Дозоры слушают тишину

1

История, о которой я хочу поведать, похожа на легенду. Я расскажу о ней в той последовательности, в какой она раскрывалась передо мной, сохраняя все перипетии поисков и открытий.

В музее пограничных войск мне показали документ, в котором упоминается о событии чрезвычайной важности: в ночь на 22 июня 1941 г. западнее местечка Волчин (это в районе Бреста) переплыл Буг перебежчик. Он сообщил начальнику пограничной заставы, что ровно в четыре часа Германия нападет на Советский Союз. Начальником заставы была объявлена боевая тревога и тотчас послано донесение по команде.

В воспоминаниях участника обороны Брестской крепости Сергея Бобренка этот факт описывается несколько конкретнее. Называется фамилия начальника заставы — младший лейтенант Горбунов. Указывается, что перебежчиком был мельник с той стороны Буга.

Вот и все. Никаких подробностей. А ведь факт чрезвычайно интересный и важный!

Летом 1962 года я побывал на берегах Западного Буга. Беседовал с участниками первых боев на границе, с жителями приграничных сел и деревень. Знакомился с архивными материалами в музее героической обороны Брестской крепости — не найдется ли в них что-нибудь о младшем лейтенанте Горбунове и его бойцах? Беру одну папку, вторую, третью… И вдруг — папка с воспоминаниями Аркадия Петровича Сергеева и в них — имя Горбунова…

Младший лейтенант Сергеев до войны служил начальником физподготовки Брестского погранотряда и был хорошо знаком с Горбуновым. Вместе они встретили войну на границе, вместе воевали, пока судьба не развела их в разные стороны и не оборвала связь между ними. Аркадий Петрович Сергеев живет ныне в Днепропетровске. Вот из его-то воспоминаний, а также из рассказов оставшихся в живых очевидцев мне и удалось выяснить подробности этой истории.

Вторая застава, которой командовал младший лейтенант Горбунов, стояла в деревне Новоселки, неподалеку от местечка Волчин, на берегу Западного Буга. На другом берегу уже начинались владения германского рейха. Это было немного странно и непривычно — граничить непосредственно с Германией, да еще с фашистской. Но что поделаешь?

Граница была беспокойной. Не проходило ночи, чтобы на участке заставы или у соседей не задерживали нарушителей. Обнаглевшие немцы даже обстреливали наши наряды.

Начальник отряда приказал усилить меры предосторожности. Подсумки с патронами и гранаты на ночь укладывались рядом с обмундированием.

Василий Горбунов с величайшим рвением повышал боеготовность своей заставы. С особой энергией он принялся выполнять новый приказ — воздвигнуть вокруг заставы долговременные земляные огневые точки и тщательно замаскировать их. Работу эту строжайше предписывалось закончить к двадцать четвертому июня…

Пограничники рыли землю, несли охрану границы, занимались боевой подготовкой. Чувство надвигающейся опасности усиливалось с каждым днем.

Было видно, как на том берегу немцы подтягивали к границе орудия, танки и другую технику; под прикрытием зеленых щитов в перелесках и рощах накапливались полки и дивизии. Зачем? Официально объяснялось: германское командование отводит свои войска на отдых. А от чего, собственно, они устали? От Балкан, где прошли триумфальным маршем?! Но так объясняли в Берлине, и нашему командованию оставалось только верить этому: ведь Советский Союз был связан договором с национал-социалистским правительством Германии. Главное — «не поддаваться на провокации».

Беспокойство и тревога по поводу подозрительной возни немцев расценивались как трусость и паникерство. Поползли даже слухи о том, что через месяц-другой советское правительство уговорит Гитлера добровольно уйти из Польши.

Если бы знали Горбунов и его товарищи, что 14 июня — в тот самый день, когда появилось сообщение ТАСС, где черным по белому было написано, что, «по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…» — в тот самый день в Берлине, в имперской канцелярии, Гитлер заслушивал окончательные доклады по «плану Барбароссы» и давал последние указания перед нападением на Советский Союз! На Нюрнбергском процессе упоминался документ, в котором с немецкой точностью предписывалось, кому и в какой час докладывать фюреру:

В тот же день участники совещания, в том числе фельдмаршалы Бок, Клюге и генерал Гудериан, возвратились из ставки Гитлера к своим войскам и стали выводить их на исходные позиции.

Много лет спустя в своих «Воспоминаниях солдата» Гудериан напишет:

Вот так и наступила суббота двадцать первого июня. В Бресте под звуки оркестра проводился развод караула. Командиры расходились по городским квартирам. Бойцы чистили сапоги и пуговицы, собирались в кино и на танцы. А на участке 2-й погранзаставы около десяти часов вечера с той стороны Буга приплыл человек. Человек выбрался на наш берег, и его задержали пограничники. Это был хозяин ветряной мельницы в польской деревне Старый Бубель, которую хорошо было видно с нашего берега. Бойцы заставы знали мельника в лицо, знали и всю его семью: жену, дочь и сына.

— Скорее начальника! — попросил мельник, задыхаясь от волнения и усталости.

Младший лейтенант Горбунов прискакал на своей серой Зильде через пять минут. Да, он тоже узнал в нем жителя польской деревни Старый Бубель.

— Что случилось?

Задержанный со слезами на глазах бросился навстречу Горбунову и сказал, что завтра начнется война.

Горбунов успокоил его, велел пограничникам продолжать службу, а сам повел задержанного на заставу.

И там мельник рассказал Горбунову, что сегодня днем подслушал разговор гитлеровских офицеров… Очень важный разговор… Офицеры совещались между собой, и он понял, что завтра, ровно в четыре часа утра, германские войска нападут на Советский Союз. Начнется война. Да, война.

Известие было таким ошеломляющим, что в него трудно было поверить.

Мельник с горечью посмотрел на Горбунова.

— Я солдат русской армии, в четырнадцатом году раненым попал в плен к немцам. Они издевались надо мной, и теперь настал мой черед отомстить им и помочь своей Родине. Я говорю правду.

Горбунов все еще колебался. Он недоверчиво смотрел на мельника и молчал.

— Там остались моя жена, мои дети… Они, наверное, уже расстреляны немцами, — тихо добавил мельник.

Горбунов позвонил в комендатуру, и оттуда приехали на грузовой машине работник штаба отряда капитан Солдатов и начальник штаба комендатуры капитан Кондратьев. Мельник повторил все, что рассказал младшему лейтенанту.

Садясь в машину, куда посадили и мельника, капитан Солдатов сказал:

— Задержанного мы отправим в отряд. Усильте наблюдение. Но имейте в виду: это может быть провокацией. До полного выяснения обстановки никому ни слова о мельнике. Все. Действуйте!

Мельника увезли.

А вскоре позвонил начальник отряда майор Кузнецов:

— Панике не поддаваться. Пришлем к вам поддержку. Ведите усиленное наблюдение. Обо всем замеченном докладывайте мне лично.

И положил трубку.

Горбунов остался наедине со своими сомнениями. Почему приказано только усилить наблюдение и больше ничего? Почему не подняты по тревоге все заставы, все войска пограничной полосы? Ведь завтра — война! Война, черт побери!.. Впрочем, понятно: начальник отряда сам не волен решать такие вопросы. Он докладывает в округ, округ — в Москву, а в Москве доложат Сталину. И как только доложат, Сталин примет мудрое решение.

Такие же мысли в те же самые часы и минуты не давали покоя начальнику Владимир-Волынского пограничного отряда майору Бычковскому и его начальнику штаба капитану Зернову. Они только что закончили допрос немецкого солдата 222-го пехотного полка 74-й пехотной дивизии Альфреда Лискофа, перебежавшего на нашу сторону в районе Сокаля. На допросе бывший рабочий мебельной фабрики в Мюнхене, немецкий коммунист Альфред Лискоф сообщил то же самое, что и мельник из Старого Бубеля: в четыре часа начнется война! Об этом Бычковский доложил начальнику Украинского пограничного округа генерал-майору Хоменко, командующему 5-й армией генерал-майору танковых войск Потапову, а также командирам 87-й стрелковой и 41-й танковой дивизий. Начальник отряда приказал комендантам участков усилить охрану границы, выставить к Западному Бугу дополнительные наряды и обо всем подозрительном немедленно докладывать в штаб отряда.

Альфреда Лискофа отвезли во Львов. Но ни Бычковский, ни командиры приграничных частей и соединений Красной Армии так и не получили никаких указаний к немедленным действиям. Директива Главного Командования о приведении войск в боевую готовность поступила тогда, когда по всей линии границы рвались немецкие снаряды и бомбы.

Что же было с Альфредом Лискофом? Двадцать седьмого июня Советское Информбюро сообщило:

В тот же день все Центральные газеты опубликовали его обращение. Оно начиналось словами:

Свое обращение Лискоф заканчивал призывом:

Это было сказано на пятый день войны. Это прозвучало на весь мир. И только об одном умалчивалось и в обращении, и в сводке Информбюро — о том, что Лискоф предупредил о нападении Гитлера на нашу страну. Кому-то это было выгодно.

Кому? Чтобы быть предельно кратким и не одиноким в своих суждениях, я процитирую несколько абзацев из документальной повести моего товарища по перу Владимира Беляева «Граница в огне» в переиздании 1962 года.

Конечно, такое указание было возможно только в обстановке культа личности Сталина. Спустя двадцать один год после той роковой ночи учебник «История Коммунистической партии Советского Союза» ясно высказался по этому поводу:

…Ничего этого, конечно, не мог знать начальник заставы Василий Горбунов. Он был уверен, что как только Сталину доложат о его сообщении, тот примет мудрое решение. И вообще есть какие-то обстоятельства, которые позволяют нашему правительству оставаться спокойным и уверенным в безопасности наших границ.

И все-таки Горбунов не мог оставаться спокойным. Слишком велика ответственность, свалившаяся на его плечи. Нет, он не будет ожидать дальнейших распоряжений!

Младший лейтенант позвал к себе политрука заставы Леонтия Петровича Горбачева и все рассказал ему.

— Да, будем действовать! — Горбачев полностью одобрил решение начальника заставы.

И все же они решили пока не объявлять бойцам о войне, а выслать к предполагавшейся переправе немцев усиленный наряд в составе ефрейтора Владимира Чугреева и ефрейтора Ивана Сергеева.

Горбунов ставил им боевую задачу в канцелярии при закрытых дверях:

— Только что получены данные от перебежчика, что в четыре часа утра немцы начнут наступать на нашем участке. Возможно, начнется война. Приказываю: выступить на охрану и оборону государственной границы Союза Советских Социалистических Республик на правый фланг. С собой взять ручной пулемет и сторожевую собаку. Ваша задача: при переправе немецких войск через Буг самостоятельно открывать по ним пулеметный и ружейный огонь. В случае отказа средств связи на заставу послать с донесением собаку. Присоедините к себе двух находящихся на правом фланге наблюдателей. В случае начала военных действий помощи от заставы не ждите, действуйте самостоятельно. Если же войны не будет, обо всем, что вам сказано здесь, — никому ни слова.

Горбунов и Горбачев попрощались с Чугреевым и Сергеевым за руку и сказали: «Ну, может, увидимся, а может, нет». И бойцы ушли. А через сорок минут они доложили по телефону, что прибыли к переправе и приступили к исполнению своих обязанностей.

Время тянулось невыносимо медленно. Младший лейтенант и политрук сидели в канцелярии, ждали. Ни из комендатуры, ни из отряда — ни одного приказания.

Только время от времени звонил дежурный, проверял связь.

Горбунов крутнул ручку аппарата, вызвал соседа справа — начальника первой погранзаставы старшего лейтенанта Кичигина. Сообщил ему о мельнике.

— Не может быть! — изумился Кичигин. — Почему комендант и начальник отряда молчат, не дают никаких указаний?

— Не знаю. Наверное, им так приказано.

