Драматические произведения. Мемуары

Первый этап девяти самых тягостных месяцев моей жизни

Старик Ламот-Удар[57] выходил как-то вечером из Оперы, поддерживаемый своим слугой, и нечаянно наступил на ногу молодому человеку, который отвесил ему пощёчину. Ламот-Удар ответил на это со сдержанностью, поразившей зрителей: «Ах, сударь, до чего же неловко вам станет, когда вы узнаете, что я слеп!» Наш молодой человек, в отчаянии от своей необдуманной грубости, бросился к ногам старца, попросил у него перед всеми прощения и проводил домой. С того дня он оказывал Ламот-Удару знаки самой почтительной дружбы.

Итак, выслушайте меня теперь, Лекуантр. Пока я был в Голландии, служа родине, вы, хоть я ничем вас не обидел, нанесли мне публичное оскорбление, по меньшей мере столь же чувствительное, как и то, что было нанесено Ламот-Удару. Я поступлю, как он; я не стану гневаться на вас за легкомыслие, надеюсь невольное, и удовольствуюсь тем, что покажу вам и всей Франции, сколь безупречно моё поведение и каков тот старец, которого вы оскорбили! Пусть Национальный конвент, выслушав обе стороны, решит, кто из нас двоих лучше выполнил свой долг: я — обелив гражданина, которого оклеветали, или вы, выразив ему свои сожаления легковерного обвинителя.

Предупреждаю вас ещё об одном. С огорчением наблюдая последние четыре года, как повсеместно злоупотребляют пышными словами, подменяя ими в делах самых значительных точные доказательства и здравую логику, которые одни могут просветить судей и удовлетворить положительный ум, я сознательно отказываюсь от всяких ухищрений стиля, от всяких красот, к которым прибегают, чтобы пустить пыль в глаза, а частенько — и обмануть. Я хочу быть простым, ясным, точным. Самими фактами я развею наветы тех, чьё корыстолюбие разбилось о моё чересчур достойное поведение.

Дело это по своей сути отчасти торговое, отчасти — административное, и если я, со своей стороны, внёс в него большой патриотический вклад, а все, кто меня обвиняет, забыли о патриотизме и пошли на поводу у самых низменных интересов, это покажут факты.

И не станем начинать, как то слишком часто бывает, с вынесения приговора четырнадцати министрам, которые перебрасывали меня с рук на руки в течение девяти месяцев (и подумать только, что эту муку принял я, поклявшийся никогда не связываться ни с одним министром!). Остережёмся, главное, выносить наш приговор в зависимости от того, что одни из них были назначены королём, а другие — Национальным собранием! Такой подход порочен! Мы будем судить их по делам, как хотели бы мы, чтобы судили и нас. В ту пору, по конституции, обе эти власти были законными. Вынужденный иметь дело поочерёдно со всеми, кто был назначаем на соответственные посты, по мере того как они занимали свои должности, я мог судить не о взглядах этих людей, которыми никто из них со мной не делился, но только об их поступках, которые в деле с ружьями либо способствовали общественному благу, либо наносили ему вред. Я воздам каждому по справедливости.

Вот четырнадцать министров, исполнявших свои обязанности одновременно или последовательно, — это господа де Грав[58], Лакост[59], Дюмурье[60], Серван[61], Клавьер[62], Лажар[63], Шамбонас[64], Д'Абанкур[65], Дюбушаж[66], Сент-Круа[67]; затем вторично Серван и Клавьер; затем Лебрен[68] (ах, Лебрен!) и, наконец, Паш[69].

Будь они все даже безупречно справедливы, — судите сами, сколь утомительно было поспевать за молниеносно сменявшимися персонажами волшебного фонаря, будучи вынужденным, подобно мне, осведомлять их, по мере появления, о вещах, уже предпринятых, но оставшихся где-то позади. И лишь немногие из них соглашались меня хотя бы выслушать. Судите, каково мне было, если, ещё не выслушав, они уже были настроены против меня моими недоброжелателями. Отсюда наши нескончаемые споры, словопрения, свидетельствующие об их неосведомлённости и беспринципности; дурацкие конфликты, пагубные для общественного блага, непрерывные несправедливости, превосходящие всё, что может снести человек, с чем должен смириться гражданин свободной страны; нетерпение и возмущение, ежеминутно выводившие меня из себя, и, в итоге, срыв важнейшего дела по вине тех, кто в первую очередь должен был бы его поддержать! Вот та отвратительная картина, на которую я обязан пролить беспощадный свет. Преодолеем отвращение и проглотим лекарство.

Давно уже уйдя на покой и желая отдохнуть от трудов перед смертью, я отклонял все предложения, крупные и пустячные, хотя, в силу долголетней привычки, они всё ещё стекались в мой бездействующий кабинет. В начале марта прошлого года я получил письмо от некоего иностранца, просившего меня, именем моего патриотизма, о свидании ради дела, как он утверждал, крайне важного для Франции; он настоял на своём, явился ко мне и сказал:

— У меня есть шестьдесят тысяч ружей, и я могу, не пройдёт и полугода, добыть для вас ещё двести тысяч. Мне известно, что ваша страна в них весьма нуждается.

— Объясните мне, — сказал я ему, — каким образом вы, частное лицо, можете обладать таким количеством оружия?

— Сударь, — сказал он, — во время последних волнений в Брабанте[70] я, будучи сторонником партии императора, понёс большие потери, моё достояние было сожжено; после объединения император Леопольд даровал мне в качестве возмещения убытков лицензию и исключительное право на закупку всего оружия брабантцев, обусловив это одним лишь требованием — вывезти его из страны, где оно внушало императору опасения. Для начала я собрал всё, что было вывезено из арсеналов Малина и Намюра и продано императором одному голландскому негоцианту, который уже запродал эти ружья другим, но, поскольку они ещё не были оплачены, согласился уступить их мне; я же приобрёл их единственно с целью осуществить крупную операцию, коль скоро у меня была лицензия и на всё остальное оружие, имеющееся в Брабанте. Чтобы купить эти ружья, я, не располагая достаточными средствами, решил продать часть уже имеющегося у меня оружия, положив тем самым начало обороту. Однако французские разбойники, которые взяли у меня тридцать пять — сорок тысяч ружей, меня надули; они выдали мне расписки, но не расплатились по ним. После долгих мытарств я всё-таки вернул ружья, и мне посоветовали обратиться к вам, предложив вам самое малое двести тысяч штук, которые у меня уж имеются или будут в ближайшее время, если вы согласитесь взять всё и дадите мне тем самым возможность постепенно рассчитаться за них; одно условие: вы не должны говорить, что оружие предназначается для Франции, ибо, если об этом узнают, я немедленно лишусь лицензии на закупку ружей и, поскольку ходят слухи о войне между Францией и императором, могу впасть в немилость и даже поплатиться жизнью, ибо всем известно, что от одного меня зависит уступить солидную часть этого оружия за хорошую цену французским эмигрантам, которые об этом просят.

Я сопротивлялся, я отказался. Уходя, он заявил, что окажет на меня давление через людей весьма уважаемых, ибо ему сказали, что я единственный человек, который может заключить оптовую сделку и у которого достанет патриотизма осуществить её без обмана.

Три дня спустя и получил дружескую записку от министра Нарбона[71], с которым я не видался с тех пор, как он возглавил военное министерство; он просил меня зайти к нему, так как он должен — говорил он — что-то мне сообщить.

Догадываясь, что речь идёт об этих двухстах тысячах ружей, я решительно отказался пойти в военное министерство, и так до сих пор и не знаю, шла ли речь об этих ружьях или о чём-либо другом.

Господин де Нарбон получил отставку; ему на смену пришёл г-н де Грав. Мой фламандец возобновил свои настойчивые просьбы. Один из моих друзей, знавший этого брюссельца, заверил меня, что он человек порядочный, и убеждал не отвергать его предложения, тем более что, если вследствие моего отказа эта крупная партия оружия попадает в руки врагов отечества и об этом станет известно, меня сочтут весьма дурным гражданином. Этот довод меня поколебал. Друг привёл ко мне брабантца, которому я сказал:

— Можете ли вы, прежде чем я приму решение, со всей искренностью обещать мне две вещи? Подтверждение, заверенное юристом, что оружие действительно принадлежит вам, и торжественное обязательство, гарантированное самой значительной денежной пеней, что ни одно из этих ружей не будет использовано в интересах наших врагов, какую бы цену вам ни предложили?

— Да, сударь, — ответил он тотчас, — если вы обязуетесь забрать у меня всё оружие для Франции.

Я должен отдать справедливость этому человеку — брюссельскому книготорговцу, с которым мой кельский типограф[72] уже имел дело в связи с огромным изданием Вольтера, — он, не колеблясь, дал мне требуемые подтверждения и обязательство.

— Ну что ж! — сказал я ему, — отклоняйте все предложения, которые будут вам делать эмигранты или иные наши враги; я же, пока мне не удастся обсудить всё с господином де Гравом, закрепляю ружья за собой, не покупая их, и обязуюсь уплатить возмещение, если какое-либо препятствие помешает сделке. Сколько вы хотите за ваше оружие?

— Если вы берёте всё оптом, — сказал он, — в таком виде, как я закупил, оплачиваете ремонт, расходы по хранению, погрузке, перевозке, таможенный сбор и так далее, вы получите их по пять флоринов за штуку.

— Я не хочу покупать ваши ружья оптом, — сказал я, — потому что не могу сам ни продать, ни поставить их оптом. Нам необходимо, напротив, отобрать годное оружие.

— В таком случае, — сказал он мне, — согласны ли вы заплатить за них дороже? Мне ведь нужно, чтобы те ружья, которые я продам, окупили стоимость тех, которые останутся у меня, и, сверх того, я должен получить доход со всех; я ведь много потерял, сударь.

— Я не хочу платить ни дороже, ни дешевле, — сказал я ему, — я стараюсь, насколько могу, сочетать собственный интерес с интересами тех, кто имеет со мной дело. Вот моё предложение: если я покупаю, я великодушно и без придирок покрываю все ранее сделанные расходы, должные или уже выплаченные наценки, и даже неустойки, необходимые, чтобы покончить дело с лицами, уже сделавшими вам предложения; если вы уже завязали с кем-либо отношения, я ради успеха нашей сделки возмещу все предстоящие расходы, буде такие возникнут или уже обусловлены, вне зависимости от того, носит ли договорённость гласный или тайный характер. Затем мы поделим доход на три части: две из них будут поровну распределены между нами; одна будет платой за ваши хлопоты за границей, другая — за мои труды во Франции; третья часть пойдёт на авансы, протори, накладные расходы, справедливое вознаграждение тем, кому я буду обязан за содействие успеху дела, ибо лично меня гораздо больше волнует польза, которую я могу принести отечеству, нежели возможные доходы, в которых я нисколько не нуждаюсь.

Тут я показал ему проект купчей, принятый им полностью и впоследствии нотариально оформленный без единого изменения.

Прочтите же её, Лекуантр, прежде чем перейти к деталям, касающимся г-на де Грава, и пусть это чтение похерит лживые наветы, что я или мой поставщик когда-либо помышляли передать это оружие врагам государства; и когда вы внимательно её прочтёте, мы обсудим, как положено между благородными негоциантами, вопрос о том, ограбил ли я и намеревался ли я ограбить мою страну.

Теперь, Лекуантр, когда вы хорошо изучили эту купчую, не кажется ли вам несколько неожиданным, что вы обнаружили в ней не моё обязательство оплатить ружья по шесть франков за штуку (как утверждали вы, не зная дела и полагаясь на чужие слова), а, напротив, обязательства оплатить поставщику, или по его доверенности, все ружья по той цене, по какой они были им приобретены, а также возместить ему все его расходы; оплатить ему, сверх того, транспортные и иные затраты; затраты по ремонту, хранению, упаковке и т. д., какими бы они ни оказались, при условии, однако, что, по продаже отобранного оружия, я смогу получить законную прибыль с оружия, закупленного оптом, хотя некоторая, заранее не определимая, его часть может не пойти в дело и составить потери?

Не вступает ли ваш столь изобличительный доклад в противоречие со следующими словами моего соглашения о покупке оружия: «Г-н де Бомарше, обязующийся не продавать и не уступать вышеуказанное оружие никому, кроме французского правительства, и для употребления во благо нации на дело защиты её свободы, один имеет право заключать… и т. д.»? Таким образом, если бы я проявил злой умысел и пожелал продать это оружие кому-либо, кроме французов, каждый был бы вправе, подняв у нотариуса эту в высшей степени патриотическую купчую, назвать меня изменником родины и обречь тем самым на все мытарства, которые я претерпел за то, что показал себя, наперекор всем (как это будет слишком ясно из дальнейшего), почти единственным истинным патриотом в деле с этими ружьями.

И не досадуете ли вы на себя, Лекуантр, когда в другом параграфе читаете следующие слова, написанные мной от лица г-на Лаэйя, моего поставщика: «И он воспрещает себе, под угрозой полной потери своей части прибыли в этом деле, продать или поставить хотя бы одно ружьё или иное оружие какой-либо иной державе, кроме как французской нации, в интересах которой г-н де Бомарше намеревается использовать всю партию оружия полностью»?

Утешьтесь, Лекуантр, вы причинили мне горе невольно, вас запутали, как в тёмном лесу.

Теперь — относительно качества оружия! «Г-н де Лаэй принимает на себя и обязуется перед г-ном де Бомарше приобретать только оружие хорошего качества и пригодное для военных целей, под угрозой…» О! Под самой суровой, и т. д. …

Что ещё мог сделать я, французский патриот, которому в Брабант пути заказаны, как не оговорить полную потерю моим поставщиком средств, потраченных на плохо отобранное оружие?

Поверьте мне, Лекуантр, самое чистосердечное рвение может привести к досадным результатам, в особенности при исполнении столь высокочтимых обязанностей, каковыми являются ваши, — ежели не остерегаться подсказки жуликов! Милейший молодой человек Ламот-Удара был, как и вы, в отчаянии, что дал пощёчину этому ни в чём не повинному старцу! И старец его простил.

Теперь, когда вопрос о приобретении мною оружия достаточно ясен, перейдём к моим переговорам с министром де Гравом.

Купчая была ещё только в черновом проекте, когда я отправился к де Граву; ибо, если наш народ не нуждался в оружии, мне не к чему было хлопотать о том, чтобы добыть его в таком количестве, и, главное, не к чему было брать на себя положительные обязательства, прежде чем будет дано согласие министра; и, поскольку не подлежало сомнению, что такая огромная партия ружей может заинтересовать только либо Францию, либо её смертельных врагов, необходимо было получить от министра точный ответ: «они мне нужны» или «они мне не нужны» — прежде чем нотариально оформлять купчую, и ответ этот необходим был в письменном виде, чтобы, в случае отказа министра, я тотчас порвал сделку, которую заключил только в наших общих интересах, а вовсе не потому, что рассчитывал перепродать оружие кому-либо другому (поступок, между, прочим, обличающий патриота, а отнюдь не своекорыстного негоцианта), чтобы, повторяю, в случае отказа министра, я мог бы доказать недоброжелателям (а в них, как видите, нет недостатка), что совершил покупку из патриотического рвения, а вовсе не «приобрёл это оружие с целью обогащения наших врагов в ущерб нам, чем предал свою страну, делая вид, что ей служит», как тявкали всякие шавки. Вы убедитесь, что в доказательствах моего патриотизма нет недостатка.

Господин де Грав (следует это отметить) принял моё предложение, как истый патриот, каким он и являлся.

— Вы спрашиваете, нужно ли нам это оружие? — сказал мне он. — Вот, почитайте, сударь; вот требования на оружие общей стоимостью на двадцать один миллион, а мы за последний год не смогли приобрести ни одного ружья либо в силу обстоятельств, либо в результате неразберихи и недобросовестности тех, кто вёл с нами переговоры; что касается вас, то, если вы даёте мне обещание, я доверяю ему полностью. Но хороши ли ваши ружья?

— Я их не видал, — сказал я ему. — Я предъявил поставщику неукоснительные требования, чтобы ружья были годны к употреблению. Это отнюдь не оружие последнего образца, им ведь пользовались во время волнений в Нидерландах; поэтому оно и обойдётся вам дешевле, чем новое.

— Сколько оно вам стоит? — сказал он.

— Клянусь вам, не знаю, поскольку, покупая ружья оптом и поставляя вам их только после сортировки, я должен буду определить цену не за всю партию, но поштучно, а это не легко сделать. Я внёс пока только задаток. Просили за них по пять флоринов, при условии, что я возьму всю партию оптом, приняв на себя все последующие расходы. Но я не хочу брать всё, я хотел бы, напротив, чтобы доходы поставщика были исчислены в зависимости от наших и чтобы ему было выгодно поставить нам оружие наилучшего качества. Но если я настаиваю на сортировке, он просит за них дороже. Вот примерные образцы, которые он мне показал; шестьдесят тысяч уже приготовлено; через три-четыре месяца после этой партии будет получено ещё двести тысяч. Это не какая-нибудь тёмная сделка, я предлагаю вам договор о крупной торговой операции; но я предупреждаю вас, сударь, что, если мне придётся иметь дело с вашими канцеляриями, я тут же отказываюсь. Прежде всего, оружие обойдётся вам слишком дорого, так как найдутся любители погреть руки на этом деле, и мы утонем в кляузах.

— Хорошо! — сказал мне г-н де Грав, — остаётся решить только вопрос о цене. Я дам по двадцать два ливра в ассигнациях[73] за штуку.

— Сударь, — ответил я ему, — забудьте об ассигнациях, иначе мы не договоримся. Если бы речь шла о французском товаре, то, поскольку ассигнации имеют в стране принудительный курс, мы знали бы, с чем имеем дело; но расплатиться в Голландии за ружья в этой валюте невозможно, там нужны флорины. Нельзя будет даже установить курс флорина в ваших ассигнациях, поскольку я должен буду платить за ружья только через два или три месяца после их доставки, а ни вы, ни я не можем себе представить, какова будет тогда стоимость ассигнации, которая уже сейчас на тридцать пять процентов ниже стоимости наших экю, да ещё мы теряем при обмене экю на флорины; совершенно неизвестно, — сказал я, — насколько упадут ассигнации по отношению к флорину в тот день, когда вы будете рассчитываться со мной за ружья. Не захотите же вы, если через три месяца ассигнации упадут в цене на девяносто процентов, заплатить мне сорок тысяч луидоров, которые на самом деле будут стоить сорок тысяч франков.

— Нет, разумеется, — сказал мне он.

— В таком случае, сударь, прошу вас, оставим в покое ассигнации и заключим сделку во флоринах; и поскольку я отлично знаю, что, в конечном итоге, вы не сможете мне предложить ничего, кроме ассигнаций, пусть будет установлено, что я обязан принять их в уплату, исходя из курса по отношению к флорину на тот день, когда вы будете со мной рассчитываться.

— Право же, — сказал мне, смеясь, г-н де Грав, — я ровным счётом ничего не понимаю во всех этих обменных курсах и флоринах.

— Я вас обучил бы, — сказал я, — но вы, должно быть, не доверяете мне, поскольку меня можно заподозрить в том, что мои интересы расходятся с вашими. Есть ли у вас какой-нибудь банкир, которому вы доверяете? Попросите его зайти к вам, я повторю свой вопрос при нём.

Министр вызвал г-на Перго, который и явился. Я задал в его присутствии вопрос о флоринах, точно так, как это было мною только что описано, добавив, что речь идёт пока не о более или менее высокой плате за ружья, но лишь о том, как наилучшим образом осуществить расчёт в определённый момент, независимо от цены, на которой мы сойдёмся.

— Я хотел бы, — сказал я ему, — чтобы министр понял, что я не должен пострадать от того, понизится или повысится к моменту расчёта стоимость ассигнаций: это, можно сказать, доля дьявола в сделке; ибо от этих потерь не выигрывает ни покупатель, ни поставщик, и груз их ложится полностью на сделку, как таковую. Совершенно ясно, что мне придётся платить за границей по самому высокому курсу в полновесных банковских флоринах, стоимость которых признаётся повсюду; меж тем ассигнации, предлагаемые мне министром, имеют за границей лишь фиктивную ценность, подвластную всем переменам буйных политических ветров.

Господин Перго согласился, что я был прав, требуя установления цены в твёрдой валюте, и решительно посоветовал нам заключить сделку, на какой бы мы сумме ни сошлись. Когда он ушёл, министр сказал мне, что не может взять на себя подобное отклонение от установленных правил, однако обсудит его с Комитетом по военным делам Национального собрания.

— В таком случае, сударь, я предлагаю вам два возможных решения: либо я назначаю точную цену во флоринах, выплачиваемую мне по курсу ассигнаций, либо, если вы предпочитаете, возьмите на себя весь риск, все расходы, которые могут возникнуть в будущем, наряду с теми, по которым я произведу расчёт сейчас. Дайте должным образом заработать, в соответствии с его требованиями, моему поставщику; и дайте мне тоже приличные комиссионные; выбор я предоставляю полностью на ваше усмотрение[74].

Он отправился консультироваться в Комитет по военным делам. (Итак, консультации с комитетами по поводу этого оружия уже начались. Ни одна из перипетий этого серьёзного дела не обойдётся без такого рода консультаций.) Затем он послал за мной, чтобы сказать, что Комитет считает скорее возможным накинуть цену на ружья, чем взять на себя вероятные расходы в будущем или рассчитываться со мной во флоринах; что, в конечном итоге, он может вести переговоры только в ассигнациях.

— Прекрасно, сударь, — сказал я ему, — в добрый час, в ассигнациях так в ассигнациях; но установим, по крайней мере, их твёрдую стоимость по сегодняшнему курсу; только так мы можем знать, чтó делаем; иначе вы заставите меня, продавая вам эти ружья, впутаться в чудовищную авантюру, и один бог ведает, до какой степени вздуется цена этих ружей при подобном риске и неопределённости дня оплаты: учтите при этом разницу, возникающую от того, что я вынужден покупать шестьдесят тысяч ружей оптом, а продавать их вам после сортировки, не зная заранее, сколько придётся выкинуть. Я не могу, сударь, подвергать себя одновременно стольким случайностям и возможностям потерь, если цена, которую вы дадите, не покроет полностью разного рода риск, не поддающийся заранее оценке. Я предложил вам взять риск на себя, сам же готов был удовлетвориться комиссионными, куда вошёл бы и заработок моего поставщика; но вам угодно рассчитываться только на свой манер. Давайте поищем ещё какую-нибудь форму. Позавчера вы подняли продажную цену ваших новых ружей с двадцати четырёх ливров в экю, как она была установлена, до двадцати шести ливров серебром, чтобы ничего не терять на них. Установим справедливое соотношение между новыми ружьями и моими, хотя, как мне говорили, часть их выпущена прекрасным Кулембургским заводом, и это совершенно новые ружья, которые стоят не меньше, чем ваше лучшее оружие.

Министр, разумеется, проконсультировался в Комитете, несколько раз вызывал меня и наконец предложил мне тридцать ливров в ассигнациях, на мой риск. Пересчитав на флорины, я увидел, что по существующему курсу это составляет восемь флоринов восемь су за ружьё. Если бы эта цена оставалась твёрдой, то при том, что стоимость ружья с учётом всех расходов, которые мне предстояло покрыть, и всех случайностей, которые можно было предвидеть, а также приняв во внимание перевозку во Францию, составила бы в итоге от шести до шести с половиной флоринов, такая расценка, когда бы ни был произведён расчёт, обеспечивала прибыль моему человеку и покрывала мой риск; короче, это была бы честная сделка. Но от меня добивались, чтобы я принял в уплату ассигнации по твёрдому курсу, без учёта возможности их падения ко дню, когда мне заплатят; к чему мне было так рисковать и затевать столь крупную игру? Поэтому я удалился, сказав министру, что беру своё слово назад и изложу письменно историю наших переговоров, которую просил бы его любезно завизировать, дабы на все времена было подтверждено, что наша Франция упустила, а наши враги приобрели такую огромную партию оружия отнюдь не по недостатку у меня патриотизма.

— Я тем более удручён этим, — сказал я ему, — что крах нашей сделки повлечёт за собой не только абсолютную, но также и относительную потерю; ибо эти ружья, сударь, не могут не быть проданы, и если они достаются не вам и я расторгаю купчую — а я её расторгну, — мой поставщик вынужден вступить в переговоры с нашими врагами; он ведь купил, чтобы перепродать. Следственно, для нас это на шестьдесят тысяч ружей меньше, а для них — на шестьдесят тысяч больше; мы теряем таким образом сто двадцать тысяч солдатских ружей, не считая тех, которые мне обещаны; об этом стоит задуматься.

Я вернулся к министру с памятной запиской, излагавшей историю наших переговоров, но он отказался её завизировать, сказав, что, если я опасаюсь народа только потому, что меня могут заподозрить в нерадивом отношении к получению для нас этих ружей, — есть куда больше оснований придраться к нему за то, что он упустил партию оружия, имеющую столь важное значение; он, однако, был настолько порядочен, что спросил, не препятствует ли нашему соглашению ещё что-либо, кроме упомянутой причины.

— Сударь, — сказал я ему, — если бы мы пришли к соглашению, я был бы вынужден взять в долг около пятисот тысяч франков в ассигнациях, получив таким образом меньше ста тысяч экю во флоринах, которые мне ещё нужны здесь; и поскольку этот займ я могу осуществить, только дав в обеспечение мои облигации «тридцати женевских голов»[75], одна лишь регистрация этой двойной экспроприации (поскольку я хочу только заложить их) влетит мне в тридцать тысяч франков, хотя при старом режиме эта операция обошлась бы самое большее в шестьсот ливров. К тому же, если оправдаются слухи о войне, залог, которого требует поставщик, из условия чисто торгового может превратиться в обстоятельство политическое и весьма досадное; не исключено при этом, что я не смогу воспользоваться транзитными льготами, распространявшимися на перевозку оружия из Брабанта в Голландию. Будучи в этом случае вынужденным избрать окольные торговые пути, я должен буду заплатить обложение на вывоз товаров местного производства, полтора флорина за штуку. И тогда не только не получу, при всех прочих равных условиях, дохода со сделки, но, напротив, окажусь в убытке.

Министр ответил мне:

— Что касается займа в пятьсот тысяч франков, передайте ваши контракты нам, и мы его вам предоставим как аванс, — правительство не станет препираться с вами о расходах. — Он был даже настолько любезен, что добавил: — Если бы я вёл переговоры от своего имени, я счёл бы, что вы вполне достойны получить аванс без залога; но я веду переговоры от имени нации; и поскольку она, в моём лице, берёт на себя обязательства по отношению к вам, мне необходимо материальное обеспечение. Что же до слухов о войне, то все ружья будут ввезены раньше, чем эти слухи могут оправдаться; пусть господин де Лаог, раз уж он едет в Голландию для завершения операции с ружьями, приложит к этому всё своё рвение и настойчивость. Он просит о военном ордене за свои заслуги в прошлом. Если он хорошо проведёт это важнейшее дело, то по возвращении будет награждён; давайте покончим на цене, которую я назначил, — на тридцати франках в ассигнациях. За два-три месяца их нынешняя стоимость не может претерпеть больших изменений; и не забывайте, что мы не так уж несправедливы и очень нуждаемся в оружии.

В чём мог я упрекнуть министра де Грава? Только в том, что при всей его любезности он был излишне робок. Я сдался; я надеялся, подобно ему, что не пройдёт и двух месяцев, как шестьдесят тысяч ружей будут во Франции, что поспешными действиями можно упредить опасные события, уравновесить и даже уменьшить риск.

Итак, поскольку я пошёл на условия, выдвинутые не мной, всякому здравомыслящему человеку ясно, что я мог выпутаться из этого дела, сократить и ослабить риск, только торопясь как на пожар, я был в этом заинтересован. Вот мой ответ всем безмозглым пустозвонам, которые, ничего не понимая и судя обо всём, кричат в канцеляриях и на площадях, что я сделал всё возможное, чтобы помешать доставке оружия. О господин Лекуантр! Господин Лекуантр! По каким ужасным памятным запискам вы работали?

Мы заключили соглашение с г-ном де Гравом; но в последний момент он заявил мне, что не может его подписать, поскольку ему предложили те же шестьдесят тысяч ружей не по тридцать франков в ассигнациях, как он платит мне, а по двадцать восемь франков.

— Сударь, — сказал я ему, — я замечаю, что ваши канцелярии неплохо осведомлены; это всего лишь уловка, чтобы сорвать соглашение, но есть отличная возможность разобраться, что к чему. Вместо того чтобы порвать наше соглашение и заключить другое, из которого ничего не выйдет, поскольку ружья после наших заключительных переговоров безвозвратно переданы мне нотариально оформленной купчей, пойдите на обе сделки — на ту, что предложена вашей канцелярией, и на мою, — но обяжите поставщиков уплатить неустойку в размере пятидесяти тысяч франков в случае невыполнения условий договора. Вы понимаете, что один из двух поставщиков окажется не в состоянии выполнить обязательство, так как одни и те же ружья не могут быть одновременно проданы двумя поставщиками; таким образом вы выиграете одну из наших двух неустоек, или, вернее, увидите, как ваше предложение разгонит этих почтенных людей, подобно зимнему борею, сметающему сухие листья.

Министр улыбнулся и принял моё предложение. Я переписал акт, включив в него неустойку в размере пятидесяти тысяч франков, как и предлагал. Произошло именно то, что я предвидел. При первом упоминании о неустойке моих порядочных людей в тот же день как водой смыло, а мы подписали соглашение.

Здесь я хочу обратить внимание на одно весьма важное обстоятельство, неоспоримо свидетельствующее о моей искренности и добросовестности при заключении этого соглашения. Взвесьте как следует это обстоятельство, Лекуантр, мой следователь! Оно даст вам ключ ко всем моим поступкам. Хотя я и получил от министра всего пятьсот тысяч франков в ассигнациях, я, зная, что у меня дома хранится пакет контрактов на шестьсот тысяч франков, сказал министру, подписывая наше соглашение, что оставлю у него в качестве залога не пятьсот тысяч ливров, а шестьсот: поскольку я договора порывать не собирался и все эти контракты должны были ко мне вернуться, мне было совершенно безразлично, хранится ли их у него на пять или на шесть тысяч франков.

Наш акт был подписан; но, собравшись отнести свои облигации, чтобы получить пятьсот тысяч франков, я обнаружил, что у меня нет пакета на шестьсот тысяч ливров, а есть только на семьсот пятьдесят тысяч. Поскольку я не хотел дробить его и поскольку мне, как я уже говорил, было совершенно безразлично, оставлять ли в обеспечение пятисот тысяч франков в ассигнациях денежные бумаги на пятьсот или шестьсот тысяч, я, испытывая полное доверие к порядочности министра и найдя у себя лишь пакет контрактов на семьсот пятьдесят тысяч франков, вручил его министру без всяких колебаний в обеспечение пятисот тысяч франков. Г-н де Грав был столь добросовестен, что сказал мне:

— Поскольку в нашем соглашении о ружьях не содержится ни требования, ни упоминания об этих лишних контрактах, то вы можете быть уверены, что найдёте их здесь, если они вам понадобятся для получения новых средств, чтобы ускорить эту операцию.

— Надеюсь, — сказал я, — что в этом не будет нужды.

Я тем не менее поблагодарил его; ясно, однако, что ни мне, ни ему не приходило в голову, что мой добровольный вклад в размере двухсот пятидесяти тысяч франков, зиждущийся на доверии, а не на принуждении и сделанный мной в превышение выданного мне аванса, может быть оспорен и не выдан мне по первому требованию, в особенности если эти бумаги понадобятся для операции с ружьями. Мы увидим в своё время, какую несправедливость проявили другие министры, о которых пока не было речи, затеяв чудовищную игру, сорвавшую операцию с ружьями, и отказав мне в моих собственных деньгах, необходимых для этого дела.

Министр иностранных дел Дюмурье вручил г-ну де Лаогу весьма важные депеши, и тот отбыл на следующий день. Я торопил его отъезд, опасаясь, как бы канцелярии (проведавшие о договоре, в чём я убедился по предложению, которое исходило от них и истинную цену которого мне удалось показать) не сыграли со мной злой шутки, если я упущу хотя бы одного курьера, и не послали своего, опередив меня, чтобы затруднить нашу сделку какими-нибудь кознями.

Как я, однако, ни торопил г-на де Лаога, как ни мчался он день и ночь, имея в своём бумажнике от семисот до восьмисот тысяч франков в переводных векселях, едва он, по прибытии в Брюссель, ввалился к одному моему другу и рассказал ему о не терпящей отлагательства цели своего путешествия, как к тому же другу явился видный деятель вражеской партии с вопросом, не знает ли он, приехал ли уже некий г-н де Лаог, который должен прибыть к нему из Парижа? Мой друг прикинулся удивлённым и сказал, что не получал никакого уведомления.

— Этот человек у нас на подозрении, — сказал чересчур болтливый оратор, — ему тут придётся несладко.

Тотчас после его ухода г-н де Лаог решил уехать в Роттердам, захватив с собой моего брюссельского друга, который и сообщил мне эти тревожные подробности в письме от 9 апреля, отправленном из Малина. (Таким образом, враги уже приступили к действиям.) Но сколь ни были проворны мои друзья, в Роттердаме они столкнулись с тем, что голландское правительство осведомлено о нашем парижском соглашении не хуже нас самих, точно так же, как и правительство Брабанта. Мне тотчас сообщили об этом. «Браво! — подумал я тогда. — Честные парижские канцелярии! Ах, я был слишком прав, когда настаивал на том, чтобы держать вас в стороне». Я ответил друзьям:

— Поторапливайтесь, спешите, как на пожар, интрига гонится за нами по пятам.

Что же произошло? Да то, что война, вместо того чтобы разразиться не раньше чем через три-четыре месяца после заключения соглашения о ружьях, как то полагал г-н де Грав, была объявлена 20 апреля[76], то есть через семнадцать дней после его подписания. И тут начались трудности.

Что произошло ещё? Да то, что брюссельское правительство, зная, что эти ружья принадлежат такому ревностному патриоту, как я, призвало голландское правительство ставить, если возможно, всяческие препоны передаче оружия в другие руки и его вывозу; вы увидите сейчас, как лихо взялись за это голландцы.

