Доверие

Глава вторая

Здесь было ватно тихо, среди тяжелых портьер, ковров, мягких кресел, освещенных холодным деловым светом. В кабинет не доносилось ни звука, хотя за стеной была Площадь, где, сдавленный со всех сторон плотными лучами прожекторов, Чанаргван договаривал свою победную речь.

Ринальдо Казуаз тяжело опустился в кресло у старомодного письменного стола. Придвинул к себе диктотайп, но только пожевал сухими губами, и отодвинул вновь. Секунду смотрел на свою маленькую ладошку, исхлестанную синими вздутиями вен. Как некстати, в который раз подумал он. И так уже времени в обрез… Вот он кончит свою речь, и что дальше? Что предпримет наш адмирал?

Медленно растворилась одна из дверей.

— Можно? — спросил осторожный молодой голос. Ринальдо обернулся, но так неловко, что где-то под ложечкой зацепилось нечто, и резкая боль скрючила тело, заставила принять прежнее положение, натужно выпрямиться в кресле, а затем развернуться вместе с ним.

— Конечно, малыш, — произнес Ринальдо, переведя дух. — Я тебя жду. Вошедший юноша удивительно был похож на молодого Чанаргвана — такой же смуглый, жгучий, широкоплечий, с ослепительным взглядом и колючим прицелом горбатого носа. Сын. Сын Чанаргвана и Айрис.

— Здравствуй, — сказал сын.

— Добрый вечер, — ответил Ринальдо. — Ты ужинал?

— Да, спасибо, я перекусил с ребятами. Отец знает?

— Разумеется.

— И все-таки говорит?

— И все-таки говорит. Садись, зачем ты так стоишь… Дахр послушно сел.

— Тебе опять нездоровится? — обеспокоенно спросил он.

— Перестань говорить глупости.

— И… что теперь?

Ринальдо вздохнул и медленно, с усилием поднялся. Дахр сделал движение помочь, но Ринальдо только пренебрежительно шевельнул ладошкой и улыбнулся углом губ. Подошел к двери, приоткрыл, потом закрыл опять, вернулся к столу, потом к стене, нажал кнопки шифра и, подождав секунду, вынул из бара две чашки с соком, прозрачно-желтоватым, кислым и бодрым даже на вид.

— Последние дни мучает жажда, — признался Ринальдо и опять улыбнулся. Ему будто что-то мешало улыбаться, какой-то невидимый шрам или ожог, или странный паралич — улыбалась половина рта, а половина не двигалась, стиснутая неведомыми тисками. Это производило жуткое и жалкое впечатление.

— Сколько там было? Двести?

— Двести семь человек, сто тридцать пять мужчин и семьдесят две женщины. Дахр медленно сглотнул. Ринальдо принес чашки — осторожно, очень боясь расплескать, закусив губу от напряжения. Руки его крупно дрожали, и несколько капель все же пролилось. Одну чашку Ринальдо подал Дахру — тот поспешно принял ее, — а другую, вцепившись в нее обеими руками, поднес ко рту. Слышно было, как он гулко, булькающе пьет, его щеки чуть вздувались, а морщинистое горло проседало при каждом глотке.

— Это произошло быстро, — произнес он потом, отстранив чашку. — Пей. Совсем мгновенно.

— Не хочу, — ответил Дахр, глядя в пол.

— Тебе не холодно здесь? — заботливо спросил Ринальдо, ставя чашку на стол. Чашка резко стукнула. — Ты ведь совсем тропический, даже рубашку не надел…

— Что вы теперь будете делать? — спросил Дахр. Он так и сидел с чашкой в руке.

— Твой отец решит, — отрубил Ринальдо. — Если ты не станешь пить, дай тогда мне, хорошо?

Дахр протянул ему чашку и спросил с усилием:

— Причины неизвестны? Ринальдо выпил.

— Пожалуйста, сделай мне еще, — попросил он. Дахр поспешно вскочил, бросился к бару.

— Чашки три сразу. Причины… Взрыв нейтринных запалов при переходе в надпространство. Отчего — один бог знает.

— Сколько всего рейсов совершили надпространственные корабли?

— Шестьсот восемьдесят два — за все семь лет, что мы знаем надпространство.

— И именно сегодня — такое…

— Да. это впервые… И главное — головной корабль. Начальный запас техники — весь ушел…

— И двести семь человек. Ринальдо помолчал.

— И двести семь человек, — согласился он.

Дахр принес чашки, и Ринальдо немедленно прильнул к одной из них. Дахр продолжал стоять.

— Что мы теперь будем делать? — опять спросил он. Ринальдо, не переставая пить, пожал узкими плечами.

— Сколько стоит день?

— Сто тысяч человек для первой фазы, — ответил Ринальдо, отставляя пустую чашку. — Затем в эн раз больше, в зависимости оттого, сколько кораблей мы станем отправлять в сутки.

— Как не повезло…

— Что говорить.

Дверь с махом распахнулась, вздулись и заколыхались портьеры, в кабинет на миг ворвался рев аплодисментов, и, несомый ими, словно парусный корабль свежим фордевиндом, влетел огромный, радостный Чанаргван. Дахр повернулся к нему. Чанаргван автоматически сказал, повелительно взмахнув рукой:

— Сиди, сиди…

Он сбросил свою роскошную куртку прямо на кресло, смотав ее в какой-то невообразимый комок, а сам шумно бухнулся на нее. Уставился на Ринальдо круглыми глазами; улыбка висела, как приклеенная, на его сочных коричневых губах.

— Ну, что там? Я так и не понял.

— Понял, — ответил Ринальдо.

— Какого дьявола, — буркнул Чанаргван. Взял чашку с соком, поднес к лицу, брезгливо понюхал. — Что за мерзость… Шкет, сделай мне покрепче…

Дахр нехотя двинулся к бару.

— Ну, скоренько, скоренько, — отрывисто бросил Чанаргван. — Естественно, никто не уцелел.

— Естественно, — медленно повторил Ринальдо.

— Так… — Чанаргван поскреб обеими руками у себя в затылке. — Хорошо хоть, что головной, а вот если бы рванул пассажирский, сразу сто тысяч народу к праотцам… Прах их побери, нашли время взрываться! Что делать-то, старик?

Дахр принес бокал с густой, опалово поблескивающей жидкостью. Чанаргван перехватил бокал у него из рук и, далеко запрокинув голову, одним махом выплеснул жидкость в свой бескрайний разинутый рот. Передернулся, поставил бокал и с полминуты сидел молча, неподвижно, с полуприкрытыми глазами, прислушиваясь к ощущениям у себя внутри.

— Ринальдо, черт, — сказал он потом, широко распахивая глаза. — Ты ведь уже придумал, что надо. Ну?

— Вывод очевиден, — ответил Ринальдо.

Дахр стоял за спиной отца, медленно поводя головой то на макушку сидящего Чанаргвана, то на лицо Ринальдо.

Ринальдо встряхнул лысеющей головой, щеки его, обвисшие и мягкие, дрябло заколебались, разевая и вновь захлопывая морщины.

— Четыре на сто тысяч — четыреста тысяч человек не сделают погоды. Прекратим старты на эти четыре дня под благовидным предлогом. За это время постараемся вновь успеть сконцентрировать первоначальный запас техники, и вновь пошлем транспорт с нею и минимумом обслуживающего персонала. Начнем все сначала. За это время — попробуем сообразить, почему произошла катастрофа. Мобилизуем всех пространственников — кто у нас? Массачусетский филиал, Новосибирский филиал, Лунный филиал. Ганимедский филиал…

— Так, — сказал Чанаргван. — все прекрасно. Абсолютная чушь.

— Ты так считаешь? — спокойно спросил Ринальдо. Он знал, что Чан будет возражать. И он хотел, чтобы Чан уговорил его отказаться от этого плана. Он не верил в свой план. Он не верил, что удастся выяснить причину. И он хотел избавиться от необходимости сообщать о катастрофе — потому что это сразу собьет даже тот небольшой энтузиазм, который удалось создать вокруг идеи переселения.

— Конечно! Прежде всего… Откуда это в тебе? Ты что, не понимаешь, что этим решением мы убьем четыреста тысяч народу?

— Мы считаем не на тысячи, Чан.

— Но разве ты не чувствуешь себя убийцей, старик? А?! Я чувствую. И я не хочу! Ринальдо допил остатки сока.

— Что ты предлагаешь?

— Ничего не менять! Старт завтра, в полном объеме! — затрубил Чанаргван. — Набьем корабль до хруста. В конце концов, что ты знаешь о грузоподъемности этих калош? Я ходил на них сто раз, а ты… ты же, кажется, вообще не покидал Земли? — подкусил он Ринальдо.

— Да, — спокойно ответил Ринальдо, — мне же запретили.

— Великие небеса, — мечтательно сказал Чанаргван, — какая была картина! Пламя било метров на пятнадцать… Как они сразу не сообразили, что ты и пульт — две вещи несовместные… Даже пульт тренажера.

— Перестань! — крикнул Дахр.

— Нет, отчего же, малыш, — проговорил Ринальдо, — твой отец в общем-то прав…

— Можно подумать, он твой сын, а не мой, так ты с ним говоришь. Ты перестань-ка так говорить с моим сыном! Своего роди, с ним и говори… Да! Так вот, поживут недельку-другую под открытым небом, на пайке из того, что сумеют добыть из местных ресурсов. — не беда. Челночным образом перебросим технику за месяц-полтора. Не терять ни дня! Вот это настоящее решение!

— А ты уверен, что этот корабль не взорвется? — спросил Ринальдо.

— Ринальдо, черт! — замахал руками Чанаргван. — Разве можно об этом вслух?! Плюнь через плечо, сволочь…

— Можно, — шепотом сказал Дахр.

— Тебя не спрашивают, кумир молодежи… И не стой у меня за спиной, не терплю! Сядь вон там!

— Я сяду не там, — ответил Дахр с твердостью, выглядевшей как вызов. — Я сяду лучше здесь.

Чанаргван презрительно скривился:

— Возьми старый лайнер, из уже ходивших в пробеги, а не новый, со стапелей, как этот… Да чего ему рваться! Один раз бывает, но вероятность повторного…

— О вероятности мы ничего не знаем.