— Но почему?!

— Чтобы не поднимать паники, не вызывать немцев на провокацию.

— Значит, в Москве не верят, что начнется война?

— Не знаю, друг, не знаю…

— Что будешь делать?

— Буду встречать гостей по всем правилам!

Трубка неожиданно замолчала, потом из нее зачастил другой голос:

— Товарищ Горбунов, что за провокационные слухи вы распускаете? Я завтра буду у вас и лично проверю ваши знания по марксистско-ленинской подготовке. Вы забываете, что между Советским Союзом и Германией существует договор. Это вам даром не пройдет!

Горбунов узнал по голосу инструктора политотдела отряда политрука Сухова. Криво усмехнулся и положил трубку на стол. Из нее еще некоторое время частила скороговорка, потом «алле, алле», и затем все смолкло.

Горбунов позвонил соседу слева — начальнику третьей заставы, но связь уже не работала.

Тогда он приказал дежурному собрать младших командиров. Через несколько минут в канцелярии собрались: замполитрука Михаил Зинин, старшина заставы сержант Валентин Мишкин, инструктор службы собак младший сержант Алексей Ипполитов, командиры отделений — сержант Василий Шалагинов, младший сержант Иван Абдрахманов, сержант Константин Занозин, младший сержант Кузьма Никитин.

Совещались десять минут. Горбунов, сообщив сержантам о надвигающейся опасности, потребовал, чтобы они руководили своими подчиненными инициативно и смело.

Было видно, как побледнели лица людей.

Все бойцы были подняты по тревоге. Им приказали переодеться в чистое белье, а вещевые мешки опростать и наполнить гранатами и патронами.

Старшина и командиры отделений раздавали боеприпасы. Работали в темноте, свет горел только в канцелярии и у дежурного.

Когда пограничники выстроились в полном боевом снаряжении, Горбунов объявил им в наступившей вдруг тишине:

— Товарищи! По имеющимся данным в четыре часа утра начнется война. Германия нападет на нас. Перед нами стоит задача — оборонять участок государственной границы, вверенный нам командованием. Я решил…

И он спокойно и твердо поставил боевую задачу каждому отделению, каждому пулеметчику и каждому снайперу.

— По местам! К бою!

И пограничники бросились к огневым точкам, которые только что оборудовали — на три дня раньше намеченного срока. Заняв свои места, они приготовились к бою.

О чем они думали? Что чувствовали в эти долгие, бесконечно долгие минуты ожидания? О чем говорили между собой? И говорили ли? Может быть, просто молчали. Вместе со своим командиром они сделали все, чтобы достойно встретить врага. Что еще они могли сделать?

Спустя двадцать два года в Центральном архиве погранвойск мне удалось раздобыть список личного состава второй погранзаставы. Их было шестьдесят человек — бойцов и командиров воинского подразделения, которое знало о начале войны и было готово к отражению врага. Это были русские, украинцы, казахи, один удмурт. Среди них было шесть коммунистов и тридцать восемь комсомольцев, один человек с высшим образованием и один с незаконченным высшим, один со средним. Вот их имена: Алексей Ипполитов, Иван Платонов, Алексей Вакуленко, Александр Смаль, Алексей Беляев, Василий Трофимов, Иван Абдрахманов, Василий Шалагинов, Константин Занозин, Николай Бедило, Николай Юдин, Арсентий Васильев, Иван Судиловский, Владимир Чугреев, Александр Никитин, Николай Лисовец, Иван Малышев, Андрей Лабуз, Григорий Рубенко, Амансет Мусурупов, Петр Гурьев, Павел Капинос, Петр Мысливский, Андрей Колодин, Александр Алешкин, Федор Протопопов, Григорий Голубенко, Иван Сергеев, Владимир Нестеров, Федор Герасимов, Иван Бузин, Иван Ефименко, Василий Нарижный, Дмитрий Лавренков, Борис Вавилов, Анатолий Вазиян, Александр Балабин, Дмитрий Сновалкин, Григорий Рахматов, Алексей Буянкин, Владимир Богданов, Павел Сорокин, Василий Гребенюк, Кузьма Никитин, Василий Москвитин, Михаил Бричев, Иван Михайлов-Силичев, Иосиф Ковалевский, Николай Агафонов, Василий Баркарь, Дмитрий Савченко, Александр Ляшенко, Александр Гребенников, Иван Котов, Иван Уваров, Валентин Мишкин, Михаил Зинин.

Их командир и воспитатель младший лейтенант Горбунов вместе с политруком Горбачевым, старшиной Мишкиным и замполитруком Зининым сидели в канцелярии и обсуждали последние детали предстоящего боя. Никаких слов об отступлении, разумеется, не было. Только наступать! Отбить первую атаку немцев, опрокинуть их в Буг, потом захватить германскую пограничную заставу, а дальше уж пойдут части Красной Армии. На один удар они ответят тройным ударом.

В 3 часа 30 минут Горбунов отослал старшину Мишкина на кухню проверить, как готовится для пограничников завтрак.

А на высоком берегу Буга, у будущей вражеской переправы, о которой сообщил мельник, залегли Иван Сергеев и Владимир Чугреев с ручным пулеметом. С ними была служебная овчарка. Они первыми должны были встретить войну. Самыми первыми. И задержать врага как можно дольше. И уничтожить как можно больше.

В три часа сорок пять минут из тумана бесшумно выплыла большая лодка. На носу ее пригнулся немецкий солдат, нацелив пулемет на наш берег. В лодке сидело еще двенадцать человек.

Вот лодка ткнулась в берег, немцы выскочили из нее и залегли. За лодкой тянулся канат, и один из немцев привязал его к дереву.

Офицер посигналил фонариком на тот берег, канат натянулся, и по нему цепочкой поплавков поползли понтонные лодки, перегораживая всю реку. Стало ясно, что назревают серьезные события.

— Гранатами их, сволочей! — крикнул Сергеев, который был старшим в группе.

В немцев, высадившихся на берегу, полетели гранаты. Это был первый, самый первый удар по врагу в Великой Отечественной войне. Почти весь десант был уничтожен. Но в это время в небе с ревом пронеслись первые самолеты, по всему Забужью заполыхали орудийные вспышки, и по наведенным понтонам хлынула вражеская пехота.

Война!

И тут пограничники открыли огонь. Немцы падали в воду, снова бежали по понтонам и снова падали, скошенные огнем из пулемета и винтовок.

Пограничники удерживали натиск врага сорок минут. Уже Брест и многие города пылали в огне, а напротив деревни Новоселки ни один фашист так и не перебрался по понтону.

Через час на заставу прибежала овчарка. За ошейником у нее нашли записку:

Младший лейтенант Горбунов прочитал записку вслух для всех бойцов, а овчарка убежала к себе в питомник.

Теперь уже вся застава, в окопах и блиндажах, встретила врага огнем. Немцы, идущие цепью, остановились, залегли, стали окапываться. Они несколько раз поднимались в атаку и откатывались назад. За Бугом скопилось много немецких машин и танков. Атаки следовали одна за другой и снова захлебывались.

Если к двенадцати часам дня почти по всей линии границы в этом районе бои уже утихли, то на второй заставе бой шел в полную силу и раненых было только два человека.

Но силы были слишком неравные. Поздно вечером оставшиеся в живых шесть пограничников отползли в лес, унося с собой Горбунова. Ночью, умытый у лесного ручья, он пришел в себя. На заставе он сделал все, что было в его силах. Сейчас от подразделения осталась горстка усталых бойцов, и им предстояло идти на восток, чтобы соединиться с частями Красной Армии.

2

К сожалению, Аркадию Петровичу Сергееву, оставившему в Брестском музее свои воспоминания, ничего не было известно о дальнейшей судьбе младшего лейтенанта Горбунова и оставшихся в живых пограничников, а также о мельнике, переплывшем Буг и предупредившем заставу о войне.

Я принялся за розыски этих героев. Розыски продолжаются до сих пор. Но как найти людей, следы которых затерялись двадцать с лишним лет назад? Да и живы ли они сейчас, после такой тяжелой, кровопролитной войны, после многих лет испытаний?

Прежде всего, вернувшись в Алма-Ату, я рассказал о подвиге Горбунова и его бойцов на страницах «Казахстанской правды». Очерком заинтересовалось Всесоюзное радио и передало его в эфир.

И вот я получаю первое письмо. Оно пришло из города Джезказгана от гражданина Н. Ф. Губко. От первых же строк радостно вздрогнуло сердце:

И дальше автор письма сообщал, что во время войны он был в плену и что в одном из гитлеровских лагерей для военнопленных встречал советского офицера Васю Горбунова (отчество не помнит), который рассказывал, что служил на западной границе. Не тот ли это младший лейтенант?

К сожалению, фотографии у меня не было, да и не верилось, что полюбившийся мне герой попал в гитлеровский плен. С тайной надеждой на лучшее я стал ждать следующих писем.

Они не заставили себя долго ждать. Почтальон приносил их почти каждое утро. Писали из Москвы, Ленинграда, Киева, Ростова-на-Дону, Омска и других городов. Распечатываю один из конвертов и узнаю, что Василий Горбунов… погиб на фронте. Да, погиб. Сообщает об этом его вдова, проживающая в Магнитогорске. Она слышала мой очерк по радио и была очень взволнована. Только вот не перепутал ли автор отчество ее покойного мужа? Он был Василий Матвеевич, а по радио передали: «Василий Николаевич». У меня отлегло от сердца. Нет, я не перепутал отчество! Впрочем, все может быть… Могла быть неточность в тех материалах, которыми я первоначально пользовался.

Запрашиваю Центральный архив пограничных войск и вскоре получаю официальную справку:

Значит, у меня точно — Николаевич! Погиб его однофамилец… Ну, а то, что «других данных о судьбе Горбунова В. Н. нет» — это не страшно, в такой войне тысячи людей терялись. Будем искать.

Еще в музее героической обороны Брестской крепости я взял адреса оставшихся в живых участников первых боев на границе в районе Бреста и всем им разослал письма. Я просил сообщить, не помнят ли они начальника заставы Горбунова? И пусть каждый опишет до мельчайших подробностей последние недели, дни и даже часы перед роковой датой. Было ли для нас неожиданным нападение немцев? Принимались ли во внимание тревожные сигналы пограничников о готовящейся опасности?

Одним из первых откликнулся на мою просьбу бывший политработник Брестского погранотряда Иван Константинович Иванов, проживающий сейчас в Ленинграде.

Жив! В Ярославле! Но то ли по забывчивости, то ли от волнения Иванов не указал ни улицы, ни дома, в котором живет Горбунов. В Ярославле — и все.

Снова пишу в Ленинград: адрес, точный адрес! Наконец адрес получен — и уже к самому Горбунову летит мое письмо.

Пока тянутся томительные и тревожные (а вдруг опять ошибка?) дни ожидания, получаю все новые и новые письма. Письма-воспоминания. Письма-исповеди.

Аркадий Петрович Сергеев прислал из Днепропетровска рукопись. Когда я перепечатал ее на машинке, в ней оказалось двести двадцать три страницы интереснейших мемуаров. Забегая вперед, скажу, что мемуары приняты к печати одним из московских журналов. А недавно я махнул в Днепропетровск и лично познакомился с Аркадием Петровичем — начинающим литератором. Он оказался еще и заядлым спортсменом и рыболовом.

Написали о себе и своих товарищах бывшие воины-пограничники Николай Михайлович Морозов из Луганской области, Аким Степанович Черный из города Сумы, Александр Федорович Карнаух из Кемеровской области, Георгий Филиппович Манекин из Москвы, Петр Георгиевич Орлов и Петр Федорович Бузенков из Подмосковья, Алексей Васильевич Полинов из Омской области и многие, многие другие.

