Доверие

Глава третья

Чанаргван был пьян. Он сидел, врубив голову в зеркальную поверхность стола, сложив огромные волосатые руки на затылке, и что-то неразборчиво бормотал. На противоположном конце стола валялся комок бумаги — бланк шифровки о гибели сегодняшнего корабля. От него к огромной лохматой голове тянулись пустые стаканы и бокалы.

На звук шагов Чанаргван шевельнулся, с усилием поднял голову. Волосы, спутанные и влажные от испарины, свешивались на его налитые кровью, медленно ворочающиеся глаза.

— Всё равно, — прохрипел Чанаргван. — Всё равно… Железная воля!.. Корабль за кораблем!!! — Он вздыбился было из кресла, но тут же упал обратно. — Как ты думаешь, старик? — беспомощно спросил он. — Может, бог все-таки есть? Ведь это… ведь как можно всё это объяснить, ведь это не случайность, это сознательное издевательство, ведь ночью мы прокатали и двигатель, и запалы, это же невозможно…

Ринальдо стоял у порога и с жалостью смотрел на друга. Трагедия, думал он. Трагедия. Кто придумал поставить адмирала во главе оперативного правительства? Это они убийцы, а не я.

— Ну, что теперь? — плаксиво спросил Чанаргван. С силой потер кулаком лицо. — Ты прости, старик, я что-то… это… Ведь мы же не можем… ничего не можем. Прекратить старты не можем, потому что должны будем объяснить… объяснить, что уже убили двести тысяч народу — без ведома Совета, без ведома всех, и знали, что убиваем… Не можем не прекратить старты, потому что это убийство… или всё же… ведь какой-нибудь да прорвется, пусть сотая часть, но это выход, а, Ринальдо? Ну же!.. Что?

— Я был у Айрис сейчас, — ответил Ринальдо.

Чанаргван вздрогнул и скривился, нетвердо мотнул головой.

— У тебя прекрасная дочурка.

— Шл-люха. Вся в мамашу.

— Я полагаю, это не совсем верно, — мягко сказал Ринальдо.

— Шл-люха! — смачно, с удовольствием повторил Чанаргван. — Обе!

— Ты знаешь, дружище. — проговорил Ринальло. — я еще не встречал на своем веку ни одной женщины, которая хоть сколько-нибудь подходила под это твое определение.

О чем мы говорим, подумал Ринальдо. Ему стало смешно, но он вспомнил, что это их последний разговор. Как в старые добрые времена в Школе, когда Чан возвращался с очередного рандеву и, хохоча, начинал предупреждать Ринальдо, что тот останется вечным мальчиком, и что надо немедленно сделать, чтобы этого избежать… Ринальдо никак не мог решиться, оттого что стал бы вдруг свободен и не мог бы больше делать добро смертельному, заклятому врагу. Конечно, он ненавидел Чанаргвана. Только так свыкся с этой ненавистью, так привык извиняться за нее кротостью и поддержкой, что давно забыл о ней, перестал замечать.

— Великие небеса! — захохотал Чанаргван. — Ты вообще-то за свою жизнь встретил хоть одну женщину?

— Было когда-то, — Ринальдо улыбнулся.

— Врешь… Ты никого никогда не встречал! И ни черта не понимал! Ни черта!!!

— Успокойся, — попросил Ринальдо. — Ты прав, конечно. Зато теперь у меня…

— Что? Что?!

— Я, видишь ли, придумал план, с помощью которого мы сможем безболезненно прекратить старты.

Секунду Чанаргван молча смотрел на Ринальдо. Голова его слегка раскачивалась.

— Правда? — детски спросил он.

— Правда, — ответил Ринальдо задушевно.

— Я же знал! — растроганно воскликнул Чанаргван. — Я же знал, что ты придумаешь, всегда в это верил… Ринальдо, черт старый… — произнес он с нежностью. — Все-таки придумал…

Ринальдо отвел глаза.

Он любил Чанаргвана. Он не мог без него жить — без его оскорблений, без постоянного ощущения униженности, ощущения, придававшего силы Ринальдо. Без Чана я сломаюсь, подумал Ринальдо с ужасом. Мгновенно. Неизбежно. Как же я останусь? Господи, да что же это я такое придумал? Совершенно один! Бог с ним, с Дахром, с Айрис, с кем угодно, но без этого я не смогу ничего! Кому я стану доказывать, что я не слизень?

— Понимаешь… — Ринальдо облизнул губы, глубоко вздохнул. — Нужно только найти… громоотвод. Громоотвод есть. Это те, кто в прошлом голосовали против колонизации. Сейчас, когда появилась возможность установить действительные причины взрывов…

— Какие причины? — взревел Чанаргван. — Ничего не понимаю!

Акимушкин не сообщил ему, понял Ринальдо. Молодец, Валя, настоящий друг и соратник… Да с такими друзьями — я просто не имею права провалить дело! Не имею права!

— Это долгий разговор, — резко ответил Ринальдо. Вдруг все чувства прошли. Если даже добряк Валя не известил Чана — Чан давно мертв для всех. И только я вожусь тут с призраком и лью крокодиловы слезы…

— Необходимо, чтобы все, включая Совет, получили эту информацию внезапно и не могли ни в чем усомниться. Тогда мы обелим комиссию. Доверие не будет утрачено, понял?

— Ни черта не понял…

— Кто железной волей посылал корабль за кораблем, Чан? Чанаргван шевельнул губами, потом его глаза осветились догадкой.

— Мы!

— Нет, Чан. Их посылал ты. Великолепно зная, что это убийство. На твоей совести двести тысяч жизней.

Чанаргван моргнул.

— Не выйдет! — заорал он. — Мы оба!

— Подойдем с другой стороны. Только, прошу тебя, успокойся, сейчас тебе как никогда нужна ясная голова. В момент такого толчка в Совете могут возникнуть разногласия. У нас нет времени на разногласия. Следовательно, надо заранее исключить их возможность. Как? Исключив из Совета тех, кто, по вероятиям, станет высказываться за какие-либо пересмотры. Снова: как? Обвинив их в контакте с изоляционистами, пошедшими на преступление. Необходим яркий факт, который стал бы свидетельством такого контакта. Главой комиссии тебя поставил Совет.

— Что ты заду?..

— Ты убил двести тысяч землян. Лучших из землян, Чан, в том числе своего сына. Неужели тебе интересна только процентная мера ответственности, лежащая на каждом из нас двоих, — причем, учти, я всего лишь твой заместитель, помнишь, ты не согласился с предложенным мною планом в первый день, после первого взрыва? Неужели тебя не трогает, что, вне зависимости от процентов, ты принял участие — несомненно, ведущее — в неслыханном преступлении, равного которому не было со времен Освенцима и Бухенвальда?

— Ты сволочь!! — заорал Чанаргван, страшно дергая кожей лица. Ринальдо поднялся из кресла.

— Неужели тебя не мучает совесть? Неужели тебе не хочется искупить вину, Чанаргван? Неужели тебе не хочется покончить с собой?

Глаза Чанаргвана остекленели, он икнул.

— Это единственный способ, которым ты еще можешь помочь эвакуации, — сказал Ринальдо спокойно. Он сам не ожидал, что способен говорить так ровно. Он думал, что будет запинаться, волноваться, потеть, не решаясь выговорить… ничуть не бывало. Как будто это была абстрактная болтовня, как будто Чжу-эр не стоял за портьерой с комбинатором наизготовку.

— Ты понимаешь, что говоришь? — тихо и трезво спросил Чанаргван. — Ты сошел с ума… Ты понимаешь, что…

— Я не сошел с ума, дружище, — ласково произнес Ринальдо. — Это не моя вина. Ты сам…

Ринальдо вдруг бросило в жар. Он со сверхъестественной четкостью ощутил, как напрягся за портьерой Чжу-эр, ловя в фокус чуть удлиненную, начинающую красиво седеть голову Чанаргвана.

— Ты сам должен понимать, — медленно произнес Ринальдо. — Если что-то всплывет — а это дело дней, в лучшем случае недель, — все мы будем заслуженно наказаны. Я принял бы наказание с чувством облегчения, но лишать Землю оперативного правительства в такой момент — преступление. Двести тысяч, Чанаргван, двести тысяч! И ты имел смелость требовать еще жертв! Как это ты говорил — пусть хоть сотая часть, да? Это выход, говорил ты? Имей же смелость пожертвовать одной жизнью — своей! Как подобает коммунисту! Я сделал бы это, но ты, оставшись один, не справишься. Ты же прекрасно знаешь, насколько ты здесь недееспособен.

— Врешь, сволочь!!! — ужасно, надсадно закричал Чанаргван и стал вздыматься из-за стола — медленно, угрожающе шевеля лапищами, но Ринальдо сделал шаг в сторону, отодвигаясь с трассы луча, поднял левую руку и звонко, освобожденно крикнул:

— Ты сам виноват!

Тонкий голубой луч короткой вспышкой выхлестнул из-за портьеры, на миг озарив полутемный кабинет невыносимо режущим светом. Ринальдо не успел зажмуриться и увидел, как силуэт Чанаргвана, призрачный и полыхающий огнями электросварки в этом невероятном мгновенном свете, отлетел обратно в накренившееся кресло, а голова, сама ослепительно сиявшая, излучая, казалось, неподвижные облака пылающего пара, замерла в стремительном полете. Луч твердой нитью уперся в стену, раздался длинный шипящий звук, будто на раскаленную плиту упала капля воды. Ринальдо долго стоял, зажав глаза руками, но голубое дрожащее пламя не проходило, стояло перед глазами, медленно блекло… Потом Ринальдо открыл глаза.