— Четыреста тысяч! Где твоя совесть, старая ты развалина! Четыреста тысяч живых людей — все для того, чтобы другие сразу получили дома и роскошную еду!

— Ну, не роскошную…

— Демагогия… Ты просто трусишь, тебе не хочется взять на себя ответственность, тебе надо обязательно перевалить ее на пространственников… Как ты думаешь, эти люди… что они выбрали бы, если бы мы их спросили? Месяц, от силы два, поголодать и похолодать, или остаться тут, когда все полетит к чертям?

Наступила тишина.

— Они не поймут твоей спешки, и будут правы, — сказал потом Ринальдо. — Они спросят: куда вы гоните нас, зачем нам голодать и холодать месяц, если через четыре дня можно полететь в человеческие условия. Они ведь не знают, что день стоит сто тысяч. И им нельзя этого объяснить.

— Вот смотри, Дахр. сколько глупостей разом наговорил твой обожаемый опекун.

— Да кто им скажет, что им придется холодать? Они узнают об этом лишь на Терре. Ну? Соглашайся!

Вновь стало тихо. Ринальдо оглядел чашки, но все они были пусты. Тогда он положил голову лбом на руки и долго так сидел.

— Я понял, — сказал он наконец, — но мне это не нравится.

— Ты согласен? — крикнул Чанаргван, тряхнув пустым бокалом, зажатым в волосатом кулаке.

Ринальдо поднял голову от сцепленных ладошек. На лбу его долго таяло белое пятно.

— Нет, — спокойно сказал он. — Что дальше?

— Ты сволочь! — яростно крикнул Чанаргван и хряснул бокалом об пол. Бокал звонко отскочил и запрыгал, словно мячик, Чанаргван поддал его ногой, и тот, голубой призрачной молнией пронзив неподвижный темный воздух кабинета, мелькнул к стене, опять зазвенел долгим улетающим звоном, словно пуля, рикошетированная от камня в небо, и очутился на полу. Подкатился к окну, затянутому тяжелой, обвисшей портьерой. Замер. Чанаргван тяжело, неистово дышал, руки его были слегка расставлены, точно он приготовился драться.

— Успокойся, дружище, — попросил Ринальдо.

— Что мне, спорить сейчас с тобой? — заорал Чанаргван. Ринальдо улыбнулся половиной рта.

— Удостой.

— Иди ты к… — Чанаргван сжал губы и забегал от стены к стене. Дахр, ужавшись в угол, испуганно смотрел, как его отец — в развевающихся свободных брюках и затянутой застежками рубахе, громадный, похожий на льва, оттопырив брезгливую адмиральскую челюсть, мечется по кабинету, взбивая воздух позади себя. Повеяло легким ветерком, портьеры едва заметно, массивно заколебались.

— Ну, ты же понимаешь, старик, ты же… Я не могу без тебя решать такое!

— Понимаю, — кивнул Ринальдо, продолжая улыбаться.

— Ты… Ты просто издеваешься надо мной! Ты уже решился!

— Это ты уже решился, — ответил Ринальдо. — Не надо кричать. Не надо делать вид, будто мое мнение чего-то для тебя стоит.

— Да ни черта оно не стоит!! — взорвался Чанаргван окончательно. — Просто… — он остановился перед Ринальдо. Голова сидящего Ринальдо была ему где-то на уровне пояса. — Просто я не могу один!! Черт тебя побери!

— Не смей так ругаться! — с привизгом крикнул Дахр. Никто не обратил на него внимания.

— Отдай приказ, — сказал Ринальдо. — В конце концов, я только твой заместитель.

— Знаем мы таких заместителей, — прохрипел Чанаргван. — Это издевательство — посадить меня от пульта к этим вашим… дыроколам…

— Так хотел Совет, — будто извиняясь, сказал Ринальдо.

— Знаю…

— Будь моя воля…

— Знаю.

— Я бы на парсек не подпускал тебя к серьезным делам. Мне тебя просто жалко. Человек не на своем месте — трагедия.

— Да знаю я! Не об этом речь!

— Не об этом, — согласился Ринальдо, склонив голову набок. — Зачем ты тянешь из меня жилы?

— Ты согласен?

— С чем?

— Да с планом моим, черт же тебя… — он осекся, увидев, что Ринальдо улыбается. — Ты сволочь! — заорал Чанаргван. срывая голос, замахал огромными руками и вылетел из кабинета, шарахнув дверью. Дахр медленно вышел из угла.

— Еще попить? — спросил он нерешительно.

— Да, малыш, пожалуй…

Удивительно одинокими и немощными были их голоса по сравнению с тем ревом, который только что тряс эти стены и колыхал портьеры.

Малыш носил чашки в несколько рейсов, всего числом девять, а потом сел у стола прямо на пол и, как воин в пустыне, припал к одной из них. Кадык его, острый и раздвоенный, запрыгал вверх-вниз, готовясь, казалось, пропороть смуглую тонкую кожу.

— Это очень неприятно, но не мы это начали, — произнес Ринальдо со вздохом. — Беда в том, что это уже стало традицией, а традиция — вещь крайне неотменяемая. В спокойные периоды их менять незачем, а в критические — опасно… Не до того. Вот и получается…

Опять они долго молчали. Потом Дахр встал и зачем-то надел куртку отца, затянулся на все ее многочисленные застежки и сразу стал похож на какого-то межзвездного корсара.

— Хорошо, — одобрительно сказал Ринальдо.

— Я полечу с ним, — сказал Дахр, вытянувшись во фрунт перед Ринальдо. — Где помещаются сто тысяч, там поместится еще один. Меня уважают. Я сам объясню им на Терре, я умею, ты знаешь.

Ринальдо знал.

— Ты сошел с ума, — сказал он. — Ты…

— Я полечу именно сейчас, — настойчиво сказал Дахр, чуть набычась, будто собираясь бодаться с сидевшим перед ним стариком, и сразу стал похож на отца. — Именно завтра. Именно этим рейсом, потому что иначе мне нельзя.

— Дурачок! — крикнул Ринальдо, старчески надрывая свои немощный голос. — Неужели ты думаешь, что кроме тебя никто не сумеет… именно вот ты… кто мне сейчас так нужен…

Дахр секунду стоял, вытягиваясь пружиной, и вдруг с каким-то восточным всхлипом пал на колени, сложив руки перед грудью, словно молясь, и тут же вскочил вновь. Казалось, это была мгновенная галлюцинация: что-то скользнуло вниз, потом вверх, и все.

— Дурачок… — медленно прошептал Ринальдо.

— Так было всегда, Ринальдо. Ты помнишь…

— Да… к сожалению — всегда, — Ринальдо встал на слабых, сведенных судорогой горя ногах. — Ты не понимаешь… всегда… Наверно, будет тоже всегда… Проклятый мир, если в нем так всегда!

Всегда.

— Коммунисты — вперед, — просто сказал Дахр. — Молодежь мне верит. Я не могу…

— А Ирма? Дахр обмяк.

— Прилетит потом… Когда подойдет очередь…

— А если не успеет?

— Я твой сын, — сказал Дахр, и опять распрямился, словно часовой у московского Мавзолея. — Сколько пар мы раздираем… Я не хочу быть исключением.

— У тебя вредная привычка говорить красивые слова даже в кулуарных беседах, малыш, — сказал Ринальдо. Его голос дрожал. — Это всё не совсем так. Ты — сын Чанаргвана и моей жены…

— Я — человек человечества, — ответил Дахр. — Им там будет очень трудно. Я полечу. Ты согласен?

— Нет. — ответил Ринальдо, как и четверть часа назад. — Что дальше?

Поле космодрома до самого горизонта было загромождено тушами катеров. Играла какая-то ненавязчивая героическая музыка, реяли флаги.

Ринальдо с последнего этажа здания капитаната смотрел на чуть дрожащую кашу голов, медленно ползущую к катерам и всасывающуюся в раздвинутые люки — нескончаемую, шумную… Впрочем, о шуме он мог лишь догадываться — в диспетчерской было тихо. Ринальдо стоял у стеклянной стены и все надеялся разглядеть там, в двухстах метрах внизу, в толпе, чужого сына, но это было невозможно. И когда первые катера беззвучно и легко поплыли к синеве, к розовым перистым облакам, а поток людей стал наконец редеть, Ринальдо вдруг понял, что плачет. Последний близкий человек покидал его, покидал планету — несчастную, исстрадавшуюся планету, которой снова фатально не везло… Ринальдо оставался совершенно один. Он отвернулся от космодрома и стал смотреть на противоположную стену: на лес, великолепный и земной, в котором так, наверно, хорошо бродить одному, или с сыном… или с женой и сыном… Когда я в последний раз бродил по лесу? — подумал Ринальдо и попытался вспомнить, но выходило так давно, что он опять повернулся к космодрому. Катера, словно воздушные шары, продолжали быстро всплывать, Ринальдо уставился на один и провожал его взглядом, пока тот не пропал из виду. Тогда он отошел к столу, сел и стал просто ждать.

— …Мой отец улетел вчера, — оживленно говорила Галка, оглядываясь по сторонам. — Мы прилетим, а он уже меня ждет, представляешь, думает, я одна! Мы подойдем, и я скажу: это мой муж…

Гжесь вымученно улыбнулся. Ему было ни до чего после прощания с родителями. Галка оторвалась от созерцания салона и коридоров лайнера и взглянула на него.

— Ой, прости, — упавшим голосом прошептала она, мгновенно сникнув.

— Ничего, ничего, я слушаю… — Рука Гжеся, окутывавшая ее ладонь, была сейчас мягкой и безвольной, будто мертвой. Галка провела большим пальцем по тыльной стороне его ладони, и он ответил тем же, — но автоматически, дрябло, не жарко. Галка тихонечко вздохнула.

Они вошли в ее каюту, Гжесь поставил в углу небольшой Галкин саквояж и замер в нерешительности, продолжая рассеянно держать ее руку в своей. Галка молчала.

— Ты… — сказал Гжесь. Она сразу напряглась, но больше он ничего не успел сказать.