В каждом из писем — горечь и боль от тех страшных дней июня сорок первого года и вместе с тем гордость за простых советских людей, выстоявших в жестоких испытаниях войны. Судьба каждого из авторов писем необыкновенно интересна, может быть, о них следует написать отдельно и подробно.

Но вот пришел наконец ответ от самого Горбунова. Небольшое письмо, очень взволнованное. Оказывается, он тоже разыскивал меня эти два месяца. Друзья, слушая радио, узнали, что где-то кто-то интересуется его судьбой. Но толком они ничего не могли ему объяснить. И вот мы нашли друг друга! Правда, пока лишь по почте, но нашли!

Вскоре в моей коллекции писем появилось подробное, хотя и довольно-таки суховатое, по-военному немногословное описание Горбуновым своей жизни и боевой судьбы. Уроженец Ярославской области, выходец из бедной крестьянской семьи, трудится с детских лет. На границе с 1937 года. Между прочим, в пограничных войсках служили и оба его брата, Александр и Иван.

…Когда поздно вечером 22 июня младший лейтенант Горбунов был ранен в руку и ногу, а боеприпасы на заставе почти кончились, пограничники отошли в лес.

Армия отступала, ведя тяжелые оборонительные бои. Начальник заставы, а затем командир роты пограничников Горбунов выполнял ответственные задания командования. Он принимал участие в великом сражении на берегах Волги, во взятии Одессы, в штурме Измаила. В октябре 1944 года ему было приказано разыскать и арестовать одного видного румынского генерала, сподвижника Антонеску, не сложившего оружия перед Советской Армией. Это задание, рискуя жизнью, он выполнил в назначенный срок. Затем с боями прошел всю Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию и Австрию. День Победы встретил в югославском городе Загребе. Потом некоторое время служил в Берлине. И еще служил в армии долгие десять лет. Его боевые товарищи давно вернулись домой, уже пошли в школу их дети, родившиеся после войны, а Горбунов продолжал выполнять свой воинский долг.

И сейчас, уволившись в запас, он скромно, незаметно живет на окраине Ярославля на самом берегу Волги. У них с женой два сына — Олег и Борис: Олег служит в армии, Борис учится в школе. Жена, Мария Ивановна, заведует детским садом.

Позже я узнал судьбу этой женщины, судьбу необыкновенную, героическую, о которой нельзя не рассказать читателям.

…Она родилась и выросла с Василием Горбуновым в одном селе. Вместе учились в школе, дружили. Потом Василия взяли в армию, а Мария закончила педтехникум и поступила в педагогический институт. Там ее приняли в кандидаты партии. За год до начала войны, когда Василий приезжал в отпуск, они поженились и вместе уехали в Новоселки. Мария так и не закончила институт. Ей шел двадцать третий год, и все еще было впереди.

Теперь они жили вместе и всегда будут вместе до самой смерти!.. Они сняли комнату в доме у Паневских, недалеко от заставы. Все дни Мария проводила на заставе, разучивала с пограничниками новые песни, ставила небольшие пьесы. Ездила вместе с ними на стрельбище, стреляла из боевой винтовки. В общем все было хорошо, если бы не предчувствие скорой войны.

И все-таки Горбунов ни словом не обмолвился жене о сообщении мельника. Не велел собрать вещей, не отправил в комендатуру. Он все еще на что-то надеялся… Да и стоит ли ее тревожить? Ведь немцев непременно отбросят за Буг. «Пусть спит и ни о чем пока не думает».

И Мария спала.

Разбудил ее неслыханной силы гром. Дом ходил ходуном, стекла звенели. Гром катился со стороны Буга.

Мария оделась и побежала на заставу. В окопах, сжимая оружие, стояли бойцы. Муж коротко и сдержанно отдавал приказания.

— Вася, что это?

— Война, — сказал он.

Она бессильно опустилась на ступеньку крыльца. Вчера вечером она сидела здесь с бойцами, тихонько пела песни… А сегодня — война…

Мария перевязывала и перетаскивала раненых в блокгауз. И все не верилось, что это всерьез; все думала: скоро подойдет Красная Армия и вышвырнет немцев, — цепи их уже приближаются к заставе. Но Красная Армия не подходила. Не выстрелила ни одна наша пушка, не прилетел ни один самолет. Молчали железобетонные огневые точки, только что построенные вдоль границы. И это было самым страшным.

Вечером оставшиеся в живых пограничники отступили к Волчину. Мария шла рядом с повозкой, на которой везли раненых. Низко пролетали немецкие самолеты, строчили из пулеметов. В суматохе боя Мария потеряла мужа, свою повозку. Так война разлучила их на долгие годы.

Утром следующего дня Волчин предстал перед ее глазами дымящимися развалинами. Не видно было ни пограничников, ни немцев. Лишь кое-где из погребов вылезали местные жители, опасливо озирались по сторонам.

Все семьи командиров Волчинской комендатуры остались в селе, ни одна не эвакуировалась. Единственная в штабе грузовая машина, отданная для детей и женщин, так и не пробилась через вражеское кольцо. Вернулись к своим печальным очагам Валентина Ивановна Милославская, Вера Никифоровна Рындя (Золотарева), Мария Никифоровна Коробко, Евгения Ивановна Коркишко и другие жены командиров. Никто из них не знал об участи своих мужей, но все были уверены, что не сегодня-завтра наши вернутся и освободят их.

А звуки канонады все удалялись, пока не смолкли совсем.

Мария возвратилась в Новоселки. У бывших хозяев она жить не могла — не хотела подвергать их опасности, — и пришлось приютиться у Гордиюков: когда-то у них жил политрук Горбачев. Политрук женился недавно, в отпуску, жена еще не успела к нему приехать. А помощник начальника заставы лейтенант Василий Цибулько две недели назад вместе с семьей уехал в отпуск. Вот и получилось, что Мария осталась в оккупации совсем одна, без подруг. Только и всего, что разоренное, поруганное здание родной заставы… В эти первые страшные дни одиночества оно казалось живым существом, с которым можно и посоветоваться, и поделиться своим горем.

Деревня встретила Марию с откровенной неприязнью. Ведь советская власть пришла сюда так недавно. Куркули и ненавистники тыкали в Марию пальцами, плевали в лицо.

Ей кричали:

— Советка, из-за вас немец пожег наши хаты!..

От каждого слова Мария сживалась как от удара бича.

Гордиюки старались защитить ее как могли: «Разве же она виновата? То ж война, люди!».

И еще нашлись добрые души. Александр Калихович, Григорий Паневский (брат того Паневского, у которого она жила до войны). Они не давали Марию в обиду. А скоро объявились на деревне свои. Да, свои! Пограничник Иван Бузин и красноармеец Гавриил Тупицын, один из строителей огневых точек в районе заставы. И хотя оба были ранены и теперь отлеживались у добрых верных людей, — Мария очень обрадовалась им.

Вместе с комсомолкой Шурой Бурцевой и другими женщинами она лечила бойцов: ходила в Высоко-Литовск за медикаментами, перевязывала раны.

Немцы не стояли в Новоселках: они лишь изредка появлялись с той стороны Буга, и тогда Мария пряталась от них. Но куда денешься от солтыса — местного старосты?

Весной 1942 года солтыс таки донес на «советку», ее схватили и увезли в Брест на сборный пункт, чтобы оттуда отправить в Германию: третьему рейху нужны были даровые рабочие руки.

Мария решила, что лучше умереть, чем стать рабыней. При посадке в эшелон она бежала. Потом через друзей достала справку, что больна, и вернулась в Новоселки.

Здесь ее приютил у себя Александр Калихович. В подвале своего дома он прятал радиоприемник, и Мария стала принимать сводки Советского Информбюро и распространять их по окрестным селам. А вскоре наладила связь с партизанами.

При помощи Григория Паневского она раздобыла для них карту, компас, несколько гранат и винтовок.

Летом этого же года всех «советок» полицаи свезли в лесную деревню Чернавчицы. Здесь был концентрационный лагерь. Кормили кое-как, гоняли на строительство дороги — дробить камень. Мария возвращалась с работы еле живая, с окровавленными ладонями. Она решила бежать из лагеря и уйти к партизанам. Но ее выдала соседка по нарам, и Марию Ивановну схватили и увезли в брестскую тюрьму.

В тюрьме она просидела июль, август и половину сентября. Много женщин сидело в той тюрьме: кто за связь с партизанами, кто за «неблагонадежность», кто просто за то, что были «советками». У всех на воле оставались дети, и несчастные узницы страшно тосковали по ним. Но и не пытались бежать, чтобы не навлечь беду на своих детей. А Мария Ивановна была одинокой. Выбрав удобный момент, когда зазевался конвоир, она ушла. Остаток дня и ночь просидела в болоте, а рано утром пробралась на окраину Бреста, постучалась в окошко деревянного домика. К счастью, в нем жили честные люди. Хозяйка, по фамилии Березина, накормила и переодела Марию, и та пошла в Беловежскую пущу.

Она долго плутала в пуще и чуть не умерла от голода, пока ее не подобрали партизаны из отряда имени Дзержинского. В отряде была Галя Стадник из Киевской области, попавшая к партизанам после того, как они отбили у немцев эшелон с советскими женщинами. Мария Ивановна и Галя подружились и стали вместе ходить на боевые задания.

Вскоре группа получила приказ — пустить под откос немецкий воинский эшелон. Разгорелся бой. Силы были слишком неравные, партизан рассеяли по лесу. Женщины еле спаслись и стали пробираться к своим. Они забрели в лесную деревушку и в одной из хат попросили еды. Но вместо того, чтобы накормить, их передали полицаям, а те отвели в немецкую комендатуру. В каждом русском фашистам мерещился партизан, и Марии Ивановне и Гале грозил верный расстрел. К счастью, Галя оказалась находчивой: она так правдоподобно рассказала о том, как они отстали от поезда, везущего их в Германию, что ей поверили.

Расстрела они избежали, но в Германию их все-таки увезли. Это были самые страшные месяцы в жизни Марии Ивановны. Чужая ненавистная страна, чужие люди, чужой язык. О, как она ненавидела этих мордастых безжалостных бауэров, на которых гнула спину от зари до зари! Лучше бы ее настигла пуля в вольном партизанском краю! И где сейчас Вася? Что с ним? И как у нас на фронтах? Впрочем, по разговорам хозяев можно было понять, что дела у фрицев идут невесело. А вскоре по всей Германии был объявлен национальный траур по воинам, павшим под Сталинградом.

Прошла зима, наступила весна, а потом и лето 1943 года. Мария Ивановна снова пыталась бежать, но неудачно. Ее поймали и привезли на хутор Молдитон в той же Восточной Пруссии. Здесь работало несколько русских семей из-под Ленинграда и двадцать семь советских военнопленных.

Жить стало легче (если можно так сказать о немецкой неволе): рядом свои!. Родные лица, родная русская речь! Восемь пленных решили бежать и пробиться на восток к партизанам. Соблазнительно это было для Марии Ивановны, ох, как соблазнительно! Но уж очень трудный и опасный предстоял путь, не под силу женщине. И она осталась, раздобыв для беглецов подходящую одежду. У Марии Ивановны была «легкая рука»: все восемь человек бежали благополучно.

А остальные с растущей надеждой ожидали прихода Советской Армии.

И наша армия пришла…

Двадцатого марта 1945 года Мария Ивановна приехала в родной Ярославль и узнала, что ее муж жив и воюет не то в Венгрии, не то в Югославии. У родственников лежали его письма. А скоро грянул салют Победы и пришла из Загреба телеграмма:

Пять лет — и каких лет! — не были они в родных ярославских местах. И вот оба стоят рядом на берегу Волги. Все позади — и позор отступления с границы, и годы испытаний, и борьба, и возмужание. Оба выдержали все и остались живы и теперь были вместе.

