Достучаться до звёзд

Пробуждение

Неся, как песню, смерть и разрушение, Первый карательный отряд Имперского Межгалактического Легиона Усмирения подходил к деревушке аборигенов. Зелёными монетками перезванивались над головами солдат листья неведомых деревьев, шелестела под ногами удивительно пахучая трава, разливались в поднебесье птичьи трели, но в глазах идущих не было радости — лица были напряжены и суровы, руки крепко сжимали готовое к бою оружие. Каждый куст, каждое дерево, каждая кочка таили потенциальную угрозу — в любую минуту оттуда могли вылететь стрела, пуля, камень, дротик или луч всепрожигающего лазера. Опасность представляло всё незнакомое и непонятное. И чтобы не остаться лежать падалью на этой вышедшей из повиновения планете, у каждого был только один выбор — убивать самому, первым…

Прижавшись к шероховатому стволу толстого дерева, лейтенант Патрио Мьют взглядом, словно локатором, сканировал пространство, отделяющее его от ближних домов селения, прикидывал мысленно предстоящий бросок и ожидал сигнал к атаке.

В такие минуты наивысшей собранности ему на память всегда приходили эти Бог весть где и когда вычитанные или услышанные, но отчего-то запомнившиеся стихи неизвестного поэта. Да что поэт, он и о себе-то ничего толком не знал, кроме того, что он, лейтенант Патрио Мьют, носит почётное звание «сына полка», а его коллективный родитель — Первый карательный отряд Имперского Межгалактического Легиона Усмирения, который выкормил и воспитал его с младых ногтей, и потому по приказу своего командира он готов убить любого, будь то ребёнок или собственная мать. Или же умереть самому. Детей у него не было, о матери он ничего не знал и давно уже о ней не вспоминал, зато хорошо помнил, что в Центральном банке на одной из нейтральных планет у него имеется довольно приличный счётец, а потому отбрасывал в сторону все прочие мысли и делал главное… Он — убивал.

…Резкий звук сигнального выстрела распорол застоявшуюся тишину чужого леса, вспугнул стайку диковинных серых птиц и, сорвавшись с места, Патрио по заранее намеченной траектории бросился к деревне.

Шесть шагов по прямой — кочка — упасть… Сильный толчок руками от земли — десять шагов бегом — и укрыться за деревом!.. Семь шагов вперёд — резкий поворот всем корпусом вправо — прыжок через яму…

Он не знал, есть ли в этой деревушке вооружённые враги — со всех сторон трещали сухие резкие выстрелы, но разбираться, кто стреляет, свои или чужие, было некогда. Сейчас настало время молниеносных, полуавтоматических действий.

…Шесть быстрых шагов, пригнувшись, к околице — там укрыться за сруб старого колодца — затем длинная автоматная очередь вдоль улицы — и ещё шесть шагов вперёд…

Он упал в придорожную канаву и уткнулся лицом в какие-то духовитые жёлтые цветы, на секунду отвлекшие его внимание от боя смутной, тревожащей ассоциацией, вызванной этим необычным запахом… Впрочем, сейчас было не до анализа ощущений — охватывая деревню свинцовым кольцом, звуки автоматных выстрелов слышались уже далеко впереди. Пружинно выбросив тренированное тело из канавы, он рванулся вперёд. Время на этой планете бежало необычайно скоро: едва успев заняться, день тут же начинал клониться к вечеру, и за это короткое время надо было успеть совершить невероятно много дел. И самое главное — выжить…

… Мимо старого дома, что слева от дороги — швырнуть на бегу в его открытое окно осколочную гранату — и тут же упасть!..

…Ещё один бросок вперёд — до вон той открытой калитки справа от дороги — пересечь заросший травой двор перед невысоким деревянным домом — вышибить ударом ноги ветхую дверь и сразу же — веерная очередь из автомата…

Патрио ввалился в полутёмную комнату, нажимая на спуск, но вместо привычного треска выстрелов — тишина. Судорожно задёргав заклинивший диск, он вырвал его из гнезда, со злостью отшвырнул в сторону и, выхватив из поясной сумки новый, начал лихорадочно вставлять его в приёмник.

