Древо скорбных рук

1

Однажды, когда Бенет не исполнилось еще четырнадцати, они всем семейством ехали в поезде в полупустом вагоне, и Мопса вдруг бросилась на нее с мясницким ножом. Вернее, угрожала это сделать. Бенет поинтересовалась, зачем мать захватила с собой в дорогу такую большую сумку, ярко-красную, совсем неподходящую к ее одежде. На замечание дочери Мопса громко и злобно расхохоталась, стала выкрикивать какие-то дикие слова, а затем вытащила нож из сумки, угрожающе помахала им перед носом ошеломленной девочки и сунула его обратно. Все это сильно напугало Бенет, и в панике она дернула за «стоп-кран» или, как потом выразилась Мопса, «сигнальный шнур». Поезд затормозил, получилась ужасная суматоха, отец разозлился и потом был мрачен.

Давняя сценка в поезде более или менее стерлась из памяти Бенет, но ожила сейчас, когда она встречала Мопсу в аэропорту Хитроу. Хотя с тех пор они виделись неоднократно, даже некоторое время жили под одной крышей, и Бенет могла наблюдать за переменами в психическом состоянии матери в лучшую сторону, самым ярким впечатлением от прошедших лет все-таки оставался образ исхудавшей женщины с всклокоченной седой шевелюрой, вечно кутающейся в шарфы и шали, несмотря на теплый испанский климат. Именно такую женщину она высматривала из-за ограждения в цепочке пассажиров, прошедших таможню, стоя в толпе гидов с табличками турфирм на шее, говорливых азиатов и жен бизнесменов, встречающих супругов, возвращающихся из командировок

Джеймс так и норовил выбраться из прогулочной коляски, ему было плохо видно, и он явно чувствовал себя неважно. Наконец она взяла сына на руки, посадила на бедро.

Любое ожидание — будь то в аэропорту или на вокзале — всегда волнующе. Кто покажется первым на глаза встречающим, кто первым помашет рукой, узнав знакомое, а может, любимое лицо. Людей, проходящих барьер, как бы выпускали на свободу, и они рвались туда, словно бы в невесомости.

Бенет помнила, как она встречала здесь же Эдварда, и как он был прекрасен тогда. Пассажиры, спешившие, озабоченные, обтекали их. Пестрота одежд и чемоданов — это все превращалось в черно-белое кино, потому что только для них одних был приготовлен цветной кадр.

Встреча с Мопсой не будет похожа на ту… Прошлое не повторится. У Бенет не осталось другого в мире, кого бы она ждала с замиранием сердца, с надеждой и любовью. Она замкнулась в пространстве, где есть только они с Джеймсом, и пройдет много лет, пока неумолимая судьба их не разлучит. До этого еще минуют годы и годы, и пока она может быть спокойна.

Ей пришлось распечатать еще пачку бумажных салфеток и утереть ему сопливый носик. Бедняга Джеймс. Но он все равно лучше всех, даже с распухшим от насморка красным носом.

Барьер миновала супружеская пара — мужчина и женщина дружно катили объемистые чемоданы на колесиках. За их мощными фигурами почти скрывалась неприметная дама с невесомой ручной кладью — портфельчик-дипломат и молодежный рюкзачок. Бенет едва не проглядела мать, столь непохожую на прежнюю. Ее словно долго мыли в турецких банях и отмыли до полного исчезновения облика. Она стала никакая, точнее — как все.

Мопса узнала дочь первой, отчего на мгновение Бенет стало стыдно. Лишь когда глаза Мопсы, неподвижные, безо всякого выражения, уставились на Бенет, дочь осознала, кто перед ней.

Был какой-то момент нерешительности, когда Бенет вдруг заколебалась — стоит ли подпускать мать к себе и к сыну.

И все же это была Мопса. Ее психически больная мать принялась целовать и тискать дочь, отмахнувшись от сопливого Джеймса, как от досадной помехи, с плачем уткнулась в плечо Бенет. Это была Мопса, облаченная в строгий серый костюм и блузку с золотой булавкой под горлом, с коротко остриженными седыми волосами.

Легковесные чемоданы из искусственной кожи не требовали услуг носильщиков. Бенет сама погрузила их на ручную тележку и разместила в багажнике машины, запаркованной на стоянке. Всю процедуру встречи Джеймс наблюдал с круглыми от удивления глазами, и даже перестал сопливиться, настолько его заинтересовала бабушка.

Свою ручную кладь Мопса предпочла нести сама, двигаясь твердой уверенной походкой, держа осанку и вытянув тощую гусиную шею. Когда-то она брала уроки у Айседоры Дункан, и балетная школа до сих пор сказывалась. А может быть, это было все вранье, миф… Двадцать лет назад Бенет, как глупая девчонка, боготворила мать, а потом иллюзии рассеялись.

По дороге Бенет задала вопрос об отце.

— Он в порядке. Что с ним сделается? Шлет тебе привет.

— Тебе нравится Испания?

— Мне все равно, где жить, но папе с его астмой это, кажется, подходит. Уже три года у него не было приступов. Ну и я, соответственно, себя чувствую лучше.

Мопса говорила о разделении семьи так, будто астма отца была тому причиной. Она беспечно улыбнулась, словно ее недуг был сродни легкой форме астмы. Она ворковала точь-в-точь, как ее соседки по Эджвэру, как, например, миссис Фентон — бодрая, словоохотливая домохозяйка.

— Я считаю, что являться сюда на все эти тесты — сплошная нелепица, пустая трата времени и денег. Я убеждала врачей, что со мной сейчас все нормально, но они говорят, будто вреда это не принесет, и почему бы не устроить себе маленькие каникулы и не сменить обстановку. От каникул я, честно говоря, устала, когда они так долго тянутся, но вот сменить обстановку не помешало бы. Надеюсь, мы поедем на метро. Должно быть, прошло лет семь или восемь, как я не спускалась туда.

— Я на машине, — сухо оборвала болтовню матери Бенет.

В юности она неустанно внушала себе, что не должна ненавидеть мать, но подобные уговоры редко приводили к желаемому результату. Мать неизлечимо больна, и помочь ей Бенет ничем не может. Она испытывала жалость к безумной женщине, прощала все, что в силах была простить, но не хотела находиться рядом с ней.