— Внимание, внимание! — раздалось с потолка. — Просьба ко всем пассажирам приготовиться к переходу в надпространство. В центральных салонах ваших секторов найдите нейтрализационную камеру, совпадающую по номеру с вашим жетоном, и будьте готовы занять положение. Переход будет осуществляться ровно в 19.00 по бортовому времени. Уважаемые пассажиры! Экипаж настоятельно просит вас вовремя и правильно занять положение в камерах. При возникновении каких-либо вопросов просим обращаться в диспетчерские секторов.

— Идем? — спросил Гжесь. Она кивнула. Несмело поглядела ему в лицо.

— Когда закончится переход, нам недели три в гипере… Давай жить здесь, ведь поместимся? — Ее щеки, лоб, шея стали пунцовыми. — Я сегодня… на острове… струсила, но ведь это первый раз, и уж теперь…

И тогда рука его, большая, горячая и удивительно нежная вдруг ожила, и ради этого мига стоило жить и терпеть все, даже те минуты, часы и, быть может, даже дни, когда она становится почему-то чужой, и бессильной, и бескорыстной…

— …Ой, мама! — Гжесь остановился на полушаге, и Галка, вцепившаяся в его руку, чуть не упала. — Смотри!.. Это же Дикки!

Они встретились, как два вихря.

— Ты как здесь?! — кричал Гжесь, приплясывая вокруг друга.

— Дикки! — визжала Галка и чмокала его в обе щеки.

— Да тише же! — важно отвечал Дикки, не стараясь отбиться от девчонкиных поцелуев, что было в какой-то степени изменой принципам. Но в такой день можно было слегка поступиться принципами. — Я на нелегальном положении, — свистящим шепотом произнес он, и Гжесь с Галкой остолбенели.

— На чем? — Гжесь переспросил с ужасом и завистью, потому что такие слова он слышал доселе лишь в старом кино и в кино о старых временах, а вот так, чтобы можно было с полным правом применить к себе эти великолепные слова, пахнущие героизмом, гордостью, фашистским застенком и кровавой надписью на отсырелой цементной стене «Нас было четверо…» — такого ему не доводилось встречать. Ну дает этот Дикки!

— Да все в порядке, — поспешил успокоить их герой. — Пока вы миловались на бережку, я еще ночью подкопался под биоблокиратор и прошел под лучом, а потом мне зверски повезло: какая-то беременная тетка не смогла лететь, я ее приметил и выклянчил под шумок жетон…

— Ай да ты!

— Да уж, я такой, — самодовольно ответил Дикки. — Я бедовый!

— И как это я до сих пор в тебя не влюбилась?

— А вы все девчонки чувствуете, что я сам по себе. Вы ж влюбляетесь в тех, кто вам пальчиком пощелкает, а я не щелкаю, мне некогда, я дело лечу делать, а не про лирику разговаривать…

— У, Бармалей, какой!..

— Дикки, я тебя опять вызову!

— Ах. Гжесь, он ведь прав, и я его прощаю… Как же здорово всё устроилось!

— Вместе!

— Опять вместе, ребята! Меня, меня благодарите, руки мои лобызайте золотые…

— А чего, я готовая…

— Галка, не смей, возревную!

— Да тише же, тише, вон мужик какой-то приглядывается…

Мужик — осунувшийся, сгорбленный, иссиня-бледный, будто у него кто-то умер, — чуть улыбнулся.

— Простите, уважаемые спутники, — проговорил он, — я просто позволил себе слегка усомниться в вашей эрудиции относительно нейтрализационных камер. Вам приходилось уже пользоваться ими?

— Конечно! — с вызовом соврал Дикки. Гжесь и Галка притихли.

— Ну, прекрасно. Тогда вы не забудете, конечно, перед включением нейтроблоков нажать вот этот рычажок? Ничего особенного не случится и без него, разумеется, но он такой незаметный… Я подумал, что вам приятно было бы иметь возможность разговаривать друг с другом и в камерах. Вот здесь наберите номера камер друг друга…

— Где? Ага… Ну, ясное дело, мы бы не забыли, — сказал Дикки. — Но все равно вам спасибо.

— Не стоит, что вы. Простите, что помешал. Кстати, молодой человек, мы с вами соседи по каютам, так что, в случае чего, милости прошу.

— Уважаемые пассажиры! До перехода осталось десять минут. Просим вас занять места в нейтрализационных камерах.

— Спасибо за приглашение, товарищ…

— Меня зовут Бенки.

— Прямо так?

— Естественно. Мы же все коллеги теперь.

— Спасибо… Ну, пошли, что ли?

И они загерметизировались в камерах, как и остальные сто тысяч человек на колоссальном лайнере. В микрофонах слышно было взволнованное Галкино дыхание.

— Ну, с нами крестная сила, — сказал Гжесь. — Галка, слышишь?

— Угу… Я волнуюсь ужасно, ребята…

— Ерундень, — солидно сказал Дикки. — Все идет как нельзя лучше, глупая ты женщина. Мы вместе, и мы летим на Терру. Лучше просто быть не может!..

— Галка, — позвал Гжесь тихо. — Ты сейчас дрейфь, а уж после того, как вылезем из камер и пойдем к нам, не дрейфь больше…

В этот момент капитан звездолета нажал кнопку стартера, и двенадцатикилометровый корабль на несколько секунд запылал, словно маленькая звезда.

…Огромный медный диск солнца коснулся иззубренной кромки леса, стёкла диспетчерской просверкивали алыми искрами. Ринальдо сидел и смотрел на солнце. Он не мог больше пить, потому только сидел и смотрел. Глаза слезились.

Беззвучно раздвинулись двери, и голос Чжу-эра сказал:

— Радиограмма на ваше имя, товарищ заместитель председателя комиссии…

— Положите на стол, — ответил Ринальдо, не оборачиваясь. Ему было все равно. Дахр улетел, и теперь на этой планете некого было спасать.

— Есть, — Раздались осторожные шаги, шелест бумаги.

Долг пересилил. Не отрывая глаз от медленно опрокидывающегося за шипастый горизонт светила, Ринальдо спросил:

— Откуда радио?

— Из Координационного центра, прямо от товарища Акимушкина.

— Что там?

— Зашифрована вашим шифром, товарищ, заместитель председателя комиссии…

Чжу-эр выжидательно замер у стола, рука над бланком — наготове. Он знал, что сейчас последует. Он работал с Ринальдо не первый год.

— Дайте, — Ринальдо выставил ладонь у себя над головой, пощелкал пальцами. Чжу-эр вложил в них бланк. — Ага, спасибо, голубчик.

Ринальдо порылся у себя в карманах, вынул дешифратор и наложил прозрачную пластину на пятнистый бланк. Пятна превратились в слова, и от слов этих можно было умирать молча, или с коротким последним криком: «Координационный Центр — Комиссии. При включении нейтринных запалов звездолет взорвался».

Чанаргван метался по кабинету.

— Это диверсия! — крикнул он в очередной раз.

— Кто станет этим заниматься? — устало спросил Ринальдо. Его спина совсем согнулась, руки дрожали.

Акимушкин качнул головой.

— Электроника не могла подвести… — пробормотал он. — Мы охраняли его… так же, как и первый!

— Но не по божественной же воле мы убили здесь сто тысяч человек! — крикнул Чанаргван. От него опять уже пахло спиртом. — Послушайте, вы! Что теперь делать?

Хотелось выть и биться головой об стену. Такого бессилия, такой горечи Ринальдо не знал никогда.

Долгие годы индустрия планеты работала на переселение. Созданы были гиперсветовые средства коммуникации. Построены корабли, они продолжают создаваться, колоссальные махины, способные перевозить до ста тысяч человек и массу полезного груза. Найдена землеподобная планета. И вот теперь, когда вот уже, вот уже спасение, когда казалось — успели, и душа рвалась служить благодарственные молебны… Что это? Откуда такое? Почему, за что?

Ведь гибель…

Ринальдо наощупь сунул руку в карман и вытащил ампулу с лекарством, приложил к тыльной стороне ладони, нажал на донышко. Лекарство с легким зудом пронизало кожу.

Удушье отпустило. Ринальдо осторожно впустил воздух в легкие. Смог увидеть, что Акимушкин с неподдельной тревогой смотрит на него, перегнувшись через стол.

— Позвать врача? — спросил он.

— Нет, нет, — Ринальдо попытался улыбнуться. — Уже все… спасибо, Валя…

— Придумал? — спросил Чанаргван.

Акимушкин резко повернулся, словно его ужалили.

— Как вы смеете так говорить! — крикнул он. — Попридержите язык, председатель! Разве вы не видите, что ему плохо?

— А ему всегда плохо, — отозвался Чанаргван, с ухмылкой подмигивая Ринальдо. — Кто ж за него думать будет — все равно никто.

— Не горячись, Валя, — слабо шевеля языком, попросил Ринальдо. — Так уж у нас с детства повелось, не вдруг менять…

— Я ведь знаю, что он вот-вот придумает, — сказал Чанаргван и вновь направился к бару. — Он голова.

— Может быть, хватит пить? — спросил его Ринальдо.

— Ты вон сколько высосал, — ответил Чанаргван, поведя рукой в сторону стола, на котором выстроились чашки из-под сока.

Прямо у бара он выплеснул себе в рот сразу два бокала. Передернулся. Вытер губы волосатым кулаком.

Диверсия… Может быть… что за ерунда… кому пришло бы в голову? Тем, кто голосовал когда-то против колонизации Терры во время комедии всепланетного референдума? Кому, кому придет теперь в голову хоть одного человека убить… а ведь тут — сто тысяч.

Хоть об стенку головой бейся, хоть прыгай из окошка… Нет сил.