— Не торопись, сынок, — раздался вдруг из угла спокойный голос. Патрио испуганно отпрянул назад.

— Кто здесь?

— Это я, Апакура… Спокойно делай своё дело, я подожду.

Заменив диск, Патрио осторожно сделал несколько шагов вперёд и в тёмном углу продолговатой комнаты увидел сидящую в кресле седую сморщенную старуху с тёплым пледом на коленях.

— Кто ещё в доме? — грозно спросил он. — Ну?!

— Никого, — ответила старуха, безучастно глядя перед собой, и добавила: — Только я и Смерть.

Патрио беспокойно осмотрелся по сторонам, заглянул в соседние комнаты. Толстый слой пыли покрывал всё, словно там уже много лет не появлялось ни одного живого существа.

— Ты что — одна здесь живёшь?

Старуха молча глядела перед собой невидящим взором.

— Когда-то у меня был сын, — прошептала она. — Сынок…

И, поднеся дрожащие руки к лицу — словно держала некую раскрытую книгу, — она, медленно раскачиваясь в кресле, хрипло-свистящим шёпотом заныла:

Стараясь не выпускать из виду подозрительную старуху, лейтенант подошёл к окну и выглянул на улицу. Стрельба откатилась за деревенскую околицу, на опушке дикого леса в стремительно сгущающемся сумраке метались розовые отблески подожжённых солдатами хижин, по небу тянулись хвосты густого дыма.

— Не переживай… Они скоро возвратятся, — произнесла старуха.

— С чего это ты взяла? — резко повернулся к ней Патрио. — И вообще почём тебе знать, куда нам надо?

Она беззвучно усмехнулась.

— Здесь только одна дорога… Та, по которой много лет назад такой же отряд, как ваш, увёл моего маленького сына… И теперь у меня больше нет моего мальчика. Нет… Но и той дороги больше не существует! Мост через реку разрушен!..

— Кем? — изумился Патрио.

— Мост разрушен, и значит, они возвратятся. И больше ни у кого не уведут сыновей в свою проклятую армию. Потому что и отсюда им тоже не уйти…

— Кем разрушен мост?! — снова прокричал свой вопрос лейтенант.

— Мною, — спокойно ответила старуха. — И не кричи, пожалуйста, я тебя хорошо слышу.

Он недоверчиво уставился на неё.

— Ты сумела без посторонней помощи разрушить мост?.. Да ты хоть до порога-то сама дойди…

Старуха сунула руки под плед и… кресло медленно выкатилось на середину комнаты — оказалось, что у него имеются колеса.

— А ты?.. — она уставилась на лейтенанта немигающим взглядом. — Ты… дойдёшь до порога?

Он навёл на неё дуло автомата, настороженно озираясь. Быстро опустившаяся тьма багровой кляксой прилипла к оконным стёклам, время от времени озаряя комнату отсветами дальнего пожара и мрачным кровавым блеском посверкивая в глазах пристально всматривающейся в него старухи. Ему хотелось броситься вон, убежать от её взгляда, но непонятная сила сковывала его, удерживала в этой низкой продолговатой комнате.

— Свет… В доме есть свет? — спросил он, оглядываясь вокруг, и комната тут же начала наполняться слабым, Бог весть откуда исходящим, свечением.

— В доме, где живу я и Смерть, есть всё, — изрекла, глядя перед собой, старуха. И мгновение погодя добавила: — Кроме жизни…

Патрио обошёл хозяйку и сел на стул. Странная, никогда прежде не приходившая к нему усталость, опутала всё его тело, мысли, чувства…

Зачем он здесь? Почему до сих пор не ушёл, почему слушает бред выжившей из ума старухи, когда давным-давно надо было пристрелить её и бежать догонять товарищей?