3

Итак, я нашел Горбунова — правда, пока лишь по почте. Нужно было встретиться с ним. В феврале 1963 года я выехал в Москву и Ярославль. Но до Ярославля, где меня с нетерпением ждали Горбуновы, я так и не доехал. Обострение давнишней болезни приковало меня к больничной койке в одной из столичных клиник. Удалось лишь выступить перед микрофоном последних известий Всесоюзного радио и рассказать, как я разыскивал и нашел Горбунова.

В ответ пришло много откликов. Их приносили в больницу товарищи из радиокомитета. Врачи хмурились: лишние волнения. Когда мне становилось лучше, я брал из тумбочки письма и перечитывал их.

Были письма и совсем неожиданные. Старый коммунист, персональный пенсионер Иван Николаевич Репин из города Приморско-Ахтарска поведал мне печальную историю о своем единственном сыне Владимире. Восемнадцатилетним пареньком он ушел на фронт и 21 декабря 1942 года геройски погиб в бою под Орджоникидзе. Родители Володи хранят письма от его товарищей-однополчан. Друзья пишут, что в том бою из противотанкового ружья он подбил два немецких танка. Третий раздавил героя гусеницами. А вот Центральное бюро по персональному учету потерь ответило родителям, что «указанный товарищ по спискам убитых, умерших от ран, пропавших без вести… не зарегистрирован». И до сих пор, вот уже двадцать два года, все тот же ответ: «Не зарегистрирован». Нет, они не жалуются на товарищей из Центрального бюро, боже упаси! Война есть война, и таких, как они, в нашей стране тысячи. «Но обидно и больно переживать такое: был сын Владимир, не стало его, куда он девался? А ведь он погиб, защищая Родину, и погиб как патриот.» Чем я мог им помочь? Только вот этими печатными строками об их сыне.

Увы, даже этим я не в силах помочь Аполлинарии Алексеевне Челпаченко-Чугреевой из села Илек Оренбургской области. У нее был брат. Он служил в Белоруссии. Писал письма. А как только началась война, писать перестал, и до сих пор о нем ничего неизвестно. Ничего… И вот недавно по радио называлась его фамилия. И рассказывалось о его подвиге. Наконец-то!.. Да, я рассказывал о подвиге пулеметчика Чугреева. Но тогда я не знал его имени и отчества. А сейчас знаю: Владимир Иванович. В письме же идет речь о Дмитрии Алексеевиче. Значит, однофамилец, Аполлинария Алексеевна…

Я читал эти письма и думал: сколько же матерей, жен и сестер на нашей земле ждут хоть какой-нибудь весточки о своих близких, пропавших без вести! И еще я думал: чем дальше мы удаляемся от пламенных лет войны, тем больше узнаем ее героев. Как свет звезд из глубины вселенной, их сияние доходит до наших дней.

…Вот и Горбунов со своими бойцами.

Однако время шло, я был в каких-нибудь четырех часах езды от Горбунова, а мы никак не могли встретиться. Проклятая болезнь!

В апреле меня выписали из больницы и направили в один из подмосковных санаториев — долечиваться. Оттуда-то я и послам Горбунову письмо с приглашением приехать ко мне. Он ответил телеграммой: «Еду немедленно».

И вот дежурная сестра привела в мою комнату мужчину невысокого роста, узкоплечего, даже хрупкого на вид, с немодно повязанным галстуком, в широких брюках, какие носили несколько лет назад. Это и был Василий Николаевич Горбунов, герой моей будущей книги (я твердо решил написать о нем повесть). Мы обнялись, расцеловались и сразу же заговорили о границе, которой оба отдали лучшие годы своей жизни.

Я жадно всматривался в лицо Василия Николаевича, вслушивался в его речь, приглядывался к манере держаться. Нет, он не оправдывал моих надежд: ни бравого вида, ни отваги во взоре, ни красноречия. Или это стало закономерностью — герои с ординарной внешностью?

Передо мной сидел человек ничем не примечательный: глубоко запавшие глаза, широкий нос, множество глубоких морщин на лбу. Василию Николаевичу сорок шесть лет, и на висках уже серебрится седина. Многое пришлось пережить этому сдержанному, скупому на слова человеку. Глуховатым голосом, окая по-волжски, он рассказывал о полыхающей в огне границе и неизменно возвращался к тому, все еще не известному человеку, который переплыл Буг, чтобы предупредить заставу.

Горбунов хорошо помнит, что мельник (то, что этот человек был именно мельник, он не утверждает) был высокого роста, худощавый, седоволосый, не старый — в то время ему было лет сорок пять. Говорил он по-русски.

На заставе его переодели в сухое красноармейское обмундирование, затем за ним приехали на машине и увезли в штаб комендатуры, в село Волчин.

Это было 21 июня в одиннадцать часов вечера. И больше Горбунов ничего не знает о дальнейшей судьбе этого бесстрашного и благородного человека. Он не назвал ни своего имени, ни фамилии, а может быть, и назвал, но Горбунов не слышал.

Часами бродили мы с ним в подмосковном весеннем лесу, и я все выспрашивал у него о Новоселках, о первом бое, о пограничниках, которыми он командовал. Горбунов оказался человеком прямым, даже резким: что было, то было, а чего не было, того не было, и нечего фантазировать! Да, он сразу поверил перебежчику, и никаких сомнений насчет войны у него не было. Это точно. Да, он приказал занять оборону. Это точно, Любимым словечком у него было «точно», и вскоре я понял, что если уж он что-нибудь утверждал или что-нибудь обещал, — это было незыблемым и надежным.

Моя болезнь вновь обострилась. Горбунов остался рядом со мной: отвез в Москву, приглядывал за мной в гостинице, доставил в больницу, сдал врачу. И только убедившись, что я в надежных руках, он уехал в свой Ярославль.

А тайна перебежчика так и осталась неоткрытой. Жив ли он? И кто еще остался в живых из тех, кто видел перебежчика в ту роковую ночь?

Но вот мне принесли в больницу письмо, присланное из села Благословенка Оренбургской области Михаилом Мефодьевичем Журавлевым. Перед войной он служил в Волчинской погранкомендатуре, той самой, куда входила и застава Горбунова.

К сожалению, и Журавлев больше ничего не мог добавить об этом человеке. Во втором часу ночи 22 июня перебежчика увезли на машине в город Высоко-Литовск, и все…

Так появился еще один свидетель тех событий! А это — уже драгоценнейшая находка. Потом по моей просьбе Михаил Мефодьевич пришлет подробное описание своей встречи с перебежчиком (хотя опять без имени и фамилии) и очень интересные воспоминания о своей удивительной партизанской судьбе.

Между тем одно за другим я получаю из Брестской области два письма: от офицеров-пограничников Александра Сергеевича Турчина и Исаака Григорьевича Мадфиса. В каждом из них указывалось, что Буг переплывал Павел Калистратович Дудко и что о нем сейчас ходят легенды в пограничных селах. Упоминается еще один человек — Иосиф Бадзынский, но о дальнейшей судьбе его ничего неизвестно, а Дудко жив и здоров.

Вот что говорилось о нем в письме офицера Александра Сергеевича Турчина:

Неужели это тот самый мельник? Неужели упорные поиски в течение года увенчались успехом! Да это же лучшее средство для исцеления от моей чертовой гипертонии! Прямо в палате пишу ему письмо и с нетерпением жду ответа. Врачи, конечно, ничего не подозревают, иначе бы запретили всю мою переписку: бессонница вновь одолела меня. Лежу всю ночь с открытыми глазами и гадаю: он или не он? Ответит или не ответит?

И вот пришел ответ: да, он, Павел Калистратович Дудко, действительно предупреждал советских пограничников. Он удивлен: ну и что из этого? Каждый на его месте поступил бы так же. Откровенно говоря, он даже перестал вспоминать об этом. Но если я хочу с ним встретиться, то он будет очень рад.

Из письма, однако, было видно, что Дудко совершил свой подвиг не совсем так, как об этом написал Аркадий Сергеев, рассказал Горбунов и было сообщено в письме офицера Турчина. Через Буг на наш берег он не переплывал, а крикнул с середины реки. На заставе никогда не был, всю оккупацию провел в Старом Бубеле. Но ветряная мельница у него была, это верно. И тем не менее… «Может быть, вы имеете в виду не меня, а кого-нибудь другого?» Да, нужно встретиться и все выяснить, как говорят, с глазу на глаз.

Прошло недели две. Я выписался из больницы, приехал в Иваново, к себе на родину. О поездке в Ленинград пока не могло быть и речи. Стоял дождливый холодный июнь. Я сидел дома, читал. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стоял человек в шляпе, с маленьким чемоданчиком в руке.

— Я Дудко, — сказал он, улыбаясь и пристально разглядывая меня.

Мне чертовски повезло! Павел Калистратович приехал по делам в Москву, пришел в больницу проведать меня, узнал мой адрес и махнул в Иваново. И вот теперь сидит передо мной человек, с риском для жизни предупредивший нашу страну о войне. Он выглядит молодо, энергичен, подвижен, говорит с заметным украинским акцентом.

Да, он украинец, и вся деревня Старый Бубель, где он родился и жил, сплошь населена украинцами — они появились здесь еще в незапамятные времена.

Сам Павел Калистратович бывал в Советской стране, много рассказывал о ней своим односельчанам, вел среди них революционную пропаганду. Поэтому нет ничего случайного в том, что он совершил 21 июня 1941 года.

Вот как об этом рассказывал мне сам Павел Калистратович.

— Днем двадцать первого июня, часов так в двенадцать, пришел до меня из села Гнойного двоюродный брат Иосиф Ярощук.

«Кум! — сказал он, — Я только что был в деревне Барсуки, у брата Антона, так тот говорит, что война будет, война! Пьяный немецкий офицер, что стоит у них на квартире, хвастался: русским капут! Завтра начнут в четыре часа утра…»

Брат ушел, а я часов в пять или шесть вечера взял с собой одиннадцатилетнего сына Ваню и пошел с ним к Бугу. Там мы встретили дядю моего, Ивана Копытюка. Он косил сено. Я все рассказал дяде, и мы решили действовать. Подождали, пока немецкий патруль прошел в деревню, послали Ваню в кусты следить, не появится ли новый патруль, а сами разделись и вошли в воду — дескать, будем купаться. Дядя остался плескаться у берега, я же осторожно, без шума поплыл к советскому берегу. Подплыл к нему на тридцать-сорок метров, смотрю: два советских пограничника идут, службу справляют. Я крикнул им: «Товарищи! Передайте своему командованию, что немцы готовятся ударить войной на Советский Союз. Будьте готовы!»

Пограничники чуть повернули головы в мою сторону и так же медленно продолжали свой путь, но я понял, что они услышали и передадут начальству мои слова. И поплыл обратно, и тут мне стало страшно, впервые страшно за себя: «А вдруг немцы слышали и меня сейчас схватят! Дома жена, дочка, их тоже не пощадят».

Но все обошлось…

На второй день, когда началась война, мы видели, как на советском берегу, в деревне Новоселки, героически сражалась пограничная застава, как бой не утихал там до самого вечера и фашисты привезли оттуда много своих убитых и раненых солдат и офицеров.

Так он рассказывал мне то сидя, то вскакивая со стула и прохаживаясь по комнате, порывистый, увлекающийся и очень искренний. И я, и приехавшая ко мне жена Милита Николаевна, и сестра моя Ольга Николаевна Кораблева, у которой я жил, были очарованы гостем. Нет, ему невозможно было не верить! Человек с таким открытым, мужественным лицом, с такими ясными добрыми глазами мог так поступить. Мог!

Всю оккупацию Павел Калистратович провел в родном Старом Бубеле, не раз помогал советским бойцам, бежавшим из гитлеровского плена, а после войны переехал в Советский Союз и сейчас живет под Ленинградом, работает на фабрике. Жена, Анна Васильевна, тоже работает, а сын Иван, который помог отцу предупредить советских людей, в 1951 году был призван во флот и служил на подводной лодке.

