Достопамятные деяния и изречения

1. Предисловие. Перейдем теперь к самой здоровой части души, умеренности, которая удерживает наш разум от безрассудства. Получается, что именно это качество избегает укуса порицания и вызывает чрезвычайную благосклонность. Попробуем проверить его действие на знаменитых мужах.

1.1. Начнем с колыбели высочайшей магистратуры. Публий Валерий получил прозвище Публикола из-за уважения к величию народа. После изгнания царей он сосредоточил в себе всю их власть и все знаки отличия под титулом консула. Ненавистное чванство магистратов он свел к терпимому уровню, удалил топоры из фасций и заставил склонять их перед народным собранием. Численность последнего он наполовину сократил и взял себе в коллеги Спурия Лукреция, которому и передал фасции, обозначив его превосходство, поскольку тот был старше по возрасту. Он внедрил закон в центуриатные комиции, чтобы никакой магистрат вопреки провокации^[258] не смог бы засечь или казнить римского гражданина. Даровав обществу свободу, он постепенно свел на нет собственную власть. И по сути опустошил свой дом, казавшийся крепостью. Но разве мы не знаем, что чем ниже пал его дом, тем выше была его слава?

1.2. Неохотно распростившись с Публиколой, перейдем теперь к Фурию Камиллу. Его переход от бесчестия к высшей власти был чрезвычайно скромным. Будучи изгнанником в Ардее, когда Город был захвачен галлами, он пришел на помощь согражданам в Вейи в качестве командующего войском только тогда, когда убедился, что его назначение диктатором состоялось в строгом соответствии с законом. Блистательным был вейянский триумф Камилла, блистательна его победа над галлами, но еще более удивительно его промедление. Ибо сложнее одолеть себя, нежели врага…^[259]

1.3. В умеренности с Камиллом можно сравнить Марция Рутила Цензорина. Его второй раз избрали цензором, и он увлек собрание пламенной речью по поводу того, что нельзя дважды занимать эту должность, поскольку наши предки недаром сократили ее срок в силу ее величия. Обе стороны поступили верно: и Цензорин, и народ. Первый скромно пожелал второму вверить себя власти, второй доверился скромному мужу.^[260]

1.4. А вот что сделал консул Луций Квинкций Цинциннат. Отцы-сенаторы решили продлить его полномочия не только из-за его исключительных заслуг, но также и потому, что народ предложил избрать на следующий год тех же самых трибунов. И то и другое было незаконным, поэтому Цинциннат немедленно умерил пыл сената, а трибунов убедил последовать его умеренному примеру. Вот так он и стал причиной самого строгого порядка, а народ уберегся от цензорской проверки и противозакония.^[261]

1.5. Фабий Максим однажды задумался над тем, что сам отправлял консульство пять раз и очень часто занимали этот пост его отец, дед, прадед, его предки. И вот когда его сын уже избирался на консульство со всеобщего согласия, он убедил народ освободить его род от этой чести, не потому, что сомневался в достоинствах сына — тот был человек высоких качеств, — но потому, что величайшая власть не может быть дарована лишь одной семье. Что же может быть действеннее и мощнее, нежели эта умеренность, превзошедшая даже отцовское чувство и ставшая на деле самой могущественной?

1.6. У наших предков не вполне хватило ума заслуженно вознаградить Сципиона Африканского Старшего, поэтому они постарались украсить его соответствующими знаками отличия. Они пожелали воздвигнуть ему статуи в комициях, на рострах, в курии, в святилище Юпитера Лучшего и Величайшего, пожелали также узреть его изображение в пышных триумфальных одеждах на капитолийских подушках, наконец, возжелали ему пожизненного консульства и вечного диктаторства. И неизвестно, отчего он больше страдал: от решения народа или сената, он, великий человек, отказывающийся от почестей, которых заслуживал.

Ту же силу ума он проявил в сенате, когда защищался по делу Ганнибала. От соотечественников последнего прибыли послы, обвинившие Сципиона в том, что тот сеет между ними распрю. Он же всего лишь добавил, что негоже отцам-сенаторам вмешиваться в дела карфагенян. И своей глубокой скромностью содействовал тому, чтобы обеспечить существование одной стороне и достоинство — другой, оставаясь в то же время противником обеих вплоть до окончания войны.^[262]

⠀⠀ ⠀⠀

_{Битва при Заме}

_{Вольная копия с гравюры Корнелиса Корта "Битва при Заме" (1567)}

_{Неизвестный римский мастер}

_{Последняя треть XVI века}

_{Холст, масло}

_{144х209 см.}

_{Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва, Россия}

⠀⠀ ⠀⠀

1.7. А вот Марк Марцелл был первым, доказавшим, что Ганнибала можно победить, а Сиракузы взять. Он был консулом в четвертый раз, когда в Рим прибыли сицилийцы с жалобой на него. Он не стал ничего сообщать в сенат, поскольку его коллега Валерий Левин отсутствовал, а он опасался, что сицилийцы в таком случае не проявят должной отваги. Когда же Валерий возвратился, Марцелл по собственному почину ввел их в сенат и терпеливо выслушивал их жалобы на него. Более того, когда Левин приказал им выйти, он убедил их остаться, пока защищал себя, а когда дело закончилось, последовал за ними, чтобы сенат более свободно выдал свое решение. Жалобщиков осудили, а Марцелл милостиво принял их прошения, словно бы от клиентов. Находясь на вершине, обративший Сицилию в провинцию, он отдал всю славу коллеге. Невозможно выбрать похвалу Марцеллу, раз он сам проложил новые грани терпимости в отношении союзников.^[263]

1.8. А как великолепно поступил Тиберий Гракх! Будучи народным трибуном, он находился в состоянии открытой вражды со Сципионами, Африканским и Азиатским. Последний не сумел дать обеспечение займа и на этом основании по приказу консула был заключен в тюрьму. Тогда Гракх обратился к коллегии трибунов, но никто не согласился вмешаться в это дело, и он обнародовал собственное решение. Никто не сомневался, что он проявит ненависть к Сципионам. Но Гракх для начала поклялся, что не намерен возобновлять дружеские отношения со Сципионами, а затем прочел следующее. Поскольку Луций Корнелий Сципион в день своего триумфа провел перед колесницей вражеских полководцев, а потом заключил их в тюрьму, то недостойно и чуждо величию республики, если с ним поступят так же. И он, Гракх, не дает на это свое согласие. После этого римский народ осознал, что Гракх опроверг общее мнение, и приветствовал его терпение надлежащей похвалой.^[264]

1.9. Гай Клавдий Нерон тоже может рассматриваться как пример исключительной умеренности.

Славу победы над Гасдрубалом он разделил с Ливием Салинатором. Тем не менее он предпочел следовать за триумфальной колесницей Салинатора верхом, но не стать триумфатором самому: хотя сенат и даровал ему такое право, все же победное сражение состоялось в провинции, которой управлял Салинатор. Это был триумф без колесницы, но еще более блистательный, потому что одному воздали за победу, другому за умеренность.^[265]

1.10. Не дает умолчать о себе и молодой Сципион Африканский. Будучи цензором, он как-то заканчивал составление списков во время солитаврилий. Писец прочитал по общественным табличкам надлежащую молитву, прося богов улучшить и укрепить государство римского народа. «Оно уже стало великим, — сказал Сципион, — поэтому я молю богов сохранить его в безопасности и в вечности». И приказал соответствующим образом исправить запись молитвы. И с тех пор цензоры, заканчивая списки, использовали именно эту исправленную молитву. Потому что он мудро заключил: о прирастании римской империи следовало просить в те времена, когда триумф испрашивали у седьмого милевого камня, а народ, владеющий большей частью круга земель, должен ревностно стремиться к большему и всеобъемлющему счастью, если он не теряет ничего из того, чем уже владеет.