— Господи… — прохрипел он. Стиснул виски руками. Обезглавленное тело валялось в странной, скомканной позе поперек кресла, а на стене, там, куда упирался безотказный луч, висело уже частью высохшее пятно бурого комковатого материала. С краев оно подтекало еще, и томатного цвета сгустки шлепались на пол с мокрым, чмокающим звуком. Стена чуть дымилась. Ринальдо зажмурился еще на секунду, потом кашлянул, изгоняя из горла колючий комок.

— Молодцом, Чжу-эр, — сказал он, открывая глаза во второй раз. — Чисто! — он повернулся. Чжу-эр, сверкая гладким шлемом и застежками, стоял с комбинатором в руке у откинутой портьеры. Раскосые глаза смотрели на Ринальдо покорно и чуть виновато. — Молодцом, молодцом… — подбодрил его Ринальдо. Что делать — такая работа, подбадривать и спасать. Он должен быть самым сильным и самым добрым, потому что его никто не спасет и не подбодрит. — А теперь нужно отправить радио на Ганимед — немедленно вызвать сюда… э-э…

— Саранцева М.Ю., - подсказал секретарь, пряча комбинатор в карман и доставая диктофон.

— Совершенно верно. И еще одно. Это нужно будет немедленно дать через все средства массовой информации. Как стало известно, группировка изоляционистов, высказывавшаяся в свое время против колонизации Терры, дошла до того, что попыталась совершить ряд диверсий на отправляющихся к Терре лайнерах. Им удалось провести несколько успешных акций, прежде чем деятельность их была раскрыта. На след организации удалось напасть председателю комиссии по переселению Чанаргвану, и тогда они решились, заметая следы, убить нашего замечательного звездоплавателя, видного деятеля администрации. Пусть покажут труп по телевидению. Но это новое преступление лишь усугубило их отчаянное положение. Выродки и негодяи арестованы. Через инженеров и техников космодромного персонала изоляционисты сумели нанести значительный урон технике и личному составу отправившихся на Терру переселенцев. Виновные понесут заслуженное наказание. До выявления сети саботажников старты следующих кораблей на Терру отложены. Пусть отработают текст, расслюнявят его слегка и пустят. Немедленно всех, кто выступал против колонизации, а теперь работает с отправкой кораблей, — под стражу. Максимальное число. Просто взять, ничего не объясняя. Потом их отпустят, когда инцидент будет исчерпан. Всё, голубчик, действуйте.

— Есть! — Чжу-эр браво крутнулся на каблуках и почти бегом вымахнул из кабинета.

Ринальдо повернулся к Чанаргвану. Мертвый, он выглядел еще более огромным. Со стены уже не капало. Ринальдо потрогал кисть Чанаргвана, свесившуюся почти до пола, — теперь он мог сделать это без трепета, без преклонения перед недоступной ему силой. Кисть все еще была горячей и по-живому твердой, будто Чан спал, но из лохмотьев воротника безрукавки торчал спекшийся обрубок шеи, бурый и черный, с перекошенным, обугленным позвонком, наполовину высунувшимся из сухой грязной массы. Ринальдо сел рядом, прямо на пол. Было странно пусто в мире, хоть плачь.

Бекки робко постучала.

— Оу? — раздалось из-за двери. — Что? Ответ с Земли?

— Да, — сказала она, ужасаясь от содеянного. Первый раз, подумала она. Первый и последний, все, больше никогда ему неправды не скажу. Оказалось, ужасно гнусно это было и противно — она прямо не ожидала.

В комнате раздались поспешные шаги, и дверь распахнулась.

— Где? — жадно спросил Мэлор, обшаривая взглядом ее руки в поисках радиограммы. — Где?

— Нету, — ответила Бекки честно. — Я соврала. Я к тебе хочу.

Мэлор смотрел на нее — туда, где тонкая шея ее легко и музыкально, напоминая полет во сне, превращалась в плечо и стремительно ускользала под воротник. Она видела, куда он смотрит, и поэтому опустила глаза и спросила:

— Я тебе не помешала?

Он осторожно коснулся пушистого марева ее волос.

— Я же тебя жду… Она вошла.

— А эти чего там делают?

— А что им осталось? Бу-бу-бу-бу. Вот что они делают. Бу-бу-бу. Весь день сидят и восхищаются.

— Знаешь, а я и не знал вчера, что такую штуку придумал замечательную. Так спать хотел. Вывел общий закон трансформации… думаю, вот вроде и все, можно баиньки…

— Чудик… — сказала она с нежностью. — Я зачем у тебя свечки горят?

— А у меня и музыка играла, — похвастался Мэлор, — клавесинчик. Только когда постучали, я сдрейфил и выключил. Они небось думают, что я еще чего-то творю, а я просто тебя жду.

— Свинья ты свинская, слушаешь без меня! Он метнулся к кристаллофону.

Осторожно всколыхивая сиреневые язычки пламени, медленно окатывая отемненные стены, в каюту поплыли чистые, хрустальные звуки. Словно кто-то невидимый и беспредельно, нечеловечески добрый перебирал ласковыми пальцами драгоценные камни, чтобы выбрать лучшие и раздарить друзьям — знакомым и еще не знакомым. Мэлор постоял, а потом задумчиво, беззвучно, словно несомый музыкой, подошел к Бекки. Осторожно опустился на тахту рядом с нею, несильно обнял ее узкие плечи, так отчетливо прощупывавшиеся под рубашкой. Она прижалась к нему, и дыхание ее сразу участилось. Он едва заметно гладил пальцами ее предплечье, потом поднялся к шее, и то, что вдруг кончился воротник и началась сама она, было как подарок- неожиданный, долгожданный и великолепный.

— Ты зачем меня прогнал? — спросила она шепотом. Она всегда переходила на шепот, как только он касался ее.

— Не знаю, — так же тихо ответил он. — Хотел, чтобы ты пришла. Это так здорово, когда ты приходишь…

— А сказал, хочешь побыть один…

— Ты мне не верь, когда я так говорю. То есть бывает такое настроение, но только ты уходишь — начинаю ждать. Бывает такое настроение, понимаешь?

— Не понимаю.

— Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках…

Она тихонько засмеялась. Эту фразу он перенял у нее и сам уже забыл об этом.

— Так уходить мне или нет, когда ты так вот говоришь? Мэлор подумал.

— Уходить, — сказал он. — А через полчаса возвращаться. Она обиженно надула губы.

— Нетушки, — сказала она. — Я буду возвращаться через двадцать минут. Мерцали звездные звуки. Мэлор улыбнулся, погладил упругие, сухие губы Бекки.

Она поцеловала его пальцы.

— Ты хорошая моя… — проговорил он. — Ты… — он расстегнул верхнюю пуговицу ее рубашки, и глаза Бекки закрылись, а голова чуть запрокинулась, откинувшись ему на плечо. Он медленно погружался распахнутой ладонью от шеи, через ломкую ключицу, в сокровенную теплую бездну, к соску — вздернутому, набухшему, словно почка, готовая стать рвущимся к свету листом. — Ты чудо… Всякая женщина — чудо, а влюбленная — вдвойне, а ты — четырежды…

И тогда в дверь постучали — несмело, но долго и настойчиво, так, чтобы не осталось сомнений в том, что открыть надо.

Бекки прянула в противоположный угол тахты.

— Бом… — раздался из коридора голос Карела. — Простите, ребята… Можно? Ответ пришел…

Мэлор вскочил.

— Можно, можно!!

Дверь пропустила Карела, и пламя свечей всполошенно затрепетало, калеча и корча туманные тени на стенах.

— Что?! — спросил Мэлор.

Карел слегка развел руками. Он выглядел непривычно опечаленно и оттого не авторитетно. Как просто растерявшийся друг, а не начальник.

— Запал они обещали… И вот… Тебя зовут, — произнес он извиняющимся тоном.

— Куда? — выдохнул Мэлор. — Когда?

— Срочно. — Карел протянул бланк: — Читай… Мэлор прочитал. Опустил руку.

— Можно мне? — робко попросила Бекки из угла.

— Да, конечно, — ответил Мэлор бесцветно и двинулся к ней, мимоходом выключив кристаллофон.

— И когда? — спросила она очень спокойно, пробежав глазами скупые серые строки. Мэлор обернулся к Карелу. Карел помялся.

— Сейчас, — сказал он. — Они прислали катер.

Бекки прикрыла глаза. Зачем же это, подумала она. Зачем же тогда все, если потом вот так?

— Я с тобой, — сказала она.

— Двухместная яхта с пилотом, — сообщил Карел виновато. — Скоростная, три часа полета.

— Завтра, — сказал Мэлор. Карел пожал плечами.

— Смотри, голова, — прогудел он. — Там ясно сказано…

— Но я не хочу никуда!

— Да что ты паникуешь?

— А больше радио не было? — спросила Бекки.

— Да нет, только вот… А что?

— Корабли, — сказал Мэлор. — Тут ни слова про корабли.

— Дались вам эти корабли! — взъярился Карел. — При чем тут корабли?

— Только не тяни, — сказала Бекки. Мэлор судорожно глотнул, глядя на нее.