А у кого они есть? Адмирал вон пьет, ему можно, у него есть старик Ринальдо, который всю жизнь работал на него — в школе, когда знойный мальчик удирал на свидания или дрался с другими знойными мальчиками; в Школе астронавигации, когда знаменитый покоритель сердец убегал на свидания или до одури тренировался на тренажере. Ведь физические нагрузки — это для мужчин… У него есть на кого положиться. И старый друг, настоящий, а не рабовладелец от дружбы, Валя Акимушкин, тоже смотрит выжидательно и с какой-то потусторонней надеждой, будто можно сейчас встать и сказать: «Нет, в радио вкралась ошибка, корабли целы, я знаю». И они поверят, вот что самое страшное. Поверят сущей чепухе, оттого что правда настолько дика и жестока, что нет никакой возможности у человеческого сознания признать ее как правду. Ну а мне-то на кого взирать с надеждой? От кого ждать спасительной лжи? Чтобы вздохнуть потом спокойно и сказать: «Фу ты, а уж испугался… наконец-то всё разъяснилось, этот кошмарный сон таки оказался сном». Ринальдо изо всех своих слабых сил стиснул голову ладонями, но это не помогло. Мыслей не было. Выхода не было. Спасения не было, всё катилось в тартарары, и никому он, так привыкший помогать, помочь не мог на сей раз, оттого что он не бог, он всего лишь правитель этого человечества, а силы и возможности человечества конечны. Исчезающе, пренебрежительно малы по сравнению с той задачей, что бросила ему природа, с той неведомой, непостижимой силой, с которой оно так неожиданно столкнулось.

— Что говорят в Совете? — спросил Акимушкин. Ринальдо отнял ладони от висков и сложил на коленях.

— Совет не знает. — нехотя произнес он. видя, что гигантский Чанаргван, высящийся у бара темной махиной, не собирается отвечать.

— Как не знает? — глаза Акимушкина широко распахнулись. Чанаргван не отвечал, темнел, как скала в ночном тумане.

— Мы не отчитывались перед Советом, — процедил Ринальдо. — Для Совета эвакуация происходит успешно, по плану.

— Диктатура, — с неудовольствием произнес Акимушкин, по-детски округляя губы. Слово не увязывалось с миром, в котором он жил вот уже сорок лет. — Диктатура… — повторил он изумленно и всё еще не веря.

— Да!! — вдруг взорвался вулкан у стены. — Да!! — изо рта председателя брызгала слюна. Ринальдо чуть сморщился. Наверное, на корабле, среди затянутых в ладную черную форму офицеров и матросов, Чанаргван не был идиотом, но оказавшись во главе человечества и пытаясь управлять им, как экипажем корабля, он сломался. — Да!!! Диктатура! Автократия, хунта, фашизм! Тоталитаризм, черт бы вас всех побрал! Мне плевать на те ярлыки, что навесят на нас слюнтяи, которых мы спасем! Мы должны делать дело, поняли вы, там? За эвакуацию отвечаю я, и я буду бить мордой об стол каждого, кто начнет ударяться в лирику вместо того, чтобы думать, думать, думать!!! — он ошалело замолотил себя кулачищами по бескрайнему смуглому лбу, в кабинете раздался смутный гул. — Думать!!!

— Покажи нам пример, — попросил Ринальдо тихо.

— Я уже все придумал! — орал Чанаргван. — Планета работает на меня, а не на Совет! И она будет подчиняться мне, а не Совету, потому что сейчас не до Совета, у нас нет времени объяснять этим слюнтяям и болтунам, зачем мы убили сто тысяч народу и почему мы будем убивать их и дальше!! Поняли, вы? Понял ты, Ринальдо, старый черт? Мы столкнулись с невероятным стечением обстоятельств, или с диверсией, или со стихийным бедствием — мне плевать! У меня нет времени выяснять это! Я, я, вот этими руками, — он затряс в воздухе лапами, сумрак кабинета кроваво проколола вспышка рубина на перстне, — буду гнать и гнать в стихийное бедствие корабль за кораблем, пока хоть десять из тысячи, хоть пять, хоть два не прорвутся к Терре! Корабль за кораблем, поняли?! Корабль за кораблем!!

— Да вы с ума сошли… — потрясенно выдохнул Акимушкин. — Там же люди…

— Люди ждут от нас спасения культуры, а не индивидуумов!! — орал Чанаргван. — Я сына своего не пожалел! Корабль за кораблем!!

Напрасно он это сказал. Ринальдо вновь почувствовал, как воздух комнаты вдруг куда-то пропал и остался твердый вакуум. Ринальдо несколько раз заглотнул ртом — наверное, с хрипом и мокрым взвизгом в горле, но сам он, конечно, не слышал ничего. Потом отпустило, и Ринальдо сразу вспомнил, еще не начал видеть даже, что Земля стала ему совсем чужой. Потому что Дахр не улетел, а погиб.

— Все-таки позвать врача? — спросил Акимушкин испуганно.

— Ну, так ты одобряешь мой план?! — спросил Чанаргван яростно.

Ринальдо провел ладонью по лбу. Ладонь стала мокрой и заискрилась в холодном свете настольной лампы.

— Я не слышал никакого плана, — сказал он спокойно и тихо. — Я слышал параноидальный бред в его худшей модификации — модификации вождя. Если ты попробуешь бросить хоть еще один корабль на гибель, я выступлю перед всей планетой.

— Да врешь ты… — пренебрежительно шевельнул рукой Чанаргван.

— А вот посмотришь, — сказал Ринальдо.

Конечно, вру, подумал он. Никогда не решусь, не поставлю на карту всё. Потому что рассказать теперь, когда мы уже сгубили два корабля, и после первого не сообщили, и без выяснения обстоятельств отправили второй… Кто станет слушать о том, что это дьявольская случайность, к которой не имеет пока доступа теория гиперсветовых перемещений? Что мы не можем ждать?

— Сейчас почти час ночи, — сказал Ринальдо. — Немедленно поднять капитана сегодняшнего лайнера, пусть немедленно вылетит на корабль. Туда. Пусть сейчас же, покуда никого нет, прокатает двигатели и запалы на всех режимах. Несколько раз пусть совершит переход.

— И что потом? — спросил Чанаргван тихо.

— Про потом будем говорить потом, — отрезал Ринальдо, и такая сталь вдруг засверкала в его голосе, что Чанаргван ничего не ответил, а Акимушкин вскочил и опрометью бросился из кабинета — выполнять приказ.

Все-таки опять я, подумал Ринальдо. Но Чанаргван, не Валя, никто другой. К такому ли я готовился тогда… когда решал за Чанаргвана задачи по гравитации?.. Когда ползал по кустам и орал: «Пу! Пу!», целясь пальчиком в синие трусы, мелькающие из-за листьев?., когда мечтал стать космонавтом, молился на фотографии Гагарина, Стаффорда и других…

Оставалось ждать. Три часа, чтобы капитан добрался до лайнера, пара часов на испытания, и еще — пока дойдет сигнал. О взрыве.

Ринальдо не сомневался что сигнал будет — о взрыве. И поступит он не из рубки лайнера, а с патрульной беспилотной ракеты, висящей в ста километрах от старт-зоны… Ринальдо оглядел чашки, но во всех было пусто, только на донышках желтели крупные янтарные капли.

— Что, налить тебе, что ли? — спросил Чанаргван. Голос его чуть осип от крика.

— Налей, — попросил Ринальдо. Чанаргван налил.

Ринальдо стал пить. Он не думал больше ни о чем. Он снова ждал, и секунды текли. Он ждал, хотя знал, что взрыв будет, и тогда станет окончательно жутко и беспросветно, ведь невозможно бороться с потусторонними силами, решившими вконец извести человечество… Когда проводили последний техосмотр? Позавчера.

Всё было в отличном состоянии, как и должно было быть, аварии по вине техники просто невозможны. Но тогда по чьей вине? Диверсия? Слово-то какое замшелое — диверсия… Средневековье.

Взрыв произойдет. Но пока нет рапорта о нем — можно постараться вообразить, что всё вдруг кончилось, что это и впрямь лишь роковое стечение обстоятельств, та вероятность, по которой обезьяна, усевшись за пишущую машинку, может с ходу написать «Войну и мир»… И действительно станет можно вздохнуть, расправить плечи и сказать: «Ф-фу, а я уж испугался…»

— Зачем ты послал Дахра? — тихо спросил Чанаргван.

Ринальдо знал, что этот вопрос будет. Но он не знал, как отвечать на него.

— Зачем ты отпустил его? Ты же чуял, старик, что и второй корабль рванет…

Нет, Ринальдо этого не чуял. Еще вчера трагедия была случайностью, а спасение и счастливый конец — закономерностью, подготовленной всем течением событий, годами напряженного труда, энергией и хитроумием. Награда полагалась по заслугам всему человечеству — ну, хотя бы той части, что ее получит. Первый взрыв был досадной случайностью, болезненной, но не способной остановить эвакуации… И вот за один вечер всё стало наоборот — случайность закономерностью, а закономерность — случайностью, той самой, обезьяньей…

— Я не предполагал, что станет так… Ты ведь и сам не предполагал, что взрыв повторится.

— Так то я…

— Этот взорвется, как ты думаешь? — детски спросил Ринальдо.

— Конечно.

— И что тогда?

— Откуда я знаю… Откуда я-то знаю?!

И я не знаю, подумал Ринальдо. Все равно как пытаться, заплыв к форштевню, остановить ладонями океанский корабль. А собственно, чем мы занимаемся здесь? Комиссия по останавливанию океанского корабля ладонями…

— Пей, чего сидишь?

— Лопну, — усмехнулся Ринальдо половиной лица.

— А клянчил…

Они ждали. Час, другой, третий… Они пили. Они молчали, задыхаясь в запортьеренной духоте кабинета. И когда за окном начало светлеть и солнце, источник жизни, подобралось к горизонту, готовясь вынырнуть из-под него, им принесли ответ. Он был послан из рубки лайнера. Он гласил: «Все системы работают нормально. Проведено восемнадцать переходов на девяти режимах. Готов к старту. Капитан Намье. 04.27 по бортовому (среднеземному) времени».

И, наверно, с полчаса они вчитывались в этот ответ и не могли поверить. А потом Ринальдо уткнулся в стол лицом и стал плакать. А Чанаргван, заплетаясь ногами, побрел к бару.