И столь же ярко раскрылась его цензорская умеренность у трибунала. Он проверял центурии всадников, и перед ним предстал Гай Лициний Сакердот. И Сципион сказал, что знает о его клятвопреступлении, и добавил, что если кто пожелает обвинить Сакердота, то он готов выступить в качестве свидетеля. Однако никто не взялся за это дело. «Веди коня дальше, Сакердот, — сказал Сципион, — и будь свободен от цензорского клейма. Не должен я принимать в тебе участия ни как обвинитель, ни как свидетель».^[266]

1.11. Это душевное равновесие отмечено также и в Квинте Сцеволе, знаменитейшем муже. Его призвали в суд свидетельствовать против обвиняемого, а он дал показания против жертв обвиняемого. А выходя, добавил, что ему бы поверили, если бы и все дали такие же показания; когда человека осуждают на основании только лишь одного свидетельства, то это создает самый дурной пример. То есть он выказал уважение к собственной вере и дал совет, как поступать в интересах общественного блага.

1.12. Понимаю, что значили высказывания и деяния этих мужей, и понимаю, что облек рассказы о них в узкий круг речи. Хотел бы я в кратком виде изложить многочисленные рассказы о величии, но перо мое в окружении нескончаемого количества людей и дел не в состоянии представить и то и другое. А потому я ограничусь лишь записями. Вот и два Метелла, Македонский и Нумидийский, величайшее украшение нашей отчизны, заслуживают того, чтобы рассказать о них вместе.

Метелл Македонский резко поссорился со Сципионом Африканским, и их разногласия, проистекавшие из соперничества в доблестях, привели к тяжелой, ставшей широко известной вражде. Тем не менее, когда Метелл узнал, что Сципион погиб и его оплакивают, он ринулся на публику с сокрушенным лицом и вскричал прерывистым голосом: «Сбегайтесь, граждане, сбегайтесь! Стены нашего города рушатся! Нечестивая сила захватила Сципиона Африканского, пока он покоился в родных пенатах!» О, республика, столь несчастная из-за смерти Африканского, но счастливая из-за слез Македонского, достойного человека и гражданина! В одно и то же время ты увидела, какого вождя потеряла и какого нового вождя обретаешь. А он еще велел своим сыновьям подставить плечи под носилки и к этой похоронной чести добавил лишь, что в будущем едва им удастся выполнить ту же обязанность по отношению к какому-либо великому человеку. Куда улетучились все пререкания в курии? Куда девались все споры на рострах? Где облаченные в тоги сражения великих граждан и полководцев?^[267] Все они были стерты умеренностью, заслужившей глубочайшее уважение.

⠀⠀ ⠀⠀

_{Публий Корнелий Сципион Африканский}

_{Бюст. Черный базальт.}

_{I век до н. э.}

_{Галерея Уффици, Флоренция, Италия}

⠀⠀ ⠀⠀

1.13. Метелл Нумидийский, изгнанный из страны из-за интриг партии популяров, стал жить в Азии. Случилось так, что он смотрел игры в Траллах, когда ему принесли письмо, в котором говорилось, что подавляющим большинством голосов сената и народа ему даровано право возвратиться в Рим. Он не покинул театр, пока не окончилось представление, и не выдал ничем своей радости тем, кто сидели с ним рядом, но сокрыл в себе это великое счастье. И в процветании, и в несчастье он всегда сохранял спокойствие духа благодаря умеренности.^[268]

1.14. Столь многие семьи заслуживают похвалы, но Катон Младший не даст затеряться в молчании имени Порциев, поскольку едва кто разделит с ним его славу. Он оставил совсем не малый признак величайшей терпимости. Деньги киприотов он доставил в Рим в целости и сохранности. В знак признательности за эту услугу сенат постановил, чтобы ему была предоставлена чрезвычайная претура, что противоречило установленному порядку. Он же не дал этому свершиться и заверил всех, что недостойно, когда эта привилегия даруется только ему, но никому другому. И чтобы это новшество не связывалось с ним, он предпочел участвовать в законных выборах в комициях на Марсовом поле, чем принять такой дар от сената.^[269]

1.15. Поскольку я собираюсь обратиться к иноземным примерам, чувствую, как берет меня за руку Марк Бибул, занимавший самую высокую должность. Когда он жил в провинции Сирия, то услышал, что два его сына выдающихся способностей были убиты в Египте воинами Габиния. Царица Клеопатра прислала ему этих убийц в цепях, чтобы он смог отомстить за свою тяжелейшую утрату. Более глубокого утешения для скорбящего и представить нельзя. Но он, смирив свою скорбь терпимостью, немедленно приказал вернуть палачей его плоти и крови назад к Клеопатре невредимыми, заметив, что правом наказания обладает сенат, но не он.^[270]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Внешние примеры ⠀⠀ ⠀⠀

Архит из Тарента в Метапонте глубоко окунулся в наставления Пифагора и, после серьезного труда и длительного времени, предложил серьезный труд, объемлющий все учение. По возвращении на родину он решил осмотреть свое имение и нашел его в запустении и разрухе из-за пренебрежения со стороны управляющего. Глядя на виновного, он сказал: «Наказал бы я тебя, если бы не был в гневе из-за тебя». Он предпочел оставить его безнаказанным, нежели наказать, повинуясь гневу.^[271]

⠀⠀ ⠀⠀

Умеренность Архита оказалась выдающейся, а вот умеренность Платона — более взвешенной. Неуклюжесть раба заставила его вспыхнуть гневом. Понимая, что сам не в состоянии выбрать меру наказания, он доверил этот выбор своему другу Спевсиппу, ибо посчитал, что равного порицания заслуживает и проступок раба, и гнев Платона.

Я меньше удивляюсь поведению его ученика Ксенократа. Услышав, что тот нечестиво отзывался о нем, Платон без промедления отверг все обвинения. Доноситель твердолобо настаивал и спросил, почему же тот не верит. Платон ответил: невероятно, что кто-то, кому отдано столько любви, не ответил бы тем же. В конечном итоге зловредность была проверена на клятве. Не желая оспаривать очевидную неправедность, Платон подтвердил, что Ксенократ никогда не произнес бы ничего такого, если бы не был уверен, что сам Платон этого хочет. Действительно, можно предположить, что душа его нашла прибежище не в теле смертного, но в небесной крепости, да еще и вооруженная, отталкивающая все человеческие пороки в неодолимых сражениях и сохраняющая в самой своей глубине постоянство доблестей.^[272]

⠀⠀ ⠀⠀

_{Голова Платона}

_Мрамор

_{Римская копия с бронзового оригинала работы Силаниона ок. 370 г. до н. э..}

_{Глиптотека, Мюнхен, Германия}

⠀⠀ ⠀⠀

Дион Сиракузский, безусловно, не уступал Платону в образованности, а что касается умеренности, он дал еще более яркое свидетельство. Изгнанный из своей страны тираном Дионисием, он прибыл в Мегару, где захотел встретиться со знатным гражданином Теодором в его доме, но его туда не допустили. И так повторялось несколько раз, когда он ждал перед дверьми. Наконец он сказал своему спутнику: «Мы должны терпеть, потому что и я, когда был на высоте положения, делал то же самое». И это его спокойствие снискало ему всеобщее уважение в изгнании.^[273]

⠀⠀ ⠀⠀

По этому поводу я хотел бы обратить внимание на Фрасибула. Духом и оружием он вдохновил афинских граждан, которые, преследуемые жестокостью Тридцати тиранов, были вынуждены покинуть свои дома и влачить жалкое существование, но в конечном итоге вернулись на родину. А победу свою он увенчал восстановлением свободы и еще большей славой умеренности, ибо провел в жизнь закон о забвении всех прошлых дел. Это забвение, которое афиняне назвали «амнистией», возвратило потрясенное и разрушающееся государство к прежнему его состоянию.^[274]