Что произошло ещё? Да то, что мой бедный брюссельский поставщик потерял лицензию, данную ему императором на все остальные брабантские ружья; у него отняли даже уже собранную им партию в семь или восемь тысяч, и он написал мне с горечью, что весь доход, который он рассчитывал получить с двухсот тысяч ружей (только потому, что он вступил в соглашение со мной, то есть отдал ружья Франции), сведётся к тому, что окажется возможным извлечь из шестидесяти тысяч, коих я являюсь обладателем. Тут я увидел, как он сожалеет, что согласился по моему требованию на сортировку оружия, вместо того чтобы продать мне ружья оптом. Я, как мог, утешил его, побранив и указав ему, что всё это только лишний довод, чтобы любым способом ускорить доставку ружей во Францию, поскольку каждый день промедления увеличивает опасность потери на ассигнациях, не говоря уж о процентах, которые накапливаются на столь значительных денежных суммах. Какая была мне выгода оттягивать операцию? Я полагаю, мне дозволено задать такой вопрос моему изобличителю. Пусть ответит на него, если может!

Отсюда начинаются сцены препятствий, которые пришлось преодолевать в Голландии и которые привели к ужасным сценам в Париже, кои я извлеку из мрака, дабы устрашить ими французов! Но подытожим прежде всего вышесказанное.

Доказал ли я, по мнению моих читателей, что купил это оружие вовсе не для того, чтобы перепродать его нашим врагам и попытаться отнять его у Франции, но, напротив, с самого начала вступил в неукоснительное соглашение, которым это оружие безраздельно закреплялось за Францией, обусловив, что на моего поставщика будет наложена самая суровая пеня, если он продаст на сторону хотя бы одно ружьё, хотя многие из них и не годились к употреблению?

Доказал ли я, что не только не пытался снабдить Францию ружьями плохого качества, хотя и был вынужден выбирать их из единственной партии, бывшей в моём распоряжении, но, напротив, предусмотрел в соглашениях о купле и перепродаже сортировку, из-за чего, как ясно из вышеизложенного, поставщик повысил на них цену, поскольку, купив их оптом, он с полным основанием желал и продать их таким же образом? Таков дух этой сделки, чего невежды не пожелали даже принять во внимание!

Доказал ли я, наконец, что министр де Грав, с его преувеличенной боязнью взять на себя ответственность, так долго консультировался перед тем, как заключить со мной соглашение, с Комитетом по военным делам Законодательного собрания, что затянул подписание до момента, когда цена на новые ружья, заказанные во Франции или Германии, была им самим повышена с двадцати четырёх до двадцати шести ливров, в силу чего он обязан был платить мне по меньшей мере сорок два ливра в ассигнациях за штуку; что этот министр, говорю я, не мог и не должен был мне предлагать, не совершив несправедливости, меньше чем по восемь флоринов (семнадцать франков) за мои ружья, коль скоро я доказал ему, что Франция ещё никогда не приобретала годного оружия по столь низкой цене, ибо сто пятьдесят тысяч ружей, заказанных в Англии, стоили нам (на месте) по тридцать шиллингов золотом штука, что составляет с учётом потерь при обмене от шестидесяти до семидесяти двух ливров в ассигнациях за штуку, а ружья, купленные в той же стране по случаю обходились нам тогда по двадцать шиллингов золотом или, в пересчёте на ассигнации, от сорока двух до сорока восьми ливров за штуку (сейчас мы платим за них двадцать шесть шиллингов, или от шестидесяти до шестидесяти четырёх ливров ассигнациями за штуку); коль скоро я доказал ему также, что наряду с опасностью, связанной с сортировкой, которая ставит нас в зависимость от прихоти и большей или меньшей добросовестности того, кто её осуществляет (опасность потерь, не поддающихся предварительному учёту, которая грозит всякому оптовому покупателю), мы ещё рискуем оказаться в таком положении, когда, будучи вынуждены вызволять это оружие из Голландии окольными торговыми путями и платить полтора флорина таможенной пошлины за ружьё, я и мой поставщик понесём новые потери; не говоря уж о том, что есть все основания опасаться, буде даже ничего подобного не случится, что в силу одного только падения ассигнаций, из-за невыгодного для нас повышения валютных курсов, вся эта сделка в целом окажется для нас разорительной игрой; и всё потому только, что мы уступили министру!

Ну вот! Именно так всё и случилось. Слышите ли вы меня, Лекуантр? Да. Именно так всё и случилось. Не засоряйте свой ум чепухой в угоду гнусным негодяям! И если вы наконец слышите меня, забудем оба, что вы меня изобличали, оскорбляли, поносили. Ответьте на мой вопрос, как настоящий негоциант, если вы таковым являетесь!

1. Разве я плохо послужил родине, заключив договор на покупку шестидесяти тысяч ружей, покупку вынужденно оптовую, — «вынужденно», вы слышите! (поскольку, не возьми я все ружья, Франция не получила бы ни одного), — заключив эту сделку, рискованную именно потому, что она была оптовой, и к тому же с самого начала отказавшись от свободного выбора покупателей, взаимная конкуренция которых позволяла рассчитывать на больший доход (но гражданские чувства этому воспрепятствовали)?

2. Разве я плохо послужил родине, взяв на себя обязательство отобрать поштучно ружья, купленные оптом, и тем самым подвергнув себя возможности потерь, заранее не поддающихся учёту?

3. Разве я плохо послужил родине, согласившись получить в оплату за отсортированную партию оружия нетвёрдые ценности в не установленный точно срок, хотя, проявив столь странную уступчивость, я тем самым подверг себя опасности получить в один прекрасный день за флорины, выплаченные мною по самому высокому курсу, ассигнации, валютный курс которых, в силу любого поворота событий или волнений в Париже, может упасть к моменту, когда я их получу, на девяносто процентов (сейчас он упал в Англии на пятьдесят два процента)?

4. Разве я плохо послужил родине, пойдя сверх того на риск, что мне не повезёт и что, лишившись возможности воспользоваться преимуществами транзита, я буду вынужден, как я уже говорил, вывезти это оружие из Голландии окольными торговыми путями, заплатив в этом случае по полтора флорина пошлины на ружьё, независимо, годное или негодное, как на товар местного производства, хотя в действительности эти ружья были в Голландию ввезены? Могли ли бы вы, Лекуантр, человек, как говорят, справедливый и к суду которого я взываю, высчитать, по какой цене за штуку следовало бы продать эти ружья, чтобы наверняка не потерпеть на них убытка? Вот что вам надлежало проверить и выяснить, прежде чем обвинять и оскорблять достойного гражданина, который старался на благо родины!

И разве можете вы сказать, что мы ограбили Францию, ежели в обстоятельствах, столь чреватых риском, министр, Комитет и негоциант-патриот принимают свидетельствующее об умеренности решение — установить на мои ружья цену в семнадцать ливров при том, что за новые немецкие или французские ружья платили по двадцать шесть франков, и при том, что значительную часть моей партии оружия составляли также совершенно новые ружья Кулембургского завода, которых вам сейчас не получить и по шесть крон или тридцать шесть франков за штуку в полноценных экю и за наличный расчёт?!

После того, в особенности, как вы заплатили, — я уже упоминал об этом, — по тридцать шиллингов золотом, или по семьдесят два ливра ассигнациями, штука за все те новые ружья, которые оказалось возможным получить от английских оружейников; а впоследствии не чинили никаких препятствий для уплаты сначала по двадцать шиллингов чистым золотом, или по сорок восемь ливров ассигнациями, за старые ружья, извлечённые из недр Лондонской башни, и теперь платите за них по двадцать шесть шиллингов, или по шестьдесят ливров ассигнациями; не приложима ли к вам старая поговорка: dat veniam corvis![77]

И если всякие Константини, Массоны, Сан… и прочие любимцы наших граждан министров всучают вам ружья, совершенно негодные к употреблению, по цене (но не будем забегать вперёд, всему своё время… повторим лишь в их адрес dat veniam corvis)… дают ли мои ружья, проданные после сортировки по цене семнадцать франков, или тридцать ливров ассигнациями, штука, основание считать министра — преступником, Комитет — сообщником, а поставщика — взяточником? Даю вам время подумать об этом, Лекуантр.

Итак, повторяю ещё раз, я претерпел все потери, вероятность которых мог предвидеть; и вот уже более девяти нескончаемых месяцев мои несчастные средства вложены в это дело, а я страдаю, как мученик!

Следовательно, вы не изобличили меня, господин Лекуантр, в предполагаемом намерении закупить оружие с целью отнять его у Франции и снабдить им её врагов? Вы оказались бы человеком слишком несправедливым, если бы осмелились выдвинуть подобное обвинение! Противное доказано столь очевидно!

Вы, разумеется, не изобличили меня также в воображаемом замысле поставить Франции сомнительное оружие (подобно упомянутым мной молодчикам); предосторожности, принятые мною, дабы обеспечить противоположное, сделали бы подобное обвинение чудовищным, а вы ведь порядочный человек.

Вы, конечно, не изобличили меня также и в том, что я продал эти ружья по слишком дорогой цене или намеревался нажиться, ибо я уступил их, вопреки своему желанию, по восемь флоринов за штуку, несмотря на весь риск и вероятность потерь! Вы погрешили бы против собственного разума, ибо, изобличая меня, вы не хуже меня самого знали всё то, что я сейчас сообщил другим.

И всё же я обвинён, хотя пока меня не в чем упрекнуть; но, быть может, моё поведение в дальнейшем даёт основание для обвинений? Нам с вами надлежит это рассмотреть. И всё же я обвинён! Я предусмотрел все случайности, но не избег ни одной из них из-за вероломства людей, более чем кто-либо обязанных поддержать меня в сём достойном предприятии!

Посмотрим, не был ли скован мой патриотизм и моё горячее рвение! Следуйте же за мной, Лекуантр, и будьте взыскательны, ибо это вас стремлюсь я убедить.

И пусть моя записка не блещет красноречием — во всяком случае, она совершенно необходима, дабы показать нашим согражданам, каким опасностям подвергали бы нас повседневно злодеи, если бы отважные люди, в свою очередь, не изобличали их перед общественным мнением! Именно этим я и займусь во второй части моей записки.

Второй этап

Я начал эту записку предупреждением, что министров, с коими имел дело, я отнюдь не намерен судить, как человек, принадлежащий к определённой партии и слепо осуждающий всё в людях, которые придерживаются иных, чем он, взглядов, и в то же время снисходительно закрывающий глаза на ошибки тех, кого он считает своими единомышленниками. Их надлежит судить по делам, как я хотел бы, чтобы судили и меня. Мы предстанем вместе — они и я — перед Национальным конвентом, более того — перед всей Францией. Не время что-либо утаивать. Тот, кто предаёт родину, должен заплатить головой за действия, столь бесчестные!

Когда я представляю себе, однако, несчётные хлопоты и страдания, о которых должен дать отчёт, холодный пот покрывает мой лоб. Не слушая моего обвинителя, вы, граждане, встретили аплодисментами на скамьях оскорбительный декрет, который обрекал меня на смерть, если бы моим трусливым врагам удалось меня схватить; вы содрогнётесь от собственной жестокости, все как один. Обвинять мы горячи! Хватит ли только у вас терпения прочесть меня? И, однако, все, друзья и враги, должны это сделать; одни — чтобы поздравить себя с тем, что сохранили ко мне уважение; другие — чтобы найти в моей записке улики против предателя и вынести мне приговор, если я виновен, если факты не оправдывают меня полностью.

Не прошло и двенадцати дней после отъезда Лаога в Голландию, когда он, испуганный трудностями, на которые натолкнулся в Зеландии после подачи первого требования, отправил курьера, не отдыхавшего ни днём, ни ночью, с депешей, сообщавшей мне, что ещё до объявления войны между Францией и Австрийским императорским домом Мидльбургское адмиралтейство (мои ружья находились в Зеландии) сочло необходимым потребовать от меня залога в размере трёхкратной стоимости моего груза оружия, как условия для выдачи разрешения на его погрузку в Тервере и в качестве, как нам заявили, гарантии того, что эти ружья пойдут в Америку и не будут использованы французской армией. Таков был ответ, полученный от адмиралтейства, на нашу первую просьбу дать разрешение на вывоз!

Но что за дело было Голландии до ящиков с товарами, находившихся там транзитом и оплаченных по таксе? Разумеется, голландцы не имели права ни на какую политическую инспекцию, куда бы я, французский гражданин, ни намеревался этот груз отправить; и поскольку Голландия была к тому же дружественной державой, это требование, нелепое, не будь оно столь гнусным, не могло быть и не было в действительности (как показали последующие события) ничем иным, как злонамеренной препоной, объяснявшейся желанием выслужиться перед Австрией, у которой было не больше прав, чем у Голландии, на это оружие, коль скоро голландский покупщик, получивший его от императора, уже расплатился сполна наличными. От него потребовали залога в сумме пятидесяти тысяч немецких флоринов в обеспечение того, что ружья пойдут в Америку. Он этот залог дал. И в случае, если он не подтверждал залоговой распиской с пометкой о доставке или квитанцией о выгрузке, что оружие туда прибыло, он отвечал этим залогом: терял пятьдесят тысяч флоринов. На этом кончались права императора.

Этот покупщик, удержав свою долю прибыли, продал оружие иностранным покупщикам, которые, не оплатив ему это оружие, перепродали его, в свою очередь с прибылью, моему брюссельскому книготорговцу, а он, также не оплатив, продал его мне в надежде на хорошую прибыль; и я, которому это оружие было нужно только для того, чтобы вооружить наших граждан в Америке или любом другом месте, в зависимости от наших насущных надобностей, я, возмещая все эти надбавки на перепродажу и расплачиваясь с первым покупщиком — единственным, кто раскрыл свой кошелёк, — получал те же права, что и все остальные, и прежде всего права голландца. И ему одному должен был я возместить внесённый залог. Он один имел право потребовать от меня такое коммерческое обязательство при сделке, поскольку он сам уже его выполнил. Но ни Голландия, ни, в ещё меньшей степени, Австрия, с которой полностью рассчитались, никакого права на это оружие не имела; тем не менее последняя могла влиять, а первая — угождать. Вот как, господин Лекуантр, надлежит ставить вопрос. Его-то мы и поставим на обсуждение, а отнюдь не права, на которые якобы претендует Провен или кто-либо иной, как вы заявили в вашей изобличительной речи, где что ни слово, то фактическая ошибка. Что касается ошибок в умозаключениях, то я не намерен здесь заниматься педагогикой.

Этот несчастный Провен, никогда не плативший по своим векселям, не ставил и не мог ставить никаких препон вывозу нашего оружия; его бы подняли на смех! Так что он поостерёгся это делать. Но вы узнáете от меня, чтó его понудили сделать в Париже (а вовсе не в Голландии), чтобы воспрепятствовать прибытию ружей в наши порты. Вы устыдитесь, что по своей доброте и послушливости проявили легковерие!

Прочтите прежде всего, чтобы в этом убедиться, первое прошение, поданное Лаэйем от нашего общего имени, в Мидльбургское адмиралтейство, — вы увидите, кто тут прав, кто не прав, и имеют ли к этому какое-либо касательство все те порядочные люди, о которых вы говорили!

Двадцатого апреля, получив почту, уведомлявшую меня о вероломном намерении Голландии нанести нам вред, я поспешил написать министру иностранных дел Дюмурье следующее письмо в форме памятной записки.

Дюмурье вложил в свой ответ всё благорасположение давней и искренней дружбы; вот он:

Я явился к нему на следующее утро. Когда я всё объяснил, он попросил меня составить официальную записку, дабы обсудить её с другими министрами. Я составил одну, потом другую, я составил пять различных записок на протяжении этого дня, так как ни одна из них, по мнению этих господ, не была написана в должной форме. Всё это казалось мне весьма странным.

На следующее утро, 23 апреля, я послал министру Дюмурье пятую записку, составленную мною накануне.

Вот она:

Никакого результата. Дважды в день я посещал министерство иностранных дел, а от моего дома до него не меньше мили, — министр был занят другими делами. Слова, вырванные на бегу, ничего мне не давали, и мой нарочный огорчался, что я заставляю его терять время. Из Голландии прибывали другие письма, весьма настойчивые; министр попросил меня напомнить ему обстоятельства дела. 6 мая, посылая ему новую, сугубо настоятельную записку, я приложил к ней следующее письмо:

Никакого ответа. Три дня спустя, 9 мая, я, настаивая на своём, вновь посылаю господам де Граву, Лакосту и Дюмурье записку под названием «Важный и секретный вопрос, подлежащий обсуждению и решению господ министров — военного, морского флота и иностранных дел». (Вручена трём министрам 9 мая 1792 г.) Она имеется в трёх архивах; я покажу вам её, Лекуантр; полагаю, что она не была напечатана.

Никакого ответа, не отправлена и моя почта. Мне показалось, что деятельная доброжелательность г-на Дюмурье каким-то образом скована. Не помня себя от гнева, я четыре дня спустя, 13 мая, написал ему следующее письмо, возможно, несколько чересчур суровое, чтобы быть оглашённым в Комитете.

Господин де Грав получил отставку; г-н Серван занял его место. С одной стороны, нового министра необходимо было ввести в курс дела; с другой, в комитете министров стал уже ощущаться дух внутреннего недоброжелательства. 14-го я направил г-ну Сервану письмо, которое привожу ниже. Я настоятельно просил г-на Го вручить это письмо министру и пользуюсь случаем, чтобы удостоверить, что на протяжении всего этого дела я не мог нахвалиться чистосердечной прямотой и добросовестным отношением к своим обязанностям г-на Го. Он более не служит в министерстве, и мне нет никакой корысти выделять его среди прочих сотрудников того, что я именую канцеляриями.

Никакого ответа. Посылаю 17-го копию моего письма; наконец добиваюсь встречи на 18-е вечером, — но без всякой пользы. Г-н Серван заявил мне напрямик, что, поскольку это дело вне его компетенции, он не намерен писать ни слова, чтобы внести в него какие бы то ни было изменения; что, кроме того, он поговорит обо всём с г-ном Дюмурье и уведомит меня об ответе.

Никакого ответа. Я много раз возвращаюсь в военное министерство — двери неизменно закрыты. Наконец 22 мая я узнаю, что министры собрались у министра внутренних дел. Бегу туда, прошу, чтобы меня допустили. Горько жалуюсь на пренебрежение, с которым меня отталкивают в течение месяца, так что я не могу ни от кого добиться, что́ я должен ответить в Голландию по поводу препятствий, чинимых вывозу ружей голландцами. Между г-ном Клавьером и мной разгорается спор, но он заходит так далеко в вопросе о залоге, что я, выведенный из себя, почитаю за благо уйти.

Не владея уже собой после сорока потерянных попусту дней, и в довершение всего с курьером на руках, я пишу 30 мая г-ну Сервану и копию посылаю г-ну Дюмурье.

(Умоляю вас во имя справедливости, Лекуантр, прочтите это письмо внимательно. Я был в отчаянии, и моё расстройство неприкрыто излилось в нём; я скажу вам потом, к чему оно привело.)

Письмо г-ну Сервану:

В течение трёх дней я жду ответа. 2 июня получаю от г-на Сервана следующее письмо (почерк секретарский):

Что хотел этим сказать г-н Серван? Хотел ли он дать мне понять словами «Королевский совет», что король лично воспротивился принятию мер, могущих ускорить доставку оружия? Мной овладели новые тревоги. У меня помутился рассудок, и я отослал курьера в Голландию, написав моему другу, что недоброжелательство достигло предела, и я жду от него совета, каким образом попытаться всё же доставить наши ружья, пусть он проконсультируется с послом, не стоит ли прибегнуть к фиктивной продаже оружия голландским негоциантам или отправить его в Сан-Доминго, чтобы найти ему соответствующее применение, когда настанут лучшие времена. По письму было видно, в каком я бедственном положении; мой друг пришёл от него в ужас.

Я старался взять себя в руки, когда 4 июня, в довершение несчастий, Франсуа Шабо[79], не знаю уж по чьему наущению, решил донести на меня Национальному собранию, как на человека, который прячет в подвалах своего дома шестьдесят тысяч ружей, полученных из Брабанта, о чём, — сказал он, — отлично осведомлён муниципалитет. «Неужто все силы ада спущены с цепи против этих несчастных ружей? — подумал я. — Была ли когда-нибудь видана подобная глупость и подлость! А ведь меня могут растерзать!»

Я тут же хватаю перо и пишу г-ну Сервану. Вот копия моего письма:

Переписывая это сейчас, я принуждён сдерживать себя, гнев до сих пор душит меня, я покрываюсь крупными каплями пота, и это здесь, в холодном краю, 6 января.

Наконец на следующий день г-н Серван присылает мне ответ, впервые написанный его собственной рукой:

Следовательно, о Лекуантр! это оружие задерживалось в Тервере не по вине обанкротившегося торговца подержанным товаром и не по моей недобросовестности? И ни Провен, упоминаемый вами, ни какое-либо иное частное лицо не могло подразумеваться г-ном Серваном, когда он говорил о приказе императора, задерживающем наше оружие. Какими же дьявольскими памятными записками вы руководствовались, когда заклеймили меня?

— Ну вот, — сказал я, читая записку г-на Сервана, — первые пристойные слова, которые я получил по поводу этого странного дела, с тех пор как г-н Серван занял пост министра! Нет сомнений, что раньше он уступал постороннему нажиму.

Поскольку он соглашается переговорить со мной и своим коллегой Дюмурье, не требуя присутствия некоего другого министра, я начинаю думать, что его можно будет убедить.

Однако это совещание, о котором я настойчиво просил с 4-го числа, состоялось лишь 8-го, в девять вечера, и у г-на Сервана четыре дня было потеряно. Я повторил дело ab ovo[80]; возможно, потому, что я говорил о нём с горечью, с жаром по отношению к отчизне, я обрёл то, что можно было бы назвать вдохновением момента; бесспорно одно, министры, тронутые всеми выпавшими на мою долю мытарствами, согласились на том, что Дюмурье напишет господам Огеру и Гранду, амстердамским банкирам, чтобы они, законно или нет это требование залога, внесли его за меня голландскому правительству; правда, в размере не трёхкратной стоимости груза, как требовали голландцы, но однократной; что хотя и было столь же несправедливо, но тем не менее необходимо.

Пока г-н Дюмурье всё это записывал, я сказал: «Однократная или трёхкратная стоимость — это дела не меняет, поскольку в конечном итоге, когда будет возвращена залоговая расписка с пометкой о выгрузке, расход сведётся к сумме банковского комиссионного сбора, а ружья будут уже на месте».

Господин Серван согласился выдать мне сверх полученных мною пятисот тысяч франков ассигнациями ещё сто пятьдесят тысяч ливров под обеспечение моих двухсот пятидесяти тысяч, хранившихся в качестве залога в его ведомстве.

Ибо некий министр тогда ещё не говорил, что семьсот пятьдесят тысяч ливров в девятипроцентных государственных контрактах не являются достаточным обеспечением для получения пятисот тысяч франков ассигнациями, не дающих никаких процентов и теряющих пятьдесят процентов стоимости при обмене за границей. Но мы ещё к этому вернёмся, дело того стоит.

Господин Серван также всё записал, а я сказал ему:

— Располагая этим воспомоществованием, я, если понадобятся ещё три-четыре тысячи луидоров, чтобы устранить в Голландии все прочие препятствия, пожертвую ими от чистого сердца.

И мы расстались, весьма довольные друг другом.

Но 12 июня, то есть четыре дня спустя, не получая ни от одного из них известий, я написал (очень рассерженный) следующее письмо г-ну Сервану, министру:

Как видите, Лекуантр, я не брезговал ничем. Если бы это делалось ради государственной измены, мне следовало бы отрубить голову, но я вижу, мои читатели восклицают: «Предатели говорят в ином тоне!» О мои читатели, наберитесь терпения: вам его понадобится слишком много, когда вы узнаете, чтó пришлось мне выстрадать! Ибо вы содрогнётесь от страха — не за меня, но за себя самих!

В тот же день, 12 июня, я получил следующую вежливую записку, начертанную рукой г-на Сервана:

«Наконец-то, — подумал я, — слава богу! Пришёл конец моим бедам! Г-н Дюмурье, безусловно, написал господам Огеру и Гранду; я получу пятьдесят тысяч экю, из которых сто тысяч франков пошлю Лаогу на случай каких-либо затруднений, ружья прибудут, г-н Шабо увидит их, и народ, проклинавший меня, меня благословит!» Я радовался, как дитя.

В тот же вечер я написал в Голландию, чтобы утешить друзей и поделиться с ними своей радостью.

На следующее утро, 13 июня, я отправился в военное министерство переговорить с г-ном Пашем и получить от него такое же распоряжение, какие получал раньше от г-на Го.

Я захожу в его кабинет; ввожу его, как мне представляется, в курс принятых решений; он холодно меня выслушивает и говорит:

— Я не господин Паш; я временно исполняю его обязанности; ваше дело не может быть завершено: господин Серван сегодня утром покинул министерство; мне неизвестно, где ваши бумаги, я это выясню.

Точно громом поражённый, я поднимаюсь в артиллерийское управление; мне говорят, что г-н Серван забрал все бумаги с собой и что моих бумаг не нашли.

Отправляюсь в министерство иностранных дел; министра Дюмурье и след простыл, он временно принял на себя военное министерство. Возвращаюсь домой, чтобы написать ему; я полагаю, что мне достаточно будет получить у нотариуса военного ведомства копию выписки из акта о внесении мною залога в размере семисот пятидесяти тысяч франков; чтобы доказать г-ну Дюмурье, что в этом ведомстве действительно есть двести пятьдесят тысяч франков, принадлежащих мне, под обеспечение которых, как ему хорошо известно, г-н Серван обязался в его присутствии выдать мне дополнительную сумму в размере пятидесяти тысяч экю.

Четырнадцатого июня г-н Дюмурье, перегруженный множеством дел, сообщает мне через г-на Ломюра, своего адъютанта, что вручит мне пятьдесят тысяч экю, о которых договорено с г-ном Серваном; что он отлично это помнит и чтобы я зашёл через день. «Благословен господь! — думаю я опять, — эта помеха всего лишь оттяжка!»

Радостный, отправляюсь туда 16 июня в полдень; это был час приёма Дюмурье в военном министерстве, его нет; я жду. Вместо него в большую приёмную является чиновник и оповещает всех, что г-н Дюмурье только что оставил пост военного министра и пока ещё неизвестно, кто его заменяет. При этом известии я не удержался от горькой и презрительной улыбки; препятствия, неизменно встававшие на моём пути, поистине отличались печальной изобретательностью. Я решил подняться в канцелярию; все кабинеты были настежь открыты и пусты. В непередаваемом состоянии я невольно воскликнул:

— О, бедная Франция! О, бедная Франция! — и ушёл домой, задыхаясь от боли в сердце.

Добило меня письмо от Лаога, полученное 23 июня, где он сообщал, что господа Огер и Гранд отказались внести залог ввиду того, что министр, пославший г-ну де Мольду, нашему послу в Гааге, распоряжение, чтобы он предложил им внести этот залог, им самим об этом не написал. (О, чудовищный хаос канцелярий! Ведь речь шла о чистых формальностях.) Но всё это была только отговорка. Эти господа, нажившие столько денег, служа нашей Франции, тогда служили её врагам — Голландии и Австрии. Всё полетело к чёрту; и придётся начинать сначала, когда появятся новые министры. Я кусал от отчаяния локти.

Но как мне ни худо, я должен воздать должное г-ну Дюмурье и поблагодарить его, — он был настолько внимателен, что, покидая министерство, осведомил обо всех моих трудностях г-на Лажара, своего преемника в военном министерстве; это, вне всякого сомнения, расположило того отнестись внимательно к истории вопроса и к отчёту обо всех препятствиях, встающих, точно по воле ада, на пути этих ружей, — к отчёту, который я сделал с документами в руках.

— Всё это тем более досадно, — сказал с грустью г-н Лажар, — что потребности наши огромны и мы просто теряемся. Вам следует, — сказал он мне, — повидаться с господином Шамбонасом (министром иностранных дел) и подумать, что́ можно сделать в связи с отказом, более чем бесчестным, банкиров Огера и Гранда. А я тем временем проверю, в каком положении находится вопрос о ваших пятидесяти тысячах экю, которые столько раз от вас ускользали.

Благожелательный тон г-на Лажара показался мне добрым предзнаменованием.

Он вызвал г-на Вошеля, начальника артиллерийского управления, который ему сказал, что действительно между обоими министрами было согласовано предоставление мне этой суммы под залог моих денежных бумаг, имеющихся в министерстве.

Господин Лажар честно ответил уже на следующий день, 19 июня, на просьбу, поданную мною ему для порядка в письменном виде, прислав мне следующее письмо, к которому был приложен ордер на получение ста пятидесяти тысяч ливров в национальном казначействе:

Я посылаю моего кассира получить указанную сумму, заставившую себя так чудовищно долго ждать! Ничтожная и странная придирка задерживает снова её выплату.

Один из чиновников канцелярии военного министерства, — объясняют моему кассиру, — специально приходил напомнить, чтобы мы не забыли у вас потребовать, как это положено перед выдачей денег поставщикам, предъявления патента.

— Сударь, — говорит мой кассир, — господин де Бомарше вовсе не поставщик, это гражданин, который делает одолжение и, безусловно, себе в убыток. Он представляет некоего брабантца, отнюдь не имеющего патента во Франции; господину Бомарше уже было выдано пятьсот тысяч франков, и от него ничего подобного не требовали.

— Сударь, — отвечают ему, — мы получили приказ ничего не выплачивать без патента.

Выслушав его доклад, я сказал:

— Это последние вздохи испускающего дух недоброжелательства. Не будем терять десять дней на битву за деньги, так яростно оспариваемые и до такой степени необходимые; они хотят сделать из меня подрядчика, в то время как я думал, что оказываю стране весьма важную услугу. Сколько требуется заплатить за этот патент?

— С меня запросили полтораста ливров.

— Раз уж господа из этой канцелярии сговорились отбить у меня охоту в чём-либо идти им наперекор, скажем mea culpa[81], и вот вам полтораста ливров для них.

Это съело у нас два дня. Я убеждён, что мои недоброжелатели злобно посмеялись. Наконец им предъявили мой патент оружейника. Но в ту минуту, когда должны были уже произвести выплату, является другой чиновник и угощает моего кассира новым запретом. Кассу закрывают; мой кассир возвращается с письмом министра; что же касается ордера на выплату, то его оставляют в казначействе. Кассир приходит и в испуге спрашивает, знаком ли мне некий Провен, который наложил запрет на выплату мне военным министерством какой бы то ни было суммы; поэтому-то мне ничего и не дали.

— Он мне знаком, — сказал я кассиру, — как раз настолько, чтобы не иметь желания с ним знакомиться.

Здесь настал момент объясниться относительно этого Провена, которого вы, Лекуантр, столь высоко прославили в вашем обвинении; как ни воротит меня от этого рвотного, нужно принять его и выблевать, чтобы не осталось никаких тёмных мест. Когда тебя ночью кусает насекомое, необходимо его утопить, ежели хочешь обрести покой.

Несколько дней спустя после подписания соглашения с г-ном де Гравом явился ко мне однажды поутру некий г-н Роменвилье, командир легиона Национальной гвардии, в прошлом уволенный из личной королевской охраны, игрок и тёмный делец, который всегда был по уши в долгах; он сообщил мне, что г-н Лаэй, по слухам продавший мне оружие для французского правительства, обманул одного бедного человека, задолжав ему восемьдесят тысяч франков за ящики и ремонт части этого самого оружия, в связи с чем он умоляет меня, какова бы ни была сделка, заключённая мною с этим Лаэйем, не отказаться принять от него протест. Этот человек, сказал он, некто Провен, честный труженик и отчасти торговец подержанными вещами, у которого много детей и для которого подобная денежная потеря будет полным разорением.

— Сударь, — сказал я ему, — нет нужды просить меня, я не могу отказаться принять протест, коли мне его принесли. Господин де Лаэй ничего мне не сказал об этом немалом долге; я побраню его за это; поскольку я не видел этого оружия, я не мог взять на себя обязательства заплатить за него наличными. Однако я достаточно заинтересовал господина Лаэйля, чтобы он вёл дело честно, и ежели на наше предприятие не обрушатся великие бедствия, ваш человек отнюдь не потеряет того, что ему должны. Но какое участие принимаете вы в этом кредиторе Лаэйя?

— Не скрою от вас, — сказал он, — что, будучи сам несколько стеснённым в средствах, я во времена господина Дюпортая хлопотал за него в канцелярии военного министерства, добиваясь, чтобы с ним заключили сделку на часть этого оружия. Ассигнации тогда почти не падали. Он исходил из расценки двадцати ливров за ружьё, даже меньше, но не нашёл вовремя денег, а ассигнации внезапно упали, и сделка рухнула, потому что он пообещал слишком большой процент, а те, кто предоставлял ему средства, полностью обанкротились. Я сам был отчасти заинтересован в этом деле вместе с некоторыми господами из министерства. Ах! Как ему не повезло, что он не подумал о вас!

— Не жалейте об этом, сударь, — сказал я ему, — я всё равно не согласился бы на предложение, исходившее от француза: мне слишком хорошо известны все их грязные делишки! Я считал эту операцию чистой, и мне весьма досадно, что я сталкиваюсь теперь с такого рода помехами. Как бы там ни было, я вам признателен за внимание, побудившее вас предупредить меня об этом протесте; я его принимаю и даю слово, что напишу о нём господину Лаэйю. Если им понадобится посредник для переговоров, я охотно возьму это на себя.

Протест был мне прислан, я его принял. Я написал Лаэйю, который ответил мне, что ничего этому человеку не должен и что по поводу предметов, за которые тот требует платы, я могу написать г-ну де Лаогу и тот вышлет мне ответной почтой квитанции, удостоверяющие, что за все эти предметы за меня было уже оплачено в счёт общей суммы. Тут я насторожился.