Знакомые, всегда успокаивающие строки, на этот раз почему-то не помогали. Тем более, что дальше шло не совсем понятное, нелюбимое им место:

И он почувствовал, что ему действительно тяжело, и хочется если не завыть, то заплакать, как бывало в далёком детстве, когда он сидел на коленях у матери, играл весёлыми жёлтенькими цветочками и слушал заунывно-протяжную песню их старого-престарого соседа — далёкого потомка какого-то племени индейцев аче-гуаяков…

Патрио закрыл глаза и почуял щекочущий аромат летнего полдня, запах цветов, услышал далёкую полузабытую песню:

Лейтенант поднял глаза и встретил странно расширенный взгляд старухи. Он встал и снова выглянул за окно.

— Они точно вернутся назад? — произнёс он, не зная, хочет он этого на самом деле или нет.

— Почему ты меня не убил? — спросила в свою очередь старуха.

— Не знаю… Патроны в диске заклинило.

— А потом?

— Не знаю! — резко бросил он, нервно дёрнув головой.

Он всегда дёргал головой, когда психовал.

— Но не пожалел, не думай! — выкрикнул он. — Я не знаю, что такое жалость! Не знаю! Меня не учили этому!..

— Чему же тебя учили?

— Убивать! Убивать всех, кто не повинуется или угрожает Империи!

— Что же она для тебя хорошего сделала, эта твоя Империя?

— Она меня вырастила! Выкормила и воспитала! Пока я не мог защищаться сам, меня защищали мои братья, понятно?

— А у тебя есть братья?

— Да! Нет! Не знаю… Не знаю я, что ты прицепилась ко мне!

Лейтенант в волнении забегал по комнате.

— Я имею в виду братьев по оружию, легионеров, — добавил он, повернув к старухе лицо.

— А твои родные, по крови?

— Не помню… Я воспитывался в Легионе, с детства..

Он подошёл к двери в одну из комнат.

— Туда не смей! — прошипела старуха. — Это комната моего сына.

Лейтенант некоторое время постоял, чувствуя, как его нестерпимо тянет войти в эту комнату, но всё же отвернулся и отошёл от двери.

— Эта комната и эта шкатулка, — показала старуха на лежавшую у неё на коленях деревянную коробочку, — вот всё, что у меня осталось. Остальное — принадлежит ей, Смерти…

— Что — остальное?..

— Всё… Всё, что здесь находится, — и она снова как-то странно на него посмотрела.

— Не болтай ерунды! — Патрио стряхнул набежавшее оцепенение. — Ты просто свихнулась тут одна, думая о своём сыне! — он снова сделал несколько шагов из угла в угол. — А где, кстати, остальные жители? Ты что, совсем одна здесь, в деревне? Куда все подевались?

Старуха чуть заметно пошевелилась.

— Ушли… Все ушли. Туда, где нет зла…

Лейтенант вздрогнул и отступил назад.

— К-куда?

— В лес, — ответила старуха. — Звери не такие злые, как люди.

Он вытер рукавом выступившую внезапно испарину.

«Хоть бы уж поскорее утро! — подумал, глядя на тёмное, в отблесках незатухающего пожара, окно. — Пока я тут сам не свихнулся с этой полоумной старухой».

И он снова опустился на стул у стола.

— Есть хочешь? — спросила хозяйка.

— Что?

— Есть, говорю, хочешь?

— Есть?..

Кровь прильнула к лицу, часто-часто забилось сердце, отдаваясь в ушах ударами: тум… ту-тум, тум… ту-тум, тум… ту-тум, — словно откуда-то из бездны потерянных лет донёсся голос склонившейся над ним мамы:

— Есть хочешь?

Тум… ту-тум…

— Есть хочешь?

Тум… ту-тум…

— Есть хочешь? — повторила старуха.

— Не-ет! — закричал он. — Нет! — и судорожно вцепился дрожащими руками в автомат.

— Что с тобой? — вскинула брови старуха.

— Так, — он прикрыл глаза. — Нашло что-то, — и устало положил голову на стол.

Странный щекочущий запах не давал сосредоточиться, мешая вернуться в привычное состояние и стать прежним лейтенантом Патрио Мьютом.

Стать… Патрио Мьютом?.. А кем же он в таком случае был только что, секунду назад? Кто он вообще на самом деле?..

— Что это так сильно пахнет? — не выдержал он, резко подняв голову.

— Где? — не сразу поняла она.

