Дорогой Джим

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДНЕВНИК РОШИН

Впервые я стала слышать голоса, когда мне стукнуло шесть.

Ну да… знаю, о чем вы сразу подумали. Бедная девочка, живет затворницей, вот и не может никак повзрослеть. Такое асоциальное поведение — прямой путь к алкоголизму. Ничего удивительного, что бедняжка предпочитает общаться с радиоприемником, а не с живыми людьми. Конец в таких случаях, увы, предсказуем — натянет черные джинсы и будет подрабатывать на улице, став жертвой очередного сутенера. Правильно? В общем и целом да — но это не для меня. Видите ли, всю свою жизнь я витала в облаках. Из дешевеньких транзисторов лились голоса, благодаря им я взмывала ввысь — качалась на облаках, закрыв глаза, путешествовала по Калахари или рыскала по семи морям. И все это не выходя из дома. Понимаете, комнатушка, которую я еще девочкой делила с сестрами, была крохотной и очень тесной. Мы с Ифе спали в одной постели — до того самого дня, когда из-за взрыва в доме остались сиротами. И все те годы, пока я жила на «полупансионе» у тетушки Мойры, только благодаря невидимым глазу радиоволнам унылые воскресенья становились сносными, а скучные до зубной боли будни так и вовсе великолепными.

С тех пор я храню верность голосам. Потому что они никогда не покидали меня.

Комната, где я пишу сейчас этот дневник, который ты станешь читать, настолько тесная, что ее и комнатой-то трудно назвать. Это просто узкая ниша в стене дома тетушки Мойры в Дублине — дома, из которого, как говорит Фиона, нам не суждено выйти живыми. Возможно, она права. Я уже ничего не знаю. Теперь я обычно чувствую себя слишком усталой, чтобы думать о чем-то, кроме сосущей боли в груди. А вот Фиона трещит без умолку, ну не странно ли? Впрочем, она всегда была такая. Я обожаю Фиону, но иногда то, что она говорит, приходится делить на два, на четыре, на шесть, на восемь — только так можно понять, что она в действительности хотела сказать. О ее ненормальной любви к этим чертовым фараонам вообще молчу.

Я догадываюсь, что сил у нее осталось не больше, чем у меня, — я сама, кстати, выгляжу, как кикимора болотная, — но в этом, по крайней мере, мы равны: я мучаюсь от той же постоянной ноющей боли внутри, от которой Фиона стонет во сне каждую ночь. Такое ощущение, что чьи-то когти рвут мои внутренности. Наверняка она что-то добавляет в еду, говорит Фиона. Ну да, конечно — только у кого повернется язык назвать это едой?! Попробовал бы кто-нибудь это сделать! Клянусь, я бы собрала последние силы, которые у меня еще остались, и хорошенько огрела бы его по голове чем-то тяжелым — вот хоть бы лопатой, которую где-то отыскала Фиона.

Спасение.

Я мечтаю о нем — и не во сне, а наяву… стараюсь сморгнуть пелену, которая теперь почти постоянно застилает мне глаза. Устав, я закрываю их и принимаюсь думать о бескрайних горизонтах. Пытаюсь представить себе, как сорвавшиеся в пропасть альпинисты, уже потеряв всякую надежду на спасение, вдруг видят, как из-за облаков спешит им на выручку вертолет. А иногда мне видятся подводники, последним отчаянным усилием выстукивающие SOS в надежде, что кто-то услышит их и явится на помощь до того, как у них кончится кислород.

Вот сейчас, например, закрыв глаза, я вижу одинокую фигуру матроса, единственного, кто уцелел после кораблекрушения… вижу, как он карабкается на спасательный плот, когда корабль идет ко дну, как он день за днем пытается подать сигнал пролетающим над головой самолетам — а они не замечают его. Он протянул так долго лишь благодаря морским птицам, которых ловит и пожирает вместе с костями, оставляя лишь перья. Дождя нет уже долго, и его язык распух так, что уже с трудом помещается во рту. И вот, когда, измученный жаждой, уже не надеясь на спасение, бедняга готов сдаться, он вдруг слышит рев пропеллеров и поднимает голову вверх. И… О, радость! Это гидросамолет, огромный, белый и прекрасный — покачивая крыльями, он величаво опускается на воду — так близко, что матрос видит буквы, сверкающие на серебряном фюзеляже. Он дрожит… он пытается вспомнить собственное имя. Он почти месяц не разговаривал с людьми…

Впрочем, я тоже — но это так, к слову. Кроме «спасибо» и «я тебя люблю», которыми мы обмениваемся с сестрой, но это, конечно, не считается.

Я постоянно вижу такие сны… часто даже днем. Вижу картины чьего-то спасения… чьего-то освобождения. А иногда мне кажется, что я тоже вырвалась отсюда… я вдыхаю свежий, пьянящий воздух, аромат свежескошенной травы. Я охраняю Фиону… стою на страже, когда она спит — вернее, пытается спать. Я часами слушаю по ночам, как наша жуткая тетушка скребется там у себя внизу, точно таракан… или, вернее, как те бездомные бродяги, которые рылись в наших контейнерах с мусором. Почему-то при мысли об этом мне становится тошно.

Но чаще всего мне является Джим.

И тогда я снова мечтаю, как убью его…

В последний раз, когда я видела Джима живым, он помогал каким-то девушкам, нагруженным пакетами с покупками, перейти на другую сторону улицы.

Вежливо взял под локоток, вежливо кивнул водителям, прося немного подождать, — словом, Джим в своем репертуаре. На нем была одна из старых гавайских рубах, оставшихся в наследство от Гарольда, — зеленые ананасы, ярко выделяющиеся на фоне красного шелка. Как ни противно, но приходится признать — ему она чертовски шла.

Я ехала на велосипеде вниз по дороге, спускающейся к основанию холма — собиралась подкупить продуктов для Ифе, которая по-прежнему отказывалась выходить из дома. С того самого дня, как этот ублюдок, стараясь заткнуть нам рот, зверски избил ее, прошла почти неделя. Задумавшись, я едва не сбила их, его и этих девчонок, только в самый последний момент успела нажать на тормоз. Джим, выпорхнув из-под моего переднего колеса, отпустил какую-то шутку, обе девчонки захохотали. А потом он, ухватившись за руль моего велосипеда, шутливо встряхнул его. Нож, который я стащила у сестры, лежал на дне моей сумки. Стиснув зубы, я дала страшную клятву, что выпущу мерзавцу кишки — прямо тут, на улице.

И тут он вдруг улыбнулся. Не насмешливо, нет. И не призывно. Просто легкая улыбка скользнула у него по губам… тень того, что скрывалось в глубине его души, невидимое под этой гладкой загорелой кожей.

И если до этого у меня еще и были сомнения — ведь я примерно представляла, через что мне придется пройти, прежде чем эта загорелая кожа станет пепельно-серой — то они мгновенно исчезли… развеялись как дым, пока я смотрела, как он идет в сторону парковки. Я мечтала, чтобы он умер… знала, что он заслуживает смерти — даже больше, чем Иуда Искариот. Но сдержалась. Я сделала то, что делала всегда, когда мне хотелось, чтобы очередной вонючий ублюдок имел возможность почувствовать себя настоящим мужчиной, — я кокетливо наклонила голову, зажмурилась — только что не замурлыкала от счастья, что он соизволил обратить на меня внимание, и послала ему ослепительную улыбку. И клянусь: все то время, пока ехала в супермаркет, я чувствовала, как его липкий взгляд ощупывает мою задницу. Скука какая, думала я, крутя педали, — все мужики одинаковы, даже такие великолепные экземпляры, как наш «сказочник». Наверное, ты спрашиваешь себя, за каким чертом мне это понадобилось, да? Можешь поверить мне на слово — все это время я вынашивала свой собственный план, прикидывала, как очень скоро воткну нож Ифе в его черное сердце. А пока пусть считает меня обычной пустоголовой дурочкой — и чувствует себя в безопасности.

Когда десятью минутами позже, нагруженная пакетами, я вышла из супермаркета, его уже и след простыл. Две девчушки, которым он помогал тащить сумки, сидели в стареньком «рено», курили и чему-то смеялись — о чем они говорят, я не слышала. Рыболовецкий траулер у пристани разводил пары — облачко белого дыма, отдающего пивными парами, поплыло над дорогой, почему-то заставив меня вспомнить покойного отца. Когда-то много лет он именно тут покупал нам с сестрами рожки с клубничным и ванильным мороженым, а себе брал пинту пива и медленно потягивал ее, дожидаясь, пока мы доедим. Сейчас торговля мороженым шла бойко, окружившие тележку мальчишки толкались локтями, стараясь пропихнуться поближе к продавцу. Словом, для любого — кроме меня — это был совсем обычный летний день. Самый что ни на есть подходящий, чтобы прогуляться на площади.

Но для меня сейчас лето мало чем отличалась от зимы. Крутя педали велосипеда, я не чувствовала ничего, кроме ледяного холода, сковавшего мое сердце.

Ифе по-прежнему не ела ничего, кроме моркови.

Я пыталась подсунуть ей хлеб, лососину, пыталась соблазнить ее тонким ломтиком ветчины или овощами, но все было бесполезно. Она отворачивалась даже от черного шоколада, который до этого постоянно таскала из холодильника. День за днем моя сестра-близняшка сидела в постели, отказываясь от всего, кроме этих крохотных очищенных морковок с улыбающимся кроликом на целлофановой этикетке. Сказать по правде, я, дура такая, считала, что после всего случившегося Ифе тоже начнет строить планы убийства, кинется разыскивать старый отцовский карабин и станет каждые несколько минут выглядывать из окна, подкарауливая своего обидчика. Но сколько мы с Фионой ни твердили ей, что пора наконец обратиться в полицию или вызвать доктора, все было бесполезно — Ифе только мотала головой. Иногда она сползала с постели и, босая, выходила из дома — дойдя до опушки леса, долго стояла там молча, прислушиваясь к шуму ветра над головой. Ифе могла торчать там часами — а вернувшись, только кивала нам и снова забиралась под одеяло, открывала очередной пакет с дурацким кроликом на упаковке и принималась грызть морковку.

По ночам мы с Фионой по очереди караулили снаружи.

До этого я в жизни столько времени не проводила на воздухе, первые несколько дней у меня постоянно кружилась голова — наверное, от переизбытка кислорода. Я любовалась сверху нашим городом, а заодно пыталась вспомнить, как мы жили тут раньше — до того, как у всех из-за заезжего seanchai до такой степени снесло крышу, что люди как будто напрочь разучились соображать. Туристический сезон начался, как обычно, и голоса парней, фланирующих по главной улице и распивающих на ходу последнюю пинту, кружили над холмом, точно вороны, вылетевшие на охоту.

Фиона обложилась своими книжками и удобно свернулась калачиком на диване.

Я привезла свой приемник.

В одну особенно чудесную ночь, когда высыпавшие на небо звезды висели над вершинами холмов, напоминая сверкающие в луче света стеклянные шарики, я вдруг ни с того ни с сего завелась с пол-оборота. Фиона уже спала на диване, прижав к груди очередную дурацкую книжонку про Аменхотепа, а звуки, доносившиеся из комнаты старушки Ифе, подсказали мне, что она смотрит какое-то дурацкое шоу — одно из тех, что ставят целью выяснить, кто в этой стране танцует хуже всех.

Взявшись за рукоятку настройки, я принялась рыскать по эфиру в поисках какого-нибудь нового голоса. Эвви отправилась погостить к родителям в Россию, пообещала, что вернется через месяц. Я ненавидела одно это название — Сочи — город, из которого она когда-то отправила мне первую эсэмэску, — ненавидела, поскольку не могла поехать туда за ней. Я чувствовала себя одинокой, брошенной, а потому была зла, как черт. Мне хотелось поговорить еще с кем-то, не только с родственниками — так, просто разнообразия ради. И вот как раз в эту самую ночь мое желание исполнилось. Голоса выплывали ко мне, поднимались из глубины эфира — а я, как рыбак, забросив сеть, вылавливала их один за другим.

Мне встречались рыбаки, промышлявшие в Ирландском море и сейчас как раз возвращавшиеся домой с полным грузом лосося, и легкомысленные женщины, которым нечем было заняться. Поприветствовав их, я принималась снова крутить ручку настройки, оставив их тоскливо махать вслед невидимому кораблю, на котором я бороздила эфир. Потом из пустоты возник еще один голос — очень старой, давно растерявшей все иллюзии женщины. Назвавшись Общественным Сознанием, она стала с пеной у рта требовать, чтобы мы ради блага своей страны отказались от любой общественной собственности, какая только есть. Потом она растаяла вдали точно так же, как рыбаки с траулера. Из наушников понесся треск и шорох помех. И как раз когда я уже решила было выключить приемник — так меня достали сопливые парнишки, пристававшие с вопросами, во что я одета, — после того, как я, в сотый раз отстучав ключом свои позывные, в сотый уже раз нарвалась на какого-то идиота, которому постеснялась бы даже кивнуть на улице, я вдруг услышала его.

— Говорит Ночная Ведьма. Кружу над крышами ваших домов, над деревьями и над вашими головами, — раз за разом повторяла я, пока окончательно не впала в уныние. — Кто-нибудь меня слышит?

Раздался оглушительный треск, словно кто-то вдалеке слишком энергично включил приемник. А потом я вновь услышала знакомый завораживающий голос.

— Я так рад, что снова слышу тебя, — ответил мужчина. Это прозвучало так мягко, словно он поглаживал радиоволны. — Я скучал по тебе. И по твоей подруге тоже. Как у вас дела?

Сердце, подпрыгнув, застряло у меня в горле. Лицо горело огнем… Я знала, кому принадлежит этот голос. И все же должна была спросить… на всякий случай.

— Прежде чем мы продолжим, назови себя.

Я уставилась на отсвечивающую зеленым шкалу настройки… на стрелку, замершую возле 3101.3 МГц, — и дождалась. Голос сказал мне то, что я и без того уже знала. Потому что и сумасшедшие, и прорицатели проникают в человеческое сердце через одну и ту же дверь, верно? А потом, ухватив за хвост надежду, которую ты лелеешь в душе, принимаются вертеть ручку настройки, пока она не поддается — хочешь ты этого или нет.

— Я — Страж Ворот… так, кажется, в прошлый раз окрестила меня твоя подруга, — проговорил он. Потом я услышала мягкий смешок — так когда-то посмеивался мой отец. — Мы, кажется, говорили о любителях рассказывать разные истории. Насколько я помню, вы тогда мне не поверили. — Он шумно выдохнул — словно набрал в грудь слишком много воздуха. Мне показалось, он расстроен. — Расскажи мне что-нибудь, дорогая. Вспомни все, что произошло в Западном Корке за последние несколько месяцев. А потом ответь мне, чему ты теперь склонна верить.

Я не сразу ответила — повернула голову в сторону гостиной, откуда доносилось мирное посапывание Фионы, и какое-то время прислушивалась. Оно да еще дурацкие вальсы, пробивавшиеся из спальни Ифе, убедили меня, что будет лучше, если я не стану звать сестер, а проделаю все это одна.

— Откуда ты так хорошо его знаешь? Я имею в виду — нашего сказочника? — шепотом спросила я.

Послышался слабый треск горящей бумаги — судя по всему, Страж Ворот прикуривал сигарету. Потом он шумно затянулся.

— Потому что… видишь ли, он шлет мне кое-что. Годами это делает.

— Что он шлет? О чем ты говоришь? — спросила я, стараясь, чтобы голос мой звучал по возможности равнодушно, и чувствуя, как ледяной ужас, волной прокатившийся по всему телу, сковал меня до самых кончиков пальцев.

— Сувениры, — ответил Страж Ворот, с удовольствием покатав на языке это слово, как будто оно показалось ему слишком мягким по сравнению с тем, что он собирался сказать. — Сувениры из своих странствий. Они прибывают — в коробках и в конвертах, в зависимости от того, что, как он считает, мне пригодится больше. — Страж Ворот выпустил дым в микрофон и со вздохом добавил: — Только на этой неделе почтальон приносил их дважды.

Какое-то время я молча таращилась в окно, за которым стояла ночь.

— И что было внутри? — сделав над собой усилие, пробормотала я.

— Подарок. Подарок, который ты вряд ли захочешь увидеть, — с подчеркнутой грустью в голосе проговорил Страж Ворот. Прежний отеческий тон, так раздражавший меня, исчез, теперь в его голосе слышалось только сожаление. — Или даже представить себе.

— Не знаю… А ты уверен, что мы говорим об одном и том же человеке? — севшим голосом спросила я. Теплый бриз с залива стал вдруг казаться ледяным и промозглым. — Тот, о котором думаю я, просто насильник и убийца — и к гадалке не ходи.

— Разъезжает повсюду на том же красном «винсент-комет» — это он? — настаивал Страж Ворот.

Могла ли я забыть об этой детали? Джим даже договорился, что трое мальчишек из местной школы будут по очереди приглядывать за его драгоценной игрушкой, чтобы быть уверенным, что ни неуклюжий турист, ни какой-нибудь выпивоха не поцарапают его сокровище. Джим всегда платил наличными, и ребята были просто счастливы.

— Единственное, что он любит больше мотоцикла, так это самого себя, — буркнула я.

— Но убийства ведь прекратились, не так ли? Я имею в виду молодых женщин, с которыми он проводил время. Ни статей в местных газетах, ни кричащих заголовков, верно? И для этого есть причина.

Я знала, что это за причина. Я видела, как Джим болтается в баре Мак-Сорди, угощая пивом всех, кому придет в голову одарить его улыбкой. А каждую пятницу вечером он дулся в покер с парнями из местного полицейского участка. Не говоря уже о том, что он очаровал и отца Мэллоя и теперь по воскресеньям исправно пел в церковном хоре. Но мне хотелось, чтобы Страж Ворот сказал об этом сам.

— Ну и что за причина? — поинтересовалась я.

— Думаю, ты знаешь это не хуже меня, — произнес голос, в котором вновь слышались заботливые отеческие нотки. — Ему удобно в вашем городе. Как кукушонку, который вышвырнул остальных птенцов из гнезда и теперь с комфортом устраивается на новом месте. Он ни за что не уедет из города. Держу пари на что угодно, он уже подготовил почву для чего-то… ммм… постоянного. Ну как — я прав?

Мне вспомнился бриллиант, который он преподнес тетушке Мойре, и вдруг безумно захотелось ворваться в их спальню и вонзить этому ублюдку нож в сердце.

— Кто ты, наконец? — спросила я, сгорая от желания разбить эту чертову металлическую коробку и вытащить моего мучителя оттуда за уши. — Гадаешь на хрустальном шаре, да? Почему бы тебе тогда не приехать сюда и не уладить это дело, раз ты такой проницательный?

— Потому что я боюсь его. И тебе советую.

— Есть у него слабые места? Как его можно остановить?

Я уже заранее знала ответ. Зачем я спрашивала? Думаю, просто чтобы услышать, как этот дружеский голос подтвердит, что есть еще кто-то, кому это известно.

— Ты ведь видела, как он смотрит на женщин, верно? — проговорил Страж Ворот, швырнув окурок сигареты куда-то — судя по звуку, пепельница была размером с кратер вулкана. — Вот в чем твое слабое место, Ночная Ведьма. Это правда, чистая правда и ничего, кроме правды…

— А ты сам-то когда-нибудь пытался его остановить? — спросила я. Но в наушниках не было ничего — только шумел океан мегагерц, волны его вздымались и опадали, и плевать им было на то, слышит их кто-то или нет.

Потом вдруг за моей спиной послышался негромкий шорох.

Я обернулась.

На пороге стояла Ифе, бледное лицо ее на фоне розовеющего предрассветного неба казалось пепельным. Поверх ночной рубашки она натянула мою мотоциклетную куртку, на ногах у нее были эти жуткие цветастые ботинки на толстой рубчатой подошве. Подойдя ко мне, близняшка обеими руками взъерошила мне волосы — я едва удержалась, чтобы не расплакаться. Я была так счастлива, что она наконец на ногах. Фиона, выйдя на крыльцо, присоединилась к нам — сунув в рот три сигареты сразу, она молча прикурила их, после чего с торжественным видом вручила нам, словно бесценные дары. Я окинула взглядом свою семью, ощутив при этом прилив гордости, которую, наверное, испытывает только мать, когда ее чадо, шлепнувшись на землю, самостоятельно встает на ноги и топает дальше.

Я широко улыбнулась девочкам. Они только старались казаться бодрыми — моя свихнувшаяся на своих сфинксах старшая сестра и светловолосая близняшка. А я… я уже знала, что нам теперь делать.

— Знаете, мне только что в голову пришла классная идея! — объявила я.

Подвенечное платье моей матери сверкало и переливалось на солнце — шелковый призрак моего детства.

Вначале я уставилась на нее, ошеломленно хлопая глазами… решила, уж не мираж ли это, скрывавшийся в самой глубине ателье, мимо которого я проходила каждый день. Я стояла на дороге с огромным пакетом продуктов для Ифе — слава Всевышнему, моя сестренка наконец соизволила добавить к своей диете хлеб и яблоки. Затащив свой раздолбанный велосипед на тротуар, я приклеилась носом к витрине ателье. Собственно говоря, я не так уж ошиблась, когда говорила о призраке из прошлого. Вернее, мне казалось, что я разглядываю очень старое фото… только вот лицо на снимке не было лицом моей матери.

Тетушка Мойра, лучась, словно юная новобрачная, поманила меня внутрь.

— Вот тут, слева, немножко подбери, — прошептала она, обращаясь к швее, тихой веснушчатой девушке, имени которой почему-то ни одна из нас так и не смогла запомнить. Подняв глаза, тетушка молча ждала, пока та забирала в шов лишнюю ткань, чтобы подчеркнуть ее новоприобретенные узкие, словно у топ-модели, бедра. Потом Мойра обернулась ко мне — ее сияющие глаза и нежный румянец на щеках говорили о том, что она вглядывается в будущее, о котором мне было тошно даже думать. Господи… на что она надеется, со страхом подумала я. Мечтает о доме, где «с утра до ночи будут звенеть детские голоса», как однажды выразился незабвенный Имон де Валера? Я спрашивала себя, приходило ли старине Вельзевулу в голову, что тип вроде Джима может обзавестись семьей… И не его ли это шуточки?

— Выглядишь просто потрясающе, тетя, — пробормотала я, борясь с желанием чиркнуть зажигалкой и подпалить ей подол.

— Спасибо, дорогая, — улыбнулась она, однако в ее глазах мелькнула настороженность, и я догадалась, что фальшь в моем тоне не осталась незамеченной. — Подожди, не убегай. Мне нужно с тобой поговорить.