Наконец, когда я увидел, что, кроме протеста, вручённого мне, этого человека заставили подать на меня протест в военное министерство (на меня, который его видеть не видел и слышать не слышал), я раскусил тёмную интригу, бывшую мне наказанием за то, что я совершил ошибку и, нарушив собственный покой, помешал этим барышникам. Тогда я, предполагая, что кто-то, жаждущий раздуть расходы за его счёт, принудил торговца подержанными вещами совершить этот неблаговидный поступок, встретился с ним в присутствии юриста. Однако, поскольку у этого Провена нет царя в голове, мы ничего от него не добились. Мы тотчас вызвали его в суд, он не явился, слушание многократно откладывалось, наконец он был осуждён во всех инстанциях, однако, пользуясь беспорядком, он так долго тянул дело от одной инстанции до другой, что на всё это ушло пять месяцев. С помощью незаконного протеста он помешал мне получить мои собственные пятьдесят тысяч экю. Я предложил военному ведомству удержать сумму, требуемую этим человеком, и, впредь до вынесения окончательного приговора, выдать мне остаток. Суровый г-н Вошель не пожелал тогда дать на это согласие; а я начал яснее разбираться в этом деле; и, отступившись от моих пятидесяти тысяч экю, до истечения тридцати отсрочек, с помощью которых, по воле неба, самый безденежный негодяй может остановить по новым законам на полгода любое национальное дело, я возложил на этого человека ответственность за все мои последующие убытки и прибег к весьма обременительному для меня займу. Но что такой приговор человеку, с которого нечего взять! Бесчестье — вот вся его расплата.

Мой адвокат принесёт вам, Лекуантр, пять или шесть приговоров, вынесенных этому человеку; сейчас дело находится в суде первого округа, куда он подал жалобу на окончательный вердикт, вынесенный судом под председательством неподкупного д'Ормессона, который трижды осуждал его. Таковы Провен и компания.

Оставим эти пресные интриги; вы ещё столкнётесь с другими, в которых будет куда больше перца! Ради того, чтобы сорвать это дело, ничем не брезговали, исходя из общеизвестного принципа: нет и не будет поставщиков, кроме нас и наших друзей.

Третий этап

Я обязался, Лекуантр, осветить вам всесторонне моё поведение; я пообещал, что буду публично оправдан, отчитавшись перед нацией во всём мною сказанном, написанном или содеянном день за днём, на протяжении тягостных девяти месяцев; что в этом, доступном всем, докладе будет рассказано о моих поступках, совещаниях, письмах и заявлениях с такой точностью, что каждый здравый ум будет поражён их согласованностью, последовательностью и единообразием.

Обманутый изобличитель, неистовствующий на трибуне, может позволить себе не придерживаться метода столь строгого. Опираясь на всеобщую убеждённость в его патриотизме, он может растекаться по древу и говорить что угодно, ничего не доказывая. Слушатели, положившись на него, не слишком следят за ходом его мысли, не замечают его ошибок, не протестуют против брани и нередко принимают в конце концов решение либо из чистого доверия к его рвению, либо просто устав слушать обвинения, которые никем не опровергаются.

Но человек, который защищается, не может ни на минуту отклониться от своей цели: он должен четырежды доказать свою правоту, прежде чем за ним её признáют хоть раз; ибо ему нужно преодолеть груз бессознательного предубеждения против обвиняемого и всегда свойственное судьям отвращение к отказу от уже высказанного мнения, от уже вынесенного приговора. Я обращаю на это ваше внимание, чтобы вооружить вас против себя. Следите за мной со всей суровостью, главное, ничего мне не спускайте. Я надеюсь силой очевидных доказательств привлечь справедливый взгляд Конвента к декрету, осуждающему невинного человека и безупречного гражданина. И сверх того я поклялся сделать своим адвокатом вас, моего обвинителя! Следите же неусыпно за всем, что я скажу. Это ваше дело, не моё. Продолжаю изложение фактов.

После того как наши враги за пределами Франции преследовали г-на де Лаога, чтобы, сыграв с ним какую-нибудь злую шутку, повредить тем самым делу с ружьями, после того как они исчерпали все свои возможности в Голландии, так и не отбив у нас охоту заниматься этим делом, они, видя, что не могут ни вывести меня из терпения, ни подловить, решили, что единственный выход для них — попытаться со мной договориться по-дружески, предложив мне за оружие весьма заманчивую цену.

Разными способами, через разных людей они пытались разжечь во мне корыстолюбие. Лаог не однажды писал мне об этом, доказывая, что за нами охотятся и продавцы и покупатели. Эти люди, за пределами Франции, действовали хотя бы в соответствии с собственными интересами. Но противодействие наших людей, наших канцелярий, наших министров!.. Оно приводило меня в ярость. Об этом я и писал в ответ Лаогу.

Двадцать девятого июня я был весьма удивлён, увидев его у себя.

— Вы, должно быть, думаете, — сказал он, — что меня привело к вам дело с ружьями? Разумеется, о нём тоже пойдёт речь; но оно сейчас на втором плане. Я прибыл как чрезвычайный курьер с депешами такой важности, что господин де Мольд, наш посол в Гааге, счёл возможным положиться только на мою порядочность, на мою верность.

Ведя розыск, он получил неопровержимые сведения, что в Амстердаме существует фабрика фальшивых ассигнаций. Он мог пресечь это дело и мог рассчитывать на захват оборудования и людей, а возможно даже, если бы удалось застать их врасплох, и на находку в этом гнезде иных, весьма важных документов; однако, — осмелюсь ли сказать? — к нашему стыду, в то время как прочие послы в Гааге купаются в роскоши, я сам видел, что господину Мольду нечем было покрыть расходы на эти аресты; и фальшивомонетчики ускользнули бы, не дай я ему в долг от вашего имени шесть тысяч флоринов!

Эпизод с депешами, привезёнными моим другом, бросил бы благоприятный свет на дело с ружьями, он воздал бы честь нашему гражданскому рвению, показал бы, какими чувствами были движимы все причастные к делу; но он затянул бы мой рассказ; я предпочитаю отказаться от преимущества, которое мог бы из него извлечь. Оставляю его до другого случая[82].

Я рассказал г-ну де Лаогу о всех страхах, которых натерпелся, так и не продвинувшись ни на шаг в вопросе о вывозе наших ружей.

— Ах, — сказал мне он, — как ни прискорбно, но я вынужден повторить вам, что повсюду одно и то же, — вам необходимо как-нибудь избавиться от этого ужасающего дела. Недоброжелательство в Голландии, как и здесь, таково, что вы потратите всё ваше состояние, но разрешения на вывоз из Тервера так и не добьётесь. Франция вам вредит, а Голландия радеет Австрии! Как же вам, в одиночку, выпутаться из этих сетей? Я привёз вам пространную жалобу, написанную мною от вашего имени в ответ на ноту императорского посланника и поданную через господина де Мольда секретарю Голландских штатов, а также смехотворный ответ, полученный нами от этих Штатов; когда министры это прочтут, они поймут, каковы подлинные препятствия, задерживающие погрузку.

— Мой друг, они ничего не читают, ни на что не отвечают и не занимаются ничем, кроме внутрипартийных интриг, не имеющих никакого отношения к общественному благу. Здесь такой беспорядок, что душа содрогается! И таким путём они думают прийти к конституции? Клянусь, они не хотят её! Но каков же был ответ Голландских штатов на жалобу?

— Невразумителен, пуст, лжив! Они ничем не брезгуют, лишь бы выиграть время в борьбе с вами. Я привёз этот ответ. Ежели бы вы согласились уступить оружие на месте по самой высокой цене, вы покончили бы с затруднениями. Вы вернули бы свои деньги с гигантской прибылью; а самое главное, оружие забрали бы оптом, как вы его купили, без всякой сортировки и мороки. Господин де Мольд полностью в курсе предложений, сделанных нам; ибо ничто в этой стране не ускользает от его бдительного ока.

— Мне известно, — сказал я, — всё, что писал об этом он, а также то немногое, что ему ответили. Я нашёл здесь средство получать точные сведения; это обходится недёшево; но коль скоро это необходимо для пользы дела, оно должно выдержать и этот расход. Для меня это уже не торговое предприятие, тут задеты моя честь и патриотизм, скажу больше — характер. Они поклялись, что ружья не будут доставлены, а я поклялся, что их не получит ни одна держава, кроме французского народа. Я руководствуюсь прежде всего нашей нуждой в них. Теперь у нас новые министры, поглядим, как они будут действовать; но какой бы они ни учинили вред прибытию ружей, бьюсь об заклад, им не удастся перещеголять тех, кто уступил им кресла.

Я попросил встречи; г-н Шамбонас ответил, что мы будем приняты им и г-ном Лажаром в министерстве в тот же вечер. Я отправился туда с решимостью выказать обоим новым министрам твёрдость, уже навлёкшую на меня немилость г-на Клавьера.

Я захватил портфель с перепиской и весьма обстоятельно ознакомил с ней министров; они дали нам аудиенцию, не ограничивая её временем, чего не делал ни разу ни один их предшественник.

— В конце концов, сударь, — сказали мне они, — подведите итог: чего вы хотите? Чего просите?

— Я уже не прошу, господа, — сказал им я, — чтобы мне помогли доставить эти ружья; я слишком хорошо понял, что этого не хотят. Я прошу одного, пусть мне скажут, что ружья не нужны; что дело слишком щекотливое, дорогостоящее или затруднительное, пусть скажут что угодно, но пусть скажут это в письменной форме, чтобы у меня был оправдательный документ. Я не переставал просить его у ваших предшественников: не потому, разумеется, что меня не огорчит, если Франция лишится этого оружия, но потому, что мне слишком хорошо известна суть дела; есть люди, которые хотят, чтобы я, сытый по горло всякого рода неприятностями, с досады продал ружья в Голландии и чтобы можно было потом кричать в Париже, что мой патриотизм — химера, а помехи, в результате которых это оружие оказалось у наших врагов, дело моих собственных рук. Когда вы, господа, вернёте мне моё слово и мои ружья, я отправлюсь в Национальное собрание, подниму над головой документ, который вы мне дадите, и призову Собрание в свидетели того, что я сделал всё, дабы добиться вашей помощи; и если Национальное собрание скажет, как и все прочие, что нация в этом оружии не нуждается или его не хочет, я распоряжусь им по собственному разумению.

— Мы отлично знаем, чтó вы с ним сделаете, — сказал, смеясь, один из министров. — Вы продадите его за прекрасную звонкую монету наличными. Господин де Мольд пишет нам, что вы получили весьма соблазнительные предложения.

— Если он пишет обо всём, господа, он должен вам также сказать, с каким презрением я отверг эти предложения!

— Он сообщает и об этом, — сказал мне г-н Шамбонас, — в выражениях, не оставляющих сомнения.

— Да, сударь, мне делают такие предложения вот уже свыше двух месяцев. Я отнюдь не пытался поставить это себе в заслугу; но поскольку господин де Мольд пишет о них, не скрою, эти предложения таковы, что любой иной на моём месте уже десять раз принял бы их; я вернул бы мои деньги сторицею, но я прежде всего француз. Однако даже я не могу оставаться бесконечно в том бедственном положении, в котором меня держат и которое губит мой покой, состояние и здоровье, тогда как достаточно одного моего слова, чтобы всё наладить!

Господин Лажар мне ответил:

— Мы, со своей стороны, не можем разорвать соглашение об оружии, столь необходимом, в момент, когда нам его не хватает, не проконсультировавшись предварительно на совместном заседании с тремя Комитетами — дипломатическим, по военным делам и Комитетом двенадцати; мы посоветуемся с ними и дадим вам ответ.

На следующий день г-н Шамбонас сказал нам, что приступил к обсуждению дела с членами Комитетов; что в связи с затруднениями, возникшими в Голландии, они склонны рассматривать соглашение, заключённое де Гравом, как фактически разорванное; но отнюдь не расположены заявить мне, что более не заинтересованы в этом оружии, а тем пуще подписаться под подобным документом при существующей крайней нужде в моих ружьях.

— Сударь, сударь, — ответил я министру, — либо вы заинтересованы в ружьях, либо не заинтересованы. Я не смогу занять ту или иную позицию в отношении предложений, получаемых мною, пока не будет ясного решения; я рассчитываю на вашу порядочность и жду такого решения, каким бы оно ни оказалось; но оно мне необходимо в письменном виде.

— Есть опасения, — сказал г-н Лажар (глядя мне в глаза), — что вы хотите воспользоваться предложениями, сделанными вам там, чтобы повысить здесь цену на оружие, установить выгодные для вас расценки!

— Сударь, — горячо ответил я, — если мне добросовестно помогут снять несправедливое эмбарго, наложенное голландцами (снабдив меня залогом, коего по праву требует поставщик), я даю честное слово, что в этом случае ни один покупщик, кроме Франции, для которой оружие мною предназначалось, не получит его, сколько бы мне ни предлагали. Я даю честное слово, что не повышу цену, предусмотренную при заключении первой сделки, хотя я могу немедленно взять за ружья по двенадцати с лишком флоринов золотом, вместо восьми, которые получу от вас в ассигнациях! Хотите, я напишу заявление, чтобы вы могли показать его на совместном заседании трёх Комитетов? Я прошу только справедливости, пусть меня избавят от нестерпимой неясности, которая терзает меня на протяжении трёх месяцев, относительно возможной стоимости ассигнаций в неопределённый момент; мне нередко даже приходило в голову, когда я сталкивался с аполитичным, непатриотическим, несправедливым поведением бывших министров, что они хотят затянуть дело до того времени, когда можно будет, воспользовавшись непомерным падением курса ассигнаций, сделать мне деловое предложение, потребовав от меня срочной поставки; я достаточно повидал на своём веку, чтобы опасаться такого достойного приёма. И всё это только потому, что мне не удалось преодолеть робость г-на де Грава и добиться справедливого соглашения во флоринах, которое шло вразрез с обычаями высокомерных канцелярий военного ведомства; у них меж тем есть тысячи возможностей покрыть свои убытки, тогда как я не ищу воспользоваться ни одной из них!

— Но кто нам даст гарантию, — сказал один из министров, — что, устав от трудностей, задерживающих это оружие в Зеландии, вы не продадите его другим, хотя и дали нам слово? Ибо, в конце концов, вы ведь негоциант и ведёте крупные дела только для того, чтобы заработать много денег?

— Я понимаю ваше возражение, сударь; вы могли бы быть несколько любезней, но, как бы там ни было, я избавлю вас от всякого беспокойства по этому поводу. Если вы хотите быть уверены, что я не соблазнюсь никаким иным предложением, согласитесь на немедленную передачу мной права владения и вручения оружия в Тервере тому, кого вы сочтёте для этого подходящим: вещь станет вашей, и вы одни будете вправе ею распоряжаться. Можете ли вы от меня требовать большего? Благоволите распорядиться, господа. Для того чтобы обелить мой патриотизм от подозрений, на него обрушенных, нет ничего, ничего, на что я не был бы готов!

По удивлённым лицам министров я понял, что они были соответственно подготовлены.

— Как! Господин Бомарше, вы говорите серьёзно? Как! Если мы поймаем вас на слове, у вас достанет мужества не пойти на попятный?

— Мужества, господа? Да я делаю это заявление и предложение по собственному желанию.

— Хорошо, — сказал мне г-н Лажар, — изложите нам всё это письменно: мы серьёзно проконсультируемся на совместном заседании трёх Комитетов.

На следующий день, 9 июля, министры получили от меня ясное резюме. Вот оно:

Три дня я не получал никаких сообщений. Я попросил г-на де Лаога зайти в министерство иностранных дел. В ответ он принёс известие, что на тот же вечер назначена его встреча с тремя объединёнными комитетами: дипломатическим, по военным делам и Комитетом двенадцати.

— Ну что ж! Поглядим, — сказал я ему, — насколько чистосердечны министры: комитеты ведь следят за ними не менее пристально, чем я.

Лаог отправился на заседание комитетов; он объяснил там (ко всеобщему удивлению), каковы препятствия — французские и голландские, — задерживающие ружья в Тервере. Содержание его речи (почерпнутое из моего письма министрам, из моего прошения голландскому правительству и жалкого ответа этого последнего, положенных на стол) ясно осветило дело и показало его неотложность; его выступление, его выводы сводились к следующему: что для меня, как купца, гораздо выгоднее, чтобы мне вернули право распоряжаться моими ружьями; что в этом случае я через неделю верну пятьсот тысяч франков ассигнациями, которые мною были получены, так как в течение четырёх дней со мной рассчитаются наличными в дукатах за всю партию оружия, по ставке двенадцать с лишним флоринов за штуку. Он добавил, что ему самому предлагали тысячу луидоров, и даже больше, чтобы он попытался меня к этому склонить. Но он заверил господ членов комитетов, что (как патриот) я предоставляю им решить, нуждается ли Франция в этой партии оружия, исходя не из моих интересов, но из интересов нации.

Можно ли было выразиться великодушнее от моего имени?

Затем г-н де Лаог выслушал чтение лестного для меня письма нашего посланника в Гааге, которое г-н Шамбонас имел справедливость направить трём комитетам. Да, лестного для моего патриотизма! И стяжавшего мне то горячее одобрение комитетов, о котором я упоминал в своей защитной петиции. Вот это письмо; я испросил его точную копию в министерстве иностранных дел, когда оно ещё не относилось ко мне так странно, как это повелось с момента воцарения в нём г-на Лебрена.

Я попросил также министерство иностранных дел передать мне письмо, которое министр Шамбонас направил председателю комитетов, посылая мою памятную записку; я привожу его здесь для полноты моей защиты, на Ваше усмотрение, Лекуантр, и без каких бы то ни было вымарок. Вот оно:

Каков бы ни был этот министр, он не мог действовать достойнее.

Вечером я узнал от г-на де Лаога, что комитеты пришли к общему выводу о необходимости принять то, что было названо «моими щедрыми предложениями», которые каждый расценивал в душе как выражение истинного патриотизма. Г-ну де Лаогу сказали, что обоим министрам будет направлено «мнение трёх объединённых комитетов». Слушая его, я испустил вздох облегчения. «Благословен господь, — сказал я себе, — люди не всегда несправедливы и жестоки! И у Франции будут ружья».

Опасаясь, как бы дело не запамятовали, я тут же составил записку:

На следующий вечер министры сказали мне, что мои предложения приняты объединёнными комитетами с большой благодарностью. Они были столь порядочны, что ознакомили меня, по моей настоятельной просьбе, с «Особым мнением трёх объединённых комитетов», копию которого я умолял дать мне, дабы, внимательно её изучив, действовать в согласии с ним, так тронут я был тем, что меня наконец услышали.

Вот оно:

Такова, о гражданин Лекуантр, основа опороченного договора, который был заключён министрами.

— Теперь осталось одно, — сказали они мне, — придать этим пожеланиям форму нового договора. Но если предположить, что вы уже сейчас передаёте нам право собственности на оружие, избавляя нас тем самым от опасений, что оно попадёт в руки врага, согласитесь ли вы, чтобы в том же договоре было предусмотрено, что расчёт будет произведён только тогда, когда окажется возможным доставить оружие во Францию, считая за самый крайний срок момент окончания этой войны и прекращения всех военных действий?

— Господа, — сказал я им, — извините меня: то, что вы предлагаете, ставит меня в зависимость от случайности ещё более опасной, нежели возможное падение ассигнаций; ибо, продлись война десять лет, я окажусь на десять лет без торговых средств. Этого предложения я принять не могу; его не примет ни один негоциант.

— Но поскольку ваши деньги заморожены, вам будут выплачиваться, — сказали министры, — в соответствии с «Мнением трёх объединённых комитетов», проценты, торговые или промышленные, по вашему усмотрению, каждому понятно, что вы на это имеете право. Таково суждение всех этих господ, вы должны распорядиться.

— Не существует приемлемых процентов, господа, которыми можно было бы компенсировать негоцианту отсутствие средств на протяжении неопределённого времени. Какое право на эти ружья останется у меня после того, как я передам их вам там, где это только и возможно? Они будут вашей собственностью. Почему вы предпочитаете выплачивать мне промышленный процент, которого я у вас не прошу, вместо того чтобы действительно рассчитаться со мной, что справедливо и чего я прошу?

— Ах, да потому, — сказали мне, — что соблазн получить деньги возможно раньше побудит вас не ослаблять усилий, чтобы вызволить их оттуда, как если бы эти ружья, которые мы востребуем как ваши, действительно ещё вам принадлежали.

— Господа, все мои усилия тщетны, если вы не присоедините к ним ваших. И если вы желаете удержать мои средства после того, как я передам вам право собственности, ради того чтобы подогреть моё рвение (хотя после тех огромных жертв, на которые я пошёл, в нём нет никаких оснований сомневаться), я пойду и на это; но я отказываюсь определять, каков должен быть торговый процент при такой странной и глубоко мне отвратительной мере предосторожности с вашей стороны. Вычислите его сами, вы или комитеты. Я ставлю лишь одно условие. Я претерпел такие утеснения, что опасаюсь оказаться, если вас сменят, во власти других министров, таких, каких вдобавок я уже знавал; в один прекрасный день они попросту откажут мне в моих правах, мне это испытание слишком знакомо: я уже хлебнул досыта!

Я прошу, чтобы тотчас по получении вами оружия в Тервере, когда вы окончательно убедитесь, что владеете им, и избавитесь от опасений, что я могу продать его когда-либо кому-нибудь другому, — деньги, предназначенные в уплату за него, были бы положены на хранение у моего нотариуса, чтобы гарантия была взаимной и чтобы меня не ждали в дальнейшем всякие пакости, вроде запретов и патентов, и, главное, чтобы мне не пришлось месяцами хлопотать о получении того, что мне причитается. Я прошу также, чтобы ваше право владения исчислялось с момента моего договора с г-ном де Гравом, поскольку я трачусь на проценты, складские расходы и всякие прочие выплаты, — именно с того момента. На этих условиях — я не возражаю.

Вновь было испрошено мнение комитетов. Помещение денег на хранение было сочтено требованием справедливым, поскольку я передавал право владения, и надлежащий акт был составлен в канцелярии этих министров. У меня есть его черновик с чернильными и карандашными пометками военного министра и одного из столоначальников на полях. Лекуантр, я вручу его вам, он у меня в портфеле. Этим-то портфелем, где содержатся все мои доказательства, я и хочу вас обольстить и подкупить, вас и Конвент, пусть ещё раз окажется прав некий великий газетчик[85], отлично известный вам всем!

В качестве лица, которое может принять оружие в Тервере, был предложен г-н де Мольд, как генерал-майор, опытный в такого рода делах, — на него уже столько раз возлагалась закупка оружия! Я принял предложение с удовольствием, хотя знал его только понаслышке, как человека сведущего.

Что касается вопроса о торгово-промышленном проценте на мой замороженный капитал, то он, как мне сказали, долго обсуждался в комитетах.

— Поскольку вы отказались говорить на эту тему и положились на их решение, вам предлагают, — сказал мне один из министров, — пятнадцать процентов; отвечайте напрямик: вы согласны?

— Господа, — сказал я им, — если это возмещение за мои денежные жертвы Франции, поскольку я отдаю вам мои ружья по первоначальной цене, хотя я и мог бы получить за них гораздо больше, то я на это не согласен, потому что предлагаемое возмещение никак не соразмеряется с жертвой, а также потому, что я не беру платы за поступок, совершённый по повелению гражданского чувства. Если же это торговый процент на мои деньги, удерживаемые вами вопреки моему желанию и по непонятным для меня причинам, то вы куда больше меня обяжете, если заплатите сразу по получении оружия и сбережёте ваши проценты, которые для меня чистое разорение. Для дела нужны капиталы, проценты годятся одним бездельникам. Что касается расчёта со мной только по окончании войны, то я и на это не могу согласиться, если вы не вернёте мне часть денег и не дадите тем самым возможность продолжить главное дело, начатое мною помимо собственной воли. А лучше всего было бы, чтобы со мной просто расплатились без всяких процентов, предлагаемых вами в качестве возмещения убытков: ибо ни один заём из сделанных мною ради этого несчастного дела не обошёлся мне, если учесть все расходы, в процент, до такой степени ничтожный, как предлагаемый вами за удержание моих денег на неограниченное время. Размер этой потери не поддаётся исчислению; спросите всё купеческое сословие.

Господин Вошель из артиллерийского управления, который был докладчиком по делу, взял слово и сказал, что, если я соглашусь принять проценты, предлагаемые мне взамен задерживаемого капитала, то мне выплатят сто тысяч флоринов наличными в счёт стоимости оружия, при условии, что я приму поручения к оплате на разные сроки.

После недолгого спора я, к сожалению, вынужден был уступить. Бланки акта были заполнены, и мы разошлись с тем, что будут подготовлены четыре одинаковых его экземпляра: один — для военного ведомства, другой — для ведомства иностранных дел, третий — для архива трёх объединённых комитетов, и четвёртый — для меня.

На следующий вечер мы вновь собрались в здании военного министерства — министры, господа Вошель, де Лаог и я, — чтобы со всем покончить.

Таковы были, Лекуантр, обстоятельства этих переговоров. Сильно ли я повлиял на решение, шедшее вразрез со всем, чего я хотел, и оставлявшее за мной одно преимущество — возможность гордиться понесёнными жертвами? И поистине, следует сказать напрямик, что если министры и были в чём-либо виноваты, то и три комитета были ничуть не более невинны.

Итак, после долгих прений договор был наконец заключён. Вы увидите, о граждане, к чему впоследствии прибегли, чтобы, нарушив все его статьи, поставить меня перед трудностями, которые превосходили всё, что я претерпел прежде.

Договор был прочитан, и мы уже должны были его подписать, когда г-ну Вошелю (мне редко доводилось встречать человека, который умел бы так ловко вставлять палки в колёса) пришло в голову, что на случай, если моему нотариусу вдруг понадобится крупная сумма и ему, в свою очередь, придёт в голову похитить деньги, положенные на хранение, необходимо обусловить, на кого падёт ущерб, — на нацию или на меня.

Я почувствовал, что это возражение может повлечь за собой целый месяц бесполезных словопрений во вред делу. Я разрешил это затруднение, сказав г-ну Вошелю, что ущерб не падёт ни на кого, поскольку у нотариуса будут помещены на хранение не флорины, которых у нас нет, и даже не ассигнации по курсу флорина, но обмененные векселя на определённую сумму, которые будут рассчитаны в присутствии министров по самому высокому курсу (как это делается по английским законам); затем они будут переписаны на моё имя и положены у нотариуса, который, как вы видите, будет лишён возможности злоупотребить ими; по истечении срока годности они будут обновляться с соблюдением тех же формальностей, и так вплоть до момента выплаты, как долго бы он ни оттягивался, когда будет произведён перерасчёт с учётом падения или повышения курса. Как видите, я забегал вперёд, предупреждая все возможные трудности.

Все сочли это разумным. Тогда г-н Вошель, видя, что его прижали к стенке, обратился к министрам:

— Придётся сказать господину Бомарше истинную причину затруднений. Военное ведомство не располагает достаточными средствами, чтобы выпустить из своих рук такую огромную сумму задолго до её выплаты.

— В силу какой же извращённой идеи, — ответил я молниеносно, — вы хотите, чтобы я оставил в ваших руках мои средства, обрекая их на бездействие и произвол злого умысла, если само французское правительство не считает себя достаточно богатым, чтобы рискнуть на это? Господа, это кладёт всему конец. Позвольте мне уйти.

Я поднялся. Вошель остановил меня, говоря, что я неправильно истолковал его намерения; что никто не хотел вырвать у меня согласие силой, поскольку вопрос о помещении денег на хранение у моего нотариуса урегулирован с комитетами; но что после того, как я уже стольким благородно пожертвовал, мне не след рассматривать как жертву знак доверия к французскому правительству; никто не хочет меня обманывать; мне будут бесконечно обязаны; для того чтобы побудить меня решиться, они готовы, если я хочу, дать мне сейчас на ведение дела не сто тысяч флоринов, а двести, при условии, что я соглашусь получить векселя на срок, с датами по договорённости, что соответственно уменьшит торговый процент, который, кажется, меня раздражает. Голова моя горела! Я молча метался по кабинету министра, куда то и дело входили люди, — я тщетно искал разгадку. Я был в ужасном замешательстве.

Что это? Ловушка? Истинное положение вещей? Оба министра, которые, я должен отдать им справедливость, были тут совершенно ни при чём и которых новое препятствие поразило не меньше меня, заверили, что доложат обо всём в точности собранию комитетов и что комитеты воздадут мне честь, как достойному гражданину.

Господин Вошель, считая дело замётанным, хотя никто о том не обмолвился ни словом, унёс акты, чтобы их переделать к завтрашнему дню и, убрав слова «деньги будут положены у моего нотариуса», вписать, что я получил двести тысяч флоринов вместо ста.

Что до меня, то я ушёл в нестерпимом смятении. Я хотел писать министрам, умоляя их считать сделку несостоявшейся, прося их вернуть мне моё слово. Но ведь они вели себя так достойно! Моё непреоборимое отвращение могло быть повёрнуто против меня, превратно истолковано как намерение, взяв назад данное слово, предпочесть вражеское золото благу отчизны.

Наконец, так ничего и не решив, я пошёл на следующий вечер к г-ну Лажару. Г-н Вошель прочёл новый акт, каждый из нас сверил свой экземпляр. Я, как мертвец, выкопанный из могилы, взирал на г-на Вошеля, ожидая, пока всё будет кончено. Докладчик дал акт на подпись министрам; настал мой черёд; я колебался; меня торопили; я молча подписал. Г-н Вошель засунул один из четырёх экземпляров в карман; я попросил ордера на получение денег; сев за стол, г-н Вошель внезапно вспомнил, что ему вручён протест некоего господина Провена и что, пока его арест не снят, ни один министр, — сказал он, — не может выдать мне денежный ордер.

— Но, сударь, — сказал я горячо, — вы заставили меня признать в акте, что я получил деньги наличными.

— Это ничего не меняет, — сказал он, — необходимо только составить дополнение к акту, в котором будет сказано, что, в связи с данным протестом, вы ничего не получите, пока он не будет снят.

— Господа, — сказал я, — этому Провену дважды было отказано. У него не может быть ко мне претензий, я никогда не имел с ним дела: он просто орудие, которым воспользовались за неимением другого, чтобы любым путём мне помешать. Он требует восемьдесят тысяч франков с моего брабантского поставщика, который пишет, что ничего ему не должен. Но при чём тут моё дело, имеющее столь важное значение и затрагивающее государство и меня? Удержите, если хотите, сто тысяч франков или сто пятьдесят тысяч; но не губите сами то, в чём вы жизненно заинтересованы, ставя нас всех в зависимость от этого человека; он ведь до вынесения окончательного приговора, которым ему будет отказано, может воспользоваться по закону тысячью и одной отсрочкой.

— Сударь, — сказал мне г-н Вошель, — этого министр сделать не может; но добейтесь, чтобы опротестователь объяснился перед судом относительно максимальной суммы его претензий к вашему поставщику, независимо от того, обоснованны они или нет; возьмите о том выписку; тогда можно будет выполнить вашу просьбу.

— Нет, нет, сударь, — сказал я ему, — лучше расторгнем наши договоры, и пусть о них даже не вспоминают! Через неделю, самое позднее, вы получите свои пятьсот тысяч ливров и вернёте мне мои денежные бумаги.

— Акт, подписанный министром, не рвут, — сказал г-н Вошель. — Эти отсрочки перед вынесением окончательного решения — дело двух недель; неужели из-за двухнедельной оттяжки вы хотите уничтожить акт, стоивший вам столько хлопот?

Тем временем он хладнокровно составлял дополнение к акту, подписанному нами всеми, где было сказано, что я не получил никаких денег. Вы увидите, граждане, как были впоследствии использованы мои расписки в этом проклятом акте, не говоря уж об ограничительном дополнении, которое отменяло действие акта. Вы содрогнётесь вместе со мной.

Меня заставили против моей воли подписать дополнение, и я, взбешённый, пошёл домой размышлять (слишком поздно) о том, как следовало поступить, прихватив черновик первого акта с пометками министра, в котором помещение денег на хранение у моего нотариуса обусловлено как нечто решённое. Я вручу его вам, Лекуантр.

Это было 18 июля. По делу Провена уже вынесли решение; мой адвокат утешал меня, говоря, как и Вошель: это дело двух недель! О граждане, взгляните на ваши прекрасные законы! 1 декабря, через шесть месяцев после протеста, всё ещё не видно было конца отсрочкам судебного постановления; а когда они наконец истекли, когда Провена приговорили к возмещению мне всех проторей и убытков, его заставили обжаловать решение. Это тянется вот уже девять месяцев, и одному богу известно, когда кончится.

Мы впоследствии употребили все средства, чтобы заставить этого человека, как советовал Вошель, заявить перед судьёй, в судебном заседании, к какой сумме по самому высокому исчислению сводятся его ложные претензии к брабантцу, моему поставщику, чтобы, воспользовавшись его заявлением, оставить эту сумму в национальном казначействе вплоть до окончательного приговора и просить о выдаче мне остальных денег. Но он был слишком хорошо натаскан! Этот человек не выходил за пределы невнятного и немотивированного протеста. И это мой обвинитель именует моим признанием прав Провена.

Разве моё стремление всеми средствами принудить государство произвести мне выплату, несмотря на этот иллюзорный протест, было признанием его правомочности? И мог ли я не уступить, если мне в этом отказывали, несмотря на подписанный всеми акт, где содержалась моя расписка в получении сумм, которых я на самом деле вовсе не получал? Что оставалось мне делать, будучи поставленным в такое положение, как не удостоверить, подписав ограничение, хотя бы то, что протест этого человека, с которым меня ознакомили уже после подписания акта, отказавшись этот акт расторгнуть, помешал выплате мне денег, поскольку дополнение, подписанное всеми, не подтверждало противного, и сейчас, возможно, стали бы утверждать, что я эти деньги получил, раз в акте содержится моя расписка? Почему я не мог вновь получить в руки этот акт, чтобы разорвать его на тысячу кусков, когда у меня открылись глаза! Всё чудовищно в этом деле…

Остановимся на этом! Я чувствую, что читатель устал. От возмущения, вновь закипевшего во мне, я и сам не в состоянии продолжать с должной умеренностью.

Что же я выиграл, Лекуантр, пожертвовав интересной для меня продажей оружия за границу ради интереса, гораздо более властного, — послужить отчизне? Ничего, если не считать уверенности, что королевские министры, как и объединённые комитеты, отнюдь не стремились нанести ущерб национальным интересам и что палки вставляла нам в колёса только банда, взявшая тогда силу в канцеляриях, а также народные министры.