— Я… — просипел он петушиным голосом.

Провожать его к переходу пришли все, и каждый пожал ему руку, потому что это было странно — чтобы вот так вот кого-то вызывали вместо ответа. А Бекки поцеловала его в шею и чуть присела, сделав какое-то подобие книксена.

— Ну вот, выдумала еще вприсядку плясать, — сказал Мэлор ужасно грубым голосом. — Еще пала бы ниц да коленки мне облобызала, тоже мне…

Бекки не поняла юмора.

— Я бы да, — сказала она, глядя на Мэлора совершенно завороженными, распухшими на пол-лица глазами, бездонно-черными от боли, — но эти…

— Мы отвернемся, — сказал Карел.

— Я скоро, — заявил Мэлор. — Одной ногой там, другой, сами понимаете, уже обратно здесь. Ты тут… это… будь мне верна.

Она яростно задергала губами, пытаясь улыбнуться в ответ на его шутку, и закивала, стряхнув сверкающие слезинки с ресниц. Почти беззвучно шевельнув губами, произнесла что-то вроде «Мир фар дайн пуным…»

— Что? — шепнул Мэлор. Она покраснела.

— Старое-старое заклинание. Ужасно старое. Значит, у тебя все будет хорошо.

— У нас все будет хорошо, — сказал Мэлор.

В четкой, стремительной работе Комиссии по переселению произошел сбой. Когда Чжу-эр вошел в кабинет, чтобы доложить об исполнении приказов, и привел с собой врача и следователя из Службы Спокойствия, Ринальдо лежал без сознания у ног трупа. Около пяти часов лучшие врачи планеты боролись за существование нового председателя.

Мэлора Чжу-эр поселил в гостинице Совета и ограничился просьбой не покидать номер: вы в любой момент можете понадобиться. Затем Чжу-эр удалился к операционной, где, грызя ногти, принялся ждать известий о состоянии Ринальдо.

Не выходя из номера, Мэлор узнал, что террористы и саботажники покушались на целостность кораблей и жизни экипажей и пассажиров. Мэлор узнал, что уже двенадцать тысяч техников и инженеров ракетно-космодромного персонала, некогда запятнавшие себя изоляционизмом, выявлены и арестованы, что содержатся они в крайне суровых условиях, полностью отсечены от внешнего мира и вскоре понесут наказание. Мэлор узнал, что агенты изоляционистов проникли даже в Совет. Мэлор узнал, что председатель комиссии по переселению пал смертью храбрых от рук главарей саботажа, которым пытался помешать. Мэлор узнал, что отправка лайнеров на Терру приостановлена до тех пор, пока Служба Спокойствия не даст гарантии, что диверсанты не смогут больше угрожать жизни и здоровью переселенцев.

Мэлор решил было, что он сошел с ума. Или что по всем каналам радио и теле передают какой-то детективный роман. Но радио с неумолимым постоянством продолжало сообщать о новых раскрытых группах, о новых попытках что-нибудь взорвать, о кошмарных перестрелках в здании Кейптаунского космопорта… А теле транслировало выступления ошарашенных членов Совета, которые спешили отмежеваться от проникших в их ряды изоляционистов, заявить о своей непричастности, напомнить, что тогда-то и тогда-то данный член указывал на необходимость более строгой охраны лайнеров и их катеров, более тщательного подбора персонала и отказа от использования на космодромах членов группировки изоляционистов… Земля была напугана. Земля была в панике.

А потом пришел Чжу-эр.

— Вас зовут, товарищ Саранцев, — сказал он, покачиваясь с каблука на носок, и высокие коричневые ботинки его тоненько и грозно поскрипывали на столбенеющего Мэлора. — Прошу вас учесть, товарищ председатель комиссии только что после тяжелого приступа, ведите себя… потише. Идемте.

Ринальдо был белым, словно мел, а под глазами его набрякли фиолетовые мешки, подрагивавшие при каждом движении. Маленькие руки дрожали сильнее обычного, и Ринальдо с силой сцепил их на коленях, укрытых жестким колючим пледом.

— Здравствуйте, — сказал он, глазами сделав Чжу-эру знак выйти. Труп уже убрали и стены почистили, но оплавленный след от врубившегося в пластмассу луча еще щербился за спиной Ринальдо, и виднелись поспешно затертые натеки. Впрочем, Мэлор не мог догадаться, что это за потеки, и подумал только, с усилием продираясь мыслью через объятую туманом, кружащуюся от недоумения и ужаса голову: «И здесь стреляли…»

— Здравствуйте… — ответил он маленькой синеватой мумии, согбенной в огромном кресле, где она, казалось, вполне могла бы затеряться, и не нашли б ее никогда…

— Садитесь, — сказал Ринальдо. Мэлор сел.

— Спасибо, — сказал он.

— Что у вас там с нейтринными запалами? — спросил Ринальдо. Мэлор задохнулся.

— Это мы!.. — прохрипел он. — Я… Это никакие не изоляционисты! Вы отпустите их… ведь это я же…

— Да что вы говорите? — спросил Ринальдо и улыбнулся всем лицом. — А я и не знал.

Мэлор не нашелся, что ответить.

— Я спросил, — терпеливо сказал Ринальдо.

— Это мы… — выхрипнул Мэлор. — Моя установка… Мы пытались найти надпространственную связь, а полоса другая, и при излучении выделился фон из расщепленных нейтрино… запал не мог их переварить; стоило дать на него энергию, как он тут же захлебывался…

— Чуточку популярнее, — попросил Ринальдо.

— Это мы! — крикнул Мэлор. — Моя установка, а не группировки эти ваши! Вы ошиблись!!

Он замолчал, шумно дыша. Он вдруг почувствовал, что мокр от пота, даже волосы на висках слиплись. Он провел ладонью по щекам.

Ринальдо чуть поморщился от крика.

— Ну, понятно, — произнес он, чуть подумав. — Вы хотите сказать, что ваша установка непонятным для вас образом… нет, прошу прощения — до последнего времени непонятным для вас образом воздействовала на запалы столь фатальным образом. Не так ли?

— Так, — сдавленно сказал Мэлор. Ринальдо облизнул губы.

— Корабли… погибли?

Ринальдо слабо кивнул, думая о чем-то своем.

— Бож-же мой… — простонал Мэлор. Слезы вдруг выхлестнули у него из глаз, и он, совершенно не в силах владеть собой, уткнулся лицом в сгиб руки и заплакал.

Ринальдо ждал ровно пять минут.

— Ну, ну, любезный Мэлор Юрьевич, — произнес он потом. — Все бывает. Бывает хуже, — сказал он с задумчивой, глубинной интонацией. — Бывают такие эксперименты…

Мэлор усиленно зашмыгал носом, пытаясь унять нервный плач. Слишком много всего свалилось сразу — этот сумасшедший перелет, чудовищный бред теле- и радиопередач, и вот теперь окончательный приговор.

— Мы не виноваты… — пробормотал он, вытираясь рукавом. Потом вспомнил. — Я один виноват. Это была моя серия… моя установка. Больше никто из персонала института к этому не причастен!

— Прекратите, любезный Мэлор Юрьевич, — Ринальдо откинулся на спинку кресла и рассеянно поправил съехавший плед. — Вас никто не обвиняет.

— Да, но все это! — крикнул Мэлор, в его голосе еще дрожали слезы.

— Это — да, — ответил Ринальдо задумчиво. — Вот что. Вы состоите в списках переселенцев?

— Нет.

— Не пропустили врачи?

— Я не подавал заявления! — ожесточенно ответил Мэлор.

— Отчего же?

— Не захотел!

— Вы женаты?

Зачем ему еще Бекки, подумал Мэлор испуганно и сказал:

— Нет.

Ринальдо опять поправил плед.

— Что все это значит? — шепотом спросил Мэлор.

— Как вам объяснить… Это — меньшее из зол. Нам нужен ваш Институт, нужна связь. И нам нужно доверие к администрации. Вы понимаете, нельзя сказать: погибло двести тысяч человек, и в этом никто не виноват. Необходимо, чтобы родственники погибших имели в кого кидать камнями, и эти кто-то не были бы ни вы, ни мы. Хотите соку?

— Ч-что?

— Соку хотите? По-моему, у вас очень пересохло в горле.

— А… Да… Нет, спасибо… Я не понял. Зачем… камнями?

— Чтобы все скорее забылось, — чуть раздраженно объяснил Ринальдо. — Чтобы нам продолжали верить, понимаете?

— Верить… Верить… Во что?

— Ну, сейчас трудно сказать. Во что понадобится.

Милый мальчик, подумал Ринальдо. Неужели он и впрямь не женат? Не может быть, обязательно есть рядом с ним какая-нибудь Чари, очень гордая и сильная со всеми и удивительно покорная и мягкая с ним. И готовит ему с наслаждением окрошку, вкуснее которой каждый раз еще свет не видывал…

Ринальдо глубоко впустил воздух в легкие. Нейтринные запалы. Нейтриноскопия. Смешно.

— Зачем вы вызвали меня?

— Хотел познакомиться, да и поговорить о делах насущных.

— А… Вы что, будете их казнить? — свистящим шепотом спросил Мэлор.

— Нет, я полагаю, до этого не дойдет.

— А… а ведь там стреляют…

— Это кино.

— Кино? Вы все придумали?