Поступив в университет, Бенет твердо решила не возвращаться домой никогда, разве только на короткие праздничные дни. И следовала этому решению неукоснительно. Когда отец достиг пенсионного возраста и ушел от дел, они с матерью купили себе маленький домик в Испании близ Марбеллы.

Южное солнце покрыло лицо и руки Мопсы загаром. Рядом со смуглой бабушкой Джеймс выглядел бледной северной былинкой.

— Он у тебя здорово простужен, — заметила Мопса, когда малыш снова расхныкался и зашмыгал носом. — Незачем было вытаскивать его на улицу в такую мерзкую погоду.

— Мне не с кем его оставить. Ты же знаешь, что мы только что переехали на новое место.

На заднем сиденье машины располагалось специальное детское креслице, в котором Джеймс обычно чувствовал себя комфортно. Бенет усадила и пристегнула малыша, а вещи Мопсы поместила в багажник. Она бы предпочла, чтобы мать уселась сзади рядом с Джеймсом, но та уже заняла соседнее с водительским место, накинула ремень безопасности, защелкнула пряжку и степенно сложила на коленях руки в черных перчатках из грубой кожи. До нее, видимо, даже не дошло, что бабушке стоило обратить на внука хоть какое-то внимание, произнести пару ласковых фраз. Он выглядел таким несчастным и одиноким там, позади, чихая и жалобно похныкивая. Бенет, ведя машину, заговаривала с ним иногда, указывая на то, что могло его заинтересовать, — собак, причудливо одетых прохожих, яркие витрины, но вскоре она поняла, что Мопсу это раздражает.

Мать желала говорить только о своих проблемах и планах, об Испании и о том, что она собирается делать в Лондоне. Никогда раньше Бенет не приходило в голову, что излеченные от душевной болезни люди совсем необязательно, как это принято считать, превращаются в личности, освобожденные от прежних пороков. Их эгоизм, их способность взрываться злобой по самому пустяковому поводу и прочие малоприятные качества характера остаются при них, и лишь слегка сглаживаются, прячась за внешне нормальным поведением.

Впрочем, так и должно быть, удивляться тут нечему. Ведь лечат болезнь, а не создают новых идеальных людей. В самом нормальном мозгу может таиться столько же мерзости, сколько и в больном. Впрочем, как и возвышенных мыслей, доброты и обаяния. Возможно, беда Мопсы заключалась в том, что под коркой ее безумия, едва она была удалена, обнаружилась самая крайняя форма эгоцентризма, вера в то, что весь мир создан ради нее и вокруг нее вращается.

Дом в Хэмпстеде, в Долине Покоя, куда они сейчас направлялись, еще не стал для Бенет тем пристанищем, где можно обрести тепло и уют. Она поселилась в нем всего лишь три дня назад, и все казалось ей там чужим. Требовались большие усилия воли, чтобы как-то начать его обживать.

Машина плавно скользнула в узкий проход меж высоких, поросших смешанным лесом насыпей, ведущий к обширной поляне, расположенной на полуострове, омываемом тихими водами сразу двух притоков Темзы.

Половину своей сознательной жизни, с того дня, когда Бенет с друзьями попала сюда на праздник, устраиваемый ежегодно в августе в день Святого Варфоломея, она мечтала жить именно здесь. Потом пространство это стали застраивать, и ее мечта вполне могла осуществиться, что и произошло в конце концов. Правда, Мопса оставалась в неведении по поводу дочерних планов.

Казалось, она вообще никогда не слышала о существовании в пределах Лондона столь прославленного, укромного уголка, втиснутого в городскую громаду, где произрастали благородный каштан и редкая монтерейская сосна, а у корней некоторых старых деревьев виднелись мемориальные таблички в честь давно ушедших из жизни поэтов, художников, великих артистов. Здесь Шелли пускал бумажные кораблики в пруду, а Колридж, сидя на поросшем мхом пне, сочинял свои магические эпосы. Все связанное с искусством просто не доходило до сознания Мопсы, а литература представлялась ей набором пустых слов.

Выйдя из машины, она окинула взглядом приобретенный Бенет дом в викторианском стиле, вытянутый кверху и небольшой по площади. На лице ее явно отразилось разочарование.

Что она ожидала увидеть? Архитектурный шедевр, наподобие дворцов, загромождающих Бишоп-авеню?

— Что ж! Я и не предполагала, что ты подберешь что-то более амбициозное, будучи одной с младенцем на руках.

Бенет хотелось возразить, что Джеймс уже не младенец. Ему год и девять месяцев, он произносит множество слов, а понимает гораздо больше, но этого она не стала говорить матери и отперла входную дверь молча. Мальчик сразу же устремился внутрь, к своим сокровищам, рассыпанным в кухне, временно превращенной в игровую комнату. Он был счастлив, что вновь очутился дома, но Мопса бесцеремонно переступила через него, оказавшись в помещении первой, и критически огляделась по сторонам.

Далее, вероятно, следовало ожидать неминуемого тягостного разговора о положении матери-одиночки и о том, что Джеймс растет без отца. Вот только насколько хватит такта у Мопсы потерпеть с таким разговором какое-то время, не омрачать и без того не очень радостную атмосферу встречи через много лет и знакомство с новым домом? Или, несмотря на все старания врачей и заметное улучшение ее психического состояния, в Мопсе по-прежнему таилось злобное неприятие всего выходящего за рамки ханжеских правил, характерное для провинциальной дамы среднего возраста, что и определяло ее поведение? Трудно было надеяться, что удастся избежать объяснений по поводу Эдварда, рассуждений о том, в какое невыгодное — если не выразиться резче — положение ставит Бенет не только себя, но и своего незаконнорожденного ребенка, чем чревата для нормального взросления мальчика жизнь без отца, в неполной семье.

Бенет, пожалуй, должна была испытывать облегчение, что ей придется иметь дело только с Мопсой и что отец не удостоил дочь визитом. Он пребывал еще в таком шоке от случившегося, что, кажется, не верил до сих пор в существование Джеймса.