Но я? До чего довели меня? Я потерял свою собственность и принёс в жертву родине выгодные предложения, сделанные мне со стороны, не получив взамен даже уверенности, что со мной рассчитаются, ибо меня вынудили отказаться от помещения денег на хранение у моего нотариуса под тем предлогом, что я получу возмещение в виде процентов с капитала, о которых я не просил и из которых не получил ни одного су (хотя г-на Лекуантра заверили, что мне было выплачено в качестве процентов в соответствии с истёкшим сроком шестьдесят пять тысяч ливров), и затем, воспользовавшись гнусными протестами, они нашли возможность ничего мне не заплатить, наложив арест на всё: на проценты, на капиталы, наконец на мои собственные деньги!

Но всё это пустяки в сравнении с тем, что последовало далее. Ужас охватывает меня, но я начал и должен, несмотря ни на что, кончить. В следующих этапах вы увидите, о граждане! до чего может дойти в смутные времена злодейство, пребывающее в почёте и осмеливающееся погубить безупречного гражданина, чтобы получить таким образом возможность незаметно обворовывать нацию, как это происходит повсюду. Горе тому, кто вынуждает меня входить во все эти чудовищные подробности! Они надеялись натравить на меня обманутый народ: пять раз ужасный кинжал угрожал моей жизни. Если они убьют меня сейчас, им не удастся воспользоваться плодами преступления: они разоблачены в печати.

Четвёртый этап

Несмотря на тоску, охватившую меня, я обязан продолжить рассказ. О Лекуантр, если вы не пошлое орудие тайной мести! О Национальный конвент, который судил меня, не выслушав, и на справедливость которого я тем не менее возлагаю все мои надежды! О французы! Я обращаюсь к вам! Внемлите стойкому гражданину, я раскрываю вам истину, доселе таимую мной в национальных интересах и во вред собственному.

Таков ваш долг. Вспомните, как безоговорочно ставил я вопрос в прошении: если я не доказал, по-вашему, что предали родину как раз те, кто обвиняет меня, — я дарю вам ружья! Если же мои доказательства кажутся вам убедительными, я жду, что вы воздадите мне по справедливости.

Набросьтесь же с жадностью, о граждане! на скуку этих словопрений! Я пишу вовсе не для того, чтобы вас потешить, но для того, чтобы вас убедить; и вы, дерзну сказать, в этом заинтересованы больше, чем я сам. Меня не в чем упрекнуть, я могу лишь потерпеть убыток на этих ружьях; вы же, отказавшись от них, не только нанесёте себе огромный ущерб, но и совершите ещё большую несправедливость.

Внемлите мне также и вы, рукоплескавшие ложному обвинительному декрету против меня; точно он возвещал победу, одержанную отечеством, точно по каким-то сокровенным мотивам все рады были ухватиться за предлог раздавить меня!

О мои сограждане! В этой тяжбе между мною и вами есть две стороны. Я должен доказать свою правоту, дальнейшее от меня не зависит. Но вы, обманутые лживым докладом, вы должны пересмотреть своё решение и отнестись ко мне по справедливости; ибо Франция и Европа, зрители этого процесса, в свою очередь, положат на свои грозные весы и обвинителя, и обвиняемого, и судей.

Ни один из документов, прочитанных вами, не может быть отвергнут; все они подлинны, это нотариально заверенные акты, судебные прошения и письма, оригиналы которых имеются в министерских канцеляриях. Я рисую вам день за днём, и каждый из них вносил в дело свою лепту; и чем больше я стану вдаваться в факты, тем больше надеюсь приковать ваш интерес к этому важному делу, имеющему общественное значение. Уделите же мне внимание.

На следующий день после заключения контракта, столько раз подвергавшегося неожиданным изменениям, контракта, отнимавшего у меня всё, ничего мне не давая, мой нотариус сказал мне:

— Вас обманули; в этом дополнении, которое стоит после подписей и оттягивает получение вами ваших собственных денег на какой им угодно срок, так же как и в предшествующем соглашении, нет ни слова о том, что вас вынудили пожертвовать помещением на хранение ваших денег, которое было согласовано с тремя комитетами; это условие так искусно изъято из акта, что в нём не осталось и следа вашей безмерной преданности.

— Я не могу поверить, — сказал ему я, — что это сделано предумышленно.

— Я не вижу также по этому договору, — сказал он, — на каких основаниях вы сможете просить дополнительные фонды, буде они вам понадобятся, или даже получить ваши двести тысяч флоринов, если на месте нынешних министров окажутся люди недоброжелательные. Я вижу, вас провели и, от уступки к уступке, заставили подписать акт, налагающий на вас тяжкие обязательства; ещё более тяжкие, чем они посмели сказать, поскольку в нём даже не упоминается, почему вы пошли на жертвы, до такой степени извратившие смысл договора.

Я вернулся домой, убеждённый, что совершил ошибку. Я трижды был захвачен врасплох неожиданными изменениями, внесёнными начальником управления, который был докладчиком. Но министры вели себя так порядочно! — думал я. Неужели они откажутся подтвердить, что я вёл себя как патриот и человек бескорыстный, принеся собственную безопасность в жертву интересам ведомства? Неужели они забудут своё обещание воздать мне за это самую высокую честь перед лицом комитетов Национального собрания?

Напишу им, не откладывая. Их поведение покажет, причастны ли они в какой-либо мере к нанесённому мне ущербу, входило ли в их намерения оказать услуги партии, именуемой «австрийской», и помешать доставке ружей, задерживая мои деньги, без которых я не могу сделать ни шагу, и оставляя меня без каких бы то ни было доказательств того, что я пошёл им навстречу и, по первой их просьбе, оставил у них в руках мои капиталы! Сердце моё сжимало, как тисками. Я взял перо и составил следующее письмо, исполненное трепета:

Признаюсь, неприятное чувство страха не оставляло меня, пока я не получил от них ответа.

Вот какой ответ я получил назавтра, около полудня:

Читая это письмо, я думал: они почувствовали, как я удручён, они поняли, что не должны ни минутой долее оставлять меня в таком состоянии. Да зачтётся им это! Из груди моей вырвался вздох облегчения. Я ещё не всё потерял, сказал я себе; если даже новые препятствия помешают мне довести до конца это дело, оправданием мне будет, по крайней мере, то, что я приложил все старания: похвалы, которых я удостоился, послужат мне сладким утешением. Но, по совести, я обязан просить у всех прощения: меня ведь побудили заподозрить в недоброжелательстве весь Совет; я заподозрил обоих министров в намерении помешать доставке оружия, чтобы оказать тем самым услугу противной партии; этого нет и в помине! По счастью, я согрешил лишь в тайне сердца, и мне не нужно исправлять никаких ошибок, совершённых на людях: я раскаиваюсь и пойду завтра поблагодарить министров, этого достаточно.

Напрасно люди так опасливы! Ни Совет, ни министры отнюдь не хотели мне навредить, нет! Напротив, лишь здесь это важное дело и было взято под покровительство. Теперь я не стану доверять всяким слухам. Задержать ружья было бы таким вероломством, что по меньшей мере легковерно обвинять кого-либо в подобном преступлении по отношению к нации! Всё это, как я вижу, отместка канцелярий, вся причина в сребролюбии; мне дали наглядный урок, что не следует никогда творить добро, если это мешает им обделывать свои делишки и посягает на заведённый ход грабежа.

Я поехал обедать в деревню, где задержался из-за недомогания. Через два дня мне сообщили, что министры получили отставку; что военное министерство вручено некоему г-ну Абанкуру, а министерство иностранных дел — г-ну Дюбушажу. «О небо! — подумал я. — Тот, кто теряет одно мгновение, теряет его непоправимо. Промедли я день, и мне не удалось бы ничем подтвердить принесённых мною жертв!»

Поскольку в изменившихся обстоятельствах менялось и моё положение, то вместо того, чтобы адресовать начальнику артиллерийского управления упрёки за все изменения, внесённые по его требованию в трижды переделанный акт, я счёл должным поблагодарить его, напротив, за труды, которые он дал себе, чтобы завершить дело: всё иное было ни к чему и могло лишь повредить мне. 25 июля я направил ему следующее письмо:

Я прощупывал почву, так как хотел собрать побольше доказательств. Г-н Вошель ответил мне без обиняков:

В этом пункте он был прав: пятая статья моего последнего договора предусматривала, что я дам закладную на всё моё состояние в качестве обеспечения за деньги, которые получу, на срок, пока оружие не перейдёт в руки г-на де Мольда; он же, в момент поставки, снимет эту ипотеку.

Таково было состояние дела, когда ушли эти министры. Как только было бы отослано в Голландию торговое обеспечение, которого с полным основанием требовал первый поставщик (поскольку он сам внёс его) и которое министр обязался дать по статье 8-й, ничто в мире не могло бы уже помешать поставке оружия в Тервере. Какими бы тайными происками ни старались помешать вывозу, пусть они даже умудрятся нарушить все остальные условия, предусмотренные актом, буде только залог окажется выплачен, я смогу проделать остальное, прибегнув к займам, как бы они ни были тягостны. Мне было поэтому необходимо отвести глаза недоброжелательству, показав, что я не требую ничего, кроме внесения залога в размере пятидесяти тысяч флоринов, и отложить всё остальное до лучших времён; нужда в ружьях для наших безоружных волонтёров с каждым днём становилась всё насущнее.

Воспользовавшись мнением, высказанным г-ном Вошелем в письме, я составил два обстоятельных обзора дела — один, предназначенный г-ну д'Абанкуру, второй для г-на Дюбушажа; я должен здесь возблагодарить бога за эти обзоры: они хранятся во всех архивах. Вот их краткое резюме:

Надлежит, не откладывая, внести залог, поскольку важно, чтобы оружие было востребовано французским посланником у голландского правительства возможно быстрее, в соответствии с статьёй 8-й договора от 18 июля; надлежит тотчас составить инструкцию г-ну де Мольду и вручить её г-ну де Лаогу, чей отъезд задерживается только из-за этого документа и паспорта; его ждёт в Дюнкерке с 24 июня зафрахтованное на средства правительства судно, которое уже доставило его во Францию и на котором он должен отвезти г-ну де Мольду ответ на важные депеши, направленные с ним, — ответ, ожидаемый нашим послом в течение месяца.

Тщетные ожидания. Никакого ответа от г-на д'Абанкура. Никакого ответа и от г-на Дюбушажа. Но они исполняли свои министерские обязанности так недолго, что их трудно упрекнуть. Тем временем я досаждал так, что успел ему надоесть, Бонн-Карреру[86], на которого были возложены важнейшие дела министерства иностранных дел; я добивался, чтобы был выдан залог, а также паспорт для Лаога, коль скоро в чудовищном беспорядке тех дней, к великому сожалению, было не до депеш г-на де Мольда о фальшивомонетчиках, которые выпускали ассигнации и были заключены, по его настоянию, в тюрьму в Голландии, но их старались вырвать из его рук.

Я до того намозолил глаза Бонн-Карреру, что в одно прекрасное утро он вышел из своего кабинета и спустился к министру, чтобы уладить с ним вопрос об обеспечении, требуемом г-ном Дюрвеем для выдачи залога, но когда он взялся за дверь, ему на моих глазах вдруг стало так плохо, что я, забыв обо всём, поспешил оказать ему помощь и не думал уже ни о чём, кроме этого злосчастного приступа, который уложил его на десять дней в постель и надолго задержал отправку желаемого залога.

Вернувшись домой, я подумал: вот уж, поистине, проклятье! Люди, события, сама природа — всё против меня.

Тридцать первого июля я всё же добился паспорта для г-на де Лаога и короткого письма, адресованного г-ну де Мольду; залогом, однако, и не пахло. Всё было в таком чудовищном беспорядке, что больше четырёх часов ушло на тщетные поиски депеш г-на де Мольда и на то, чтобы найти в столе некоего г-на Лебрена документы на шесть тысяч флоринов, данных в долг от моего имени этому послу, когда он арестовал фальшивомонетчиков, поскольку мне необходимо было получить хотя бы эти деньги, без которых г-н де Лаог не мог выехать, так как на всё остальные был наложен арест.

Задолжай мне эти деньги военное ведомство, я ничуть не сомневаюсь, что неумолимый г-н Вошель отказал бы в моей просьбе, сославшись на протест господина Провена!

Я сказал всем, что г-н Лаог уезжает, чтобы наладить доставку ружей. Поскольку он не трогался из Парижа, ожидая вместе со мной этого нескончаемого залога, пошли разговоры, что я задерживаю г-на де Лаога и явно не хочу, чтобы в момент, когда враг вступил во Францию[87] и нашим солдатам повсюду не хватает оружия, оно было доставлено! Меня предупреждали со всех сторон.

Я попросил моего друга отправиться в Гавр и подождать там, пока мне удастся преодолеть все препоны, связанные с чудовищным беспорядком министерского делопроизводства, чтобы его отъезд умерил народное возмущение. С грустью покинул он Париж, умоляя меня не успокаиваться, пока я не добьюсь залога, без которого все его шаги будут напрасны.

Наконец 7 августа, в первый же день, когда г-н де Сент-Круа появился в министерстве иностранных дел, я направил ему письмо, которое надлежит привести здесь, дабы показать, что, пока меня обвиняли в измене гражданскому долгу и предательстве, я ни на минуту не прекращал своих усилий.

С 7 по 16 августа я не получил ответа ни от кого: ни один министр мне не написал, зато заговорил народ. В ужасный день 10 августа[88] жители Сент-Антуанского предместья кричали, шагая по улицам: «Как нам защищаться? У нас есть только пики и нет ни единого ружья!» Агитаторы твердили им: «Этот негодяй Бомарше, этот враг отечества задерживает шестьдесят тысяч ружей в Голландии, это он препятствует их доставке». Другие, подобно эху, откликались: «Нет, всё обстоит куда хуже! Он прячет эти ружья в своих подвалах, они нужны, чтобы нас всех уничтожить!» А женщины, надрывая глотки, вопили: «Поджечь его дом!»

В субботу 11 августа ко мне пришли утром сказать, что враги с адским умыслом морочат голову женщинам у ворот Сен-Поль, настраивая их против меня; и если будет так продолжаться, не исключено, что народ из предместий явится грабить мой дом.

— Я ничем не могу им помешать, — ответил я, — моим врагам только это и нужно. Но пусть будет спасён хотя бы этот портфель с оправдательными документами: если я погибну, его найдут.

О французские граждане! В этом портфеле были бумаги, с которыми я вас только что ознакомил, а также те, которые последуют.

Нужно ли повторять то, что было напечатано об этом событии в августе прошлого года? Я обрисовал моей дочери, чтобы она была в курсе, ужасные подробности случившегося: я послал ей в Гавр, где она находилась вместе с матерью, это письмо; одиннадцать дней его задерживали на почте: оно было вскрыто в соответствии с законом, усматривающим гнусного преступника во всяком, кто этот закон нарушит; с него была снята копия, опубликована, она ходит по рукам, не в моей власти что-либо там изменить; письмо существует, и мне скажут, что впоследствии я рад бы был его улучшить.

Граждане! Я бросаю это письмо в кипу моих оправдательных документов. Если прочие могли прискучить вам своей неприятной сухостью, оно лишено этого порока. Я вложил в него душу: я писал дочери, дочери, страдавшей в тот момент за меня! Чтение этого письма может оказаться не бесполезным для истории революции!

Но вернёмся к истории ружей. Г-н де Сент-Круа оставил министерский пост. Его место занял г-н Лебрен.

В отчаянии от безрезультатности всех моих хлопот и усилий, видя, что опасность нарастает, я написал г-ну де Лаогу в Гавр, чтобы он немедленно отправлялся в Гаагу, не дожидаясь злосчастного залога. Можно составить представление о моём положении, читая моё письмо Лаогу:

Я явился на приём (впустую) к г-ну Лебрену, как к министру, который обо всём осведомлён, поскольку дело о ружьях проходило через его руки, когда он был управляющим делами министерства иностранных дел. Никому оно не было известно так хорошо, как ему.

Я счёл, что самый надёжный путь — обратиться к нему в письменной форме. Я направил ему настоятельную записку.

Лебрен поручил ответить мне:

«Хвала господу! — подумал я. — Наконец-то нашёлся человек, который выражает удивление по поводу препон, чинимых в этом деле (помешавших г-ну де Лаогу выехать); этот министр достойный гражданин, он ознакомился со всеми моими затруднениями и не скрывает, что они его тронули. Вот какие министры нам нужны.

Он покончит с залогом, ему с г-ном Дюрвеем тут дела на час. Он вытолкнет моего Лаога в море, и у Франции будут, хвала господу, ружья! Благословен господь!»

Но, хотя я и ходил дважды в день к этому министру (а я живу примерно на расстоянии мили от министерства), мне удалось встретиться с ним лишь 18-го, после полудня.

Он принял меня со всей учтивостью, повторил мне то, что уже писал, сказал, что отправляется на Совет, чтобы урегулировать вопрос о залоге и возможно более скором отъезде г-на де Лаога; я должен вернуться к нему на следующий день, и он быстро покончит дело.

Удовлетворённый встречей с министром, столь доброжелательным, я вернулся в министерство назавтра в десять часов; его не было, я пошёл домой. Курьер, прибывший из Гавра, вручил мне срочный пакет от де Лаога; это был ответ на моё письмо от 16-го, приведенное выше; в нём содержалась выписка из протокола Гаврской коммуны, касавшаяся визы, поставленной 18 августа 1792 года на его паспорте. Вот она:

Право же, злодеи слишком усердствуют, они не щадят своих сил, чтобы помешать доставке этих ружей! Почему бы им просто не положиться на ход событий? Бьюсь об заклад, что сам дьявол не смог бы ничего сдвинуть с места в этом чудовищном хаосе, именуемом вдобавок эрой свободы!

Нарочный из Гавра сказал, что ещё до вручения мне этого письма он передал другое, исходящее от мэра Гавра, в Национальное собрание, г-ну Кристинá, депутату от этого города. Я тотчас понял, как опасно для дела гласное обсуждение его в Собрании. Разумеется, для меня лично оно было выгодно, поскольку я был бы обелён; но общественное благо превыше всего.

Я написал г-ну Кристинá (с которым вовсе не был знаком):

Я сулю курьеру три билета по сто су, если он быстро выполнит моё поручение. Он бежит — и успевает в самое время: г-н Кристинá собирается огласить письмо.

Получив мою записку, он просит, чтобы это дело было рассмотрено в комитетах; решение выносят; он поручает передать мне, чтобы я не тревожился, мой испуг проходит. Я рассчитываюсь с моим деятельным курьером и прошу его прийти за пакетом после получения депеши комитетов. Я пишу, утешаю де Лаога тем, что речь идёт о задержке всего на несколько дней, что г-н Лебрен обещал мне безотлагательно всё уладить; я умоляю его наверстать затем упущенное время и лететь, как на пожар, чтобы успокоить г-на де Мольда, который вот уже скоро два месяца как находится в ожидании.

В три часа я вновь являюсь к министру Лебрену. Он как раз возвращается к себе. Я выхожу из кареты. Он останавливается у подъезда, бросает мне весьма сухо два слова и, воспользовавшись моей растерянностью, внезапно уходит.

Его слова меня как громом поразили. Я счёл, что он уже знает о курьере из Гавра. В большом волнении я поехал домой, чтобы написать ему о моём отношении к словам, им мне сказанным, и предотвратить зловещие результаты, которые могли из них воспоследовать.

Я умоляю вас, о граждане! прочесть моё письмо этому министру с тем вниманием, к которому я призывал его самого; это письмо предрекает ужасные преследования, коих жертвой я оказался вскоре.

В то же воскресенье, 19 августа, я пришёл вечером, в третий раз за эти сутки, к г-ну Лебрену. Я хотел оставить ему моё письмо, предварительно всё с ним обсудив, с тем чтобы он передал его другим министрам, своим коллегам. Он меня не принял, отложив аудиенцию на завтра. Я явился в девять утра; он меня не принял. Тот же ответ: перенесено на вечер.

Придя домой, я нашёл там незнакомца, что-то писавшего у моего привратника (читатель, удвойте внимание).

— Мне поручено, — сказал он, смеясь, — сделать вам предложение от имени одной австрийской компании относительно поставки ваших ружей; я писал вам, чтобы испросить встречи.

И он продолжал, пока мы прогуливались перед домом:

— Знакомы ли вы, сударь, с господином Константини?

— Не имею чести, сударь.

— Будучи связан делами с одной компанией в Брюсселе, он узнал, что именно оттуда исходит эмбарго, наложенное на ваши ружья в Голландии, и он предлагает вам через меня, ежели вам будет угодно дать ему половину вашего дохода с этой сделки, пустить в ход надёжное средство, чтобы они были доставлены в течение недели.

— Он, значит, весьма могуществен, ваш Константини? Однако я, по чести, не имею права даже выслушивать столь неопределённое предложение, не вводя в обман этого господина, поскольку при нынешнем положении дела я даже не знаю, окажусь ли я в прибыли или в убытке; проясните ваше предложение: сколько денег вы требуете от меня за доставку оружия?

— Ну что ж, сударь, — сказал он, — по флорину за ружьё; дело стоит таких расходов.

— Сударь, нужно знать, каковы будут эти расходы. Если ваш господин Константини использует торговые каналы, придётся платить пошлину на вывоз по полтора флорина за штуку; учитывая флорин, который вы требуете за его услуги, стоимость ружья возрастёт на два с половиной флорина, независимо от того, годно оно или нет к употреблению; без какой бы то ни было уверенности, что при сортировке все ружья будут приняты, такой нагрузки дело не выдержит.

— Сколько же вы согласны нам дать? — спросил он.

— Двадцать су за ружьё, независимо от его качества. Но ваш человек должен дать мне залог, который послужит мне гарантией в том, что меры, принятые им для извлечения ружей, не приведут к их окончательной задержке в Голландии. Я обдумаю, какое обеспечение я должен у него потребовать. Моё предложение — шестьдесят тысяч франков.

Он мне сказал:

— Я оставлю вам его предложение в письменном виде. Меня зовут Ларше, вот мой адрес; и передайте мне ваш ответ в течение дня, ибо предупреждаю вас (при этом он пристально посмотрел на меня), вам следует поторопиться!

— Что вы имеете в виду, сударь? — сказал я.

Он покинул меня, ничего не ответив. Я не понимал, как истолковать его странные слова. Я раскрыл предложение господина Константини и, к своему величайшему удивлению, прочёл записку, которую воспроизвожу:

«Условия, предлагаемые г-ну Бомарше в отношении дела о ружьях, находящихся в Тервере, в Зеландии.

Господин Константини, компаньон брюссельских фирм, предлагает г-ну Бомарше поделить доход с этой операции пополам, половина г-ну Бомарше, половина — г-ну Константини и его компаньонам.

Господин Бомарше немедленно узаконит это купчей.

Поскольку г-н Бомарше внёс аванс на покупку ружей, который, как есть основания думать, был ему частично возмещён французским правительством, г-н Константини, со своей стороны, обязуется осуществить перевозку их из Тервера в Дюнкерк, безотлагательно и надлежащим образом.

Расходы понесёт операция. Поскольку существует уверенность, что вывозу ружей из Тервера до сих пор препятствовало только влияние бывшего министерства, есть все основания верить, что г-ну Бомарше удастся преодолеть это препятствие.

Необходимо предупредить г-на Бомарше, что только немедленное принятие и осуществление мер по доставке оружия может предупредить решение расследовать поведение г-на Бомарше в этом деле»(!). И т. д. (дальнейшее касалось условий сделки).

Ха-ха! Господин Константини! Новая интрига, новые угрозы! Следуя моему постоянному методу анализировать всё, мною получаемое, я вижу здесь, подумал я, некоего австро-француза, который якобы располагает средствами доставить оружие. Этот австро-француз, по его утверждению, властен также, как он говорит, приостановить с помощью денег расследование, которое вот-вот должно начаться относительно моего поведения в этом деле?

Браво, г-н Константини! Теперь против меня действуют не исподтишка, не через мелких подручных! Вы, г-н Константини, компаньон человека достаточно могущественного, чтобы снять, если он пожелает, в течение трёх дней эмбарго, наложенное в Тервере, или заставить меня содрогнуться, если я откажусь войти в этот славный триумвират подлецов. Единственный способ, которым этот могущественный человек может воспользоваться, чтобы убрать с пути препятствие к вывозу оружия, явно состоит в том, чтобы дать именно вам залог, в котором он упорно отказывает мне. Всё понятно, г-н Константини! Ваш компаньон — это новый министр. Остаётся выяснить, какой из них. Этим-то я и займусь. А пока что я отвечу г-ну Ларше, вашему представителю. Мой ответ был тотчас отправлен.

— Теперь, — сказал я, — чтобы остаться верным себе, нужно направить г-ну Лебрену, министру, мой ответ Константини и посмотреть, как он, со своей стороны, будет со мной держаться; таким образом я выясню, является ли г-н Лебрен их человеком.

Вечером прихожу к г-ну Лебрену… Недосягаем, мне отказано. Беру бумагу у его привратника, пишу:

Я приложил к письму вышеприведённое пространное письмо г-на де Лаога о нашем деле, а также мой гордый ответ посланцу Константини.

Никакого ответа.

19-го, 20-го, 21-го и 22-го я являлся к министру по два раза в день, наконец после восьми напрасных хождений за четыре дня, каждое из которых составляло туда и обратно около двух миль, я передал через привратника вторую записку; возвращаясь домой, я думал: если министрам доставляет удовольствие их недосягаемость, горе людям, которые за ними гоняются!

Никакого ответа.

Я перестал туда ходить. Я не мог разгадать, как решили министры судьбу де Лаога, получив моё резкое письмо, и сгорал от нетерпения в бессильном бешенстве. От Константини не было никаких известий, если не считать бранного письма, на которое я ответил, что он мне жалок.

Господин Кристинá, депутат от Гавра, уведомил меня письмом, что его курьер отбыл в этот порт и что дело о выезде г-на де Лаога было рассмотрено исполнительной властью, однако решение ему неизвестно; я говорил себе в ярости: они так и не занялись этим всерьёз, отправили, наверное, выжидательное письмо, какой-нибудь ничего не значащий ответ — и мы снова теряем время. Простите мне, читатели! Они этим занимались, и весьма усердно; вот тому доказательство, не оставляющее сомнений; никто не предполагал, что мне удастся его когда-нибудь заполучить.

Двадцать второго августа приходит отчаянная записка от Лаога:

Я переворачиваю его письмо и читаю нижеследующее:

Я подскочил зайцем, которому дробь попала в мозг, увидев, что Национальное собрание послало чудовищное распоряжение не выпускать Лаога. Потом, придя в себя, сказал с горьким смехом:

— Чёрт побери! Я и забыл, что наши друзья опять на коне! Собрание тут ни при чём, это — они. Вот первый результат. Нашей Франции больше не видать ружей!

Теперь, мои читатели, успокойте ваши нервы, разбираясь вместе со мной, беднягой, в этой новой загадке! Как же вышло, — говорил я себе, — что после того, как с главного обсуждения Национального собрания было снято из осторожности всё относящееся к этому делу, чтобы не дать пищи недоброжелательству голландцев, которые могли бы понять, насколько оно заинтересовано в оружии, — как же после этого Собрание могло отдать распоряжение министру внутренних дел (а он говорит об этом в своём письме гаврскому муниципалитету), чтобы он запретил г-ну де Лаогу выехать в Голландию для исполнения его миссии? Всё это вероломный умысел!

По счастью, мне пришло в голову перечитать любезный ответ г-на Кристина на мои два письма от 19 августа! С радостью я обнаружил в нём разгадку, которую искал (ибо, когда ожесточённо доискиваешься разгадки, то, найдя её, испытываешь, даже если она несёт беду, некое удовлетворение от того, что докопался до истины); я увидел в письме, читатели, то, что увидите и вы.

Вы понимаете, читатели: Собрание направляет г-на Кристина во временные исполнительные органы отнюдь не для того, чтобы ему был дан от имени Собрания приказ написать в Гавр о задержке г-на де Лаога во Франции. Оно направляет г-на Кристина в комитеты, чтобы обсудить дело без огласки, как я того желал; эти же комитеты не находят ничего лучшего, как послать г-на Кристина к г-ну Ролану за готовым ответом министров вовсе не на запрос Национального собрания, а на письмо Гаврского муниципалитета; что в корне меняет дело, поскольку таким образом Собрание и комитеты перелагают опять решение на тех же министров; и г-н Ролан тут (в этом я впоследствии неоднократно убеждался) всего лишь послушное перо господ Клавьера и Лебрена, единственных министров, имеющих касательство к ружьям. Что же делают эти господа, занявшие свои посты лишь за несколько дней до того и получившие всю информацию о том, что происходило в период их солнечного затмения, от г-на Лебрена, который ранее был управляющим делами министерства? В своём ответе муниципалитету они говорят, что по распоряжению Собрания обязаны воспрепятствовать отбытию в Голландию того единственного человека, в поездке которого крайне заинтересовано Собрание, человека, назначенного вдобавок объединёнными комитетами!.. С помощью этого фокуса они снова перешли дорогу нашим ружьям! Каковые должны достаться Константини.

Господин Кристина заканчивал своё письмо очень просто:

Слова г-на Кристина, человека обязательного, — «не сомневаюсь, что Вы не преминули поторопить его с отъездом», — не оставляли, если бы мне ещё нужны были доказательства, никаких сомнений в его уверенности, что курьер вёз в Гавр известие, которое было мне приятно. Таким образом, он, единственное связующее звено между Собранием и комитетами, между двумя комитетами и министрами, между министрами и курьером, не знал, что эти последние воспрепятствовали моему другу выполнить его миссию! Тем более не знало этого Национальное собрание, которое министры обвиняют в отдаче распоряжения, пагубного для общего блага!

Граждане, вот каким методом я пользуюсь, чтобы вам стала ясна, как она ясна мне, причастность министров ко всем последующим гнусностям.

Таким образом, Константини требовал от меня, угрожая, сто тридцать тысяч ливров (или шестьдесят тысяч флоринов) за доставку моих ружей, в качестве единственного человека, якобы располагавшего мощными средствами, чтобы вырвать их из Тервера. А новые министры, задерживая Лаога во Франции и отказываясь предоставить залог, облегчали замысел г-на Константини: они доводили меня до отчаяния, чтобы сделать сговорчивее! Но раньше чем сказать об этом вслух, я должен был получить подтверждение своих догадок. Я получил его из Голландии.

Я составил пространную записку в Национальное собрание, прося его назначить судей; её как раз перебеляли, когда, 23 августа, в пять часов утра, раздался громкий стук: это пришли меня арестовать и опечатать мой дом! Меня поволокли в мэрию, где я простоял в тёмном коридоре с семи утра до четырёх часов пополудни, и никто, кроме людей, меня арестовавших, мне слова не сказал. Они пришли ко мне в восемь часов и сказали: «Оставайтесь здесь, мы уходим; вот расписка по всей форме, которую нам на вас выдали».

«Прекрасно, — подумал я, — вот я, как говяжий скот на площади: провожатые получили свою расписку, а мне, надёжно спутанному, остаётся только дождаться мясника, который меня купит!»

После того, как я прождал стоя девять часов, за мной пришли и отвели меня в комитет мэрии, именовавшийся Наблюдательным, где председательствовал г-н Панис, который и приступил к допросу. Удивлённый тем, что ничто не записывается, я сделал по этому поводу замечание; он ответил мне, что это пока общая предварительная беседа и что формальности будут соблюдены позднее, когда с моего имущества будут сняты печати. Из разговора я узнал, что в Пале-Рояле выкрикивали моё имя, обзывая предателем, отказавшимся доставить во Францию шестьдесят тысяч ружей, уже мне оплаченных; что на меня поступили доносы.

— Назовите доносчиков, сударь, прошу вас; или я назову вам их сам.

— Что ж, — сказал он, — это некий господин Кольмар, член муниципалитета; некий господин Ларше, да и другие.

— Ларше? — сказал я ему. — А, можете не продолжать! Пошлите только за портфелем, отложенным мною и опечатанным отдельно: вы убедитесь в чёрных кознях этого Ларше и некоего Константини, да и других, как вы изволили выразиться, которых ещё не настало время назвать.

— Завтра печати будут сняты; мы увидим, — сказал г-н Панис, — а пока что вы переночуете в Аббатстве.

Я провёл там ночь, и провёл её в камере с несчастными… которые вскоре были обезглавлены!

На следующий день, 24-го, после полудня, два муниципальных чиновника явились за мной в Аббатство, чтобы я мог присутствовать при снятии печатей и переписи моих бумаг. Операция продолжалась всю ночь, до девяти утра 25-го; затем меня отвели в мэрию, где мой тёмный коридор вторично принял меня в своё лоно вплоть до трёх часов пополудни, когда я вновь предстал перед Наблюдательным комитетом под председательством г-на Паниса.

— Нам доложили, — сказал он, — результаты проверки ваших бумаг. Вы достойны только похвал; но вы говорили о портфеле с документами по делу о ружьях, в злонамеренной задержке которых в Голландии вы обвиняетесь; эти господа уже просмотрели его (речь шла о муниципальных чиновниках, снимавших печати), они оба даже сказали нам, что мы будем удивлены.

— Сударь, я горю нетерпением открыть его перед вами; вот он.

Я вынимаю один за другим все документы, которые были вами только что прочитаны. Я дошёл до середины, когда г-н Панис воскликнул:

— Господа, он чист! он чист! Вам не кажется, что это так?

Все члены комитета закричали:

— Он чист!

— Хорошо, сударь, этого вполне достаточно: тут кроется нечто ужасное. Господину Бомарше следует выдать лестное свидетельство о гражданской благонадёжности, а также принести ему извинения за причинённые тревоги, в которых виновна обстановка наших дней.

Некий г-н Бершер, секретарь, доброжелательные взгляды, которого утешали и трогали меня, уже писал это свидетельство, когда вошёл и что-то сказал на ухо председателю маленький человек, черноволосый, с горбатым носом, с ужасным лицом… Как мне сказать вам об этом, мои читатели! То был великий, справедливый, короче, милосердный Марат[89].

Он выходит. Г-н Панис, потирая голову в некотором замешательстве, говорит мне:

— Я весьма удручён, сударь, но я не могу освободить вас. На вас поступил новый донос.

— Какой, сударь, скажите, я немедленно дам разъяснения.