— Разумеется. Транслируемые порты оцеплены, там бегают и прыгают сотрудники Службы Спокойствия, и за тех, и за других.

— Зачем?!

— Ф-фу, — Ринальдо потер пальчиками лоб. Сунул руки под плед — мерзли.

— Я понимаю, да… Чтобы… как это вы сказали… ну… Ринальдо нахохлился, выжидательно глядя на Мэлора.

— Чтобы поверили…

Как?! Мэлор ужаснулся сказанному. Лгать, чтобы верили? Да что же это такое? Что за бред свалился на голову? Работал себе… взрывал науку… Господи, да я же корабли взрывал. С живыми людьми!

— Поймите, — Ринальдо потер ладони под пледом. — Мы не можем позволить себе роскошь говорить сейчас правду.

— Роскошь?! Ринальдо подумал.

— Собственно, любезный Мэлор Юрьевич, не это является темой нашего собеседования. Я попросил вас бросить работу…

Мэлор не дал ему договорить. Он угрожающе поднялся с кресла, и Ринальдо запрокинул голову, чтобы видеть.

— Нет уж, теперь я спрошу, — прохрипел Мэлор. — Ведь такое… Это же черт знает что такое! Ну, опростоволосились, массу народу убили, и даже не вы убили, а мы убили… Чего ж вы тут делаете-то? Еще больше убиваете? Хватаете людей совершенно посторонних? Зачем?! Чего ради воротить нелепость на нелепость!.. Почему просто не объяснить?

Ринальдо медленно кивал со слабой, отстраненной улыбкой.

— Разумеется, — сказал он. — Но вся беда в том, что одно объяснение повлечет за собой другое, а вот этого-то допустить и нельзя… Вы сядьте, сядьте, Мэлор Юрьевич, мне очень трудно так смотреть.

Мэлор поспешно сел.

— Бред… — пробормотал он, когда понял, что Ринальдо не собирается продолжать.

— Это не совсем так, — сказал Ринальдо. — Просто вы не в курсе.

— Так введите меня в курс! — заорал Мэлор. — Что же это такое! Право на информацию — одно из важнейших прав, это по Конституции, это я не сам выдумал!

Ринальдо опять кивнул.

— Да, я помню. Но вы… знаете, любезный Мэлор Юрьевич… Каждое право налагает обязанность, не так ли? И вот в какой-то ситуации осуществление всех прав повлечет за собой такое возрастание обязанностей, что человеку, занятому своей работой, производительным трудом, семьей, воспитанием детей — просто не справиться. Он окажется не в состоянии управляться даже со своими прямыми обязанностями, вытекающими из таких базовых, изначальных прав, как право на труд, на образование, на частную жизнь, на неограниченное количество детей… Поэтому нам приходится некоторым образом… в определенных ситуациях… регулировать реализацию прав, поддерживая приоритет основных, естественных для нормальной жизнедеятельности человека прав над правами второстепенными. Понимаете?

Мэлор механически покивал. Мир рушился на глазах.

— Ну, вот и прекрасно.

Мэлор встрепенулся. Ему пришла в голову новая мысль.

— А вот… Я в старом фильме видел, когда был маленький… что каждая кухарка…

— При нормальном ходе вещей — отчего бы и нет? В конце концов, аппарат функционирует достаточно давно и требует не столько волевых импульсов, сколько поддержания на стабильном уровне. Китайская империя существовала в течение тысячелетий, рекрутируя значительную часть администраторов пусть не из поваров, но из людей низших сословий во всяком случае. Однако теперь, когда ситуация требует принятия ответственных решений — а принятие таковых возможно лишь при определенном минимуме информационной и теоретической подготовки, постольку поскольку иные решения будут безответственными и вредными, — ответственность возлагается на специальный круг лиц. Вам же не придет в голову поручить работу с вашим генератором микробиологу, так отчего вы считаете, что управление этой махиной, трудно вообразимым пятидесятимиллиардным конгломератом совершенно разных людей, их организаций и совокупностей этих организаций — есть дело, доступное каждому? Вы двадцать лет учились, следили за литературой, и не требовали от микробиолога, чтобы он был сведущ в вопросах физики пространства, и не ждали этого от него. Напротив, естественным было то, что он сосредоточивался на своих проблемах, а если бы он попробовал одолеть и то, и другое, то не преуспел бы ни в том, ни в другом. Так отчего же информация и подготовленность к управлению человечеством вызывают у вас такое неуважение к себе? Чтобы стать физиком, нужно учиться, чтобы стать инженером, нужно учиться, а чтобы стать членом правительства — достаточно пару раз послушать последние слухи в очередях за билетами в ведущие театры? Так? Нет, не совсем так. А давать всем специальное образование — кто же тогда будет заниматься другими делами? Пятьдесят миллиардов членов правительства — и ни одного агронома, ни одного океанолога? Согласитесь, это смешно.

— Я понимаю, понимаю, все так… Но вот… вы говорили о ситуации, требующей принятия ответственных решений… Что такое происходит?! — Мэлор вдруг опять остервенел. — Что у вас тут происходит, я вас спрашиваю! Мне плевать на хитрые доводы — я хочу знать, куда вы ведете мою Землю! У меня все время такое ощущение, будто я просыпаюсь в совершенно незнакомом месте! Ужасном месте! Где убивают, обманывают, насилуют!.. — он задохнулся. — Что-то чудовищное творится — а я как дурачок! Это моя планета! Мое человечество!

— Это так, — сказал Ринальдо. — Но учтите еще вот что. Действительно, хватит теории. Вернемся к практике. Если вы узнаете что-либо сверх того, что я уже наболтал, я вообще не смогу выпустить вас отсюда, любезный Мэлор Юрьевич. Вы отдаете себе в этом отчет? Право накладывает обязанность, и поскольку вы, молодой и горячий человек, скорее всего, не осознаете своей новой обязанности, мне придется позаботиться о том, чтобы вы оказались не в состоянии ее не выполнить. В лучшем случае я буду вынужден отправить вас на Терру вне очереди, первым же рейсом. Поэтому сейчас вы встретитесь с товарищем Акимушкиным. А: согласуете с ним график стартов на Терру, так, чтобы они имели гарантирующий безопасность кораблей временной интервал с вашими экспериментами на Ганимеде. Бэ: вы затребуете от него все, что нужно вам для работы. Связь должна быть создана в кратчайшие сроки. Если я правильно понял, это дело дней. Давайте закончим за неделю. Я задержу на неделю старты, за это время мы сосредоточим головной запас техники, а вы создадите аппаратуру для связи, с тем чтобы первый корабль уже имел ее. Начнем все сначала, завершив этот эпизод с наименьшими человеческими и временными потерями. — Ринальдо перевел дух. Он устал от такой длинной речи. Речи всегда говорил Чанаргван. — И я по-человечески прошу вас, поменьше и пореже вспоминайте о нашем разговоре. Верьте: ваша задача — делать как можно лучше то дело, которому вас учили, которое вы умеете. Так вы сможете максимально выполнить свой долг перед человечеством, и только так, прошу вас заметить, любезный Мэлор Юрьевич. Только так.

Мэлор слушал. Но последняя фраза Ринальдо оказалась последней каплей.

— Мне — вам верить? — заорал он. Ринальдо сморщился. — Вы тут битый час мне объясняете, как это необходимо для всеобщей пользы — всех обманывать. И после этого я буду вам верить? А ну, говорите!

Открывалась бездна, и он не мог не спрыгнуть в нее. Он был ученый. Он был землянин.

Ринальдо помассировал виски.

— Язык мой — враг мой, — пробормотал он. — Чжу-эр!

Секретарь возник на пороге мгновенно — с комбинатором наизготовку в одной руке и диктотайпом в другой.

— Проводите Мэлора Юрьевича, голубчик, — грустно произнес Ринальдо. — Я что-то притомился.

Комбинатор и диктотайп исчезли из здоровенных лап с ирреальной быстротой непонятно куда, и только карманы брюк, глянцевито отблескивающих и кожано шуршащих, стали чуть оттопыриваться. Мэлор медленно встал.

— Вы должны понимать, — проникновенно сказал Чжу-эр. — Председатель болен, разве вы не видите, как он побледнел?

— Не вижу! — с вызовом сказал Мэлор и отступил за кресло.

— Мне очень жаль, — ответил Чжу-эр и вдруг непостижимым образом распластался в воздухе, вытянулся в мгновенном прыжке на все пять метров сразу, и Мэлор вдруг понял, что стоит, скрюченный в три погибели, с небольно, но очень неудобно заломленными за спину руками. Чжу-эр попросил:

— Не надо делать резких движений, пожалуйста…

— Осторожнее, голубчик, — жалостливо произнес Ринальдо из кресла.

В таком положении Мэлор мог разве что лягаться. Но лягаться ему и в голову не пришло. Это опять было настолько дико — на него напали, ему причиняют физическое неудобство, причиняют сознательно!.. Да не может быть! Это сон… это я фильм смотрю, полисенсор, про историю, про средние века!.. Проснусь, и будет Бекки рядом, ласковая, моя, и ребята, и работа… только идею бы не забыть, как проснусь, сразу записать надо… Ну, надо просыпаться!.. Что же это?.. Куда? Вот и дверь, когда мы успели?..

Он попытался вырваться, но не знакомая его телу боль с такой силой взорвалась в плечах, что Мэлор не смог удержаться от крика. Сквозь мгновенно вздыбившийся в ушах гул и рев бунтующей против насилия крови он услышал болезненный голос Ринальдо:

— Да осторожней же!