В доме еще царил полный хаос. Коробки и ящики с кухонной утварью и посудой, картины в чехлах и пачки книг загромождали холл и коридор. Собираясь в аэропорт, Бенет терялась, за что взяться в первую очередь, и впопыхах оставляла все сделанным наполовину. Скорее всего, ей хотелось привести в порядок комнату, которую она отвела под свой кабинет и где соорудила книжные полки до потолка. Там на полу были свалены издания на шестнадцати языках ее первого и единственного романа — «Брачный узел», ставшего бестселлером и источником временного материального благополучия Бенет, что, в свою очередь, привело к покупке этого дома.

Только сюда, в эту комнату, не допускался Джеймс, чтобы он ненароком не принялся рыться в книгах и отрывать бумажные обложки.

И сейчас, по возвращении из аэропорта, Бенет поспешила запереть дверь кабинета на ключ. Но Джеймс повел себя не совсем так, как от него ожидалось. Он не набросился на книжки и не занялся новой игрушкой, от которой до поездки был в восторге. У ксилофона клавиши представляли все семь цветов радуги, а добавочная восьмая сияла, как золото. Вместо этого Джеймс тихонько взобрался на плетеный стульчик и сидел там молча, засунув в рот пальчик. У малыша опять потекло из носа, а когда Бенет взяла сына на руки, то услышала хрипы у него в груди.

Это было не просто тяжелое дыхание. Хрипы доносились откуда-то из глубины хрупкого детского тельца. В кухне, расположенной в цокольном этаже, было уютно и тепло, сюда заглядывало солнце, поблескивая на новеньких дубовых панелях, радостно светился красный флорентийский ковер, которым Бенет покрыла пол, чтобы Джеймс мог на нем играть, но вот сам мальчик внушал тревогу.

Мопса, разложив свои пожитки на кровати в комнате, подготовленной для нее дочерью, незамедлительно спустилась вниз и бодро заявила:

— Теперь я предлагаю нам всем отправиться куда-нибудь перекусить.

— Я думаю, что Джеймса больше не следует вывозить из дома, — возразила Бенет. — Ему что-то нездоровится. Мы можем поесть здесь. У меня есть все, чтобы приготовить ланч.

Мопса недовольно скривилась.

— По-моему, на улице совсем не холодно, даже для такой почти коренной испанки, как я. — Она рассмеялась, и в смехе ее слышался металл, как будто ударяли по самой толстой клавише ксилофона. — Ты, должно быть, уж чересчур заботливая мать.

Бенет промолчала. Она сама удивлялась тому, какое важное место занял в ее жизни ребенок. Все ее мысли и тревоги обращены были только к нему. Конечно, иначе и быть не могло. Ведь она сознательно, будучи незамужней женщиной, взяла на себя обязанности обоих родителей и поклялась, что всеми силами обеспечит сыну счастливое детство, любовь и заботу, что он ни в чем не будет испытывать недостатка и никогда не почувствует себя ущемленным.

Но предугадать, какая тяжесть ляжет на ее плечи с самого момента его рождения, как она будет привязана к нему накрепко бесчисленными нитями, все равно было невозможно.

Бенет готовила и накрывала на стол — суп, хлеб из непросеянной муки, паштет из утки и салат для себя и Мопсы, яичницу, гренки и шоколадное мороженое для Джеймса. В ожидании ланча Мопса устроилась в ярком солнечном пятне на широком подоконнике, откуда был виден небольшой цветник и декоративная горка из камней. Она углубилась в чтение газеты, прихваченной с собой из самолета, и даже не сделала попытки усадить мальчика к себе на колени.

Бенет не выдала своего разочарования подобным поведением матери, даже убедила себя, что ей это безразлично. Ее больше встревожило, что любимые блюда Джеймса остались почти нетронутыми.

— Ему надо хорошенько выспаться, — сказала Мопса. — Он устал, оттого и капризничает.

«Вероятно, она права», — подумала Бенет, хотя была уверена, что бабушкин совет продиктован скорее желанием избавиться от присутствия внука, чем заботой о его самочувствии.

Бенет отнесла Джеймса наверх вместе с его любимой игрушкой — пушистым тигренком с гибкими лапами — и уложила их обоих в кроватку.

Обычно Джеймс не любил, когда его укладывали спать посреди дня, и если таковое случалось, он не закрывал глазки, а сидел в кроватке, выпрямившись, и забавлялся, выкручивая тигренку лапы и придавая ему смешные позы. На этот раз он покорно улегся в обнимку с игрушкой. Его личико раскраснелось, он странно шевелил губами, словно предстояло долгожданное расставание с молочным зубом.

Бенет надеялась, что особо опасного с ним случиться не может. Она оградила его от детских инфекций положенными прививками, он не общался с другими детьми и вряд ли мог подцепить где-то заразу. Обыкновенной простуде он был, конечно, подвержен, и тогда его грудь отзывалась на это затрудненным дыханием. Она посидела с сыном минут пять, пока малыш не уснул.

— Я и не представляла, что в тебе так силен материнский инстинкт, — такими словами встретила ее Мопса внизу, где она успела обнаружить среди всеобщего беспорядка еще неубранные в бар запасы спиртного. Она не была особо пьющей личностью, но выпивать ей нравилось, и иногда даже небольшое количество алкоголя действовало на нее непредсказуемо и странно. Бенет помнила их с отцом попытки отлучить Мопсу от бутылки хереса. Сейчас мать, кажется, уже глотнула рюмку, и по лицу ее блуждала глуповатая улыбка.

— Частенько бывает, что ты совсем не желаешь появления ребенка, но раз он появился, то делать нечего, и ты начинаешь его обожать.

— Я хотела появления Джеймса и своего добилась, — сказала Бенет и, зная наверняка, каким способом можно перевести разговор на другую тему, спросила: — Какие же тесты с тобой проводили? Расскажи поподробнее.

— У них там, в Испании, очень скромные возможности. Я всегда говорила, что во мне присутствуют какие-то ферменты или что-то такое во мне, наоборот, отсутствует. Вся проблема в этом. Кажется, теперь они пришли к такому же выводу и разделяют мою точку зрения.