— Ну, вот — это? В комнате?

Старуха потянула носом, принюхиваясь.

— A-а! Это оранжики! Цветы такие… У них сейчас самый сезон.

— Оранжики, — повторил он задумчиво и вспомнил те неприметные жёлтые цветочки, в которые уткнулся, падая в канаву. — А кто жил в том доме? — кивнул он за окно. — Напротив вашего?

— В том, куда ты кинул гранату? Старик один пришлый… Но он уже тоже давно ушёл туда, где нет зла… Умер.

Она погладила лежащую перед ней деревянную шкатулку.

— Мой Ларри любил забираться к нему на колени и таскать его за козлиную бороду. Хохочут при этом оба, как дети малые…

— Ларри? — не понял Патрио.

— Ну да, Ларри… мой мальчик…

Лицо старухи передёрнула боль, и она снова умолкла, опустив голову. Приставив автомат к стенке, лейтенант тоже опустил голову на руки.

— Я вздремну немного, — сказал он. — Разбудите, когда наши вернутся.

— Смерть разбудит, — тихо ответила старуха, не поднимая головы, и лейтенант снова подтянул к себе отставленный было автомат.

Щекочущий запах оранжиков всё лез к нему, всё будил забытые воспоминания детства…

«К чёрту! К чёрту!» — гнал он от себя навязчивые видения, всё больше и больше в них погружаясь, стараясь в то же время следить сквозь полуприкрытые веки за странной старухой… А та подняла голову и открыла свою заветную коробочку.

— Ларри, Ларри, — зашептала она подрагивающими губами. — Где ты сейчас, сын мой? Где ты? Где ты?

— Я тут! — кричит он ей в своём сне. — Я у дедушки на коленях! — и радостно треплет смеющегося меднолицего индейца за белоснежную редкую бородёнку.

— Вот тебе талисман, разбойник, — слышит он голос матери. — Вот эту половинку серебряной пуговицы я повешу на шейку тебе, а эту — оставлю у себя! — и он видит, как она, смеясь, прячет вторую половинку пуговицы… в старухину шкатулку!

Или… или это старуха прячет в свою коробку его пуговицу? Когда же она успела?…

В полусне он нашарил рукой висящий на шее талисман и вытащил его на свет. Нет, всё на месте, просто померещилось, что старуха прячет его сокровище в свой мини-сундучок…

Половинка пуговицы выскальзывает из его сонной руки и, тихо звякнув, падает на гладкую поверхность стола.

— Ларри, — вздрогнув, шепчет старуха. — Ларри, сынок…

……………………………………………………………………………………………

…Выстрел вдребезги размозжил сон, сорвавшись с места, Патрио схватился за автомат.

— Крепко спишь, лейтенант, — на пороге, криво ухмыляясь, стоял его сослуживец Харфур. — Мог бы и не проснуться, — он кивнул в сторону. — Старуха уже было вытащила из-под тебя автомат… Так что с тебя причитается!..

Стряхнув остатки сна, Патрио повёл взглядом по комнате. Рядом со столом, свесившись со своей коляски, сидела прошитая пулями старуха с раскрытой шкатулкой на коленях.

— Идём! — позвал с порога Харфур. — Уже пора.

— Да-да, — пробормотал он в ответ. — Пора, — и нажал на курок автомата.

Перерезанный надвое автоматной очередью, Харфур свалился у двери. Не глядя в его сторону, Патрио наклонился и осторожно взял у старухи с колен её сокровище. На залитом кровью дне шкатулки лежала сложенная вчетверо бумажка, а на ней — половинка серебряной пуговицы. Дрожащей рукой он приложил её к той, что висела на толстой нитке у него на шее — линия разлома совпадала идеально. Еле сдерживая бьющееся сердце, он взял в руки забрызганный кровью листок, развернул. В нижней его части хорошо сохранились строки какого-то стихотворного текста и, с трудом шевеля дрожащими губами, он прочитал:

— Харфур! Патрио! Вы там скоро? — послышалось с улицы и, поглядев в окно, он увидел собирающийся напротив дома отряд.