Прожив у нас два дня, Дудко заторопился домой: на фабрике его ждали дела.

— Павел Калистратович, а может быть, вы все же переплывали через Буг и были на заставе?

— Нет, чего не было, того не было, Сергей Николаевич.

— А может, вы запамятовали?

— Того забыть не можно.

— Значит, переплывал и разговаривал с Горбуновым кто-то другой?

— То правда…

— Но кто?

— Чего не знаю, того не знаю.

И он уехал, а тайна перебежчика так и осталась нераскрытой.

До встречи с ним все было ясно-понятно: житель Старого Бубеля, владелец мельницы Павел Калистратович Дудко переплыл реку, был доставлен на заставу, рассказал Горбунову о приготовлении немцев, потом его отвезли в Волчин, в комендатуру, и там его видел Михаил Журавлев, живущий ныне в Оренбургской области. И вдруг сам же Дудко подтверждает только первую половину, и даже не половину, а треть той истории, а все остальное начисто отвергает, ни на йоту не приписывая себе того, что утверждают другие. Офицер Александр Сергеевич Турчин, например. Не мог же он свое авторитетное письмо высосать из пальца! Все стало запутанным и неясным…

Может быть, помогут польские друзья? Еще в Москве я написал для журнала «Край рад», выходящего стотысячным тиражом, корреспонденцию под громким названием «Тайна Старого Бубеля». Вскоре после отъезда Дудко мне прислали авторский экземпляр журнала, корреспонденция была напечатана под названием «Накануне войны», но с броским, интригующим рисунком. Я стал терпеливо ждать откликов из Польши. «Если кроме Дудко был еще кто-то другой, — рассуждал я, — и этот другой или его родственники живут в Польше, то наверняка они прочтут журнал и откликнутся». Но шли недели, месяцы, я успел съездить по своим делам в Кишинев и снова в Москву, пожить немного дома в Алма-Ате, провести месяц на берегу Черного моря и побывать в Днепропетровске, а ни одного письма из Польши не поступило. Тайна Старого Бубеля не прояснилась.

И мне в голову пришла простая мысль — с Дудко и Горбуновым поехать на места боев, и даже в Польшу. И все выяснить там. Начальник политуправления погранвойск СССР понял меня с полуслова: «Пожалуйста! Представим полную возможность и создадим все условия». Так в октябре 1963 года мы взяли курс на Брест.

4

Павел Калистратович должен был присоединиться к нам на месте. В купе скорого поезда мы ехали вдвоем с Горбуновым. Он забрался на свою полку и заснул крепким сном, а я долго лежал с открытыми глазами и думал.

В каком жанре мне писать повесть? И с чего начать? С каких строк? Единственно, в чем я непоколебим, — документальность книги.

Засыпая под стук колес, я тешил себя тайной надеждой: а что если завтра Горбунов и Дудко узнают друг друга! И я посвящу встрече целую главу. И все встанет на свое место.

Но ничего подобного не случилось. В крепости, где мы должны были встретиться с Дудко, было пустынно и неуютно. Дул резкий ветер, хлестал мелкий противный дождь. Желтые листья устилали дорожки и плац, плыли по черной воде Муховца. Мы быстро прошли в музей и тут в вестибюле увидели Павла Калистратовича. Увидел я, а Горбунов прошел мимо, они не узнали друг друга. Они просто никогда не встречались и никогда не слышали друг о друге. (Пройдет некоторое время и выяснится, как оба они ошиблись).

Научные работники музея нас ждали. Нас усадили. Нас приготовились слушать. Еще бы! Искра, зажженная в этих стенах, разгорелась в целый костер. И что может быть ценнее для музея, чем два живых «экспоната» (да простят меня Дудко и Горбунов за это сравнение!).

Татьяна Михайловна Ходцева, ведающая в музее пограничным разделом, слушала нас внимательно, безмолвно, изредка кивая своей красивой головой, и это вынуждало нас все говорить и говорить. Было видно, что она может вытянуть из тебя все, что нужно для музея, и даже больше. Она так и сказала: «Я ведь жадная». Очевидно, это — свойство всех музейных научных работников, хотя в данном случае оно почему-то приберегалось до нашего приезда и сейчас проявилось во всей своей поразительной активности. В общем, не успел я оглянуться, как воспоминания Горбунова, написанные для меня и прихваченные мною в Брест, оказались в ее руках. А что касается нашей поездки на границу, то Татьяна Михайловна, разумеется, будет сопровождать нас: ведь это ее обязанность…

Сначала мы приехали в Волчин. Машина остановилась около бывшего здания штаба комендатуры — теперь здесь туберкулезная больница. Все надворные постройки сгорели от немецких снарядов. Горбунов ходил и показывал: вот здесь стояла конюшня, здесь — столовая, склад.

Потом мы ехали по проселочной дороге, густо обсаженной ветлами, и Горбунов показывал, где они отступали и где у них был последний бой. Мы подъезжали к его бывшим «владениям».

Новоселки привольно раскинулись на холмистой возвышенности. За неширокой полосой молодого сосняка и песчаных дюн — уже Буг, по нему проходит граница. В центре деревни, отгороженная лишь жиденьким забором из колючей проволоки, и стояла пограничная застава. Мы подъехали к ней.

Представляете, какое волнение охватило Горбунова, впервые вернувшегося сюда через двадцать два года! Он вышел из машины и быстро, не ожидая нас, зашагал к зданию родной заставы, сохранившемуся до наших дней. Вот булыжная дорожка, выложенная его бойцами; вот деревянное крыльцо — на нем он любил посидеть в свободные минуты; вот канцелярия, где он отдавал свой последний приказ об охране и обороне границы…

Сейчас в канцелярии мастерская трудового обучения местной школы. Токарные и столярные станки, запах свежей сосновой стружки. И конечно, восторженные глаза мальчишек и девчонок, учеников школы, обступивших бывшего начальника героической заставы.

Слух о его приезде стремительно облетел Новоселки и ближайшие деревни. Приходили люди, которые хорошо помнили его и тот первый бой на границе. И по радостным слезам на глазах, уважительному обращению, наконец, по обилию подарков, которые приносили Василию Николаевичу, было видно, что он оставил по себе добрую память.

От приглашений в гости не было отбоя. Куда идти? Конечно, в дом, где жил до войны, к Паневским.

Чистая, аккуратно прибранная хата. Темные сени, кухня, две комнаты. В одной из них, угловой, самой светлой, жили Горбуновы. Сейчас в ней квартирует учительница. На столе стопки тетрадей, книги. Чисто, уютно.

Василий Николаевич, все осмотрев, сел к столу. С хозяйкой Марией Иосифовной он поздоровался совсем просто, так, словно расстался с ней неделю назад. А Мария Иосифовна и не знает, чем бы еще попотчевать дорогого гостя… Она такая же чистенькая и аккуратная, как все в этом доме. Но в черных глазах — давнишняя затаенная печаль. Видимо, несладкой была жизнь.

За три недели до войны у нее родилась дочка. Девочку прохватило сквозняком, она заболела и в субботу 21 июня умерла. От горя Мария Иосифовна слегла. Тихо входили соседи, сидели у гробика. Мария Ивановна Горбунова, принесла полевые цветы. Оглушенная несчастьем, больная, Мария Иосифовна забылась на полчаса тяжелым сном, а когда проснулась, над деревней гремела и полыхала война. «Если будете живы, похороните девочку», — сказала она домашним. Подождали до полудня. Все кругом гремело и сотрясалось. Прячась от пуль и осколков за домами, муж отнес гробик на сельское кладбище и закопал его там. Но не глубоко, еле присыпал землей. Вечером, когда немного поутихло, уже вдвоем они выкопали гробик и все сделали, как нужно.

А днем немцы ворвались в село, и дверь их дома грубо распахнул чужеземный солдат. Он стоял на пороге, потный, с засученными рукавами, в рогатой каске, и озирал кухню, выставив вперед автомат. Мария Иосифовна, беспомощная, лежала на деревянной скамье. Немец увидел на вешалке военный плащ Горбунова, спросил:

— Чей есть плащ?

Марии Иосифовне было все равно, убьют ее или нет, и она ответила, что у них жил начальник заставы — вон в той комнате — и что плащ его.

Немец, с опаской толкнув дверь автоматом, шагнул в комнату, осмотрелся и принялся шарить в тумбочке, в шкафу, под кроватью. Сожрал пачку печенья. Сунул в карман туалетный обмылок. Попробовал настроить приемник, но у него ничего не получилось. Потом попросил у Марии Иосифовны спичек. Она пошарила рукой на печном шестке, дала. Немец посмотрел на нее, поморщился и ушел. И только тут она поняла: ведь он мог ее пристрелить…

На другой день снова пришли немцы. Теперь это были обер-лейтенант Фук и ефрейтор. Оба служили на германской «вахе» — пограничной заставе, стоявшей по ту сторону Буга, напротив Новоселок, в Бубеле Луковиском. Этого толстого лысого обер-лейтенанта Фука знали все в окрестных селах. Со своей «вахой» он так и проторчал в Бубеле всю войну, совершая набеги на беззащитные крестьянские подворья: заберет что-нибудь и утащит к себе за Буг.

Он и ефрейтор вошли в комнату Горбуновых. Перебрали, перетряхнули все их вещи, откладывая, что получше, направо, что похуже, налево. На них было смешно и противно смотреть. Китель и военные брюки Горбунова обер-лейтенант Фук швырнул племяннику Паневских, отчаянному парнишке, Иванку, который всю оккупацию так и проходил в дорогом его сердцу обмундировании. Потом обер-лейтенант Фук навьючил на ефрейтора отобранные вещи, запер дверь Горбуновых на ключ, ключ положил в карман и отбыл на свою «ваху».

Они еще несколько раз наведывались к Паневским, отпирали комнату и хозяйничали там, пока уже нечего было взять.

…Утром вся наша экспедиция отправилась на границу. В молодом сосновом лесу было удивительно тихо. Толстый слой хвои устилал тропу. Бесшумно перепархивали синицы, раскачивались на ветках серые белочки. Было так покойно вокруг, что просто не верилось, что когда-то вот с этого тихого берега начиналась самая чудовищная из войн.

Раздвинув кусты, Павел Калистратович показывал, откуда он поплыл, чтобы предупредить нас. Пологий, заросший кустарником берег. Медленные, темные воды реки… Все обычно, буднично. А между тем здесь был совершен подвиг — увы, так и не раскрытый еще до конца.

Кстати, в Бресте нас постигла неудача. Встреча с офицером Александром Сергеевичем Турчиным, сообщившим мне о Дудко, не состоялась: перед нашим приездом его перевели по службе не то на Дальний Восток, не то в Туркмению — сейчас уже не помню. Мне лишь удалось выяснить, что сведения ему дал офицер Исаак Григорьевич Мадфис, которого мы можем встретить в Новоселках. Вчера мы встретились с ним, но оказалось, что эти сведения он составил, слушая устные легенды и предания, которые ходят среди местных жителей.

Сейчас мы шли по тем легендарным местам. Тропа вывела на высокий обрывистый берег. Старый, заросший травой окопчик. Воронка от авиационной бомбы. Здесь сражались ефрейторы Иван Сергеев, Владимир Чугреев и еще два пограничника, фамилии которых остались неизвестными. Стоя в окопчике, они полтора часа ждали войну и встретили ее самыми первыми.

Утренняя заря всходила у них за спиной, а впереди, на чужом берегу, замерли перед броском вражеские роты и батальоны. Было так тихо, что улавливалось шуршание воды о прибрежный песок. В голубоватой дымке виднелись польские села. Справа — Гнойно с его высокой церковью; слева — Старый Бубель и Бубель Луковиско с ветряными мельницами, еще левее — Бучице-Старе и небольшой городок Янув-Подляска с длинным зданием государственного конезавода, кафедральным собором и духовной семинарией. А прямо перед ними чернели леса — знаменитая Гноенщина, в которых больше всего была замечена концентрация войск…

В Москве, в музее пограничных войск, мне удалось отыскать подлинный документ (папка 170, дело 5, лист 25), который языком военных сводок донес до наших дней подвиг этих героев.