Долгие годы Мопса вообще отрицала, что больна. Это все другие больны, или, сговорившись, вредят ей и не способны понять ее. Но когда осознание собственной ненормальности неизбежно пришло к ней, когда в периоды просветления услужливая память прокрутила, как киномеханик ленту, все ее прежние кошмары, она возложила вину за свои поступки не на психику, а на какие-то биохимические дефекты своего организма.

— Возьмем, к примеру, историю с Георгом III, — доказывала Мопса. — Годами все считали его сумасшедшим, подвергали его чудовищным пыткам. А теперь стало известно, что у него была порфирия — недостаток какого-то вещества — минерала «порфира» — так он называется. И если бы ему давали этот «порфир», он был бы вполне нормален.

Возможно, она была права. Но если даже какой-то химической субстанции и не хватало ее организму, сама природа восполнила этот недостаток, и ее безумие отступило. Когда Мопса с увлечением рассказывала о проводимых с нею сеансах психотерапии, с остроумием отмечала все детали, давала характеристики лечащим врачам, Бенет преисполнялась надеждой на лучшее. Безумие ведь коварно и не всегда выдает свои симптомы. Даже глаза матери приобрели сейчас прежний цвет — зеленоватый с голубизной, который когда-то мог очаровывать и дочь, и всех окружающих. Лишь бы сейчас не сорваться с тоненькой ниточки им обеим, поддерживать друг друга, как партнерам опасного аттракциона в цирке.

Мопса обшарила глазами комнату и удивилась.

— А где телевизор?

— У меня его нет.

— Совсем нет телевизора? Я пропаду без него, хотя ТВ в Испании — не лучший вариант. Я надеялась, что наконец доберусь до настоящего британского телевидения. Разве это нормально — жить без телевизора? Не думала, что ты на этом экономишь.

— Я пишу, пока Джеймс спит, а так как это происходит в основном в вечерние часы, телевизор мне ни к чему.

— Сейчас он уснул, и ты что, собираешься заняться сочинительством? Махнуть на меня рукой? Сунуть мне в руки какую-нибудь книжонку, чтобы я не мешала?

Бенет попыталась найти приемлемое объяснение для матери. Для литературного труда требуются особые условия — соответствующая атмосфера, определенная степень уединения, отрешенности от окружающих мелочей. Такое удается растолковать не всякому человеку, не знакомому с процессом творчества, а уж труднее всего это будет внушить Мопсе.

Она сама была фактически новичком в этой профессии, и еще толком не знала, как организовать писательский труд. Ее заметки в блокноте, обрывки фраз, зарисовки пейзажей и жанровых сцен, а также общие впечатления от пребывания с Эдвардом в Индии как-то сами собой сложились в книжку, неожиданно ставшую бестселлером. Только не было бы никакого бестселлера, если бы ей в какой-то миг вдохновения не пришел в голову сюжетный узел, который дал название книге и обеспечил ей успех. Случаен ли был этот подарок небес или это свидетельство ее таланта? Тайну эту Бенет сама постичь не смогла.

Теперь ей предстояло написать нечто иное, пусть не такого уровня, как «Брачный узел», но, по меньшей мере, не унижающее ее репутацию. Она стала в очередь тех авторов, кто будет допущен в заветную издательскую дверь вторично. А для этого надо работать и работать, пока Джеймс спит. То, что писательство есть тяжелый труд, сродни любому, даже физическому, Бенет уже успела понять.

И тут она вспомнила, что Джеймс спит, не просыпаясь уже более двух часов. Она поднялась наверх поглядеть на него. Беспокоиться вроде бы было не о чем, хотя личико оставалось пылающе красным, а дыхание хриплым.

Глядя на малыша, она отмечала в нем сходство с Эдвардом, особенно в изгибе губ и форме лба. Когда-нибудь он превратится в образцового английского джентльмена, даже превзойдет отца в совершенстве и соответствии параметрам идеальной модели, поставляемой в общество английской аристократией, как пекарь выпекает свои стандартные булочки.

Он будет голубоглаз, как Эдвард, с таким же неподвижно-холодным, рыбьим взглядом, льняными волосами, крепким подбородком, способным держать любые удары. И еще — только не дай бог — он унаследует помимо внешнего сходства и отцовские пороки.

Терпеливо ожидая пробуждения сына, она смотрела в окно на солнечный закат. Алые и золотые краски быстро померкли, как только солнце ушло за горизонт, но вершины сосен еще золотились, а поверхность пруда, где, по легенде, Шелли пускал в плавание бумажные кораблики со своими стихами, мягко светилась серебром.

Хорошее место выбрала Бенет для жилья и для того, чтобы здесь рос ее сын. Она не сомневалась в правильности своего решения.

То ли какие-то детали пейзажа, то ли навеянные ими воспоминания детства резко развернули корабль ее размышлений вспять, к тому жуткому дню двадцатилетней давности, когда обнаружилось, что ее мать психически больна. То событие Бенет старательно прятала в потаенных уголках памяти и запрещала воскрешать его в своем воображении. Это было первое выступление Мопсы в роли, которую она потом играла долго, с неизменным постоянством и с ужасающей убедительностью. Бенет слышала слова «паранойя», «шизофрения», произносимые в доме вполголоса, не понимала до конца их глубинный смысл, но оттого становилось еще страшнее.

Ей было восемь лет, а ее кузине, гостившей в их доме в Колиндейле, всего три или четыре. Мопса завела девочек в столовую и сказала, что убьет их, а потом себя. Смысл ее поступка не поддавался объяснению. Была ли это простая угроза, что она собирается держать их взаперти, пока не будет выполнено какое-то ее требование? Или она действительно жаждала пролить кровь — и детей, и свою? Истина была где-то посередине между этими двумя версиями. И была ли щеколда на двери столовой, и уж так ли был крепок замок, запиравший столовую? Эти детали не запомнились Бенет.