— Конечно, — кивнула я, присаживаясь на обтянутый красным бархатом стул, пока девушка, имени которой я так и не смогла припомнить, откинулась назад, одергивая подол. И невольно разинула рот, перехватив на лету взгляд, который она украдкой бросила на будущую счастливую невесту, — наверное, так могла смотреть кутающаяся в лохмотья нищенка на ослепительную королеву, проезжающую в золоченой карете. Сейчас тетушка Мойра, как никто в Каслтаунбире, была близка к тому, чтобы превратиться в настоящую знаменитость, — заметив восхищенный взгляд девушки, она царственно наклонила голову, увенчанную прической, явно позаимствованной у одной из кинозвезд сороковых годов.

Однако когда она, убедившись, что мы наконец остались одни, повернулась ко мне, от «звезды экрана» не осталось и следа.

— Вы пропустили обед в пятницу.

— Да, это так, — буркнула я. А чего она, собственно, ожидала?! Особенно после того, что сделал ее дорогой Джим! Что мы станем распевать псалмы над зажаренным ею ростбифом? А на десерт по-семейному перекинемся в картишки?

Мойра наклонилась ко мне — должно быть, догадывалась, что ее веснушчатая поклонница наверняка подслушивает, сгорая от желания узнать, что будет угодно сказать «ее величеству». Проклятье… В ушах тетки матово поблескивали жемчужные сережки моей покойной матери, те самые, которые отец как-то подарил ей на годовщину их свадьбы! Я помнила эти серьги — потому что тем же вечером мы отправились в кино, и мама постоянно щупала их, словно опасалась, что Том Круз, протянув руку с экрана, стащит ее сокровище и сбежит, прежде чем она успеет опомниться.

— До меня тоже дошли эти разговоры, — проговорила тетушка Мойра, устремив взгляд поверх моего плеча, словно что-то на улице привлекло ее внимание. — О моем дорогом Джиме, знаешь ли, рассказывают ужасные вещи. Но так было всегда — он с самого начала меня предупреждал. Я, кстати, тоже не слепая — что бы вы там обо мне ни думали, мои драгоценные. — Она коснулась моей руки. — Милый Джим… В свое время он был довольно необузданным — ничуть в этом не сомневаюсь. Вечно валял дурака, возможно, даже пил больше, чем следует, — материнским тоном проворковала она. — Но теперь со всем этим покончено. Он дал мне слово. А те слухи… я имею в виду то, что, говорят, он сделал с Ифе… Я просто не могу поверить… — Она замолчала, по-прежнему избегая смотреть мне в глаза.

— А я могу, — отрезала я. И высвободила руку — даже не пытаясь притвориться, что это вышло случайно.

Что-то промелькнуло в этих светлых, словно позаимствованных у Бетти Дэвис,[25] глазах, и стыдливо краснеющая невеста снова укрылась за мрачными стенами донжона,[26] куда она пряталась, когда приходило время делать черную работу. Разом окостенев, тетушка Мойра вытянула шею и покачала головой с таким видом, точно на нее вдруг снизошло озарение. Когда она снова взглянула на меня, лицо у нее было такое, словно я только что имела неосторожность брякнуть, что ее пластмассовый Христос есть не что иное, как воплощение зла. Будь у нее иголка, она, не задумываясь, воткнула бы ее в меня.

— Понятно… — поджав губы, протянула она. — Стало быть, ты своими глазами видела, как он это делал?

— Нет, — ответила я. Из-за занавески высунулся веснушчатый нос — видимо, наш разговор на повышенных тонах привлек внимание портнихи и любопытство оказалось сильнее ее. — Не видела.

Мойра укоризненно покачала головой. Сережки в ее ушах мелодично звякнули.

— Тогда как ты можешь так уверенно говорить об этом? Вы ведь совсем его не знаете… Как же у вас поворачивается язык обвинять его в таких чудовищных вещах? — Лицо ее покрылось красными пятнами, пышная грудь заходила ходуном. Она стиснула руки с безукоризненно наманикюренными ногтями… блеснул алый лак… мне вдруг показалось, что кончики пальцев у нее в крови…

Чудовищные вещи? Так они начали происходить здесь задолго до того, как Джим протянул свои лапы к моей сестре, подумала я, с содроганием вспомнив, что осталось от лица Сары Мак-Доннел. Я бы не удивилась, если бы тетушку Мойру ждала та же участь… ну, не сразу, конечно, а через пару недель после свадьбы.

— Я ничего не знаю, тетя Мойра, — произнесла я самым невозмутимым и покорным тоном, на какой только была способна. — А сейчас прости, но мне действительно пора. Дома меня ждут сестры.

Она вдруг улыбнулась — наверное, кое-какие воспоминания бессильна вытравить даже любовная магия — или чем там ее околдовал Джим. Возможно, Мойра вспомнила, как мы втроем были еще маленькими… один-единственный незамутненный кадр ее жизни, когда в нее еще не вошел «дорогой Джим». А может… может, она мысленно пожелала мне оказаться на шесть футов под землей и сама же устыдилась этого — впрочем, этого я не знаю и, наверное, не узнаю уже никогда. Потом глаза ее вновь превратились в щелочки.

— Свадьба в эту субботу, — проговорила она мечтательно. — В церкви Пресвятого Сердца, в два часа дня. Праздничный торт уже заказан. Со свежей клубникой и засахаренными фиалками. — Ее лицо снова озарилось голливудской улыбкой. Радостное ожидание счастливого события пересилило даже гнев, который охватывал Мойру, стоило только кому-то сказать дурное о «ее дорогом Джиме».

Во всяком случае, так я считала…

Не прошло и двух секунд, как я поняла, что ошибалась.

— Мы будем так счастливы вместе, — продолжала тетя, улыбаясь, как добрая фея-крестная из волшебной сказки, которую никогда не станет рассказывать Джим. — Надеюсь, вы, девочки, не собираетесь испортить нам праздник? Например, прилюдно дать Джиму пощечину? — Она осторожно расправила складку на платье — взгляд ее стал чужим, колючим. — Потому что тогда ни отец Мэллой, ни сам Господь Бог не спасут вас от меня.

Я, спотыкаясь, как слепая, вывалилась из ателье на улицу — и тут же нос к носу столкнулась с женщиной в форме, пуговицы на которой сияли еще ярче, чем фары ее патрульной машины. К этому времени мы с сестрами превратились для нее в невидимок. Вот уже больше недели, как она перестала даже здороваться с нами обеими — со мной и с Фионой. Похоже, лояльность многих наших знакомых в этом городе подверглась серьезному испытанию — впрочем, мы догадывались, что так будет. И верно — ну как можно верить «чокнутым сестрам Уэлш»? Но вот от нашей бывшей лучшей подруги мы такого не ожидали…

— Как поживаешь, Брона? — машинально пробормотала я, углядев свой велосипед. На самом деле ее дела меня сейчас интересовали меньше всего.

— Живо в машину! — уткнув подбородок в воротник форменной рубашки, гаркнула она. Господи, сморщилась я, назвать машиной этот дерьмовый «форд-мондео»! Грязная мыльница на колесах!

— «Живо в машину» — это вместо «привет», да? Первый раз за всю неделю ты соизволила заговорить со мной — и тут же начинаешь корчить из себя крутого копа! А акцент… Боже! Где прошло твое детств? В Бронксе? Значит, я арестована, да? А за что? За то, что меня в упор никто не видит?

— Пожалуйста, — сбавив тон, проговорила Брона. Двое мальчишек, тайком куривших за углом школы, с удивлением уставились на нее.

— Мне некогда.

— Знаю. Я видела, как ты покупала продукты для… — она поспешно моргнула, — для Ифе.

— Ну и ну! Просто ушам своим не верю! Неужто ты еще помнишь, как зовут мою сестру?!

Я шла по дорожке, сердито толкая перед собой велосипед. Брона, вскочив в машину, тащилась за мной со скоростью два километра в час, попутно перекрыв дорогу всем остальным машинам. Прохожие, поглядывая в нашу сторону, многозначительно перешептывались. Причем достаточно громко — я без труда могла слышать, что говорят о нас даже на другой стороне улицы. Какая-то девчушка, кивнув в сторону белой патрульной машины, прыснула, прикрыв ладошкой рот. Что ж, возликовала я про себя, мнение местных жителей о сержанте Броне Далтри — пусть и ненадолго — явно изменилось к худшему.

— Ради всего святого, Рози, — прошипела Брона. — Садись в машину!

— Только если ты привяжешь мой велосипед к багажнику, — заартачилась я. — И прекрати кривляться — ты не на экране!

Брона, не ответив, молча выхватила у меня из рук велосипед. Лицо ее стало заметно бледнее. Пока она возилась, я, усевшись в машину, крутила ручку настройки ее приемника.

Сзади слышался грохот — это Брона неловко привязывала к заднему бамперу мою старушку Бесси. Признаюсь, я втайне злорадствовала. Когда наконец Брона, забравшись в машину, повернула ключ в замке зажигания, губы ее были сжаты так, что напоминали «молнию» на мешке для перевозки трупов.

— Довольна? — с кислой улыбкой бросила она, кивнув в сторону мальчишек, которые как раз в этот момент сделали в ее сторону неприличный жест.

— Есть немного, — созналась я, продолжая сражаться с ее приемником и не находя ничего, кроме обычных передач.

Выключив двигатель, Брона принялась копаться в бардачке в поисках леденцов, которые, как я знала, она обычно держала там, но так ничего и не нашла.

— Не хочешь поговорить об одном человеке… по имени Джим? — спросила она.

— Как насчет того, чтобы сразу надеть на него наручники, а не чесать языком, как ты собираешься это сделать? — парировала я.

— О, это было бы классно! — оглушительно рявкнула Брона. Она была до того зла на нас обеих, что уже перестала сдерживаться. На этом разговор оборвался. Мы обе молчали до тех пор, пока Брона не припарковала машину в самом конце пирса — когда-то еще детьми мы тут играли. Взад-вперед сновали рыболовецкие шхуны, вслед за каждой шлейфом тянулись голодные чайки, мужчины в грубых свитерах с суровыми обветренными лицами молча ждали, когда отдадут швартовы.

Брона, держа что-то на коленях, молча смотрела в сторону. Будь я проклята, если спрошу, что это такое, поклялась я про себя.

— Думаешь, я не пыталась? Богом клянусь, с радостью бы засадила его в тюрьму Ратмор Род еще до двух часов в субботу, можешь мне поверить.

— Рада это слышать, — буркнула я, поймав себя на том, что, сама того не желая, начинаю сочувствовать ей. Мне почему-то до сих пор не верилось, что сержант Далтри рассчитывает оказаться в числе тех счастливчиков, кого будущий мистер Уэлш пригласит к себе перекинуться в картишки. — Тогда чего мы сидим тут, вместо того чтобы двинуть прямо к нему?

Уголки губ Броны Далтри печально опустились, из груди вырвался сдавленный вздох — вид у нее был такой, будто она вот-вот расплачется. Зная ее, я догадывалась, что дело тут даже не в жалости к моей сестре, а скорее уж в ее собственной несостоятельности в роли городского блюстителя порядка, которую она только что с блеском продемонстрировала. Мне стало даже немного жалко ее — десять месяцев, глотая обиду, покорно лизать задницу сержанту Мерфи — и в награду за свое усердие видеть, что даже сопливые мальчишки-шестиклассники плевать на тебя хотели.

— Можешь мне поверить, я землю носом рыла, стараясь отыскать хоть что-нибудь, что позволит мне упрятать этого типа за решетку. За что угодно. Но нет — парень слишком умен, чтобы оставить против себя улики. Впрочем, я с самого начала это знала. Да и не только я — все знали.

— И все-таки ты согласилась прийти на свадьбу? — спросила я, отыскав у себя в кармане сломанную сигарету и пытаясь прикурить то, что от нее осталось. — Ну как, лейтенант Коломбо, я угадала?

— Приглашение пришло сегодня. Не представляю, под каким предлогом можно было бы… — Брона бросила на меня умоляющий взгляд. — Тебя тоже небось пригласили?

— Только что. Причем лично.

Брона наконец убрала руку, и я увидела у нее на коленях тонкую пластиковую папку.

— Девушку звали Лаура Хилльярд, она родом из Англии, из какого-то местечка под названием Стоук-он-Трент. Та самая, которую нашли убитой в Кенмаре в прошлом месяце. — Брона уставилась на двух мужчин в прорезиненных плащах — балансируя на скользкой палубе, они вывалили сеть, и серебристый поток еще трепещущей рыбы хлынул на доски. — Убийца не оставил следов. Точно так же, как и в случае с Сарой Мак-Доннел… и с миссис Холланд из Дримлига — говорю сразу, потому как знаю, что ты все равно спросишь. Понимаешь, что я имею в виду? Ни единой зацепки — ни потожировых выделений, ни спермы, ни даже капельки крови — ничего! Выходит, этот тип либо постоянно в перчатках и всякий раз пользуется презервативом, либо… либо жертвы даже не думали сопротивляться.

Я смотрела на умирающую рыбу — и мне вдруг почему-то вспомнилось выражение глаз тех двух девчушек, которым Джим накануне помог отнести покупки к машине. Обе дурочки смотрели на него с собачьей преданностью в глазах. Таким хоть из пушки над ухом пали — все равно ничего не услышат.

— А что, ты знаешь кого-то в городе, кто бы пытался сопротивляться? — хмыкнула я.

Она вытащила из папки еще один листок.

— До сегодняшнего дня — нет. Но на одной из чашек в доме миссис Холланд обнаружены следы слюны. Нашли их только сейчас — сразу, при осмотре места преступления почему-то не заметили. Не соответствует никому из тех, кого мы знаем, но она принадлежит мужчине, в этом можно не сомневаться. Судмедэксперты говорят, что жертва имела половое сношение перед тем, как ей проломили голову, но секс был защищенным. Никаких следов спермы, естественно.

— Да, негусто.

— Уговори Ифе подписать официальное заявление. Как только оно будет у меня в руках, я тут же надену на эту тварь наручники, а когда проведем соответствующие анализы, мы сможем сравнить их…

— Ты же знаешь, она не станет ничего писать, — перебила я. — С того самого дня я только и делаю, что уговариваю ее пойти к тебе. А она вместо этого идет в лес и стоит там часами — слушает, как шумят деревья над головой.

— Может, если мы возьмем образцы у нее…

— Боюсь, поздновато спохватились, сержант, — криво усмехнулась я. — Она уже раз двадцать после этого приняла душ.

Брона, сунув лист в пластиковую папку, убрала ее под водительское сиденье. Какое-то время мы просто сидели, молча слушая, как за окном шлепает хвостами по доскам засыпающая рыба. Мне вдруг вспомнилось, как когда-то, много лет назад, мы с Броной выкурили свою первую сигарету — это было в нескольких метрах от того места, где мы сидели сейчас. Когда я повернулась к ней, она плакала.

— Ну-ну, тише, Брона, — всполошилась я, чувствуя себя последней дрянью, потому что не знала, что делать и что сказать, чтобы успокоить ее. — Все будет хорошо, вот увидишь.

Шмыгнув носом, она вытерла его рукавом форменной рубашки и бросила на меня взгляд, ясно говоривший: она прекрасно знает, что я мечтаю сделать.

— Ты-то сама в это веришь? — буркнула она. — Вот то-то…

— Пожалуйста, еще один «Мерфи»,[27] Джонно.

Кроткий голос принадлежал мне. Я бы в жизни не догадалась об этом, если бы не почувствовала, как шевелятся мои губы, когда я произнесла эти слова. Двигались только губы — сама я как будто застыла. Понимаешь, в этот момент я играла роль таинственной Распутницы, Красы и Гордости Нашего Города, легенду о которой передавали из уст в уста все местные сплетники. Особенно их занимала та ее часть, где говорилось, что я до сих пор не подпустила к себе ни одного мужчину. Что ж, если разрушить раз и навсегда сложившийся имидж уже не в моих силах, надо по крайней мере извлечь из него хоть какую-то пользу, решила я. Убедившись, что Брона наконец перестала лить слезы, я отправилась домой, отыскала самую короткую черную юбку из всех имеющихся в моем распоряжении, после чего укоротила ее еще на пару дюймов. Потом, отыскав среди оставленных Эвви пожитков что-то дорогущее и наверняка французское, попшикала себе на шею и, встав перед зеркалом, принялась репетировать роль сексуально озабоченной стервы, уделяя особенное внимание взгляду — ведь именно он должен был стать тем крючком, на который я намеревалась подцепить Джима Шустрика.

Была среда — иначе говоря, именно тот день, когда в баре Мак-Сорли был аншлаг, потому что любителей промочить горло и послушать очередную сказку, которую по средам рассказывал Джим, было хоть отбавляй. И все они мгновенно лишались последних мозгов, стоило ему только открыть рот.

Стало быть, это был мой последний шанс привести в исполнение свой план — пока чертова свадьба не спутала все карты.

Джонно, благослови Боже его фальшивую челюсть, встал за стойку бара еще до того, как я родилась. Подмигнув, он прошелся вдоль нее своей неподражаемой походочкой бывалого боцмана, привыкшего ступать по качающейся палубе, и молча поставил передо мной кружку. Милый, старый Джонно! Бросив взгляд на мою размалеванную физиономию, он уже открыл было рот, собираясь спросить, какого черта я веду себя подобным образом, но потом благоразумно передумал. До сих пор благодарна ему за то, что тогда у него хватило ума промолчать. Потому что один вопрос мог бы все испортить. Видишь ли, волк очень не любит, когда добыча, вместо того чтобы убегать, сама начинает охоту, только теперь уже за ним: стоит ему что-то заподозрить — пиши пропало.

Поэтому, усевшись в кабинке, которая давно уже по молчаливому согласию была закреплена за мной и сестрами, я не спеша потягивала свое пиво. Битый час я сидела со скучающим видом домохозяйки, которой все до смерти надоело, пока не почувствовала у себя на спине взгляд, от которого по всему моему телу разбежались мурашки. Поежившись, я сунула в рот еще одну «Мальборо», предварительно отломав фильтр, чтобы дело пошло быстрее. Я бы еще долго тряслась, кожей чувствуя присутствие Джима, как вдруг он чуть ли не хлопнулся мне на колени.

— Пить в одиночку вредно — чувство юмора пропадет. Во всяком случае, так утверждал мой папаша, — наставительно проговорил он.

— Неужели? — пробормотала я, упорно не отрывая взгляда от желтоватых бумажных обоев. — Умный, видно, был человек.

— А еще он говорил…

— Послушай, по-моему, я не вешала на кабинке объявление «Заходите поболтать все кому не лень»?! — рявкнула я, слегка повернув голову и напомнив себе о том, чтобы ни в коем случае не переборщить. Джим за версту почует плохую игру — в конце концов, он ведь сам актер. Однако кое-какие козыри в рукаве у меня были. В конце концов, я играю с мужчинами в эти игры, сколько помню себя. И — скажу не хвалясь — ни один еще не сорвался с крючка.

— Да уж, это точно. Я бы наверняка заметил, — усмехнулся он. И с глубокомысленным видом кивнул.

— Тогда, выходит, мы друг друга поняли, — буркнула я, снова предоставив ему возможность любоваться моим затылком.

Комната между тем наполнилась людьми. Однако я прекрасно знала, что все сейчас вытягивают уши, чтобы не пропустить, что ответит на это их драгоценный seanchai. До того дня, как ему вздумалось осчастливить своим присутствием наш город, ни один человек не мог похвастаться, что видел, какого цвета у меня трусики. Кроме того, добрую половину из тех, кто сейчас таращился на нас, я сразу послала далеко и надолго — даже теперь, занимаясь любовью со своими женами, бедняги истекали слюной, вспоминая меня… хоть и ненавидели при этом до дрожи в коленках.

— А я, кажется, догадываюсь, почему ты злишься, — медовым голосом начал Джим. Ну просто не человек, а крем с торта, честное слово! Даже мне стоило немалых трудов удержаться, чтобы не замурлыкать от удовольствия.

Я с притворным равнодушием обвела взглядом комнату.

— Да ты, никак, в одиночестве? Глазам своим не верю — как это мамочка отпустила тебя одного?! Наверное, строго-настрого велела вернуться к ужину, угадала?

Даже у деревянного якоря на стене от такой наглости, по-моему, захватило дух. В наступившей тишине слышно было, как слабо звякнуло стекло, и вновь стало тихо — а я, глубоко затянувшись, выпустила кольцо синеватого дыма и демонстративно пошевелила пальцами на ногах, ногти на которых покрасила в омерзительно-зеленый цвет. Голыми руками меня не возьмешь, было написано у меня на лице. А первый раунд я уже выиграла.

— Ну, на меня тебе не стоит злиться, — примирительно прожурчал Джим голосом Оби Ван Кеноби, пустив в ход самое мощное оружие из всего своего арсенала. — Догадываюсь, что тебе понаговорила твоя сестра, но, уверяю тебя, я не имею к этому никако…

— Для чего тогда тебе вообще говорить со мной? — перебила я, тяжелым взглядом уставившись ему в переносицу.

Если бы взгляд мог убивать, этот подонок пал бы сейчас мертвым на месте.

— Ифе и я… ну да, я с ней переспал, это верно. Что было, то было, — вскинув руки, словно давая понять, что сдается, уповая лишь на мое милосердие, воскликнул Джим. — Не могу сказать, что я этим горжусь. Просто… ну, так уж случилось. Но, Бог свидетель, когда я ушел от нее, с ней все было в порядке. Не сойти мне живым с этого места, если я вру. Честное слово, Рошин, она еще махала мне вслед, когда я отъехал от дома.

Мне вдруг вспомнилось покрытое кровоподтеками лицо Ифе и ее мертвый взгляд… Пальцы мои так стиснули стакан, что я только каким-то чудом не раздавила его. Перед глазами у меня все поплыло — я с трудом удержалась, чтобы не швырнуть стакан ему в голову. Но вместо этого набрала полную грудь воздуха и сделала большие глаза.

— Я… Слушай, моя сестрица с кем только не спит, — пробормотала я. — Кое-кто из этих парней еще грязнее тебя. Но, вообще-то, это не мое дело, даже если…

И тут он протянул руку и дотронулся до меня.

Святители небесные, спасите… Он положил руку мне на колено и слегка погладил его, словно я была одной из тех глупышек, которую он уже наметил себе в жертву — только пока еще не догадывалась об этом. Господи, неужели все так просто, — обомлела я. Через минуту Джим убрал руку так же незаметно, как и положил. Неужели никто, кроме меня, не замечает, что все это — всего лишь игра, фальшь, обман чистой воды? Почему никто, кроме меня, не видит зверя, который прячется в его душе… не понимает, что он попросту морочит всем голову? У меня вдруг мелькнуло в голове, что, похоже, ни одна живая душа, кроме Стража Ворот, даже не подозревает, что представляет собой Джим.