— Вы что там, уснули? — хохотнул кто-то из его вчерашних друзей.

— Наоборот, — прошептал он. — Я находился в летаргическом сне все эти годы. Но сейчас, слава Богу, проснулся, — и, подняв автомат Харфура, он положил его рядом с собой на стол. Потом наклонился, вынул из его подсумка запасные диски и гранаты и тоже разложил на столе.

— Ну… с добрым утром, Ларри, — произнёс он, проверяя автоматные диски и придвигая стол поближе к выходящему на улицу окну. — Слишком долго ты спал, дорогой. Слишком долго, — и, подняв автомат к плечу, выпустил в сторону сгрудившегося около калитки отряда первую очередь.

Ему некогда было оглядываться и смотреть за спину, а то бы он увидел, как вместе с первыми звуками выстрелов из запылённой детской комнаты медленно вышла Смерть и, прислонившись плечом к дверному косяку, принялась молча ожидать окончания боя, время от времени поднося к тому месту, где полагается быть носу, зажатые в костлявом кулаке жёлтенькие подрагивающие оранжики…

Взгляд, излучающий радость

Радость, которую излучал абориген, можно было почувствовать, даже не обладая сверхчувствительностью жителей четвёртой планеты Крогос, что в созвездии Лья: с каждым шагом навстречу пришельцам он прямо-таки светился счастьем, глаза увлажнено блестели, а по лицу всё шире и шире расплывалась восторженная улыбка. Кроме того, Рей и на расстоянии чувствовал, как от аборигена исходят густые тёплые волны восхищения — он прямо тонул в их потоках, не в состоянии (да и, честно говоря, не очень-то к этому и стремясь) высвободиться из их расслабляющих, как перебродивший нектар, объятий. Слишком уж долгим и безрадостным был перелёт сквозь бездны космического одиночества, мрака и холода! И сколько ни обследовали межзвёздные разведчики за это бесконечное время, ни одна из них не удовлетворяла условиям Великого Переселения — всюду их встречали голые камни, обожжённые кратеры, безжизненная пыль, а то и неприкрытая враждебность тамошних обитателей. И наконец-то…

Да, нынешняя планета являла для будущих переселенцев настоящий рай! Ласковый воздух полнился ароматами неисчислимых медоносных цветов, целебных трав и злаков. Уютно шумели в его токах опалённые цветением сады, трепетали душистые листья. Сказочная природа, казалось, только и ждала все эти годы заплутавших среди чёрного Космоса гостей. Правильно решил Совет, проблема спасения жителей четвёртой планеты умирающего светила Крогос решена верно — Великое Переселение!..

Рей скосил взгляд и увидел счастливо плачущего Командира… Ничего, теперь можно и расслабиться. Главное дело сделано, планета с идеальными условиями найдена, и здешние обитатели исполнены самых добрых и дружественных чувств — вон, какой восторг излучают глаза этого крупнотелого и не похожего на них аборигена, даже нет необходимости во включении защитного поля…

И в эту секунду короткий тяжёлый удар навсегда лишил межзвёздных разведчиков возможности его использования. Осторожно раздвинув панаму, коварный убийца пошевелил своими толстыми щупальцами замершие тельца и вприпрыжку понёсся по залитой солнцем лужайке.

— Бабушка! Бабушка! Смотри, каких я красивых бабочек поймал! Ни у кого в классе не будет таких в коллекции!..

В кафе на Большой Бронной

…В те, ставшие уже почти мифическими, последние предперестроечные годы я очень полюбил одно небольшое московское кафе неподалёку от Тверского бульвара, в котором целые дни напролёт тусовались молодые люди, искусство которых беззаветно принадлежало народу, — художники, писатели, артисты, проститутки, музыканты… И хотя в нём практически никогда не хватало посетителям ни столов, ни стульев, зато даже в те сумбурные и тревожные времена чуть ли не с избытком было на всех демократии. Да при этом ещё и подавали лучший, на мой взгляд, кофе в столице, причём — делали это две очень приятные (то есть по-русски круглолицые и грудастые) женщины в белоснежных передниках.