Зато она очень ясно помнила, как мать доставала ножи из ящика буфета, как отчаянно вопила маленькая кузина, как Мопса с невиданной силой двигала мебель, баррикадируя французские окна, выходящие на веранду, чтобы пришедшие на выручку мужчины не успели помешать ей перерезать девочкам горло.

Самым ярким впечатлением было то, как полетели щепки, и рухнула под ударами дверь в столовую, и на нее вступил грозным героем ее дядюшка, а за ним и отец. Они не прибегли к чьей-либо помощи во избежание огласки перед соседями и естественно неминуемых последствий расследования постыдного инцидента.

Никто не пострадал, не получил ни малейшей царапины, а Мопса вела себя так спокойно, что не верилось в ее причастность к переполоху. Все словно сговорились забыть об этом, и так они жили до тех пор, пока она не начала воровать, причем без всякого повода, без всякого толчка извне.

Трудно было заметить, когда и с чего начался этот процесс, только потом стало понятно, какая извращенная логика руководила ее поступками. Однажды отец обмолвился в гостях, что ему понравилась пластинка с записью Генделя «Музыка на воде». Стараясь угодить мужу, Мопса обегала множество магазинов и, найдя искомое, унесла ее тайком, хотя вполне могла уплатить за диск через кассу.

Она воровала какие-то мелочи, чтобы дарить их тем, кто был ей близок и нравился, а элемент риска при краже повышал в ее глазах цену подарка, как объяснял отцу очередной психиатр.

Проявления ее ненормальности были разнообразны и все учащались. То Мопса впадала в беспричинную ярость, то полностью теряла ощущение реальности, то совершала поступки, опасные для нее самой, причем спонтанно, без всякой на то необходимости.

Джеймс перевернулся с боку на бок в кроватке, что-то сердито выкрикнул, приподнялся и стал кулаками тереть глаза. Его крик перешел в натужный кашель, сопровождаемый хрипами в груди. Бенет достала сына из кровати, прижала к себе.

Его грудная клетка напоминала музыкальный инструмент, из которого исходили бессвязные звуки самой разной тональности. Идея, высказанная Мопсой и поначалу показавшаяся Бенет здравой — позвать кого-нибудь в гости и отметить ее приезд — сейчас уже казалась кощунственной. Джеймсу явно стало хуже, и все внимание Бенет сосредоточилось на нем.

В доме было очень тепло. Бенет порадовалась, что до переезда сюда наладила центральное отопление. И то, что она сейчас не одна с больным ребенком, а рядом мать, которая уже по-хозяйски разложила свои вещи в отведенной ей комнате и ведет себя вполне нормально, что две женщины могут сообща похлопотать над больным ребенком, немного успокаивало Бенет. Ведь когда-то у Мопсы тоже была маленькая дочь, и она растила ее, беспокоилась о ней, приобрела определенный опыт в таких ситуациях, и вот Бенет, уже сама ставшая матерью, могла понадеяться на ее помощь.

За прошедшие годы Мопса сыграла в жизни немало ролей, но ведь она была и доброй женой своему мужу, и заботливой матерью Бенет до восьми лет, до первого приступа своего безумия, когда ее мозгом и душой овладела другая личность.

Возможно, толчком для этого переселения душ послужила нелепая и никем не отмеченная случайность. Раньше она носила самое обычное имя — Маргарет, которое ей очень подходило, а не то, что прилипло к ней после роли в школьном спектакле, блестяще исполненной в пятнадцать лет. Дикое, колдовское существо, созданное фантазией Шекспира в «Зимней сказке», — порождение жутких болот, обросшее зелеными корнями, с глазами тритона и жабьими лапами так сошлось в этом образе с ее потаенным желанием быть не просто заурядной девушкой, что она стала охотно отзываться на Мопсу.

Маленькую Бенет поначалу удивляло, что матерей ее школьных подруг зовут Мэри или Элизабет, но потом она привыкла к прозвищу матери, тем более что отец произносил его ласково, с доброй усмешкой. Чем-то в юности, да и потом, после рождения Бенет, Мопса действительно напоминала молодую ведьму, как ее представляют в мультфильмах, — с худым, остреньким личиком и пышной гривой светлых, всегда растрепанных волос. В этом была своя особенная присущая ей красота. Затем зло, угнездившееся в мозгу, начало проступать все яснее. Теперь же возраст и длительное лечение как бы тяжелым катком прошлись по ее лицу, сгладили остроту черт и оригинальность облика, а короткая стрижка довершила превращение ее в персону, неотличимую от многих подобных ей пожилых женщин.

Спустившись вниз в кухню, Бенет увидела, что Мопса хозяйничает там и готовит себе чай. Такого раньше за ней не наблюдалось. Обычно мать ждала, чтобы ее обслуживали. Если бы Джеймсу стало получше, то они могли бы вместе отправиться куда-нибудь. С ребенком такого возраста, как он, можно было посетить какое-нибудь тихое кафе или перекусить на воздухе в парке. Пора уже появляться с ним на людях.

Она могла бы завтра отвезти мать на консультацию в клинику, подождать ее с Джеймсом в машине, а затем, если погода продержится такой же отличной, как сейчас, они прокатились бы в Хэмптон-Корт и с удовольствием провели там время среди развлекающейся публики.

Самочувствие у маленьких детей меняется мгновенно, это Бенет уже успела усвоить. То малыш хнычет или даже орет благим матом, то заливается смехом и уже вполне здоров. Но сейчас состояние Джеймса внушало ей слишком большую тревогу. Предстоял тягостный вечер с Мопсой, не знающей, чем себя занять. Завтра, конечно, Бенет постарается взять напрокат и установить в доме телевизор.

— Когда ты укладываешь его спать? — спросила Мопса.

— Обычно в половине седьмого, но, очевидно, сегодня так не получится. Он уже выспался.

— Ты его испортишь, не соблюдая режим.

Бенет не нашла нужным что-либо возразить, и Мопса перекинулась на тему, как лучше добраться до клиники, где будут проводить тесты. Туда такой долгий путь, и в подземке все так кардинально изменилось с той поры, когда она жила в Лондоне.

Она изучала схему линий метрополитена и план города. Бенет, разумеется, заявила, что отвезет ее на машине и что если Джеймса нельзя будет взять с собой, она найдет кого-нибудь, кто посидел бы с ним дома.