⠀⠀ ⠀⠀

Не менее удивителен и случай с Стасиппом из Тегеи. Друзья убеждали его под любым предлогом уничтожить или изгнать его влиятельного соперника в деле управления республикой, при этом человека положительного и достойного. Он же отказался, посчитав, что место, освобожденное добрым гражданином, будет занято нечестивцем. То есть предпочел сам быть поверженным, чем позволить отчизне потерять достойного вождя.^[275]

⠀⠀ ⠀⠀

И сердце Питтака было преисполнено умеренности. Поэт Алкей безжалостно нападал на него в стихах, и тот, конечно, испытывал горечь. Однако, когда он стал тираном по настоянию сограждан, то напомнил поэту о своей власти лишь тем, что приложил ладонь к своим устам.^[276]

⠀⠀ ⠀⠀

Упоминание об этом муже заставляет меня обратиться к умеренности Семи мудрецов. Один человек из окрестностей Милета купил у рыбаков их невод с уловом и обнаружил там золотой дельфийский треножник внушительного веса. Разгорелся спор: одна сторона утверждала, что продала только пойманную рыбу, а другая, — что купила в неводе удачу. Новизна дела и большая сумма денег привлекли внимание всех горожан, и было решено спросить у Аполлона в Дельфах, которому должен был быть посвящен треножник. Бог ответил в том смысле, что треножник следует отдать тому, кто превосходит всех в мудрости, причем в таких словах: «Кто выше всех в мудрости, тому я и наказываю владеть треножником». Жители Милета единодушно решили преподнести треножник Фалесу, но он отдал его Бианту, а тот — Питтаку, он же — следующему, и так, по кругу всех Семи мудрецов, треножник дошел до Солона, который воспринял славу мудрейшего и на этом основании дар самого Аполлона.^[277]

⠀⠀ ⠀⠀

Уместно привести пример терпимости спартанского царя Феопомпа. Он первым ввел выборы эфоров, которые стали противостоять царской власти, подобно тому как в Риме народные трибуны противостоят власти консулов. Его жена попеняла ему за то, что сыновьям он таким образом оставляет более слабую власть. «Да, — ответил он, — но зато более продолжительную». И был совершенно прав, потому что власть сохраняется лишь тогда, когда ограничивает себя в силе. Таким образом, смирив оковами свою царскую власть, Феопомп стал ближе к доброжелательности сограждан, чем если бы отдался необузданности.^[278]

⠀⠀ ⠀⠀

Границы владений Антиоха Луций Сципион отодвинул за Таврийские горы, так что тот потерял провинцию Азию и живущие вблизи народы. А он искренно поблагодарил римский народ за то, что его освободили от столь тяжелой отвественности и теперь он правит страной умеренных размеров. И в самом деле, нет ничего более славного и выдающегося, чем смирение с помощью умеренности.^[279]

3. Предисловие. С особой заботой и вниманием мы теперь рассмотрим случаи, когда приступы вожделения и жадности, напоминающие сумасшествие, изгонялись, по размышлении и здравом рассуждении, знаменитыми мужами. Потому что и в семье, и в сообществе, и в царстве эти качества легко находили для себя благодатную почву, причем только там, где создавались условия для плотских утех и стяжательства. Ибо там, куда проникают эти самые очевидные человеческие болезни, побеждает несправедливость, расцветает подлость, насаждается жестокость, рождаются войны. Давайте же припомним нравы, противостоящие этим ужасным порокам.

3.1. В возрасте двадцати четырех лет Сципион захватил Карфаген в Испании и получил, таким образом, благоприятные предзнаменования для захвата большого Карфагена. Заложников, которые были захвачены пунийцами, он принял под свою власть. Среди этих заложников была взрослая девушка исключительной красоты. И вот он, человек молодой, победитель, узнав, что она происходит из известного кельтиберского рода и обручена с Индибилисом, знатнейшим среди кельтиберов, вызвал ее родителей и невредимой передал жениху. И даже золото, приготовленное для ее выкупа, он добавил к ее приданому. Великодушием и благородством он добился того, что Индибилис обратил души кельтиберов к Риму и отплатил таким образом за это благодеяние.^[287]

3.2. Свидетелем воздержанности того великого человека была Испания, а для Катона таковыми стали Эпир, Ахайя, Кикладские острова, побережье Азии и провинция Кипр. Выполняя поручение по сбору денег из этих мест для отправки их в Рим, он совершенно чурался как половых излишеств, так и личной выгоды, несмотря на то, что почвы для этого было там более чем достаточно. А ведь и богатства царей были в его распоряжении, да и множество греческих городов предлагали в течение всего плавания всяческие развлечения. Мунаций Руф, верный спутник Катона, указал на это в своих трудах. А я последними даже и не пользовался, ибо слава его не нуждается в доказательствах: и Катон, и воздержанность родились из одного чрева Природы.^[288]

3.3. Или даже Друз Германии, составивший высшую славу семьи Клавдиев, редкостное украшение отчизны, будучи по трудам своим и возрасту равным отчиму и брату — Августам, двум божественным очам республики, так вот этот Друз принес свои плотские порывы в жертву любви к дорогой супруге. Да и Антония, чьи женские заслуги превзошли в ее семье мужские доблести, отвечала на любовь мужа исключительной верностью. После его смерти, в расцвете лет и красоты, она сделалась чем-то вроде мужа для своей свекрови. Таким образом, в одном и том же ложе для одной угас пыл юности, а другая обрела на склоне лет опыт вдовства, и пусть эта спальня станет конечным местом для этих двух опытов.^[289]

3.4. А теперь обратимся к тем, чей дух никогда не испытывал стремления к деньгам. Гней Марций, молодой человек из патрицианской семьи, был достойным потомком царя Анка. По названию города вольсков Кориолы, который он завоевал, он получил свое прозвище. Показав примеры исключительного мужества, он был удостоен похвальной речи консула Постумия Киминия перед войском, а также награжден всеми воинскими знаками отличия, десятью пленникми по выбору, ста югерами^[290] земли, множеством коней в полном убранстве, ста быками и таким количеством серебра, какое он мог бы унести. Он же ничего этого не принял, кроме коня для битвы, а также сохранил жизнь одному пленнику, своему гостеприимцу. Имея в виду такую умеренность, я уж и не знаю, что достойно большей похвалы: эти награды или отказ от них.

3.5. Марк Курий — совершенный образец и римской воздержанности, и выдающейся храбрости. Перед взором самнитских послов он явился в деревенской одежде и, присев у костра, стал есть из деревянной миски, показывая, что считает эту пищу вполне изысканной, поскольку презирал пышность самнитов, как и они изумлялись его бедности. Когда же те предложили ему много золота, собранного по общему их решению, и стали в дружеских выражениях убеждать его принять этот дар, он расхохотался и сказал: «Вы, исполнители пустого и, я бы заметил, ненужного поручения, расскажите самнитам, что Марк Курий предпочитает командовать богатыми, чем сам сделаться богатым. Заберите с собой этот дар, хоть и дорогой, но служащий людям во зло, и запомните, что я еще никогда не проигрывал сражения и никогда не покупался за деньги».

Он же, изгнав Пирра из Италии, не взял из царских трофеев ничего, что могло обогатить войско и Город. И даже когда сенат назначил каждому гражданину по семь югеров земли, а ему сто, он не стал превышать установленный для всех предел, понимая, что человек, неудовлетворенный тем, что получили остальные, не может считаться гражданином республики.^[291]

3.6. Того же мнения придерживался и Фабриций Лусциний. В свое время он был первым по должности в государстве, а по имущественному положению равнялся последнему бедняку. Самниты, бывшие все его клиентами, прислали ему десять фунтов меди и пять фунтов серебра, да еще десять рабов, а он отправил все назад в Самний. В этой доблестной сдержанности он стал богатым без денег, которые лежали бы без всякого применения, потому что богатство его заключалось не в огромных владениях, но в умеренных желаниях. Так и не получила его семья ни бронзы, ни серебра, ни рабов от самнитов, зато снискала среди них славу.