Каждое утро Мэлор просыпался теперь со странным, полузабытым смущением детского счастья, словно в давние дни рождения, когда обнаруживал по утрам невесть откуда взявшиеся у изголовья давно желанные мальчишечьи драгоценности. Не открывая глаз, он предвкушал то новое, что вдруг, волшебно войдет в его жизнь и сделает ее еще богаче и радостней… Так и теперь. Еще в наполненной несуразностями полудреме проклевывалось восторженно ожидание и уверенность в том, что отныне существование имеет какой-то высший смысл и что день начнется с великолепного, долгожданного подарка, с упоительного ощущения новой собственности и с благодарности тем, чьи заботы дали Мэлору этот праздник. Тело томительно млело, мозг медленно выпеленывался из наполненного радугой сна…

Бекки спала, повернувшись к Мэлору лицом, легко касаясь теплым подбородком его плеча. Чуть шелестело ее дыхание, и Мэлор сковался и замер, боясь. Он не смел даже взглянуть, не открывал глаз — а вдруг разбудит. Все три недели он просыпался так и боялся взглянуть, ждал, когда чуть меняющийся ритм дыхания возвестит, что Бекки просыпается сама и что можно смотреть — как сонная детскость, туманящая черты ее лица, тает, отступает и наконец прорывается вспышкой первого взгляда… И он вслушивался, всеми нервами, всей кровью уходил в ощущение терпкой нежности, текшей из прильнувшей к нему сказки, хрупкой, мерцающей сказки щеки и колена.

Потом он вновь задремал, потому что совсем, по совести сказать, не выспался, а потом проснулся, услышав осторожный шепот:

— Бом… а Бом…

Он открыл глаза, и она, увидев, что он проснулся, громко заявила:

— А ну, поднимайся! Морду бить буду!.. Мэлор сладко потянулся и сказал барственно:

— Подайте, голубушка, завтрак мне в постель.

— Чего? — возмутилась Бекки.

— Я так утомлен…

— Нетушки, нетушки! Давай поднимайся, тоже мне, граф Вронский… Что, опять всю ночь не спал?

— Ну, в общем… — ответил Мэлор. — Ты не слышала разве, как я лег?

— Не-а. Знаешь же, как я дрыхну… Проснулась один раз, около трех — ты еще сидел…

— Может быть, — Мэлор балансировал на одной ноге, всверливая другую ногу в брючину, — не помню…

— Над чем теперь-то маешься, горемычный?

— Да над тем же… Новый детектор пытаюсь рассчитать. Понимаешь, ласонька, совсем в ином спектре. Где-то, может быть, даже к нейтрино ближе… — он протрусил в ванную, открыл кран и стал увлеченно швырять воду себе в лицо.

— Что за песий бред… — Бекки заглянула в ванную, да так и прислонилась к косяку, глядя Мэлору в голую согнутую спину. Мэлор фыркал, как тюлень, и пускал фонтаны мокрых брызг, они веером рассыпались по всему объему, и если прищуриться, то можно было принять их за некий ореол. Мэлор всегда неаккуратно умывался.

— Ну вот, бред… Моей же ругачкой меня… Мы не то детектируем, понимаешь, не то ловим! — Он качнулся к полотенцу, успев уронить с носа несколько капель, запихал в него лицо и стал ожесточенно вытираться.

— Понимаю… Синий ты стал весь, под глазами мешки трясутся…

— Что ты понимаешь в колбасных обрезках… — Мэлор вылез из полотенца — влажный, всклокоченный, действительно с мешками, но не синий, а умильно розовый. — Я мешочник… Знаешь, кто такие есть мешочники?

— Слышала… какой-то был старый фильм… Володя заходил, просил тебя позвонить, когда проснешься.

— Ой, чего ж ты… А генераторы уже врубили?

— Да, конечно, как всегда. С девяти утра до девяти вечера…

— Зря энергию тратят, псы… Теперь я точно знаю, что зря…

Володя не дождался звонка. Он опять пришел сам, когда Мэлор торопливо допивал остывший кофе, а Бекки сидела напротив и смотрела на мужа, подперев подбородок кулачком.

— Однако, бояре, спать вы горазды, — прогудел Володя.

— А-а! М-м! — ответил Мэлор с набитым ртом и едва не подавился.

— Не торопись, боярин, жуй радостно! — замахал руками Володя. — Я ждать-пождать привыкши… а всё ж, однако, заскучал вельми. Люди бают, взорвал ты в воздух всю энту ихную науку?

Бекки при его словах покраснела и отвернулась.

— Она наболтала? — спросил Мэлор, поспешно доматывая. Володя кивнул.

— И-эх! — сказал Мэлор в сердцах и придвинул к себе здоровенную кипу исписанных листов. Володя качнул головой.

— Боярыня-ласонька, я мнением своим полагаю, спятит он у тя вскорости… Посматривай.

— Я посматриваю, — ответила Бекки.

— Так вот, раз уж сам спрашиваешь… Вот глянь. Как я догадался, что декварковые полосы спадаются именно в квадратичный спектр, — я и сам не помню, но потом вышло, что ряд мультипликативных воздействий уходит в нейтринную область, ей-богу! Да что я тебе буду — ты сам смотри, — он стал махать листами перед Володиным взором. Тут Володя поймал Мэлорову руку и, остановив ее, стал смотреть сам, что-то присвистывая едва слышно. На третьем листе он перестал свистеть. Брови его поползли куда-то вверх, затем еще вверх, чуть ли не к макушке, а губы принялись сосредоточенно шевелиться. Мэлор ёрзал, то и дело порывался что-то сказать, показать, ткнуть пальцем, но Бекки его незаметно придерживала, и он лишь увлеченно дышал раскрытым ртом и изощренно выгибал шею, чтобы посмотреть, до чего уже дочитал Володя.

— Это у тебя откуда? — спросил Володя сипловато.

— Ну, как… — ответил Мэлор. — Восьмимерные информативные оболочки…

— Да с какой же стати! — заорал Володя.

— Ты дальше читай, там я, кажется, про это… а, нет, оно ж просто напрашивается, нет разве?..

Володя дочитал до конца и некоторое время молчал. Зачем-то похлопал себя по карманам куртки, бессмысленно озирая при этом стены.

— Тебе бы раньше жениться, дураку… — пробормотал он потом. — А то сколько времени ходил вокруг да около…

— Так? — изнывал Мэлор. — Ну ведь так, скажи?!

— Боярыня, чем ты кормила его последнее время? — спросил Володя, повернувшись к Бекки всем корпусом. От потрясения он даже стал говорить по-человечески, не калеча речь на квазиславянский манер.

— Собой! — заорал Мэлор, и Бекки мгновенно покраснела. — Ее порывы благотворны! — Мэлор сиял, глаза его искрились, словно шампанское. — Что, уел я тебя?

— Мало что уел… — пробормотал Володя и опять зачем-то похлопал себя по карманам. — Ч-черт, впервые за пять лет курить захотел.

— И посему предлагается вот такая схема детектора! — затрубил Мэлор. Схватил чистый лист бумаги и карандаш, стал ожесточенно, кроша грифель, чиркать вдоль и поперек. — Здесь мы отсеем фон… раскваркуем, разделим право- и левоспиральные…

— Знаешь, что у тебя получилось? — засмеялся Володя, вглядываясь в чертеж. — Нейтринный запал для гиперсветового двигателя, только навыворот.

Мэлор перестал чертить, рука его остановила свой орлиный лёт и медленно опала.

— Врешь, — потрясенно сказал он.

— Кто врет, тот помрет, — ответил Володя. Возбуждение Мэлора передалось ему. Он как-то ухитрялся даже приплясывать сидя кресле. — Да чего ты испугался-то, боярин?! Тебе по потолку бегать сейчас положено! Ты голова! Даже приборы новые измышлять не надо, просто попросим прислать запал, перемонтируем чуток, и будет тебе детектор, это дело недели!

Мэлор ожил.

— Так значит… — голос его пресекся. — Ты все-таки думаешь… я правильно это придумал?

— Тебе, дураку, Нобель положен, — Володя поднялся. — Осознал?! Побегу по радио… Нет, к Карелу сначала… Надо послать запрос! Прямо Акимушкину.

— Володя, — позвала Бекки. — И знаешь… Ведь мы Бомкин генератор уж неделю как гоняем на этих самых режимах, так надо запросить, не было ли… чего замечено на кораблях, когда они стартовали вот…

— Во! — закричал восторженный Мэлор. — Во кто у нас голова-то! Во идея! Конечно, они же должны буквально захлебываться нейтринными обломками! Там же надо сначала виртуал раскварковать по осям…

— Да вы с ума сошли, бояре, — пробормотал Володя ошарашенно, медленно пятясь под натиском кричащего, пылающего, размахивающего руками Мэлора. — Сорок миллионов километров… Мы же всего сорок мегаватт фурычим на входе…

— Чего ты понимаешь в колбасных обрезках! — вопил Мэлор, захлебываясь. — Ведь на то связь и рассчитана, чтоб малой энергией достреливать до других галактик!

— Да ты что? Всерьез рассчитываешь, что уже имеешь связь?

— Господи! Конечно! И это называется, человек читал мой бессмертный труд! Давай… Бекки, ласонька, ты приберись тут, я к Карелу побегу…

— Ты погодь, погодь, — остановил его начавший приходить в себя Володя. — Ты, боярин, таперича невменяемый, так что с челобитьем я пойду. Коли понадобишься, кликнем ужо…

Он вышел, и тогда Мэлор высоко подпрыгнул и издал индейский клич. Потом опустился вдруг на пол и прижался лицом к коленям Бекки, затянутым мягкой ворсистой тканью брюк.

— Ай да я, — сказал он с любовью. — Все-таки взорвал их, псей собачьих… Счастливая Бекки нагнулась и звонко поцеловала его в щеку.

Когда тропинка сделала поворот, обогнув могучие корни седой ели, показался домик, напоминавший сказочную избушку. Бревенчатые стены и дранковая крыша терялась в плотной кружевной пелене листьев, замерших в янтарном предвечернем воздухе. Гомонили, шныряя с ветки на ветку, какие-то пичуги.