— Я не могу этого сделать; достаточно одного слова, одного знака кому-нибудь из друзей, ожидающих вас снаружи, чтобы свести на нет результаты предстоящего расследования.

— Господин председатель, пусть велят уйти моим друзьям: я добровольно подвергаю себя заключению в вашем кабинете вплоть до окончания расследования; быть может, я смогу помочь тому, чтобы оно было проведено быстрее. Скажите мне, о чём идёт речь.

Он посоветовался с присутствующими и, взяв с меня честное слово, что я не выйду из кабинета и не стану ни с кем тут разговаривать, пока они все не вернутся, сказал мне:

— Вы отправили пять сундуков с подозрительными бумагами некоей президентше, проживающей в Марэ, в доме номер пятнадцать по улице Сен-Луи; отдан приказ пойти за ними.

— Господа, — сказал я, — выслушайте меня. Я охотно жертвую бедным всё, что будет найдено в пяти указанных сундуках, и отвечаю головой за то, что в них не будет обнаружено ничего подозрительного; точнее, я заявляю перед вами, что в доме, вами названном, нет никаких сундуков, принадлежащих мне. Однако в доме одного из моих друзей на улице Труа-Павийон действительно находится связка документов: это денежные бумаги, которые я спас, будучи предупреждён о том, что в ночь с девятого на десятое августа мой дом будет разграблен, о чём я сообщил письмом господину Петиону[90]. Пока пойдут за пятью сундуками, пошлите также за этой связкой, слуга моего друга выдаст её по этому распоряжению; вы просмотрите её. Ещё один сундук с бумагами и старыми счётными книгами был у меня украден в тот самый день, когда эта связка была вынесена из дому; можете известить об этом барабанным боем: больше я ничем не могу вам помочь.

Всё это было выполнено. Мне выдали свидетельство, за подписью всех этих господ, не учитывавшее, однако, результатов осмотра сундуков и связки.

Эти господа собрались пообедать, с тем чтобы вернуться к моменту доставки сундуков; я должен был остаться под арестом в кабинете с одним из чиновников, которому была поручена охрана.

Они уже выходили, когда ворвался весьма разгорячённый человек с перевязью и сказал, что у него в руках доказательства моей измены, моего чудовищного намерения передать шестьдесят тысяч ружей, уже мне оплаченных, врагам отечества.

Он пришёл в бешенство от того, что мне выдали свидетельство о благонадёжности. Это был г-н Кольмар, сообщник моих «австрийцев» и сверх того автор доноса на меня.

— Вы видите, господа, — сказал я спокойно, — что этот господин совершенно не в курсе дела, о котором говорит. Он всего лишь эхо Ларше и Константини.

Тот накинулся на меня с бранью, говоря, что я отвечу головой.

— Пусть так, — сказал я ему, — только бы не вы были моим судьёй!

Все ушли. Я остался в кабинете, печально размышляя о странностях моей судьбы. Мою связку принесли, о пяти сундуках не было ни слуху ни духу! Что же мне сказать вам, французы, читающие меня! Я пробыл там тридцать два часа, так никого и не дождавшись. Чиновник, уходя спать, сказал, что не может оставить меня одного на ночь в кабинете. Он вновь выставил меня в тёмный коридор; если бы не жалость служителя, бросившего мне на пол матрац, я так и простоял бы всю ночь, умирая от усталости и ужаса.

Прошло тридцать два часа, но поскольку никого всё ещё не было, муниципальные чиновники, проникнувшись ко мне сочувствием, собрались и сказали мне:

— Господин Панис не возвращается, возможно, у него какие-нибудь затруднения. При осмотре сундуков у президентши, где их оказалось восемь или девять, обнаружилось, что в них лежит тряпьё монахинь, которых она приютила. Нам известно, что вы неповинны в преступлениях, в которых вас обвиняют. В ожидании, пока комитет вернётся, мы из жалости отпустим вас спать домой. Завтра утром ваша связка будет просмотрена, и вы получите окончательное свидетельство.

Я сказал моему слуге, который был в слезах:

— Ступай приготовь мне ванну: вот уже пять ночей, как я без отдыха.

Он побежал. Меня отпустили, хотя и в сопровождении двух жандармов, которые должны были стеречь меня ночью.

На следующий день я послал одного из них узнать, собрался ли наконец комитет, чтобы выдать мне обещанное свидетельство. Он вернулся вместе с другими стражами и строгим приказом сопроводить меня в Аббатство и содержать меня там под секретом с особым указанием не давать мне сообщаться с кем-либо вне тюрьмы, если на то не будет письменного разрешения муниципалитета. Мне с трудом удалось сдержать отчаяние моих близких. Я утешал их, как мог; итак, меня отвели в тюрьму, где я вновь оказался вместе с господами Аффри, Тьерри, Монморенами, Сомбреем и его добродетельной дочерью, которая добровольно пошла вслед за отцом в эту клоаку и которая, как говорят, спасла ему жизнь! С аббатом де Буа-Желеном, господами Лалли-Толлендалем, Ленуаром, казначеем подаяний, восьмидесятидвухлетним старцем; с г-ном Жибе, нотариусом; короче говоря, со ста девяноста двумя лицами, втиснутыми в восемнадцать келий.

Час спустя после моего прибытия пришли сказать, что меня вызывают по письменному распоряжению муниципалитета. Я пошёл к привратнику, где нашёл… угадайте кого, читатель! Г-на Ларше, компаньона Константини, и некоторых других, чьих имён я пока не называю. Он явился, чтобы возобновить сладкие предложения, которые делал у меня дома, он предложил даже купить у меня голландские ружья по цене семь флоринов восемь су за штуку; всего на один флорин дешевле, чем мне платило государство; и я мог принять в уплату те восемьсот тысяч франков, которые, как он сказал, я только что получил в казначействе. На этих условиях я смогу выйти из Аббатства и получить моё свидетельство. Я прошу читателя, следующего за мной с момента, когда я начал эту памятную записку, вообразить, каково было в эту минуту моё лицо, ибо сам я не нахожу слов, чтобы его описать. После минутного молчания я холодно сказал этому человеку:

— Я не веду дел в тюрьме; убирайтесь вон и передайте это министрам, которые вас послали и не хуже меня знают, что я не получил ни одного су из упомянутых вами восьмисот тысяч франков: этот идиотский слух распустили специально, чтобы подвергнуть разграблению мой дом в приснопамятную ночь десятого августа!

— Вы не получали за последние две недели, — сказал он, вставая, — восьмисот тысяч франков?

— Нет, — ответил я, поворачиваясь к нему спиной.

Он выскочил, только пятки засверкали. С тех пор я его не видел.

«Если уж эти господа предлагают мне по семь флоринов, — подумал я после его ухода, — значит, они, без всякого сомнения, собираются перепродать ружья государству по одиннадцать или двенадцать, у них ведь вся власть в руках. Теперь я понял их затею; но ничего у них не выйдет, только через мой труп», — добавил я, стиснув зубы.

Вернувшись в комнату, где были другие заключённые, я рассказал обо всём происшедшем и заметил, что это удивляет меня одного.

Один из этих господ сказал нам:

— Враги заняли Лонгви. Если им удастся войти в Верден, народ будет охвачен ужасом, и этим воспользуются, чтобы с нами здесь покончить.

— Боюсь, что это слишком похоже на правду, — ответил я ему, вздохнув.

На следующий день мне передали в тюрьму записку, которую я воспроизвожу:

Записка

Эта записка моего племянника была вручена мне привратником, к чести которого я должен сказать, что он смягчал, как мог, участь заключённых.

Я попросил моих товарищей по несчастью расчистить мне место, чтобы я мог, забившись в угол и положив лист на колено, составить настоятельную записку в Наблюдательный комитет мэрии. Г-н Тьерри снабдил меня бумагой, г-н Аффри ссудил свой портфель, который послужил мне письменным столом. Юный Монморен, сев на пол, подпирал этот портфель, пока я писал. Г-н Толлендаль спорил с аббатом де Буа-Желеном; г-н Жибе глядел, как я пишу; г-н Ленуар горячо молился, стоя на коленях; а я писал мою жалобу, проникнутую чувством собственного достоинства, быть может, — увы! — в большей мере, нежели это было терпимо в то время. Я делюсь этим соображением только из уважения к Лекуантру, который уверял вас, о граждане! что я проявил низость в моих записках об этом ужасающем деле! Вот она, моя низость, обращённая к тем, кто приставил нож к моей груди.

Назавтра, 29 августа, часов в пять вечера, мы предавались печальным размышлениям. Г-н Аффри, этот почтенный старец, накануне вышел из Аббатства. Вдруг меня вызывает надзиратель!

— Господин Бомарше, вас спрашивают!

— Кто меня спрашивает, друг мой?

— Господин Манюэль[91] и несколько муниципальных чиновников.

Он уходит. Мы переглядываемся. Г-н Тьерри говорит мне:

— Он не из ваших врагов?

— Увы! — говорю им я. — Мы никогда не встречались; начало не предвещает ничего хорошего; это ужасное предзнаменование! Неужели пробил мой час?

Все опускают глаза, безмолвствуют; я иду к привратнику и говорю, входя:

— Кто из вас, господа, зовётся господином Манюэлем?

— Это я, — говорит один из них, выступая вперёд.

— Сударь, — говорю я ему, — мы с вами незнакомы, но у нас было известное всем столкновение по поводу уплаты мною налогов. Я, сударь, не только исправно платил свои налоги, но делал это также и за многих других, у кого не хватало средств. Неужто моё дело приняло такой серьёзный характер, что сам прокурор-синдик Парижской коммуны, оторвавшись от общественных дел, явился сюда заниматься мною?

— Сударь, — сказал он, — я не только не оторвался от общественных дел, но нахожусь здесь именно для того, чтобы ими заняться; и разве не первейший долг общественного служащего прийти в тюрьму, чтобы вырвать из неё невинного человека, которого преследуют? Ваш обвинитель, Кольмар, уличён как мошенник! Секция сорвала с него перевязь, он её недостоин: он изгнан из Коммуны, я полагаю даже, что он в тюрьме! Вам предоставляется право преследовать его по суду. Мне хотелось бы, чтобы вы забыли наше публичное столкновение, и поэтому я специально испросил у Коммуны разрешения отлучиться на час, чтобы вызволить вас отсюда. Не оставайтесь здесь ни минутой дольше!

Я сжал его в объятиях, не в силах произнесть ни слова: только глаза мои выражали, что творилось в душе; полагаю, они были достаточно красноречивы, если передали ему все мои мысли! Я твёрд как сталь, когда сталкиваюсь с несправедливостью, но сердце моё размягчается, глаза влажнеют при малейшем проявлении доброты! Никогда не забуду ни этого человека, ни этой минуты. Я вышел.

Два муниципальных чиновника (те же, что снимали печати у меня дома) отвезли меня в фиакре, — угадайте куда, читатель! Нет: я должен вам это сказать, вам ни за что не доискаться!.. К г-ну Лебрену, министру иностранных дел, который вышел из своего кабинета и увидел меня…

Прервём ещё раз рассказ. Прочтя пятую, а также последнюю его часть, вы, о граждане, получите исчерпывающие основания оправдать меня, как я обещал, и надеюсь, что я вправе этого ожидать.

Пятый этап

О граждане законодатели! Неужели я, действительно, должен, взывая к вашему правосудию, скрыть часть фактов, снимающих с меня вину? Умалить себя в защитительной речи из страха оскорбить людей влиятельных… Должно быть, четырёхмесячное отсутствие сильно извратило моё представление об общепринятом значении великого слова Свобода, ежели я никак не могу договориться со своими парижскими друзьями относительно того, как мне должно себя вести в деле, которое рушит мою гражданскую жизнь и наносит смертельный урон той свободе, тому равенству в правах, которые были мне гарантированы нашими законами!

Все пишут мне:

«Думайте о том, что выходит из-под Вашего пера! Защищайте себя, но никого не обвиняйте! Не задевайте ничьего самолюбия, даже тех, кто Вас больше всех оскорблял! Вы совершенно отстали от жизни!

Помните, что Вас хотели погубить и что, будь Вы сто раз правы, Вы ничего не добьётесь, если не проявите осмотрительности!

Помните, что кинжал приставлен к Вашей груди и всё Ваше достояние конфисковано!

Помните, что, за неимением другого преступления, Вас хотят выдать за эмигранта! Что нет ни одного Вашего слова, которое не было бы обращено против Вас! Что каждый Ваш хороший поступок только приводит в ярость Ваших врагов! Что они могущественны… и бессовестны! Помните, что у Вас есть дочь, которую вы любите! Помните…»

Да, у меня есть дочь, которую я люблю. Но, как ни дорога она мне, я перестал бы её уважать, если бы счёл, что она способна перенести унижение отца, если бы заподозрил, что она хочет, чтобы моё состояние, которому завидуют и которое составляет мою единственную вину, я сохранил для неё ценой ослабления доводов в свою защиту, ценой замалчивания половины из них, ценой бесчестья, неизбежного, если я пощажу врагов, не смевших нападать на меня, пока я находился во Франции, хотя у них в руках на протяжении полугода были все те бумаги, опираясь на которые они имеют неосторожность обвинять меня теперь, в моё отсутствие!

Как! Неправедные министры употребили во зло моё ревностное желание послужить родине и заставили меня выехать из Франции, вероломно выдав паспорт… В надежде, что они провели меня и я никогда не смогу вернуться! Или, если и вернусь, то в цепях, покрытый позором, как предатель отечества; как обвинённый в измене. И после этого я ослаблю доводы в свою защиту?

Как! Из свободной страны, где они пользуются уважением, они направляют за границу, к народу, который также называет себя свободным, чрезвычайного курьера, чтобы он вывез меня оттуда в оковах, рассчитывая, что им удастся проделать в Гааге то, чего они не посмели сделать в Лондоне, когда по подлому небрежению допустили побег фальшивомонетчиков, делателей ассигнаций, которых держал там в тюрьме человек бдительный, допустили потому, что не отвечали этому человеку, не писали ему в течение семи или восьми месяцев. И я буду молчать?

Как! Обвиняя меня в недоказанных преступлениях, они хотели извлечь меня из Голландии, чтобы я погиб по дороге от руки оплаченных ими убийц или обманутого ими народа ещё до того, как попаду в тюрьму, куда якобы меня везли, дабы я привёл доводы в своё оправдание? И я, граждане, я не скажу ни слова об этом вопиющем злоупотреблении властью?

— Да, дорогой мой! Так нужно, или вы пропали.

— Друзья мои! Человек не может пропасть, когда доказывает, что он прав! Пропасть — это не значит быть убитым, это значит — умереть обесчещенным! Но возрадуйтесь, друзья! Я не стану выдвигать против них обвинения по этому, никому пока не известному делу, хотя и настало время предать его огласке; ибо я должен спасти свою честь, если не в моей власти помешать им довершить разорение моей дочери и даже убить её отца!

Нет, я не стану обвинять. Я скажу только о фактах, подтверждая их неопровержимыми документами, как я не перестаю это делать. Национальный конвент, который стоит выше мелких интересов этих личностей-однодневок, ибо он — мощное эхо всеобщего стремления воздать каждому по справедливости, — Конвент сам, без меня, разберётся, кто прав и кто виноват! Кто предал нацию и кто верно ей служил! И он скажет своё мнение, кто из нас — они или я — заслужил тот вердикт, который был вынесен им по лживому докладу!

Что за чудовищная свобода, отвратительней любого рабства, ждала бы нас, друзья мои, если бы человек безупречный вынужден был бы опускать глаза перед могущественными преступниками потому только, что они могут его одолеть? Как? Неужто нам доведётся испытать на себе все злоупотребления древних республик при самом зарождении нашей! Да пусть погибнет всё моё добро! Пусть погибну я сам, но я не стану ползать на брюхе перед этим наглым деспотизмом! Нация тогда только воистину свободна, когда подчиняется только законам!

О граждане законодатели! Когда эта записка будет прочитана всеми вами, я добровольно отдамся вашим тюремщикам! Ты утешишь меня в тюрьме, дочь моя, как утешала меня и добродетельная Сомбрей, к ногам которой я поверг мою душу в Аббатстве, когда надвинулось 2 сентября.

Я остановился, читатель, на том, как опешил министр Лебрен, узрев в своём прекрасном салоне меня, явившегося к нему прямо из тюрьмы, с пятидневной щетиной, непричёсанного, в грязной сорочке, в сюртуке, меж двумя людьми с перевязями…

— Да, сударь, — сказал я ему, — это я. Невинная жертва, я только что вышел из Аббатства, куда попал по наговору некоторых, отлично вам известных, доносчиков, которые кричали повсюду, что это я злонамеренно препятствую доставке наших ружей. Вам, сударь, слишком хорошо известно, как обстоит дело, не так ли?

Один из муниципальных чиновников, прервав меня, сказал министру:

— Мы, сударь, посланы муниципалитетом спросить у вас, в согласии с объяснениями г-на Бомарше, которые нас вполне удовлетворили, намерены ли вы или нет немедленно направить в Голландию его курьера, снабдив того всем необходимым, чтобы ружья были нами получены.

— Нужен только, как это указано в договоре, залог, который тридцать раз задерживали, несмотря на тридцать обещаний, — сказал я, — нужен также паспорт и некоторая сумма денег.

Я обратил внимание на то, что глаза г-на Лебрена как-то бегали, речь была замедленна, голос нетвёрд. Он сказал этим господам, что нет никаких оснований… задерживать, что в данную минуту… он не может… с этим покончить, но что, если нам угодно… прийти завтра утром, на всё это… не потребуется и часа.

Что же удивило г-на Лебрена? Моё заключение в тюрьму или непредвиденный выход из неё? Тогда я этого ещё не знал.

Мы уходим, договорившись встретиться на следующий день в девять часов. Мы направляемся в Наблюдательный комитет мэрии, где мне весьма любезно выдают свидетельство о гражданской благонадёжности, которое должно меня удовлетворить полностью. Одно у меня уже было. Я договорился с этими господами, что верну его и что на основании обоих будет составлено единое свидетельство, которое я мог бы обнародовать.

На следующий день один из муниципальных чиновников зашёл за мной и отвёл меня в девять часов к г-ну Лебрену.

— Его нет, — сказали нам.

Мы вернулись в полдень.

— Его всё ещё нет.

Мы вернулись в три; наконец он нас принял. Я знал из своих источников, что он написал г-ну де Мольду, чтобы тот срочно приехал в Париж; но г-н Лебрен мне об этом не сказал. «Возможно, они надеются, — думал я, — вытянуть из нашего посла какие-нибудь сведения, могущие мне навредить, и цель его приезда в этом!»

Объясняясь с г-ном Лебреном перед нашим членом муниципалитета, я слукавил, упомянув, что просил в своей записке Национальному собранию вызвать г-на де Мольда, чтобы тот подтвердил мои неослабные усилия вывезти оружие, которые он, со своей стороны, неизменно поддерживал. Г-н Лебрен ответил мне с чрезмерной поспешностью:

— Избавьте себя от этого труда! Он через два дня будет здесь.

— Как, сударь, — сказал я ему, — он возвращается? Для меня нет ничего приятнее этого известия. Он доложит обо всём Национальному собранию и возьмёт с собой Лаога.

При этих словах он опять принял министерский вид и без всяких объяснений оставил нас, сообщив затем, что его похитили для завершения дела, не терпящего отлагательств.

Муниципальный чиновник, удивлённый, сказал мне:

— Больше я сюда не ходок, я не стану попусту терять время; пусть посылают кого хотят.

— Вот уже пять месяцев, — сказал я ему, — как меня заставляют вести такую жизнь, я безропотно всё проглатываю, потому что в этом деле заинтересована нация.

В тот же вечер, 29 августа, я написал г-ну Лебрену:

Никакого ответа. На следующую ночь, в два часа утра, слуги в страхе прибежали ко мне, говоря, что вооружённые люди требуют открыть ограду.

— Ах, впустите их, — сказал я, — я покорен, я ничему больше не сопротивляюсь.

Мы отделались испугом. Они пришли забрать все мои охотничьи ружья.

— Господа, — сказал я им, — неужели вы находите особое наслаждение в том, чтобы являться в ночные часы, пугая людей? Разве кто-нибудь откажется, если нужно послужить нации?

Я приказал отдать им семь драгоценных ружей, одноствольных и двуствольных, которые имел; они заверили меня, что с ружьями будут обращаться бережно и тотчас сдадут их в секцию. На следующий вечер я послал туда, о ружьях даже не слышали. «Не важно, — сказал я себе, — не такая уж это большая потеря, какая-нибудь сотня луидоров. Но голландские ружья! Голландские ружья!»

В тот же вечер я написал г-ну Лебрену ещё одну настоятельную записку:

Никакого ответа.

Вы видите, с каким терпением я забывал о собственных бедах, отдаваясь полностью заботам о бедах общественных. И всё же на следующий день после выхода из тюрьмы я отправился в Наблюдательный комитет мэрии за обещанным мне свидетельством.

Каково же было моё удивление, читатель! Все кабинеты были пусты[92], все двери опечатаны и заперты на железные засовы.

— Что случилось? — спросил я сторожей.

— Увы! Сударь, все эти господа сняты со своих постов.

— А пятьдесят арестованных, которые ожидали наверху, на чердаке, на соломе, когда им скажут, почему их туда посадили?

— Их отвели в тюрьму, набили темницы до отказа.

«О боже! — подумал я, — и никого из тех, кто их арестовал, больше нет!! Чем всё это кончится? Кто вытянет их оттуда?»

Я вернулся домой с тяжёлым сердцем, твердя:

— О Манюэль, Манюэль! Когда вы мне говорили: «Выходите побыстрее», — я и не подозревал, что день спустя будет уже поздно! Да воздаст, да воздаст вам бог, мой благороднейший враг! Ни один друг не сослужил мне такой службы!»

Я сам соединил оба свидетельства Наблюдательного комитета воедино, поскольку никто другой уже не мог этого сделать, и поспешил вывесить свидетельство.

Вот оно:

В воскресенье, 2 сентября, не получив никакого ответа от министра Лебрена, я узнаю́, что разрешён выезд из Парижа; измученный телом и духом, я отправляюсь пообедать в деревне, за три мили от города, рассчитывая к вечеру вернуться. В четыре часа приходят нам сказать, что город вновь закрыт, что ударили в набат, объявили тревогу и что разъярённый народ бросился к тюрьмам, чтобы истребить заключённых. Тогда-то я и воскликнул в исступлении благодарности: «О Манюэль! О Манюэль!» В голове у меня стучало, точно молотом по раскалённому железу. Мне казалось, что я сойду с ума!

Мой друг просил меня остаться под его кровом. На следующий день, в шесть вечера, майор местной Национальной гвардии пришёл, чтобы тихонько сказать ему:

— Стало известно, что господин де Бомарше находится у вас; он ускользнул сегодня ночью от убийц в Париже; предстоящей ночью они должны явиться сюда, похитить его из вашего дома; возможно, меня заставят при сём присутствовать со всей моей частью. Через час я пришлю за вашим ответом; скажите ему, нам известно, что у него в подвалах есть ружья, не считая тех шестидесяти тысяч в Голландии, получить которые он нам препятствует, хотя ему за них заплачено. Так что ему придётся худо!

— Во всех этих россказнях нет ни слова правды, — сказал мой друг. — Он в саду. Сейчас я поговорю с ним.

Он подходит ко мне, я вижу, что он бледен, на нём нет лица. Он излагает мне свои печальные новости.

— Бедный друг мой, — говорит он, — как же вы поступите?

— Прежде всего исполню мой долг по отношению к другу, гостеприимно предоставившему мне кров; я обязан покинуть ваш дом, чтобы его не разорили. Если пришлют за ответом, скажите, что за мной приехали, что я отправился в Париж. Прощайте. Пусть мои люди и экипаж останутся у вас, а я пойду навстречу злой судьбе. Ни слова больше, возвращайтесь в гостиную и забудьте обо мне.

Он отворил мне калитку, и вот я шагаю по вспаханной земле, избегая дорог. Наконец во мраке, под дождём, пройдя три мили, я нахожу приют у добрых поселян, от которых я ничего не утаил и которые приняли меня с таким трогательным, с таким милым радушием, что я был взволнован до слёз. С их помощью окольнейшими путями, никому не сообщая, где я нахожусь, я получил новости из Парижа. Резня всё ещё продолжалась, меж тем пруссаки вошли в Шампань. Я забыл о том, что́ мне угрожает, и написал г-ну Лебрену.

Не знаю, помогли ли тут высокие слова, которые я повторял в письме, или упоминание о записке в Национальное собрание, где я возложу вину на истинных преступников, но я, наконец, получил следующее ведомственное письмо, подписанное г-ном Лебреном.

Поскольку письмо пришлось переправлять мне окольным путём, чтобы меня не могли выследить, я получил его только в девять часов утра на следующий день; уже в тот день, на который г-н Лебрен назначал мне встречу, тем самым невозможную: будучи в пяти милях от Парижа, вынужденный идти туда пешком, один, через вспаханные поля, я не мог добраться до города раньше ночи.

Две вещи, как легко судить, поразили меня в этом письме. Во-первых, догадываясь о том, что я прячусь вне Парижа и не появлюсь там средь бела дня, когда рискую быть убитым, они, вполне вероятно, рассчитывали заявить, что дело не закончено по моей вине, поскольку я уклонился от встречи, которая была мне назначена для его завершения.

Во-вторых, мне сообщали об отмене поездки г-на де Мольда, хотя о его вызове меня не уведомляли. Если читатель ещё не потерял из виду уловки, которой я воспользовался, чтобы обнаружить истинную причину возвращения посла, читателя, так же как и меня, поразит, что мне писали об отмене распоряжения, полученного послом.

Казалось, по радости, которую я проявил при известии о его приезде, они заключили, что этот приезд может не повредить, а, напротив, помочь мне; и тут же отменили вызов.

Я немедленно ответил г-ну Лебрену.

Мое письмо было вручено; министр приказал ответить на словах через своего привратника, что он ждёт меня назавтра, в субботу, ровно в девять вечера.

Я рассчитал, что мне нужно четыре часа, чтобы добраться до Парижа по вспаханным полям. 8 сентября в пять часов вечера я вышел пешком из дома моих добрых хозяев, которые рвались меня проводить; я от этого отказался, опасаясь, что нас заметят.

Я пришёл в Париж один, устав до изнеможения, весь в поту, с пятидневной щетиной на подбородке, в грязной сорочке и сюртуке (как в тот день, когда я вышел из тюрьмы); ровно в девять часов я был у дверей г-на Лебрена. Привратник сказал мне, что министр сейчас занят и просил меня прийти либо в одиннадцать часов вечера, либо утром, по моему усмотрению. Я попросил привратника передать ему, что вернусь в одиннадцать часов, поскольку днём не осмеливаюсь показаться.

Ждать у министра было нельзя. Меня могли увидеть, разгласить, что я вернулся; я вышел.

Куда пойти? Что делать в ожидании встречи? Боязнь натолкнуться на какой-нибудь патруль поджигателей заставила меня спрятаться на бульваре среди куч булыжников и бутовых плит, усевшись прямо на землю. Я с восторгом созерцал себя в этом убежище и вскоре от усталости задремал; если бы около одиннадцати не началась поблизости громкая возня, меня так и нашли бы там на следующее утро.

Я услышал бой часов и направился к министерству иностранных дел… О боже! Судите о моём отчаянии, когда привратник сказал мне, что министр уже лёг; что он ждёт меня завтра, в девять утра.

— Разве вы не сказали ему?..

— Простите, сударь, я всё ему сказал…

— Дайте мне скорее бумагу.

Я написал это короткое письмо, сдерживая бешенство:

Пока я переписывал письмо, мне вызвали фиакр. В полночь я был дома. Я отослал фиакр за шестьсот шагов, чтобы кучер не понял, кто я. Когда я вернулся, мне стоило больших трудов умерить радость домашних, что я жив: я просил держать это в тайне.

На следующее утро я написал г-ну Лебрену.

Министр передал мне, опять-таки через своего привратника, чтобы я пришёл в тот же вечер к десяти часам. Я явился. Но привратник, потупя взор, перенёс от его имени встречу на завтра, на понедельник, в тот же час.

В смертной тоске пришёл я снова в понедельник, в десять часов вечера. Вы видите, что, когда речь идёт о вещах серьёзных, я пренебрегаю оскорблениями, наносимыми мне. Но вместо встречи с министром меня ждало в привратницкой письмо лакея, которое я привожу здесь:

Я тут же ответил на это письмо…

— Как! Ещё одно письмо?

— Я вижу, читатель, вы теряете терпение…

— Смеётся, что ли, над нами господин де Бомарше со своей нескончаемой перепиской?

— Нет, читатель, я, право, не смеюсь над вами. Но ваша ярость для меня утешение: она сливается с моей собственной; и я не был бы доволен, если бы вам не захотелось растоптать во гневе всё, что я пишу! Ах, если так поступят многие, я выиграл этот гнусный процесс! Я взываю к вашему возмущению!

В самом деле, граждане, взгляните на отважного человека, мнимому счастью которого завидовали многие! Не находите ли вы, что он уже достаточно унижен? Если вам угодно знать, как и почему он вынес всё это, ах, я готов вам об этом рассказать.

Прежде всего я хотел послужить отчизне. Моё состояние было под угрозой; обиды, накапливаясь одна за другой, преобразили моё усердие в упрямство, я хотел, чтобы эти ружья прибыли во что бы то ни стало… «Ах, ты не хочешь, чтобы нация получила их, потому что не ты их поставляешь, — говорил я, — так она получит их вопреки тебе!»

Опасности, мне угрожавшие, и те, что — увы! — всё ещё продолжают угрожать, обращали мою храбрость в ярость. Бедная человеческая природа! Тут были затронуты моё самолюбие и гордость! К тому же я говорил себе: «Если эти господа, с их козырями всесильной власти, с их безмерным корыстолюбием и возможностью пролезть всюду… если они возьмут надо мной верх, я просто ничтожная скотина; ведь они же — ловкачи. Народ обманут; они получат мои ружья, которых жаждут; а я буду заколот!»

Дело оборачивалось ещё одной стороной, я не мог отступиться. Я забыл обо всём — о самолюбии, о своём достоянии, я хотел одного — одержать победу. Я призывал на помощь осторожность со всеми её ухищрениями и тонкостями! Я говорил: нужно попрать тщеславие; я обещал отечеству партию оружия; вот цель, её необходимо достичь; всё остальное — только средства. Если они не бесчестны, годятся любые, только бы они вели к цели. Мы сбросим леса наземь, когда чертог будет достроен. Не будем пока задевать этих господ!

Я ответил следующим письмом на прекрасную кухонную записку, которой меня уведомляли от имени министра о новой проволочке.

Я вложил в конверт краткое соглашение, которое надлежало подписать господам Сервану и Лебрену, в подтверждение соглашения от 18 июля: не то чтобы я надеялся, что они его подпишут, но я хотел приложить для этого, со своей стороны, все усилия.

Господин Лебрен не только не допустил меня к себе в этот вечер, как обещал, но и не посовестился устами своего привратника снова перенести встречу на следующие сутки — на среду, 12 сентября, в восемь часов, у г-на Сервана, где соберётся Совет.

— Как! — в ярости сказал я, — он что же, хочет, чтобы меня прикончили? Он вынудил меня покинуть моё убежище и заставил потерять пять дней, откладывая встречу с вечера на вечер, в нарушение собственных точных указаний, а теперь, в итоге, подвергает риску мою жизнь, ставя перед необходимостью показаться моим врагам.

Коль скоро я должен был назавтра открыто появиться в военном министерстве и вступить в бой с властью, поставив всё на карту, я принял решение рискнуть, не откладывая. Презрев собственную безопасность, я пришёл средь бела дня на приём к министру Лебрену. При мне был мой портфель; я попросил доложить обо мне. Мне показалось, что министр несколько удивлён.

— Мне не удалось, — сказал я, входя, — добиться, чтобы вы соблаговолили назначить мне встречу менее опасную, чем приём в Совете; я пришёл спросить вас, сударь, сколь далеко должен я, по-вашему, зайти в моих объяснениях.

— Я не могу вам ничего предписывать, — сказал он мне, — вы будете выслушаны.

Доложили о г-не Клавьере. Он входит, я ему говорю:

— Поскольку я должен, сударь, говорить завтра на Совете о деле с голландскими ружьями, позвольте мне обратиться к вам с просьбой: забудьте наши давние распри[93]. Должны ли личные обиды влиять на дело, имеющее национальное значение?

— Эти обиды, — говорит он мне, — слишком давние, чтобы они могли играть здесь какую-нибудь роль; но утверждают, что вы сговорились с вашим поставщиком, чтобы эти ружья не были доставлены.

— Сударь, — сказал я ему с улыбкой, — если кто-нибудь тут прилагает руку, то уж, во всяком случае, не я! Я прочту вам, сударь, моё последнее письмо поставщику, г-ну Ози из Роттердама, а также его ответ: это всё объяснит, прошу вас выслушать.

Я прошу здесь прощения у моего голландского корреспондента за то, что один из наших споров выходит за пределы кабинета и моего портфеля. Обстоятельства меня вынуждают к этому; но я переписываю здесь это письмо полностью главным образом для просвещения Лекуантра.

— Господа, — сказал я обоим нашим министрам, — господин Ози, написав, что он полностью согласен со мной относительно расходов, которые должны быть оплачены, и всего остального, заканчивает своё письмо следующими ничего не говорящими словами, достойными большого политика:

Господин Клавьер, не сказав ни слова, поднялся и вышел. Г-н Лебрен сказал мне:

— У господина Клавьера есть подозрения; ваше дело, сударь, их уничтожить. Почему эти ружья не доставляются в течение пяти месяцев?

— И это вы, господин Лебрен, спрашиваете меня об этом? Вы ведь делаете всё, обратное тому, что необходимо для их доставки. Разве, задерживая залог, вы хоть сколько-нибудь помогаете хлопотам господина де Мольда? Известен вам его почерк? Взгляните, что он мне пишет!

Я роюсь в моём портфеле.

— Да, это его почерк, — говорит он и читает:

(У г-на де Мольда были все основания на это жаловаться. В течение пяти месяцев ни г-н де Лаог, ни кто-либо другой не привозил ему ответа. Фальшивомонетчиков выпустили на свободу; и они взялись вновь деятельно отравлять страну своими ассигнациями! Вот чем мы обязаны нашим министрам; допросите г-на де Мольда.)