Обеты Фабриция вполне согласовывались с отвергнутыми дарами. Он прибыл послом к Пирру и услышал от Кинея из Фессалии, что у афинян в большом почете какой-то мудрец, убеждающий, что не следует людям ничего желать, кроме удовольствия.^[292] Он счел это ужасным и взмолился, чтобы эта мудрость перекочевала к Пирру и самнитам. И пусть афиняне восхваляют свое учение, но благоразумный муж скорее предпочтет отвращение Фабриция наставлениям Эпикура. Что и подтвердилось: город, поставивший во главе удовольствие, утратил самую большую империю, а город, полюбивший труд, напротив, ее обрел; первый не сумел сохранить свободу, второй смог ее даже даровать.

3.7. Можно полагать, что Квинт Туберон по прозвищу Кат был учеником Курия и Фабридия. Когда он был консулом, этолийцы прислали ему через послов тяжелые серебряные сосуды различного назначения, изготовленные с исключительным мастерством, поскольку, когда ранее они посетили его с приветствием, то увидели на столе глиняную утварь. Он же убедил их в том, что умеренность и бедность не одно и то же, и приказал забрать свои дары. И как же он был прав, предпочтя домашнее этолийскому, если и в последующем всегда опирался на свою воздержанность! А мы к чему пришли? Даже рабы с презрением относятся к утвари, которой тогда не брезговал пользоваться сам консул.^[293]

3.8. После разгрома Персея Павел до такой степени насытил древнюю наследственную бедность нашего Города, что впервые тогда освободил его от бремени налогов. Но в свой дом он не взял ничего ценного, полагая, что лучше пусть другие извлекают деньги из его победы, а сам он довольствуется славой.^[294]

3.9. К людям того же духа могут быть приписаны Квинт Фабий Гургес, Невий Фабий Пиктор и Квинт Огульний. Прибыв в качестве послов к Птолемею и получив от него в частном порядке дары, они, еще до доклада в сенате, поместили их в казну, справедливо полагая, что никто не может требовать от гражданской службы ничего, кроме благодарности за хорошее исполнение обязанностей. А в том, что было далее, надо усматривать человечность сената и строгую дисциплину наших предков. Ибо все, что послы внесли в казну, было отдано им не только по постановлению сената, но и с разрешения народа, и в итоге квесторы распределили все между ними. И вот щедрость Птолемея, отказ послов, единство сената и народа вместе проявились в столь достопамятном деянии.^[295]

3.10. А вот этот случай показывает, что в деле такого же рода не меньшей похвалы, чем Фабии и Огульний, достоин и Кальпурний Пизон. Будучи консулом, он освободил Сицилию от тяжестей войны с беглыми рабами и по обычаю полководцев, наградил тех, кто внес свой вклад. Среди прочих был и его сын, который храбро сражался в нескольких битвах. Он украсил его титулом носителя золота венка в три фунта весом, предварительно заметив, что не следует оплачивать из городской казны то, что будет внесено в его дом. Но при этом пообещал юноше золото такого же веса в качестве публичной награды от полководца и частного денежного дара от отца.^[296]

3.11. А если бы сегодня какой-либо выдающийся муж, закутанный в козье одеяло, в сопровождении трех рабов осмелился управлять Испанией или отправился бы в провинцию через море за пятьсот ассов, довольствуясь той же едой и вином, что и моряки, разве не сочли бы его несчастным? А вот Катон Старший безо всяких жалоб все это переносил, и любили его именно за такой образ жизни, которому он с удовольствием следовал.

3.12. Катон Младший, рожденный в уже богатом и любящем роскошь обществе, многому научился от древней воздержанности, отделенной от него годами. Когда он участвовал в гражданских войнах, возя с собой сына, было при нем двенадцать рабов, числом больше, чем у Старшего, по смыслу же меньше, если вспомнить, как изменились времена и нравы.^[297]

3.13. Дух мой кипит, когда память обращается к величайшим мужам. После двух знаменитых консульств и множества выдающихся по славе триумфов Сципион Эмилиан взял на себя обязанности посла, сопровождаемый семью рабами. Я думаю, он мог бы приобрести большее от доспехов, захваченных в Карфагене и Нумантии, если бы не предпочел славу за свои подвиги для себя, а добычу для отчизны. И пока он прокладывал путь через земли союзников и иных народов, считали его победы, но не число слуг, а его влияние оценивали не по золоту и серебру, но по его величию.^[298]

3.14. Воздержанность можно отыскать и в душах других народов, но будет уместно обратиться еще к двум примерам, разделенным большим промежутком времени. Когда ужасное нашествие Пирра ослабело и эпирское оружие устало, он решил купить благоволение римского народа, храбрость которого не сумел унять. Тогда он направил в наш город почти все царское богатство с процессией. Его послы разносили из дома в дом разнообразные и очень дорогие дары и для мужчин, и для женщин. Однако никто из граждан не отпер двери своего дома. Город Рим, скорее горячий, чем деятельный сокрушитель наглости Тарента, я не знаю, чем снискал ты свою славу: нравами или оружием.

И в бедах, которые обрушили на республику Гай Марий и Луций Цинна, столь же поразительным образом проявилась воздержанность римского народа. Хотя Гай и Луций и отдали дома проскрибированных на разграбление, не нашлось никого, кто покусился на имущество несчастных граждан. Напротив, все держались подальше от этих домов, словно от священных храмов. И эта совместная воздержанность народа явилась молчаливым ответом на жестокость победителей.^[299]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Внешние примеры ⠀⠀ ⠀⠀

Не будем завидовать тем доблестям у других народов. Перикл, вождь афинян, имел коллегой по претуре автора трагедий Софокла. Во время исполнения обязанностей Софокл в неуемных выражениях стал восхвалять красоту какого-то свободнорожденного мальчика, проходившего мимо. Смиряя его невоздержанность, Перикл заметил, что претор не только руки должен держать вдали от денег, но и отводить глаза от всякого возбуждающего зрелища.^[300]

⠀⠀ ⠀⠀

Когда Софокл был уже в преклонном возрасте, кто-то спросил, как он относится к любовным утехам. Тот ответил: «Великие боги! Да я охотно бежал бы от них, как от тяжкого господства».^[301]

⠀⠀ ⠀⠀

Говорят, что столь же воздержанным был и Ксенократ, и следующий рассказ подтверждает это мнение. Фрина, знаменитая в Афинах гетера, всю ночь без сна провела рядом с ним, уже изрядно выпившим вина, и поспорила с какими-то юношами, что она сумеет развратить его воздержанность. Он же, не коснувшись ее и не потревожив словом, позволил ей пребывать в его объятиях сколь угодно долго, а потом отправил ее, раздраженную. Действие воздержания достойно мудрости, однако и сказанное публичной женщиной оказалось забавным. Когда молодые люди стали над ней глумиться, поскольку она, несмотря на свою красоту, изящество и все свои чары, не сумела обольстить выпившего старика, и потребовали за выигрыш в споре оговоренные деньги, она ответила, что поспорила с ними в отношении человека, но не статуи. Ну кто еще более правдиво подтвердил бы воздержанность Ксенократа, чем эта публичная девчонка?