Сейчас жители соседних деревень вспоминают, что тут, на высоком берегу, был самый жаркий бой. Взрывались гранаты, непрерывно строчил пулемет. Фашисты смогли наладить переправу лишь тогда, когда умолк последний защитник нашего берега. Одного из них, раненого и перевязанного товарищами, видели неподалеку от деревни Крынки. Известно также, что и Сергеев и Чугреев родились в 1919 году, призывались в армию в 1939 и оба окончили девять классов средней школы. Больше о них, к сожалению, ничего неизвестно.

Многие жители Новоселок помнят подвиг пограничника Павла Капиноса, черноволосого, сухощавого парня.

Рассказывают, что он был любимцем деревенских мальчишек. Он часто приходил в школу и рассказывал о подвигах пограничников, учил фехтованию и показывал, как разбирать и чистить винтовку. Он любил ребят, и дети платили ему тем же.

22 июня начальник заставы приказал Капиносу взять станковый пулемет и занять оборону на северо-западной окраине Новоселок, на самом вероятном направлении немцев. Вторым номером у него был ефрейтор Иван Бузин. Они умело использовали старый окоп, оставшийся от первой мировой войны, замаскировались ветками ольшаника и встретили врага смертоносным огнем пулемета.

Противник, числом до роты, наступал со стороны деревни Крынки. Фашисты рвались в Новоселки, но пулемет Капиноса заставил их залечь. Они поднимались и снова шли в атаку, но бесстрашные воины отбрасывали их назад. Капинос бил короткими, меткими очередями, сберегая патроны. Недаром, вспоминая о Капиносе, Горбунов назвал его «знаменитым снайпером».

Однако к полудню патронов осталось мало, и Капинос послал за боеприпасами Ивана Бузина. Но по пути на заставу Бузин был ранен в ноги. Капинос остался один, в пулеметной ленте был израсходован последний патрон.

Бойцы заставы ожесточенно дрались в окружении. Немцы выбросили в тылу, у ветряных мельниц, парашютный десант. Наступали со стороны Дубовой рощи. Наступали от села Паниквы. Пылали дома в деревне. Но застава еще держалась.

Держался и ефрейтор Капинос. Теперь он отбивался от немцев гранатами. Главное — не пустить фашистов в деревню, дать возможность родной заставе продержаться еще час, полчаса… А враги наседали уже со всех сторон. Разъяренные стойкостью пограничника, они рвались к нему, чтобы растоптать, уничтожить… И когда нечем стало отбиваться, Капинос застрелил себя. Это произошло около часу дня.

Поздно вечером крестьянин Алексей Игнатьевич Паневский, ныне живущий в Новоселках, похоронил Капиноса в окопе, где бесстрашный воин вел бой.

А раненного в ноги Ивана Бузина подобрали местные жители, спрятали у себя, оказали первую помощь, и потом всю оккупацию он жил в Новоселках в семье у Александры Семеновны Бурцевой, бывшей активной комсомолки, а ныне уважаемой всеми колхозницы. Она-то и рассказала нам, что Бузин ходил по деревне в зеленой пограничной фуражке. Он непоколебимо верил в победу Советской Армии. И когда наши войска в 1944 году освободили здешние места, ушел вместе с ними, добивал отступающих гитлеровцев и геройски погиб под Варшавой.

Разумеется, во время нашей поездки я особо интересовался судьбой наших земляков-казахстанцев. Вот что мне удалось узнать.

На самой линии границы встретил врага и боец Амансет Мусурупов, казах по национальности (одна оговорка: мои товарищи, казахские писатели, предполагают, что в фамилию пограничника, по-видимому, вкралась опечатка, вероятно, он не Мусурупов, а Мусрепов).

Амансет стоял на дозорной вышке, когда враги двинулись через границу. Но он не покинул своего поста. Он стрелял по ним прямо с вышки, метал гранаты, оставаясь неуязвимым и приводя врагов в ярость своей отвагой. Только когда снаряд прямым попаданием разворотил и поджег вышку, Амансет пылающим факелом упал на землю. Сейчас на поляне, среди дубовой рощи, виднеется лишь обгорелое основание этой вышки. Тихими осенними днями колхозные ребятишки собирают здесь желуди и грибы.

Наш второй земляк — Иван Абдрахманов, младший сержант, командир отделения (возможно, Иваном его стали звать в армии). В Новоселках этого человека до сих пор вспоминают добрым словом. Есть и живые свидетели его подвига. В селе Корсики Смоленской области мне удалось разыскать Гавриила Ивановича Тупицына. Войну он встретил в Новоселках, на строительстве долговременных огневых точек пограничного укрепрайона. Гавриил Иванович хорошо помнит Абдрахманова: они вместе сражались. По моей просьбе он написал о своем друге. Письмо его интересно и передает такие любопытные детали о нашем земляке, что я позволю себе привести его почти целиком:

А каким он был в жизни, этот отважный человек, принявший смерть во имя своих ближних? Вот что рассказывает о нем Мария Ивановна Горбунова:

Таким был Абдрахманов в жизни — скромным и незаметным. Может, это и есть приметы подлинного мужества?

Мария Андреевна Ушакова, вылечившая Абдрахманова, и поныне здравствует в Новоселках. Она сообщила мне, что кандидат в члены Коммунистической партии Абдрахманов сдал ей на хранение свою кандидатскую карточку, чтобы она не попала в руки фашистов.

Почти всю оккупацию женщина пуще глаза берегла партийную книжку нашего земляка, пока внезапно вспыхнувший пожар не уничтожил хату и все ее содержимое.

Что еще мне известно о наших земляках? Передо мной список личного состава 2-й погранзаставы. В нем значится: Абдрахманов Иван Абдрахманович родился в 1916 году, в армию призван в 1939, образование неполное высшее. Мусурупов (или Мусрепов) Амансет Джесупович родился в 1918 году, в армию призван в 1939, комсомолец, образование четыре класса. Может быть, на эти скупые сведения откликнутся их родственники и друзья.

Можно подробно рассказать и о других героях, ставших известными нам во время поездки. Например, о лихих кавалеристах Иване Платонове и Александре Смале. Или о пулеметчиках Николае Бедило и Арсентии Васильеве, стрелках Андрее Колодине и Дмитрии Сновалкине и многих других. Но оставим их для книги. Прибережем для повести и патриотические поступки жителей Новоселок, помогавших пограничникам в тот грозный час. Иван Григорьевич Паневский и Кирилл Павлович Александрович, Евгений Михайлович и Нина Михайловна Гордиюки, Павел Антонович Калихович и Иосиф Кириллович Гребень, как и те, кто уже назван в этом очерке, войдут в мое будущее повествование.

Но о Марии Петровне Гаврилюк мне хочется рассказать уже сейчас. И вот по какому поводу. Один из дней своего пребывания в Новоселках мы посвятили… раскопке документов. Еще в первую нашу встречу Горбунов сообщил мне, что днем 22 июня, когда отступление с границы стало неизбежным, он приказал старшине заставы Валентину Мишкину закопать в землю железный ящик с секретными документами. Закопав, старшина показал место Горбунову — во дворе заставы, в тридцати шагах от кухни, под яблоней. Мишкин погиб при отходе с заставы, и теперь только Василий Николаевич знал то место, где был закопан ящик. Он решил найти его. Все мы напряженно следили, как он вспоминал местонахождение яблони — ее давно нет, — как отсчитывал шаги. Наконец он указал пальцем: «Здесь». Мы принялись копать вручную. Пусто. Потом пригнали колхозный экскаватор — опять пусто. Так и не нашли мы железного ящика. А ведь отыщи его — в наши руки попали бы ценнейшие сведения из книги пограничной службы, журнала наблюдений, списки домашних адресов военнослужащих. Неужели все это попало в руки немцев?

К нам подошел древний дед. Оказывается, он наблюдал с улицы за нашей работой. Зачем мы раскапываем двор? Пришлось объяснить. Дед просиял: люди говорят, что какие-то документы хранились у Марии Гаврилючки, дочери Марковского, жившего по соседству с заставой. Вон хата, бачите? Да не торопитесь туда, Гаврилючки нет, переехала. Куда? Дай бог память, в деревню Раковицы, ближе к Бресту. А документы у нее какие-то были…

И мы тут же выезжаем на розыски Марии Петровны Гаврилюк. Можно было бы подождать до завтра, но Горбунов непреклонен: немедленно! Стоит непроглядная осенняя ночь, и шофер наш никогда не был в Раковицах.

Находим нужную хату. Стучимся. В хате уже легли спать. Объясняем, кто мы и зачем пожаловали. Располагаемся у керосиновой лампы. В хате все сдвинуто со своих мест или вынесено: идет побелка, ремонт. Хозяйка, как ей и положено, извиняется, хочет поставить самовар, но мы благодарим и сразу приступаем к делу.

Очевидно, двадцать два года назад Мария «Гаврилючка» была еще более порывиста и смешлива, чем теперь, хотя и теперь в ней осталось много девичьего, непосредственного. Да, тогда они жили напротив здания заставы. Когда пограничники отступили, а немцы еще не появились, она бесстрашно вбежала во двор заставы, потом в коридор казармы, затем в канцелярию. Что там? Как там? Стекла были выбиты, стены изрешечены пулями и осколками.

На столе политрука Горбачева (Марийка еще до войны заходила по делам на заставу и знала, где стол политрука, а где начальника) она и увидела те документы…

— Какие?! — в один голос крикнули я, Горбунов и Татьяна Михайловна.

Нет, это были не те документы, что приказано было закопать старшине. Это были топографическая карта и тетрадка с фамилиями бойцов. Против некоторых фамилий значилось слово «благодарность» или «выговор». Мария Петровна это хорошо запомнила.

— Тетрадь учета поощрений и взысканий, — пояснил Горбунов.

Марийка не знала, что это такое, но ей казалось, что и карта и тетрадь были очень ценными бумагами, и она решила сохранить их. И еще она взяла со стола томик со стихами Александра Сергеевича Пушкина — на память. Все это она тайком принесли домой и спрятала в погребе под застреху. Да, и томик Пушкина тоже.

Тайна сокровищ была так волнующа и значима, что Марийка не удержалась и под большим секретом поведала о них кое-кому из подруг. А подруги были болтливы. Через несколько дней с той стороны Буга нагрянул обер-лейтенант Фук.

— Где документы?

— Какие документы?

— Не валяй дурочку! С заставы…

— Спалила.

— Лжешь!

— Спалила…

Это повторялось несколько раз. Солдаты Фука все перевернули в хате, обер-лейтенант бил Марийку по спине тростью, а она упрямо твердила: спалила, и все тут.

Так и сохранила Мария Петровна Гаврилюк свои сокровища до прихода Советской Армии и передала их пограничному командиру капитану Скрябину Федору Алексеевичу, а где теперь этот капитан, — кто знает?!

Тут вставила слово ее дочка, тоже Марийка:

— Мама, вы забыли сказать, что Пушкин у нас остался…

— Как?! И до сих пор сохранился? — воскликнули мы.

Да, томик Пушкина у них сохранился, в прошлом году Марийка младшая училась по нему в восьмом классе.