— Ну как? — сказал я г-ну Лебрену. — Вы по-прежнему настаиваете, что ружья задерживаю я? Пока вы не дали торгового залога, требуемого господином Ози, могу ли я вступать в напрасный спор с голландской политикой, когда не располагаю вашим содействием, вашей поддержкой? Могу ли я использовать торговый нажим без этого треклятого залога, который, в конечном итоге, обойдётся Франции всего лишь в сумму банковской комиссии! Вы и г-н Клавьер прикидываетесь, что не понимаете меня? Нет, не эта банковская комиссия и даже не этот залог застопорили дело; нет, тут причина в грязных происках некоего господина Константини и его компаньонов; можно, право, подумать, что это из-за них на меня обрушились все беды; я писал вам о них, они засадили меня в тюрьму в надежде, что там я буду убит и что моя семья, доведённая до крайности, отдаст им оружие за бесценок, когда меня не станет, а они перепродадут его Франции втридорога!..

Господин Лебрен сказал, что у него нет больше времени слушать меня, так как он должен начать приём. Я ушёл от него в крайнем недовольстве.

А вы, Лекуантр, вы же читали моё послание г-ну Ози, его ответ, письмо г-на де Мольда; мне кажется, в свете всего этого г-н Провен, торговец подержанными вещами, лицо не слишком значимое? Чем подтвердите вы фразу, которую вас заставили включить в донос на нас, будто я делал в Париже вид, что вывозу оружия препятствует голландское правительство: тогда как, по-вашему, один Провен и его высокие претензии мешали нам получить эти ружья, а ведь вопрос о Провене и возник-то только в результате канцелярских козней, целью которых было меня прикончить с помощью булавочных уколов!

Но нет, Лекуантр, эта ложь шла не от вас! Обманутый сами мошенниками, вы ввели в заблуждение Национальный конвент… Вы раскаетесь в своих ошибках, ибо о вас говорят как о человеке весьма порядочном!

Мне было назначено явиться на заседание Совета через сутки, вечером 12 сентября, я пришёл туда, захватив тот самый портфель, который уже склонил Наблюдательный комитет мэрии отмести бездоказательные доносы и крикливые требования всяких Кольмаров, Ларше, Маратов и им подобных. Я сказал себе: «Вот наконец настал час для последнего объяснения! Я должен их убедить».

Двое из моих добрых друзей, понимая, в какой я опасности, захотели пойти вместе со мной. Я сказал слуге:

— Спрячь под сюртук мой чёрный портфель и оставайся в передней; если со мной случится беда, не говори, что ты со мной, и немедленно уноси портфель. У тебя под мышкой моя честь и моё отмщение.

Мы являемся; весь Совет в сборе. Под конец приглашают меня. Я вхожу, кланяюсь и, не говоря ни слова, сажусь подле г-на Лебрена. Видя, что ко мне никто не обращается, я коротко объясняю, какой важный предмет привёл меня сюда. Г-н Дантон[94] сидит по другую сторону стола; он открывает обсуждение; но так как я почти вовсе глух, я встаю и, по привычке приставив руку к уху, прошу простить меня, если я подойду поближе к министру (поскольку издалека я плохо слышу). Г-н Клавьер делает движение. Я смотрю и вижу, что смех Тизифоны[95] исказил этот небесный лик. Ему показалось очень забавным, что я плохо слышу. Он увлёк за собой и остальных, все стали смеяться; я поклялся, что буду держать себя в руках…

Мы приступили к обсуждению; оно сосредоточилось на залоге. Г-н Дантон сказал мне:

— Я подойду к делу как прокурор.

— А я постараюсь выиграть его как адвокат, — ответил я ему.

Господин Клавьер взял слово и сказал:

— Этот залог не предусмотрен в соглашении с г-ном де Гравом; значит, мы имеем дело с другим соглашением.

— Если бы речь шла о точном подобии, — ответил я г-ну Клавьеру, — к чему было бы заключать новое? Обстоятельства изменились: я потребовал без обиняков, чтобы мне либо вернули мои ружья (поскольку у меня были доказательства, что ими не интересуются), либо приняли разумные условия. Три объединённых комитета и оба министра предпочли второе решение. Эти новые условия и вошли во второй договор; следственно, он и должен был быть другим.

Господин Клавьер не сказал больше ни слова.

Господин Дантон спросил меня, может ли правительство быть наконец уверенным в том, что получит эти ружья, если даст залог?

— Да, — сказал я твёрдо, — если только перестанут бесконечно вставлять нам палки в колёса, как это происходило до сих пор!

Господин Дантон сказал мне ещё:

— Допустим, мы внесём залог; кто вернёт нам эти деньги, если голландцы будут упорствовать и не отдадут оружия?

— Никто, — ответил я ему, — поскольку вы вовсе и не должны давать денег, а должны только обязаться уплатить известную неустойку, если в означенный срок не пришлёте залоговую расписку с пометкой о доставке оружия, как это предусмотрено договором. И, во-вторых, буде Голландские штаты задержат оружие, залог отпадёт сам собой: тут всё ясно. К тому же, господин де Мольд и я вручим залоговое обязательство, только получив разрешение на погрузку наших ружей.

— Но если всё так просто, — взял снова слово г-н Дантон, — почему же вы сами не даёте этого залога?

— По той причине, — сказал ему я, — что я поставляю это оружие вам, и если после его распределения в наших заокеанских владениях мне не привезут по небрежности или по злому умыслу залоговую расписку с пометкой о получении его, то, лишённый возможности оказать на вас давление, я, всем на смех, вынужден буду выплатить сам этот залог полностью. Его должен дать тот, кто заинтересован в оружии, кто использует это оружие по собственному усмотрению и один может выдать на своих островах расписку о получении этого оружия освобождающему залог: тогда собственный интерес понуждает его соблюсти точность и в выдаче расписки о получении.

Я прекрасно видел, что министр совершенно не в курсе дела; я сказал ему об этом, он рассердился. Я ответил:

— Господа, если вы желаете получить отчёт о моём поведении в этом деле, если вы требуете от меня полного рассказа, ах! я ведь только этого и прошу, у меня с собой все бумаги; рассмотрим их ab ovo, а не выборочно, как вы это делали.

Господин Клавьер опять стал смеяться; тут я, в свою очередь, рассердился. Он поднялся и сказал, выходя:

— Я поручу кому-нибудь проследить за всем в Голландии и сделать нам точный доклад.

А я ответил:

— Вы окажете мне этим честь и удовольствие.

Он вышел, г-н Ролан тоже.

Господин Лебрен настаивал на том, что, поскольку дело о ружьях получило огласку, довести его до конца лучше не г-ну Лаогу, а кому-нибудь другому.

— Ах, я ничего не имею против, господа, если вы говорите о человеке, который должен принять оружие вместе с господином де Мольдом от вашего лица. Но если речь идёт о его сдаче? Нет, господа, этого никто, кроме него, делать не станет. Припомните моё обстоятельное письмо от девятнадцатого августа сего года, там этот вопрос рассмотрен по существу. Можно ли требовать от поставщика, чтобы он передал вам товар через кого-либо, кроме своего делового представителя? Господин Лаог охраняет мои интересы; вы, господа, стоите на страже ваших собственных! А я уж буду бдить против злого умысла! Каждому своё.

Господин Лебрен мне ответил:

— Мы обговорим это завтра: эти господа вас выслушали.

— Выслушали, сударь? — отозвался я. — Да, выслушали по самому пустячному вопросу, но, клянусь вам, они ничего не знают о деле: так многого не узнаешь. Вы ни разу не дали мне возможности обстоятельно осветить его сущность! Следственно, я вынужден буду объяснить всё Национальному собранию. Там я встречу больше понимания, ибо не прошу ничего, кроме справедливости.

Совет разошёлся.

Я прошу, чтобы г-н Дантон и г-н Ролан, не причастные к делу, а также г-н Грувель, секретарь Совета, соблаговолили засвидетельствовать, что заседание протекало именно так. Впрочем, письмо, направленное мною на следующий день г-ну Лебрену, удостоверит вам, граждане, все подробности того вечера. Я повергаю себя к вашим ногам и прошу вас обсудить его с самым пристальным вниманием. Трудись я над этим на протяжении десятка лет, мне всё равно не удалось бы поставить этот вопрос яснее. За этим письмом последовали события столь ужасающие, что отнюдь не лишне изучить его досконально.

В тот же вечер я написал в Комитет по вооружению; по молниям, обрушившимся на мою голову в военном министерстве, пока я находился в Совете, я чувствовал, что опасность надвинулась вплотную: кинжал был приставлен к моей груди. Моя записка была вручена на следующее утро, 14 сентября.

И это мой обвинитель называет «низостью, проявившейся в том, что я писал по этому делу». Граждане, я полагал, что строгость к себе свидетельствует о гордости, а не о низости! Но его настолько сбили с толку, что я не хочу сердиться ни на одно его слово.

Комитет по вооружению дал мне чёткий ответ на мою просьбу 14 сентября, не теряя ни одного дня. «Ха-ха! — подумал я. — Эти господа ведут себя совсем по-иному, чем исполнительная власть! Они удостаивают меня ответа; наконец-то я чувствую почву под ногами». Вот письмо, полученное мною от них:

Я тотчас направил в Национальное собрание следующее прошение:

Это направление в комитет, не заставившее себя ждать, довершило мою радость. Я получил его 15-го и 15-го же написал в объединённый Комитет по военным делам и вооружению.

Через два часа я получил следующий ответ Комитета по вооружению:

«Вот так надо вести дела, — сказал я себе, читая письмо, — а отнюдь не на манер наших господ министров, которые заставляют вас из-за каждого пустяка терять две недели и выхаживать по тридцать миль, так ничего и не доведя до конца!»

Вечером я отправился со своим портфелем на заседание двух объединённых комитетов. Однако министр не явился туда в качестве противной стороны, как я того настоятельно просил.

Выступил один я. Впрочем, я просто прочёл то, что сейчас перед вами. Я читал и говорил на протяжении трёх часов; на следующий день — ещё полтора часа. Лекуантр, вас одного не было там (не считая г-на Лебрена); вы тогда были на границе; и я весьма сожалел о вашем отсутствии.

Как бы там ни было, когда я ушёл, эти господа составили весьма лестное свидетельство (которое я приведу здесь), получив предварительно отчёт от двух членов своего комитета, посланных к министру Лебрену, чтобы потребовать от него обещания вручить мне на следующий вечер всё необходимое для высвобождения оружия.

Я, со своей стороны, также пошёл к нему. Комиссары сказали министру, что «оба комитета, на которые Национальным собранием было возложено расследовать со всей придирчивостью моё поведение в этом дело, нашли его безупречным, по форме и по существу; что, исходя из этого, им поручено обоими комитетами передать ему от лица Национального собрания, что их обязали получить от него обещание возможно быстрее обеспечить всё необходимое для моего отъезда, коль скоро я дал согласие принести и эту жертву и поехать самому, несмотря на мой возраст и болезнь».

Я объяснил министру, что нуждаюсь в приказе г-ну де Мольду выполнить договор от 18 июля в той части, которая его касается; во вручении залога, — без чего совершенно бесполезно что-либо предпринимать; в паспорте для меня; в паспорте для г-на Лаога; и в деньгах, которые военное министерство могло бы мне уделить, не стесняя себя.

Господин Лебрензаверил этих господ, что самое позднее к следующему вечеру я буду иметь всё необходимое для отъезда. (Не упускайте из виду, читатель, это обещание. Вы увидите, как оно было выполнено.) Это было 16 сентября. Вечером я пошёл в комитеты; но только 19-го секретарь вручил мне свидетельство за всеми подписями, которое вы прочтёте:

Всё ещё опасаясь, как бы память г-на Лебрена, министра, не сыграла злой шутки с его благими намерениями, я направил ему на следующий день, 17 сентября, для её освежения письмо, в котором только напоминал обо всём говорившемся ранее; мне важно было закрепить письменно все детали беседы, чтобы их нельзя было отрицать, когда придёт час просветить нацию.

Вечером я постучал в ворота министерства иностранных дел, чтобы получить от г-на Лебрена, как он обещал, всё необходимое для моего отъезда. Привратник сказал, что меня просили подняться в кабинет, где выдают паспорта. Некий господин, в ту пору отменно учтивый, но затем весьма переменившийся, сказал мне, что паспорта не готовы из-за отсутствия моих примет и примет г-на Лаога. Я сообщил наши приметы. Учтивый господин пообещал, что всё будет готово назавтра. Я хотел пройти к министру за письмом к г-ну де Мольду, залогом и деньгами; мне сказали, что его нет.

На следующий день, 17-го, я вновь явился в министерство; столоначальник по выдаче паспортов сказал мне, всё ещё весьма учтиво, что, поскольку наши паспорта должны быть подписаны всеми министрами, необходимо заседание Совета, но его не придётся ждать долго. Поблагодарив, я пошёл к министру; к сожалению, его не было!

На следующий день, 18-го, я пришёл так рано, что просто не могло существовать дела, ради которого он мог бы выйти в такой час. Он наконец принял меня и сказал, что не может один решить вопросы, интересующие меня; о них пойдёт разговор вечером, на Совете. Я попросил разрешения при сём присутствовать; он соблаговолил объяснить мне, что это могло бы стеснить свободу высказываний. Он готов был обсудить со мной обеспечение авансов, которое должно было выдать мне министерство до передачи оружия г-ну де Мольду. Я вручил ему закладную на всё моё имущество, как меня обязывал наш договор.

Он сказал, что г-н Клавьер требовал, чтобы кто-нибудь был послан в Голландию для проверки там моего поведения.

— Мне, сударь, — сказал я ему, — этот кто-нибудь отлично известен; я сам присмотрю за его поведением, потому что я-то буду там заниматься только тем, на что меня уполномочивают соответствующие документы. Читая их одним глазом, я — другим — буду неусыпно бдить.

Он сказал мне прийти на следующий день, 19-го, за залогом, деньгами и письмом к г-ну де Мольду. Я до такой степени опасался рассеянности г-на Лебрена, что, вернувшись домой, написал ему, напоминая об этом обещании и испрашивая его попечения и благорасположения.

Девятнадцатого вечером я узнал через человека, совершенно надёжного, что Совет решил не давать мне ни одного су, даже в счёт моих двухсот пятидесяти тысяч ливров. Какой толк был гневаться? Я понимал: это делается преднамеренно. Человек, посылаемый в Голландию, был г-н Константини. Я знал, что он заключил договор со всеми нашими министрами на поставку им шестидесяти тысяч ружей, за чем и отправился в Голландию; я знал, что речь идёт о моих ружьях, что, воспользовавшись тем затруднительным положением, в которое поставил меня министр, он возобновит предложения, уже делавшиеся им через его друга Ларше, сначала — пока я был на свободе — у меня дома, а потом — в Аббатстве, где я сидел под секретом. Я знал, что он покажет мне купчую, заключённую со всеми нашими министрами, и когда мне тем самым будет доказана безвыходность моего бедственного положения, я уступлю ему, как он надеется, мои ружья по семь флоринов восемь су за штуку, а он перепродаст их нации по двенадцать флоринов, с благосоизволения министров, которые, не давая мне ни обола, отказывая в залоге и зная, что я совершенно опорочен шестью днями, проведёнными в тюрьме, и всеобщим ко мне недоброжелательством, рассчитывали, что я не найду ни су в кошельках, к которым попытаюсь прибегнуть, и буду слишком счастлив принять предложения Константини. И я хорошо знал, что ему, сверх всего, выдали шестьсот тысяч франков в качестве аванса за мои шестьдесят тысяч ружей, которые он должен поставить правительству под обеспечение, как мне сказали, гарантированное неким аббатом! Я знал, что их благородному клеврету, Константини и компании, предстоит получить исключительное право на поставку всех товаров, оружия и амуниции, которое нужно вытянуть из Голландии. Я знал, я знал… Чего я только не знал?

На следующее утро ещё не пробило девяти, когда я пришёл к министру. К сожалению, его не было! Решив держать себя в руках, я оставил ему записку у привратника, который сказал мне от его имени, чтобы я вернулся к часу дня.

Я вернулся к г-ну Лебрену около часа. Он принял меня с видом… казалось, говорившим, что он огорчён за меня… с видом… несколько напоминавшим первый день, когда мы встретились. Это заставило меня насторожиться, очень уж явной была перемена.

— Возьмите ваши паспорта, — сказал он мне, — и отправляйтесь. Обратитесь от моего имени к господину де Мольду и постарайтесь сообща сделать всё возможное.

— А на основании чего, сударь, господин де Мольд, по-вашему, поверит мне и станет выполнять то, к чему обязывает его договор от восемнадцатого июля, если вы, министр, которому он подчинён, не сообщите ему, что полностью поддерживаете этот договор, заключённый вашими предшественниками, отдав господину де Мольду министерский приказ неукоснительно выполнить его? Мне в этом нет никакой нужды; но он-то ведь станет действовать только по вашему приказу?

— Он должен действовать, — сказал мне министр с живостью, — моё письмо его к этому обязывает: я посылаю ему с вами надлежащую грамоту. Сейчас я её заверю и вложу в мой пакет.

Он написал в моём присутствии под актом от 18 июля следующие слова:

Он вскрыл свой пакет, адресованный г-ну де Мольду, чтобы вложить туда акт от 18 июля, со своей припиской, удостоверявшей, что он этот договор признаёт и к нему присоединяется.

— А залог? — сказал я ему. — Разве вы его мне не даёте? Не имея залога, нечего и пытаться что-нибудь сделать; без него я не могу уехать.

— Будет лучше для вас и для меня (сказал он, не глядя на меня), если я пошлю его прямо г-ну де Мольду, поскольку это наше дело, и он должен внести его от нашего имени! Не сомневайтесь, он получит его до вашего прибытия в Гаагу. Что до денег, в которых вам отказано, — добавил он любезно, — у вас есть все основания жаловаться. Но если для окончания дела вам нужны двести тысяч франков или даже сто тысяч экю, я прикажу г-ну де Мольду отсчитать их вам, когда вы попросите. У него есть семьсот тысяч франков, принадлежащих мне, я беру это на свою ответственность. Пожалуйста, доставьте также мне удовольствие и справьтесь как негоциант, в соответствии с заметками, которые я вам дам, о цене и качестве парусины и других важных для нас предметов; мне было бы важно иметь об этом суждение человека сведущего. Оставьте мне договор и пакет, приходите завтра поутру; я верну их вам вместе с моими заметками.

— Я уезжаю, сударь, полагаясь на ваше слово, — сказал я, глядя ему в глаза.

— Вы можете на него положиться, — сказал он, отводя взор.

Я вернулся туда на следующий день, 21 сентября; обо мне доложили; слуга вернулся и вручил мне только простое письмо, адресованное г-ну де Мольду.

— Министр не может вас видеть. Он приказал передать вам, сударь, чтобы вы поднялись в канцелярию забрать ваши паспорта и отправлялись в Голландию.

Удивлённый таким приёмом, я сказал ему:

— Спросите, мой милый, вложен ли договор в конверт, который он мне передаёт, и не забыл ли он о своих заметках.

Он вошёл в кабинет и вернулся сказать мне, что г-ну Лебрену больше не о чем со мной говорить; что договор вложен в письмо и чтобы я уезжал как можно скорее.

«Браво! — сказал я себе. — Следственно, я еду! Потеряв столько дней, так и не получив ни от кого поддержки, не зная даже, везу ли я с собой заверенный договор и приказ о его выполнении или какое-нибудь ничего не значащее письмо в их обычной манере!» Печально взял я наши паспорта и отправился к человеку, который должен был дать мне в долг необходимые деньги; ибо на деньги г-на Лебрена я уже не рассчитывал.

Человек сказал мне:

— Сударь, с займом ничего не вышло: на вас смотрят как на лицо, осуждённое государством, которое желает вас погубить; кошельки для вас закрыты.

Я вернулся домой, взял немного золота, отложенного мною, как предусмотрительным человеком, на чёрный день. Экю, которые я намеревался сдать в национальное казначейство, если бы мне вернули мои деньги, я отнёс к банкиру, чтобы получить кредит на эту сумму в Голландии, и выехал всего с тридцатью тысячами франков вместо тех крупных сумм, которые были мне необходимы и которых меня так предательски лишили! Итак, я пустился в путь, не преминув, однако, оставить протест против всех гнусностей, претерпленных мною от наших министров; поначалу я собирался вручить его запечатанным моему нотариусу, с тем чтобы он был вскрыт в надлежащем месте и в надлежащее время в случае моей смерти или несчастья. Но я изменил намерение из опасения, что акт об отдаче на хранение этого запечатанного пакета привлечёт до времени их внимание к моему протесту, который должен быть оглашён, только если окажется, что министр Лебрен нарушил все свои обещания. Я оставил запечатанный конверт в своём запертом секретере, где его нашли бы при снятии печатей, так как в случае обвинительного декрета всё в моём доме было бы непременно опечатано. Я прошу сейчас вскрыть этот конверт и огласить мой протест в присутствии комиссаров, которые будут описывать мои бумаги, чтобы его подлинность была удостоверена.

В ожидании этого переписываю его здесь по копии, которую сохранил.

Шестой и последний этап моих трудов и мытарств, куда входит моё путешествие в Голландию и мой заезд в Лондон, где я и пишу эту весьма пространную записку, дважды связанный из-за этих ружей: обвинительным декретом — во Франции, и арестом за неуплату долга — в Англии (и всё по доброте нашего премудрого министерства); этот шестой этап, говорю я, будет отослан в Париж через четыре дня; и как только я получу уведомление, что он находится в печати и что, следственно, моё оправдательное выступление не удастся замолчать, я пожертвую всем, чтобы добиться освобождения из-под ареста в Лондоне: я уеду отсюда, я явлюсь в парижскую тюрьму. И если меня там прикончат, Национальный конвент! проявите справедливость к моему ребёнку; пусть моя дочь соберёт хоть колоски, оставшиеся на том поле, где ей принадлежала вся жатва!

Шестой и последний этап

Законодатели и вы, о граждане, вы, кто лишь из любви к справедливости набрались мужества следовать шаг за шагом за всеми этими чудовищными подробностями, — ваше благородное возмущение слилось с моим собственным, когда вы увидели, с каким изощрённым коварством министерство сумело удалить меня из Парижа, где моим присутствием затруднялось осуществление плана, задуманного, чтобы меня погубить.

Обождите минуту, граждане, вы увидите, как надевают личину; позвольте мне только посвятить вас раньше в то, какие шаги предпринял я в Голландии через нашего посла.

Я уезжал, озабоченный и удручённый; удручённый мыслями, что всё это только ловушка; что мне позволили выехать без залога и без средств, чтобы я не мог ничего сделать. Озабоченный — увы! — одним вопросом: как разгадать, в интересах которого из министерств строились все эти козни!

Мне были уже известны клевреты, услугами которых пользовались. Поведение руководителей также было ясным, но они, казалось, действовали сообща! Были ли все они посвящены в тайну, или один из них обманывал остальных?

Я говорил себе дорогой: «Не подлежит сомнению, что они хотят вынудить меня бросить это дело, уступив шестьдесят тысяч ружей тем, кто потом, по сговору с ними, перепродаст эти ружья Франции по угодной им цене и даже никому не скажет, что это мой товар. Но Лебрен! Но Лебрен! Причастен он к этому или нет? Его поведение необъяснимо.

Я заметил одну вещь: за всё это время меня ни разу не направили вновь к г-ну Сервану. На том единственном заседании Совета, где я заметил его, он не разомкнул рта. Отбивались только господа Лебрен и Клавьер… Однако превращения г-на Лебрена! Доброжелательность, с какой он торопил мой отъезд, столь не похожая на его поведение накануне и на следующий день!.. «Ладно, — сказал я себе, — наберёмся терпения! Будущее покажет…»

Прибыв 30-го в Портсмут, я 2 октября был в Лондоне. Я пробыл там всего сутки. Мои друзья и корреспонденты, господа братья Лекуант, которых я посвятил в мои трудности, предоставили мне кредит на десять тысяч фунтов стерлингов, говоря: «Необходимо возможно скорее со всем покончить, не теряйте ни минуты!»

Очарованный их отношением ко мне, я сел на корабль, который шёл в Голландию, куда прибыл смертельно больным после самого тяжёлого перехода за последние сорок лет, длившегося шесть дней. Я вручил пакет посланнику г-ну де Мольду.

Он принял его весьма любезно, сказав мне:

— Распоряжение благоприятно, я в точности буду его придерживаться, но вы сами увидите, что тут помехи на каждом шагу.

Я спросил его, получил ли он залог от г-на Лебрена.

— Нет, пока не получил.

— Сударь, — сказал я ему, заканчивая обстоятельный рассказ обо всём, что мне пришлось пережить, — министр сказал мне, что отдаст вам приказ отсчитать мне двести или триста тысяч франков, ежели они мне понадобятся, из его денег, имеющихся в вашем распоряжении.

— Но у меня ничего нет, — сказал он, — они давно истрачены. Он, очевидно, вышлет их мне.

Я попросил его снять мне копии со всего, что писали ему различные министры по делу о ружьях. Он обещал и сдержал слово, потому что это человек в высшей степени порядочный.

В ожидании, пока я смогу ими воспользоваться, вот письмо г-на Лебрена, к которому был приложен заверенный договор от 18 июля.

Прямота этого письма склоняла меня к мысли, что г-н Лебрен мог в самом деле быть всего лишь орудием ненависти или корыстолюбия других.

Нельзя было яснее составить документа о восприятии и приобретении этого оружия. «Здесь нет ни слова, — думал я, — которое может быть понято в ином смысле». («Поскольку вы в курсе того, — говорит он, — чтó оттягивает доставку ружей по назначению, я прошу вас договориться с г-ном Бомарше, как нам наиболее быстро получить их».) Кто, кроме владельца, мог бы употребить подобные выражения? («Я желаю, чтобы доставка была осуществлена надёжно и экономно».) Если бы он не рассматривал оружие как свою собственность, что за дело было бы ему до экономии? Но ведь по договору все расходы возложены на них. («Я очень рассчитываю на Ваше усердие и рвение в неукоснительном выполнении этих обоих условий».) Можно ли после подобных настояний сомневаться в добросовестности г-на Лебрена? Это значило бы оскорбить его! («И я заранее убеждён, что г-н Бомарше соблаговолит оказать вам в этом содействие».)

Моя роль коренным образом меняется! Речь идёт теперь не о содействии мне в моём деле, теперь меня, напротив, просят оказать содействие послу в деле государственном!

— Разумеется, — сказал я, — я так и поступлю, можете не сомневаться, г-н Лебрен. Я вложу в это весь мой пыл и патриотизм, как если бы оружие всё ещё принадлежало мне.

Теперь всё ясно: пока г-н Лебрен действовал от лица всех, он обращался со мною дурно. Теперь, когда он говорит от своего имени, он справедлив, обязателен. Я пущу в ход все средства, чтобы обезвредить козни недоброжелателей. Министр заверил акт; он распорядился, чтобы договор был выполнен. Он даже просит меня помочь в этом; он сулит дать деньги своего ведомства; он пришлёт обещанный залог. Простите, простите меня, г-н Лебрен! Быть может, в тот день, когда вы отказались принять меня, г-н Клавьер сидел у вас! Всё это весьма запутанно, но — увы! — такова политика, сейчас повсюду так. Поскольку нам не дано ничего изменить, покоримся и поглядим, как поведёт себя г-н Константини, любимчик и избранник наших министров-патриотов!

Я пошёл к г-ну де Мольду и сказал ему:

— Сударь, в ожидании, пока прибудет залог, я потребую через нотариуса от голландского поставщика, чтобы он законным образом оформил передачу мне права владения и поставку оружия в самом Тервере. Но поскольку в Париже я имею дело с людьми вероломными, я хотел бы, чтобы было засвидетельствовано, что, когда я впервые увидел это оружие (упакованное в ящики и помещённое на склад за два месяца до того, как мне его предложили), вы осматривали его вместе со мной. Вы примете мою поставку в тот же день, когда оружие будет мною получено от голландского поставщика, чтобы впоследствии не могло возникнуть подозрение, что я подменил его или похитил хоть одно ружьё в интересах врага; разве это не главный довод, с помощью которого они возбуждают против меня в Париже народную ярость? Я хочу, чтобы брабантский оружейник, который год тому назад смазывал, упаковывал и размещал на складе в Тервере эти ружья, явился и засвидетельствовал в вашем присутствии, что нашёл их такими же, какими оставил тогда и какими они по гарантии поставщика переданы мне в девятистах двадцати двух ящиках и двадцати семи бочках или кадках.

Господин де Мольд ответил мне:

— Вы можете избавить себя, если хотите, от всех этих хлопот: некий г-н Константини, который привёз мне рекомендательное письмо от министра Лебрена, просил меня предложить вам, чтобы вы уступили ему всю партию по семь флоринов восемь су за штуку, которые он выплатит вам золотом, и немедленно. Это всего на один флорин меньше, чем даёт государство, и вы легко возместите этот убыток, избавившись от всех хлопот! Этот человек явно вошёл в доверие к министрам. Он получил от них исключительное право на поставку правительству всего, что можно приобрести в Голландии. И, очевидно, он не столкнётся во Франции с теми трудностями, с которыми можете столкнуться вы, во всяком случае, если верить его словам.

Я открыл сердце г-ну де Мольду (одному из самых прямых, образованных и порядочных людей, которых я встречал в моей жизни). Я признался ему, что живейшим образом раскаиваюсь в неосторожности, заставившей меня выйти из безвестности, в которой я замкнулся, дабы не задевать ничьих интересов, и уступить настойчивым просьбам оказать моей стране услугу, столь опасную!

Я рассказал ему всё, о чём здесь написано, в том числе и об опасностях, которых едва избежал перед 2 сентября, когда отверг предложения и презрел угрозы этого г-на Константини.

— Вот, — сказал я, — почему эта исполнительная власть отказала мне в каком бы то ни было содействии, в какой бы то ни было помощи, в какой бы то ни было справедливости: они хотели, чтобы я оказался во власти их Константини, без всякой поддержки и средств. Но г-н Лебрен меня вытянет! Он обещал. Мы ещё послужим Франции назло им всем; только этим я и утешаюсь! Умоляю вас, однако, сказать мне, в какой форме Константини просил вас передать мне его предложения, чтобы я мог правильно судить о вещах, мне известных, сравнив их с тем, что вы соблаговолите мне сообщить.

— О, — сказал он, — что говорить о форме, когда нет сомнений в сути. Он сказал мне весьма небрежным тоном, после того как долго похвалялся, каким доверием пользуется у министров: «Убедите же этого Бомарше уступить мне свой груз на флорин дешевле, чем покупает правительство. Если он станет торговаться, ему не поздоровится! А если даст согласие, тотчас получит свои деньги в Антверпене, у вдовы Ломбаэрт, у которой помещён мой капитал». А когда я сказал ему, что в случае, если вы уступите эти ружья, я не уполномочен принять их в Тервере, он ответил: «Я в этом не нуждаюсь, я беру всё на свою ответственность. Я пользуюсь доверием Лебрена. Не думаю, чтобы он мне в чём-нибудь отказал». И он даже добавил с несколько покровительственным видом: «Вы принимаете у себя этого Бомарше! Но предупреждаю вас, это может вам повредить во мнении нашего правительства. Подумайте об этом, прошу вас». (Вы видите, читатель, вошёл ли этот человек в доверие к министрам!)

— И сверх того он имеет, очевидно, все основания быть уверенным в себе, — продолжал г-н де Мольд, — потому что, закупив партию в четыре тысячи ружей, о которой г-н Лебрен сообщает мне, что шесть тысяч из неё им уже поставлены… и узнав, что г-н де Сен-Падý, артиллерийский офицер (посланный г-ном Серваном для проверки оружия, которое вывозят отсюда оптовые поставщики), желает осмотреть эти четыре тысячи перед отправкой, Константини сказал мне небрежно: «Я против этого осмотра; мне не нужен ни Сен-Паду, ни кто-либо другой, чтобы оружие было у меня принято; я отвечаю за всё. Я пользуюсь доверием. Я сказал Сен-Паду, что он может не беспокоиться».

— Когда я передал г-ну Сен-Паду эти слова, — сказал мне г-н де Мольд, — он попросил меня ходатайствовать перед военным министерством об его отзыве, поскольку здесь он не приносит пользы, раз эти господа заявляют, что не нуждаются в присутствии представителя противной стороны; я так и поступил.

— Что ж, сударь, — ответил я ему, — скажите г-ну Константини, что я с презрением отвергаю его предложения, как я отверг их, когда он приставил кинжал к моей груди в Аббатстве; ему моих ружей не видать! Это дело для меня давно перестало быть торговой сделкой! Нет, моя родина их получит, но получит от меня и по той цене, по которой я их продал с самого начала, ни одним флорином дороже. Тут эти разбойники ничем не поживятся.

Я теребил г-на де Мольда, чтобы поскорее отправиться в Тервер; я призываю его сейчас засвидетельствовать, как я был настойчив. Он отвечал мне:

— Подождём, пока прибудет залог, в соответствии с вашим собственным принципом, что следует действовать сразу по всем линиям. Я написал уже г-ну Лебрену, что мы ждём залога.

С 20 сентября до 16 октября никаких известий от министра! Моё доверие пошатнулось. 16-го я сам написал г-ну Лебрену. Моё письмо напоминало об его обещаниях и обо всём, что вы читали. Уведомив его о силках, которые мне расставлены, я приписал в конце:

Жду до 6 ноября. Так ничего и не получив, посылаю г-ну Лебрену второе письмо, более резкое и обстоятельное, но касающееся того же предмета. Я включу его в текст единственно для контраста со; всеми последующими.

9 ноября, ничего не получив, я написал ему опять — всего несколько слов, так как не хотел выводить его из себя.