Фрина не произвела на него впечатления своей красотой. Ну а царь Александр? Сумел ли он увлечь его богатством? Можно думать, что и он напрасно искушал статую. Он послал к нему даровитых послов. Их привели в Академию, где Ксенократ принял их, по обычаю крайне скромно, предложив совсем маленькие порции. На следующий день они спросили, кому заплатить за угощение. «Что? — удивился он. — Вы еще не поняли из вчерашнего обеда, что я не нуждаюсь в деньгах?» Вот так царь пытался купить дружбу философа, а философ не пожелал продать ее царю.^[302]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

_{Ксенократ из Халкедона}

_Бюст

_Антик

_{Глиптотека, Мюнхен, Германия}

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Александр заслужил прозвище Непобедимый, но не сумел победить киника Диогена. Как-то раз он подошел к нему, греющемуся на солнце, и спросил, что бы он хотел для себя. А тот, человек ничтожного рода, сидел на приступке и с твердой решимостью ответил: «О прочих делах потом, а пока не стой-ка ты между мной и солнцем». В этих словах заключался, видимо, такой смысл: Александр пытается смирить Диогена богатством — скорее он победит Дария оружием.

Тот же Диоген в Сиракузах как-то мыл овощи, и Аристипп ему сказал: «Поклонился бы ты Дионисию, и но пришлось бы тебе это есть». «Напротив, — ответил тот, — если бы ты это ел, не пришлось бы тебе кланяться Дионисию».^[303]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

5. Предисловие. Уместно теперь от бедности перейти к скромности. Она ведь стремится к самому правдивому, то есть учит мужей пренебрегать частным ради общественного. Она заслуживает того, чтобы ей воздвигали храмы и посвящали алтари, как если бы она была небесным божеством, потому что она есть прародительница всякого доблестного решения, хранительница повседневных дел, наставница в невинности, драгоценная для близких, воспринимаемая иноземцами и в любое время одаряющая всех приветственным ликом.

5.1. Ну а теперь от восхваления ее перейдем к ее деяниям. От основания Города до консульства Сципиона Африканского и Тития Лонга места для зрителей на общественных играх были общими для сената и народа. Но никогда никто из плебса не отваживался восседать в театре впереди отцов-сенаторов — до такой степени простиралась скромность нашего общества. И реальное доказательство этому среди прочего явилось в тот день, когда Луций Фламиний занял место впереди всех, хотя был уже исключен из состава сената цензорами Марком Катоном и Луцием Флакком, пусть даже он оставался консуляром и братом Тита Фламиния, победителя Македонии и Филиппа. Все присутствующие единодушно заставили его занять приличествующее ему место.^[313]

5.2. Теренций Варрон пошатнул устои республики своим неуместным вторжением во время битвы при Каннах. Сенат и народ предложили ему пост диктатора, но он его отверг, сознавая свою вину, хотя и оправдывал ее гневом богов и уверенностью своего нрава. Куда как лучше было бы сделать подпись «диктатор» под его изображением, чем действительно доверить ему исправление этой должности!^[314]

5.3. Давайте теперь перейдем к достославному деянию скромности. Завистливая судьба на выборах претора свела вместе на Марсовом поле Гнея Сципиона, сына Сципиона Африканского, и писца Гая Цицерея. В разговорах народа выяснилось, что он считает неразумным, чтобы род и клиентела столь великого мужа были бы замешаны в комициальных выборах. Но Цицерей обратил обвинение себе в похвалу. Когда он увидел, что идет по всем центуриям впереди Сципиона, он сошел с возвышения и, сняв с себя белую тогу, далее предоставил собирать голоса своему сопернику, отдав таким образом дань памяти претуре Сципиона Африканского и не заботясь о том, чтобы требовать таковую для себя. Что может быть высшей наградой для такой скромности? Сципион обрел эту должность, но поздравить следовало бы Цицерея.^[315]

5.4. А чтобы не отходить от комиций: когда Луций Красс домогался консульства, он вынужден был ходить по форуму, умоляя народ голосовать за него по обычаю. Но он никогда не смог бы сделать это в присутствии своего тестя Квинта Сцеволы, мужа высокочтимого и мудрейшего, а потому попросил его не обращать на него внимания, пока он занимается таким ничтожным делом. А все потому, что он более чтил достоинство Сцеволы, нежели свою белую тогу.^[316]

5.5. Помпей Великий на следующий день после поражения от Цезаря в битве при Фарсале прибыл в Ларису и увидел, что встречает его весь город. «Идите, — сказал он, — и поклонитесь победителю». Я бы сказал так, что он не заслужил быть побежденным, если бы не был сокрушен самим Цезарем. А значит, он сохранил достоинство в несчастье. И пусть недолго он носил свое достоинство, но умеренность его несомненна.^[317]

5.6. И то, что Гай Цезарь нередко являл то же качество, показывают его последние дни. Он был поражен множеством предательских ножей, но в тот самый миг, когда дух его прощался со смертным телом, даже двадцать три его раны не отвадили его от скромности. Обеими руками он приспустил свою тогу, чтобы не видно было его тело, уже содрогающееся. В таком состоянии не люди испускают дух, но бессмертные боги обретают свои места.^[318]

⠀⠀ ⠀⠀

_{Убийство Юлия Цезаря}

_{Автор неизвестен}

_{Гравюра}

_{Публичная библиотека, Нью-йорк, США}

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Внешние примеры ⠀⠀ ⠀⠀

Теперь к внешним событиям я подсоединю рассказ, действие которого развернулось до того, как Этрурии было даровано гражданство. Исключительно красивый юноша по имени Спуринна, появившийся в этой стране, привлек к себе внимание самых высокопоставленных женщин. Чувствуя, что он попал под подозрение со стороны их мужей и родителей, он обезобразил ранами свое лицо, посчитав, что его безобразный облик станет большим доказательством его невинности, нежели красивый облик, возбуждающий похоть иноземок.^[319]

⠀⠀ ⠀⠀

В Афинах как-то один старик пришел в театр и стал искать себе место, но никто из граждан не захотел ему уступить своего. Наконец он добрался до спартанских послов, которые в знак почтения перед его сединой и годами немедленно предоставили ему самое почетное место. Увидев это, все зрители восхвалили аплодисментами благочестие иноземного города. И говорят, что один из лакедемонян при этом сказал: «Афиняне знают, как правильно поступать, но не делают этого».^[320]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

6. Предисловие. От смиренного и нежного чувства я перехожу теперь к чувству, столь же достойному, хотя иногда более жгучему и сильному. И глазам читателя я представлю реальные образцы законной любви, заслуживающие величайшего уважения благодаря твердой верности между мужем и женой, образцы, которые трудны для подражания, но которые следует знать. И пусть даже средний пример пойдет на пользу все понимающему.

6.1. В доме Тиберия Гракха обнаружили двух змей — мужского и женского пола. Ему было предсказано, что, если отпустить змея, умрет его жена, если змею — умрет вскоре он сам. Заботясь более о жене, чем о себе, он приказал змея убить, а змею отпустить и таким образом позволить умереть себе. Вот я и не знаю, стоит ли назвать Корнелию счастливой благодаря такому мужу или же несчастной из-за утраты такого мужа. А ты, Адмет, царь Фессалии, разве не претерпел ты, осужденный за свое тяжкое и жестокое деяние? Ты ведь позволил своей жене умереть вместо тебя, и когда она согласилась на это, ты еще мог спокойно взирать на свет? Да лучше бы ты раньше снискал любовь родителей!^[321]

6.2. Более убогая жертва злой судьбы, нежели Гракх, — это Гай Плавтий Нумида, хотя и представ витель сенаторского сословия, но явивший тот же пример любви. Услышал о смерти жены, он не смог вынести горечь утраты и поразил себя в грудь мечом. Однако вмешались слуги, спасли его от смерти, перевязали рану, но он все же сумел последовать задуманному: сорвал повязки, раскрыл рану и испустил жизненную силу из своего сердца и нутра. И столь жестокой смертью он доказал, сколь мощно бушевало в его груди пламя супружеской любви.^[322]

6.3. То же имя и та же любовь — Марк Плавтий^[323]. По приказу сената он должен был привести в Азию флот из шестидесяти кораблей и прибыл в Тарент. А там его жена Орестилла, которая его сопровождала, вдруг заболела и умерла. На ее похоронах, когда она уже была возложена на погребальное ложе для помазания и прощального поцелуя, он бросился на меч. Друзья Плавтия положили его рядом с ней в том виде, в каком он был, то есть облаченного в тогу и в сапогах, а затем разожгли костер и сожгли их вместе.