Боль тупо пульсировала в суставах завернутых рук. Пол качался сантиметрах в сорока от носа, движение к двери прекратилось. Тогда Мэлор рванулся еще раз, и еще, и хотя совершенно четко знал, что это бессмысленно, потому что руки сидели там, за затылком, как литые, это жалкое вздергивание задом доставляло ему какое-то необычайное, невероятное наслаждение, будто оно реализовало некое новое право — право, о котором Мэлор и не подозревал, о котором ни слова не было в Конституции. Боль рвала и терзала его, и он хотел, чтобы она рвала его и терзала, ибо эта была его боль, боль неподчинения, сладкая боль свободы. Он кричал страшные ругательства, перебирая вкупе с ними всех тиранов истории, каких только мог припомнить, от Цинь Ши-хуанди до Пиночета. Ринальдо, хохлясь, забился глубоко в кресло, мышцы его судорожно, соболезнующе дергались в унисон с жалкими потугами корчащегося перед ним человека. Вот так. думал он. Как все глупо. Его же нельзя отпускать.

— Да отпусти же ты его! — не выдержал наконец Ринальдо, и Чжу-эр повиновался мгновенно. Мэлор ткнулся носом в пол, всхрюкнул, тяжело перевернулся на бок, пытаясь достать руки из-за спины. Суставы не хотели вкручиваться на место.

— Помоги, — сказал Ринальдо.

Чжу-эр решительно помог, и исступленный, бессмысленный крик, в котором оставалось уже совсем мало человеческого, вновь забился меж стен кабинета. Ринальдо взглядом указал на кресло, И Чжу-эр, как малого ребенка, подхватил Мэлора на руки и бережно усадил. Мэлор еще раз всхрюкнул и плюнул Чжу-эру в лицо. Чжу-эр выпрямился с озадаченным лицом, искательно покосился на Ринальдо. Ринальдо улыбался, глядя на Мэлора. Чжу-эр вынул из одного из бесчисленных карманов носовой платок и аккуратно утерся. Спрятал платок обратно, застегнув карман на медно, красиво блестящую молнию.

— Идите, голубчик, — сказал Ринальдо мягко. — Спасибо.

— Есть, — ответил Чжу-эр и вышел.

Ринальдо глубоко вздохнул. Хотелось лечь, задремать или не думать по крайней мере, забыть, укрывшись потеплее, грелку к ногам… и вспоминать Чари. А ведь она обещала приехать. Фу, как нехорошо я себя чувствую, опять, того и гляди, в обморок… Какой милый мальчик. Отчего нельзя просто посидеть с ним и побеседовать? Я сам всегда, ну пусть не всегда, пусть только в юности, мечтал быть вот таким, и добиваться правды… А потом понял… Что я понял? Я просто устал и оттого решил, что что-то понял.

Все равно теперь его нельзя отпускать.

— Ну что мне с вами делать? — произнес Ринальдо.

— Расстрелять, — сипло ответил Мэлор, вспоминая исторические фильмы. — Удавить в газкамере. У вас «циклон Б» применяют, или что поновее? — Голос его очень сел от крика, в горле першило. — Гады…

— Ну-ну-ну, — улыбнулся Ринальдо половиной рта. — Не надо. Вы же ученый. Вы же знаете, как иногда хочется строить умозаключения на основе поверхностных аналогий, бросающихся в глаза именно оттого, что они на поверхности. Вы же знаете, что необходимо идти к сути процесса.

— Так я-то что делаю! — попытался закричать Мэлор, но вместо этого пустил петуха и отчаянно, сухо закашлялся.

— Не сердитесь на Чжу-эра, — попросил Ринальдо. — Хотите соку? Он очень хороший секретарь. Это он застрелил Чанаргвана, вот в этом самом кабинете. Мне не удалось уговорить этого кретина застрелиться самому.

Мэлор на несколько секунд перестал дышать, челюсть его отвисла.

— Зачем? — выдохнул он потом.

— Чтобы очистить Совет. Сейчас там не нужны люди, полагающие, будто можно достигнуть нашей цели не теми средствами, которые использую я. А: они не правы и Бэ: они мешают.

— А может… может, вам оттого и кажется, что они не правы, потому что они вам просто мешают?

Ринальдо улыбнулся. Естественно, половиной.

— Нет, мой милый антифашист, — ласково произнес он. — Это не так.

— Но зачем все это?!

— Сейчас нужна организация, слаженная, как часы. Тик-так, такие времена.

— Да какие времена?! — плачуще закричал Мэлор и опять закашлялся. Он моляще сложил руки на груди. — Ну?

Ринальдо глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду. Отдать приказ убить лучшего друга легче, чем заставить себя произнести вслух…

— Солнце в стадии предновой, — печально проговорил он. Мэлор окостенел.

— У нас еще пять лет, от силы шесть, — продолжал Ринальдо, дав Мэлору чуть прийти в себя. — Это не колонизация Терры, это эвакуация Земли… вернее, той части, что мы успеем, а успеем мы немного. Это подсчитано и уточнено много раз.

Ринальдо сделал паузу. Мэлор молчал.

— Восемь лет назад были проведены серии нейтринного просвечивания Солнца. В конце концов, рассуждали наши астрономы, существует миллион теорий, объясняющих, почему там происходит синтез. Они попытались выяснить, какая именно из них верна. Верной оказалась, к сожалению, одна из довольно старых, почти забытая. Согласно ей, недостача внутренней энергии для успешного синтеза покрывается за счет нейтринного фона Метагалактики. Получилось, что невинная нейтриноскопия сломала энергетический баланс. Ну, да вам это должно быть понятнее моего. Если хотите, я запрошу для вас документацию.

Мэлор молчал, тупо глядя на потеки на стене. Ринальдо подождал, а потом заговорил снова.

— За эти восемь лет мы успели колоссально много. Разработали надежные средства гиперсветовой коммуникации. Нашли планету. Развернули агитацию. Построили колоссальный флот, растущий с каждым днем, и успешно снабжаем его горючим — а это тоже не сахар, доложу я вам, горючее для гиперсветовых кораблей… Но. Но, Мэлор. Подсчитано, что мы успеем вывезти тридцать — тридцать два процента населения Земли и сателлитов. Не больше. Силы наши не беспредельны. Мы спасаем не людей, Мэлор. Цивилизацию. Приготовлены к эвакуации два ацтекских теокалли, полтора километра китайской стены, весь Колизей, весь московский Кремль, весь Лувр, весь Версаль, весь Таджмахал, весь Эрмитаж, весь Пекинский Императорский город, все здание штаб-квартиры ООН, два музейных комплекса глобальных ракет — один из России, другой из Североамериканских Штатов… Всего памятникам культуры отдано триста рейсов. Мы воссоздадим человечество… пусть не всех, далеко не всех людей, но оно будет иметь историю, будет служить продолжением нас, а не возникнет на голом месте. Вы понимаете? Вот что мы здесь делаем. Вот что мы пытаемся сделать.

— Тридцать процентов… — смог наконец выдавить хоть слово Мэлор. — А эти… медкомиссии?

Ринальдо медленно откинул плед, встал, чуть нетвердо добрел до бара.

— Хотите соку? — спросил он.

— А медкомиссии? — крикнул Мэлор.

Ринальдо вернулся к столу, держа в руках два высоких бокала, в которых колыхалась непрозрачная жидкость. Пододвинул один Мэлору — руки Ринальдо дрожали, и страшно было видеть их дрожь, потому что руки эти держали судьбу целой планеты.

— Нужен же какой-то критерий, — объяснил Ринальдо. — Не жребий же бросать… не справки же собирать с места работы… Они рассматривают генокод, Мэлор. Лучшие варианты получают преимущественное право на эвакуацию. Те, у кого будет наиболее удачное потомство. Это политика, рассчитанная на века. Грех не воспользоваться возможностью, раз уж природа все равно поставила нас перед необходимостью отбора. Мы и так основательно подзапачкали генофонд за века успешного развития медицины. Плоды нашего… в шутку, хотя и в мрачную шутку, что же делать… в шутку мы называем здесь это геноцидом — плоды геноцида скажутся лишь в будущих поколениях, и это, в общем-то, прекрасно. Мы исходим не из сиюминутных нужд, а из интересов будущего, работаем на грядущие поколения, как и положено, — Ринальдо отпил из бокала, — как и положено коммунистам, Мэлор.

— И… — прохрипел Мэлор. Ринальдо натужно потянулся через стол и прищелкнул пальчиком по Мэлорову бокалу.

— Выпейте. — ласково произнес он. — Выпейте, Мэлор, вам станет чуточку легче.

Мэлор секунду сидел неподвижно, а потом, так и не в силах оторвать взгляда от шрама в стене, обеими руками вцепился в бокал и стал гулко пить. По его подбородку потекло. Ринальдо сочувственно смотрел на Мэлора поверх своего бокала, чуть наклоненного к лицу.

— Почему об этом молчат?! — пробормотал Мэлор потом.

— Ну, Мэлор… Ну, зачем же об этом говорить?