Когда Бенет жила на прежней квартире в Тавнелл-парке, она иногда приглашала няньку, но выбирала кого-то из соседских девчонок-подростков, которые все не прочь были хоть немного подзаработать. Здесь же она не знала никого из соседей. У Бенет даже не было знакомых с маленькими детьми, за исключением Хлои, но та, как нарочно, проводила летний месяц на побережье.

Мопса всегда отличалась умением читать мысли дочери, особенно, когда у той возникали проблемы.

— А на сегодня у тебя нет никого на примете? Я бы предпочла где-нибудь с тобой вместе пообедать.

— Я не могу оставить Джеймса.

Мопса сразу же надулась, но Бенет проигнорировала это и не стала вдаваться в объяснения. Вопрос был совсем не в том, оставаться ли ей с Джеймсом или покинуть его на какое-то время — надо было без дальнейших колебаний решаться на конкретный шаг.

Лоб у мальчика был горячий и потный. При затрудненном дыхании у него иногда в груди раздавались странные звуки, будто кто-то там нажимал на автомобильный рожок. Он попытался поиграть на ксилофоне, но почти тут же потерял к нему интерес и опять взобрался к матери на колени. Каждый вдох давался ему все с большим трудом, и все тревожней было это слушать.

— Я позвоню доктору.

— Сейчас уже семь часов. Стоит ли беспокоить уставшего за день мужчину только из-за того, что малыш простудился?

— Наш доктор — женщина, — сказала Бенет и этим ограничилась.

В прошлом вступать с Мопсой в какие-либо пререкания означало лишь впустую тратить нервную энергию. Однажды мать своим упрямством довела Бенет до настоящей истерики и вынудила дочь сдаться, хотя правда была на ее стороне. То было давным-давно, но старое не забывается. Поэтому Бенет решительно взялась за трубку, но тут аппарат зазвонил сам.

— Должно быть, это твой отец, — высказала предположение Мопса и угадала, что немедленно отразилось на ее лице. Оно излучало самодовольство. Его беспокойство она, естественно, отнесла на свой счет.

— Привет, папа, как ты? — Бенет отвела трубку подальше от захлебывающегося плачем и криками несчастного Джеймса. — Прости… Это бедняга Джеймс подает голос. Он подхватил простуду.

Хотя ситуация не достигла такого накала, чтобы Бенет была отлучена от семьи и никаких определенных обвинений открыто ей не предъявляли, все же отец был крайне шокирован и оскорблен, не будучи в свое время проинформирован о ее беременности и рождении внука.

Положение усугублялось еще и тем, что была уязвлена его отцовская гордость. Он перестал уважать дочь. Как могла она, женщина высоко образованная, а теперь еще и хорошо обеспеченная материально, совершить такой необдуманный, нелепый поступок, живя в обществе, где существует столько возможностей помешать появлению на свет внебрачного ребенка! Он даже ни разу до сих пор не упомянул про Джеймса, словно не смирился с самим фактом его существования.

Когда Джеймс, как это случилось недавно, заинтересовался телефоном и захотел поговорить с невидимкой, который прячется в аппарате, дедушка растерялся, прорычал что-то рассерженно, выпалил: «привет» и «пока», а затем рявкнул, чтобы трубку немедленно возвратили Бенет. Сейчас, когда она сообщила о простуде Джеймса, он ограничился невразумительным: «ну, понятно» и умолк

Пауза затянулась настолько, что обоим собеседникам на разных концах провода даже стало неудобно.

— А как твоя мать? — возобновил он разговор. — В порядке?

— В полном порядке. Хочешь поговорить с ней?

Снова наступила пауза. Бесспорно, Джон Арчдейл когда-то любил свою супругу. Но с тех пор слишком многое ему пришлось вынести на своих плечах. Это не была ее вина. Ее можно было только пожалеть. Болезнь превратила ее в существо, беспомощное перед злыми духами, живущими в ней, но случилось неизбежное — любовь умерла, осталось лишь чувство долга. Он нес крест, который с годами становился лишь тяжелее. В данный момент он, вероятно, воспользовался короткой, честно заработанной им передышкой, которую проводил в тесной компании близких друзей, таких же изгоев, как и он, покинувших свое отечество по разным причинам, попивая вино в баре в Мирамаре за партией в бридж. Голос жены по телефону не сделал бы этот вечер более приятным для него, но Бенет не могла не передать трубку Мопсе.

— Только на пару слов, — предупредил он дочь.

Раньше Бенет доводилось слышать, как мать обрушивала на него потоки грязных слов, среди которых «мешок с дерьмом», «душегуб» и «мерзкий извращенец» можно было счесть нежнейшими фиалками. Сейчас Мопса, взяв трубку, предстала в роли разумной, заботливой супруги.

— Привет, дорогой…

Далее последовал обмен слащавыми словесными нежностями.

Бенет не могла не ощутить болезненного укола в сердце из-за того, что имя Джеймса ни разу не было произнесено. Он успокоился, перестал плакать, но зато, обмякнув, тяжело повис у нее на руках и дышал все более сипло.

— Да, полет прошел замечательно. У путешествий по воздуху главное преимущество в том, что они не длятся долго. Едва села в самолет, и вот ты уже на месте. Меня встретили и привезли сюда с шиком. Ровно в десять утра, минута в минуту. Ты лучше позвони снова завтра. Обязательно. Буду ждать. А пока — до свидания.

Мопса повесила трубку и уставилась на Бенет, прижимающую к себе сына. Ресницы ее часто заморгали. По прошлому опыту Бенет знала, что это предвещало резкую смену настроения.

Внезапно Мопса заговорила, но уже визгливым тоном, торопливо выбрасывая фразы, хотя безумия не ощущалось в ее речи.

— Я не была тебе хорошей матерью, Бриджит, я это знаю. Я пренебрегала тобой, не уделяла тебе достаточно внимания. Но я была больна. Я была больна задолго до того, как ты и твой отец это поняли. Все случилось из-за гормонов, которых я вдруг лишилась. Без них я начала сходить с ума. Я забыла, что я твоя мать, что я жена своему мужу. Я разрушила семью. Можешь ли ты простить меня?