Но главное, что это кафе находилось рядом с Литературным институтом, и в нём можно было каждый день смотреть вблизи на живых прозаиков и поэтов, пока они ещё не сделались знаменитыми и не попрятались на дачах элитного писательского посёлка Переделкино. Потом их можно будет увидеть только под обложками томов их собственного «Избранного» (когда я это думал, писательская карьера ещё являлась одной из самых соблазнительных и многообещающих в СССР), а пока что — они ещё вот, здесь, среди простых смертных, и — не знаю уж, когда там они ходят на семинары и лекции в своём институте, — но в этом кафе я их заставал тогда гораздо чаще, чем их могли видеть в институтских аудиториях преподаватели.

Скорее всего, я вряд ли когда-нибудь взялся бы за перо, и моё пристрастие к этому заведению так и осталось бы чисто личным воспоминанием, ибо моя любовь к литературе не переходила тогда рамок собирательства книг да присущего выходцам из провинции стремления заглянуть в лицо всякому мало-мальски известному сочинителю, если бы не встреча, которая однажды произошла во время моего очередного сидения за большой чашкой двойного кофе.

…Студенты пока ещё не появлялись, и я сидел за тем единственным столиком, который стоял на улице и который обычно окружало душ двадцать поэтов и поэтесс или прозаиков и про… заичек? заичих?.. — короче, и представительниц жанра, противоположного поэзии. Я только что закурил сигарету, как к моему столику подошёл высокий остролицый гражданин с дымящейся чашкой кофе в руке и бесовски поблёскивающими глазами.

— Разрешите? — спросил он, берясь за спинку свободного стула.

Я безразлично кивнул. Это был не писатель, и поэтому мне он был неинтересен. Меня интересовали люди думающие, обладающие фантазией и умеющие создать занимательную художественную интригу…

— Позволю себе заметить, молодой человек, что вы напрасно исключаете остальной контингент сограждан из числа специалистов по интригам! — отхлебнув из чашки глоток кофе, заметил неожиданно мой случайный со… сидельник? со… кофейник? со… стольник? (чёрт его знает, как надо называть человека, самовольно подсевшего к вам во время пития кофе!) — словом, мой непрошенный компаньон по сидению за единственным стоящим на улице столиком в кафе на Большой Бронной.

— В своё время я знавал такие интриги, — сладко сощурился он, — какие ни одному писателю даже и не снились! Хотя, надо сказать, что и сами писатели… — он поставил на стол чашку и вынул сигареты. — Вы думаете, свои главные сюжеты они сочиняют для книг? Хо-хо, как бы не так!..

Он вынул блестящую зажигалку из, как пишут в милицейских протоколах, «жёлтого металла» и, прикурив, глубоко затянулся.

— Стены заведения, представителей которого вы ходите сюда наблюдать, знакомы с такими сюжетами, по сравнению с которыми травля небезызвестного вам Пастернака кажется просто невинным развлечением! Поверьте мне, за те несколько тысяч лет, что я наблюдаю человечество, оно наиболее всего продвинулось именно в области устроения гадостей ближнему. Вы не задумывались, почему сегодняшняя литература становится всё скучнее и скучнее?

Я пожал плечами.

— А я знаю! И выводы могут быть очень интересными. Например — об обратно пропорциональной зависимости между сюжетностью в литературе и в жизни, а также о такого же рода зависимости между добром, пропагандируемым со страниц романов, и подлостью, которая совершается в реальной жизни. То есть — человечество совершает поступки либо на страницах книг, либо в своей жизни, а это значит, что если в литературе царит добро, то в это же время в жизни, соответственно — зло, если романы переполняются подлецами и авантюристами, то в жизни действуют рыцари и романтики, а если литература становится серой и бессюжетной, то в жизни готовится какая-то большущая заваруха…

Кофе мой был уже давно почти допит и, скорее машинально потянувшись к чашке, я в замешательстве задержал руку и посмотрел на своего со… беседника (назовем уж его для удобства этим словом, чтобы не путаться в определениях), ибо чашка моя была полна чёрного душистого кофе, над которым поднимался пар.

— Простите, — извинился он, — я заговорился и не предупредил вас. Угощайтесь.