Потом им воздвигли могилу, которую до сих пор можно увидеть в Таренте с надписью по-гречески: «Памятник двум любящим». Я не сомневаюсь, что смерть Плавтия и Орестиллы соединила их души в подземном мире. В самом деле, если любовь есть величайшее и достославное чувство, значит, лучше для любящих соединиться в смерти, чем быть разделенными при жизни.

6.4. То же чувство обнаружила и дочь Гая Цезаря Юлия. Во время выборов эдилов она заметила на одежде своего мужа Помпея Великого, доставленной в дом из лагеря, пятна крови. Устрашенная, она внезапно потеряла сознание и упала, и вследствие этого потрясения и боли во всем теле у нее случился выкидыш к величайшему несчастью для всего мира. Потому что покой не был бы нарушен чередой страшных и безумных гражданских войн, если бы по-прежнему царило согласие между Цезарем и Помпеем, замешанное на кровных узах.^[324]

6.5. Твой самый чистый огонь, Порция, дочь Марка Катона, во все века будет вызывать заслуженное восхищение. Когда ты узнала, что твой муж Брут разбит при Филиппах и погиб, ты не колеблясь заглотала горящие угли, поскольку тебе не дали воспользоваться клинком. Ты ушла из жизни, как твой отец, но сделала это по-женски. И я не знаю, кто поступил храбрее: Катон ли, проверенным способом умертвивший себя, или ты, пойдя новым путем.^[325]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Внешние примеры ⠀⠀ ⠀⠀

Законная любовь отмечена и у иных народов, о чем не следует умалчивать. Глупо даже спорить о том, как горевала царица Карии Артемисия после смерти своего мужа Мавзола: она воздвигла в его честь памятник, который вскоре занял место среди семи чудес света. Надо ли собирать все прежние свидетельства, если она сама стремилась выбрать себе ту же могилу, выпив напиток с порошком из истолченных костей мертвеца?^[326]

⠀⠀ ⠀⠀

Царица Гипсикратия в своей любви к мужу, Митридату, излила целый дождь чувств. Чтобы поддержать его, она решила пожертвовать своей красотой и нарядилась мужчиной. Она остригла волосы, села на коня и вооружилась, чтобы легче было сносить опасности. Не уставая ни телом, ни духом, она следовала за ним даже после поражения от Гнея Помпея, когда он прорывался сквозь враждебные племена. Такая преданность с ее стороны стала великим утешением для Митридата в его суровых и трудных делах. Потому что в своих скитаниях он видел в жене свой дом и свою семью.^[327]

⠀⠀ ⠀⠀

Но почему я так увлекся безлюдными просторами варварской Азии, если в Понтийской бухте находится украшение всей Греции — Лакедемон, представивший нашим глазам выдающийся образец женской верности, которую по достоинству можно сравнить с величайшей славой отчизны?

Минийцы, чье происхождение берет начало от спутников Ясона, обосновались на острове Лемнос. Несколько столетий они жили спокойной жизнью. Затем, изгнанные оружием пеласгов, в надежде на чужеземную помощь они заняли вершины Тайгетских гор. Спартанское сообщество из уважения к Тиндаридам — участникам знаменитого плавания, двум братьям, именами которых названы были звезды, — пригласили их жить вместе по своим законам и обычаям. Но это великодушие повлекло опасность для города, когда те попытались насадить царскую власть. Поэтому их взяли под стражу и приговорили к смерти. Согласно древнему обычаю лакедемонян, казнь должна была состояться ночью. Однако их жены, женщины знатных кровей, под предлогом разговоров с мужьями, убедили стражей пропустить их в темницу, где отдали свои платья мужьям, после чего те вышли с покрытыми головами, изображая глубокую скорбь. Что еще можно добавить к этому, кроме того, что заслужили они честь быть женами минийцев?^[328]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

7. Предисловие. Теперь давайте обратимся к узам дружбы, могущественным и стойким, не уступающим силам кровного родства, но даже более верным и надежным, чем последние, ибо те образуются по случаю рождения, случайно, а первые возникают на основе твердой уверенности. Скорее можно безответственно избегнуть родственных уз, нежели дружеских, поскольку первое не обязательно попадает под законное обвинение, а второе как раз открыто для такого обвинения. По-настоящему верные друзья познаются в тревожные времена, когда всякое благодеяние исходит от устойчивой доброй воли. Культ счастья скорее обязан лести, чем глубокому уважению: всегда люди думают, как бы больше извлечь, чем потратить. Больше того, люди с разбитыми судьбами больше нуждаются во внимании друзей для защиты или утешения. Счастливые и процветающие деяния, подкрепленные божественной помощью, особенно не нуждаются в человечности. Поэтому и память потомства скорее связана с теми, кто не отвернулся от изменчивых судеб своих друзей, чем с теми, кто продолжал наслаждаться счастьем жизни. Кто помнит друзей Сарданапала? А Ореста знают все, причем более потому, что другом его был Пилад, а не потому, что отец его Агамемнон. Дружба первого совершенно погрязла в удовольствиях и роскоши, а дружба вторых в тяжелых и жестоких условиях стала примером утешения в страданиях. Но почему это я начинаю с внешних дел, ведь есть и наши примеры.^[329]

7.1. Тиберий Гракх заслуженно считался врагом отечества, ибо власть свою поставил над общим благом. Но какое постоянство он показал в дружбе, даже с учетом его неправедного решения по поводу Гая Блоссия из Кум, достойно рассмотрения. Объявленный врагом, приговоренный к смерти, лишенный похоронных почестей, он не утратил уважения Блоссия. Сенат назначил консулов Рупилия и Лената ответственными за наказание сторонников Тиберия по обычаю предков. Тогда Блоссий пришел к Лелию, чьими советами обычно пользовались консулы, чтобы просить прощения за содеянное, ссылаясь в свое оправдание на дружбу. Тот спросил: «Ну а если бы Гракх велел тебе поджечь храм Юпитера Лучшего и Величайшего, ты бы подчинился, исходя из дружбы, о которой так много говоришь?» Блоссий ответил: «Гракх никогда не приказал бы такого». И это еще не все: он отважился защищать характер Гракха в присутствии всего сената. Но то, что последовало, оказалось еще отважнее и опаснее. Придавленный обвинениями Лелия, он продолжал держаться твердо и признался наконец, что сделал бы все, что повелел Гракх. А придержи он язык, кто бы счел его преступником? И кто бы не назвал его вполне разумным, если бы он отвечал лишь то, что нужно? Но Блоссий не стал защищать свою жизнь почетным молчанием или разумными речами, потому что не хотел, чтобы стерлась память о несчастливой дружбе.^[330]

7.2. В той же семье встречаем примеры крепкого постоянства в дружбе. Когда Гай Гракх был сражен и оказался беспомощным, когда отвернулась от него судьба и раскрыли его заговор, только два друга, Помпоний и Леторий, пришли к нему на помощь и закрыли его своими телами от летящих со всех сторон копий. Чтобы облегчить ему бегство, Помпоний на какое-то время устроил беспорядочную потасовку у Тройных ворот и уже не смог оттуда выбраться. Изнуренный многочисленными ранами, он погиб, я думаю, неохотно уступив смерти.