— Твоя тетка и так устроила мне изрядную головомойку, когда узнала обо всех моих прошлых похождениях, — продолжал он с видом провинившегося школьника, пойманного за руку, когда он стащил несколько медяков из кружки для церковных пожертвований, чтобы купить себе шоколадку. — Видит Бог, я это заслужил. Но сплетни, которые распускают за моей спиной… вот что огорчает меня сильнее всего. Будь добра, передай своей сестре, что мне страшно жаль. Надеюсь, она простит меня…

— Простит? За что? — Теперь я уже больше не играла. — За что ей простить тебя? Ведь ты только что сказал, что не виноват?

— Послушай, может, она просто выдумала всю эту историю? Ну, пожалела о том, что произошло, разозлилась — вот и наговорила черт-те чего? Она ведь была уверена, что вы с Фионой ринетесь защищать ее.

— Это ты верно сказал, — сунув руку в сумочку, я нащупала рукоятку ножа. Потом закрыла глаза, мысленно представив себе его окровавленное тело, распростертое передо мной на столе…

Брови Джима сошлись на переносице, полные, невероятно чувственные губы изогнулись — на лице его сейчас было написано неподдельное страдание.

— Ну, вот я и подумал, что, может быть… может, мы с тобой могли бы встретиться… Ну, я имею в виду, до свадьбы — ты и я. Поговорили бы по душам, спокойно бы обсудили все, что произошло между мной и Ифе… Я хочу сказать, мы ведь теперь будем вроде как одна семья и все такое… Понимаешь, мне очень не хочется, чтобы кто-то страдал.

Я едва не расхохоталась ему в лицо — только в самый последний момент прикусила губу и сдержалась. А ты чертовски умен, ублюдок, думала я, наморщив лоб и делая вид, что задумалась над его предложением. При этом успела заметить, как его взгляд, остановившись на моей груди, задержался там чуточку дольше, чем полагается будущему «родственнику». Значит, только ты и я, да? Вдвоем. Интересно, чем закончится это «свидание»? Вариантов два: ободранные костяшки пальцев (у меня), либо… либо проломленный череп. Но скорее всего, и то и другое.

Вскинув глаза на Джима, я передернула плечами, сжала ладони коленями, чтобы ложбинка между грудей обозначилась заметнее, и капризно надула губы. В «яблочко»! Пока я смущенно мямлила что-то насчет того, что буду только счастлива взять на себя роль посредника и попробую уговорить сестру по-родственному забыть обиды и протянуть руку дружбы насильнику, мерзавец не сводил глаз с моей груди.

— А с чего это ты вдруг выбрал меня? — поспешно спросила я, напомнив себе, что, если сдамся слишком уж быстро, он наверняка заподозрит неладное. В этот момент я перехватила взгляд Джонно, ясно говоривший: «Если он вздумает распустить руки, только мигни мне, хорошо?» Несмотря на то, что все в городе были готовы носить Джима на руках, Джонно убил бы его собственными руками, скажи я только слово. Но эту честь я не уступлю никому.

— Ну, ты ведь, наверное, уже в курсе, что какое-то время я встречался с Фионой, — со смущенной улыбкой объяснил Джим, словно извиняясь, что успел уже переспать со всеми представительницами семейства Уэлш, кроме одной. — Так она до сих пор не разговаривает со мной. Боюсь, у нее на меня зуб. Но ты и я — между нами ведь ничего не было, верно? Никаких обид? Так почему бы нам не встретиться? Как насчет завтрашнего вечера? Устроим пикник на природе — покажешь мне какое-нибудь уютное местечко, где я еще не бывал, а я прихвачу бутылочку винца. Ну как, идет?

Знаешь, я до сих пор не знаю, что это было и как это назвать… безрассудная смелость, нахальство или отчаянно дерзкий план, способный прийти в голову только гениальному мистификатору. Попытаться убедить родную сестру той, которую ты на днях зверски изнасиловал, в своей невиновности, назначив ей свидание… нет, скорее всего, это и то, и другое, и третье — все вместе, да еще с вишенкой наверху, чтобы подсластить пилюлю. Ответ на это мог быть только один. Собравшись с силами, я даже попыталась улыбнуться ему, пока выбиралась из-за стола.

— Знаешь пляж, который рядом с Эйрисом? — спросила я, прекрасно помня, что Джим был там всего неделю назад — устроил нечто вроде соревнования по рыбной ловле, на которое слетелась ребятня из местной школы. У мальчишек появился новый герой для подражания — с того самого дня они не могли говорить ни о чем другом, только и делали, что обменивались впечатлениями.

— Да… Думаю, что найду… — Теперь, когда он убедился в моем согласии, на лице его выразилось нечто вроде облегчения. Господи, ну и актер, с невольным восхищением подумала я. Любая домохозяйка на моем месте уже давно пала бы к его ногам.

— Тогда в половине первого возле старого каменного причала, — предложила я. Схватив свою кружку, я выпила то, что в ней еще оставалось, одним глотком. Надеюсь, Джим не заметил, как тряслись мои руки, когда я поставила ее на стол… Хотя, даже если и заметил, что с того? Наверняка этот самовлюбленный ублюдок отнес это на счет своей неотразимости. — Кстати, я предпочитаю совиньон. Белое. И охлажденное.

Повернувшись, я выскочила из паба, даже не потрудившись дождаться, что он ответит. Впрочем, особой нужды в этом не было. Он придет — с бутылкой холодного белого вина в руке и парой перчаток в заднем кармане — на тот случай, если дело примет крутой оборот. Да, он будет там — и я увижу его… увижу так же ясно, как багрово-синий кровоподтек, оставленный им на бедре Ифе.

Я тоже приду.

Как странно думать об этом сейчас. Кажется, это был последний раз, когда я притрагивалась к спиртному. С тех пор я забыла вкус пива.

Я мчалась вверх по холму, крутя педали и распугивая ни в чем не повинных туристов — я была в таком состоянии, что даже не заметила, что еду по встречной полосе. Шорох волн, бившихся о скалы внизу, эхом отдавался в ушах. Подняв голову, я вдруг увидела розоватый отблеск заходящего солнца, на мгновение прорезавший сгустившуюся темноту.

— Скоро, — пообещала я себе. И еще сильнее налегла на педали.

Почему мне так трудно рассказать тебе о том, что случилось потом, спрашиваю я себя. Я не чувствую ни малейшего стыда за то, что мы сделали, ни презрения к самой себе. Нет, если честно, когда вспоминаю об этом, я испытываю скорее разочарование. Потому что придуманный мною план был так хорош. Я обдумывала его всю ночь — поворачивала то так, то этак, проверяя, не допустила ли промашку. Лежа рядом с сестрой, сжимая ее руку, слушая ее дыхание, я улыбалась в темноту… Передо мной стояло лицо Джима, я представляла, как он тоже улыбнется мне — в последний раз.

Но ведь редко когда все идет по плану, верно?

На следующий день я собралась быстро — за какие-нибудь двадцать минут. Первое, что увидела, спускаясь по извилистой тропинке к пляжу, был тот чертов красный мотоцикл, красовавшийся возле самого причала. Выругавшись сквозь зубы, я притормозила, и «мерседес» Ифе, который я взяла, забуксовал на мокром песке. Я проклинала себя за то, что заранее не подумала об этом… Ну естественно, какая же дура я была, что не сообразила, что Джим прикатит на мотоцикле. О том, чтобы напасть на него из засады, теперь не было и речи. К тому же этого ублюдка и след простыл. Стоял только его мотоцикл, а возле него толпились и с возмущенным видом переругивались о чем-то цапли. Словом, все было так, будто обидчик моей сестры уже мертв… или навсегда скрылся в придуманном им самим сказочном лесу. Парочка деревьев, спустившихся к самой воде, раскачивалась на ветру, но если они и хотели предупредить меня о чем-то, то голоса их звучали не настолько громко, чтобы я смогла расслышать. Мне так хотелось, чтобы Джим умер и лежал в могиле, что я почти поверила в то, что Господь Бог улыбнулся мне, восстановив наконец справедливость.

— Боюсь, это шабли. Не удалось достать ничего другого, — проговорил голос за моей спиной.

Ради такого случая Джим принарядился в один из льняных пиджаков, доставшихся ему в наследство от Гарольда, и рубашку с открытым воротом — точь-в-точь романтический герой из какого-нибудь пошлого любовного романа, явившийся к возлюбленной на свидание. Он сидел поджав под себя ноги, среди высокой травы — словно новоявленный Будда, промелькнуло у меня в голове. Еще в машине я почувствовала аромат жаренных с ломтиками манго цыплят… и возненавидела этого мерзавца еще больше — за то, что он так вкусно готовит. Он не только привез с собой большую корзину для пикника и заранее расстелил на земле одеяло, которое раньше принадлежало моей матери, но и позаботился прихватить самые лучшие хрустальные бокалы, которые тетушка Мойра жалела ставить на стол — уж слишком легко они бились. Держа в руках бутылку холодного белого вина, он с улыбкой протягивал ее мне.

— А очень старался? — буркнула я и не спеша направилась к нему, сделав равнодушное выражение лица и позволив себе лишь легкий намек на улыбку. Так сказать, небольшой аванс… пальмовую ветвь — залог будущего прощения. Юбка моя была еще короче, чем та, в которой он видел меня прошлым вечером, а об остальном позаботился ветер. Пока я усаживалась, Джим старался не смотреть мне в лицо.

— О, да будет тебе! — бросил он, тряхнул головой и сделал глоток из бутылки. — Оставь человека в покое.

Порывшись в корзине, я вытащила цыплячье крылышко и поднесла его к губам. А потом что-то произошло. Я смотрела на поджаристую кожицу и знала, что не смогу его съесть, — хоть режьте меня, не смогу!

— Ифе, — пробормотала я, отщипнув крохотный кусок. — Ну и каков твой план? Она вот уже неделю не выходит из дома…

— Может, мне с ней поговорить?

— О, классная мысль… Было бы здорово! Особенно если бы ты явился к ней, прихватив бутылочку белого… хотя… Не знаю… — Во рту у меня пересохло, но будь я проклята, если стану пить его чертово вино, да еще из того же бокала, к которому прикасались его губы. — Знаешь… а давай я поговорю с отцом Мэллоем, хочешь? Может, он разрешит вам встретиться в церкви?

Лицо Джима просияло. Можно было подумать, я уже расстегивала «молнию» у него на штанах!

— Ты действительно считаешь, что это…

— Успокойся, Билли Шекспир, я сказала «может быть», так что притормози. Рассчитываешь, что я возьмусь творить ради тебя чудеса до того, как ты поведешь мою ненаглядную тетушку к алтарю? Размечтался! Кстати, свадьба через два дня… Или ты забыл? — Незаметно оглядевшись, я не увидела никого, кроме двух белок. А им уж точно не было до нас никакого дела.

Он улыбнулся — только на меня его улыбки уже больше не действовали.

— Не любишь ее, верно? Ну, Мойру, я имею в виду.

— Она — моя семья.

— Ну, положим, Мэнсоны[28] тоже называли себя семьей. Скажи мне правду.

Поверх бокала на меня смотрели его глаза… Он сверлил меня темным загадочным взглядом, от которого становилось не по себе. Вот подонок… В своем цинизме он дошел до того, что решил сразу поставить все точки над «i». Но это не входило в мои планы.

— Мы с сестрами всегда заботились друг о друге. Доволен?

— Знаешь, кое-что в вас меня всегда удивляло, — продолжал Джим, слегка поубавив очарования в голосе. — Еще с того дня, когда я встретил вас троих у Мак-Сорли. И это постоянно крутится у меня в голове… До сих пор не дает покоя — как камушек в ботинке, который трет ногу.

— Ну и о чем речь? Спроси. — Голос мой звучал ровно, однако это давалось мне с некоторым трудом. Притворившись, что отбрасываю волосы за спину, я украдкой кинула взгляд на свой «мерс». Откуда-то издалека, из-за деревьев, слышался звук работающего двигателя. Похоже, приближалась машина. По какой-то неведомой причине мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы она не уезжала, однако звук стал удаляться и вскоре пропал. Даже чайки внезапно куда-то исчезли.

— А ты умнее своих сестер, — тряхнув головой, объявил Джим. — Намного умнее, верно? Ты никогда не допустишь того, что сделает тебя уязвимой… даже если вольешь в себя десять пинт подряд. — Допив то, что еще оставалось в бокале, Джим со вкусом причмокнул. — И все-таки ты пришла, моя очаровательная лесбиянка, и важничаешь тут передо мной и задираешь нос, словно актриска из плохого порно. Так вот, я спрашиваю тебя: почему ты ждала так долго? У тебя ведь нож в сумке, верно? Так почему ты не воткнула его в меня еще вчера вечером?

Я оцепенела. Нужно было что-то делать, а я сидела и, словно впавшая в маразм бабулька, тупо разглядывала сложенные на коленях руки.

— Что он сделает — убьет ее или займется с ней любовью? — спросила я, но так тихо, что мои слова заглушил шум волн.

— Это ты о чем? — поинтересовался он, снова наполнив вином бокал — точь-в-точь сельский сквайр, пригласивший прогуляться подружку.

— Это мой вопрос. Что он сделает — убьет ее или займется с ней любовью? Разве не этот выбор предстояло сделать принцу Оуэну? И разве не это приходится решать тебе самому всякий раз, когда ты выбираешь себе очередной цветочек? Разве не так в свое время было с Сарой? Слишком быстро, по-твоему, расцвела эта розочка, я угадала? Или она в чем-то провинилась? Может, заглянула под маску, прикрывающую твое лицо, и увидела под ней волчью пасть?

Отставив в сторону бокал, Джим зааплодировал. Судя по выражению лица, он был в полном восторге.

— Знаешь, жаль, что мы с тобой не встретились много лет назад. Ты запросто могла бы занять место Томо — с такой помощницей, как ты, мы бы обчистили вдвое больше домов. Девочки — мне, мальчики — тебе, добычу — пополам, здорово, верно? Ах, ну да что об этом… — Джим встал, смахнув с брюк прилипшие травинки. — Итак… Пора разобраться с этим. И поскорее — до того, как моя невеста вообразит, что я опять развлекаюсь с какой-нибудь шлюшкой, верно?

— Не поняла… — пробормотала я, глядя, как он подходит ко мне.

Повернув голову к зеленому «мерсу», Джим вдруг завопил, да так пронзительно, что я подскочила на месте. Мне и в голову не приходило, что он способен издавать подобные звуки.

— Эй, Фиона! Можешь выходить! Чего тянуть-то, верно?

Вначале я не заметила никакого движения. Потом дверца машины медленно распахнулась и из нее выбралась Фиона, держа в руках что-то увесистое. Она направилась к нам с видом солдата, понимающего, что идет на смерть — с высоко поднятой головой.

— Отойди от нее! — скомандовала она. — А ну… живо!

— Господи… Ну почему в этом паршивом городишке все разговаривают в точности как киношные копы?! Вы что — с Броны берете пример? Положи эту штуку, слышишь? Иначе я заставлю вас обеих плевать кровью дольше, чем это входит в мои планы.

Вот в этом-то и состоял мой план… Теперь понимаешь?

Здорово, правда? Я забрасываю удочку и подцепляю мерзавца на крючок, потом неожиданно появляется Фиона, и мы вместе с ней вышибаем из него мозги. Теперь ты понимаешь, почему мне так не хотелось рассказывать тебе об этом? Господи, знал бы ты, как противно притворяться одной из этих дурочек, которые млеют от Джима! Впрочем, готовиться принять смерть, как ее в свое время приняли они, еще противнее. Джим снова сунул руку в корзинку для пикников… Только теперь я знала, что он полез туда не за цыплячьей ножкой.

Что случилось затем, могло быть либо волшебством, вроде тех, о которых рассказывалось в легендах Джима, либо еще одним доказательством того, что любовь сильнее страха.

Буммм!

Оглушительный грохот заставил всех нас подпрыгнуть на месте. Словно сговорившись, мы обернулись в ту сторону, откуда он прозвучал.

Моя сестра-близняшка, великолепная в своей куртке армейского покроя, сплошь разрисованной мотыльками, стояла, направив Джиму в голову старый отцовский карабин. Вытряхнув пустую гильзу, она на ходу загнала в него новый патрон. Глядя на нее, я растерянно хлопала глазами — ни разу в жизни до этого мне не доводилось видеть у сестры такой взгляд. Такое впечатление, что она надышалась чистого кислорода — щеки у нее полыхали огнем. Но руки, в которых Ифе сжимала карабин, не дрожали. Не дойдя до Джима нескольких футов, она остановилась, по-прежнему держа его на прицеле.

— Пикник окончен, — ледяным тоном объявила Ифе. — Да и вообще… похолодало.

У Джима был такой вид, словно, его оглушили чем-то тяжелым. Шок от того, что видит перед собой девушку, которую он бросил окровавленную валяться без сознания на полу, был слишком силен — все его хваленое очарование мигом полиняло. Потому что то, что он видел перед собой, было невозможно… немыслимо! Впрочем, мы с Фионой были ошеломлены ничуть не меньше его. Видишь ли, участие Ифе в моем плане не было предусмотрено. И тем не менее она была тут… примчалась к нам на выручку — точно кавалерийский отряд, посланный на подмогу двум индейским скво, которые угодили в переделку и по своей глупости вот-вот лишатся головы. Ей-богу, еще лучше, чем в одной из тех историй, что рассказывал Джим! Помощь, которая приходит в последнюю минуту… просто как в кино! Герой мужественно улыбается, а злодей рыдает. Если не считать того, что наш «злодей» и не думал рыдать.

— Ну ты даешь, Ифе! — пробормотала я, стараясь проглотить вставший в горле комок.

Впрочем, надо отдать должное нашему seanchai — он довольно быстро оправился от удивления и принялся умасливать Ифе.

— Кто-нибудь наверняка услышит выстрел, — с ледяным спокойствием гробовщика заявил Джим. — А если даже и не услышит, думаешь, кто-то усомнится, кто меня убил? Между прочим, я столько порассказал о вас в городе… На две итальянские оперы хватит, да еще останется.

— Пристрели эту мразь! — прошипела Фиона. По лицу ее текли слезы — зная свою сестрицу, могу сказать, что плакала она исключительно от унижения и бессильной злости… что вынуждена просто стоять и ждать — вместо того чтобы действовать. А может, возненавидела себя — ведь она тоже любила его, хоть и недолго.

— Погоди-ка. Давай посмотрим, что он еще с собой притащил, — вмешалась я, обнаружив вдруг, что снова в состоянии двигаться, и принялась копаться в корзинке для пикника. Внутри оказался молоток-гвоздодер, ручка которого была предусмотрительно обмотана скотчем. Последнее, что видел перед смертью бедняга Томо, подумала я. Да разве он один? А все эти девушки, о которых я уже говорила? Я взмахнула инструментом. — Вместе с цыплятами вылупился, да? — спросила я, глядя Джиму в глаза.

— Ремонтом следует заниматься дома, — перебила Ифе. Махнув рукой, она дала понять этому ублюдку, чтобы двигался к лесу. — Лучше бы вместо этой штуки прихватил с собой столовое серебро.

— Тебе случалось уже кого-то убивать? — поинтересовался Джим, кивнув на карабин в ее руках. — Чертовски неприятная штука, между прочим.

— Не трать зря времени. Шагай давай, — бросила Ифе в ответ.

Дойдя до опушки леса, Джим остановился и, повернувшись к нам, привалился к ближайшему дереву. Я заскрежетала зубами — вылитый фавн… А тут еще солнечные лучи, пробившиеся сквозь зеленый купол листвы, позолотили его смуглую кожу… В общем, куда до него фавну! Держу пари, мерзавец отлично это знал.

— Могу поспорить на что угодно, вы все трое умираете от любопытства, — лениво проговорил он. — Угадал? Небось хотите узнать, почему умерли все эти женщины? И ты ни за что не спустишь курок, пока не услышишь ответ, верно?

— Нет, — отрезала Ифе.

Я предпочла промолчать. К этому времени со мной стало происходить что-то странное — кое-какие запоздалые мысли, просочившись в мой мозг сквозь дыру в сердце, которую, как мне казалось, я заранее наглухо законопатила ненавистью, скреблись, отчаянно напоминая о себе.

— Но тогда Рошин не получит ответа на вопрос, который не дает ей покоя, — объяснил Джим, невозмутимо ковыряя пальцем кору. — Так, моя маленькая розочка?

— Заткнись! — Стиснув в руке нож, я двинулась к нему.

— О чем это он, а, Рошин? — Ифе словно забыла о карабине, который держала в руках. Сейчас она разглядывала его с легким сомнением в глазах.

— Ничего, — буркнула я. Стыд опалил мне щеки огнем. Стиснув зубы, я взмахнула ножом. — Стреляй — и покончим с этим. Или я…

— Подожди, — внезапно севшим голосом перебила Фиона. Странно — сестра задыхалась, как после долгого бега. Но ведь она просто стояла рядом с нами, недоумевала я. Она поднесла руки к губам, и я вдруг увидела, что они дрожат.

А Джим — ты не поверишь! — продолжал улыбаться. Весело скалился, сверкая зубами, словно участвовал в каком-то розыгрыше. О да, надо отдать ему должное… В этом ему не было равных — превратить игру со смертью в цирк уметь надо.

— Что значит «подожди»? — спросила Ифе, расставив ноги. На ней опять были эти солдатские ботинки в стиле коммандос идиотского розового цвета. Прежний яркий румянец на щеках вдруг исчез, лицо стало пепельно-серым. Она снова вскинула карабин — теперь дула смотрели на безупречную прическу Джима. — Может, кто-нибудь соизволит мне объяснить…

— Я просто хотела сначала кое о чем его спросить, — объяснила Фиона, виновато глядя на нас. Вид у нее был такой, словно ее застукали, когда она воровала в супермаркете продукты, чтобы накормить пятерых голодных крошек.

— На самом деле тебе плевать на Сару, — опустившись на землю, Джим прислонился спиной к дереву и, судя по всему, чувствовал себя как дома. — Верно, дорогуша? И на Лауру Хилльярд, и на Джули Холланд… Впрочем, точно так же, как и на всех остальных, которым не посчастливилось, потому что они стояли у меня на дороге. Так ты действительно хочешь знать, что случилось с ними? Ну, скажи же что-нибудь! — Фиона на мгновение отвернулась, и Джим невозмутимо продолжал… словно остро отточенным скальпелем проводя невидимую черту, отделяющую нас друг от друга. — Да нет… это вряд ли. Тебе интересно узнать другое… О нас с тобой, угадал? Почему я ушел. Почему подцепил малютку Келли… а потом и твою тетушку — вместо тебя. Ну, угадал?

Клик-клик!

Клацнул затвор старого отцовского карабина — вскинув его к плечу, Ифе ясно дала всем нам понять, что пришло время покончить с прелюдией и перейти, так сказать, к главному мероприятию.

— Что-то все чересчур разговорились.

