Достаточно времени для любви

DA CAPO: IV

«27 марта 1917 г. григ. Дорогое мое семейство!

Повторяю основное сообщение: я попал сюда на три года раньше срока 2 августа 1916 года, — но по-прежнему хочу, что-бы меня подобрали ровно через десять лет после высадки, а именно 2 августа 1926 года. Повторяю: двадцать шестого. Основное и альтернативное места рандеву сохраняются соответствующими базовым данным. Пожалуйста, убедите Дору в том, что причиной всего этого явилась скверная исходная информация, мною предоставленная, и она тут ни при чем.

Я провожу время самым удивительным образом. Привел в порядок дела, после чего вступил в контакт с моим прежним семейством, встретившись со своим дедом (это Айра Джонсон, Айра); познакомился с ним, а потом, используя наглую ложь и явное фамильное сходство, втерся в доверие. Дедуся убежден, что я — незарегистрированный в архивах сын его покойного брата. Не я подал ему такую мысль; это его собственное изобретение. К счастью, все сложилось вполне удачно, и теперь я играю роль кузена в своем давнишнем доме; я не живу там, но меня всегда рады видеть, чему и я весьма рад. Позвольте мне рассказать, как обстоят дела в семье, поскольку все вы происходите от этих троих: дедуси, мамы и Вуди.

О дедусе я уже достаточно порассказал, поищите среди того мусора, который кроит Джастин. Джастин, не меняй ничего, только учти, что дедуся оказался не двух метров ростом и не высечен из гранита; он почти такой же, как я сам. Стараюсь проводить с ним каждую минуту, которую он мне уделяет, а именно — играю с ним в шахматы несколько раз в неделю.

Теперь мама. Возьмите Лаз или Лор, добавьте пять кило в подходящих местах, пятнадцать земных лет и куда большее чувство собственного достоинства (нечего-нечего, придержите свои подбородки!). Еще волосы до плеч, всегда завитые на концах. В остальном я не знаю, на кого похожа мама, поскольку видел только ее голову и руки (это объясняется любопытным здешним обычаем всегда и повсюду носить одежду, полностью закрывающую тело). Если говорить о теле, то у мамы тонкие лодыжки (однажды я сумел это заметить). Но я не смею слишком приглядываться, иначе дедуся выгонит меня из дому.

Папа. Сейчас он отсутствует. Я забыл, каков он собой, как забыл все лица, кроме дедусиного (он-то пользуется примерно той же самой физиономией, что и я!), но я видел фотографии папы: он чуточку напоминает президента Тедди Рузвельта (Афина, учти — Теодор, а не Франклин, на тот случай, если у тебя есть снимки обоих).

Нэнси. Это Лаз или Лор, какими они были за три стандартных года до моего отлета. Веснушек, правда, поменьше, но очень достойная девушка, за исключением тех случаев, когда ей отказывает самообладание. Проявляет значительный интерес к молодым самцам, и я полагаю, что дедуся уже торопит маму, чтобы она рассказала Нэнси о говардианцах, — внучка должна выйти замуж за члена одного из Семейств.

Кэролл. Это опять Лаз или Лор, но на два года моложе, чем Нэнси. Она интересуется мальчиками не менее Нэнси, но без успеха: мама держит ее на коротком поводке. Частенько подрагивает подбородком. Думаю, на маму это зрелище впечатления не производит.