Я начал терять терпение, кляня помехи или медлительность министра; и со следующей почтой написал ему вновь. После того как он, по его заверениям, защищал моё дело в Совете; после того как он повелел мне возможно скорее отправиться в Голландию; после того как он признал и заверил акт от 18 июля; после того как он дал г-ну де Мольду распоряжение выполнять этот договор со всем усердием и срочностью, прося меня оказать ему в этом содействие; после того как он дал мне торжественное обещание, что пресловутый залог прибудет в Гаагу раньше, чем я; после того как он предложил мне, хотя я этого и не требовал, двести или триста тысяч франков из средств своего ведомства и даже просил меня написать, чтó я думаю о закупке на наличные деньги парусины и других голландских товаров, — я не мог, не нанося ему оскорбления, выказать сомнения в его доброй воле. Набравшись терпения, хотя всё во мне кипело, я собирался ещё раз напомнить ему о себе, когда мне вручили пространное письмо, подписанное Лебреном.

«Ах, — сказал я себе со вздохом облегчения, — тому, кто умеет ждать, нередко доводится узреть конец напастям». Я вскрыл письмо и прочёл:

— О великий боже! — вскричал я, дочитав это, — было ли когда-нибудь подобное видано! И для этого меня посылали в Голландию! О, ненавистное вероломство!

Моим первым побуждением, продиктованным, гневом, было восстать против издёвки министра. Я противопоставлял ханжеству этого смертоносного патриотизма низкие обращения и вероломные послания, писанные им императору Иосифу в 1787 и 1788 годах, где он высказывался против свободы Брабанта, я выводил на чистую воду газетчика. Но друзья удержали меня от этого первого порыва, слишком исполненного горечи, и я покорился тяжкой необходимости говорить на языке логики с человеком, который меня оскорблял. Когда утихла во мне буря чувств, я написал ему нижеследующее.

Ах, я прошу моих читателей поглотить эту скуку: здесь разгадка всей чудовищной комедии!

Когда моё письмо было отправлено, я почувствовал огромное облегчение, честное слово! Что до письма, то оно пошло по почте, поскольку я опасался, как бы оно не подвело моего управляющего, если будет передано им.

— Подождём, — сказал я, — обещанных известий. Посмотрим, главное, что скажет Паш, наш новый министр.

Я уехал в Роттердам, чтобы составить акты, которые я хотел получить от негоцианта Ози, моего поставщика. Он, казалось, был удивлён такого рода предосторожностями. Я заверил его, что того требует моё положение. Он был в нерешительности. Я отлично видел, что он служит своей стране; но мог ли его в этом укорять я, служивший моей?

Наконец мы покончили со всем, составив четыре нотариальных акта, с которыми вы можете ознакомиться. Первым актом он признавал во мне законного владельца оружия после выплаты ему всех должных сумм; по окончательному расчёту за мной оставалась скромная сумма в тысячу двадцать шесть флоринов два су восемь денье;

вторым актом я брал на себя обязательство не вывозить ружья из Тервера, не обеспечив ему залога в пятьдесят тысяч немецких флоринов;

третьим актом он обязывал меня возместить ему все расходы по хранению и другие расходы, которые не входят в плату за оружие и должны быть определены отдельно;

наконец, четвёртым я обещал не возбуждать против него лично преследований за политические препятствия, которые И. В. П. поставили вывозу моего оружия[104].

Сверх того, было составлено письмо Джеймсу Тюрингу, сыну, в Тервере, с распоряжением выдать мне все ружья, которые были им получены, но воспрепятствовать их погрузке до внесения искомого залога! Сверх того, письмо его брюссельскому оружейнику, согласно которому тот должен прибыть в Тервер в моё распоряжение, чтобы удостоверить, что никто не видел и не трогал ружей с момента, когда они были упакованы в ящики в феврале сего года, и что они соответствуют сделанной ранее описи.

Как видите, ко мне нельзя было придраться. Но во всём этом нет и упоминания ни о претензиях ко мне некоего Провена, которые выставляет против меня Лекуантр, ни о протестах сего Провена, адресованных негоцианту Ози с требованием не выдавать ружей Пьеру-Огюстену Бомарше, то есть мне.

Во всём этом нет также упоминания и о том, что моё право собственности на эти ружья оспаривалось каким-либо другим владельцем, который наложил на них арест в Тервере, о чём предумышленно заявил моему обвинителю Лекуантру министр Лебрен, внезапно сделавший это счастливое открытие.

Господин Лебрен! Господин Лекуантр! Эти четыре акта напечатаны. Оригиналы их находятся у меня. Прочтите их внимательно, каждый со своей точки зрения. Лебрен следит за тайными манёврами, Лекуантру внушили оскорбительное ко мне отношение. Я не силён в подобных поединках. Посмотрим, является ли разум и умеренность оружием достаточно хорошей закалки, чтобы парировать такого рода удары!

Необходимо коротко сказать о поведении голландцев, дабы тут не осталось никаких тёмных мест.

Голландские штаты никак не могут заявить (как утверждает г-н Лебрен), что они никогда не препятствовали вывозу этого оружия и что протесты исходили только от частных лиц, называвших себя владельцами и т. д.; истина, подтверждаемая юридическими документами (моя жалоба от 12 июня и ответ Генеральных штатов от 26 июня 1792 года), истина, говорю я, состоит в том, что единственным истцом, опротестовавшим вывоз оружия, был некий г-н Буоль, посланник, императорский агент, который утверждал, что его августейший повелитель всё ещё располагает правами на эти ружья, хотя г-н Ози (а я получил их только от него одного) рассчитался наличными и хотя этот же г-н Ози, перед тем как забрать их из крепостей Малин и Намюр или из Антверпена, выполняя договор, внёс императору через господ Валкье и Гамарша, в Брюсселе, залог в размере пятидесяти тысяч флоринов, что удостоверено актом о внесении вышеозначенного залога, которым все права императора были погашены, и о чём мне, по моему настоянию, было, как вы видели, выдано свидетельство, нотариально заверенное тем же банкиром Ози, а также расписка об окончательном со мной расчёте, осуществлённом в присутствии того же нотариуса, дабы у меня была возможность ответить г-ну Буолю и, в ещё большей степени, господам Клавьеру и Лебрену, которые делали вид, что сомневаются не только в моём праве на ружья, но и в самом существовании этих ружей в порту Тервер.

Нота г-на Буоля, вручённая Голландским штатам от имени короля Венгрии, настолько необходима для окончательного установления истины и подлинных мотивов эмбарго, наложенного голландцами на наши ружья, а также выяснения меры правдивости г-на Лебрена, что я помещу её здесь:

Итак, г-н Буоль, от имени императора, выразил, как вы только что прочли, претензию на эти ружья; доказательства этого г-н Лебрен, который всё ещё прикидывается неосведомлённым, получил уже полгода тому назад; это — нота г-на Буоля от 5 июня 1792 года; наша жалоба от 12-го, направленная г-ном де Мольдом Генеральным штатам в ответ на ноту г-на Буоля вместе с настоятельной нотой нашего посла; наконец, ответ И. В. П. от 26 числа того же месяца; все вышеупомянутые документы были вручены Лебрену, тогда управляющему делами ведомства, г-ном Шамбонасом, а впоследствии, когда г-н Лебрен стал министром, и мною самим.

И угодливые голландцы (по своей политической уступчивости) нашли претензии г-на Буоля столь основательными, что наложили арест на оружие! Точно Голландия, которой я выплатил все пошлины за это оружие, находившееся там лишь транзитом, была обязана угождать этому Буолю, притесняя француза, чтобы понравиться его очаровательному величеству, вне всяких сомнений, весьма императорскому, но отнюдь не владельцу оружия!

Вы видели, что И. В. П. в своём ответе от 26 июня на нашу жалобу от 10-го, в которой мы громогласно требовали разрешения на изъятие оружия, заявили, что владельцы (то есть я) сами отказались от его вывоза. Затем, поскольку эти истинные владельцы почтительно настаивали перед ними на том, что никогда не утверждали подобной несусветной чуши ни письменно, ни устно, наши высокомощные сановники не удостоили их вовсе ответа, изящно покуривая свои трубки и продолжая держать мои ружья.

Правда, они добавили в своём ответе от 26 июня (обратите на это внимание), что сии негоцианты (опять-таки я) вправе распоряжаться по своему усмотрению девятьюстами двадцатью двумя ящиками, двадцатью семью кадками (бочками) ружей и штыков внутри Республики, поскольку на ввоз оружия не существует ограничений при условии уплаты соответствующих пошлин, а пошлины были внесены. (Внесены мною, г-н Лекуантр! Внесены мною, г-н Лебрен!) Не будем терять из виду нить рассуждений голландцев: они неподражаемы.

Голландцы разрешают мне продать моё оружие внутри страны, поскольку я внёс пошлины. Но какие пошлины я оплатил? Транзитные. Полюбуйтесь, как сходятся концы с концами! Раз я оплатил пошлины, которые называются проездными, то есть сбором за въезд и выезд, они запирают мои ружья на замок! (Да пребудет господне благословение на политиках с их неопровержимыми доводами!) И вот такой пищей потчуют мой разум на протяжении девяти прискорбных месяцев — что в Голландии, что в Париже! Голландцы! Буоль и Лебрен! Все вы одним миром мазаны!

Заметьте также, что эти Штаты, друзья императора Франца, дали мне разрешение (которого я вовсе не просил) на продажу ружей в Европе нашим врагам, добивавшимся их любой ценой (если мне это будет угодно, — говорят они!), несмотря на то, что император, их друг, потребовал от голландца же, чтобы это оружие было отправлено в Сан-Доминго, взяв с него в качестве гарантии этого пятьдесят тысяч флоринов, и несмотря на то, что сами И. В. П. потребовали с нас в апреле залога в размере трёхкратной стоимости этого оружия в подкрепление уже данного обеспечения. Пустяки, об этом уже забыли! Французские солдаты! Все средства были хороши, только бы эти ружья не достались вам! А наши вероломные министры, водя за нос Лекуантра и предавая дело огласке, позволяют врагу выиграть эту партию с помощью вашего ноябрьского декрета.

Увы! Наши голландские высокомощные господа не сочли нас людьми, заслуживающими, чтобы в разговоре с нами дать себе труд доказывать свою правоту! Оскорбительное глумление, о котором отлично осведомлён Лебрен! И ведь это над вашим послом, о французы, так надругались, ибо он поддержал мою жалобу от лица французской нации собственноручной весьма решительной запиской. Но должно ли это удивлять меня, если парижский министр надругался над ним ещё пуще, чем гаагские чиновники!

Я прошу прощения у этого посла, разруганного, утеснённого, отозванного, хотя он один из самых сведущих дипломатов, среди всех, кого мне доводилось встречать, неутомимый труженик, за которого я подал бы во всеуслышание свой голос, если бы министра иностранных дел выбирали по способностям; увы! — я говорю о нём всё хорошее, что мне известно, чтобы он благоволил простить мне неприятности, испытанные из-за меня, хотя и не по моей воле.

Возвращаясь к моему делу, я настоятельно прошу г-на де Мольда заявить напрямик, расходится ли с правдой всё то, что, по моим словам, я узнал от него о Константини.

Я настоятельно прошу его показать письмо по поводу уступки моих ружей, полученное им от вдовы Ломбаэрт из Антверпена.

И поскольку Константини хвастун и ведёт не слишком умные речи, я настоятельно прошу также г-на де Мольда сказать нации, не похвалялся ли этот человек в разговоре с ним тем, о чём он болтал в других местах, а именно тем, что он отдаёт двадцать пять процентов дохода со всех своих закупок в Голландии некоему покровителю, обеспечившему ему исключительное право поставок, и что он связал себя обязательством.

Я настоятельно прошу его также сказать нам, не делал ли Константини и ему подобного рода предложений, с тем, чтобы он смотрел на всё сквозь пальцы и даже оказал при случае помощь Константини.

Меня побуждает настаивать на этих фактах внезапное и немотивированное отозвание этого посла, как раз в момент, когда было преступлением устранить из Гааги человека, так хорошо осведомлённого о делах Севера, любимого голландцами и весьма уважаемого их правительством, хотя ему и чинили обиды из ненависти к нашей нации; в момент, говорю я, когда все правительства сошлись и отразились в правительстве штатгальтерства, как весь горизонт отражается на сетчатке нашего глаза, хотя она величиной с чижиное яйцо!

И если честь г-на де Мольда отринула триумвират грабителей, отвергнув их предложение, меня отнюдь не удивляет его грубое отозвание, хотя не было человека более подходящего, чтобы принести нам пользу в Голландии!

Глаза столь бдительные могли многому помешать! И что значит благо отчизны перед Константини? Куда удобнее было послать в Гаагу Тэнвиля, который, не уступая Константини в хвастливости, с благородным видом говорил в Гавре, рассказывая, что едет на смену де Мольду:

— Я еду в Гаагу, чтобы вымести всю эту лавочку!

Дипломатия такого рода может показаться несколько странной тем, кто знает, сколько истинного изящества, таланта, хитрости и гибкости требует выполнение этих поистине инквизиторских миссий!

Вот какие люди заправляют нашими делами, превращая правительство во вместилище личных счетов, клоаку интриг, сплетение глупостей, питомник корысти!

Покончив с Ози из Роттердама и не обращая внимания на происки Лебрена, хотя и ожидая, чтó он мне скажет через своего нового коллегу Паша, я 21 ноября направил г-ну де Мольду официальное письмо по поводу приёмки им от меня оружия, которую он должен был осуществить в качестве уполномоченного на это генерал-майора. Вы найдёте в приложении ответное письмо этого посланника, полученное мною 22-го.

Этот ответ г-на де Мольда, точный и честный, как всё, что он пишет, замечателен тремя пунктами:

1. Его уверенностью в том, что все эти перепродавцы голландских товаров, пользующиеся покровительством — Константини и компания, — не простят мне того, что я помешал им нагреть руки на моих ружьях. «Я полагаю, — говорит он, — что вам, для того чтобы парировать в дальнейшем их адские козни, поскольку эти смутьяны-спекулянты на них не поскупятся…» и т. д.

2. Искренним стремлением выполнить в отношении этих ружей обязанности, вменяемые ему договором от 18 июля, в полном соответствии с распоряжением Лебрена, обязанности, которые он отнюдь не считал мнимыми.

3. Усталостью от бесконечных обид, которые он не переставал терпеть из-за моего дела на протяжении восьми месяцев, пока вёл о нём переговоры и защищал его перед Голландскими штатами (прочтите его письмо).

Следственно, долгие и утомительные притеснения со стороны Голландских штатов действительно имели место, бдительный посол не терял их из виду на протяжении восьми месяцев, не переставал беспокоить ими французских министров, и Лебрену, который сейчас делает вид, что получает сведения о происходившем от нового нашего представителя, уши прожужжали и глаза намозолили сначала как управляющему делами, а потом как министру два десятка депеш г-на де Мольда и мои настойчивые требования.

Господин де Мольд прислал мне вместе со своим ответом официальное письмо к французскому командующему в Брюсселе. Вот оно.

Двадцать четвёртого ноября я попросил у нашего полномочного посланника, на этот раз официально, копии писем, полученных им от различных министров по делу о ружьях. Он ответил, что в дипломатии принято давать не копии писем, в которых может идти речь и о других предметах, а только соответствующие выдержки. Он готов был мне их послать.

Можно выделить следующую фразу моего письма: «Я не заговариваю уже об этом роковом залоге и т. д., который никак не прибудет и т. д., потому что злой умысел, его задерживающий, ни в какой мере не исходит от Вас и потому что Вы, как и я сам, многократно писали о нём министру и т. д.»

Можно выделить в ответе г-на де Мольда слова: «Мы должны иметь возможность внести этот залог, или мы ничего не получим. Вы не сомневаетесь в том, что я неоднократно повторял это соображение министру, которому, как я предполагаю, гражданин Бомарше пишет с каждой почтой».

Увы! Да, я ему писал. Г-н де Мольд ему писал. Константини также, вне всякого сомнения, ему писал. Применение, которое он нашёл этим трём перепискам, отвратительно, оно является последним актом этой министерской драмы; но, поскольку это финал, я должен, до его представления, ознакомить вас с моим настоятельным письмом от 30-го и ответом г-на де Мольда относительно доставки моего товара. Эти документы слишком важны, чтобы не включить их в текст. Вот моё письмо.

Я был болен; письмо отправил один из моих друзей, которому де Мольд и ответил.

К его письму была приложена официальная копия другого письма — письма министра Паша, — которое необходимо прочесть, дабы судить о беспорядке и полнейшей неосведомлённости всех недоброжелателей, поставлявших материалы моего обвинения; письмо было открыто послано Лебреном гражданину Мольду с собственной припиской (что заставляет обратить на него особое внимание), тому самому Мольду, которого он всё ещё именует полномочным посланником в Гааге, хотя прошёл уже месяц с тех пор, как Тэнвиль, выметший его, выехал со своей метлой из Парижа, чтобы занять этот пост.

О хаос! О противоречия! Клянусь, что так же делаются все дела в этом злосчастном ведомстве.

Право, не знаешь, с чего начать разбор этого министерского шедевра. Разумеется, это отнюдь не творение г-на Паша. Ни один министр, будучи в своём уме, не напишет подобной чуши о деле, ему неизвестном, в особенности, если он подозревает, что может быть смещён. Но случай, придя на помощь моим размышлениям, снова помог мне найти ключ к этой нелепой загадке.

Письмо — дело рук некоего чиновника, творца фальшивых сведений, которые ввели в заблуждение гражданина Лекуантра.

Но прежде, чем говорить об этом человеке, разберём письмо за подписью «Паш».

(Письмо.)

Прошу Вас (говорит неосведомлённый министр осведомлённому послу) информировать меня, «действительно ли Вы, согласно приглашению, которое могло быть Вами получено в конце апреля или в начале мая сего года»… и т. д.

Почему господин Паш говорит об апреле и мае месяцах? Возможно ли, что он не знает о том, что распоряжения, данные министром Лебреном гражданину посланнику Мольду, относятся к двадцатому сентября сего года? О том, что эти распоряжения, касающиеся приёмки от меня права владения в Тервере, согласно статье восьмой договора, от восемнадцатого июля, не могут иметь никакого отношения к тому, что было до него — в конце апреля, в ту пору, когда я должен был доставить оружие в Гавр, по поводу чего господин де Мольд не получал ни от кого ни приглашений, ни распоряжений, ибо его тогда не было в Голландии.

(Письмо.)

«Действительно ли Вы, согласно приглашению …совместно с генерал-майором Лаогом …»

Большое спасибо, господин Паш, за моего друга Лаога, вот он в апреле и генерал-майор, благодаря вашим чиновникам; он о таком даже мечтать не смел; и вы оказываете ему эту смехотворную честь потому только, что восемнадцатого июля договор, заключённый двумя министрами, в соответствии с мнением трёх комитетов, вменяет в обязанность гражданину де Мольду, в качестве генерал-майора, принять партию оружия у моего друга Лаога, ни в какой мере не генерал-майора, но уполномоченного мною осуществить, от моего имени, передачу оружия этому послу, согласно договору, заключённому восемнадцатого июля.

Если бы подобное письмо исходило от какого-нибудь вражеского правительства, уж мы бы над ним потешились вдоволь! В какой восторг пришли бы от удовольствия наши льежские газетчики! Так и вижу редактора, который ходит гоголем в восхищении от собственного остроумия. Он напоминает мне того дворянина-охотника, который, желая выставить напоказ свою осведомлённость в мифологии, назвал кобеля Тизбой, а суку Пирамом[106] и ходил перед нами гоголем. Наберитесь терпения, я назову вам имя этого мудрого чиновника.

(Письмо.)

«Действительно ли Вы, совместно с генерал-майором Лаогом, проверяли… и были ли Вами перевязаны и опечатаны ящики» (всё в апреле).

Следуя распоряжениям, которые были даны, как я говорил выше, двадцатого сентября и вручены двенадцатого октября гражданину Мольду мною, уполномоченным на это г-ном Лебреном.

(Письмо.)

«И если Вы осуществили эту проверку, я прошу Вас воздержаться от какой-либо дополнительной проверки».

Воздержаться от проверки, уже осуществлённой и законченной? Во всём этом поражает точность и, я сказал бы, очаровательная осмысленность.

(Письмо.)

«Если же, напротив, на Вас подобное задание не было возложено и Вы этой операции не выполняли, Вы не должны сейчас ничего предпринимать».

С какой стати г-ну де Мольду что-либо предпринимать, если это задание не было на него никем возложено? Он посланник Франции, который ничего не делает без указаний свыше, к тому же генерал-майор (я возвращаю звание по принадлежности: слишком долго им украшали моего друга, который никогда на него не претендовал).

Вернём также честь создания этого письма тому, кому она принадлежит по праву, ибо г-н Паш только подписал его. Г-н Лебрен, досконально знающий предмет, прочёл это письмо и переправил его нам, нимало не заботясь о том, есть ли в нём здравый смысл; а мы говорили, читая: «Что, они окончательно, что ли, разумом помутились, все эти начальники и чиновники?»

Я повергаю себя к вашим стопам, о граждане законодатели! И прошу снисхождения к тому, что вынужден входить в подробности, столь смехотворные! Но они настолько присущи также и доносу, который побудил вас издать против меня декрет, что я полагаю их делом одной руки!

А вы, мой обвинитель! Простите мне, или, вернее, будьте мне благодарны, если я докажу Конвенту, что эти подложные документы не ваших рук дело; что вы были введены в заблуждение, гнусно обмануты теми, кто удалил меня из Франции только для того, чтобы безнаказанно убить. Вот факты!

Я специально поручил моему управляющему, моему поверенному в делах, не отставать от г-на Лебрена, добиваясь от него ответа на мои четыре письма, посланных одно за другим. Он написал мне, что ему не удалось ничего вытянуть из этого министра ни по поводу запаздывающих ответов, ни по поводу обещанного залога; что он постоянно наталкивался на те же препятствия, с которыми раньше встречался я сам! Дело дошло до того, что, желая избавиться от моего человека и не дать при этом рухнуть чёрному замыслу, который он лелеял, г-н Лебрен направил настойчивого просителя к некоему г-ну дю Бретону, в канцелярию военного министерства; этот последний, после того, как он, в свою очередь, несколько раз направлял его с отменной учтивостью в разные кабинеты, которые оказывались не в курсе дела, адресовал его, наконец, к некоему г-ну Г. Но предоставим моему поверенному, как человеку, с которым всё это произошло, рассказать самому нелепую сцену с этим г-ном Г. Вот его письмо.

«Этот г-н дю Бретон, — говорит он, — кончил тем, что адресовал меня к г-ну Г., в чьей приёмной я натолкнулся на целую толпу людей, которые должны были быть отпущены до того, как подойдёт мой черёд. Наконец я проник в его кабинет.

Несколько удивлённый безумным видом этого человека, я, чтобы убедиться, что это действительно тот, кто мне нужен, начал с вопроса, имею ли я честь говорить с г-ном Г. Он, свирепо глядя на меня, весь вспыхнув и сжав кулаки, ответил громовым голосом, выражавшим бешенство: «Ты не имеешь чести, я не господин, моё имя Г.».

Смущённый подобным приёмом, я готов был уже убежать; но, сочтя, что он лицо не слишком важное, и желая непременно выполнить поручение, я хладнокровно ответил ему: «Прости, гражданин, если я не так повёл речь; но прими во внимание, что мы, люди начала века, не можем свыкнуться в одну секунду с нелепым языком его конца. К тому же ты, по-видимому, одержим желанием, чтобы с тобой говорили на «ты»? Могу ли я побеседовать с тобой с глазу на глаз? Меня к тебе направил министр, которого зовут Лебрен, чтобы выяснить, как обстоит дело с залогом, многократно обещанным господину Бомарше. Ему уже не раз давали слово, а толку всё нет. Таков мой вопрос, можешь отвечать». — «С кем я говорю?» — «С Гюденом[107], поверенным в делах упомянутого лица, которое ждёт от тебя положительного ответа».

«Я как раз занят доскональным изучением дела, о котором ты со мной говоришь, — отвечает мне Г., — Бомарше обманул Лажара, и тот, как дурак, занял место Бомарше, заключив сделку, которую я намерен расторгнуть[108]; я опубликую своё мнение одновременно с Бомарше, и пусть все имеют возможность судить сами о деле и человеке». — «Вы можете это сделать, сударь, — сказал я ему, — и я не сомневаюсь, что после вашего ответа, который я передам ему, он опередит ваши враждебные замыслы и сам расскажет тем, к кому вы намерены обратиться, каков ущерб, нанесённый ему министрами, и какие усилия он прилагал сам, чтобы деятельно послужить нации, у которой огласка, сообщаемая, по вашей воле, делу, отнимет пятьдесят три тысячи ружей, столь ей необходимых». — «Мы не нуждаемся в оружии, — отвечает разгневанный Г. — у нас его больше чем нужно; пусть делает со своим, что ему вздумается». — «Таков ваш ответ?» — «Никакого другого я тебе дать не могу!»

Я мог бы возразить ему, что Вы никого не обманывали, что вы вели переговоры не с одним Лажаром, а с тремя объединёнными комитетами Законодательного собрания и двумя министрами; но я подумал: пусть прославится, если у него хватит храбрости напечатать своё мнение, поскольку он тем самым позволит Вам дать ему неопровержимый ответ, огласив мнение комитетов и похвалы, которыми они удостоили вашу общеизвестную гражданскую благонадёжность.

Вот, сударь, результат моих хождений к г-ну Лебрену. Дело приняло такой оборот, что не приходится сомневаться: Вам расставлена чудовищная ловушка; их только радует, что Вы можете потерять значительную часть своего состояния. Вам не к чему просить благорасположения или справедливости. Добиваться надо не этого, а отмщения! Обращения к Конвенту и наказания виновных.

Я имею честь повторить Вам, что они не хотят Вашего оружия: они хотят Вашего полного разорения; они хотят уронить Вас, если возможно, в глазах всей нации, чтобы нагло погубить!

Я написал Г., что не вполне его понял и что, не рискуя послать Вам ничего не значащее письмо по делу столь важному, я считаю необходимым, чтобы он начертал собственной рукой то, что я недослышал.

Вот моё письмо к Г., выдержанное в его прекрасном стиле.

Мы получили ответ от этого шута горохового в роли государственного деятеля, который, как говорят, германизировал своё имя Лельевр, чтобы оно звучало менее заурядно и могло сравниться по оригинальности с ним самим: он стал называться Г., как бы «Любящий зайца». Однако, прежде чем ознакомить Вас с письмом, припомним его изустный ответ, столь мудрый и столь достойный этого человека: «Мы не нуждаемся в оружии, у нас его больше, чем нужно, пусть делает со своим, что ему вздумается».

Как, сударь, и вы всерьёз говорите нам подобную чушь? В то время как не хватает более двухсот тысяч ружей, чтобы удовлетворить нашу в них необходимость? Ваш министр Паш, осведомлённый лучше вас, а главное, более правдивый, ответил в январе сего года Генеральному совету Парижской коммуны совсем в ином тоне, чем его столоначальник:

Один из них лжёт — либо начальник, либо чиновник. И, право же, — не министр, я нахожу тому доказательства в ответе чиновника Гюдену, моему управляющему.

Следует сообщить моим читателям, что премудрый Г. (который до того, как стать столоначальником, прислуживал химику у горна) не подчёркивал фразы, как это сделано в моей копии его ответа, но писал их чёрными чернилами, тогда как всё послание было начертано красными. Как ни старайся человек науки, ему не замаскироваться! Гюден ответил незамедлительно.

Гурон[109] не ответил; зато он составил прекрасное письмо к де Мольду за подписью Паша, где говорится о генерал-майоре Лаоге и обо мне и где обнаруживается, как я уже показал, какая каша была в голове у того, кто создал этот шедевр неосведомлённости. Я прошу у Паша прощения за эту характеристику. Но кто велел ему подписывать письмо безумца? И этому г-ну Г. поручают разобраться в деле столь важном, — ему, не имеющему половины документов, не соображающему, ни что он читает, ни что он пишет; и он, человек, который совершенно не в курсе дела, хочет тем не менее (как он открыто похвалялся) разорвать договор, хотя ничего о нём не знает, не знает даже, каковы его статьи; он готовит моё обвинение, поражавшее меня своей вздорностью, пока до меня не дошло, что это дело рук Лельевра.

О боже! как трудна и длинна защита против самых нелепых нападок, если не хочешь ничего упустить! Поспешим, покончим с этим. Недостаток интереса убивает любопытство.

Возобновляю мою печальную повесть.

Первого декабря приносят мне гаагскую газету, и я читаю следующую статью:

Далее шёл обзор дела о ружьях, вышедший из-под руки мастера… Гонена. Вам будет вручена эта выписка из газеты, переведённая одним лондонским присяжным нотариусом и законным образом заверенная г-ном Шовленом, полномочным посланником Франции.

Я посмеивался, читая, и говорил: «Люди повсюду жаждут знать, что происходит в Париже, и вот газетчики утоляют их жажду такими ложными новостями». Но некоторые друзья, настроенные весьма доброжелательно, пришли ко мне и предупредили, что, если я хочу узнать самое ужасное для себя, мне необходимо, не теряя ни минуты, ехать в Лондон, поскольку друзья не решаются писать мне об этом в Гаагу и т. д.

Я побежал к г-ну де Мольду предупредить его, что немедленно уезжаю в Лондон, но скоро вернусь. Я был приглашён к ужину и ждал у него в гостиной. Ему вручили пакет, и он направился к Великому пенсионарию. Я ушёл, не дождавшись его, и назавтра написал ему следующее:

Чудом добравшись до Лондона, так как наш корабль чуть не пошёл ко дну, подобно судну с эмигрантами, которое шло следом за нами, я в первой же фразе уже ожидавшего меня письма прочёл следующее:

Далее следовали точные детали всех происков наших министров, и меня призывали возблагодарить небо главным образом за то, что я не арестован в Голландии, куда был послан чрезвычайный курьер, чтобы увезти меня, связав по рукам и ногам, и весь расчёт был на то, что живым до Парижа я не доберусь; ибо больше всего там боялись моего оправдания, которым я, говорят, слишком угрожал нашим министрам.

Я, не откладывая, написал гражданину де Мольду следующее письмо; умоляю прочесть его со вниманием из-за ответа, который был мною получен не от него, а от одного из моих гаагских друзей.

Убедившись окончательно в чудовищности разыгрываемого фарса, я возблагодарил небо за то, что оно вновь спасло меня.

Не зная, однако, куда писать моей удручённой и кочующей семье, я поместил в английских газетах «Письмо к моей семье», которое подверглось такой критике и которое вы можете сейчас перечитать. Французы, столь скорые на суд, теперь уже не истолкуют его как мою попытку уклониться от ответственности. Они уже не сочтут неприличным, что я выразил в нём моё пренебрежение к этому жалкому делу о ружьях (как я его называю) и что я счёл декрет обо мне плодом доноса, столь же ложного, сколь и ужасного, — о моей преступной переписке, как там говорится, с Людовиком XVI.

Только так объяснял я себе поспешность курьера, скакавшего по приказу Лебрена день и ночь, чтобы схватить меня в Голландии и со скандалом доставить во Францию, передав с рук на руки в жандармерию, если по пути не случится чудовищной катастрофы и я не буду похоронен неведомо где! Кто мог бы поверить в слепую ярость министров? А ведь их план был именно таков! Мне сообщали это из Парижа.

Министр Лебрен, которому лучше всякого другого известно, как болтливы газетчики, — опасаясь не без оснований, чтобы они не разгласили приказ о моём аресте, поторопился отправить в Гаагу нарочного, уповая насладиться тем, что будет первым, кто мне об этом сообщит. Но, по счастью, искусство предугадывать действия злодеев столь же усовершенствовалось, сколь их искусство маскироваться!

Я бдил, как и он; и мои друзья вокруг него бдили, хотя он и не подозревая об этом, несмотря на все его зловредные таланты.

Видя, что жизнь моя спасена, враги не побрезговали ничем, чтобы уничтожить меня, лишив состояния, и в день, когда моё письмо к жене появилось в английских газетах, они, сменив свои обвинения и свой план потому только, что моё письмо было помечено Лондоном, стали повсюду кричать: «Эмигрант! Эмигрант!» Будто человек свободный, или человек, которому внушают в этом уверенность, поскольку он выехал из Франции с надлежащим паспортом[110] (вы можете прочесть его в сноске), человек, выехавший при этом для выполнения задания правительства Франции (ибо таков был характер моей миссии), хотя фактически никакого задания не получил, превращался в эмигранта только потому, что дела заставили его выехать из Гааги, иностранной столицы, в Лондон — другую иностранную столицу.

Я показал вам, граждане, во всех подробностях, что́ за несравненную миссию доверил мне за границей министр Лебрен, воспользовавшись моими знаниями, моими талантами, моим опытом. Вы теперь знаете, что эта миссия сводилась к тому, чтобы отправить меня подальше и, воспользовавшись моим отсутствием, поднять против меня в Париже бурю, так как я своим присутствием срывал на протяжении полугода все их замыслы, за что они в ярости называли меня истинным вулканом энергии!

И великий метельщик Тэнвиль, наш новый представитель в Гааге, где он превосходно поработал, выметя (если воспользоваться его благородным выражением) всю лавочку де Мольда, с присущей ему любезностью ещё называет меня в паспорте, который он выдал моему несчастному больному лакею, беглым эмигрантом, потому только, что я не позволил ему вымести и себя! Беглый — от кого? От Тэнвиля? Прекрасный повод, чтобы уехать из Гааги! Эмигрант — откуда? Из Голландии? Но эта страна, сударь, не принадлежит Франции. «Эмигрировать» ведь означает в нашем понимании ускользнуть изнутри страны за рубеж, будучи человеком преступным или беглым, а вовсе не переехать по доброй воле из одной зарубежной страны в другую?

И вот по роковому знаку — эмигрант! эмигрант! — всё в моём доме опечатано двойными печатями, удвоена, утроена стража; и с изощрённой каннибальской жестокостью человек, на которого возложено поддержание порядка, преднамеренно избирает ужасную ночь, чтобы явиться со своими солдатами для освидетельствования наложенных ранее печатей и заставить умирать от страха жену и дочь человека, которого не удалось убить, подло оскорбляя их, как делают всегда низкие люди, если считают, что сила на их стороне. Какая важность, прав я или виноват в этом чудовищном деле с ружьями? Разве не ясно, что я эмигрант, поскольку, побуждаемый настойчивыми просьбами, я отправился из Гааги в Лондон, чтобы получить там сведения по одному-единственному делу, заставившему меня выехать из Франции с паспортом и мнимым заданием, подписанными министром Лебреном и проштемпелёванными всеми его коллегами?