— Ну, так как же? — услышала я свой собственный голос. — Что он сделает — убьет ее или займется с ней любовью? — спросила я человека, которого еще вчера вечером поклялась убить собственными руками. — Или это вообще неважно?

Тут даже Ифе опешила — вытаращив на меня глаза, молчала, не зная, что сказать. Палец ее замер на спусковом крючке.

— Ну, этот бы убил. Можешь поверить мне на слово.

Джим, сложив на груди руки, словно шаман, задумчиво склонил голову набок — можно было поклясться, он тщательно взвешивает в уме какую-то чрезвычайно мудрую мысль, которую кто-то только что прошептал ему на ухо. Краем глаза я вдруг заметила какое-то движение в конце пляжа… Мужчина, выгуливавший двух немецких овчарок, направлялся в нашу сторону. Мне показалось, что выстрела карабина он не слышал. Одна из овчарок, черная, бросилась в воду за палкой. Тик-так, промелькнуло у меня в голове. А время-то уходит…

— Десять минут, — сказал Джим, не сводя глаз с дула двустволки. — Послушайте… Я знаю, что сегодня умру. Может, я и вправду заслуживаю смерти. Но позвольте мне прожить еще десять минут — всего десять минут просидеть здесь, под деревом. И тогда я расскажу вам, чем закончилась эта история. История принца Оуэна и… моя собственная.

Время от времени ветерок доносил до нас лай собак. Пока Ифе обдумывала его просьбу, мне вдруг показалось, что в ушах у меня звучит вой жаждущего крови волка. Фиона, покосившись на нас, молча кивнула.

— Пять минут, не больше, — не опуская карабин, буркнула Ифе. — Время пошло.

— Крутая мне сегодня попалась аудитория, — пробормотал seanchai, покосившись в сторону холма, склон которого отделял нас от города. — Что ж, по крайней мере, честно. Ну а теперь попытайтесь представить себе Замок Волка, да-да, прямо тут… представьте себе, как полощутся на ветру боевые штандарты. Время близится к вечеру — и вы стоите в том месте, откуда можно заглянуть в главную башню замка. — Речь его стала напевной. — И представьте себе волка, стоящего в двух шагах от прекрасной женщины — а она даже не думает защищаться. Это принц Оуэн, которому предстоит сделать нелегкий выбор — навсегда остаться зверем, судьба которого рано или поздно пасть жертвой охотников, или снова стать человеком… но человеком, которым он, в сущности, так никогда и не был. До этого он стоял, склонив перед принцессой колено, но теперь выпрямился. И она может прочесть свою судьбу в его глазах.

— Ты чувствуешь это, кузен? — спросила Эйслин, глядя, как стоявший перед ней человек, шатаясь, встает, и ноги у него подламываются, как у нищего.

Да, вы не ослышались — ноги… Тело волка менялось на глазах. Оуэн перенес вес на задние лапы — и вдруг почувствовал, как они распрямляются, вытягиваясь в длину. Потянувшись к принцессе, чтобы поцеловать ее в губы, он вдруг ощутил страшную боль, пронзившую все его существо. Серая волчья шкура с густым, толстым подшерстком, надежно защищавшая зверя от зимней стужи, вдруг сама собой точно стекла вниз, обнажив плоть, и каждый волосок, отделяясь от тела, заставлял его корчиться в нестерпимых мучениях. Итак, Бог все же покарал его за ту нечестивую жизнь, которую он вел, но Оуэн понимал, что главное наказание еще впереди. Память о том кровавом пути, которым он двигался к трону, вновь вернулась к нему, и Оуэн завыл: ему показалось — еще мгновение, и череп его не выдержит и треснет. Перед глазами все поплыло. А по ту сторону, успел еще подумать он, вероятно, пылая местью, ждут его брат Нед и их бедный отец. И страх, ужаснее которого он еще не знал, вдруг удушливой волной захлестнул Оуэна. Он боялся умереть. Но еще больше боялся жить. Однако помешать превращению было уже не в его власти — онемев от ужаса, он молча смотрел, как его облик меняется на глазах. Вдыхая аромат духов принцессы, он почувствовал, как его грудь содрогнулась и вдруг съежилась чуть ли не вдвое… как острые, точно кинжалы, клыки, к которым он успел привыкнуть, оглушительно лязгнув, сами собой втянулись в десны.

Всей своей тяжестью навалившись на кузину, он уцепился за изголовье кровати и одним мощным толчком ворвался в нее. Ощущение было такое, словно все мужчины, которых он в свое время убил, разом взревели, и рев этот эхом отдался у него в ушах, и жажда убийства, обуревавшая его, сколько он себя помнил, ударила ему в голову… Ему казалось, он сходит с ума — как будто чья-то исполинская рука, проникнув в его нутро, с кровью, с мясом выдирала все животное, что было в нем, навсегда отделяя человека от зверя.

— Я… я умираю… — прохрипел Оуэн, чувствуя, как бешено колотится его сердце.

Но принцесса Эйслин лишь улыбнулась, а затем ласково провела рукой по его гладкой щеке.

— Нет… умирает только одна часть тебя, — пробормотала она, поцеловав его в кончик вновь ставшего аристократическим носа. — Зверь должен умереть — чтобы человек мог жить. Именно об этом и предупреждали меня предсказатели. Но тебе придется дождаться рассвета. Останься со мной — мы вместе будем ждать, когда взойдет солнце. Только тогда твое превращение завершится. И мы будем править этим королевством вместе — как король и королева.

И Оуэн любил ее — любил, как мужчина, впервые оказавшийся в постели с женщиной. Он был робок и неловок, смущался, как мальчик. Волк еще не умер — он словно прятался, укрывшись где-то под кожей Оуэна, он рвался наружу, уговаривая его перегрызть нежное горло Эйслин. Но все было напрасно — ее теплое тело обволакивало его, и внутри у него вдруг тоже стало тепло и спокойно. Капля за каплей истекала ночь — а Оуэн все качался на ее волнах и знал, что они скоро отнесут его к берегу. Это было чувство, ничего похожего на которое он не испытывал никогда.

Человеческое существо, возможно, называло бы это удовлетворенностью, доверием… может быть, даже любовью.

Но для Оуэна, бывшего правителя неприступной крепости, построенной еще его отцом, истребителя волков, который в конце концов сам превратился в зверя, дикого обитателя лесов, все это казалось лишь игрой его воображения. Закрыв глаза, он вдруг почувствовал, что делал нечто подобное и раньше, и не с одной женщиной, а со многими — только почему-то никогда еще ни с одной из них не испытывал такого восхитительного ощущения близости. Все его раздражение, ужас, муки, которые он испытывал, вмиг улеглись. Движения Эйслин под ним становились все яростнее, все нетерпеливее — а потом она вдруг вонзила ногти ему в спину, вздрогнула, застонала и обмякла.

Сам Оуэн достиг пика наслаждения как раз в тот момент, когда верхушки деревьев в дальней части леса уже купались в первых, еще робких лучах утреннего солнца. Он держал Эйслин в объятиях и мысленно пытался представить себе волка, напружинившегося, припавшего к земле в нескольких дюймах от вожделенной добычи. На какое-то мгновение ему это удалось… Но картинка, мелькнув, стала бледнеть и погасла, когда над лесом взошло солнце. Оуэну вдруг вспомнилось, как он еще мальчиком играл с отцом. Вспомнились звуки труб… сласти, которыми его угощал отец.

А все, что осталось в его памяти о тех днях, когда он пребывал в облике зверя, — глаза старого волка, того самого, кто наложил на него заклятие.

«Это знают лишь судьба да Господь Бог», — пообещал он тогда, пригрозив Оуэну вечным проклятием.

Какая жалкая… какая нелепая угроза! Какая злая насмешка судьбы — побывав в чистилище в облике волка, он, слава богу, вновь благополучно стал человеком. Уже проваливаясь в сон, Оуэн прижался губами к шее принцессы Эйслин и блаженно закрыл глаза, чувствуя, как солнце греет ему лицо.

Оуэн открыл глаза, когда церковный колокол басовито гудел, призывая всех обитателей замка на утреннюю молитву.

Он проснулся мгновенно, словно чья-то рука рывком вырвала его из ночного кошмара. Оуэн чувствовал себя совершенно разбитым, точно много дней и ночей подряд его трепала жестокая лихорадка. Кровь у него в ушах гремела, точно боевой барабан в тот далекий день, когда на поле боя он впервые почувствовал себя мужчиной. Она омывала его тело, растекаясь по жилам, о которых люди и знать не знают. И она твердо и недвусмысленно подсказывала ему, что он должен сделать — несмотря на эту омерзительно гладкую розовую кожу, покрывавшую теперь все его тело. Кровь точно знала, кто он, и неважно, кем он сам себя называл — человеком или зверем.

Оуэн бросил взгляд на принцессу Эйслин, уютным клубочком свернувшуюся возле него, — руки ее, словно в поисках опоры, обвились вокруг его шеи, грива шелковистых волос разметалась по подушке. Потом поднял глаза — в открытое окно был виден лес, аромат только что распустившихся роз смешивался с острым, мускусным запахом оленя, скользившего между деревьями в поисках самки. Наступал брачный сезон. Мимо окна, трепеща крыльями, пронесся голубь. Мир просыпался. И сердце Оуэна вновь глухо и тяжело забилось — казалось, оно растет, распухая на глазах, чтобы вновь, помимо его желания, превратиться в сердце дикого зверя.

Молодая женщина возле него потянулась, почесала нос и медленно приоткрыла глаза.

— Доброе утро, кузен, — прошептала она, подставив ему шею для поцелуя.

Свой выбор я сделал много лет назад, подумал Оуэн, хорошо понимая, что старый волк наверняка не сказал ему всей правды. Потому что настоящая его мука — то, что было ниспослано ему в наказание, — только начиналась. «Все было предопределено — еще до того, как я поднял руку на родного брата… до того, как в моей крови впервые проснулась жажда убийства, толкнувшая меня душить беззащитных женщин, наслаждаться их криками, — размышлял Оуэн. — Даже в облике человека я навсегда останусь тем, кто я есть — зверем.

Хищником.

Волком, которого гонит вперед страх перед тем выбором, который я обречен сделать, — и избавиться от этого страха можно, только убив».

— Кузен? — окликнула Эйслин, почувствовав, что в вытянувшемся возле нее теле происходит какая-то перемена.

Принцу Оуэну казалось, что голова его вот-вот треснет и разлетится на куски. Потом он вдруг почувствовал, как череп будто стал раздуваться, быстро увеличиваясь в размерах. Боль, страшная, нестерпимая боль вновь нахлынула на него, когда из десен вдруг высунулись и на глазах стали расти острые желтоватые клыки. Он оскалился и заметил, как на руках его, плечах и груди со страшной быстротой пробивается серая шерсть. На один страшный краткий миг Оуэн заколебался — лежащая рядом женщина была так молода, так прекрасна.

Однако сомнения его длились недолго.

Быстрый рывок — и он стиснул клыками ее горло, и сжимал его до тех пор, пока не услышал слабый негромкий треск.

Часовые, несшие караул на крепостной стене замка, позже клялись и божились, что своими глазами видели огромного волка, — выскочив из окна башни, он спрыгнул на землю и через мгновение скрылся в лесу.

Джим, мурлыкая что-то себе под нос, разглядывал свои ногти. Потом обвел взглядом нас, жадно ловивших каждое его слово. Впрочем, история уже закончилась. Ухмыльнувшись, рассказчик похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Но я успела заметить, что взгляд его то и дело возвращался к моему лицу. Рукоятка ножа, которую я сжимала в руках, стала скользкой от пота. Мужчина с собаками куда-то исчез. Я слышала тяжелое дыхание сестер.

— Ты забыл рассказать, как заканчивается твоя история, — беззвучно выдохнула Ифе. Двустволка, переломившись, болталась в ее руках, словно какой-то садовый инструмент.

— Что, решили подарить мне еще одну минутку? — поинтересовался наш «сказочник».

Вместо ответа Фиона только покрепче стиснула то тяжелое и уродливое нечто, которое держала в руках. Присмотревшись, я догадалась, что она прихватила с собой гвоздодер Джима.

— Ты должен объяснить мне еще кое-что, — мрачным тоном объявила она. Однако взгляд Фионы, то и дело перебегавший с моего лица на лицо Ифе, вряд ли мог кого-то напугать.

С губ Джима сорвался смешок. Этот звук до сих пор стоит в моих ушах. Так может хихикать дядюшка, которого вы терпеть не можете, нашептывая вам на ушко какие-то сальности, когда уверен, что ваши родители его не слышат, — надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Что ты тогда сказал тому шведу? — Голос Фионы звучал так, словно кто-то держал ее за горло.

Джим покачал головой.

— Включи воображение, Фиона. Что, по-твоему, могло заставить парня, который весит в два раза больше меня, поджать хвост? Чем такого можно напугать? Уж точно не сказочкой, — задрав голову вверх, Джим уставился в небо с таким видом, словно собирался запустить бумажного змея. — Сказал, что порежу его девчонку, а его заставлю смотреть, как я это делаю. Господи, неужели ты и впрямь такая наивная?

— Но все эти женщины… — настаивала Фиона. Она вдруг часто и прерывисто задышала, и я догадалась, что она с трудом удерживается, чтобы не заплакать, — почему ты их убивал? Они ведь не представляли для тебя никакой угрозы! Сара, она…

— …просто мешала мне, — перебил Джим. В голосе его звучали скука и раздражение. — Подслушала, как мы с Томо обсуждаем свои планы. А бедная миссис Холланд? Она проснулась, услышав, как Томо внизу копается в ее вещах, — пришлось от нее избавиться. А Келли, спросишь ты? Что ж… должен честно признать, что эта не замечала ничего — ну, кроме меня, конечно. Можно сказать, ей просто повезло. Такое уж у нее счастье. Поэтому если ты рассчитываешь, что я начну плакаться на свое несчастливое детство, то зря.

Взгляд Фионы, как будто обращенный в себя, мне очень не понравился, потому что лицо у нее вдруг стало… знаешь, будто сестра видела что-то… что-то такое, что рада была бы не видеть. Когда она, спохватившись, вновь посмотрела на Джима, ее глаза сказали нам больше, чем ей хотелось бы… Наконец Фиона решилась.

— Но… тогда почему ты не убил и меня? — спросила она. Конечно, я догадывалась, что на самом деле она хотела спросить о другом… почему он не любил ее так, как она заслуживает.

В улыбке Джима я не заметила ни сожаления, ни раскаяния.

— Зачем мне тебя убивать? — бросил он.

— Стало быть, волк оказался бессилен… в точности как ты сам, не так ли? — вмешалась Ифе. Палец ее, лежащий на спусковом крючке, побелел от напряжения. — Он такой же раб своих животных инстинктов, как и ты сам. Кто рожден, чтобы убивать, того не сможет изменить даже любовь «хорошей» женщины — даже если она сама идет в руки, верно? Господи, как трогательно… Сейчас расплачусь! А концовка-то! Еще одна дешевая сексуальная мужская фантазия.

Джим, пожав плечами, смял в руке пустую сигаретную пачку и зашвырнул ее в кусты. Сладость вдруг разом исчезла из его голоса — растаяла, словно сахарная глазурь на солнце. Теперь в нем ясно слышалась сталь.

— Я приберегал конец истории для вас троих, — бросил он. — Вы это заслужили. Никогда еще мне не встречалась аудитория, которая бы до такой степени хотела… — он снова ухмыльнулся, — принять личное участие, так сказать. Так что завтра утром я, живой и здоровый, буду нежиться в постели вашей тетушки, а вы… Вы будете гадать, отчего все-таки струсили в последнюю минуту. — Джим указал на Ифе. — Ну, давай! Ты уже раз десять могла бы пристрелить меня, если бы действительно хотела это сделать — то же самое относится и к твоим жаждущим мести сестрам.

Мы с Фионой переглянулись. Каждая из нас втайне ждала, пока другая сделает первый шаг. Хоть что-то сделает. В жизни своей не испытывала такого стыда. И… ничего не произошло.

— Но в конце концов им ведь удалось поймать Оуэна, да? — спросила я, с такой силой сжимая рукоятку ножа, что даже пальцам стало больно. — Охотникам, я имею в виду? Готова спорить на что угодно, что они тут же вздернули его на ближайшем дереве.

Джим одобрительно подмигнул мне. Ну надо же — один из слушателей сподобился придумать свой собственный конец истории! Бывает же такое!

— Боюсь, что нет, любовь моя, — покачал он головой. — Оуэна так никогда и не нашли. С тех самых пор только бродячие торговцы время от времени видели его — скользнувшую между деревьями серую тень, горящие в темноте глаза, тоскливый волчий вой. Теперь, когда Эйслин была мертва, защищать замок стало некому — скоро Крепость Волка пала, а захватчики не оставили от нее камня на камне. Единственная милость, которую они оказали побежденным, было разрешение оставить себе черные ворота крепости, из которых и сколотили гроб для принцессы Эйслин.

Джим вдруг посмотрел на Ифе — выражение лица у него было странное. Вряд ли я сейчас смогу вспомнить, что подумала тогда… мне показалось, это усталость — вернее, покорность судьбе. Он был похож на жертвенное животное, покорно подставившее горло под нож.

— Что же до меня самого… — сделав глубокий вздох, он продолжал, словно обращаясь лишь к ней одной. — Ты ведь знаешь, почему я выбрал именно тебя, верно? А не одну из них? Нет-нет, вовсе не потому, что знал, что ты успела переспать с половиной города и вряд ли что-то заподозришь. Нет. Просто я был уверен, что это ранит тебя куда сильнее, чем любую из них — в особенности потом. Фиона… Она намного сильнее, чем ей кажется, а твоя близняшка… просто глупая девчонка, что с нее взять? Но… ах, помнишь тот звук, который ты издавала, когда я перевернул тебя и вон…

Ууггрррххх!..

Даже не успев ни о чем подумать, я вонзила нож Джиму в грудь… он вошел, точно в масло — по самую рукоятку. Выдернув его, я ударила этого гада еще раз… потом еще и еще. Брызнувшая кровь попала мне в глаз — я досадливо смахнула ее, точно это были брызги дождя. В ушах у меня грохотало, и я понимала, что волк может догадаться о том, чего я не хочу слышать.

Кто-то выбил из моей руки нож… кажется, это была Фиона. Да, наверное, все-таки она — потому что в следующую минуту я увидела, как она сама наклонилась над Джимом и ее рука вдруг заходила… вверх-вниз… вверх-вниз. Она остановилась, только когда Ифе, ухватив ее за плечо, оттащила сестру в сторону.

Что-то красное и металлическое ослепительно сверкнуло на солнце — я инстинктивно обернулась. И пошла к нему, спотыкаясь и пошатываясь, словно пьяная. В двух шагах от припаркованного на причале «винсент-комета» я упала. Потом заставила себя встать и снова двинулась к нему. Зачем-то потрогала бак с горючим — чистенький, без единого пятнышка, — внутри что-то заплескалось, когда я качнула мотоцикл. Кожа на моих руках начала зудеть: кровь постепенно стала подсыхать, превращаясь в темную корку. Я оглянулась на сестер. Ифе поддерживала Фиону, а та махала рукой и пыталась что-то сказать, но слова прерывались рыданиями. Нестерпимая жара вдруг обрушилась на нас, придавив к земле, даже небо над головой из голубого внезапно стало блекло-желтым, точно старая бумага, — непонятно, почему мне вдруг вспомнилось, что, когда обнаружили тело Сары Мак-Доннел, на ноге у нее не было одной туфли… Я прищурилась.

Рывком вытащив ключ из замка зажигания, я бросила его в сумочку. Как трофей, наверное… впрочем… не знаю. Просто сунула, и все. Потом принялась толкать мотоцикл в воду. Через несколько минут легкий всплеск — и он исчез, вода надежно скрыла его в глубине. Какое-то время я тупо разглядывала пустой причал. «Может, он просто привиделся нам, этот самый Джим Квик», — промелькнуло у меня в голове. Я почти поверила, что так оно и было. Тяжелая каменная плита, придавившая меня к земле, сразу стала как будто легче. Отвернувшись, я быстро зашагала к сестрам.

Глаза Джима были полуоткрыты. Белая бабочка, трепеща крылышками, села ему на шею, привлеченная запахом крови из свежей раны. Я пнула его ногой, и тело Джима завалилось на бок. Ощущение было такое, словно я пихнула мешок с гнилыми яблоками. Потом поставила ногу ему на спину — он не шелохнулся. И вдруг внутри у меня точно сломалось что-то.

Снова залаяла собака — на этот раз совсем близко. Ифе, молча забросив за спину двустволку, схватила нас за руки. Я была как тряпичная кукла. Все мое тело разом будто онемело. Только оказавшись на заднем сиденье «мерса», я снова бросила взгляд на руки — и принялась вытирать их о свою дурацкую юбку. Руки болели, словно я сильно расшибла их. Я так и не поняла почему. Неужели руки убийцы принимают на себя часть той боли, которую они приносят? Возможно. Они так и болят теперь — с того самого дня.

Бросив взгляд через заднее стекло, я увидела Джима — он так и сидел, привалившись спиной к дереву. Как будто задремал на солнце. Даже в смерти он был прекрасен. Я бы сказала — из него получился великолепный труп. Мне вспомнилось, как мы втроем мечтали, что подвесим его за ноги на дереве. Только спросим сначала, кто этот тип, с которым мы переговаривались по радио — тот самый, которому, похоже, было известно о нем все. На этом настаивала Ифе, а мы были не против. Шорох песка под колесами машины оглушил меня, больно отдаваясь в барабанных перепонках.

Потом мы вдруг остановились — так резко, что я боднула приборную доску. Ифе, даже не выключив двигатель, пулей вылетела из машины и бегом бросилась обратно, на ту опушку, где остался Джим. Мы с Фионой уставились ей вслед, потом посмотрели друг на друга и онемели, увидев свои измазанные кровью лица. Убийство, связавшее нас, не располагало к разговору. Наконец вернулась Ифе — усевшись в машину, она молча вдавила в пол педаль газа, забыв захлопнуть дверцу. Так мы и ехали с хлопавшей на ходу дверцей — из-за этого «мерс» смахивал на салун из какого-нибудь голливудского вестерна. Я посмотрела на Ифе… Господи, вылитый сфинкс, от которых балдела Фиона! Взгляд устремлен вдаль, лицо каменное, точно маска. Всю обратную дорогу до ее коттеджа мы проделали с такой скоростью, что я не успевала следить за дорожными знаками.

— Слушай… а чего ты вернулась-то? — наконец не выдержала я, когда снова обрела способность нормально дышать.

— Нож, — бросила она каким-то чужим голосом. Мысли ее были где-то далеко. — Вы оставили нож у него в груди.