Мы начинаем его разыскивать. Это не так-то просто: керосиновая лампа одна-единственная. Ищем в сарае, в чулане, на полках среди разного скарба и школьных учебников. Наконец находим. Вот он в моих руках, маленький томик в зеленоватой обложке. Читаю на титуле:

Читатель уже догадывается, что томик Пушкина из моих рук немедленно и безвозвратно перешел в сумку нашей спутницы. Та же участь постигла и двадцать с лишним довоенных фотографий бойцов и командиров погранзаставы и штаба комендатуры. Жители Волчина, Новоселок и других деревень извлекали их из семейных альбомов, снимали со стенок и передавали нам. Как самое дорогое, они сберегли и сохранили до наших дней эти потрескавшиеся, пожелтевшие от времени изображения павших героев. Черноглазый, улыбчивый политрук Горбачев… Великан-повар Гребенников… Молодые бойцы Беляев и Вакуленко… Два дружка, два сержанта Ипполитов и Шалагинов… На их фотокарточке сохранилась надпись:

Друзья сфотографировались за восемнадцать дней до войны.

Отныне и фотографии, и томик Пушкина, и все другие реликвии будут увековечивать в музее память героев. Решено оформить специальную экспозицию о героической обороне Новоселковской заставы. А на высоком берегу Буга, там, где сражались и погибли Сергеев и Чугреев, будет поставлен памятник.

…Настало утро, когда мы выехали в Польшу. Из Новоселок — прямо в Старый Бубель. Без виз, без заграничных паспортов, хотя и законно, по всем правилам так называемого упрощенного перехода государственной границы со служебными целями.

В назначенное время и в назначенном месте наша машина подъехала к Бугу. И в это же время к противоположному берегу подъехала машина с офицером польской пограничной охраны. Она въехала на паром, паром отвалил и медленно поплыл к нашему берегу. Он пересекал реку в том самом месте, где двадцать два года назад немцы наладили одну из своих переправ. А мы стояли на том самом обрыве, с которого Сергеев и Чугреев били по переправе из пулемета. Вокруг было очень тихо и ясно. Шлепались волны о борта парома. Вот он привалил к берегу, машина съехала на песок и через несколько минут остановилась возле нас.

Из нее вылез офицер в коричневой шинели и коричневых брюках навыпуск. Щелкнув каблуками и браво вскинув два пальца к широкому козырьку своей фуражки, он по-русски, но с легким акцентом представился:

— Капитан Александр Будых.

И добавил, что рад видеть советских товарищей.

Сопровождавший нас майор поздоровался с ним, как с добрым старым знакомым: не раз им приходилось встречаться по службе. Потом представил каждого из нас. Капитан Будых, знакомясь, отдавал честь, жал руку и называл себя. Он сказал, что советские товарищи могут немедленно въехать в Польскую Народную Республику и чувствовать себя там, как дома.

Мы сели в свою машину, пересекли границу и вскоре съехали с парома на берег. Все получилось легко и просто. Едва ли не как при переезде из Ивановской области в Костромскую.

Да, разительные перемены произошли на наших границах! Теперь граница не разъединяет, а объединяет народы двух стран. Младший лейтенант Горбунов даже и мысли не имел о том, что когда-нибудь свободно, без опасения ступит на противоположный берег Буга. Павел Калистратович Дудко переплывал реку с величайшим для себя риском.

А сейчас? А вчера?..

Вчера мы были на открытии нефтепровода «Дружба». Эта величайшая в мире трасса начинается у молодого города татарских нефтяников Альметьевска, пересекает государственную границу неподалеку от Новоселок, проходит через всю Польшу и заканчивается в Германской Демократической Республике. В грандиозном митинге, устроенном на просторной лесной поляне, приняли участие тысячи трудящихся Брестской области и Белостокского воеводства. Соединившись в единую людскую массу, они обступили глубокую яму, на дне которой виднелось обнаженное тело нефтепровода. Предстояло наложить последние швы на стыке труб советского и польского участков трассы. Свершили это советский сварщик Евгений Гаврилов и его польский коллега Францишек Гломб. В торжественной тишине раздавался треск автогенной сварки, сыпались золотистые искры. Шов проходил точно по линии границы, как бы соединяя два государства. Позже с трибуны митинга кто-то сказал: «Сварка труб нефтепровода напоминает мне крепкое рукопожатие двух соседних народов».

Сейчас мы ехали по тем местам, где гитлеровцы накапливали свои силы перед прыжком на Советский Союз. Вот здесь, в перелесках, притаились их танки. По этим дорогам подтягивались орудия. С ветряных мельниц и колоколен они наблюдали за нашим берегом. Во-он он виднеется за широкой пойменной долиной и серой лентой Буга — наш родной берег, на который с бандитским вожделением смотрели гитлеровские вояки.

Что напоминает сейчас об июньских событиях сорок первого года? Пожалуй, ничего. Выросли молодые сосны вместо тех, что были вырублены для разбойничьей маскировки военных стойбищ. Увезены для переплавки гильзы орудийных снарядов. Стерты с лица земли морщины от гусениц танков, засыпаны рвы и окопы. Мир и тишина царят на границах бывшего третьего рейха. Спокойно текут воды Буга, к нему сбегают огороды и выпасы польских хуторов и местечек. Отдыхают после страды убранные картофельные поля. По улицам деревень и сел с гоготом прогуливаются жирные гуси. И в том доме, на высоком берегу Буга, где раньше размещалась германская пограничная «ваха» во главе с обер-лейтенантом Фуком, теперь польская начальная школа и в ней обучается ровно сто мальчиков и девочек.

Времена изменились, но люди не могут забыть черных лет оккупации, и раны, нанесенные войной, не дают покоя.

Немногих, ой, немногих своих земляков повстречал Павел Калистратович Дудко в родном Старом Бубеле: того убили, того немцы угнали, а этот переселился в Советский Союз или на западные, исконно польские земли, отошедшие от поверженной Германии. А те немногие, кто остались в живых, при встрече кричали радостно: «Дудка приехал!», обнимали его и тут же пускались в горестные воспоминания тех тяжких лет.

Узнав, что мы разыскиваем человека, который переплыл Буг и предупредил заставу о войне, люди начинали вспоминать: да, такой случай был, и мою корреспонденцию в журнале «Край рад» многие читали, но вот кто переплывал и кто предупреждал, не помнят. Может, Дудко Павел, может, Бадзынский Иосиф или еще кто… Все тогда видели, что Германия готовится напасть на Советы. Только слепые не видели. Да и сами-то немцы это не очень скрывали. За несколько дней до войны предупреждали по селам: ройте схороны, запасайтесь продуктами и водой; отселяли из прибрежных мест. Русские, мол, готовятся напасть на Гитлера, но им будет капут. И было непонятно, почему на советском берегу тихо, спокойно, будто и не накапливались германские дивизии вдоль Буга, будто не летали на ту сторону самолеты с фашистской свастикой. Нет, не сбивали их советские зенитки, не ощетинивался советский берег грозной боевой силой. Только и видно было пограничников с Новоселковской заставы.

Мы объяснили, что приехавший с ними гражданин в шляпе и есть бывший начальник из Новоселок по фамилии Горбунов. Все смотрели на него, как на чудо, как на воскресшего из мертвых и принимались наперебой вспоминать, как геройски сражалась его застава и как им страшно было, когда там смолкли последние выстрелы.

…Так все-таки кто же переплыл Буг и предупредил заставу? Еще в Бресте офицер-пограничник Михаил Абрамович Кузьменко, человек любознательный и много повидавший, назвал нам Надежду Августиновну Горошко, жившую в Бубеле Луковиском, то есть на польской стороне Буга. От кого-то он слышал, что она причастна к этому делу. То ли кричала с берега пограничникам, то ли переплывала Буг…

Мы познакомились с нею. Сухощавая, темноликая, разговорчивая женщина. Из-за иконы она достает бумагу, показывает нам. Это удостоверение на имя ее отца. Отец состоял в кремлевской охране Владимира Ильича Ленина. Да, с 1916 по 1919 год они всей семьей жили в Москве, потом вернулись в Польшу.

Маленькая Надя стала Надеждой Августиновной. Но любовь к своей второй родине — России не потухла с годами. Любовь рождала ненависть. До сентября 1939 года в помещении германской «вахи» была польская школа. Приехали судетские немцы (они были наиболее преданными Гитлеру, знали славянские языки и потому составляли пограничную охрану рейха), вышвырнули парты и разместились в школе со своими ружьями, злыми овчарками и губными гармошками. Надежда Августиновна возненавидела их за родную поруганную Польшу, за их нахальные морды, даже за их дурацкие гармошки. Но она была достаточно умной и хитрой, чтобы не выдавать свои чувства «Судетам».

Она прикидывалась недалекой простушкой, при которой можно болтать все, что угодно. А обитатели «вахи» были не только жестоки, но и сентиментальны, как многие немцы. И наступил день, когда один из них, по имени Пацек, спрятавшись в кусты, горько и безутешно заплакал. Надежда Августиновна проходила мимо. Она спросила, почему господин немецкий солдат плачет? Не нужно ли ему чем-нибудь помочь? И тогда Пацек, размазывая по толстым щекам грязные слезы, прохныкал, что скоро будет война и они все погибнут. Бедная, несчастная Марта!.. Надежде Августиновне не было никакого дела ни до самого Пацека, ни до его невесты, но она принялась утешать господина немецкого солдата, заверяя его, что никакой войны не будет, а если и будет, то не скоро. Дурак-немец упрямо повторял, что война будет скоро, в воскресенье утром, так сказано в приказе фюрера, который им зачитали. «Матка боска! Так это же завтра!» — похолодело в груди у Надежды Августиновны, и она потеряла всякий интерес к «судету».

Вечером того же дня, скрываясь в кустах, она выбралась на берег Буга и стала ждать. Было удивительно тихо. Прямо перед Надеждой Августиновной, за рекой и редким лесочком, лежала деревня Величковичи, и в ней, говорили люди, стояла застава. Левее, километрах в трех, чуть виднелись Новоселки, и в них тоже была застава. И здесь, и там спокойно. Неужели русские ничего не подозревают? Матка боска, завтра же война, хай она проклята!

Но вот показался пограничник на рыжем коне, за ним — еще один. Они неторопливо ехали по буграм, то появляясь, то исчезая в кустах. На переднем всаднике были командирские ремни (по словам Горбунова, это мог быть политрук Величковичской заставы Плахотников: только он ездил на рыжем коне). Надежда Августиновна раздвинула высокие травы, скрывавшие ее по грудь, и крикнула не очень громко:

— Товарищи!.. Завтра в четыре часа утра начнется война!..

Нет, не остановились пограничники, даже не повернули в ее сторону головы. Буг здесь широкий, а кричать громко боязно — недалеко немцы.

И опять кричит Надежда Августиновна, и опять никого внимания. Да что же это, господи!.. Война же завтра! А может, это военная хитрость — делают вид, будто не слышат?

Так и ушла домой Надежда Августиновна Горошко, не ведая: понят русскими ее тревожный сигнал или нет?

Говорят, жив сейчас бывший политрук Величковичской погранзаставы Плахотников. Может, и прочитает он эти строки…

Надежда Августиновна и потом была нашим другом. Она переправляла на восточный берег Буга бежавших из гитлеровского плена советских воинов, наладила связь с польскими партизанами, вредила, как могла, обер-лейтенанту Фуку и его проклятой «вахе». Никто из «судетов» и не подозревал, что эта смешливая, чудаковатая женщина, стиравшая им белье, получила от партизан специальное задание.

Однажды ночью в окно условно постучали. Она открыла дверь, в хату вошел незнакомый парень, обросший, худой, оборванный. Он подал записку. Партизаны предлагали Надежде Августиновне выдать подателя этой записки за своего дальнего родственника, якобы бежавшего из русского плена, и устроить его на германскую «ваху» вольнонаемным рабочим. Убедившись, что женщина все уяснила, парень сжег записку. «Будете звать меня Васей».

Утром Надежда Августиновна пошла на «ваху» и поговорила насчет Васи с унтер-офицером Клейном, ведавшим хозяйственной частью. Клейн доложил господину обер-лейтенанту. Через некоторое время тот велел привести родственника, пожелав лично познакомиться с ним.