— Спасибо, — буркнул я, пытаясь припомнить, когда это он успел принести вторую чашку.

— Не затрудняйтесь, — усмехнулся мой собеседник. — Если вы читали «Мастера и Маргариту» или «Альтиста Данилова», — а вы ведь их читали, не правда ли? — то вы должны знать, что мне не обязательно каждый раз подходить к стойке, чтобы в чашке появился кофе…

— Вы… дьявол? — прошептал я вдруг севшим голосом.

Мужчина расхохотался.

— Ну почему сразу — дьявол? Нет. Просто я… Ну, скажем, — часть той силы, что хочет зла, но вечно совершает благо… Помните?

— «Но вечно делает добро», — поправил я. «Фауста» я всё-таки помнил. Хотя, может быть, и не в лучшем переводе.

— Вот именно. Так что пейте ваш кофе, не опасаясь. Пока существуют Сальери, Дантесы и Берии, мне незачем самому брать грех на душу, подсыпая в чьи-то чашки мышьяк. Скорее даже, наоборот…

Я поднёс к губам свою чашку и сделал пробный глоток. Кофе был горячий и преотличного качества, причём, как я и люблю, без сахара.

— Кстати, — заметил мой собеседник, — когда будете описывать в своём рассказе этот эпизод, не забудьте отметить, что я угощал вас кофе бесплатно, — он откинулся на белую, плетёного металла, спинку стула и в очередной раз предовольно затянулся сигаретой.

— А вы думаете, что я это буду когда-нибудь описывать? — удивился я.

Собеседник (ах, как же мне надоело одно и то же слово!) высоко заломил одну бровь и усмехнулся.

— Я не думаю. Я всегда говорю только то, что знаю наверняка. Этот рассказ вы обязательно напишете, и он будет называться «В кафе на Большой Бронной». Вот только с его публикацией придётся подождать лет эдак… адцать.

Мы молча пригубили свои чашки, наслаждаясь вкусным неостывающим напитком. Странно, но меня почему-то совершенно не шокировал тот факт, что за одним столом со мной находится представитель, так сказать, инфернальной потусторонности. Или, может, потусторонней инфернальности. Наверное, сознание ещё не восприняло эту информацию со всей серьёзностью, а может быть, как раз наоборот, было к этому уже давно готово — кто знает содержимое своих собственных извилин?.. Во всяком случае, как я ни напрягался, а настроить себя на соответствующий моменту лад мне так и не удалось. И это было весьма печально, ибо гость «оттуда» (наконец-то я подыскал ему новое определение!) мог бы поведать мне действительно очень много интересных вещей, например — относительно поджидающего меня впереди будущего…

— Ах, как всем вам хочется заглянуть туда, куда заглядывать никоим образом не следует! — снова, словно бы прочитав мои мысли, нарушил он начавшее было затягиваться молчание. — Ну зачем вам это? Или вы не понимаете, как это страшно? — он раздавил в блюдечке окурок и практически тут же вытряхнул из пачки очередную новую сигарету. — Вы ведь ничего не сможете изменить в нём, понимаете? Вот представьте себе, легко ли вам было бы сейчас узнать, что женщина, которую вы скоро полюбите, уйдёт от вас к другому, лучший ваш товарищ окажется законченным подлецом и сволочью, а ваша заветная мечта обратится в пепел… Да что там мечта! Страна, которая кажется вам сегодня вечной, как само мироздание, разлетится завтра на мелкие враждующие между собой уделы, и вы ничего этому не сможете противопоставить, более того — сами будете бегать по митингам, расшатывая её устои… И вот, узнав обо всём этом, вы не сможете сделать ровным счётом ничего для того, чтобы такое будущее не наступило, потому что менять будущее вам не дано, а дано только ждать его и жить в нём. Не потеряете ли вы при этом смысл жизни, ведь зная, что вас ждёт впереди, у вас не останется к этому ни интереса, ни веры в подарки судьбы?