Если ты рассчитываешь услышать, как мы мучились потом, в ужасе от содеянного, то придется тебя разочаровать — ничего такого не было. Мы не бродили, как тени, по саду, заламывая руки и заливаясь слезами раскаяния. Ни одна из нас, насколько я помню, не испытывала ни малейшего сожаления. Похоже, старушка леди Макбет погорячилась. Потому что кровь Джима отлично смывалась обычной водой с мылом.

Давай ненадолго задержимся на этом — что-то подсказывает мне, что теперь ты бросился в другую крайность и тебе уже кажется, что мы находили своеобразное удовольствие в том, что сделали. Ну как, я угадала? Небось думаешь, что мы с гиканьем отплясывали в коттедже Ифе, как какие-то чокнутые индейские скво, которым только что удалось снять скальп с бледнолицего, да? Ничуть не бывало. Ох уж эта молодежь… Мне даже кажется, я вижу, как ты укоризненно качаешь головой — ничего святого для нее нет… пьют, развратничают — а что потом? Об этом они не думают… Ну как, угадала? Нет-нет, ничего подобного. Все совсем не так.

Если тебе хочется узнать правду, она куда проще, чем ты воображаешь. Больше не будет убитых женщин… никто не будет теперь натыкаться на истерзанные полуобнаженные тела тех, кто еще вчера радовался жизни — вот и все, о чем мы думали. Да, конечно, в какой-то степени это была месть за Ифе… но дело не только в этом. Мы с сестрами и так уже начали потихоньку отдаляться друг от друга, но, когда между ними встал Джим, все стало еще хуже. Когда-то Ифе с Фионой едва не передрались из-за этого ублюдка, а я смотрела на это, и сердце у меня обливалось кровью. Не говоря уж об угрозах нашей ненаглядной тетушки — но это уже так, к слову. Получается, убийство seanchai вновь сделало нас семьей… Да-да, ты не ослышался — семьей! А теперь можешь падать в обморок от возмущения — на здоровье! Но давай хотя бы сойдемся на том, что когда этот подонок перестал дышать, мы трое снова стали намного ближе друг другу…

Вернувшись в стоящий на отшибе коттедж Ифе, мы не выходили оттуда несколько дней подряд. Знаю, это может показаться тебе глупым, ведь, в конце концов, не идиотки же мы… понимали, что нас будут подозревать в первую очередь. И тем не менее, сейчас для нас гораздо важнее было то, что мы снова вместе… а о том, что станем говорить в полиции, можно было подумать и потом. Впрочем… Сказать по правде, наше туманное будущее в тот момент волновало нас меньше всего. На прошлом был тоже поставлен крест — осталось только настоящее: мы втроем, словно оказавшиеся на необитаемом острове. Стоило только закрыть глаза, как нам казалось, что время повернуло вспять, мы вновь в своей детской, на втором этаже родительского дома, и папа с мамой, закончив дела, скоро поднимутся наверх пожелать нам доброй ночи.

Первую ночь мы провели без сна — забравшись втроем в одну постель, пытались уснуть, но все тщетно. Уже перед рассветом нам все-таки удалось задремать — но это был не сон, а скорее уж беспамятство. После того что мы сделали, наши тела налились свинцовой усталостью. Весь следующий день — во всяком случае, насколько я помню — мы рылись на кухне в поисках чего-нибудь более съедобного, чем скучающий в холодильнике шоколадный батончик. В конце концов мне посчастливилось отыскать засохшую пастушью лепешку с творогом, которую мы честно разделили на троих. Вкус у нее был отвратительный. И мы уселись перед окном и под аккомпанемент протестующих воплей, доносившихся из наших голодных желудков, смотрели, как небо из синего постепенно стало серым, а потом и вовсе черным.

На следующий день мы как будто стали понемногу приходить в себя. Во всяком случае, мне так показалось. А может, ничего и не было, думала я… по крайней мере, ничего такого, с чем бы мы не справились? О полиции по-прежнему не было ни слуху ни духу. В конце концов я решила, что пора немного встряхнуться, а заодно и позаботиться о том, чтобы уничтожить улики. Я читала о таком в книгах. Ведь именно этого от вас обычно и ждут, верно?

Пока Фиона колдовала на кухне, пытаясь сварганить нечто съедобное из завалявшихся на кухне макарон и остатков кетчупа, я собрала нашу одежду, облила ее бензином и подожгла. Не пожалела даже любимую куртку Ифе, ту самую, разрисованную желтыми бабочками, — она тоже полетела в костер вслед за моей малоприличной юбкой. Избавиться от ножа оказалось труднее. С помощью плоскогубцев мне удалось-таки отломать рукоятку — я швырнула ее в огонь, и через минуту она расплавилась, превратившись в уродливый черный ком. Затем, прихватив лезвие, я углубилась в лес, подступавший к самому коттеджу Ифе, — тот самый, где она часто стояла, прислушиваясь к его голосам. Поросшие зеленоватым мхом деревья молча сомкнулись вокруг меня — и по спине поползли мурашки. Стараясь не думать о страхе, я искала подходящее место. Потом, отыскав спиленный почти до основания дуб с единственной уцелевшей веткой, выкопала возле пня ямку фута три глубиной, бросила туда нож, после чего тщательно разровняла землю, прикрыв это место сухими ветками. Когда я уже повернулась, чтобы уйти, меня вдруг словно громом ударило. Не знаю, почему я не подумала об этом раньше… Наверное, просто не до того было.

Похоже, Джим сам поставил сцену своего ухода из жизни… сам руководил своим убийством — разве не так? Другого объяснения у меня не было… Иначе с чего бы он так откровенно наслаждался, мучая и унижая Ифе у нас на глазах? С таким же успехом он мог бы сам воткнуть нож себе в грудь. Помню, как я разозлилась, когда до меня вдруг дошло, как ловко он обвел нас вокруг пальца. Ублюдок просто посмеялся над нами. Теперь я понимала, зачем ему это было нужно. Рано или поздно он все равно допустил бы ошибку, и тогда кому-то из гарды, посообразительнее остальных, удалось бы надеть на него наручники. Возможно, это произошло бы как раз в день его свадьбы. И тогда бы одной тюрьмой дело не закончилось. Возможно, он догадывался, что любая легенда начинается с трагической смерти.

Меня затрясло… не помню, сколько я простояла так, застыв от ужаса, не в силах сдвинуться с места. Что это, гадала я… запоздалый шок или эффект тех сказок, которые рассказывал нам Джим? Не знаю…

Раздувая огонь и глядя, как остатки нашей одежды превращаются в пепел, я то и дело бросала взгляд в сторону поля. Когда стоишь в самом конце посыпанной гравием дорожки, повернувшись в сторону города, можно видеть, как в окнах домиков на окраине зажигается свет и огоньки приветливо мигают тебе, точно звездочки на небе. Дом Мойры, укрывшийся за ближайшим отрогом холма, отсюда не был виден. Но я догадывалась, что она сейчас мечется из угла в угол прихожей среди пластмассовых статуэток святых, то и дело поглядывая на часы. Потому что Джим все еще не вернулся домой. Клянусь тебе — на мгновение мне даже стало жаль ее. Вдруг из кухни потянуло чем-то горелым. Вздохнув, я зашагала к дому. «Моим сестрицам, похоже, удалось-таки погубить наш ужин», — с грустью подумала я.

Закрывая за собой дверь, я вдруг поймала себя на мысли, что гадаю, когда наша тетушка явится сюда, чтобы заставить нас ответить за все…

Уже позже, в ту же самую ночь, мне вдруг приснилась Эвви. Она ставила паруса на шхуне, построенной из древнего египетского саркофага, — мы качались на бархатных волнах моря, под небом, где не было ни одной звезды. Я держала ее за руку, смотрела, как она у меня на глазах меняет цвет — из белоснежной постепенно становится черной, как обсидиан. Когда же я, сама пугаясь того, что увижу, подняла глаза к ее лицу, где-то там, далеко, за горизонтом, в реальном, а не придуманном мною мире, вдруг громыхнул взрыв — руки наши разомкнулись, и я рывком села на постели, растерянно хлопая глазами и гадая, где нахожусь. Жалобно дребезжали оконные стекла, все, что стояло на полках, с грохотом посыпалось на пол. За окном метались огненные сполохи, угрожающе протягивая к дому оранжево-черные пальцы.

Фиона, спавшая свернувшись клубком возле меня, спросонок ткнула твердым кулаком мне в живот. Стукаясь головами и чертыхаясь вполголоса, мы с ней кое-как натянули на себя халаты и, спотыкаясь, выскочили из дома. Пока пробирались к выходу, я успела заметить, что Ифе нигде не видно. Уже схватившись за ручку входной двери, я вдруг решила, что это тетушка Мойра явилась по наши души.

«Мерседес» горел. Языки пламени, вырвавшись из разбитых окон, жадно облизнули машину… Все произошло настолько быстро, что я глазом моргнуть не успела, как крыша несчастного «мерса» уже покоробилась от нестерпимого жара. Нежно-салатовая краска вздувалась пузырями, которые тут же лопались, оставляя после себя нечто вроде миниатюрного кратера. Еще один оглушительный взрыв изнутри покореженной машины заставил нас с Фионой хлопнуться на землю. И тут мы увидели свою сестру — освещенная пламенем, она стояла в двух шагах от нас, невозмутимо затягиваясь сигаретой. В руках у нее была двустволка.

— Что случилось? — стараясь перекричать весь этот грохот, проорала я.

Ифе равнодушно пожала плечами.

— Что случилось? — фыркнула она. — Разве ты не помнишь? Мы проснулись оттого, что какие-то незнакомые мужчины перелезли через изгородь — во-он там? Видишь их?

Ба-бах!

Прежде чем мы с Фионой успели сообразить, что к чему, Ифе вскинула двустволку и все так же невозмутимо пальнула вверх.

— Что за… — начала Фиона, но Ифе, похоже, еще не закончила. Ощущение было такое, что она читает нам только что написанный ею по такому случаю сценарий и хочет, чтобы мы обратили внимание, как хорошо все его части стыкуются друг с другом. Не дослушав, она махнула рукой в направлении города.

— Они побежали туда, так? Убедились, что их затея не удалась, и в отместку сожгли мою машину, верно? — продолжала она, только вопрос, как мне показалось, был обращен не к нам с Фионой. Ифе словно призывала Небеса в свидетели произошедшего. — Никто из нас не смог разобрать их лиц, поскольку все мы спали крепким сном — но тут уж ничего не поделаешь. Все, что нужно знать Броне, это то, что каждая собака в городе была уверена — рано или поздно мы прикончим Джима Квика. Ну вот… Неудивительно, что эти типы, прослышав о смерти seanchai, возжаждали мести. Что — до сих пор не въехали, да? Так вот, они явились сюда и подожгли ту самую машину, которую мы заляпали его кровью. Только теперь от нее уже ничего не осталось. Думаю, после всего, что произошло, полицейские должны еще радоваться, если им удастся разобрать серийный номер на двигателе. А вы как считаете?

Пришлось признать, что она права. Мысленно я зааплодировала Ифе. То есть я хочу сказать — ни одной из нас не пришло в голову скрыть самую очевидную из оставленных нами улик, как любят выражаться крутые копы, на которых старается походить Брона. Кроме Ифе. Правда, одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как изменилась моя близняшка за последние несколько недель. Беззаботная девочка-«хиппи», улыбавшаяся цветам и любившая стоять на поляне и разговаривать с деревьями, сгорела в том же костре, в котором я спалила нашу одежду. Фиона вцепилась в мою руку — можно было подумать, что вид двух близняшек, поклявшихся с пеной у рта отрицать свое участие в убийстве, перепугал ее куда больше, чем она могла признаться. Жирные хлопья черного пепла тяжело порхали вокруг нас, словно какие-то злобные крылатые демоны. От запаха гари у меня вдруг разболелась голова.

А Ифе улыбалась… Никогда — ни до, ни после этого я не видела, чтобы она так улыбалась. Ни тени былого безмятежного спокойствия, ни жажды мести, ни ненависти в глазах — ничего. Передо мной было лицо человека, вздохнувшего с облегчением, поскольку ему наконец-то представилась возможность выплеснуть то, что терзало его изнутри. У меня так и не повернулся язык спросить Ифе, что она чувствовала, когда мы с Фионой пустили в ход нож, прежде чем она успела спустить курок. Может, именно поэтому она и подожгла машину? Не знаю. Окажись я на ее месте, думаю, мне тоже захотелось бы что-нибудь взорвать — не знаю что… Все, что угодно. Так уж случилось, что кровь Джима оказалась не на ее, а на моих руках. А я — я ничего не чувствовала… Вообще ничего. Мои чувства до сих пор дремали — я качалась на воображаемых волнах, держа за руку Эвви и гадая, суждено ли мне когда-нибудь вновь увидеть ее лицо.

Брона и остальные не замедлили явиться «на огонек».

— Чем вы тут занимаетесь? — осведомилась наш бравый сержант, беспомощно наблюдая, как пламя пожирает единственное звено, способное связать убитого человека (если, конечно, его уже нашли) с теми, кто, скорее всего, сделал его трупом.

— Мы занимаемся?! — возмущенно завопила Ифе, словно играя перед воображаемой камерой. — Шайка обкуренных придурков подожгла мое такси, а ты меня спрашиваешь?! Ну, знаешь! Короче, ты опоздала — их уже и след простыл. Они были в шапочках с прорезями для глаз — во всяком случае, большинство из них. Какие-то подонки из ИРА или того хуже. А что, ты их не встретила, когда ехала сюда? Может, хоть успела заметить, как они перелезали через изгородь?

Я невольно хмыкнула про себя — Брона держала свой блокнот с таким видом, будто это был «магнум», о котором она наверняка втайне мечтала. Остальные копы, вызвав пожарную машину, болтались без дела с тем озабоченным и страшно деловым видом, который они привыкли напускать на себя в подобных случаях.

— Я бы сказала, очень удобно, — заявила Брона, бросив многозначительный взгляд на нас с Фионой.

— Удобно? Для кого, позволь спросить?! — услышала я вдруг собственный возмущенный крик. — Какие-то ублюдки спалили машину моей сестры, благодаря которой она зарабатывала на жизнь, а ты являешься сюда и имеешь наглость намекать, что это ее рук дело?! Да ты вообще в своем уме, а?

— А вы-то сами видели этих… этих типов? — спросила Брона, обращаясь к Фионе, которая вместо того, чтобы принять участие в разговоре, застывшим взглядом смотрела в темноту. К этому времени копы, отыскав садовый шланг, пытались — правда, безуспешно — бороться с огнем, который алчно пожирал останки бедняги «мерса».

— Я спала. — Фиона зевнула во весь рот. — Мы все спали. Все, что мне удалось разглядеть, это их спины… Впечатляющее зрелище, можешь поверить мне на слово. Почему бы тебе не попробовать их поймать?

Мне нечасто доводилось видеть, как Брона выходит из себя, — разве что однажды, много лет назад, когда Мартин Кларк, с которым мы учились в одном классе, стащил ее любимую куклу и утопил ее в заливе. Тогда нам обеим было лет по шесть. Но сейчас она явно взбесилась — сунув блокнот в карман, повернулась к Фионе и смерила ее таким взглядом, что я бы не удивилась, если бы от моей сестры осталась жалкая кучка пепла.

— Мы только что нашли его, — прошипела она. Губы у Броны прыгали то ли от злости, то ли от едва сдерживаемых рыданий. — Но тебе ведь и так об этом известно, не так ли? Если хочешь знать, он до сих пор сидит там, под деревом, словно ждет, пока кто-нибудь вызовет «скорую». А дыр в нем столько, что у меня пальцев не хватит сосчитать? Скажи, вы все там были, да? Потому что из него вытекла вся кровь, до последней капли, — он бледный, как привидение. Только не вздумай снова вопить, что ты, мол, понятия не имеешь, о ком это я, потому что я не такая дура, как ты думаешь!

— Джим мертв, — проговорила Ифе таким бесцветным, лишенным каких-либо эмоций голосом, как будто Брона просто спросила у нее, который час. — Так это правда? Ну, с подозреваемыми, думаю, все ясно, да? Так что если ты рассчитываешь на сочувствие, то явилась не по адресу, дорогая.

— Попробуй убедить меня в том, что вы все не имеете к этому никакого отношения. Давай, я слушаю.

— Мы не имеем к этому никакого отношения, — послушно повторила Ифе.

— Слушай… Объясни же хоть что-нибудь, — взмолилась Брона — так тихо, что я едва ее расслышала. — Это была месть за то, что он сделал с тобой, да? Может, даже самозащита? Он что — напал на тебя… с оружием? Или на одну из твоих сестер? — Убедившись, что Ифе молча смотрит на нее немигающим взглядом, Брона совсем пала духом. — Ты и дня в тюрьме не просидишь! — пообещала она, но мне показалось, что эти слова были адресованы ей самой. — Если сейчас расскажешь мне обо всем. Обещаю тебе, все тебя поймут!

— А как насчет Сары Мак-Доннел? — перебила я. — Она тоже поймет?

Ифе метнула в мою сторону взгляд, ясно говоривший: «Заткнись, идиотка! Тебя не спрашивают!»

— Так, значит, это все-таки вы его убили? — быстро спросила Брона, обращаясь ко мне. Лицо ее в этот момент являло собой этакую маску христианского всепрощения. Если бы я только могла ей что-то объяснить… сознаться. Треск и шипение у меня за спиной постепенно стали стихать — сожрав «мерседес», пламя понемногу угасало, как насытившийся зверь.

— Нет, — буркнула я, притворяясь рассерженной. — Просто мне понравились твои слова насчет того, что, мол, все нас поймут. Ответь мне на один вопрос, хорошо? А они понимают, что тот человек, что там сидит под деревом — или где он там сидит — изнасиловал и избил мою сестру?! О… кажется, я догадываюсь. Конечно понимают… даже слишком хорошо — именно поэтому старались держаться подальше от нас. Точно мы прокаженные. Даже ты, Брона. Так ведь, а, сержант?

— А если я сейчас плюну и уеду, а вернусь с крутыми парнями из Корка или вообще из Главного управления, тогда что? Держу пари, вам конец. — Взгляд ее прощупывал наши лица в надежде, что одна из нас дрогнет и клюнет на удочку. Напрасно. Мы просто отвернулись — и продолжали молчать.

— Почему бы вам не повернуть оглобли, шериф? И не попробовать вместо этого поймать тех, кто оставил мою сестру безлошадной? — вмешалась Фиона, с видимым трудом выдавив из себя кривую улыбку. — Они ведь не могли далеко уйти. У нас тут с дорогами туговато, знаете ли. Просто-таки Форт-Апач, где даже женщины не могут чувствовать себя в безопасности.

Я едва успела прихлопнуть ладонью рот, чтобы не разразиться истерическим смехом. Пришлось согнуться пополам — иначе мой желудок издал бы голодное рычание. Потом я вдруг почувствовала, как по лицу у меня текут слезы. Я убила человека, крутилось у меня в мозгу, тот донес эту мысль до желудка, так что уж лучше поплакать, чем блевать где-нибудь в кустах… В общем, ты меня понимаешь.

— Я всегда верила тебе, — прошептала Брона, обращаясь к Ифе, но теперь в глазах ее стоял жгучий стыд.

— Конечно-конечно, — глухо бросила моя сестра… точно ветер прошелестел в сухой кроне мертвого дерева.

Брона, привстав на цыпочках, бросила взгляд поверх ее головы на погруженную в темноту дорогу — туда, где свет мигалок пожарной машины вспарывал мрак сполохами голубых неоновых огней. Вся ее спесь вдруг разом пропала — и Брона стала похожа на воздушный шарик, который проткнули иголкой. Помахав своим людям, уже сидевшим в машине, она нахлобучила на голову фуражку — теперь мы уже больше не видели ее глаз.

— Ответь мне только на один вопрос, — глухо бросила она Ифе, но было ясно, что это адресовано нам троим. — Ты готова к этому? Я хочу сказать — к расследованию, допросам, судебному разби…

— Спасибо, что приехала, Брона, — перебила Ифе, щелкнув затвором уже разряженной двустволки.

Брона, конечно, узнала карабин, который не раз видела, когда была еще маленькой, но, будучи служительницей закона до мозга костей, не могла не устоять перед искушением сделать еще один заход.

— А разрешение на него у тебя есть?

— Ты выписала его сама, — невозмутимо, без малейшего намека на сарказм в голосе, ответила Ифе. — Но если твоим парням удастся обнаружить в этом металлоломе хоть одно пулевое отверстие, я сама надену на себя наручники.

Мрачная и торжественная церемония, в которую принято превращать похороны в наших краях, способна нагнать тоску даже на покойника. Начинается все это в церкви Пресвятого Сердца, где собравшиеся с глупым видом таращатся на тех, кому посчастливилось занять места поближе к гробу с дорогим усопшим, и, опустив глаза долу и молитвенно сложив руки, хором затягивают In Paradisum. Допев, все плавно перемещаются в дом к отцу Мэллою — выпить по глотку кислого белого вина и потрепаться о том, как «жизнь меняется, но не кончается». А уже потом, убедившись, что преподобный с трудом водит осовелыми глазами, самые стойкие из скорбящих потихоньку перемещаются в заведение Мак-Сорли — опрокинуть по кружечке и посплетничать о том, кто покинул этот мир навсегда.

Однако когда речь зашла о Джиме, весь этот церемониал был перекроен заново еще до того, как его тело успело остыть.

Мы, конечно, заранее знали, что и в последний путь этот чертов ублюдок отправится не так, как все нормальные люди, — поняли это, когда в город начали прибывать скорбящие, с мрачными лицами и фанатично горящими глазами. Конечно, немало было и таких, кто явился из чистого любопытства, прослышав про «кровавый след», который наш не в меру сексуальный seanchai оставил после себя в графстве Корк. Ходили упорные слухи, что с ним разделались «три сестры» из местных. Сплетни разлетались, как горячие пирожки. Похороны собирались транслировать по местному телевидению. Ну и потом… Люди же имеют право знать? Наверное, именно по этой причине микроавтобусы с журналюгами с местных каналов так запрудили площадь, что там яблоку негде было упасть. Джонно, всегда державший нос по ветру, мигом поднял цену на пиво вдвое и, думаю, сколотил в этот день небольшое состояние, обслуживая всех этих парней и рассказывая им байки о «мяснике из Каслтаунбира», способного очаровывать девчонок до полной отключки. Благодаря этому он умудрился даже попасть в газеты — вырезав статью со своей фамилией, он вставил ее в рамочку и с гордостью повесил на стену над барной стойкой. Держу пари, она до сих пор еще там.