У крыльца Ринальдо остановился, не решаясь встать на ступеньку. Когда-то ступени скрипели, и Ринальдо любил их скрип, оттого что это приходила Айрис. Ринальдо сорвал лист — резной, узорчатый, пахучий. Размял в пальцах. На коже остались терпкие, комковатые пятна. Ринальдо улыбнулся. Вот Земля, подумал он и сел на ступеньку. Ступенька молчала. Конечно, подумал Ринальдо. Как деревья выросли… А вон там, на полянке, я оставил орнитоптер, теперь там цветы. Как они называются, интересно, удивительно красивые… Опять хотелось плакать. До чего здесь спокойно…

Потом он увидел девушку, скользившую, что-то мурлыча, сквозь кустарник. На ней не было ничего, кроме набедренной повязки из цветастого полотенца. Он узнал ее сразу, хоть до этого момента никогда не видел иначе как на стереофото, и немощно встал, хватаясь за резные колонны крыльца.

Она увидела его и остановилась, слегка смутившись; съёжилась, сложила руки на груди, неловко закрываясь.

— Здравствуй, Чари, — произнес он.

— Здравствуйте, а я вас не знаю, — ответила она. — Вы к маме?

— Разумеется, — ответил Ринальдо и улыбнулся своей половинчатой улыбкой. — И не стесняйся ты. Я уже старый.

Девушка порозовела и, презрительно фыркнув, встала по-гусарски свободно, отставив одну ногу и уперев кулак в слабенькое, мальчишечье еще бедро.

— Вот еще! — сказала она решительно. — Я только никак не ожидала, что здесь кто-то есть. А что вы в дом не идете? Мама там, я знаю.

— Сидел и смотрел. Я только что пришел, а здесь у вас замечательно. Вы вдвоем живете?

Она кивнула, и волосы влажным клином свесились на ее лоб — черные, смолянистые, непослушные. Она сердито отшвырнула их к затылку.

— Да… Дахр ведь теперь улетел. Ой, я так завидую ему, мне-то еще два года до очереди… Но он клянчил, а я никогда не умею… Тоже хотела попросить отца, но… — она безнадежно шевельнула рукой. — А вы кто?

Ринальдо подумал, кто же он.

— Да так, знаешь… старый знакомый. А что это за цветы?

— Где? — она обернулась. — А… Орхидеи… специальные, для этих широт. Мама сама выводила, вы разве не слышали? Об этом писали…

Ринальдо виновато развел руками.

— Не довелось как-то… Знаешь, за всем не уследишь. Ты не замерзла?

— Вот еще! — возмутилась она и надула губы. — Я зимой купаюсь! С Дахром вместе. Это брат мой, — вдруг спохватилась она, — он руководит Союзом молодежи.

— Это я слышал, — ответил Ринальдо. — Хотя меня трудно заподозрить в принадлежности к Союзу молодежи…

Она чуть сердито еще улыбнулась, на упругих щеках, опушенных, словно бутоны северных орхидей, заиграли ребячьи ямочки.

— Без Дахра здесь совсем стало скучно, — призналась она. — Тихо… Мама тоскует, вы знаете…

— Знаю. Как твоя мама любит и умеет тосковать, это я знаю… Она чуть удивленно качнула головой.

— Ну вот, знаете… Когда же хоть на Терру…

— Не торопи время, Чари.

— Да я не тороплю, просто… Ой, а сколько времени сейчас?

— Начало девятого.

— Ух ты, мама уж, наверно, и ужин без меня съела… И третий корабль улетел, да? — жадно спросила она.

— Улетел, — тихо ответил Ринальдо.

В кармане его, рядом с первыми двумя, лежала третья шифровка из центра. Она жгла кожу груди, Ринальдо постоянно чувствовал ее, ни на миг не в силах забыть.

— Счастливые… — вздохнула Чари. Встрепенулась. — Вы с нами поужинаете?

— Разумеется… Если не стесню. Приплясывая, Чари двинулась к крыльцу.

— Этакий домина на двоих… Каждый гость на вес… я уж даже не знаю чего. Горючего для гиперсветовых кораблей, вот чего. Маме-то никто не нужен, а я… она так хочет, чтобы я всегда при ней была. Наверно, и есть без меня не стала. А вы со мной разделите трапезу, а? — важно сказала она. — Окажете честь бедной девушке, живущей в сладком для ее матери уединении… а? — Она просительно взглянула на Ринальдо сквозь длинную, вороньи блестящую челку, опять свесившуюся на глаза. Глаза, огромные, черные, яркие, как сливины, — отцовские глаза…

— Окажу, — сказал Ринальдо, а потом спохватился: — Почту за счастье.

Она легко, как рысь, вспрыгнула на крыльцо, минуя все четыре ступеньки, и чуть влажное плечо ее пронеслось мимо лица Ринальдо — круглое и коричневое, с выпирающими ключицами, блестящее от влаги. Ринальдо улыбнулся половиной рта и на миг прикрыл глаза. Плечи от матери.

— Ма-ам! — звонко крикнула Чари и ударом ноги распахнула дощатую дверь. Изнутри густо пахнуло дачей — сеном и стряпней. — Ма-ам! Тут к тебе! Ужинать пришли!

Ринальдо осторожно двинулся вслед за девушкой. Она залихватски раскачивала бедрами, стараясь казаться взрослее. Она отдыхала, она развлекалась.

— Не споткнитесь, тут доска из пола оттопырилась, — предупредила Чари, и тут же Ринальдо споткнулся и затопал как слон, стараясь сохранить равновесие. Чари небрежно поддержала его.

— Я же предупреждала! — укоризненно сказала она.

Рука ее была прохладной, тонкой, но крепкой и жилистой. Отцовская рука. Она открыла еще какую-то дверь — на этот раз на себя, изящно потянув мизинцем и безымянным, — и стало светло.

— Я уже изголодалась тут без тебя, — сказала Айрис, поднимая голову. И подняла. И перестала говорить, и провела ладонью по задрожавшим губам.

— Здравствуй, — сказал Ринальдо и поспешно подал ей руку — он очень боялся, что она захочет чмокнуть его в щеку. Раньше она со всеми здоровалась и прощалась так. Она секунду помедлила, а потом ответила на рукопожатие и произнесла:

— Здравствуй, Ринальдо… — глотнула. — Ты давно здесь не был. Садись.

— Давно. Всё, знаешь ли, недосуг…

— Вас можно поздравить? — спросила она. — Чари, девочка, закажи нам что-нибудь на свой вкус…

Она сильно изменилась, подумал Ринальдо, садясь. Нервы расслабились в глуши. Раньше она ни за что не обнаружила бы волнения… Да раньше она и не стала бы волноваться. Подумаешь…

— С чем поздравить? — спросил Ринальдо, жадно рассматривая ее лицо. Она настолько изменилась, что смутилась, отвела взгляд, оправила воротник, подняла его, чтобы не видны были плечи. Чари стояла сзади и наблюдала, не дыша.

— Ну как же, — произнесла Айрис. — Дело запущено. Третий корабль пошел.

— А, — сказал Ринальдо, — ты об этом… — На стене висело стереофото молодого Чанаргвана, времен Школы. Ослепительная улыбка, блестящий комбинезон в обтяжку, в руках — охапка полевых цветов, на заднем плане — небо с кучевыми облачками. — Да, мы не зря потрудились. Теперь можем позволить себе ежедневные старты, а в будущем — до трех-четырех стартов в день.

— Я поздравляю, — сказала Айрис. — Чан тебе здорово мешает?

— Нет, что ты… Я привык.

— Чари, я же просила сделать нам ужин.

— А… А что вы любите? — нерешительно спросила Чари из-за спины Ринальдо. Ринальдо всем корпусом повернулся к ней.

— Я всеядный.

— А больше-больше всего?

— Да как сказать… — он покосился на Айрис. Он забыл, что он любит. Ему некогда было колдовать над меню. Как правило, он что-то доказывал кому-то и во время ужинов, и во время обедов, и во время завтраков тоже…

— Ты не помнишь, что я любил больше-больше всего? — спросил он.

Айрис пожала плечами. Вот эти плечи… Он попытался вспомнить, но не смог-только здоровенные коричневые пальцы Чанаргвана померещились ни с того ни с сего на белой, слегка украшенной веснушками коже.

— В такую жару ты даже на ужин запросил бы окрошку или свекольник, бокал грейпфрутового сока и кусок буженины. Не знаю, как теперь, у тебя всегда были странные вкусы, и они так часто менялись…

— Ты так считаешь? — искренно удивился Ринальдо. — Мне казалось, что у меня вовсе не было вкусов, а уж если бы и нашелся один-два, так на века.

— Тебе только казалось. На самом деле ты был очень привередлив, — она улыбнулась. Ее губы уже перестали дрожать.

Вот эти губы…

— Я поняла, — сказала Чари робко. — Я пошла, да? Так оставите?

— Разумеется, — ответил Ринальдо, снова повернувшись к Айрис. Айрис тщательно изучала платье у себя на коленях. Принялась разглаживать его ладонью. Чари вышла.

— Ты зачем приехал? — спросила Айрис, не поднимая глаз.

— Просто так, — ответил Ринальдо и половинчато улыбнулся. — Захотел увидеться, а теперь есть свободное время…

Это была неправда. Он приехал не просто так. Третий корабль погиб, несмотря на ночную проверку, взорвался, как и первые два, и на нем были убиты еще сто тысяч человек, тщательно отобранных переселенцев. Он приехал сюда, оттого что у него не было больше ни грамма сил. Он приехал вспомнить. Воскресить. И вновь полюбить, и вновь возненавидеть. Он давно уже не любил и не ненавидел, а только спасал. И теперь спасать, не любя, не хватало сил.

Она чувствовала его взгляд, но вскинула глаза, чтобы удостовериться, и опять сразу же опустила. Вот эти глаза…

— Как ты смотришь…

— Как? — спросил он.

— Сама не знаю… Ты ведь так и остался один?

— Это не совсем верно. Просто я даже не помню, как там кого звали. Это было давно, в первые годы после госпиталей.

Она медленно покивала.

— И то слава богу… Детей нет?

— Нет.

— Потому ты и украл у нас Дахра?

— Я никогда ничего не крал, Ай… даже безделушек. Тем более того, что мне было дорого.

— Что?

— Ну… я говорю, украсть то, что любишь, куда труднее, чем то, что безразлично… ты так не считаешь?