Брайан-младший. Темные волосы, похож на папу. Молодой капиталист: разносит газеты, совмещая это занятие с работой фонарщика — зажигает уличные газовые лампы. Имеет контракт на распространение объявлений местного кинотеатра, чем заставляет заниматься младшего брата и четырех других мальчишек, расплачивается с ними билетами в театр, немного оставляет себе, а остаток продаст с убытком в школе (четыре цента вместо пяти). Держит на углу бар с содовой (сладкий пузырящийся напиток), но планирует передать его младшему брату в ближайшее же лето; у него уже появилось другое предприятие. (Насколько я помню, Брайан разбогател, будучи еще достаточно молодым.) Позвольте мне уточнить кое-какие подробности, относящиеся к нашей семье. Она процветает — по местным понятиям, — но это проявляется лишь в том, что живет она в большом доме да имеет хороших соседей. Но папа — удачливый бизнесмен, помимо этого говардианцы получают приличные пособия на детей, а их у мамы уже восемь. Для всех вас понятие «говардианцы» в первую очередь означает генетическую наследственность и традицию, но в этом «здесь и сейчас» оно подразумевает деньги, которые выплачиваются на содержание детей. Это своего рода племенное животноводство, и мы, люди, выполняем роль племенного скота.

Полагаю, что папа удачно вкладывает деньги, которые мама получает за рождение детей-говардианцев, и, насколько я помню, не тратит их. Не знаю, как было с остальными, но я получил некую сумму, когда женился впервые. Эти неожиданные деньги не имели ничего общего с платежами, которые первая жена моя заслужила впоследствии своим чадородием. Я женился во время экономического кризиса, и тогда это было существенное подспорье.

Но возвращаюсь к детям. Мальчики работают; им приходится работать, иначе у них, кроме еды и одежды, ничего не будет. Девочкам выдаются небольшие суммы, но они обязаны работать по дому и помогать маме в воспитании младших. Так происходит потому, что в этом обществе девочкам очень сложно заработать деньги, но мальчику оно предоставляет бесконечное множество возможностей (порядок этот изменится еще до конца столетия, но в 1917 году все так и было). Дети Смитов работают дома (мама арендует прачечную на один день в неделю, и это все), но мальчик (или девочка), который подыскивает себе заработок вне дома, в известной степени освобождается от домашней работы. Ему не приходится отрабатывать то время, которое он проводит вне дома; он сохраняет свой заработок и может потратить его или копить. Последнее поощряется тем, что папа добавляет некоторые суммы к подобным накоплениям.

И если вы скажете, что папа и мама намеренно растят своих детей хапугами, то окажетесь правы.

Джордж. Ему десять земных лет, он младший партнер Брайана-младшего.

Тень его и вечный прихвостень. Это окончится через несколько лет, когда Джордж хорошенько даст Брайану по зубам.

Мэри. Восемь лет, настоящий мальчишка с веснушками. Мама с большим трудом пытается сделать из нее леди. Все же мягкая настойчивость мамы и врожденные данные победят: Мэри вырастет украшением Семьи, и за ней будут увиваться парни. Я ненавидел их, поскольку одно время был ее любимцем. Из всех моих сестер и братьев лишь Мэри была по-настоящему близка мне. Можно быть одиноким в большой семье, я и рос таким, компанию мне составляли лишь дедуся — всегда — и Мэри — короткое время.

Вудро Уилсон Смит. Ему не хватает до пяти лет нескольких месяцев. Это самое пакостное дитя, которому когда-либо позволяли расти. Вынужден признать, что сей пакостник и негодник представляет собой то самое семя, из которого вырос прекраснейший цветок в истории человечества, а именно сам старичина-молодчина. Пока ему удалось плюнуть в мою шляпу, когда она предусмотрительно располагалась на вешалке вне пределов его досягаемости; я неоднократно слышал от него всякие дерзости, из которых «опять этот дурень в дерби приперся» — самая мягкая. Он пнул меня в живот, когда я попытался с ним поиграть (моя ошибка — я не хотел прикасаться к нему, но решил заставить себя избавиться от этой рациональной застенчивости), и обвинил меня в жульничестве за шахматной доской, хотя сплутовал сам: показал мне что-то в окне, а тем временем передвинул моего ферзя на одну клетку. Я засек его… и так далее.