— Как?! Вы же сами сказали: тридцать процентов! Если рассказать, все ускорится, и успеем…

— Это не совсем верно, Мэлор. Не будьте же ребенком. Индустриальные мощности и без того работают на пределе… В вас, я вижу, живет эта детская уверенность, что стоит, мол, напугать или подстегнуть — люди начнут сворачивать горы. Не начнут. Времена, когда можно было ускорить строительство, меся цемент босыми ногами в сорокаградусные морозы, прошли. Сейчас, к сожалению, просто нечего месить ногами. А ведь только для таких фортелей и нужен энтузиазм. Строить больше кораблей просто невозможно, нет ни сырья, ни производственных мощностей. Строить больше производственных мощностей и добывать больше сырья невозможно — для этого нет необходимых производственных мощностей и сырья. И так далее. Экономика стянута в тугой комок, которому ничего не прикажешь, ничего не спасешь криком «Все для фронта, все для победы»… Это вам не лес рубить, не гильзы точить на дедушкином токарном станке. Вы, ученый, физик, имеете ли представление о мезонном цикле?

— Ч-что?..

— Он применяется для создания силовых клапанов в инжекторах вспомогательных систем жизнеобеспечения центральных салонов лайнеров. Маленькие такие, с ноготь, а на каждом корабле их порядка двадцати тысяч. Вижу, что нет. Я — тоже нет, разве что в самых общих чертах. Этому учатся шесть лет. Как раз столько времени осталось до взрыва. За предыдущие шесть лет мы подготовили армию специалистов, превышающую ту, что была, в двадцать три с половиной раза. Это все, что могли дать вузы, потому что на большее нет ни практикумов, ни тренажеров, ни обучающих аппаратов, ни лент… количество лент, аппаратов и тренажеров также было увеличено за это время приблизительно в те же двадцать три с половиной раза. И так дале. А делать все это быстрее, под страхом всеобщей гибели… — Ринальдо покрутил головой. — В середине прошлого века китайцы… что-то часто мы их сегодня вспоминаем… снедаемые патриотизмом и ненавистью к американскому империализму, принялись было ужимать сроки учебы, подготовки и так далее. В литературе и подобных делах это удержалось довольно долго, а вот в дисциплинах практических быстро сошло на нет. Самолеты гражданской авиации, к примеру, ведомые пилотами-энтузиастами, стали биться в ба-альших количествах… Все затянуто натуго, большего сделать нельзя. Вы понимаете?

— Вы обрекаете на смерть тридцать пять миллиардов человек и молчите…

— А вы хотели бы, чтоб мы рассказали им об этом?

— Не верю! Не верю я вашим индустриальным выкладкам! Люди могут! Все вместе мы…

Ринальдо улыбнулся своей половинчатой улыбкой.

— Кто станет вместе? На чье сплочение вы рассчитываете? Тридцать процентов улетающих с семьюдесятью остающихся? Да только слово скажи — начнутся страшные, каких еще не видела планета, драки, бои, битвы — за места на кораблях! Излучателями, дубьем, когтями! — Ринальдо разволновался, его щеки порозовели, заблестели глаза. — Крик, исступленные и бессмысленные поиски виновных, самосуд, хаос, бойня! Мы не успеем вывезти и десятой доли того, что могли бы!

— Какая бойня? Какой хаос? Да как вы думаете о людях? Какое право вы имеете так думать? Какое право вы имеете управлять нами, так думая о нас?!

Ринальдо поставил бокал. Лицо его стало жестким, углы губ хищно подобрались, морщины стали четкими и резкими, словно шрамы.

— А с какой стати я должен думать о вас лучше? Мы семь лет орем — переселение, переселение… Нам плюют в лицо все, кроме юнцов и стариков, которым насмерть все надоело! А вы знаете, сколько интересуется тем, что мы говорим отсюда — с трибун, по радио, в газетах? Знаете? Я знаю! Двадцать пять процентов, остальные не читают, не слушают и не смотрят! Рефлекс презрения к власть имущим оказывается практически непреодолимым, хотя вот уже полвека как окончательно исчезли все экономические и социальные преимущества, даваемые статусом общественного деятеля. Тех, кто работает по старинке, говорит, как и пять, как и пятнадцать лет назад, априорно ругают консерваторами и твердыми лбами, даже не пытаясь вслушаться и вдуматься в то, что говорится. А, это мы уже слыхали! Тоска! Тем же, кто пытается как-то разнообразить работу, привнести нечто новое, кричат: ишь, выпендривается! И, ругая лидеров, никто, никто всерьез не задумывается, никто не интересуется делами планеты. А если кто и вздумает что-либо, так непременно его план начинается с того, чтобы ему дали неограниченную власть с диктаторскими полномочиями. Я все знаю, доказать, правда, не могу, так уж вы помалкивайте, подчиняйтесь, и чтоб работали на совесть, а я по ходу придумаю, как там дальше… — Ринальдо шумно, сухо перевел дух. Его пальцы терзали и насиловали упругий бокал.

— За что мне доверять вам? Что вы сделали, чтобы завоевать наше доверие? Перестали лгать? Перестали сплетничать о нас? Перестали использовать друг друга как предметы обихода? Знаете, на сколько за последние сто лет снизилась преступность? Чуть больше чем на шестьдесят три процента, всего! А потребление наркотиков? На сорок восемь! А спиртного? На девятнадцать процентов, за сто лет!! С какой стати я буду доверять всему этому… — Ринальдо сдержал бранное слово. — Я, в самом серьезном вопросе, что когда-либо вставал, когда они не доверяют друг другу даже в мелочах, в дружбе, в любви, в работе! И с какой стати я буду доверять вам, сидящему, яко ангелочек, на Ганимеде, и слыхом не слыхавшему обо всей этой грязи? И вы еще имеете наглость напоминать мне про эту проклятую кухарку! Вы говорите — припугнуть? Вы можете поручиться, что все стройными рядами бросятся месить цемент, проявляя при этом массовый героизм? А? Я не могу! И мне плевать, если вы поручитесь, потому что в этом вы не понимаете ни черта!! Вы можете сказать: я уверен в светлом начале человека; да, гуманизм переборет; да, солидарность победит!.. А я так сказать не могу! Я отвечаю за все это, за вас, за цивилизацию, за то, чтобы кто-то из тех, которые придут после нас, имели возможность продолжать борьбу и с наркотиками, и с ложью, и с эгоизмом, за то, чтобы наркотики и эгоизм не сгорели вместе со всей планетой! Я отвечаю! И я обязан иметь запас прочности, я обязан исходить из худшего, чтобы, когда эта штука лопнет у нас над головами, я знал: там, на Терре, не обреченная на вымирание группка, а жизнеспособный кусок человечества, его наследники! Все висит на волоске, и если сказать об этом вслух, он может порваться. Может и не порваться, может, если сказать, мы успеем спасти не тридцать два, а тридцать семь процентов, но выигрыш невелик, а риск чудовищен, ибо может и порваться! Я не могу исходить из «может, станет лучше». Я руководитель, я обязан исходить из «может, станет хуже»! Это вы способны хоть чуть-чуть уразуметь?!

— Вы… — прохрипел Мэлор. — Вы…

— Молчите… — выдохнул Ринальдо. — Хватит…

— Кто нас сделал такими?! — закричал Мэлор.

— Во всяком случае, не я. И уж не этим вопросом мне надо заниматься сейчас, и прекратим это! Я умру сейчас…

— Но должен же быть какой-то выход! Ведь… ведь нельзя же, чтобы вы были правы!

Ринальдо судорожно отпихнул бокал, и тот поехал по зеркальной поверхности стола, со стеклянным шуршанием скользя донцем. Ринальдо надорвано, едва переводя дыхание, засмеялся, страшно дергая посиневшими щеками.

— Ох, хватит… — взмолился он.

— Мне плевать, — яростно ответил Мэлор. — Должен быть выход!

— Нет… его. Головы поумней на… нашего думали, раскладывали так и сяк. На Трансмеркурии сидят астрономы, проводившие нейтриноскопию… следят. Неделю назад пришло очередное уточнение, оно дало нам еще неделю, зна… значит, еще полтора миллиона человек. Вот так. По крохам, по крохам…

— Какая это гадость!.. — Что?

Мэлор помотал головой, как от боли.

— Я никогда в жизни не лгал…

— Милый мальчик… — проговорил Ринальдо. — Да разве это от хорошей жизни? Ваше счастье, что у вас все шло так чисто и гладко, и обстоятельства не вынуждали… Вы не любите смотреть старые фильмы? Еще до стерео, черно-белые… нет? Я люблю. Был такой фильм — теперь его мало кто помнит — великолепная трилогия о революционере Максиме, снятая в Советской России в первые десятилетия ее существования… Там был момент, который в детстве просто убивал меня: охранка арестовала подпольный комитет партии, и остались на свободе лишь несколько второстепенных функционеров. Их лидер, Максим, диктует экстренную листовку, в которой утверждает, что информация об аресте — лишь подлые слухи, распространяемые врагами революции, и порукой тому — данная листовка: комитет действует, партия жива… Я, помню, даже плакал. Большевик, человек кристальной честности, безупречной чести, герой, мой герой, Мэлор, — лжет тем, кто так верит ему, верит, как в мессию… Прошли годы, прежде чем я понял: чтобы доверяли в главном, приходится иногда солгать во второстепенном. Комитет не арестован — это ложь. Партия жива — и это правда. Мэлор молчал.