Однако чаще всего в эти дни на улицах Глендариффа попадались молоденькие девчонки с опрокинутыми лицами и скорбью в глазах, слетевшиеся сюда, чтобы проводить в последний путь человека, который «так и остался непонятым». Старая миссис Кримминс первая обратила внимание на то, что речь идет не просто о кучке каких-то малахольных. В среду, еще до отпевания, поливая свои нарциссы, она заметила, как мимо ее дома проходит поток женщин. Большинство явились с рюкзаками и бутылками воды в руках — и ни у одной не было при себе достаточно денег, чтобы снять номер в гостинице хотя бы на одну ночь. Все они, не сговариваясь, именовали покойного не иначе как «дорогой Джим» — это прозвище прилипло к нему намертво, затем его подхватили газеты, и оно, так сказать, стало визитной карточкой нашего города, к вящему неудовольствию местных жителей.

— И разговаривают они как-то странно, — твердила миссис Кримминс Джонно, от которого я, кстати, и услышала об этом. — В глаза не смотрят… и видно, что мыслями витают где-то далеко. Аж мороз по коже! Ни за что не пустила бы на порог ни одну из этих чокнутых хиппи — хоть ты меня озолоти!

Но тоненький ручеек скорбящих, двигающийся по дороге к городу, очень скоро превратился в бурный поток. Ощущение было такое, словно все племена из колена Израилева, махнув рукой на Египет, двинулись прямиком в наш город. Брона уже успела посадить в кутузку двух четырнадцатилетних девчонок за то, что те решительно отказались разойтись, а вместо этого приковали себя наручниками к фонарному столбу прямо перед зданием гарды — все потому, что им, видите ли, пришло в голову, что тело Джима лежит на столе в полицейском морге. В действительности же то, что еще недавно было Джимом Квиком, ныне обреталось в холодильнике порта (сделано это было именно для того, чтобы обмануть стекавшихся в город паломников). Три женщины разбили что-то вроде лагеря прямо возле дома отца Мэллоя, чтобы с утра пораньше занять лучшие места в похоронной процессии. Да-да, ни больше ни меньше. Просто цирк какой-то! Так что если люди считали, что сестрички Уэлш «малость спятили», то, получается, настоящих-то чокнутых они никогда не видели.

В последний день, который Джиму предстояло провести на нашей бренной земле, церковь была так забита народом, что Броне пришлось послать в Кенмар за подмогой. Прибыли пять патрульных машин. Каменные ступеньки, ведущие с главной улицы к массивной дубовой двери церкви, едва не подламывались под тяжестью народа — зареванные бабульки, девчушки с намалеванными на щеках цветочками, фоторепортеры, пихающие друг друга локтями, чтобы сделать удачный кадр. Мэри Кэтрин Кремин выпросила у отца его лучший фотоаппарат с телескопическими линзами, достаточно мощными, чтобы разглядеть прыщик на щеке отца Мэллоя.

Посоветовавшись, мы с сестрами решили не ходить. Учитывая, что все последние дни всех нас с утра до вечера допрашивали — похоже, полицейские еще не потеряли надежды уговорить нас сознаться, — мы подумали, что так будет лучше. Мы стояли насмерть — хотя бедняжка Фиона так рыдала на допросах, что, по-моему, полицейские решили, что это именно она разделалась с Джимом.

Однако когда настала суббота, я почувствовала, что соблазн слишком велик.

— У нас молоко закончилось, — объяснила я сестрам, которые несли караул под окнами коттеджа, отбивая атаки любопытных, стремившихся туда пролезть. — Я только туда и обратно, — соврала я. Нацепив бейсболку, оставленную кем-то из заокеанских ухажеров Ифе, я уселась на велосипед и покатила в ту сторону, откуда слышался гомон толпы. Ощущение было такое, словно я оказалась возле Колизея в тот час, когда наступает время кормить стаю голодных львов, — по спине у меня забегали мурашки вдвое крупнее тех, что появлялись, стоило мне только представить себе Джима лежащим в гробу. Какие-то пожилые супруги сфотографировали меня пару раз, когда я проезжала мимо них. На мгновение я даже пожалела, что тут нет Джима — пусть бы шепнул им на ушко то же самое, что тому громиле шведу, — и тут же устыдилась себя. Почему Эвви не отвечает на мои эсэмэски? Когда из-за угла вынырнула церковь, я как раз гадала, что из себя представляют девчонки в Сочи, куда укатила Эвви. Я молила Бога о том, чтобы они были страшны, как смертный грех.

Тетушку Мойру я заметила не сразу.

Это случилось, только когда я, пробравшись в церковь через заднюю дверь возле того места, где обычно хоронили монахинь, обратила внимание на все еще пустующий алтарь. Сквозь витражные стекла струился яркий свет, выхватывая из темноты белый гроб — такой же безупречно чистый, как Джимов «винсент». Отец Мэллой, нагнувшись, старался успокоить какую-то женщину, которая, рухнув возле него на колени, беззвучно молилась.

— Пожалуйста… прошу вас, — бормотал он. — Пора начинать. Пойдемте… я вас провожу.

Моя тетка нарядилась в траурное платье — настолько черное, что все вороны в городе наверняка обзавидовались бы. Лица ее мне не было видно — оно оказалось закрыто такой плотной вуалью, что издали походило на погребальную маску. И все-таки, несмотря на это, увидев, что она повернулась в мою сторону, я благоразумно юркнула за угол.

Потом отец Мэллой, распахнув двери, пригласил собравшихся войти — и я услышала топот, как будто в церковь ворвалось стадо слонов. Интересно, долго ли я проживу после того, как кто-то из обожательниц Джима застукает меня здесь, гадала я. В «Южной звезде» уже появилось несколько статей под броскими заголовками «ГАРДА ОКАЗАЛАСЬ БЕССИЛЬНА НАПАСТЬ НА СЛЕД КРОВАВЫХ УБИЙЦ». Ей вторила выходившая в Дублине «Айриш миррор», уже успевшая окрестить нас «СЕСТРАМИ СТИЛЕТТО».[29] Конечно, ни единой улики, позволившей бы обвинить или хотя бы заподозрить нас, не было — Ифе, благослови ее Бог, об этом позаботилась. А тот мужчина, что выгуливал собак неподалеку от места, где произошло убийство, как выяснилось, ничего не видел. Кроме того, сразу же после того, как мы уехали, пошел дождь, смывший все следы, а заодно и наши отпечатки пальцев.

Фиона подробно описала мне ту женщину из коттеджа — Келли, кажется. Мне показалось, я заметила ее в толпе, когда, надвинув на лицо бейсболку, шмыгнула к своему велосипеду. Она была очень хороша собой — черное шелковое платье до щиколоток, залитое слезами лицо, словом, типичная героиня какой-то оперы. Стоит ей только заметить меня, и мне конец, успела подумать я. Келли сочувственно пожала тетушке Мойре руку, и отец Мэллой приступил к отпеванию.

Но подлинное безумие началось после того, как закончилась похоронная служба.

Видишь ли, Джим стал в Каслтаунбире яблоком раздора еще до того, как Брона, спохватившись, приступила наконец к исполнению своих обязанностей. Мнения местных на его счет разделились. Его приятель Томо, как выяснилось, успел уже засветиться в тюрьмах не только Корка, но и Дублина, иначе говоря, имел криминальный список длиной с милю. Поговаривали, что они с Джимом вместе учились в школе, да только не в обычной, а в исправительной — но проверить, так ли это, не удалось. Жутким историям об изнасилованных и зверски убитых девушках верили далеко не все — в особенности много сомневающихся было среди тех, кто сидел в пабе, когда Джим рассказывал ту легенду о волке, и кто попал под очарование его медоточивого голоса. Все это означало, что об упокоении на кладбище Глибе и речи быть не может. То же самое относилось и к другому погосту, в пределах городской черты. Слухи о массовых убийствах сделали-таки свое дело — очарование главного подозреваемого изрядно поблекло. В конце концов кое-как удалось принять компромиссное решение.

Кладбище Святого Финнеаса очень старое — с одной стороны оно вплотную примыкало к дороге, вдобавок там почему-то не было церкви. Оно выглядело древним, еще когда мы были маленькими, а прошедшие годы не добавили ему привлекательности. Поскольку Джим, насколько можно было судить, не оставил после себя безутешных родственников, мэр объявил, что его многочисленные поклонники могут в складчину приобрести могильную плиту, под которой и упокоится их кумир. Поговаривали, что многие «спонсоры» пожелали остаться неизвестными. Кстати, таких было немало по всей стране. Проклятье, думала я про себя… Сколько же раз он пересказывал эту историю о волке-оборотне? Но когда сотни рыдающих женщин едва не передрались за честь взвалить себе на плечи белоснежный гроб, перекрыв все движение в Каслтаунбире, отцы города мигом пожалели об этом решении.

Многочисленные телекамеры сопровождали скорбную процессию на всем пути, пока та, просочившись сквозь узкие кованые ворота, двинулась дальше. Я благоразумно убралась из церкви еще до окончания службы и, оборудовав себе наблюдательный пункт в кустах возле коттеджа Ифе, разглядывала их в бинокль. Желающих бросить горсть земли в могилу Джима оказалось так много, что в воздухе клубилось целое облако пыли, не дававшей мне разглядеть, что там происходит. От горестных женских воплей в жилах стыла кровь — так кричат стервятники, когда кружатся над падалью. Убей ее или займись с ней любовью, малыш Джимми, качая головой, подумала я. Похоже, этим бедолагам не столь уж важно, кого из них ты выберешь, верно? Толпа скорбящих стала понемногу редеть только с наступлением темноты, когда опустившиеся на город тучи разразились дождем, немного прибившим на дороге пыль.

Однако кое-кто еще остался — даже на расстоянии я могла различить в бинокль знакомые лица. Две девчушки, на вид не старше двенадцати, благоговейно ровняли землю перед надгробием. И опять мне на ум пришли столь любимые Фионой фараоны… Наверняка их похороны сопровождались подобным же безумием. Какая-то женщина, воткнув в землю свечу, зажгла ее. Ветер дергал ее за юбку, заставляя ту обвиваться вокруг костлявого тела, но бедняга, похоже, ничего не замечала. Спички одна за другой гасли у нее в руках — она все чиркала и чиркала. Наконец свечка загорелась, и она ушла.

И вот возле свежей могилы осталась только одна женская фигура.

Она стояла ко мне спиной — снова опустившись на колени, как будто проклинала Бога, во второй раз отнявшего единственное, что у нее оставалось. Потом, словно почувствовав на себе мой взгляд, женщина подняла вуаль и обернулась. Я поспешно заползла обратно в кусты.

Но тетушка Мойра успела заметить меня. Знаю, что успела.

И с тех пор я расплачиваюсь за это.

Странная штука — время. Говорят, оно лечит, но это не так. Время помогает забыть какие-то подробности. Думаю, за эту милость нужно благодарить природу.

Поначалу люди, казалось, не могут даже толком вспомнить, что, в сущности, произошло — даже при том, что были тому свидетелями. Скольких женщин все-таки убил Джим? Трех? Или только двух? Какого цвета были у него глаза: орехового, как утверждало большинство, или все-таки зеленого? Вопросы, вопросы… А пройдет еще немного времени, люди забудут подробности, и тогда на свет появится еще одна легенда. Держу пари, так случится и с «сестрами-убийцами Уэлш», потому что в конечном итоге с нас были сняты все подозрения. После четырех недель мучений, когда нас по очереди таскали в участок, где мы до дыр проглядели обои, и возили в Корк, на допрос к высшим чинам, копы наконец сдались и оставили нас в покое.

Брона, благослови ее Бог, догадывалась, конечно, что это наших рук дело, но помалкивала. Впрочем, большинство местных, думаю, тоже. Все это в конечном итоге привело к тому, что мы втроем приобрели репутацию женщин, с которыми лучше не связываться. Моя прежняя, в качестве сексуальной стервы, поблекла в лучах новой «славы». Мифический ореол прилип к нам намертво — поэтому мы только кивали и отмалчивались.

Но всему когда-то приходит конец — телекамеры и любопытствующие убрались с нашего заднего двора, где покорно месили грязь несколько месяцев подряд. Правда, мальчишки украдкой перешептывались нам вслед, когда мы проходили по улице, но все-таки не так, как раньше, когда каждый готов был вывернуть шею, лишь бы поглазеть на нас. Теперь же они просто старались не встречаться с нами глазами. Фиона даже сказала, что многие в городе уверены — мы все трое обладаем какими-то темными магическими чарами. Лично мне это осточертело: все, чего я хотела, — чтобы поскорее вернулась Эвви.

Однако над памятью тетушки Мойры время было не властно.

— Повредилась в уме, бедняжка, — примерно так Джонно пытался втолковать мне, что происходит. Просидев на могиле Джима почти неделю, она слегла с тяжелым воспалением легких и с тех пор отчаянно кашляла. Мы с сестрами до смерти боялись столкнуться с ней во время наших вылазок в город, но, к счастью, Бог миловал — этого не случилось ни разу. Однажды, оказавшись возле ее дома, я углядела в окне табличку «ПРОДАЕТСЯ». Правда, пару недель спустя она исчезла, а потом я заметила, что бригада рабочих чинит дымоход, которым Мойра в последнее время пользовалась почти постоянно.

В те дни, когда у Фионы были уроки (ты ведь не мог серьезно думать, что директриса укажет на дверь местной знаменитости?), а Ифе развлекалась тем, что гоняла туристов с участка, который она приобрела на деньги, выплаченные страховой компанией за сгоревший «мерс», я пыталась разузнать, что поделывает наша дорогая тетушка. Называй меня психопаткой, чокнутой — меня, случалось, называли и похуже, и ничего, выжила. Но меня мучил один вопрос… Я хотела выяснить, почему за все это время она ни разу не появилась у нас перед домом, размахивая Библией и угрожая нам вечным проклятием? Знать бы, где она сейчас, и я бы успокоилась. Но ощущение, что она везде и нигде… Это сводило меня с ума.

С утра до вечера я, словно взбесившийся пограничник, прочесывала окрестности с биноклем в руках в надежде, что наткнусь на нее. Но что пугало меня сильнее всего, так это то, что Мойра больше не бывала на кладбище, которое теперь с утра до вечера было забито женщинами… Но это так, к слову.

Могила Джима всегда была завалена свежими цветами, а Броне пришлось даже выставить возле нее пост — на тот случай, если кому-то из почитательниц придет в голову умыкнуть могильную плиту. В конце концов она была вынуждена прикрыть захоронение бетонным блоком — лучше уж так, решила она, чем в один прекрасный день докладывать в управление, что кто-то уволок из могилы труп. Кому-то из доморощенных следопытов удалось обнаружить утопленный нами «винсент-комет» — выудив его из воды, они разобрали бедолагу на куски и распродали через интернет-аукционы. Последнюю реликвию — половинку трубки тормозной системы — кто-то намотал вокруг черепа, как терновый венок, после чего возложил на могилу Джима. Сколько черствых сандвичей с ветчиной я съела, любуясь этим «великолепием» в ожидании, когда же наконец припожалует свежеиспеченная вдова, уму непостижимо. Но она так и не пришла.

Как-то раз, в ничем не примечательный вторник, спустившись на заброшенный пляж возле Эйриса, я увидела, как на ветру полощется чей-то зеленый шарф.

Когда-то, давным-давно, мы втроем преподнесли его Мойре на Рождество, и с тех пор тетушка повязывала его на голову по моде пятидесятых годов. Подойдя поближе, я увидела ее — она копошилась в грязи под деревом, на том самом месте, где я воткнула нож в ее «дорогого Джима». На мгновение от ужаса я даже забыла дышать… но потом немного успокоилась. Искать тут было нечего. Возможно, подумала я, она поселилась в лесу и коротает время, сидя там, где испустил дух ее жених? Но даже тетушка Мойра вряд ли была способна на подобную чувствительность. До такого она бы ни за что не додумалась — даже если бы рехнулась окончательно. Я видела, как она крутилась там, как будто не могла найти местечко поудобнее. Нет, она точно что-то ищет, промелькнуло у меня в голове… При этой мысли меня едва не вырвало. Она ищет… и будет искать, пока не найдет. Но рыться тут бесполезно — копы облазили все окрестности вместе с бладхаундами[30] и то ничего не нашли.

Я поспешила убраться, пока она меня не заметила, отыскала велосипед и помчалась домой, как будто сам черт хватал меня за пятки. Что-то в том, как она возилась там, напугало меня даже сильнее, чем мысль, что ей удастся выяснить что-то, чего мы не знаем. В точности как краб… или какая-то мерзкая бесчувственная тварь, которая копошится возле своей жертвы, пока та не вылупится на свет.

— Слышали новость? — пару дней спустя спросила Ифе, взгромоздив два пакета с покупками на кухонный стол. — Джонно сказал, что Мойра уехала из города. Утром встретил ее на остановке, когда она с кучей чемоданов садилась в автобус до Дублина. Наверное, продала дом.

У меня точно гора свалилась с плеч. Кинувшись к Ифе на шею, я стала тормошить ее, как сумасшедшая.

— Дай я тебя поцелую! — завопила я. После чего принялась кружить ее в какой-то дикарской пляске, пока мы обе не повалились на стул. Конечно, мы не могли позволить себе купить новую мебель в коттедж, только заклеили скотчем самые заметные прорехи в обивке дивана. Всякий раз проходя мимо него, я вспоминала Джима. Не знаю, что чувствовала Ифе. А старушка Фиона, покачав головой, обычно прикуривала для нас троих сигареты.

Но прошла неделя или две, прежде чем я стала замечать, что Ифе с каждым днем возвращается домой все позже.

— Ты куда своих клиентов возишь — не в Нью-Йорк ли, случайно? — брюзгливо ворчала я, но моя сестренка только ухмылялась, отговариваясь тем, что нужно же, мол, кому-то работать, чтобы сводить концы с концами. Когда она думала, что я не смотрю, между бровей у нее залегала легкая морщинка — в точности как бывало у меня, когда я пыталась что-то скрыть. Так что я решила не давить на нее.

Надеюсь, ты порадуешься за меня, если я скажу, что мне удалось в конце концов связаться с Эвви. Как выяснилось, все это время она пребывала в объятиях какой-то архитекторши из Абхазии — «такой умной, такой чуткой, нежной, ты просто не представляешь!» В итоге мы поцапались, да так, что ни я, ни сестры не спали три ночи кряду.

Я вспоминаю тот последний вечер — было это, когда мы с сестрами пригласили Джонно на обед. Пока Фиона жарила принесенные им стейки, мы с Ифе вышли во двор подышать свежим воздухом. Наверное, я должна была бы заметить, что с ней творится что-то неладное… В ее поведении чувствовалось что-то странное, неестественное — но, с другой стороны, с того дня, как в нашу жизнь вошел этот ублюдок, все мы были немного не в себе. На Ифе была моя любимая кожаная куртка, та самая, с Оскаром Уайльдом на спине. Я слышала басистый хохот Джонно — Фиона рассказывала ему что-то, а он смеялся. Мне страшно не хотелось портить такой вечер… но было нечто такое, что мне следовало знать. Потому что, как я уже говорила, мне известно кое-что о свойствах времени. И меня обычно настораживает, когда что-то не сходится.

— Помнишь, ты в тот день вернулась к Джиму, — начала я, стараясь не смотреть на нее. — Тебя не было что-то уж очень долго… слишком долго, чтобы просто прихватить забытый нож.

Порыв ветра унес с собой ответ Ифе, так что мне пришлось спросить еще раз. На этот раз она даже попыталась улыбнуться, сделав вид, что ее все это забавляет.

— Я закатала ему рукав, — объяснила она, держа сигарету двумя руками, словно рассчитывая найти в ней опору. — Захотелось рассмотреть получше татушку у него на руке. Мне о ней рассказывала Фиона. Видишь ли, все описывали ее по-разному. А когда он взгромоздился на меня, то повертел ее у меня перед глазами — точь-в-точь мальчишка, решивший похвастаться своим скаутским значком. Только в этот момент он ударил меня — короче, я так и не успела ее рассмотреть. — Она всхлипнула. И тут до меня внезапно дошло — мы ведь ни разу не говорили о той ночи, только строили планы убийства, чтобы отомстить ему… за ту самую ночь. Ифе передернуло.

— Послушай, — торопливо перебила я, — тебе вовсе не обязательно…

— Нет, обязательно. Я хотела убедиться, что он на самом деле мертв, понимаешь? Поэтому я пошла и… ударила его. Не хотела, чтобы вся вина легла на вас двоих — ну, на тот случай, если старушка Брона вдруг резко поумнеет… — Она шумно выдохнула. — Так вот, это был вовсе не волк, если хочешь знать. Я имею в виду эту его татуировку. Вначале я вообще не могла разобрать, что это такое, мне даже пришлось стереть кровь, чтобы разглядеть ее хорошенько. А потом я вдруг поняла… Это были близнецы, два мальчика, державшиеся за руки. В лесу. Как в той его легенде, помнишь?

Мне вдруг вспомнилось другое лицо, частенько в последнее время не дававшее покоя, — смуглая кожа, два юрких глаза, следивших, чтобы никто не подобрался к нему слишком близко. Ассистент дьявола. Мужчина в старой фетровой шляпе, который делал вид, что ему вполне довольно той мелочи, которую швыряли ему после удачного представления.

— Томо, — прошептала я. — Правая рука Джима.

— И что?

— Томо на японском означает «друг», верно? — продолжала я. — Должно быть, Джим по-настоящему привязался к этому парню, раз решил сделать наколку в его честь. Как будто они действительно братья… братья-близнецы.

— Ну да, — нахмурилась Ифе. И затушила сигарету, даже не успев затянуться. — Но это, наверное, было до того, как он превратил его лицо в отбивную.

Я пишу все это — и мысленно проклинаю себя за то, что тогда же, еще до того как вернуться в дом, не сложила два и два вместе. А ведь от меня требовалось всего лишь не торопиться и хорошенько обдумать то, что я и так уже знала. Но что толку корить себя, когда поезд ушел, говорит Фиона. Может, она и права.

Ифе исчезла еще до того, как пожелтели первые листья.

Это произошло в четверг, да, точно, в четверг — потому что по четвергам я обычно езжу в город, чтобы зайти на почту и забрать письма. Отыскав ключ, я открыла почтовую ячейку и вытащила несколько смятых рекламных объявлений и какое-то письмо. Я уже собралась сунуть его в сумку, потом что-то меня остановило. Повнимательнее рассмотрела его — и вдруг все звуки вокруг меня точно ножом отрезало… я с головой окунулась в звенящую тишину.

Разорвав конверт, поспешно развернула письмо.

Начиналось оно довольно весело.

Обратно в коттедж я мчалась с такой скоростью, что легкие у меня жгло огнем, как будто на них плеснули кислотой. На объяснения не было времени — ухватив Фиону за шарф на шее, я сунула письмо ей под нос и велела читать, потом хлопнулась на диван и обхватила голову руками. Я не осмеливалась даже смотреть на нее — ведь я видела глаза Ифе в тот вечер и догадывалась, что они пытались мне сказать. Сестра прощалась.