Вот как действует, а главное, как рассуждает повсюду слепая ненависть. Но я отделяю мою отчизну от всех этих профессиональных убийц. Их побуждения были мне настолько ясны, что 28 декабря я написал об этом министру юстиции следующее:

Единственное разумное письмо, из всех, которые я получил от высокопоставленных лиц моего отечества, это ответ министра юстиции. Он придал мне мужества немедля написать и отослать защитительную речь. Вскоре, принеся огромнейшие жертвы, я рассчитался с долгами в Англии; я мчался бы уже в парижскую тюрьму, несмотря на весь риск, если бы Конвент не удостоил приостановить свой декрет, отсрочив его исполнение на шестьдесят дней, чтобы дать мне время прибыть для защиты. Я не нарушу этого срока: мне достаточно шестидесяти часов. Да воздастся министру юстиции! Да воздастся Национальному конвенту, который понял, что ни один гражданин не должен быть осуждён, не будучи выслушан!

Вот письмо гражданина Гарата[111], по справедливости министра юстиции, и я специально публикую его, чтобы утешить людей, угнетённых несправедливостью, и замкнуть чистым поступком тот отвратительный круг притеснений, в котором я мучаюсь на протяжении десяти месяцев только за то, что служил родине вопреки желанию всех тех, кто её грабит.

Мне остаётся обратить внимание добрых граждан, чей рассудок не затемнён партийными страстями, на обвинительный декрет, изданный против меня: я разберу его так же придирчиво и тщательно, как рассмотрел мои собственные дела и дела моих обвинителей; затем, подытожив эту пространную записку, я смогу наконец отдохнуть от трудов, доверчиво ожидая вердикта Конвента.

Замечания обвиняемого.

Разумеется, исходя из доклада, выработанного на основе мошеннических подтасовок, и принимая все их за истину, Конвент и не мог вынести иного решения, как призвать меня к ответу и выслушать мои оправдания; при том, в особенности, что он не мог не знать, что комитеты по военным делам и вооружению, заслушав меня со всем пристрастием по тому же делу в сентябре, по специальному распоряжению Национального собрания, единогласно дали мне самое лестное из возможных свидетельств в гражданской благонадёжности, заканчивавшееся словами, что я «заслужил признательность нации».

И если бы Конвент соблаговолил вызвать меня, я прижал бы обвинителя к стенке; обсуждение вывело бы всё на чистую воду; была бы возможность вынести суждение о человеке и о деле; все наши ружья были бы во Франции; враги не смеялись бы над нами, над тем, как вас обманывают, как вас водят за нос. Не был бы подорван кредит добропорядочного торгового дома, не была бы ввергнута в отчаяние семья, которую сейчас никакое правосудие не может заставить забыть пережитые мытарства. Вот как обстояло бы дело!

Обсудим же декрет, продиктованный гражданину Лекуантру: только так можно бросить свет на верования судей…

Декрет (Преамбула).

«Конвент считает, что договор от 18 июля сего года является плодом сговора и мошенничества…»

Обвиняемый.

Сговора — о чём? И мошенничества — чьего? Трёх объединённых комитетов, дипломатического, по военным делам и Комитета двенадцати, чьё мнение я приводил полностью в третьем этапе этого отчёта; каковым мнением единственно руководствовались оба робкие министра, не осмеливавшиеся ничего взять на себя; от какового мнения не отклоняется ни одна статья договора, разве что к моей невыгоде, поскольку комитеты предписывают, чтобы мне были даны все гарантии, обеспечивающие возмещение затрат, даже требуют, чтобы оружие было мне оплачено незамедлительно на тот случай, если враги похитят его, ведя войну против нашей торговли! Но гарантии, о которых было договорено, состояли в помещении денег на хранение у моего нотариуса. При заключении договора вопрос о гарантиях был изъят из акта, в результате сговора против меня (вот здесь это слово уместно), который доказан, изъят под предлогом нужды, испытываемой военным ведомством. (Прочтите конец моего третьего этапа.)

Декрет (Преамбула).

«Что этот договор, отменяя договор от 3 апреля сего года, лишает французское правительство каких бы то ни было гарантий, которые могли бы обеспечить ему покупку и доставку оружия…»

Обвиняемый.

Здесь обнаруживается полное незнание фактов; случилось как раз обратное; ибо по первому договору на меня налагалась лишь пеня в пятьдесят тысяч франков, если в силу препятствий, возникших по моей вине, партия оружия не прибудет в срок, предписанный договором. И весь мой второй этап был потрачен на то, чтобы доказать (с помощью документов, которые должны были быть переданы моему обвинителю министрами), что тогдашние министры, Клавьер и Серван (Дюмурье был исключением), неизменно отказывали мне в малейшем содействии, чтобы добиться снятия эмбарго, наложенного Голландскими штатами на вывоз ружей, пренебрежительно предоставляя мне полную возможность делать с оружием что угодно! А весь мой третий этап достаточно подтверждает, что второй договор нисколько не лишил нацию гарантий, обеспечивающих покупку и доставку в порт оружия.

Трём объединённым комитетам, напротив, было доказано, что это оружие более трёх месяцев тому назад куплено и оплачено мной для Франции.

Комитетам было доказано, что мне, как негоцианту, было бы чрезвычайно выгодно порвать апрельский договор, чтобы перепродать это оружие другим; что я, как добрый гражданин, не только не хотел этого, но, напротив, предоставлял все возможности закрепить этот договор, не поднимая цену на ружья и увеличивая гарантии.

Комитетам было доказано, что вместо пени в размере пятидесяти тысяч франков, предусмотренной договором от 3 апреля, каковая была недостаточно весома при такой крупной сделке, если даже и не принимать во внимание множество доказательств того, что препятствия возникли не по моей вине, я, отказываясь от огромных преимуществ, предлагаемых мне в Голландии, и выдвигая условия, которыми этот отказ закреплялся, — я соглашался на немедленную передачу своего права владения (тут меня поймали на слове) и тем самым давал нашему правительству все разумные гарантии, которые честь, патриотизм и полное бескорыстие могли предложить нации!

И вот сегодня я изобличён, оскорблён, обвинён, дискредитирован, разорён — и именно за то самое, за что тогда был удостоен самых лестных похвал со стороны трёх комитетов. Нет, не вы сочинили этот доклад, гражданин Лекуантр, вы ведь порядочный человек.

Декрет (Преамбула).

«Что этот договор свидетельствует со всей очевидностью о намерении не только не поставить это оружие, но, напротив, заведомо зная, что оно не будет поставлено, воспользоваться договором как возможностью получения значительных и противозаконных доходов» и т. д.

Обвиняемый.

Разумеется, я был бы уверен, что ружья не будут вам доставлены, если бы я тогда мог предвидеть, что теперешние министры, пагубные для общественного блага, займут свои посты раньше, чем будет осуществлён договор! Но в этом случае я не подписал бы злосчастного июльского договора, даже если бы мне предложили на миллион больше!

Нет, они не прочли договора, который осуждают! Иначе как могли бы они утверждать, что он свидетельствует со всей очевидностью о намерении не поставить оружие, меж тем как там совершенно ясно сказано, что я передаю моё право владения на него и предлагаю вручить немедленно купленные и оплаченные ружья, требуя для неукоснительного выполнения этого обязательства только залога, уже данного Дюмурье, но не выплаченного Огером и Грандом, нашими амстердамскими банкирами, отказавшимися сделать это для французской нации (не было оскорбления, которого не нанесли бы нам в этой стране); этот злосчастный залог, неизменно задерживаемый с тех пор всеми нашими теперешними министрами, и был тем мошенническим трюком, которым они воспользовались, чтобы попытаться похитить у меня это оружие, прибегнув к Константини, к моему аресту, к моему бессмысленному путешествию, — всё для того, чтобы продать вам ружья по цене, угодной им!.. Если я не доказал этого, значит, я не доказал ничего в моей записке!

Что касается доходов, которые Лекуантр именует незаконными и которые, как он утверждает, я получил, то мой третий этап как нельзя лучше доказал, что:

1. Я вовсе не стремился получить их, поскольку эти доходы не шли в сравнение с теми, которые я принёс вам в жертву. Я не торговал своим гражданским долгом!

2. Вполне можно было избежать даже уплаты мне торгового процента, рассчитавшись со мной наличными, когда я передал право владения; я только говорил об этом и только этого просил, и не по моей воле расчёт отсрочили до конца войны, которая может продлиться десять лет и разорить меня дотла; а теперь, в довершение нелепости, сочинители доклада гражданина Лекуантра приписывают мне эти доходы, из которых я не получил ни единого су и к которым отношусь почти с таким же презрением, как и к злобной глупости доносчиков.

Декрет (ст. 1).

«Сделка, которую заключил 3 апреля сего года… Пьер Грав… а также соглашение, подписанное 18 июля того же года между Бомарше, Лажаром и Шамбонасом, расторгаются» и т. д.

Обвиняемый.

Как! Оба? Однако между преамбулой и статьёй 1 есть явное противоречие: вы расторгаете договор от 18 июля, так как он, говорите вы, лишает правительство гарантий, обеспечивающих покупку и доставку оружия, содержавшихся в первом акте! А этим гарантиям вы, очевидно, придаёте большое значение! Но почему же вы в таком случае расторгаете договор от 3 апреля, который вам давал эти гарантии? Почему вас заставляют расторгнуть этот договор? Это вам неизвестно, гражданин! Сейчас я раскрою Вам секрет, который они от вас утаили. Дело в том, что они ещё питают безумную надежду, прижав меня к стенке, заставить уступить им это оружие за бесценок; ибо теперь, когда я обвинён декретом (и, пуще того, возможно, убит), они уже не намерены дать по семь флоринов восемь су за штуку. Но, пусть я даже буду вынужден бросить это оружие в океан, им не видать ни одного ружья! Вас, конечно, попытаются избавить от всех этих идиотских противоречий второй статьёй декрета, поскольку из первой ничего нельзя понять.

Декрет (ст. 2).

«Учитывая мошенничество и преступный сговор, проявившиеся как в сделке от 3 апреля, так и в соглашении от 18 июля… П.-О. К., именуемый Бомарше, предаётся суду».

Обвиняемый.

Следственно, если нет ни сговора, ни мошенничества, декрет должен быть отменён! По этому поводу я скажу лишь одно: почему же, упоминая о сговоре между тремя министрами и мной (печальный факт, который выдуман ими или из которого вас злостно заставили исходить, хотя у вас и нет никаких доказательств, и вы решительно ничего об этом не знаете), вы забываете о трёх объединённых комитетах, дипломатическом, по военным делам и Комитете двенадцати? Разве я не заявил вам, не доказал в моём третьем этапе, что эти комитеты были нашими сообщниками при заключении договора от 18 июля, и не только сообщниками, но и повелителями, более преступными, следственно, чем все остальные, если был преступен хоть один из нас? Почему же вы о них забываете? Или у вас две меры, два подхода?

Почему вы забываете, осуждая договор от 3 апреля, о Комитете по военным делам той поры? Вы располагаете доказательствами, что он был сообщником Пьера Грава (если даже вы сами и не были его членом)! Вот эти доказательства. Когда Шабо в своём доносе, столь же праведном, сколь правильном, обвинил меня в том, что в подвалах моего дома, как он утверждал, находится пятьдесят тысяч ружей, Лакруа, как вы хорошо помните, ответил: «Нам известно, чтó это за ружья; нас в своё время поставили в известность о договоре; вот уже три месяца, как эти ружья поставлены правительству». Только это и спасло меня от разграбления и убийства!

Всё, таким образом, было тогда доложено Комитету по военным делам! Значит, этот комитет был тогда тоже в сообщничестве и в сговоре с министром де Гравом и со мной? И вы, однако, забываете об этом, диктуя эти обвинения! Это и непоследовательно, и неточно, и несправедливо! Значит, декрет составлен не вами! Вы куда сильнее во всём, что мне доводилось видеть! Либо у вас две меры, два подхода, Лекуантр!

Декрет (ст. 3).

«Пьер-Огюст Лажар… и Сципион Шамбонас… несли и несут вместе с Бомарше солидарную ответственность и подлежат личному задержанию за хищения, явившиеся следствием вышеупомянутых договоров; они будут отвечать по соответствующим статьям» и т. д.

Обвиняемый.

Я уже ответил за них, я, которого повсюду называют адвокатом отсутствующих! И я желаю, чтобы ваши министры так же легко обелили себя от сговора и мошенничества Константини, как господа де Грав, Лажар и Шамбонас сняли с себя обвинение в сговоре со мной. Известие об этом доставит мне удовольствие.

И всё же относительно этого пункта о хищениях, в которых вы, Лекуантр, столь сурово нас изобличаете, требуя, чтобы мы понесли солидарную ответственность и подверглись личному задержанию, мы — оба министра и я — не просим пощады, но благоволите нас, однако, осведомить, что это за хищения. Ибо, раз уж вы оповещаете о них Национальный конвент, они, по меньшей мере, должны быть вам известны, и вот тут-то вы и попались!

1. Я, однако, доказал вам, что не получил в военном ведомстве ничего, кроме пятисот тысяч франков ассигнациями в апреле; при обмене на голландские флорины, единственную валюту, которой я мог воспользоваться, они потеряли сорок два процента, что свело их менее чем к двумстам девяноста тысячам ливров; в обеспечение этих денег мною был дан залог в размере семисот сорока пяти тысяч ливров в государственных контрактах, гарантированных вами же, как державой державе; таким образом, у вас ещё остаётся моих двести сорок пять тысяч ливров сверх полученных мною пятисот тысяч ливров. Пока я не вижу никакого расхищения вашей казны, в которой находится более десяти тысяч луидоров, принадлежащих мне, при том, что я вам ничего не должен. Следственно, вы объявили меня в декрете гнусным расхитителем не на основании этого факта.

2. Я доказал вам в моих трёх последних этапах, что из всех статей договора от 18 июля, предусматривавших обязательства военного ведомства по отношению ко мне, ни одна не была выполнена! О каких хищениях может идти речь, если человек ничего не получил? Следственно, вы обвиняете меня и не на основании этого?

3. В этом договоре предусматривалось, что, поскольку я соглашаюсь на расчёт за ружья, которые я уже оплатил наличными и которые немедленно передаю г-ну де Мольду, избранному для их приёмки, по окончании войны (поистине львиное предложение) военное ведомство обязуется выплатить мне сто тысяч флоринов в счёт своего долга. Меня мучают, я сопротивляюсь. Вошель настаивает, министры давят на меня, я сдаюсь; меня осыпают похвалами!.. Мне не выплатили ни одного флорина! У кого же из нас двоих были похищены средства при этом пиратском натиске, у вас или у меня, скажите, пожалуйста? Следственно, я признан виновным и не на этом основании? Но поищем, может быть, в конце концов мы доищемся!

4. Добиваясь от меня отказа от помещения на хранение у моего нотариуса денег, причитающихся мне за оружие, как было постановлено комитетами, моими сообщниками, мне предлагают по тому же самому договору двести тысяч флоринов наличными вместо ста. Меня торопят, мне не дают подумать, не дают опомниться; несмотря на все мои протесты, проводят это в жизнь, переписав заново акт!.. Я не получил ни одного из этих двухсот тысяч флоринов! Кому же принесли ущерб хищения, вам или мне, потерявшему гарантии, не получив взамен никакой компенсации? Что скажете, гражданин Лекуантр? Следственно, и не об этом факте вы говорите в ваших нападках? И, однако, декрет против меня издан? Углубимся же в эту пещеру, освещаемую моим факелом.

5. Этот акт устанавливает, что взамен оплаты оружия, о которой я просил, мне помимо моего желания будет начислен торговый процент за четыре упущенных месяца! Меня превозносят за то, что я преодолел своё отвращение к подобному обороту дела. Я сдаюсь, я покоряюсь… Мне никогда и ничего не заплатили, хотя вы и заверяете в вашем обвинении, что я получил шестьдесят пять тысяч ливров в качестве этих процентов. Я тщетно выискиваю хищения, за которые мы должны подвергнуться личному задержанию и за которые, как вы говорите, я должен сейчас быть отдан под суд. Я, напротив, вижу, что обманут, проведён, разорён, я, который ничего и ни от кого не получил. Быть может, вы в декрете имеете в виду какой-то другой факт? Мы не обойдём ни одного.

6. Этот акт обещает мне возмещение всех моих расходов с момента, когда нация признáет себя владельцем оружия… Никогда я не получил ни одного су! И в этой части, как и во всех других, хищения невелики, однако декрет против меня как против расхитителя издан! Нет сомнения, что кто-нибудь наконец объяснит нам, какими хищениями обусловлен декрет, отмены которого я требую?

7. Этот акт безоговорочно обязывает министерство иностранных дел немедленно выдать мне, согласно пожеланию, выраженному тремя объединёнными комитетами, требуемый залог в размере пятидесяти тысяч имперских флоринов, без которого, как я заявил, бесполезно что-либо предпринимать. На это соглашаются, выражают готовность… Это никогда не было выполнено, потому что так удобнее было похитить у вас ружья! Даже рысий глаз не углядит здесь иных хищений, кроме оскорбительного глумления министров надо мной, от которого я слишком долго страдал и венцом которого является этот декрет. Значит, и не на этом факте основывается, сударь, моё обвинение?

8. Я показал вам, о граждане, с каким ожесточением нынешний Исполнительный совет неизменно задерживал этот залог, чтобы помешать мне довести дело до конца! Я показал вам, что таким способом они надеялись утомить меня, чтобы я уступил это оружие их человеку. Вот уже десять месяцев, как мои деньги вложены в это дело, на мои доходы наложен арест, в моём доме три стража, всевозможные оскорбления наносятся мне полицейским исполнителем. Друзья считают, что я пропал, можно умереть от стыда из-за всего этого, моё состояние расхищено! К счастью для декрета, ещё далеко не всё расследовано! Должны же, в конце концов, по моей вине быть растрачены какие-то деньги нации, раз уж меня приговаривают к личному задержанию, чтобы я вернул то, что взял?

9. Этот акт обязывает также г-на Лаога, моего друга и отнюдь не генерал-майора, что бы там ни писали министр Паш и его подчинённый, вручить г-ну де Мольду, в самом деле генерал-майору, все ружья, которые по этому акту становятся собственностью нации, которые оплачены мною для неё и за которые она со мной не рассчиталась, хотя в то время весьма торопилась их получить.

Я показал вам в четвёртом этапе моих злоключений, при помощи какой дьявольской уловки нынешнее министерство помешало Лаогу выехать в Гаагу, выдумав распоряжение Национального собрания, которого никогда не существовало.

Я показал вам, как это министерство своею властью вынудило моего друга пробыть во Франции с 24 июня, когда он покинул Голландию, до 12 октября, когда он вернулся туда вместе со мною (четыре потерянных месяца), так и не получавшим денег из казны, не получившим залога и вынужденным пустить в ход свои последние запасы, чтобы иметь возможность выехать.

Я показал вам, как, воспользовавшись моим отсутствием, они издали против меня декрет, обвинив меня в мнимых хищениях, которых нет и следа, если не говорить о том, что расхищены мои собственные средства; как они послали курьера, чтобы связать меня и прикончить по дороге в Париж, чтобы я не мог их изобличить! Не может же быть, чтобы Лекуантр считал меня виновным только на основании всех мытарств, которые меня заставили претерпеть. Скажем вслух то, что полностью доказано; его гнусно провели, вот в чём истинная разгадка.

10. В этом акте, наконец, воздавалась от имени трёх объединённых комитетов высокая оценка моей гражданской благонадёжности и моему бескорыстию. Впоследствии два других комитета, восхищённые моим терпением, удостоили меня ещё бóльших похвал, заявив, за всеми подписями, что я заслужил благодарность нации; они же потребовали от министра Лебрена, видевшего выданное ими свидетельство, чтобы он обеспечил мне всё необходимое для немедленного отъезда с целью доставки ружей. Этот министр даёт им обещание, вводит меня — или не вводит — в заблуждение своими тёмными речами, своими ложными посулами: шесть недель он мне не пишет; и, наконец, присовокупляет к издёвке своего глумливого письма в Голландию подлую жестокость доноса, сделанного, по его наущению, во Франции; и, желая уничтожить самые следы похвал, которые были мне даны, обращает эти похвалы в грубую брань! Таким образом, я даже морально стал жертвой хищений, и теперь я обвинён декретом, а министр гуляет на свободе!

Я исчерпал все обстоятельства дела и все статьи договора. Соблаговолите же теперь осведомить нас, о Лекуантр, за какие хищения мы, оба министра и я, должны ответить, подлежа личному задержанию? За какие хищения я обвинён, отдан под суд декретом? Почему всё в моём доме опечатано, моё имущество конфисковано, моя жизнь в опасности и моя семья в отчаянии? А если вы не можете ответить, проявите справедливость, — и я на это рассчитываю, — просите вместе со мной отмены ужасного декрета. Значит ли это требовать от вас слишком многого? Узнаёте ли вы во мне старца, которого я сравнил с добряком Ламот-Ударом? Он простил грубое оскорбление, а я готов забыть пагубную ошибку. Но тот молодой человек свою вину исправил… И вы исправите вашу.

В результате всего этого нация вот уже год как должна мне семьсот пятьдесят тысяч франков, а также проценты с них; я ей не должен ни одного су; я никогда не просил, не требовал и не получал ни от кого пятьсот тысяч франков неустойки, как имели наглость заставить вас заявить в вашем обвинении; не получал я и другой неустойки — за падение курса ассигнаций, — вас заставили сказать и это, чтобы вызвать против меня гнев Конвента и народа, в расчёте, что он, вновь помутившись рассудком, меня наконец прикончит! А меж тем, сударь, из-за этих мнимых хищений, приснившихся нашим министрам, страдаю я; вот уже три месяца, как мой дом опечатан, мой кредит расхищен, моя семья рыдает, я сам пять раз едва ускользал от смерти, моё состояние полетело к чёрту, я отсидел в Лондоне в тюрьме, и всё потому, что, заставив Конвент отказаться от моих ружей, заставив его заявить, что он больше о них и слышать не хочет, и обрадовав этим, к нашему великому прискорбию, врагов Франции, мудрые и последовательные министры, которые задерживали оружие в Голландии и преднамеренно лишали вас этого оружия, пока оно вам принадлежало, о граждане законодатели, теперь, когда оно более вам не принадлежит, в ту самую минуту, когда вас заставляют от него отказаться, посылают отнять его военными средствами и, что хуже всего, делают это от нашего имени. В мировой истории, в истории министров, игравших роковую роль, не найдётся примера столь наглых нарушений порядка, столь вызывающей издёвки, столь глумливого злоупотребления министерской властью! Вот почему мои испуганные заимодавцы смотрели на меня как на человека погибшего, принесённого в жертву без стыда и совести, вот почему они арестовали меня за долги!

Я обхожу молчанием, о гражданин Лекуантр, ту более чем странную манеру оскорблять меня, на которую вас толкнули; вас, человека, как говорят, весьма гуманного; ни для кого не секрет, что в устах обвинителя сильные ругательства — слабые доводы!

Я не касаюсь расхищения казны, к которому приводят все закупки, осуществляемые в Голландии любимчиками наших министров, поскольку это не имеет прямого отношения к моему делу, так же как и вопрос о фальшивомонетчиках, сумевших, благодаря тем же самым министрам, выбраться из амстердамской тюрьмы, куда засадил их г-н де Мольд; причём деньгами на их арест ссудил этого посла, совершенно лишённого средств, я, а эти злоумышленники, крайне опасные для государства, не перестают с той поры делать своё дело, отравляя Францию фальшивыми ассигнациями и причиняя ей огромный урон. Эти министры виновны в том, что ни разу не откликнулись на депеши нашего посла по этому вопросу; виновны в том, что ни разу не направили нарочного курьера с ответом ни по этому важному делу, ни по ряду других, затронутых в его письмах, если не считать чрезвычайного курьера, посланного Лебреном и получившего приказ загнать лошадей, но арестовать меня в Гааге, меня, предупредившего их, что я намерен вернуться в Париж и вынести наконец перед Конвентом на чистую воду их тёмные делишки! Я не скажу здесь больше ни слова об этом, потому что, когда меня станут допрашивать, пробьёт час огласить факты, куда более доказанные, чем все те мерзости, которые они взвалили на меня.

Я подытоживаю эту пространную записку и вкратце повторю доводы в своё оправдание, которые уже хорошо известны.

В моём первом «Этапе» доказано, что я купил это оружие вовсе не для того, чтобы перепродать его нашим врагам и попытаться отнять его у Франции, как меня обвинили, но, напротив, потребовал от поставщика весьма высокой пени за продажу на сторону хотя бы одного ружья, с какой бы целью это ни было им сделано.

Что я не только не пытался снабдить отечество недоброкачественным оружием, но, напротив, принял все меры предосторожности, чтобы эти ружья были годными к употреблению, поскольку, купив их оптом, подверг впоследствии сортировке.

Что вы никогда не получали оружия ни из одной страны по такой низкой цене; что договор был заключён г-ном де Гравом в согласии и в соответствии с мнением тогдашнего Комитета по военным делам и что я оставил в залог семьсот сорок пять тысяч ливров в денежных бумагах, которые давали мне девять процентов пожизненной ренты, также удержанных вами, вы же выдали мне пятьсот тысяч франков ассигнациями, потерявшими 42 %, не платили никаких процентов и не вернули мне чистыми сто тысяч экю во флоринах.

В моём втором «Этапе» доказано, что наши враги, проведавшие обо всём, благодаря злокозненности канцелярий, наложили в Голландии оскорбительное эмбарго на это оружие; что я всячески добивался от наших министров (которые все выдавали себя за патриотов) помощи, чтобы снять это эмбарго, и что все мои усилия были тщетными.

В моём третьем «Этапе» доказано, что, когда я потребовал наконец того или иного решения от двух министров и трёх комитетов, что позволило бы мне продать мои ружья на сторону, если в них, действительно, более не нуждались, — три объединённых комитета отвергли сделанное мною предложение забрать назад мои ружья.

Что они сами выдвинули статьи нового соглашения, закреплявшие это оружие за Францией; что они выразили мне бесконечную признательность за те огромные денежные жертвы, которые я охотно принёс, чтобы добиться получения вами этого оружия, пойдя, вопреки собственным интересам, на всё, что они сочли полезным для нации.

Что при выполнении договора все его статьи были нарушены в ущерб мне; что я вынес всё это, не жалуясь, потому что речь шла о служении нации, интересы которой я ставлю выше своих собственных.

В моём четвертом «Этапе» слишком убедительно доказано, что, потеряв пять месяцев и изнурив восемь или десять министров, но так и не добившись никакой справедливости, к великому горю для моей страны, я наконец понял, что разгадка всего этого в желании новых министров, чтобы мои ружья перешли в руки их компаньонов, которые перепродадут их нации по цене гораздо более высокой, чем моя, и что мой отказ уступить ружья этим господам по семь флоринов восемь су за штуку привёл меня в Аббатство, где мне повторили те же предложения, сопроводив их обещанием выручить меня из тюрьмы и снабдить прекрасным свидетельством, буде я соглашусь на их предложения в Аббатстве, где я, поскольку решительно отверг их, был бы убит 2 сентября, не получи я помощи, не имеющей никакого отношения к министрам, благодаря которой я вырвался из этого проклятого места и ускользнул от их смертоносных замыслов.

В моём пятом «Этапе» доказано, что Лебрен, Клавьер и прочие задержали во Франции г-на Лаога, моего представителя (на которого по договору была возложена передача ружей г-ну де Мольду), чтобы нельзя было покончить с этим делом, если я не уступлю оружия их привилегированному другу; что, разъярённый этими низкими интригами, я подал жалобу в Национальное собрание, которое отдало министру Лебрену приказ в двадцать четыре часа обеспечить мой отъезд, снабдив меня всем, что мне требовалось по договору, чтобы осуществить поставку оружия.

Что это министр дал слово, обязался всё выполнить; что он заставил меня потерять ещё восемь дней и уехать, так и не получив от него ни денег, ни залога, поверив его лукавым посулам, единственной целью которых было удалить меня из Франции, чтобы погубить окончательно, если я буду упорно отказываться от предложений их покупщика, отправленного ими в Голландию, чтобы возобновить мне предложения через нашего посла, которого я призываю в свидетели.

В моём шестом «Этапе» доказано, что, когда я попросил г-на де Мольда выказать им всё моё презрение к их предложениям, они, уверившись, что ничего не заработают ни на мне, ни на моих ружьях, донесли на меня, обвинили устами Лекуантра в Национальном конвенте; срочно направили в Голландию курьера, первого за всё время пребывания там г-на де Мольда, чтобы арестовать меня; надеясь, что после обвинения в переписке с Людовиком XVI, которое было ими выдвинуто против меня в Париже, я не доберусь туда живым и их мерзкая интрига никогда не обнаружится; и что, наконец, после моей смерти они получат за бесценок от тех, кто переживёт меня, мои ружья, чтобы перепродать их вам по одиннадцать или двенадцать флоринов, как они уже сделали или хотели сделать с отвратительными ружьями с Гамбургских укреплений, которые г-н де Мольд отказался купить по пять флоринов за штуку и которые я также отверг. Допросите г-на де Мольда.

К счастью, некое божество меня спасло! Я смог направить эту оправдательную записку и последовал за ней сам. Я принёс новые жертвы, чтобы выбраться из Лондонской тюрьмы; и хотя я уже месяц не подлежал более изгнанию, тотчас выехал в Париж; я рискнул всем, чтобы быть там, поскольку моя оправдательная записка мне предшествовала; я сказал: «Теперь я уже не рискую быть обесчещенным, я удовлетворён. Если предательство меня погубит, это будет всего лишь несчастным случаем: подлая интрига разоблачена; вот ещё одно преступление, совершённое напрасно».

О граждане законодатели! Я сдержу данное вам слово. Прочтите этот обзор событий и судите сами, являюсь ли я предателем, мнимым гражданином, грабителем? Если так, берите без денег моё оружие, я вручаю вам этот разорительный дар.

Если же вы, напротив, считаете, что я дал веские доказательства моих неустанных трудов, направленных к тому, чтобы вы получили это оружие по цене добросовестного негоцианта, если вы убедились в моих высоких гражданских чувствах, если полагаете, что истинные преступники — мои подлые обвинители, тогда окажите мне справедливость, и окажите её, не откладывая. Вот уже год, как я мучаюсь и веду жизнь, достойную сострадания!

Я прошу у вас, граждане, отмены декрета, вырванного обманом. Прошу третьего свидетельства о гражданской благонадёжности: ваши комитеты уже выдали мне два. Прошу передачи в суд дела о выплате мне проторей и убытков, причинённых моими преследователями!

Я не прошу никакого наказания гражданину Лекуантру. После возвращения во Францию я видел достаточно, чтобы убедиться, что лживая сущность и язвительная форма этого доклада не его рук дело. Встретившись со мной, он тотчас понял, что не следует обрисовывать человека, пока его не знаешь; что, позволяя кому-то водить своей рукой, рискуешь исказить облик. Я видел, как невыносимо он страдает от царящего у нас чудовищного беспорядка, от расхищения казны, допущенного нашими министрами, которые распределяли военные подряды, особенно за истекшую зиму. Я прочёл ужасающий доклад, только что написанный и опубликованный им, по вопросу об этих разорительных тратах, способных пожрать республику; и меня теперь гораздо меньше удивляет, что, умело распаляя его патриотизм и обманув чудовищными россказнями, которые он не имел возможности проверить, его легко превратили в доверчивое эхо министерской лжи о деле с ружьями. Любовь к родине ввела его в заблуждение. Он явился, сам того не ведая, орудием мести злодеев, которым не приходило даже в голову, что, выбравшись из их ловушки, ускользнув от смертоносного клинка, я явлюсь, чтобы храбро сорвать с них маску перед вами.

Я подвергался притеснениям при старом режиме! Министры терзали меня; но их притеснения были детскими шалостями по сравнению с гнусностями нынешних!

Положим наконец перо; я нуждаюсь в отдыхе, да и читатель тоже. Я мучил его, утомлял… наводил скуку, последнее хуже всего. Но если он задумается о том, что эти мытарства одного гражданина, что этот кинжал, разящий меня, нависает над каждой головой и грозит и ему так же, как мне, он будет мне признателен за мужество, которое я употребил, чтобы гарантировать его от жребия, поразившего меня в самое сердце!

О моя отчизна, залитая слезами! О горемычные французы! Что толку в том, что вы повергли в прах бастилии, если на их развалинах отплясывают теперь бандиты, убивая нас всех? Истинные друзья свободы! Знайте, что главные наши палачи — распущенность и анархия. Поднимите голос вместе со мной, потребуйте законов от депутатов, которые обязаны их дать нам, которых мы только для этого назвали нашими представителями! Заключим мир с Европой. Разве не был самым прекрасным днём нашей славы тот, когда мы провозгласили мир всему миру? Укрепим порядок внутри страны. Сплотимся же наконец без споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши заповеди воплотятся в жизнь; и если народы увидят, что вы счастливы благодаря этим заповедям, это будет способствовать их распространению куда лучше, чем войны, убийства и опустошения. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве не кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди нас хоть один, которому не приходится лить слёзы? Мир, законы, конституция! Без этих благ нет родины и, главное, нет свободы!

Французы! Горе нам, если мы решительно не возьмёмся за это сейчас же; мне шестьдесят лет, я знаю людей на опыте и, уйдя от дел, доказал всем, что не лелею честолюбивых замыслов. Ни один человек на нашем континенте не сделал больше меня для освобождения Америки; судите сами, как дорога была мне свобода нашей Франции! Я позволил высказаться всем, я всё объяснил и больше не скажу ни слова. Но если вы ещё колеблетесь, не решаясь избрать великодушную позицию, я с болью говорю вам, французы: недолго нам осталось быть свободными; первая нация мира станет, закованная в железы, позором, гнусным срамом нашего века и пугалом наций!

О мои сограждане! Вместо свирепых криков, делающих наших женщин столь отвратительными, я вложил в уста моей дочери «Salvam fac gentem»[113], и её сладкий, мелодичный голос утишает ежевечерне наши страдания, читая эту краткую молитву:

Ваш согражданин, по-прежнему гонимый

Карон Бомарше.

Моим судьям,

закончено в Париже, сего 6 марта 1793, 2-го года Республики.