— Все висит на волоске. Миллионы лет развития жизни, тысячи лет развития цивилизации. Все, абсолютно все жертвы, все страдания миллиардов безвестных и известных героев могут оказаться напрасными. Этого нельзя допустить. Грош нам всем цена, если мы это допустим.

— Я понимаю, — сказал Мэлор безжизненно. — Но я не могу согласиться с вами.

— Это вам только кажется сгоряча, — мягко произнес Ринальдо.

— Вы вольны выбирать свою линию поведения. Я волен выбирать свою. Я верю в людей. Не в человечество, а в отдельных людей. Я буду действовать так, как считаю нужным. Вы не смеете мне мешать.

— Это не совсем так, — ответил Ринальдо. Мэлор пожевал губу.

— Я не могу здесь больше быть, — проговорил он угрюмо и опустил взгляд.

— Охотно верю, — улыбнулся Ринальдо. — Я уже пять с лишним лет не могу здесь больше быть.

Мэлор изумленно воззрился на него. Ринальдо неподвижно смотрел на свой бокал, в морщинках возле глаз председателя дотлевала улыбка.

— Я к вам еще приду, — сказал Мэлор после паузы.

— Я буду рад увидеть вас снова, — ответил Ринальдо.

Когда портьера перестала колыхаться, Ринальдо приподнялся было к бару, но тут же вновь опустился в кресло. Этот мальчик здорово меня укатал, подумал он с симпатией и почувствовал, что опять улыбается. Это — наше будущее. И почему это будущее всегда под угрозой ареста? Даже у таких просвещенных монархов, как я… Ринальдо скорчился в кресле, зябко подобрал ноги под себя, неловко укрылся пледом. Ах, как всё глупо… На Терру, на Терру его скорее, пусть работает там…

— Чжу-эр! — слабо позвал Ринальдо. Секретарь беззвучно возник на пороге.

— Мальчик, что вышел. Не спускать глаз. Пусть гуляет, слушает, смотрит, но никаких контактов с другими людьми. Ясно?

— Так точно. Разрешите ид…

— Стоп-стоп-стоп. Чтобы ни один волос с его головы. Понятно? — Так точно. Разрешите ид…

— Да, голубчик, ступайте. И, пожалуйста, дайте мне соку. Чашек пару.

…На Земле шел дождь. Плотная дрожащая завеса звонко шумела, окатывая мир душистыми теплыми потоками, застилая горизонт, топя в мглистом тумане громаду Совета. Деревья нахохлились, мягко дрожа потемневшими листьями. За воротник текло, волосы прямыми космами свешивались на лоб. Мэлор был один. Он брел медленно, зачерпывая узорчатыми туфлями прозрачную воду из пузырящихся луж, соскребая каблуками прильнувшие к дороге пожелтелые палые листья. Вокруг было сладостно пустынно — уютный, мирный дождь, светлый и чистый, как в детстве; размытые контуры напоенных водой деревьев, и позади — туманная, утопающая в замутненном небе громадина, отблескивающая рядами окон.

Солнца не было видно.

Солнце…

Вот, оказывается, как… Вот что происходит… Вот каков мир вокруг… Как же я ничего, ну ничегошеньки не знал и не понимал…

Как дико…

Как скучно…

Как ничего нельзя сделать… Хоть расшибись об стенку, хоть облейся бензином и чиркни спичкой при большом скоплении народа, прямо в зале заседаний Совета, — ничего, ровным счетом ничего не изменится, только перестанешь быть… а в положенный час расколется небо, солнце вспухнет страшным цветом, и лопнет, и покатит в пустоту зыбкие волны призрачного огня…

Как противно, гнусно всё. Что же это они сделали?

Это не они. Мы сделали, а они только пытаются поправить, как могут и умеют. А как они могут? Едва-едва…

Ну ведь не может же этого быть, чтобы весь мир, весь мир… все миры этого солнца, и Ганимед тоже… где ласонька моя ждет и волнуется, и не знает, что думать…

А ведь до них уже дошли известия об измене отдельных товарищей. Значит, их тоже должны изолировать, они ведь тоже догадываются… Что там может еще произойти?! Бекки…

О чем я думаю? Как я могу думать о Бекки, о ком-то конкретно вообще, когда весь мой мир, все люди, с которыми я встречался, и с которыми еще встретился бы, и с которыми не встретился бы никогда… И дом, где я родился. И церквушка, потешная, как курица, притулившаяся на углу… и всё, абсолютно всё… и Институт, где я учился, и Крым, где отдыхал в то лето и так скоропостижно влюбился в эту… как ее, длинноногую… и сама эта длинноногая… Витражи в столовой, где мы клюкнули шампанского и танцевали до упаду…

Не остановить…

Солнце… Эдакая зверюга, затопит все, до Плутона, за Плутон, ничего не спасти…

Какой же дурак придумал просвечивать Солнце нейтринным пучком? Ведь говорили же ему, наверняка говорили, не может быть, чтобы не нашлось ни одного древнего, чахлого старичка-архивариуса, который все гипотезы помнил наизусть… А откуда старичок знал, что собираются просвечивать? Я же вот не знал, хотя никаких секретов не устраивали, просто не отвлекали внимания тех, кто занят другим делом… Правильно делали, у всех своя работа…

Что же теперь?

Ой, как жить-то не хочется!!!

Ой, какая тоска, хоть вой, хоть ложись на землю, на пластик этот, и лежи, пускай дождик тебя пощелкивает… пей из луж…

Мэлор опустился на колени, потом на четвереньки, приблизил лицо к воде, вскипающей пузырями, как хрустальными бубенчиками, — к хорошей, знать, погоде. Как бишь… К вёдру. Подул на воду. Полупогруженный, желтовато-бурый лист поплыл по течению, медленно удаляясь от Мэлорова рта. Мэлор вгляделся в свое отражение, ежесекундно разламывающееся от ударов капель. Скорчил какую-то рожу. Плюнул. Встал.

Впереди, в сверкающей, шуршащей пелене уже угадывалось окончание аллеи и смутные очертания орнитоптеров. Потоки воды разбивались об их жесткие прозрачные крыши и водопадами рушились наземь. Туда идти не хотелось. Возвращаться к Совету не хотелось. Хотелось спрятаться, заползти в потайную нору, чтобы никто не тревожил, и плакать от бессилия, в тысячу раз более горького и безнадежного, чем когда этот дуболом выкручивал руки…

Даже Бекки не надо, пусть будет подальше от этой норы. Это нора слез… отчаяния, тупого, серого, рвущего грудь слепым животным желанием что-то разбить, что-то сломать, кого-то умолять, чтоб не случилось то, что должно случиться… Или хотя бы чтоб не случилось то, что уже случилось. Чтобы не он, не Мэлор вывел этот треклятый закон дисперсии. Чтоб не его вызвали в Совет и не ему рассказал Ринальдо весь этот ужас… Треклятый закон дисперсии… трансформации…

… - Проходите. Товарищ председатель комиссии ждет вас.

Мэлор вошел в уже ставший знакомым кабинет. Что-то изменилось… Исчез оплавленный шрам со стены.

Ринальдо действительно ждал, будто и не сходил с места, где его оставил Мэлор более трех суток назад. Он казался посвежевшим, глаза задорно поблескивали, и только усталая складка у рта время от времени принималась трепетать, словно крыло подбитой, умирающей птицы. Мэлор сел.

— Добрый день, — сказал Ринальдо и улыбнулся. — Чем порадуете?

Мэлор дрожал, и это было видно; скрытое возбуждение трепало его, заставило раскраснеться обычно бледное лицо. Он даже говорил как-то по-другому — звонко, напористо, уверенно, будто он был тут хозяин.

— День действительно добрый, и я вас действительно порадую, — сказал он, еще пытаясь удержаться в руках, но отчаялся и вскочил. — Я нашел способ! Способ, как стабилизировать Солнце.

Мягкая улыбка Ринальдо медленно преобразилась — в чужую, всем ртом, злую. Ослепительную улыбку политика.

— Вы так считаете? — проговорил он спокойно. — И в чем же он состоит?

— Я понимаю, вы не верите… — поспешно заговорил Мэлор. — Это просто песий бред, но страшное везение. Вы сказали, что ваши физики перебрали все варианты. Что мы не умеем управлять процессами, происходящими в недрах звезд. Это не так. Три года назад уже, после работ Стюарта по нейтрино, ваши гелиологи могли бы… Впрочем, эти работы были совершенно не в их компетенции. Одним словом, я, с моей техникой… ну, в эн раз увеличенной, конечно… берусь погасить процессы, идущие в Солнце. Суть проста. Мои генераторы связи как побочный продукт дают мощный фон в качестве обломков нейтрино. До работ Стюарта само понятие обломка нейтрино было диким, но теперь я их получаю, совершенно ни для чего, на аппарате, не имеющим ничего общего с астрономией. Я буду ломать нейтрино галактического фона, и, прежде чем они вновь станут дееспособными, они успеют миновать Солнце. Солнце лишится этой подкормки. Вот у меня расчеты в кармане, я готов отдать их на перепроверку.

Лицо Ринальдо посинело, он дернул тонкими, птичьими пальчиками воротник рубашки и, хрипя, откинулся на спинку кресла. Мэлор обалдело смотрел на корчащегося в агонии председателя, а потом рванулся в приемную:

— Врача!