Фиона торопливо прочитала письмо. Потом провела по нему рукой, разглаживая смятый листок, и посмотрела на меня. Не знаю, сколько времени мне потребовалось, чтобы собраться с духом, но в конце концов я заставила себя встать. Подойдя к Фионе, я прочитала письмо еще раз. Ифе писала:

Наверное, я прочитала это письмо сотни раз — но смысл его и поныне остается для меня загадкой. Дни превращались в недели, недели — в месяцы, но всякий раз, когда я брала его в руки, оно звучало в моих ушах как последнее «прости» перед долгой, скорее всего, вечной разлукой.

Я тогда еще не знала, что за ним последует еще одно письмо.

Письмо, в котором не будет и намека на любовь.

Помнишь, я говорила, что я худо-бедно чувствую время. Можешь забыть об этом. Потому что, как выяснилось, я оказалась полной идиоткой. Время откалывает такие номера, которые нам и во сне не снились, — и плевать ему на тех, кто уверяет, что постиг все его тайны. А Гераклит вместе с Эйнштейном пусть молчат в тряпочку.

Потому что те три года, что мы провели без Ифе, превратились в вечность.

Мы с Фионой заперли ее коттедж. Тогда нам казалось, что это правильно. Фоторепортеры по-прежнему прочесывали лес вокруг — особенно в те месяцы, когда город наводняли туристы, и каждый юнец с мобильником в кармане считал своим долгом являться, чтобы надоедать нам. Крыша протекала все чаще, в результате большую часть ночи мы развлекались тем, что бегали по дому и расставляли повсюду тазы. Финбар, благослови Боже его жадную душонку, даже предложил нам за него вполне приличные деньги, но, по-моему, Фиона послала его подальше.

В итоге я собрала вещички и перебралась к Фионе, в ее «египетский храм» — всякий раз во время уборки приходилось напоминать себе быть поаккуратнее с ее безделушками. Фиона по-прежнему работала там же, где и раньше, — возможно, тебя это покоробит. Ничуть не удивлюсь, если ты сочтешь это чудовищным… Ну как же, убийца — и преподает в школе! Какой ужас, наверное, скажешь ты. Какое развращающее влияние на юные умы!

Все верно. Кстати, многие родители пытались воспротивиться, я имею в виду тех, кто в глубине души считал ее убийцей. Дональд Кремин, отец Мэри Кэтрин, как раз был одним из тех, кто твердил, что Фиона должна уволиться. Но нашлись и такие, кто просто нашептывал в ухо бедняжки миссис Гэйтли всякие глупости — насчет сексуальной распущенности, ведьмовских шабашей и прочей ерунды.

Единственное, чего они не приняли в расчет, это то, что у их детей тоже может быть свое мнение.

И хотя кое-кого из маленьких монстров, которых учила Фиона, родители под тем или иным благовидным предлогом забрали из школы, остальные просто сгорали желанием остаться: ну еще бы — иметь учительницей Джесси Джеймса[31] в юбке, разве не круто? При ее появлении они вытягивались в струнку. Кое-кто даже приставал к ней с просьбой дать автограф. В конце концов, незадолго до того, как события приняли другой оборот, она стала жаловаться, что самые прилипчивые взяли моду провожать ее домой из школы.

А по вечерам я молча смотрела, как сестра листает бесконечные рекламки турфирм и бюро путешествий — можно подумать, мы с ней решились бы уехать из города, не дождавшись возвращения Ифе. Мне кажется, это ее успокаивало — я имею в виду разглядывание картинок с развалинами древних храмов, полузанесенных песком. Но она упорно молчала. Впрочем, ей и не нужно было ничего говорить. Я и так слышала, о чем она думает, — слышала даже с другого конца комнаты. Потому что из нас троих Фиона всегда думала «громче» всех.

А я тем временем превратилась в настоящего специалиста по части умения часами болтать на коротких волнах. Совсем как прежде, скажешь ты. Но если раньше я с удовольствием трепалась с кем угодно — просто чтобы убить время, — то теперь все было по-другому. Вскоре у меня появилась своя шпионская сеть, охватывающая местность от Клонтарфа до Киллалы — появись в этих краях коротко стриженная блондинка на помятом «воксхолл-ройял» коричневого цвета, мои агенты мгновенно сообщили бы мне об этом. Среди них были даже несколько школьниц из Аберсвита — правда, это уже Уэльс, но в своих попытках отыскать Ифе я добралась и туда, а девчушки просто подслушали мои разговоры с капитанами и начальниками порта в Ливерпуле и Шербуре и пообещали дать мне знать, если она появится в тех краях. Я так увлеклась, что даже бросила курить, представляешь? От сидячей работы набрала несколько фунтов — правда, Фиона сказала, что полнота мне идет, а я за это пообещала выдрать ее ремнем. С тех пор как уехала Эвви, у меня пропало всякое желание нравиться. Я даже подарила всю свою косметику двум тоненьким, как тростинка, девчушкам из школы Пресвятого Сердца — они пришли в такой неописуемый восторг, что едва не задушили меня в объятиях. Из дома я выходила только купить кое-что из продуктов и тут же мчалась обратно — к своему приемнику, поскольку лишь там чувствовала себя в безопасности.

Но все было напрасно. Ифе как сквозь землю провалилась.

Кроме того, случилось и еще кое-что — только заметила я это много месяцев спустя. В моем коротковолновом мире кого-то явно не хватало.

Страж Ворот, тот самоуверенный тип, знавший о Джиме больше всех нас, вдруг куда-то пропал. Я крутила рукоятку, меняя частоты, даже попросила других радиолюбителей дать мне знать, если они обнаружат его в другом диапазоне.

Все оказалось напрасно. Он как в воду канул. Я уж грешным делом подумала, не был ли это сам Джим, вздумавший поиграть с нами в прятки?

— Наткнулся тут на днях на одного типа, очень похожего на того, о котором ты говорила, — утверждал живший в Брайтоне один из самых стойких моих поклонников. — Представляешь — вылез в эфир и принялся рассуждать о природе зла! Какой-то чокнутый, ей-богу! А потом вдруг начал играть на пианино. И так без конца. Что играл? Кола Портера,[32] по-моему, его вещь «Все пройдет». Я все ждал, что он еще скажет, но так и не дождался, просто выключил приемник, и все.

Может, я бы и поверила, если бы услышала об этом от кого-то другого, а не от этого пустобреха, вечно моловшего всякий вздор, лишь бы иметь возможность слышать мой голос. К тому же Страж Ворот не произвел на меня впечатление меломана. Этот парень явно был из тех, кто музыку собственного голоса предпочитает любой другой.

Брона какое-то время сторонилась нас, но потом снова стала разговаривать как ни в чем не бывало. Дело против Джима и Томо еще не успели закрыть, однако ни об убийствах, ни о случаях сексуального домогательства в наших краях больше не слышали. И хотя доказательств по-прежнему не было, все местные уверились, что это их рук дело. С тех пор Джонно стал каждый год устраивать на городской площади благотворительную акцию, все средства от которой идут родственникам жертв. Он неизменно приглашал и нас с Фионой — сомнительная честь, конечно, но мы делали это ради него. Всякий раз он предлагал угостить меня пинтой — за счет заведения, разумеется, а я так же неизменно отказывалась. Если ты помнишь, тетка Мойра после гибели Джима разогнала всех своих постояльцев и больше уже не сдавала комнаты. Миссис Кримминс, воспользовавшись этим, взялась приютить всех у себя и вскоре была вынуждена пристроить к своей гостинице новое крыло. Дела ее резко пошли в гору — неудивительно, что теперь она при всяком удобном случае выказывала нам подчеркнутое уважение. «Никогда не любила этого типа», — повторяла она.

Итак, понемногу все утряслось — ну, насколько это вообще возможно в таком тихом маленьком городишке, как наш. Небось думаешь, что на этом все и закончилось, верно? Две чокнутые сестрицы, готовые перевернуть небо и землю в поисках третьей — чтобы только не думать о своей любящей тетушке, так? Как в кино, да? Только уж очень дерьмовый получился фильм!

Время — на редкость забавная штука. Кружит вокруг тебя, шутит с тобой разные шутки… порой это просто невозможно объяснить. Потому что спустя три года после того, как пришло прощальное письмо от Ифе, мы обнаружили в почтовом ящике еще одно, в конверте из плотной хлопчатой бумаги. На конверте был указан адрес отправителя:

Судя по штампу на конверте, письмо вначале отправили по прежнему адресу Ифе, а уже потом переслали Фионе — так что я сразу сообразила, что оно не от нее. Имени получателя не было — один лишь почтовый адрес. Не обращая внимания на любопытные взгляды соседей, я поспешно вскрыла конверт. «Мои дорогие» — так оно начиналось.

Улика? Одна из улик?! Я уже ни о чем не думала — просто сделала, как она сказала. Привычка, оставшаяся с детства. Я лихорадочно разорвала конверт, и что-то упало мне на ладонь. Вещица, на которую я смотрела всякий раз, когда клятвенно обещала своему организму, что это последний раз, когда я травлю его дымом.

Господи… Моя собственная зажигалка, та самая, с черепом и скрещенными костями, которую я когда-то давно выиграла в покер. Старая чертовка завернула ее в полиэтиленовый пакет и вложила в конверт. К ней еще прилипли крохотные комочки земли. Я даже не помнила, чтобы теряла ее, не говоря уж о том, чтобы догадаться, что выронила ее возле тела человека, в которого всадила нож. Когда же я пользовалась ею в последний раз? Я попыталась прокрутить в памяти три прошедших года… но очень скоро бросила эту мысль. В тот день у меня была сумка. Что же еще попало в руки Мойры? Первое, что пришло мне в голову — со всех ног бежать предупредить сестру. Я уже схватилась за велосипед. И тут же выругала себя за это.

Не обращая внимания на любопытные взгляды соседей, я прикидывала, что будет, если я просто порву письмо, ничего не сказав Фионе. Возможно, все это — не более чем блеф, выдумка полубезумной женщины, от горя утратившей и те жалкие остатки ума, которые у нее когда-то были. Может такое быть? Конечно! Но потом в душу мою закрались сомнения. Вероятно, наши отпечатки остались на чем-то таком, о чем мы даже и не вспомнили… на пуговицах рубашки Джима, к примеру. Но разве копы не нашли бы их еще тогда, три года назад? Голова у меня гудела, точно фен для волос. Добежав до дома Фионы, я толкнула дверь и ворвалась в квартиру, размахивая письмом, как ненормальная.

Увы… моя ненаглядная сестрица была не одна.

Фигура, развалившаяся на диване, куталась в какой-то причудливый балахон, по виду смахивающий на старую форму пожарного. При моем появлении странное существо и не подумало встать. Я уже открыла было рот, чтобы поинтересоваться у Фионы, неужто кто-то из местных добровольцев вызвался помочь нам заново отстроить сгоревший коттедж, и тут же захлопнула его. Подойдя поближе, я вдруг сообразила, что за бабочка прячется внутри этого невообразимо уродливого кокона. А я шагнула вперед, почувствовав вдруг, как меня захлестнула мощная волна любви и одновременно такой бешеной злости, что даже не стану пробовать все это описать. Потому что в этот момент сидевшая на диване фигура подняла голову, и на губах ее мелькнула слабая, до боли знакомая улыбка.

— Что — небось явилась предупредить, что у меня проблемы, верно? — усмехнулась Ифе.

Какое-то время мы все втроем потрясенно молчали. Ни воплей радости, ни особой злости — ничего этого не было. Молча подобрав с пола письмо, я уселась, постаравшись устроиться как можно дальше от Ифе. Надо было что-то сказать — но мне, как на грех, ничего не приходило в голову. Я не закрыла за собой дверь, и сейчас она слабо поскрипывала на ветру. Фиона, не дожидаясь, пока я попрошу, налила мне чашку чаю — я взяла ее без колебаний. Нужно же что-то делать, пока мозги встанут на место, верно?

— Наверное, я должна многое вам объяснить… сама знаю, что просто обязана это сделать, — наконец обронила моя близняшка, уставившись в пустую чашку.

— Пятьдесят пять центов, — старательно притворяясь спокойной, бросила я в ответ.

— Рошин… — одернула меня Фиона — в точности как когда-то делала наша покойная мать.

— Тебе всего лишь и нужно было, что раскошелиться на какие-то жалкие пятьдесят пять центов, — не слушая ее, продолжала я. — Ровно столько, сколько стоит марка на конверте. Неужели так трудно было черкнуть пару слов, чтобы мы тут не сходили с ума, а? Что — у тебя руки бы отвалились, если б ты это сделала? Марку лизнуть лень было? Так дождалась бы, когда пойдет дождь, черт возьми, он бы сделал это за тебя! И все было бы в порядке!

— Рози… — начала Ифе. И тут обратила внимание на конверт, который я по-прежнему держала в руках. — Могу я по крайней мере спро…

— Ни черта ты не можешь! — отрезала я, едва удерживаясь, чтобы не разреветься… правда, не могу сказать, что преуспела в этом. — Думаешь, нам тут сладко приходилось — мне и Фионе — когда все местные чуть ли не в лицо называли нас убийцами?! Смылась, оставив нас вдвоем расхлебывать эту кашу! Кстати, можно узнать, где ты пропадала, сестренка? Жарилась на солнышке, да? Где-нибудь на юге Франции со своим приятелем-футболистом? Или с тем парнем, бельгийцем, который все приставал к нам, предлагая научить свистеть?

— Мне пришлось уехать, чтобы позаботиться кое о чем.

Вот и все объяснение, которым удостоила нас Ифе. После чего поплотнее закуталась в свое жутковатое рубище — точь-в-точь какой-нибудь зеленый салага под взглядом строгого сержанта во время поверки. Фиона предупреждающе тронула меня за плечо — я сделала вид, что не заметила. «Может, я и не имею никакого понятия о времени, — сердито думала я, — но все-таки не настолько тупа, чтобы не заметить те три года, когда мы с Фионой старательно делали вид, что все в порядке — и это в буквальном смысле слова сидя на пороховой бочке». Трясущимися руками я складывала в несколько раз кусочек бумаги, который все еще держала в руках, пока он не стал походить на какое-то дьявольское оригами.

— Что ж, остается надеяться, что ты все-таки нашла время нанести тетушке Мойре визит, — наконец пробормотала я. — Это и есть то, что ты имела в виду, когда писала, что просишь «простить тебя за то, что собираешься сделать»? Я угадала? Ты выследила ее и спалила ее дом вместе с нею? Или придумала что-нибудь пооригинальнее?

— Все, довольно! — вмешалась Фиона. По-моему, несмотря ни на что, она была действительно шокирована, когда я высказала все это вслух. Впрочем, готова поспорить, что втайне она и сама уже подумывала об этом — иначе с чего бы ей так возмущаться, верно?

— Нет, ничего такого, — пробормотала Ифе, потянувшись, чтобы взять меня за руку. Поколебавшись немного, я протянула ей ладонь, но у меня по-прежнему не хватило духу посмотреть ей в глаза. Я не хотела, чтобы кто-то видел меня плачущей, даже мои сестры. Раньше, когда у меня жила Эвви, всякий раз, когда она огорчала меня, я неизменно пряталась в ванной, чтобы никто не видел моих слез, и возвращалась оттуда уже с сухими глазами. Но сейчас… клянусь тебе всем, что для меня свято, — ничто в целом мире не могло сравниться с тем счастьем, которое я испытывала, просто держа Ифе за руку. Фиона, догадываясь об этом, благоразумно помалкивала.

— Ну, так что ты сделала? — буркнула я.

— Дай мне немного прийти в себя, и я вам все расскажу, обещаю, — дрогнувшим голосом пробормотала Ифе, пару раз шмыгнув носом. Я заметила, что и она тоже с трудом удерживается от слез. Мне бросилось в глаза, какие у нее стали шершавые руки — можно было подумать, все это время она работала посудомойкой. — Даже не знаю, с чего начать. Но я пока побуду здесь. Так что можно не торопиться.

Очень медленно я развернула письмо тетушки Мойры, успев краем глаза заметить, как окаменели лица сестер. Бумажная птичка, в которую я успела превратить теткино письмо, вдруг превратилась в какое-то подобие лодки.

— Время у тебя будет, — пробормотала я. Жалкие остатки того счастья, чувства безопасности, которые еще оставались в моей душе, вдруг разом будто обратились в камень. — Потому что мы едем в Малахайд.

Всю дорогу мы молчали.

Поезд, отходивший из Корка в девять тридцать, этим утром оказался забит до отказа. Из-за пара, курившегося над мокрой одеждой набившихся внутрь пассажиров, вагон смахивал на русскую парную. Нам с сестрами удалось обнаружить местечко возле окна подальше от вагона-ресторана. Мы сделали это намеренно — потому что если бы кому-нибудь из пассажиров удалось уловить хотя бы несколько слов из нашего разговора, он наверняка бы схватился за стоп-кран, после чего бросился бы звонить в полицию.

Попытайся понять — мы ведь не какие-то закоренелые убийцы… просто три перепуганные насмерть девушки — разве мы могли вести себя иначе? Так что если кому-то из хладнокровных убийц и удается вывернуться, когда они стоят перед судьей, — что ж, их счастье. Поставь себя на наше место — и все сразу станет ясным. Любить его — или убить? Еще не забыл этот простенький вопрос, а? Проблема только в одном — одно убийство всегда тянет за собой другое. И почему-то эта цепочка никогда не кончается, вот ведь в чем ужас-то! Понимаешь, что я хочу сказать?

— Я не взяла с собой оружие, — прошептала я, обращаясь к сестрам и при этом старательно улыбаясь двум пожилым мужчинам, сидевшим напротив нас.

— Заткнись, дура! — зашипела Фиона. Она приготовила нам в дорогу сандвичи и термос с чаем — точно так же, как много лет назад, когда наши родители уезжали на всю ночь, оставив ее «на хозяйстве».

Пока мы ехали на вокзал, Ифе не проронила ни слова. Три года, которые она пропадала где-то, не прошли для нее даром, оставив свой след на лице моей сестры, но грустные морщинки не могли рассказать нам всего. Можешь назвать меня циничной стервой, если хочешь, но ее по-прежнему окружала аура той безмятежности, невинности и чистоты, обзавестись которой можно было, только если проводить бесконечные часы в обществе отца Мэллоя. И перед ней оказались бессильны даже угрозы тетушки Мойры. По-моему, Ифе даже в голову не пришло отказаться ехать с нами в Дублин — хотя готова поспорить на что угодно, у нее в запасе было немало укромных мест, где она могла бы отсидеться, пока не минует опасность. «Один за всех, все за одного», — объявила она, отправляясь на вокзал, чтобы купить три билета на поезд. Я чувствовала, что за это время в сестре произошла какая-то резкая перемена — но дело тут было вовсе не в убийстве. Внутри нее как будто зажегся свет… которым она не могла или не хотела поделиться с нами.

— Мне нужно кое-что вам показать, — наконец прошептала она, когда после Мэллоу вагон почти опустел. До Дублина оставалось совсем немного.

Мы с Фионой вытянули шеи — и увидели, что она держит в руке.

Это бы мужской бумажник.

— Вытащила его из кармана у Джима, — пояснила Ифе. Заново пережив этот миг, она слегка побледнела и замолчала, словно ей вдруг стало нечем дышать. — Сама не знаю, зачем мне это понадобилось.

Потертый кожаный бумажник… Мне не терпелось заглянуть в него. Но я предоставила эту сомнительную честь Ифе. Внутри оказалось то, что я и ожила увидеть: какие-то счета и несколько банкнот. Но потом, порывшись в бумажнике, моя сестренка вытащила водительское удостоверение, и мы увидели фотографию. Да, это он — знакомая белозубая улыбка, взгляд, от которого у девчонок слабеют колени. Только вот значившееся в документе имя было мне незнакомо — впрочем, чего-то в этом роде я и ожидала.

— Стало быть, его зовут Джим О'Дрисколл, верно? — сказала я.

— Звали, — тоном школьной учительницы поправила Фиона. — Что-нибудь еще?

Ифе высыпала содержимое бумажника на ладонь. Но там не было ничего интересного — старый билет на поезд и использованная телефонная карточка. Впрочем, я обратила внимание, что в кармашке есть что-то еще. Осторожно пошарив внутри, я нащупала что-то вроде прилипшего клочка бумаги.

Сложенный вчетверо листок, пожелтевший и обтрепанный на сгибах.

— Что это такое, по-вашему? — спросила Ифе, понизив голос, — по проходу между рядами кресел шел кондуктор. Перед Дублином у пассажиров обычно еще раз проверяли билеты.

Едва дыша от волнения, я осторожно расправила листок — у меня было такое чувство, что я вот-вот приоткрою завесу тайны, скрывающую жизнь единственного мужчины, который меня когда-либо интересовал — не считая, разумеется, собственного отца. Листок заупрямился было, словно желал помешать мне вторгнуться в чью-то жизнь, и наконец неохотно подался.

Перед нами был сделанный от руки рисунок, очень похожий на старинную карту пиратского клада, набросанную чьей-то неловкой рукой. Так мог рисовать ребенок. На севере, среди густых, непроходимых чащоб скрывалась маленькая фигурка с тростью в руке. В самом низу, в том месте, где набегавшие волны выбросили на берег какое-то диковинное чудище вроде осьминога, прямо на берегу скорчилась на тропинке женская фигурка. Я присмотрелась и увидела, что шея у женщины сломана.

— Господи помилуй… Да ведь это, похоже, Сара! — ахнула я. Это вышло так громко, что кондуктор обернулся и с любопытством посмотрел в мою сторону. Я кокетливо захихикала — наверное, вышло достаточно удачно, потому что он, покачав головой, двинулся дальше.

В том месте, где, по логике вещей, должен был быть восток, на карте был изображен лес; вековые дубы-колдуны с сучковатыми ветками и в островерхих шапках простирали вперед руки, с кончиков пальцев у них срывались небольшие молнии. Светловолосые девушки спасались бегством от волков, а те, похоже, не слишком торопились растерзать их в клочья — во всяком случае, вид у них был такой, словно у них и без этих девиц было полным-полно другой добычи.

Но в этом рисунке была одна деталь, которая сразу приковала к себе мое внимание — казалось, тут пытались что-то нарисовать, а после стерли ластиком, но следы карандаша еще можно было разглядеть, хоть и с трудом.

— Слушайте… Похоже, это замок! — пробормотала я, разглядывая рисунок на свет. Точно! Я оказалась права — Джим раскрасил ворота замка в черный цвет, воспользовавшись для этой цели специальным маркером. За стенами замка кто-то сидел, крутя рукоятку чего-то, сильно смахивающего, по-моему, на радиоприемник. Мне показалось, фигура принадлежит мужчине. Голову его окружали какие-то спиральки — присмотревшись, я поняла, что это такое… «электроволны», которые он излучал. И… да-да, ты не ослышался, он сидел, поскольку не мог встать, и на это у него была чертовски уважительная причина.