Такие эмоциональные всплески повторялись раз от разу, ничего нового в них не было, и они всегда крайне смущали Бенет. Во-первых, ей нечего было ответить на эти истерические самообвинения. Во-вторых, во время таких припадков мать обращалась к ней по имени, которое она ненавидела с детства. Она считала, что ее так назвали в насмешку, в честь ее полной противоположности — популярной тогда сексапильной французской актрисы. Большей глупости и более жестокой шутки, как казалось подрастающей девочке, родители ее не могли придумать. Бенет была худой, угловатой, с жесткими темными волосами. Каково ей было постоянно объяснять появляющимся в ее жизни новым знакомым и приятелям, что ее назвали в честь Брижит Бардо?

Она сама придумала себе имя Бенет, и на «Бриджит» перестала откликаться. В упорной борьбе она отстояла свое решение. Отец смирился, но у матери прежнее имя часто срывалось с языка.

— Можешь ли ты простить меня, Бриджит? — повторила Мопса.

Мать стояла перед ней, жалкая, сникшая, безмерно одинокая, жаждущая хоть капли любви и сочувствия. У нее даже дыхание стало таким же прерывистым, как у Джеймса.

Хранить молчание и дальше было невозможно. Из одного состояния Мопса легко могла перейти в совсем иное, причем происходило это неожиданно, без какой-либо прелюдии. Просто в мозгу щелкнет и переключится какой-то невидимый тумблер.

— Мне нечего прощать. Ты была больна. И, кроме того, ты вовсе не была плохой матерью.

Прижимая к себе Джеймса, Бенет протянула другую руку и обняла мать за плечо. Она заставила себя это сделать. Мопса дернулась и мелко задрожала, словно напутанное животное.

Бенет поцеловала мать в щеку. Кожа ее была горячая, сухая, а в водянисто-голубых глазах светился разум.

— Мне нечего тебе прощать, поверь, — повторила Бенет. — Давай забудем все, что было. Давай… постараемся.

— Я все сделаю для тебя… В мире нет ничего такого, чтобы я тебе не достала… Все для твоего счастья.

— Я знаю.

Бенет осторожно разжала объятия, дотянулась до телефона, набрала номер врача.

2

— У него круп.

Безмерное облегчение, которое ощутила Бенет, готовая броситься на шею доктору Макнейл, по силе чувства могло последовать только после глубокого отчаяния, владевшего ею до диагноза врача.

— Я думала, что этим болели дети в викторианскую эпоху.

— Так было. Но болеют крупом и сейчас. Только современная медицина в состоянии сделать для бедных детишек гораздо больше, чем тогда. — Никак не желая пригасить эйфорию, охватившую успокоенную мать, доктор все же из осторожности прибавила гирьку к грузу, который Бенет уже собиралась сбросить с плеч. — Я все-таки советую положить его в больницу.

— Разве это необходимо?

— Это было бы правильнее. Там есть все оборудование для подобных случаев. Не думаю, что здесь вы смогли бы держать его в помещении, постоянно наполненным горячим паром. Ведь я права?

Доктору Макнейл было уже за шестьдесят. Через неделю-другую она собиралась уходить на заслуженный отдых. Бенет колебалась. Не чересчур ли устарели ее методы лечения? Паровая камера? Что это такое? Она представила горячий душ, включенный на полную мощность, ведра с чуть ли не кипящей водой, опрокидываемые в ванну, плотно закрытые двери и окна ванной комнаты. Но в ее доме одна ванная вообще не имела душа, а в другой он был безнадежно засорен и нуждался в замене.

— А все-таки, что из себя представляет круп?

— Если угодно, можно применить иное название — ларингит.

Оставив доктора у телефона, чтобы та дозвонилась в больницу, Бенет взяла Джеймса в кухню, где Мопса, следуя всем правилам образцовой хозяйки — в фартуке и резиновых перчатках — мыла чашки и блюдца. Тревога Бенет вновь поутихла. Круп — это всего лишь ларингит.

— Я поеду с тобой, — сказала Мопса.

Бенет предпочла бы оставить мать дома, но не знала, как тактичнее отказать ей. К тому же, вероятно, Мопсу не следует оставлять надолго одну, особенно ночью в малознакомом месте. К несчастью, получилось, что визит матери совпал с болезнью малыша. Стечение обстоятельств вынуждало Бенет сомневаться, насколько полезно будет вмешательство матери. Ее не покидала мысль о том, что когда люди говорят, что готовы сделать все для твоего блага, это совсем не означает согласие держаться в стороне, воздерживаться от ненужных советов и без обсуждений исполнять лишь то, что требуется в данный момент.

Как бы там ни было, но в конце концов Мопса с Джеймсом на руках расположилась на заднем сиденье машины. Ночь была ясная, но безлунная. По дороге Бенет вдруг вспомнила, что сегодня как раз празднуется День всех святых, Хеллоуин.

Она внесла закутанного в большое шерстяное одеяло Джеймса в просторный сводчатый вестибюль готического здания больницы, и оттуда их направили вверх на лифте в приемное отделение.

Не очень знакомая с больницами — она попадала туда лишь однажды, когда рожала Джеймса, — Бенет представляла себе больничную палату как протяженное пространство, уставленное вплотную кроватями в два ряда.

Но клиника Эдгара Стэмфорда состояла из маленьких комнаток с широким коридором в центре. Здание, как она слышала, служило в старину работным домом, где жили и трудились отторгнутые обществом бедняки, но после случившихся там пожаров его неоднократно перестраивали и наконец отдали под детскую больницу. О девятнадцатом веке напоминали лишь окошки с разделенными на маленькие квадраты стеклами и стрельчатыми арками.

В палате, предназначенной Джеймсу, его ожидал натянутый над кроваткой шатер, куда накачивался пар. Нянечка назвала это устройство ингаляторной палаткой. Малыш пробыл там около десяти минут, вначале протестуя, потом лежа спокойно, сжав в пальчиках руку матери, когда появился врач, чтобы его осмотреть. В дверях он предварительно снял с себя медицинский халат и аккуратно сложил на столике медсестры.