А что до Летория, он встал у Сублидийского моста и мужественно и горячо защищал его до перехода Гракха, а затем, сломленный превосходящими силами, пронзил себя мечом и бросился в Тибр, напомнив тем самым подвиг Горация Коклеса, то есть к простой дружбе добавились преданность отчизне и добровольная гибель. И какими замечательными воинами стали бы Гракхи, последуй они стопами отца или деда по матери!

А с каким чувством, с какой решимостью помогли им в их трофеях и триумфах за неправедное дело их верные спутники Блоссий, Помпоний и Леторий! Следуя дружбе, они подчинились зловещим ауспициям, но их примеры чем несчастнее, тем убедительнее.^[331]

⠀⠀ ⠀⠀

_{Скульптура «Братья Гракхи»}

_{Эжен Гийом}

_{1853 или 1847–1848 гг.}

_Бронза

_{Музей Орсе, Париж, Франция}

⠀⠀ ⠀⠀

7.3. Луций Регин, если бы судили его по общественным установлениям, достоин был бы растерзания у потомства, но если судить его по законам дружбы, он должен быть удостоен величайшей похвалы. Будучи народным трибуном и подчиняясь правилам старинной и тесной дружбы, он освободил из-под стражи Цепиона, который нес ответственность за наше поражение от кимвров и тевтонов.^[332] И был Регин ему другом до такой степени, что даже сопровождал его в изгнание. О дружба, велика и необорима твоя власть! С одной стороны — рука республики, с другой — твоя рука тянет Регина за собой. Государство обеспечивало его неприкосновенность, а ты, хотя и мягко, приговорила его к изгнанию. И он выбрал наказание, а не служение.

7.4. Твой случай достоин удивления, но то, что последует, еще более похвально. Вот до чего довело Волумния его преданность другу без всякого вреда для республики. Происходивший из сословия всадников, он покровительствовал Марку Лукуллу и дружил с ним. Когда Марк Антоний казнил Лукулла как приспешника Брута и Кассия, Волумний, который мог спастись бегством, остался верным своему бездыханному другу, непрестанно оплакивал его и стенал, как будто бы он сам был причиной его смерти. Столь исключительная и продолжительная скорбь вызвала внимание Антония, и Волумния привели к нему. Глядя прямо ему в глаза, Волумний сказал: «Император, прикажи умертвить меня рядом с Лукуллом и немедленно, ибо после его смерти я жить не в силах, поскольку считаю себя ответственным за то, что склонил его к неправедному делу». Что крепче этой доброй воли? Он избавил своего мертвого друга от ненависти, предложил заплатить собственной жизнью за его провинность и состраданием по отношению к нему привлек враждебность к себе. Антоний не протестовал. Тогда Волумний, уже уходя, исступленно поцеловал правую руку Лукулла, возложил на грудь его отрубленную голову и подставил шею мечу победителя. И пусть Греция рассказывает о Тесее, как он вверил себя царству отца Диктиса в поддержку незаконной любви Пирифоя, — сказку, которую рассказывают лжецы, а слушают глупцы. Смешанная кровь друзей, раны за ранами, смерть за смертью — вот настоящие свидетельства римской дружбы, а это — чудовищная ложь, сочиненная склонным к обману народом.^[333]

7.5. И Луций Петроний достоин похвалы в данном случае. Доверившись культу дружбы, он заслужил равную славу. Рожденный в семье низкого сословия, он затем достиг звания всадника и, благодаря Публию Целию, добился значительных успехов в военной службе. Но Судьба пожелала, чтобы свой благородный дух он выказал не в счастливой жизни, но в жестоких обстоятельствах. Консул Октавий поставил Целия во главе Плацентии.

Когда город был захвачен войсками Цинны, Целий, уже старый и больной человек, чтобы избегнуть плена, припал, прося о помощи, к правой руке Петрония, чтобы тот помог ему уйти из жизни. Петроний тщетно убеждал его отказаться от этого намерения, но в конечном итоге, поскольку тот настаивал, убил его, а потом к его телу добавил собственное, ибо не смог пережить смерть человека, которому был обязан каждой ступенью своего восхождения. Вот так к общему концу одного привело чувство стыда, а другого — благочестие.^[334]

7.6. С Петронием можно сравнить и Сервия Теренция, хотя судьба и не дала ему возможности умереть за друга так, как он того хотел. Его следует судить по его намерению, но не по провалу, ибо он сделал все, от него зависящее, чтобы погибнуть самому и чтобы Децим Брут избежал смертельной опасности. Спасаясь бегством из Мутины, Брут узнал, что Антоний послал всадников убить его. Он попытался укрыться в темном месте, спасаясь от возмездия, но был настигнут. Тогда Теренций прикинулся Брутом и, верный своей лжи, подставил себя под удар всадников. Однако Фурий, поклявшийся отомстить Бруту, узнал Теренция, так что он не смог своей смертью воспрепятствовать наказанию друга. Так вот, по прихоти Фортуны, он выжил.^[335]

7.7. От этого устрашающего и тяжелого лика дружбы перейдем теперь к радостному и безмятежному. Вспомним те виды дружбы — со слезами, стенаниями, убийствами — и поместим ее теперь в места, более подходящие для счастья, — благоприятные, честные, изобилующие яркими подвигами. Выведем дружбу из темных святилищ и обратимся к Дециму Лелию^[336] и Марку Агриппе, которые их верными душами и ведомые добрыми предсказаниями, пусть станут вашими друзьями, один — величайший из людей, другой — величайший из богов. И чем, следуя за ними, выставлять на обозрение царственные примеры настоящей преданности, давайте лучше насаждать законы дружбы более счастливо и с большим религиозным рвением и выведем их на свет как счастливое сообщество друзей: с их преисполненными постоянства душами, с усердными общественными обязанностями, с непобедимым спокойствием, заботой о благочестии, а также о достоинстве и благополучии друзей и о тех самых насыщенных плодах, которые пожнет их возраст.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Внешние примеры ⠀⠀ ⠀⠀

Мой разум останавливается на домашнем, но сияние римского Города заставляет меня обратиться к знаменательным деяниям внешнего мира. Дамон и Финтий, только что посвященные в мудрость Пифагора, были связаны друг с другом теснейшими узами дружбы. Дионисий Сиракузский пожелал одного из них казнить, но согласился предоставить ему время, чтобы уладить семейные дела. Если он не вернется вовремя, второй погибнет. Голова одного уже была под мечом, а второй, который мог спасти себе жизнь, и свою голову положил под тот же меч. И вот все, и прежде всего Дионисий, ожидают развязки этой сомнительной истории. Когда же пришел назначенный день и отсутствующий все еще не появился, решили, что он отверг своего глупого друга, но тот заявил, что совершенно не опасается за дружескую твердость. И когда уже настал назначенный Дионисием момент времени, второй неожиданно явился. К изумлению обоих Дионисий отменил казнь и более того, попросил их принять его в их дружеское сообщество, пообещав свято соблюдать свое третье место с благоговением. Разве это не сила дружбы? Она может внушить презрение к смерти, обратить жестокость в прощение, ненависть в любовь, наказание уравновесить благодеянием. К ней следует относиться с тем же почтением, что и к культу богов: в последнем — благо общества, в первой — частное благо. Богам посвящаются храмы, а дружбе — преданные сердца людей, подобные святилищам, исполненным святости духа.^[337]

⠀⠀ ⠀⠀

И царь Александр ощутил то же самое. Овладев лагерем Дария, он в сопровождении своего верного Гефестиона явился туда, чтобы утешить тех, кто там находился.^[338] При его появлении мать Дария пришла в себя, подняла голову и с уважением приветствовала Гефестиона по персидскому обычаю, поскольку приняла его за Александра из-за его высокого роста и важной осанки. Убедившись в ошибке, она, задрожав, стала придумывать слова извинения. «Не надо, — сказал Александр, — беспокоиться об имени: он — тоже Александр». И кого из них мы поздравили бы сначала? Того, кто решил произнести это, или того, кто это услышал? Всемогущий царь, который уже завоевал весь круг земель своими победами или ожиданиями таковых, коротким замечанием сравнял себя со своим товарищем. О, великий дар слова, ценный и для говорящего, и для слушающего!