Она покачала головой. Волосы ее мягко заколебались, вьясь вокруг головы, ластясь к маленьким тугим ушам — вот эти уши…

— Что за вздор! Я просто не могу понять твоих истин, Ринальдо. Сколько же мы не виделись?

— Двадцать три.

— Двадцать три… С ума сойти. Отослал Дахра черт-те куда и пришел за Чари?

— Разумеется, нет. Она не слышала.

— Как ты мстишь. Сколько злобы, сколько ненависти, боже мой… Неужели можно так — двадцать три года любить и желать зла издалека?

— Не знаю, — честно сказал он. — Про зло — это, разумеется, ерунда, а любить… Просто мне без тебя как-то скудно, понимаешь?

— Скудно, — задумчиво повторила она. — Понимаю…

Она не понимает, подумал Ринальдо. Она знает лишь свое «скудно» — Чан в Совете, Чан в коорцентре, Чан в рейсе, Чан с друзьями, Чан у любовниц… потом налетит вдруг — топот, смех, крик, грай, жестокая ночь; хриплый, нечеловеческий клекот и корчащаяся истома смертельно сладких судорог, а поутру — следы зубов за ушами, на груди, алые пятна его исступленных поцелуев и теряющаяся в голубом сиянии неба точка улетающего орнитоптера. И снова — Чан в Совете… Разве это скудно? Это просто смешно.

— Почему ты тогда отпустил его?

— Не юродствуй. Он и так медлил, сколько мог, боялся меня обидеть. Он же добрый.

— Да, я помню.

Она яростно оскалилась.

— Ты можешь не верить! Ты всегда ненавидел его!

— А почему ты разрешила ему теперь снова прилететь?

— Не твое дело!

Второй курс был критическим для Чанаргвана. Ринальдо помогал ему, как мог, но Чан уже совершенно не в состоянии был заниматься, он был на грани исключения из Школы и только клял судьбу. Ринальдо делал его задания, а Чан сидел рядом и клял судьбу. И тогда Ринальдо отказался что-либо делать и стал говорить: «Бездарь! Ты никогда не оторвешься от Земли, разве что пассажиром! Тебе пасти коров!» Чанаргван возненавидел его, и Айрис возненавидела тоже: «Как ты можешь сейчас! Ему же плохо, неужели ты не видишь? Подлец!!» Только на злобе к Ринальдо Чанаргван выправился, только чтобы доказать ему и всем, и самому себе, что Ринальдо не прав, что Ринальдо не настоящий друг — тогда они еще оперировали подобными формулировками. Через полгода Чанаргван стал первым курсантом Школы, и тогда Ринальдо, донельзя радовавшийся за друга, которого он пусть драконовскими мерами, но все же вытянул, хотел было рассказать и помириться, но попал в аварию на тренажере. Авария была редчайшей и крупной, Ринальдо так и остался полукалекой на всю жизнь, но слава подлеца, бросившего друга в самый тяжелый момент, укоренилась, и Ринальдо не мог ничего объяснить, оттого что почти год валялся по больницам, а потом все уж и забыли, почему Ринальдо подлец, — просто на таких, как он, нельзя положиться.

Почему он так слушал Чанаргвана? Наверно, оттого, что был слаб, был рабом от природы, его тянуло к сильным и уверенным, и даже не к ним, а хотя бы под них… Под идущих с улыбочкой по бревну, перекинутому через пропасть… Быть хоть чуть-чуть нужным тем, кому он всегда так завидовал и кем он никогда не мог стать…

— Ты совершенно не изменился, — отчужденно сказала Айрис и опять принялась утюжить платье. — Только с виду подгнил…

— Это не совсем верно, — мягко ответил он.

— Верно. Что я, не вижу?

Помолчали. Из соседней комнаты раздавалось мурлыканье Чари.

— Что-то дочка там колдует долго… — пробормотал Ринальдо, и Айрис встрепенулась.

— И почему к тебе так липнут наши дети? Дахр не отходил, а на отца… да и на меня в последнее время волком смотрел… теперь Чари — глазища во, рот варежкой…

— Они мне доверяют.

— Вздор! Не знаю, как там Дахр, но о каком доверии может идти речь между мужчиной и женщиной?

Бедная девочка, подумал Ринальдо об Айрис. Сгорела…

— Ты выглядишь старше своих сорока… сорока шести, — она исподлобья блеснула на него взглядом. — Ты еще мужчина?

Ринальдо с изумлением почувствовал, что его кожа стала как-то горячее, будто собиралась покраснеть. Стало даже смешно. Он улыбнулся.

— Идите есть! — крикнула Чари, растворив дверь. В комнату пахнуло вкусным. На Чари была теперь какая-то коротенькая полупрозрачная хламида и воздушный, совершенно прозрачный синий шарф чуть ли не до колен.

— Ты одевалась бы поприличнее, Чари, — приказала Айрис.

— Не хочу, — с вызовом ответила Чари. — Теперь так носят, — добавила она отчаянно, — когда хотят понравиться.

— Ринальдо, — сказала Айрис устало. — Да перестань ты улыбаться! Уходи.

— Мама… — потрясенно выговорила Чари.

— Помолчи. Ринальдо, я тебя прошу. Ты здесь не нужен, это слишком для меня. Ты же понимаешь!..

— Нет, — сказал со сладостным ощущением причинения боли. Редкостным ощущением. Запретным и великолепным. — Не понимаю. Лицо Айрис покрылось красными пятнами.

— Выметайся.

— Мама! Как тебе не стыдно!

— Молчи!! — крикнула Айрис, срывая голос. — Ты не понимаешь!

Ринальдо медленно поднялся. Чари подскочила к нему и с силой ухватила за локоть.

— Не вздумайте уйти, — быстро произнесла она. — Она перестанет. Это бывает с ней и сейчас же проходит, это просто оттого, что здесь мало кто бывает, и Дахр уехал, и отец снова перестал прилетать. Я прошу вас, останьтесь. Я приготовила замечательную окрошку, вы в жизни такой не пробовали…

— Чари-и… — с мукой выдавила Айрис. — Ты же не понимаешь…

— И не желаю, — энергично возразила Чари. — Не желаю понимать, как можно кричать на человека, который пришел в гости. Когда поймешь такую гадость — надо перестать жить.

— Что ты говоришь…

— Чари, — укоризненно произнес Ринальдо, осторожно освобождаясь от ее крепких пальцев.

— Ну что случилось, мама? — спросила Чари. — Что такое случилось?

Айрис бессильно уронила голову на сомкнутые ладони, спрятав лицо; длинные светлые волосы пали почти до колен, слабо раскачиваясь одной слитной массой.

— Этот милый старичонка, этот вежливенький… мой первый муж, — произнесла она глухо.

Глаза Чари стали на пол-лица.

— И… Правда? И я — вот его вот дочь, да?

— Нет! — крикнула Айрис исступленно, вскочив и сделав непонятный жест руками. — Никогда!!

— А что же… Всё равно не понимаю… Его дочь, скажи!..

— Нет, Чари, нет, — мягко сказал Ринальдо. — Мы были с твоей мамой очень недолго. Подо мной взорвался тренажер, и я стал очень смешной. А твоя мама — трагическая натура, она не любит смешного.

Она стала чужой ему задолго до тренажера. Этого Ринальдо не знал. Компания студентов разлеталась с одного из арабских пляжей Средиземноморья. Ринальдо, как всегда, был занят, и Айрис была там одна, и с Чаном, которого она давно знала как близкого друга мужа, было по дороге, он предложил подвезти ее. Он вел орни в двух метрах над морем, на предельной скорости, лавируя с непостижимым изяществом и искусством, в полумраке, грозившем стать тьмою. Айрис вскрикивала ежесекундно, и Чанаргван — уже блестящий курсант, уже гордость Школы — то и дело оборачивался к ней, сверкая безукоризненной улыбкой. «Мы убьемся… столкнемся…» — пробормотала она, судорожно цепляясь за его локоть. «Не убьемся», — просто отвечал он, и она поняла, что это правда. «Мы убьем кого-нибудь»… — беспомощно шептала она, и уже ждала, что он ответит: «Не убьем», и это тоже будет правда, но он ответил: «Пусть смотрят по сторонам, а не зевают», и всё внезапно встало на свои места, и сделалось четко и упоительно, и кровь звенела победным гонгом, и Ринальдо со своей куцей мудростью, со своими трухлявыми, бессмысленными нормами пропал навсегда. Чан еще помолчал, потом полуобернулся к Айрис: «Я так люблю. Кажется, это сама жизнь летит тебе под крыло, преданно стелется, и отлетает назад, в прошлое, и кричит: возьми меня! — Он помедлил. Золотые эмблемы горячо отсверкивали на воротничке форменной рубашки, отражая свет угасающей зари. — И ты берешь».

Этот вечер всё решал. Но Чанаргван был порядочным человеком, и Айрис тоже. Он взял ее лишь четыре месяца спустя (через две недели после тренажера), когда она пришла к нему сама, и был с нею целых шесть лет.

За окном гомонили птицы.

— Мама… — беспомощно сказала Чари.

— Ну не так это было, не так, — болезненно выкрикнула Айрис. — Почему ты всегда лжешь?

— Чтобы мне верили, — мгновенно ответил Ринальдо. — Я всегда стараюсь говорить и делать лишь то, чего от меня ждут. Ты же знаешь меня. Я перестрелял бы всех людей, которые лучше меня, за то, что я им омерзителен, и перестрелял бы всех, которые хуже меня, за то, что они омерзительны мне. Я все время чувствую себя виноватым за такие желания. Поэтому стараюсь всеми способами делать приятное и тем, и другим.

— Слышала? — крикнула Айрис.

— Ты, например, мне верила, только когда я лгал, стараясь выглядеть подлецом, и не верила, когда я говорил правду, потому что тогда я выглядел порядочным человеком, а для тебя это было совершенно нестерпимо. А я всегда хотел, чтобы мне верили. Хотя бы в главном. Совершенно не переносил недоверия. И, готовясь к какому-то главному — я тогда думал еще, что у нас с тобою будет нечто главное, — я принуждал себя лгать, чтобы ты привыкла, что я не обманываю.