Обе ноги у него были сломаны. Такое впечатление, что кто-то намеренно проделал с ним этот фокус, а после бросил тут умирать. Принц, вспомнила я. Принц из той сказки, что когда-то рассказывал Джим. Ему не повезло — он упал с лошади. А его родной брат Оуэн убил его и присвоил его корону. На этом рисунке он уже умирал. Проклятье, как же его звали, этого принца? Черт… не помню.

За окном промелькнули бетонные стойки опор — первое предупреждение о том, что мы с сестрами вступили на вражескую территорию.

«Следующая станция — Дублин, железнодорожный вокзал, — объявил нараспев насморочный голос диспетчера. — Конечная станция — Дублин, железнодорожный вокзал. Благодарим вас за то, что вы воспользовались поездом нашей компании».

С таким же успехом он мог объявить, что поезд прибывает в тюрьму Дочас. Мы уже слышали, как ее черные ворота с лязганьем захлопнулись за нами.

Когда мы с сестрами были еще совсем маленькими, наша мама часто рассказывала нам на ночь сказку, особенно когда мы долго не могли угомониться перед сном. Сказка была все время одна и та же, правда, иной раз ее приходилось немного растянуть — случалось это, когда мы принимались дружно реветь, и мама лихорадочно придумывала счастливый конец, иначе нам потом до утра мерещились под кроватью какие-то чудища.

Чаще всего мы просили ее рассказать нашу любимую сказку, ту самую, в которой участвовали мы сами — сражались с опасными кровожадными страшилищами. А иначе неинтересно, согласен? Вначале мама робко пыталась уговорить нас удовлетвориться более бескровным вариантом сказки, в котором единороги весело и беспечно резвились на лужайке вместе с эльфами и прочей волшебной нечистью. Мы единодушно решили, что все это — полная чепуха. Наконец мама сдалась, и с тех пор каждый вечер мы слушали исключительно «страшилки».

— Жили-были однажды три храбрые девочки, совсем как вы, — обычно заводила мама, накрывая нас одеялами. Потом гасила свет, оставив только ночник возле кровати. — Дома у них не было, поэтому они построили себе маленькую хижину в ветвях дерева, в самой глубине волшебного леса. Эльфы и лесные звери встретили их с распростертыми объятиями, и с тех пор они все жили мирно и дружно, по-соседски. Только злобные тролли, предпочитавшие темноту и обычно весь день до ночи прятавшиеся среди скал, едва садилось солнце, выбирались оттуда и подстерегали трех красавиц. А значит, с заходом солнца сестрам приходилось зажигать в своей хижине свет и следить, чтобы он горел до утра.

Потом мама принималась рассказывать, как каждую ночь девочки взбирались на небо, прихватив с собой сачки для ловли бабочек, и начинали гоняться за звездами. И если им удавалось поймать хоть одну, та горела в их спальне до самого рассвета. Иной раз, наловив комет, они пряли пряжу и ткали из их хвостов одеяло. В конце концов тролли, убедившись, что в хижине девочек каждую ночь неизменно горит свет, махнули на них рукой и вообще перестали выходить на поверхность.

И все, казалось бы, шло хорошо — но только до тех пор, пока самый злобный и отвратительный из всех обитавших в подземных пещерах троллей не поклялся, что похитит у сестер звезды, их единственное сокровище. У этого тролля не было имени, но даже волки боялись его — почуяв его присутствие, они пугливо поджимали хвосты и поскорее убирались в свои логова.

И вот однажды ночью девочки проснулись оттого, что все тролли барабанили в дверь их хижины, пытаясь проникнуть внутрь.

— У нас остался только один-единственный выход, — сказала самая храбрая из сестер. — Мы должны спуститься на землю и сражаться с ними, несмотря на все опасности, которые подстерегают нас внизу. Ведь мы — сестры, которые привыкли спать под звездами!

Самая храбрая из трех сестер… Как тебе это нравится? Мама всегда питала склонность ко всему мелодраматическому. И начинался леденящий душу триллер, «звездами» которого были, как ты догадываешься, Ифе, Фиона и я сама, — мы отчаянно сражались с ведьмами, демонами и рыцарями Тьмы. И конечно, побеждали — вернув обратно одеяло, сотканное из лунного света и звезд, храбрые сестры жили долго и счастливо. А уходя, мама никогда не просила нас потушить ночник — и он горел в нашей спальне до утра, так что счет за электричество в результате получался просто астрономическим. Я ведь, кажется, уже рассказывала тебе, как она нас любила — наша мама?

Только то, что ожидало нас на вокзале на этот раз, мало походило на волшебную сказку.

Усевшись в пригородный поезд, идущий до Малахайда, мы вновь погрузились в мрачное молчание. Мимо окна проносились сонные пригороды с домиками, спускавшимися к самой воде. Наконец мы были на месте — оставалось только пройти по узким улочкам, где каждый домик, казалось, был сделан из пряничного теста.

Из нас троих самой храброй на этот раз оказалась я — потому что первая решилась позвонить в дверь дома номер один по Стрэнд-стрит, пока Фиона с Ифе робко топтались на крыльце. Почему-то мне на память пришел тот день, когда тетушка взяла меня с собой покупать сласти, — и я сразу почувствовала себя жутко старой.

За дверью послышались хорошо знакомые мне неторопливые размеренные шаги… потом кто-то резко повернул ручку. Внутри у меня все похолодело — это сочетание звуков я успела возненавидеть еще в Каслтаунбире, где мне приходилось слышать их каждую пятницу. И вот дверь распахнулась.

Она показалась мне еще красивее, чем прежде. Ее волосы за эти годы успели отрасти и теперь пышной волной спадали ей на плечи — и сами плечи, и лицо Мойры были покрыты ровным загаром. Белозубая улыбка казалась ослепительной — даже фальшивые зубы Джонно и то не так сияли, а платье, которое было на ней, казалось, нанесли баллончиком с краской, до такой степени оно облегало ее тело — как вторая кожа. Неужто где-то в доме спрятана машина времени, тихо изумилась я про себя. Мойра явно сумела повернуть время вспять… Джим еще не успел войти в нашу жизнь, мы все трое снова стали детьми, и наши родители были еще живы.

Да-да… догадываюсь, что ты хочешь сказать. Самое время прятать голову в песок, точно?

Не знаю уж, что за рак ее сжирал… не иначе рак кожи, потому что выглядела она так, словно весь день напролет просиживала в солярии. На носу у нее появилась россыпь веснушек. Какое-то время Мойра молча разглядывала нас, а потом улыбнулась такой слащавой улыбкой, что я невольно поежилась, поскольку ничего хорошего она нам не сулила. Я тут же пожалела, что не прихватила с собой нож.

— Ну, вот и вы, мои дорогие! — проворковала тетушка. «Ну и где она прячет наше одеяло из звездной пыли», — невольно подумалось мне. — Вы как раз к чаю.

Опять меня преследует это странное чувство… мне почему-то не хочется рассказывать тебе, что было дальше.

Потому что ты ведь и сам можешь догадаться, не так ли? Знаешь, что самое непонятное в том времени, которое мы провели в этом доме? То, как на удивление цивилизованно, я бы даже сказала, приятно все это начиналось. Нет, конечно, тетушка Мойра была в ярости — мы почувствовали это уже в тот момент, когда расселись вокруг массивного, из красного дерева стола, который помнили с детства.

— Рак кости, — небрежно бросила Мойра, кивнув, словно представилась, ей-богу. — Это означает, что в один прекрасный день я просто перестану существовать. Но не стоит так переживать. Как только меня не станет, вы сможете забрать все доказательства ваших… действий — они лежат вот тут, в этом шкафу. — Она указала на стоявший в углу дубовый комод. Единственным украшением его был знакомый нам портрет Имона де Валера. Пластмассовые статуэтки святых, судя по всему, она с собой не прихватила. В доме пахло пылью, горем и воспоминаниями. Здесь не жили… здесь просто ждали. Со стены на нас укоризненно взирал пластмассовый Иисус, полосатые бумажные обои напомнили мне те, что лет пятьдесят назад можно было увидеть в доме чьей-нибудь покойной прабабушки. Кроме стола и комода, в комнате больше не было никакой мебели — только стулья, которые выглядели так, словно их расставили заранее.

— Что за доказательства? — невозмутимо осведомилась Фиона, изо всех сил стараясь делать вид, что ей нисколечко не страшно. — Мы видели только зажигалку, так что…

— Как, неужели не помните? — насмешливо протянула тетушка. Судя по ее цветущему виду, как-то слабо верилось, что дни ее сочтены. Потянувшись, она отперла один из ящиков комода и вернулась, держа в руках нечто, смахивающее на коробки, куда после прополки сложили сорняки. Тогда-то я и обратила внимание на ее ожерелье. На первый взгляд оно было то ли из железа, то ли из черненого серебра. Только вместо подвесок его украшали не драгоценные камни, а ключи. Сунув нам под нос одну из коробок, наполненную какой-то сухой грязью, она продолжала: — Полиции так и не удалось это найти. А я… я смогла! Правда, не сразу. Я отправилась туда сразу же, как Брианна из супермаркета сказала мне, что мой Джим накануне заезжал к ним — купил бутылку шабли и поехал на пляж. — Мойра уставилась на меня тяжелым взглядом. Я держалась, сколько могла, но потом все-таки отвела глаза в сторону. — Беда в том, что он в рот не брал шабли, терпеть его не мог. Вот мне и показалось это странным, понимаете? Вообще говоря, ощущение надвигающейся беды впервые появилось у меня еще до того, как я узнала, что он… — Мойра задохнулась. Я догадалась, что ей стоило немалых усилий заставить себя выговорить слово «мертв». — Вот так-то. Ладно… Как бы там ни было, мне пришлось уйти, когда появилась Брона со своей шайкой, поскольку они прихватили с собой собак. Но потом я вернулась. И мне посчастливилось… Я раскопала настоящие сокровища. Даже после того, как эти тупые полицейские затоптали все в грязь. Сокровище, да… И притом не одно. Тут у меня целая коллекция. Хотите посмотреть?

Внутри коробки обнаружилась пустая пачка из-под сигарет, которую у меня на глазах выбросил Джим. А в другой — пуговица… Мне показалось, она оторвалась от куртки Ифе. Там было кое-что еще, но я уже не стала смотреть — одного этого было вполне достаточно, чтобы обвинить нас в убийстве. Тетушка Мойра, окинув нас торжествующим взглядом, убрала свои сокровища обратно в комод, заперла ящик, после чего положила перед нами исписанный лист бумаги.

— А теперь, когда вы все здесь, ознакомьтесь с правилами, принятыми в этом доме.

У меня вдруг возникло стойкое ощущение дежавю… Казалось, время повернуло вспять и мы с сестрами снова оказались в монастырской школе. Подъем в шесть, потом приготовить ей завтрак, дать лекарства. После этого до полудня уборка, затем следовало подать ей ленч, снова дать обезболивающее — и только после этого мы имели право передохнуть. Если не считать того времени, когда будем готовить ей обед, вечера мы обязаны были посвятить походам в бакалейную лавку. А дальше следовало одно весьма своеобразное условие.

— Вы не имеете права выходить из дома вдвоем — только по очереди и поодиночке, — объявила тетя Мойра. Я обратила внимание, что она как будто полиняла, — во всяком случае, вид у нее был уже не такой сияющий, как раньше.

— Это почему? — взвилась я.

— Потому что я так сказала. — Она указала на висевший за дверью длинный желто-коричневый плащ. — Будете надевать его, когда соберетесь выйти за покупками. А на голову — платок. Все покупки вы будете делать в магазинчике на углу — и покупать станете только то, что указано в списке. Ничего кроме этого — вы меня поняли?

Я заглянула ей в глаза — и мне вспомнилось, как в свое время Фиона рассказывала, какой у нее был взгляд, когда она впервые увидела Джима. Безумный… кажется, так она тогда говорила. Исступленный. Я похолодела, догадавшись, что дни наши сочтены, если только нам не удастся достаточно быстро отсюда выбраться. Глядя на бледную улыбку Мойры, я лихорадочно старалась придумать, как отсюда сбежать.

Примерно две недели ничего не происходило. Фиона ходила за покупками, я стирала и убирала, Ифе готовила — в точности как в одной из тех нравоучительных книг, где говорилось, как положено вести себя ирландской девушке из приличной семьи.

А что же тетушка Мойра, спросишь ты?

По-моему, она была счастлива, как никогда в жизни… Да, могу поклясться, что так и было. Она наслаждалась, тыкая нас носом в наши ошибки, — видел бы ты, с каким видом она выговаривала нам, когда я, например, забывала протереть пол за сливным бачком в туалете или когда Ифе пересаливала суп. Я пытаюсь убедить себя, что это продолжалось всего пару недель. Да, пытаюсь… но я не настолько наивна или глупа, чтобы в это поверить. Потому что если бы ты видел, как тетка сияет, ты бы понял, о чем я говорю. Ты бы тоже наверняка догадался, что она что-то затевает…

Зная, что умирает, Мойра, похоже, решила прихватить с собой и нас — за компанию.

Никто и никогда не заглядывал в ее дом. Собственно говоря, единственный, кого я видела за все это время, был сухонький старичок-почтальон, который обычно подолгу слонялся снаружи, словно в надежде, что хозяйка сжалится и пригласит его на чай. Да, знаю, что ты скажешь, согласна, я должна была попытаться окликнуть его… Но кто мог сказать, чем бы это закончилось для нас? Даже думать об этом страшно… Впрочем, он никогда особенно не задерживался, а потом и вовсе пропал — наверное, Мойра его отвадила.

По вечерам Ифе спускалась вниз — она спала в полуподвале, где тетушка устроила комнату для гостей. Мы с Фионой спали в комнате наверху. Мне удалось обнаружить стопку старых тетрадок, которую оставил здесь кто-то из прежних жильцов. Когда я смахнула покрывавший их толстый слой пыли, то обнаружила на обложке дату их выпуска — 1941 год. Сейчас ты держишь в руках одну из них — впрочем, думаю, ты и сам уже догадался. Я даже стала вести своеобразный календарь, отмечая в нем дни с нашего отъезда из дома — мне плевать, даже если он попадется на глаза нашей дражайшей тетушке. Фиона постоянно жалуется на головную боль, но я стараюсь не слушать — я застукала ее, когда она таскала сигареты из кухонного шкафчика, и догадалась, что она не смогла удержаться и вновь стала курить.

Нет… есть еще кое-что, что убеждает меня, что все было совсем не так, как мне казалось.

Однажды утром — кстати, это было не так давно — я проснулась оттого, что услышала, как в замке двери поворачивается ключ.

— Кто тут? — всполошилась я, сев на постели и протирая заспанные глаза. По-моему, мне снились ведьмы.

— Спи-спи, дорогая, — успокаивающе прошелестела из своей спальни Мойра. Но я знала, что мне не послышалось. Подбежав к двери, я подергала ручку — дверь была заперта. Итак, тетушка сочла, что притворяться уже нет нужды — в этом доме мы были не гостьями, а пленницами. Затаив дыхание, я прислушалась — слабое позвякивание и скрежет поворачиваемых в замке ключей, донесшиеся из прихожей, подсказали мне то, о чем я и так уже смутно догадывалась, просто не решалась сказать. Какие же мы были дуры! Еще в тот день, когда она усадила нас за стол, нам следовало не слушать ее разинув рот, а свернуть ее тощую шею. Потому что если у нее рак, то я — мадам Кюри, черт возьми! Нет, это была месть — просто месть, и ничего больше. Теперь я наконец поняла, что нам не суждено покинуть этот дом. Во всяком случае, живыми.

С этого дня нам больше не разрешалось покидать наши комнаты. Даже после того, как я начала мочиться кровью. Господи, как это было ужасно… Но хуже всего оказалось то, что я понятия не имела, почему у меня начались эти мучительные боли, от которых все кишки, казалось, выворачивались наизнанку.

— Видишь ли, вряд ли я могу вам доверять, — объявила наша тюремщица. Воспользовавшись тем, что мы спали, Мойра надела на нас наручники — проснувшись, мы обнаружили, что она приковала нас к кровати… как в кино, честное слово! — Убийц нужно держать под замком, ведь так, мои дорогие? — Дверь в нашу комнату отпиралась всего три раза в неделю — когда тетка приносила нам какое-то мерзкое пойло, которое именовала едой. Конечно, мы были вынуждены это есть… А что было делать? Попытаться сползти с постели и прикончить ее? Поверь мне, я пыталась — дважды. Но она избила меня так, что я до сих пор чувствую, как шатаются у меня передние зубы, когда я жую.

Я быстро худею. Да, худею прямо на глазах. Но не так, как бывает, когда сидишь на обычной диете, а потом с радостью чувствуешь, как джинсы свободно болтаются у тебя на талии. Я исхудала так, что стала похожа на скелет… все кости просвечивают.

— Она что-то добавляет в еду, — предположила Фиона. Все ее тело к этому времени покрылось болячками, так что превратилось в один сплошной нарыв.

А у меня из головы не выходила Ифе.

Я не видела ее уже несколько недель — и понемногу начала подозревать, что наша тетушка уже успела избавиться от нее. Мойра сразу предупредила, чтобы мы даже не пытались звать кого-то на помощь, потому что все последствия этого обрушатся на нашу сестру… У меня не было ни малейших сомнений, что она так и сделает.

Позапрошлой ночью меня разбудило слабое металлическое позвякивание.

Похоже, кто-то постукивал по трубе, которая спускалась из нашей ванной в цокольный этаж. Поначалу я даже не смогла понять, что это за звук, поскольку стала постепенно терять слух, но потом вдруг догадалась. Это была азбука Морзе… Мне удалось разобрать лишь самый конец фразы:

С…Е…П…О…Р…Я…Д…К…Е…?

«С тобой все в порядке?» Со мной?! Глаза у меня защипало… а потом я вдруг затряслась. Боже, благослови Ифе за ее светлую головку, за то, что часами терпела, пока я обучала ее азбуке Морзе. «Скоро у тебя все получится, вот увидишь», — с самым серьезным видом твердила я. «Но зачем?» — возмущалась она. «А ты представь, что во всем мире вдруг разом не станет электричества!» — возразила я. Логика моя выглядела безупречно — во всяком случае, так мне тогда казалось.

Я принялась тормошить Фиону. Потом отыскала отвертку, которую сестра прятала под своим тюфяком, и отстучала ответ.

К…А…К…Б…У…Д…Е…М…В…Ы…Б…И…Р…А…Т…Ь…С…Я…?

После секундной паузы последовал ответ — ясный и недвусмысленный, точно ответ апелляционного суда на просьбу убийцы о помиловании:

С…Н…А…Ч…А…Л…А…П…Р…И…К…О…Н…Ч…И…М…Е…Е…

— Что еще за стук?! — крикнула снизу Мойра, и я услышала на лестнице цоканье ее каблуков. — Что вы там затеяли?

— Это вода, — поспешно ответила Фиона. — Вода рычит в трубах — вот они и гремят.

— Держу пари, вы что-то задумали, — ответила тетка, спускаясь вниз. Потом послышался неясный шум, словно она рылась в шкафу. — Ну да, как бы там ни было, отсюда вам не уйти. И, Джим свидетель, я вас всех переживу!

Это уже было что-то новенькое… Эх, жаль, старина Джим не слышит, подумала я, то-то бы он посмеялся! Похоже, в воспаленном мозгу Мойры все окончательно перемешалось — раз уж даже сам Господь Бог отодвинулся на задний план, скромно уступив место самому сексуальному убийце из всех, которых только знал Западный Корк.

Я выждала пару часов, чтобы вопли с первого этажа стихли. Потом мы с Ифе снова принялись тихонько перестукиваться — поговорили о том, как выберемся отсюда, как убьем ее, — при этом выяснилось, что все мы начали вести дневники.

В конце концов, было решено попытаться сбежать в среду утром — и гори оно все огнем и синим пламенем. Кстати, это как раз сегодня — на тот случай, если тебе интересно. Я смотрю в окно… луна вот-вот спрячется за грудой кирпичей во дворе, как раз у меня под окном…

Но в основном мы говорили о том, как любим друг друга — несмотря ни на что. Ифе наконец-то рассказала, что заставило ее уехать и почему она пропадала так долго… я ответила, что понимаю ее. Да и чего тут можно было не понять?

Вот.

Солнце как раз встает… Фиона снова точит эту проклятую отвертку — наверное, уже в последний раз. А еще ей удалось отыскать старую лопату — одному богу известно, как она сюда попала. Тетушка Мойра что-то задумала, я уверена в этом, потому что в последние дни она непрерывно разговаривает сама с собой… я постоянно слышу снизу ее голос, и это мне жутко не нравится. Если сумасшедшие начинают спорить сами с собой, значит, пора прощаться, даже если силы у тебя на исходе.

Я вспоминаю историю, которую много лет назад мне рассказывала Фиона, о трехстах спартанцах, преградивших дорогу персидской армии — с удовольствием бы послушала ее еще раз… жаль только, времени нет. Мы договорились, что набросимся на тетушку Мойру, как только она в очередной раз принесет нам поесть.

И тогда та из нас, которой удастся выбраться живой из этого проклятого дома, отнесет наши дневники на почту. Держу пари, ты сейчас удивляешься… Но неужели ты думаешь, мы такие дуры, что надеемся, что выжить удастся всем троим? Тогда, выходит, ты читал мой дневник по диагонали. Потому что, черт возьми, я уже и стоять-то на ногах не могу — не то что ходить!

Зато еще остались силы писать. Но не бойся — у меня и в мыслях нет просить тебя оказать мне последнюю услугу — например, передать моему священнику, какой хорошей девочкой я была, и прочую чушь. В конце концов, мы ведь знать не знаем друг друга… и я уверена, что у тебя и без того хватает забот.

Прошу только об одном — не суди меня слишком строго, это все, чего я хочу. Ах да… Попытайся найти Эвви и расскажи ей о том, что произошло. До сих пор не могу заставить себя забыть о ней.

Понимаешь… Наверное, я привязалась к этой негоднице — и ничего не могу поделать с этим, хоть и догадываюсь, что у нее есть кто-то другой. Фамилия ее родителей — Васильевы, они живут в Сочи. Сделаешь это для меня, хорошо? Это ведь не трудно, верно?

Вот она идет, моя дражайшая тетушка… тащится по лестнице на второй этаж. Ну что — сейчас? Неужели сейчас все решится?

Да, пора — Ифе, как безумная, отстукивает сигнал к бою… Можно подумать, я не слышу?!

П…О…Р…А…

Я привыкла слушаться сестренку. Итак, мне пора. Кто бы ты ни был — будь осторожен. На прощание дам тебе один совет: люби только тех, кто этого заслуживает!

Поверь мне на слово. Я знаю, что говорю.