И в частном порядке я тоже высказываю свое уважение, имея опыт благоволения со стороны красноречивейшего и блистательнейшего мужа. Боюсь только, как бы меня не поняли неверно, что для меня мой друг Помпей был наподобие Александра, в свою очередь считавшего, что его друг Гефестион — другой Александр. Но я бы заслужил величайший упрек, если бы прошел мимо примеров постоянной и чувственной дружбы, не упомянув о Помпее. Благодаря его душе, как и сердцам дражайших родителей, жизнь моя сделалась счастливее, грусть ушла. От него я получил свободное поведение, возможность преумножать всякое благодеяние, с его помощью я стал более терпимым ко всякому повороту судьбы. Под его руководством и благодаря ауспициям мои занятия обрели блеск. Наверняка я также удовлетворил зависть тех, кто потерял своих друзей, потому что, без сомнения, им доставляло боль мое наслаждение дружбой: нет, я не заслуживаю этого, хотя всегда разделял свою радость с теми, кто хотел бы того же. Но никакое, даже умеренное счастье не сможет избежать зубов недоброжелательства. Ведь есть такие, которые, избегают ли их или обращаются к ним с мольбами, радуются и ликуют по поводу несчастий других, расценивая их как собственные радости. Они богаты чужими утратами, счастливы чужими ошибками, бессмертны чужими похоронами. Но как долго они будут попирать чужие несчастья, не имея собственных, — давайте определим изменчивостью человеческого бытия, лучшего из того, что смягчает заносчивость.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

8. Предисловие. Давайте теперь в моем труде призовем на память случаи благородства. У него два похвальных источника — верное суждение и почтенная добрая воля, и оценивают его только на этих основаниях. Потому что дар порождает благодарность, которая с течением времени становится все сильнее. И потому что ценность дара увеличивается относительно удобного времени.

8.1. Случилось, что много столетий назад небольшая сумма денег была выплачена Фабием Максимом в связи со следующим. По соглашению о выкупе он получил назад пленников, захваченных Ганнибалом. Когда сенат не одобрил эту сделку, он послал в Город своего сына, чтобы тот продал единственное имение, которым владел, а вырученную сумму немедленно передал Ганнибалу. Деньги были небольшие — всего лишь за семь югеров земли в Пупинии, но если учесть душу плательщика, то сумма эта не поддается исчислению. Он предпочел расплатиться своим наследством, нежели требовать от отчизны. И это еще более достойно похвалы, потому что стремление одного — более очевидный признак обязательства, чем ожидание легкого возмещения со стороны многих. Один дает, что может, другой — больше, чем может.^[339]

8.2. Ну, а теперь предоставим место для выражения заслуженного благородства женщине по имени Буса, самой богатой в Апулии. Однако не будем сравнивать ее великое достояние со скромными доходами Фабия. Она щедро поддерживала пропитанием примерно десять тысяч соотечественников, уцелевших после битвы при Каннах внутри стен Канузия, но ее необыкновенная щедрость по отношению к римскому народу не отразилась на ее благосостоянии, тогда как Фабий во славу отчизны дошел до нищеты.^[340]

8.3. И Квинт Консидий также заслуживает упоминания за его щедрость, тем более что его деяние было совершено не без выгоды для себя. Республика была почти разрушена из-за безумия Катилины, и даже богатые не могли уплатить долги кредиторам, потому что цена собственности предельно упала. Но и тогда Консидий не разрешил своим доверенным людям взимать долги, которых скопилось уже пятнадцать миллионов сестерциев, ни в чистом виде, ни с процентами. И насколько от него зависело, он смягчил тяжесть общественных беспорядков, выказав личное спокойствие, и ко всеобщему изумлению сумел доказать, что одалживал собственные деньги, не требуя в залог кровь сограждан. А те, которые сейчас, радуясь своим сделкам, приносят домой обагренные кровью деньги, в конце концов увидят, что их радость омрачится презрением, потому что не дали себе труда прочитать благодарственное постановление сената по отношению к Консидию.^[341]

8.4. Думаю, римский народ поспорит со мной: почему это я все говорю о частных лицах, но не о народе в целом. А ведь это важно для доверия к нему, для того, чтобы показать его высочайший дух, который восприняли уже цари, города и народы, а еще потому, что вся слава его великих деяний, благодаря напоминанию, крепнет день ото дня. Азию, которую римляне завоевали в войне, они передали царю Атталу как дар. И все потому, что наш народ понял: для величия и блеска нашей будущей власти надо выбрать благодеяние, но не выгоду для себя, и пожертвовал самой богатой и восхитительной частью круга земель. И дар этот был счастливее самой победы, потому что большое приобретение рождает зависть, а столь великая щедрость только увеличивает славу.^[342]

8.5. Никакие записи не сравнятся с небесным духом римского благородства в следующем примере. После поражения царя Македонии Филиппа вся Греция собралась на Истмийских играх. Трубы призвали к молчанию, и затем Тит Квинкций Фламиний через вестников велел произнести такие слова: «Сенат, и римский народ, и Тит Квинкций Фламиний, главнокомандующий, постановляют, что все греческие города, находившиеся прежде под властью царя Филиппа, теперь свободны и не подлежат наложению податей». При этом известии людей охватила внезапная и безудержная радость. Поначалу они молчали, будучи не в силах поверить в это. А потом, когда вестники повторили сказанное, люди всколыхнули небеса таким криком, что птицы, доселе летавшие над ними, стали падать на землю в оцепенении. Это можно назвать великодушным деянием, поскольку от рабства было освобождено столько людей, сколько их было в самых знаменитых и богатых городах, и всем римский народ даровал свободу.

Величию народа служат не только дары, сделанные от души и потому достойные памяти, но и чувство тех, кто эти дары принимает. И то, и другое заслуживает равной похвалы.^[343]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Внешние примеры ⠀⠀ ⠀⠀

Когда Гиерон Сиракузский узнал о поражении римлян при Тразименском озере, он послал в наш Город триста тысяч модиев пшеницы, двести тысяч модиев ячменя и двести сорок фунтов золота. Конечно, он знал о скромности наших предков, которые не приняли бы золота, поэтому обратил его в образ Победы, что и заставило их, движимых религиозным чувством, использовать этот дар. Он был первым, кто решился на такой дар и не побоялся, что его не примут.^[344]

⠀⠀ ⠀⠀

К этому хочу еще добавить рассказ о Гиллии из Акраганта, который, как известно всем, в сердце носил благородство. Он владел огромным состоянием, но был богаче других также и душой и всегда занимался тем, что распределял деньги больше, чем накапливал. Поэтому его дом считался своего рода мастерской щедрости. Его деяния — это и памятники общественной пользе, и приятные глазам народа зрелища, и благотворительные обеды, и бесплатная раздача хлеба, когда цена на него падала. Это — для всех, а в отдельности он давал деньги бедным, оплачивал приданое лишенным средств девушкам, помогал тем, кто пострадал от внезапных потерь близких. Чужеземцы также обретали гостеприимство в его городских пенатах и сельских имениях и уходили они от него, осчастливленные дарами. Однажды он накормил и одел сразу пятьсот всадников из Гел, которые бежали из своего города, гонимые бурей. Что же больше? Его можно назвать даже не смертным, но носителем сокровищницы благородной Фортуны. Все, чем Гиллий владел, было словно бы общим, и за его состояние молились жители не только Акраганта, но соседних поселений. И, рассуждая от противного, представьте себе, что эта щедрость оказалась более надежным стражем, чем плотно запертые сундуки.^[345]

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