— Слышала? — выдохнула Айрис и села опять. Ринальдо почувствовал, как Чари снова взяла его за руку.

— Пойдемте, — сказала она тихо. — Вы хотите есть, или… Хотите, я вас провожу?

— Хочу, — сказал Ринальдо. Это была правда. Странно, подумал он, я еще не разучился хотеть для себя… не разучился радоваться радости… Как всё глупо, и корабли эти…

— Чари, — мертво произнесла Айрис. — Если ты выйдешь сейчас из дома, можешь больше не возвращаться. Я тебя не впущу.

— Ты думаешь, я так люблю этот дом? — звонко спросила Чари.

Айрис ударила кулаком по дивану и подпрыгнула от мягкой отдачи упругого пластика. Ее волосы метнулись вдоль лица.

— Мразь!! — исступленно крикнула она.

— Пойдемте скорее, — Чари потянула Ринальдо. — Очень противно.

— Чари, — ласково произнес Ринальдо, — зачем вы так…

— С ней только так и можно! Ну идемте же!

У дверей Чари обернулась на плачущую мать и сказала очень ровно:

— Мама. Ты не права. Если человек тебя любит — это еще не основание презирать его. Не основание.

— Ну что ты понимаешь… — выговорила Айрис, давясь плачем.

На крыльце они остановились. Чари глубоко вдохнула прохладный, лучистый, зеленый от пышных листьев воздух.

— А знаете, Ринальдо, у нас ведь птицы ручные, — сообщила Чари. — Вот так руку подставить — и тут же прилетит, и обидится, потому что корма нет. Раньше мне нравилось их с ладони кормить, а теперь разонравилось. Не люблю ничего ручного.

— На мой взгляд, это не совсем так, — улыбнулся Ринальдо. — На мой взгляд, для птиц в этом нет ничего унизительного, — с удовольствием сказал он. Удивительное существо была эта Чари. Ей открыто можно было заявить о своем несогласии, да еще по таким чудесным вопросам, как кормление птиц. Вопросам, не имеющим никакой связи с судьбами цивилизации.

— Для птиц — да, — нетерпеливо сказала Чари, — но когда люди… Вот мама — конструирует трагедии из любящих людей и в трагедиях этих прямо купается — рыдает, не спит ночами, мучается, и всё так красиво это делает…

— Отчего же непременно из любящих?

— Так вот именно потому, что они ручные! Из них легче, и риска никакого… Вы знаете же.

— Знаю, — ответил Ринальдо, продолжая улыбаться. Она тряхнула головой, заглянула ему в лицо и несмело улыбнулась в ответ:

— Не пойму… Двадцать же лет… Неужели вы ее всё еще любите? Ринальдо погладил свою лысеющую голову.

— Чари… Есть столько состояний между «любишь» и «не любишь»…

— Не могу представить, — решительно сказала Чари. — Уж или да, или нет.

— Это не совсем так, — с удовольствием произнес Ринальдо. — И потом, Чари… Есть женщины, с которыми надо вовремя расстаться… — Он помрачнел. — Чтобы… чтобы на всю жизнь застраховать себя от одиночества. Понимаете?

— Нет, Ринальдо…

— Чари. Если разойтись, покуда еще любишь, остается воспоминание. И всю жизнь впоследствии равняешься на него, борешься за него. Если же промедлить — не останется даже любви, даже нежности, даже воспоминаний, от которых становится светло… всё выгорело, израсходовалось на обреченную борьбу, на гальванизацию трупа, обретешь лишь вакуум, пепелище, Чари… — Он передохнул. — Мне часто бывает грустно, но пусто — не бывало никогда. Ты понимаешь? А пустота стократ хуже грусти. Грусть помогает работать. Дает силы. Дает цель. Пустота сушит, губит, останавливает. Я всё еще… каким-то изгибом — люблю. Я никогда не стану одинок.

Чари, чуть приоткрыв рот, зачарованно смотрела ему в лицо. Когда он замолчал, она отвернулась, оглядела начавший темнеть лес и несмело спросила:

— А… Ринальдо, вам сколько лет?

— Ух, до черта, — ответил Ринальдо, и тогда в лесу раздался приближающийся топот, и Чжу-эр, вздымая тяжелыми бутсами песок, галопом вылетел из-за поворота. Он сразу замедлил бег, притормаживая у крыльца. Он тяжело дышал, и воротник его куртки был расстегнут на одну пуговицу. Еще на бегу перехватив удивленный взгляд Ринальдо, он мгновенно застегнулся.

— Глаза Чари округлились.

— Кто это? — пробормотала она чуть испуганно.

— Товарищ заместитель председателя комиссии! — воззвал Чжу-эр. — Вам радио от товарища Акимушкина!

Мгновенное удушье сжало грудь, и Ринальдо на секунду ослеп и оглох, но тут же пришел в себя, не успев даже упасть. Он только прижался спиной к резной колонне. Упавшая пелена тут же лопнула, и Ринальдо увидел испуганное лицо Чари.

— Ну, что там? — спросил он, и Чари прикусила губу, давя готовый вырваться вопрос. — Что взорвалось еще?

— Никак нет, не читал! — ответил Чжу-эр. — Зашифровано вашим шифром! — Он браво выхватил из одного из бесчисленных карманов пятнистый бланк. Ринальдо наложил дешифратор.

Ноги перестали держать Ринальдо. Чжу-эр попытался поддержать заместителя председателя, но Чари опередила секретаря. Ладонь Ринальдо, шарившая по воздуху в поисках опоры, встретила неожиданно твердую, горячую ее руку.

— Вот… — выдохнул Ринальдо и больше ничего не смог произнести. — Вот… — Он сразу понял всё. — Опять, как с Солнцем… Чари…

— Я здесь, — поспешно сказала она. Он закрыл глаза.

И когда он вновь открыл их, больше не было ни слабости, ни удушья, ни воспоминаний. Он пружинисто распрямился, так стремительно, что Чари, стоявшая наготове за его спиной, отпрянула. Ринальдо обернулся.

— Прости, любезная Чари, — сказал он, не улыбаясь. — Мне надо ехать.

— Езжайте… — растерянно сказала она. — А вы еще к нам?.. Он пожал плечами.

— Если вам неудобно, то я к вам. Куда, а?

— Комиссия по переселению на Терру, заместитель твоего отца, — ответил он и улыбнулся совершенно жесткой улыбкой. Всем лицом, без половины. — Я буду ждать. — Он галантно поцеловал ей руку, упруго спрыгнул с крыльца и поспешил по дорожке, так что верный Чжу-эр едва поспевал за ним.

Орнитоптер стоял в сотне метров от дома, на ближайшей полянке.

— В Совет, — сказал Ринальдо, садясь на заднее сиденье. Чжу-эр вспрыгнул за пульт, и машина резко взмыла в вечернее небо.

— Хорошее радио? — осмелился спросить секретарь.

— В высшей степени, — ответил Ринальдо. — Видите, голубчик, мы с вами не знаем, отчего взрываются корабли, а некто Саранцев М.Ю. с Ганимеда знает.

Так. Прекратить убийство гвардии человечества и не повредить доверию человечества к государственному аппарату. Ганимед все решил. Хватит отдыхать. Хватит распускать сопли. Ганимед. Смешно. Ринальдо проводил взглядом проваливающийся в деревья домик. Прощай, думал он. Прощай.

— Голубчик, — позвал Ринальдо.

— Я, — не оборачиваясь, ответил секретарь. Его лопатки, обтянутые толстой тугой тканью комбинезона, медленно шевелились. Он вел машину на предельной скорости, вел виртуозно.

— Вы вооружены?

— Никак нет. Мой комбинатор в приемной, в левом верхнем ящике письменного стола.

— Мы летим сейчас в Совет. Вероятно, вам придется убить товарища Чанаргвана. Лопатки Чжу-эра на миг замерли, но лишь на миг.

— Неужели в этом возникла необходимость?

— Я полагаю, мне не удастся уговорить его покончить с собой. Кроме того, мне нужно жестокое убийство, а не тихая кончина. — Ринальдо помедлил. — Знаете, голубчик, у меня в домашнем архиве хранится очень любопытный документ. Специалисты датируют его маем-апрелем тысяча девятьсот восемнадцатого года. Что-то периода Великой Октябрьской революции, какой-то приказ по полку, не выше, может, даже по батальону. Вот послушайте. — Ринальдо прикрыл глаза. — Красное командирство есть сознательное революционное красное геройство, при посредстве которого более сознательный революционный боец, а также перешедший целиком, полностью и бесповоротно на позиции рвущего свои цепи пролетариата, имеет право и обязанность указать менее сознательному революционному бойцу, где, как и когда последний должен положить свой живот на алтарь мировой революции, а при отказе заставить любыми средствами. Если же красный командир-герой укажет неверно и тем бесполезно прольет рабочую народную кровь, мы самого его прислоним к стенке. Красный командир всегда помнит об этом.

— Так точно, товарищ председатель комиссии, — ответил Чжу-эр, дослушав. Вот я уже и председатель, усмехнулся Ринальдо. Милый Чжу-эр…

— Мы поговорим, а вы будете слушать. Когда я скажу… ну, к примеру: «Ты сам виноват», — вы его убьете. Постарайтесь сделать это возможно более зверски.

Внизу, медленно поворачиваясь, возникала из дымки устремленная ввысь громада Совета, резкая и чистая, словно кристалл пламени, сияющая под лучами заходящего Солнца. Солнце… Ринальдо посмотрел на парящий у горизонта, погруженный до половины в пурпурную дымку распухший диск, а потом вновь уставился на стеклянную махину, посверкивающую багровыми бликами. Орнитоптер, замедляясь, снижался, планируя вдоль километрового фасада, и стали видны колоссальные буквы, выгравированные вдоль всей стены, — первые фразы Конституции человечества, принятой тридцать семь лет назад:

«$1. Каждый человек имеет неотъемлемое право на удовлетворение своих естественных потребностей как духовного, так и материального порядка.

$2. Потребности индивидуума, не направленные в конечном итоге к благу и процветанию всей совокупности индивидуумов, называемой человечеством, не могут быть признаны естественными для данной совокупности, следовательно, не могут подлежать удовлетворению».