Вася держался спокойно, отлично играя свою роль. Неожиданно его повели в баню, приказали вымыться, переодели во все чистое, а грязную одежду велели взять с собой. Сунув в руки железный заступ, его погнали в близлежащий лесок. Конвоировали унтер-офицер Клейн и автоматчик. В лесочке Клейн остановил Васю и приказал копать яму. Тот копал, а конвоиры посмеивались и о чем-то разговаривали по-немецки. Что они затеяли? Вася перевел дух.

— Копай глубже! — прикрикнул Клейн.

Так повторялось несколько раз.

Когда яма была вырыта, Клейн приказал Васе бросить в нее грязную одежду и засыпать землей.

— Чтобы твои вши не переползли на нас! — пояснил немец и оглушительно захохотал, довольный своей шуткой и испуганным видом Васи.

Вася вытер с лица капли холодного пота. Ведь он думал, что роет себе могилу…

Так он стал вольнонаемным рабочим на германской пограничной «вахе»: возил продукты, колол дрова, выполнял другую черную работу.

Через Надежду Августиновну он предупреждал партизан о каждом шаге своих начальников. Ни одна операция «судетов» против народных мстителей в районе Янув Подляска не закончилась успешно. Ни один предатель, ни один доносчик не унесли своих ног безнаказанно. «Судеты» были вынуждены обнести «ваху» колючей проволокой и крепкой крепостной стеной, остатки которой сохранились до наших дней.

Последний свой подвиг Вася совершил летом 1944 года, когда к Бугу подходила Советская Армия. Немецкие пограничники драпали первыми: им уже нечего было охранять. Обер-лейтенант Фук уже не важничал. Боеприпасы и военное имущество «вахи» грузили на подводы, реквизированные у местного населения. Всю ночь с величайшим для себя риском Вася вытаскивал из ящиков боевые гранаты, закапывал их в землю, а ящики набивал камнями. Уже перед самым отходом «вахи» он сел на велосипед и укатил в неизвестном направлении. Предупрежденная им Надежда Августиновна уехала к своим родичам в Гноенщину.

В лесу, между Бубелем Луковиско и Янув Подляски, военный обоз остановили три человека. Это были партизаны. Они предложили «Судетам» сдаться без боя. Те схватились за оружие. Тогда один из троих пронзительно свистнул, и из леса появился целый вооруженный отряд. Обер-лейтенант Фук приказал быстро разобрать гранаты и забросать ими врага, но в ящиках оказались… булыжники.

— Это Василь!.. Это Василь!.. — завопил Фук и в отчаянии схватился за голову. Пришлось без боя сдаться в плен. А вскоре на левый берег Буга переправились первые части Советской Армии. Началось освобождение Польши.

Появился Вася, выкопал немецкие гранаты и передал их представителям советского командования. Потом уехал в Брест. Был он рыжеволосый, до войны работал шофером, на вид ему лет двадцать — вот и все приметы героя…

А Надежда Августиновна Горошко, приняв советское подданство, вместе с мужем сейчас живет неподалеку от Бреста, на лесном хуторе Чижевичи, и трудится в колхозе имени Гастелло.

…Вернувшись в Брест, мы узнали продолжение истории с зарытыми документами.

Читатель помнит, что все попытки отыскать их не имели успеха. Но слухом земля полнится. О нашем приезде узнали многие свидетели тех событий, поныне здравствующие на брестской земле. Например, бывший начальник санслужбы Брестского погранотряда Иван Иванович Стукалов. Тяжело раненный при отступлении, он был схвачен гитлеровцами, чудом спасся от расстрела, бежал и опять был схвачен.

Все муки фашистского плена испытал этот мужественный человек, но головы не склонил. Воин-коммунист остался жив. Ныне он известен как лучший хирург Бреста.

Или вдовы офицеров-пограничников Мария Никифоровна Коробко, Евгения Ивановна Коркишко, Вера Никифоровна Золотарева… Прослышав о приезде Горбунова, они спешили повидать его и помогали нам в поисках, чем могли.

Среди наших посетителей был подполковник в отставке Григорий Иванович Фоминых. Он-то и рассказал о судьбе документов. Сразу же после восстановления западной границы Фоминых получил назначение в штаб одного из погранотрядов Белоруссии. В октябре или ноябре 1944 года в штаб был доставлен поржавевший железный ящик, найденный пограничниками в сосновом лесу около Новоселок. Когда ящик вскрыли, в нем оказались документы 2-й пограничной заставы. Да, в целости и сохранности, лишь немного пожелтевшие от времени и влаги. Григорий Иванович хорошо помнит, что документы были отправлены в Минск, в штаб пограничного округа.

Каким же образом ящик оказался в лесу? Очевидно, кто-то увидел, как Мишкин его закапывал — точно так же, как древний дед увидел наши раскопки. Но кто? Кто не позволил врагу воспользоваться нашей государственной и военной тайной, кто вырыл и сохранил ящик?

Мы уезжали из Бреста, многое выяснив, но так и не разгадав эту загадку. И не узнали мы самого главного: кто же переплывал Буг и был на заставе у Горбунова? Я уже стал подумывать: а существовал ли такой перебежчик вообще? Не легенда ли это, каких много рождала героика тех лет? Не зря ли потрачено время наг поиски того, чего не было?

«Нет, не зря! — тут же возражал я себе. — Разве не узнал я о подвиге Горбунова и солдат его заставы, об интереснейших человеческих судьбах, героических событиях и характерах? И самое главное — ведь факт с перебежчиком отмечен в официальном документе, хранящемся в музее пограничных войск (ссылкой на него, если помнит читатель, и начинается мой рассказ). Ссылается на этот документ и генерал-полковник Леонид Михайлович Сандалов в своих мемуарах «Пережитое», изданных Воениздатом в 1961 году. Бывший начальник штаба 4-й армии, дислоцировавшейся в районе Бреста, на страницах 97 и 98 пишет:

О каких же документах идет речь? В первую очередь об историческом формуляре 17-го Брестского краснознаменного погранотряда. В этой боевой летописи (какую ведет каждая воинская часть) на листе 25 черным по белому написано:

«Как?! — воскликнет изумленный читатель. — Выходит, границу перешел немецкий солдат! Почему же вы вначале говорили о каком-то мельнике?»

Спокойно… В сумятице первых дней, недель и даже месяцев войны было не до исторических формуляров. Историю писали прежде всего штыком, а не пером. И только в январе 1945 года штабные работники внесли в формуляр приведенные мною строки. Они это сделали без опроса Горбунова и других участников тех событий, по памяти и, вероятно, по аналогии с переходом границы Альфредом Лискофом, широко известным в нашей стране. Тот был немецким солдатом, ну и этот тоже… Так вкралась ошибка. Недаром же осторожный Леонид Михайлович Сандалов не называет перебежчика немецким солдатом.

Итак, мы лишь исправили ошибку и предостерегли будущих историков от ложного пути поисков, но в главном документ утверждает факт, которому посвящена наша работа. Утверждает!

Однако не хватало еще одного звена, чтобы все прояснилось и стало на свои места. Одного-единственного…

5

И вдруг — письмо из Риги от Давида Михайловича Милославского. Он сообщил мне такие сведения, от которых у меня буквально захватило дух…

Впрочем, почему же «вдруг»? Я ждал этого письма с тех дней, когда во время нашей поездки в Брест мы узнали о существовании Давида Михайловича и я послал ему в Ригу письмо с убедительнейшей просьбой — ответить.

И вот его ответное обстоятельное письмо и в нем раскрытие тайны, волновавшей меня последние полтора года.

Кто такой Давид Михайлович Милославский? Это — бывший офицер-пограничник, работавший до войны в Волчинской комендатуре. Приехав в Брест, мы узнали, что как раз он-то и беседовал в комендатуре с «перебежчиком» в ночь на 22 июня 1941 года и должен хорошо помнить о нем.

Но жив ли сейчас Милославский? В Волчине от местных жителей мы узнали, что в октябре 1944 года, сразу же после освобождения тех мест от гитлеровцев, он приезжал в село за своей женой, которая провела здесь всю оккупацию, и за секретными документами — их он зарыл в землю вечером 22 июня 1941 года при отступлении.

Жители сообщили также, что он приезжал в офицерской пограничной форме и нашел документы в целости и сохранности, а жену увез с собой и был безмерно счастлив, что отыскал ее живой и невредимой.

С тех пор прошло ровно девятнадцать лет. Как отыскать его? Было лишь известно, что свою военную службу Милославский закончил в Риге и, возможно, там остался на жительство. Настойчивому и этих данных вполне достаточно.

И вот адрес найден. Я пишу Милославскому большое взволнованное письмо.

Прошел ноябрь, прошло несколько дней декабря. Я уже давно в Алма-Ате, работаю над книгой и с нетерпением жду ответа. Ведь Милославский — единственный оставшийся в живых командир Волчинской комендатуры, который беседовал с «перебежчиком».

Капитан Солдатов пропал без вести. Капитан Кондратьев погиб в гитлеровском плену. Остается только Милославский.

Восьмого декабря я получил из Риги пакет. Распечатываю, унимая дрожь в пальцах. Читаю. Ровный, четкий почерк сильного, мужественного человека. Читаю страницу за страницей — все очень интересно. Но пока все не то, что мне нужно…

Двадцать четвертая страница. Читаю:

Ну, а дальнейшее уже известно из первых глав моего повествования. Видимо, кое-что в этом письме, как и в воспоминаниях других героев тех событий, нуждается в дальнейшем уточнении: ведь с тех пор прошло двадцать три года, а человеческая память с годами, к сожалению, притупляется. Однако подвиг Дудко доказан неопровержимо и достоин награды, так же, разумеется, как и вылазка неизвестного патриота и лодочника на вражеский берег и все действия Горбунова в ту роковую ночь.

Но письмо Давида Михайловича Милославского не только все ставит на свое место: оно еще и заставляет о многом задуматься (как, впрочем, и многие другие свидетельства тех событий). «Каких-либо указаний о приведении войск в боевую готовность не поступило…» Эти слова нельзя читать сейчас без волнения и душевной боли!

Бывший начальник отряда полковник запаса Александр Петрович Кузнецов пишет ныне воспоминания. Отрывок из них помещен в сборнике «Героическая оборона», выпущенном в 1963 году Государственным издательством Белоруссии. Вот что можно прочитать на странице 576:

Как видите, воспоминания бывшего начальника погранотряда подтверждают факт, случившийся на берегах Буга в районе Новоселок. Майор Ведякин доложил о том самом сообщении, которое ему передали из Волчинской комендатуры.

А что было дальше? Ожидание… Сверху неоднократно и категорически приказывалось: не поддаваться на провокации, не сеять панику, не предпринимать никаких действий. Есть вождь и учитель, который за всех думает, за всех решает, а остальные должны лишь повиноваться ему и «ждать указаний». И майор Кузнецов, этот идеальный по тому времени военный (как и тысячи других!), упорно ждал, но так ничего и не дождался.

А вот Василий Горбунов не ждал…

В своих мемуарах генерал-полковник Сандалов пишет, что в штаб армии данные из погранотряда

Все это, к сожалению, так… Но если бы все заставы на наших западных рубежах были своевременно подняты по тревоге, если бы все командиры действовали, как Горбунов, не пролилось бы напрасно так много нашей крови.

…Обо всем, что здесь написано, я и рассказал алма-атинским телезрителям в канун Нового 1964 года.

А через два дня в дверях моей квартиры стоял коренастый мужчина в черном нагольном полушубке и белых валенках с галошами. Он крепко пожал мою руку и сказал:

— Вы рассказывали об Иване Абдрахманове. Это, наверное, мой брат… Только его звали Галиюллой…

Я усадил дорогого гостя к столу и начал расспрашивать. Поиски по следам легенды продолжались…

1963—1964 гг.