Но вслед ему раздался слабый, задыхающийся голос Ринальдо:

— Нет… Уже всё. Мэл, идите сюда…

Мэлор осторожно, на цыпочках подошел. Лицо Ринальдо по-прежнему оставалось синим, но глаза смотрели осмысленно. Грудь его бурно, с каким-то утробным всхрипыванием вздымалась.

— Кто может подтвердить ваши расчеты?

— Любой из нашего института, — осторожно заверил Мэлор. — Любой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение уже есть — взрывы кораблей. Всё железно, товарищ председатель!!!

— Хорошо, — медленно произнес Ринальдо. — Это очень хорошо…

Он еще не знал, что предпринять. Слишком всё было неожиданно. Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась и божилась, что сделать ничего нельзя. Это было шесть лет назад. И год назад она точно так же клялась и божилась, а в это время уже существовали работы этого Стюарта, и если бы Стюарт или любой из других нейтринщиков знали об угрозе… Проклятая наука. Не стоит на месте. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Можно всё спасти. Всё было зря.

Наверно, это так. Конечно, этот мальчик прав, он специалист. Боже мой, значит, ничего не надо было делать. Просто сообщить вовремя по всем научным инстанциям… Господи, да всего-то надо было — сообщить! Почему этого не сделали? Кто тогда был председатель Совета? Кто формировал комиссию? Шуман? В ссылку. На Меркурий, в энергобазы… Всё зря!!!

Тысячи, сотни тысяч жизней…

Да, но это не всё. Ринальдо с на мгновение вновь проснувшейся старческой лаской посмотрел на стоящего посреди кабинета Мэлора. Мальчик. Ты еще не знаешь всего. Не знаешь, что строившиеся в спешке колоссальные заводы горючего для кораблей уже отравили Антарктиду отходами. Пингвинов больше нет, нет больше лучезарных льдов, и океан вокруг превратился в тяжело колеблющуюся пустыню… Течения разносят отраву, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли — мы уже убили Землю сами, впопыхах, и через три-четыре года здесь невозможно станет жить, и остановить распространение яда можно, разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, и который, скорее всего, отравит океан верней первоначального яда. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит…

Да что же это за издевательство?

Ты ошибся, мальчик! Ну скажи, ты пошутил!

Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв, мне теперь нельзя без взрыва, без его неудержимого наползания, без постоянной угрозы, без страха…

Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить твои генераторы, которые утихомирят взбунтовавшееся светило? Выйти и сказать на Совете: мы убили двести тысяч народу, мы отравили планету, взяли под арест невинных, обманули всё человечество — все по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, но мог и спасти, и спас бы, если б мы сказали вовремя? По халатности сгубили свой мир? По недосмотру?

По неграмотности?

Все зря… Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов. унизительные медицинские освидетельствования, ложь, псевдострельбы, доисторические массовые аресты…

Выйти и сказать: мы уж приставились было бросить гореть две трети человечества, но недоразумение разъяснилось.

Да кто нас станет слушать потом? Кто поверит вообще хоть одному слову стоящего на трибуне? И это в момент, когда потребуется срочно спасать эту распроклятую планету от отравы, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух, еще кое-как удерживаемый в ограниченном объеме выбивающимися из сил синоптиками, вреден и приводит к смерти через десять-двенадцать дней? Кто станет слушать нас потом? Это общество, пусть не слишком четко, но всё же функционирующее сейчас, пусть трунящее над вождями, но всё же повинующееся им, превратится в хаос, из которого его не вывести! Превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям, вместо того чтобы строить вокруг Солнца барьер из поганых генераторов, которые все спасли бы, если б их придумали вовремя, если бы этот мальчик узнал об угрозе взрыва тремя годами раньше, или этот проклятый Совет… или еще кто-нибудь, о ком я даже не слыхал и никогда не услышу, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого что никогда не знаешь наперед, что кому нужно оказаться, чтобы через десять, через двадцать лет это дало отдачу, и поэтому надо говорить или всё всем или ничего никому, и выбираешь второе, как всегда, ибо это проще, надежнее, привычнее… ибо исходишь, как всегда, из худшего…

Что же делать?

Ринальдо лихорадочно перебирал варианты… Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была абсолютно, звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть — была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или-или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то сторонний выход, отлично зная, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, уже сделан.

Что же. От удачи вождей пользу получает все человечество. За неудачу вождей все человечество платит.

Главное — сохранить доверие. Пусть даже крохи его — но сохранить. Не подвергать риску эти жалкие огрызки, без них станет еще хуже. Пока они есть — есть надежда, машина будет функционировать, а сколько в ней винтиков — пятьдесят миллиардов или пятнадцать — это не суть важно.

Но еще несколько секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим, что мышцы отказывались повиноваться сознанию.

— Чжу-эр, — тихо сказал Ринальдо потом. — Чжу-эр. Пусть он уснет.

— Что? — спросил терпеливо ожидавший Мэлор и растерянно закрутил головой. Он не понял. Ринальдо прикрыл глаза. На этот раз Чжу-эру требовалась секунда паузы, чтобы сменить насадку на комбинаторе.

Колени Мэлора вдруг подогнулись, он всплеснул руками и, не успев издать ни звука, мягко сник на пол. И стал лежать.

— Первым рейсом — на Терру, — сказал Ринальдо. — Скопировать оборудование его института — и туда же, к нему. На Ганимед пошлите сообщение о его трагической нелепой гибели в какой-нибудь катастрофе… или во время перестрелки. Держать в строгой изоляции. Пусть делает связь. Минимальный персонал. Подыщите какую-нибудь женщину получше, которая могла бы в то же время принять участие в его работе. Это крайне важно. Такие вот мальчики-правдолюбы обычно боготворят женщин как таковых и без них просто не могут работать. По себе помню… Причем вы должны полностью доверять этой даме.

— Так точно. — ответил Чжу-эр. — Я уже знаю, к кому обращусь с этой просьбой.

— К кому же? — с искусственным интересом спросил Ринальдо. Ему еще не хотелось, чтобы Чжу-эр уходил. Пусть говорит. Обсудим частности, как будто общие черты плана больше совсем не вызывают сомнений…

— Мэриэн Камински, 28 лет. Красива, чрезвычайно темпераментна и в то же время совершенно лишена высших эмоций. Инженер-вычислитель высшего класса. Должна была лететь вчерашним рейсом, но инспирировала беременность и получила полуторагодовую отсрочку.

— Послушайте, голубчик, но как же она полетит, если получила отсрочку?

— Если она будет знать, что ей предстоит заниматься привычной ей работой в достаточно комфортабельных условиях, ей не будет никаких причин сохранять беременность.

— Вот как… Откуда вы знаете о ней?

— Видите ли, товарищ председатель комиссии… К подобному маневру прибегает около трех процентов женщин, прошедших отбраковку и в последний момент трусящих. Служба Спокойствия регистрирует все подобные случаи, но не принимает никаких пост-мер. Из этих трех процентов, однако, всего лишь двенадцать особей воспользовались помощью случайных лиц. В том числе и упомянутая мною. Меня такие типы интересуют психологически.

— Вот как. Похвально. Что же, ступайте, голубчик. Унесите нашего антифашиста — и за дело.

— Есть.

А все-таки люди — дрянь, с удовольствием подумал Ринальдо. Рассказ об этой женщине неожиданно вдруг помог ему. Бессмысленно спасать людей. Надо спасать культуру, механизм, принцип. Оставшись один, Ринальдо поднялся, не глядя на принесенный Чжу-эром сок, подошел к бару и заказал себе три бокала крепкого вина.

…Бекки вернулась на Землю в конце октября. Она не могла находиться среди тех людей, тех стен и предметов, где все помнило о нем, все дышало воспоминаниями… Жить в той каюте, где они шестнадцать дней были вместе… Она не могла.

Долгое время она не в состоянии была работать вообще. Она провела зиму на Таити, с кем-то знакомилась, пытаясь забыться, но забыться не удавалось. Боль притупилась, но не проходила. Реабилитация большинства изоляционистов, прямо не замешанных в деле саботажа, прошла мимо нее, хотя где-то на поверхности сознания она ненавидела их, их всех — ведь кто-то, какая-то мелкая сошка, случайно, не понимая, что делает и что рушит, убила Мэлора… Её Мэлора… Но это было уже не важно. Важно было, что его нет и никогда больше не будет. Она ходила на работу, ходила с работы — одна. Она сама не верила раньше, что женщина может так долго быть одна, но странное дело — все были противны. Как скудно, тускло, думала она, и синий снежок поскрипывал под каблучками ее зимних туфель, и прозрачный сиреневый парок отлетал, медленно тая, с одиноких губ. Зачем он улетел, как глупо… думала она, а золотые и оранжевые листья, печально шелестя, медленно срывались с кренящихся ветвей и устилали ее путь мягким, пахучим, шуршащим ковром. Как скудно, как пусто, и так теперь надолго, на всю жизнь… и светлый летний дождь, озаряемый сполохами близких и дальних молний, рушился ей на плечи и смывал соль с окаменевших щек…

Года через три разработали превентивную прививку, и те, кто раньше был отбракован, получили возможность принять участие в колонизации Терры. Бекки подала заявку, думая забыться среди борьбы и лишений, но ей снова не повезло. «Уникальный случай»… — перешептывались врачи. Прививка вызвала у нее ужасную и, очевидно, неизлечимую экзему. Фактически искалеченная, она вновь была принуждена остаться, чтобы работать в четверть прежней силы и лечиться всю жизнь…