А жизнь — это ведь тоже интрига (припоминаете начало нашего разговора?) — а разве может быть интересной интрига, в которой буквально всё известно наперёд? Смотрите, — он повернулся лицом к Бронной, где по направлению к кафе уже шли шумные группки студентов, — вот идут будущие литераторы, каждый из которых верит, что когда-нибудь он станет таким же великим, как Толстой или Гоголь. А ну-ка, если открыть им сейчас правду об их будущем?

Ну ладно — этот вот коротко стриженный паренёк с лицом похмельного дзэн-буддиста будет рад услышать сообщение о своём скором успехе, а как сказать вон тому блондину, что он через три года сопьётся и повесится в ванной комнате, а вот этому круглолицему вятичу — что до конца своей жизни он так и не сочинит ни одного приличного четверостишия? А видишь, вон очкарик остановился, прикуривает от спички? Станет ли он дописывать свой гениальный роман о верности России, если ему сейчас сказать, что его уже разыскивает богатый американский родственник, к которому он через пару лет и укатит, покинув в нищете свою так и недопрославленную в романе Родину?..

Я посмотрел на студентов. Кое-кого из них я уже узнавал, и мне было приятно, встречаясь с ними взглядами, кивать им, точно своим старым знакомым. Вот прошёл бородатый карагандинский поэт со своим вислоусым донбасским приятелем (я так и не успел пока понять, что он такое пишет — стихи? прозу? критику?), а вот их догнал опухший после вчерашней ночной оргии заочник, Бог весть, когда ещё умудряющийся сочинять свою рыхлую прозу. Небось, сейчас снова попросит карагандинца заказать ему коньяк… Следом, размахивая при разговоре длинными руками, проследовал неистовый аварец, окружённый испуганно внимающими ему собеседниками. За ним прошагали, щебеча, две секретничающие поэтессы…

Пожалуй, мой собеседник прав. Жизнь нельзя прожить по известному заранее сценарию. Сейчас они ещё все равны в своём незнании грядущего и — понравится оно кому-то из них или не понравится — оно будет сделано их собственными руками и оживлено их душами. А о чём они смогут написать, если исчезнет само чувство удивления перед жизнью? Нет, пускай уж всё останется как есть. С неожиданными трагедиями. С болями. С редкими, но оттого ещё более желанными радостями. С неизвестностью впереди и далеко идущими замыслами…

— Совершенно верно, — поддакнул моим мыслям собеседник и, подняв неизвестно откуда взявшуюся на столе рюмочку коньяка, кивнул на такую же, стоящую рядом с моей чашкой. — Давайте, на посошок…

— За что? — уточнил я.

— Ну, скажем, за неизвестность как основной стройматериал человеческого будущего. Устраивает?

— Устраивает. Но только что же всё-таки нужно делать, чтобы сооружаемое из этого стройматериала здание не было похоже на саркофаг, упрятавший под собой реактор Чернобыльской электростанции?

— Ну-у-у, с этим вопросом уже не ко мне, — криво усмехнулся он. — Вы, видно, забыли, что в мире есть ещё и Тот, от Чьей воли зависит гораздо больше, чем от всех моих советов, — и, давая понять, что разговор наш завершён, ловко опрокинул в себя содержимое миниатюрной рюмочки.

Пока то же самое (но с гораздо меньшим артистизмом и изяществом) проделывал и я, собеседник мой успел незаметно встать и бесследно раствориться в толпе наводнивших кафе посетителей. «А может быть, его вовсе и не было, и всё это мне только померещилось?» — подумал я, но развить эту мысль более основательно мне не дали.

— Разрешите? — услышал я над собой чей-то негромкий мелодичный голос и, подняв глаза, увидел держащегося за спинку освободившегося стула высокого молодого человека с волнистыми, спадающими на плечи волосами и светлой, слегка раздвоенной книзу, бородкой. При этом — скорее всего оттого, что я смотрел на него снизу вверх, а прямо над его головой как раз стояло приближающееся к зениту солнце, — мне показалось, что его голова была словно бы окружена неким отчётливо видимым сияющим нимбом. Или… или это мне вовсе не показалось?

Господи! Да неужели же можно так сильно опьянеть от одной малюсенькой рюмочки коньяка?..