Но я продолжаю играть с ним в шахматы, потому что собираюсь завязать отношения со всеми членами моей первой семьи на то короткое время, которое смогу провести среди них; кроме того, Вуди все равно будет играть в шахматы при любой возможности, а мы с дедусей — единственные шахматисты, способные играть с этим ядовитым созданием (дедуся при необходимости даст ему подзатыльник; я же не удостоен подобной привилегии). Но если бы я не опасался последствий, то попробовал бы придушить его. Интересно, а что случилось бы потом? Неужели половина человеческой истории вовсе исчезла бы, а остаток ее стал бы неузнаваемым? Нет, парадоксы бессмысленны; уже тот факт, что я нахожусь здесь, свидетельствует о том, что в этом «здесь и сейчас» мне удалось сдержать свой праведный гнев на маленького негодяя.

Ричард. Ему три года, он столь же привязчив, насколько Вуди труден, любит сидеть на моем колене и слушать истории. Самая любимая его сказка — о двух рыжеволосых близнецах по имени Лаз и Лор, летающих по небу в волшебном корабле. Общаюсь с ним с легкой печалью: Дикки погибнет весьма молодым при воздушном налете на местечко, называющееся Иводзима.

Этель. Небесная улыбка с одного конца и мокрые пеленки с другого, в разговоры не вступает.

Такова моя (наша) семья в 1917 году. Я рассчитываю пробыть в Канзас-Сити до возвращения папы — а это уже скоро, — потом собираюсь уехать отсюда; все же здесь сложновато, хоть и приятно. Надо бы заглянуть к ним, когда война окончится… но, наверное, этого я делать не стану. Слишком многих придется приветствовать.

Чтобы все прояснить, следует рассказать о кое-каких здешних обычаях.

Пока папа не вернется домой, официально я могу быть принят в доме лишь как приятель дедуси по шахматам, и только; хотя он сам — а быть может, и мама — полагает, что я сын дядюшки Неда. Почему? Потому что я «молодой холостяк», а по местным правилам замужняя женщина не может дружить с молодым холостяком, в особенности тогда, когда муж ее отсутствует в доме. Табу настолько строгое, что я не смею даже пытаться его нарушить… в отношении мамы. Она тоже не поощряет меня. Дедуся этого также не позволит. Поэтому я бываю в собственном доме только для того, чтобы повидаться с дедусей. Если я звоню по телефону, то спрашиваю, дома ли он, и так далее.

О, конечно, в дождь я имею право предложить членам семейства Смит довезти их домой из церкви. Мне разрешено общаться с детьми, только не портить их — что, по мнению мамы, определяется тратой на каждого из них более пяти центов. В прошлую субботу мне позволили вывезти в автомобиле шестерых детей на пикник. Я обучаю Брайана водить авто. Мой интерес к детям считается вполне понятным; мама и дедуся полагают, что таким образом я компенсирую прежнее одиночество и сиротство.

Единственное, чего я себе никогда не смогу позволить, так это остаться наедине с мамой. Я не могу войти в свой дом без дедуси; иначе соседи заметят. Я весьма тщательно слежу за этим: нельзя рисковать — зачем маме неприятности из-за нарушения племенного табу?

Я пишу вам в своей квартире с помощью пишущей машинки; вы даже не поверите, что подобное устройство может существовать. Пора заканчивать — мне нужно еще сходить в город и в два раза уменьшить листок, а потом выгравировать его, подтравить и расплющить; потом я запечатаю его, как положено, и отправлю отложенной почтой. Обычно на это уходит целый день, поскольку мне приходится арендовать лабораторию и уничтожать все промежуточные результаты; их нельзя оставить в квартире, чтобы не попались на глаза хозяину, у которого есть свой ключ. Когда я вернусь из Южной Америки, обзаведусь собственной лабораторией и буду возить ее в автомобиле. В следующем десятилетии мощеные дороги появятся повсюду, и я рассчитываю путешествовать таким образом. Я буду по-прежнему посылать письма при первой же возможности; надеюсь, что по крайней мере одно из них через столетия доберется до вас. Как говорит Джастин: главное, чтобы письмо одолело ближайшие три века. Я буду стараться.

Я люблю вас всех, Лазарус»