— У детишек обычно проявляется фобия к белым халатам. Приходится так поступать. Вообще-то я и сам не очень люблю щеголять в белом. Могут принять за мясника. — Он добродушно улыбнулся и представился. — Иэн Рейборн. Я регистрирую поступающих больных и ставлю предварительный диагноз.

Бенет обратила внимание на койку рядом с кроваткой Джеймса. Она была аккуратно застелена — простыни, одеяла, подушка.

— Можно мне остаться здесь с ним?

— Разумеется, если хотите. Для этого и приготовлена кровать. Туалет и ванна за соседней дверью. Мы как раз поощряем присутствие родителей. И гордимся заведенным у нас порядком — не то что в былые времена. Все меняется к лучшему.

— Я с удовольствием воспользуюсь вашими новыми правилами.

Забытая на время, Мопса выглядела потерянной и жалкой.

— А как же я? — робко подала она голос.

— Все на ваше усмотрение, как вы решите, — сказал доктор Рейборн. — А пока я вас ненадолго покидаю. Я думаю, что теперь в палатке Джеймсу станет легче.

Но пальчики Джеймса так и не разжимались. Бенет по-прежнему была встревожена.

— Ты можешь вернуться домой на такси, мама. Я спущусь с тобой и вызову тебе машину. Тебе не о чем беспокоиться. Тебя доставят домой в полном порядке.

Лицо Мопсы побелело, словно его макнули в известь. Казалось, она поддалась необъяснимому страху.

Палата была освещена очень слабо, единственная тусклая лампочка горела над умывальником, но и в этом сумраке от Бенет не укрылось, что глаза Мопсы остекленели. Впервые после ее приезда она заметила у матери такой взгляд, который предвещал любые неприятные неожиданности.

— Лучше я останусь здесь. В самолете и то было плохо… потому что там не было никого из знакомых… Меня нельзя оставлять в одиночестве в незнакомом пустом доме.

— Всего на одну ночь…

— Почему ты должна оставаться с ним? Он спит. Он не знает, здесь ли ты или тебя нет рядом. Родители никогда не дежурят в больнице возле своих детей. Я про такое впервые слышу. Персонал не имеет права допускать такие вольности.

— Слышала, что сказал доктор? Правила меняются.

— Да, но к худшему. Твой отец никогда не позволил бы мне лететь сюда, если бы знал, что ты бросишь меня на произвол судьбы, Бриджит. Я заболею опять, если ты оставишь меня одну.

Бенет осторожно высвободила палец из цепкой хватки Джеймса. Он не пошевелился. Неприязнь к матери переполняла ее, она уже почти ненавидела ее. Когда Мопса рассуждала подобным образом — причем весьма рационально — хоть и выказывая при этом все признаки крайнего эгоизма, у Бенет возникало чувство, что все ее сумасшествие — игра, затеянная с целью привлечь к себе внимание окружающих. Конечно, такое заключение ошибочно. Невозможно притворяться сумасшедшей, имитировать душевную болезнь на протяжении долгих лет и с такой изобретательностью.

«Ты не должна поддаваться ненависти. Ты должна жалеть ее», — внушала себе Бенет.

— Мама! Ты будешь в полной безопасности. На окнах крепкие ставни, дом надежно запирается. На каждом этаже телефонный аппарат. И район наш совсем не хулиганский.

— Я не уйду отсюда без тебя, Бриджит. Ты не заставишь меня. Я могу спать на стуле. Я могу спать на полу.

— Тебе этого не позволят. Оставаться разрешают только родителям. Слушай, давай поступим так… Я отвезу тебя домой, потом вернусь сюда, а рано утром опять буду дома.

— Рано утром мне надо быть в клинике, чтобы проходить тесты.

Лицо Мопсы превратилось в каменную маску. Ничего, кроме непробиваемого упрямства, не выражал ее взгляд. Она уже не смотрела на дочь умоляюще, а отвела глаза в сторону, и тут Бенет показалось, что мать сделала это, чтобы скрыть нарастающую в ней злобу.

Бенет поглядела на спящего Джеймса. Испаритель непрерывно накачивал в прозрачную палатку пар. Она встала, взяла со спинки кровати свое пальто.

У нее создалось впечатление, что дежурная сестра крайне удивилась, услышав от Бенет, что та не намерена оставаться с ребенком на ночь. Более того, у медсестры во взгляде мелькнуло нечто вроде осуждения. Зато Мопса, проведшая достаточно долгие периоды своей жизни в различных клиниках, откровенно обрадовалась тому, что они покидают не лучшим образом действующее на ее нервы помещение. Она бодро зашагала к лифту.

По сравнению с больницей дом, конечно, манил уютом, несмотря на не разобранные пожитки и голые, без картин и фотографий стены. В нем было тепло, светло и относительно комфортабельно.

Но Бенет не находила себе места при мысли, что Джеймс просыпается в своей влажной парилке и обнаруживает, что ее нет рядом. Зачем она покинула своего сына? Какую пользу принесло это Мопсе?

Мопса проглотила дозу снотворного, лишь только они вошли в дом, и через десять минут уже мирно почивала у себя в комнате.

В шесть утра, проходя мимо ее двери, чтобы приготовить на кухне чай, Бенет слышала, как та безмятежно похрапывает.

Она позвонила в больницу, поговорила с дежурной сестрой, и ей сообщили, что Джеймс в прежнем состоянии. Ночь он провел беспокойно. Сестра не сказала, звал ли он маму, плакал ли из-за того, что ее не было рядом, а сама Бенет не набралась мужества спросить об этом. Ее сердце подсказывало, что именно так и было. Малыша раньше никогда не отрывали от нее. Они были неразлучны.

Если б только тесты Мопсы проходили в этой же больнице! Так нет же. Как назло, ей предстоял многомильный путь на другой конец города по лабиринту разросшихся лондонских пригородов, а обратно к Джеймсу придется пробиваться через уличные пробки.

Со дня появления сына на свет она впервые чувствовала себя виноватой перед ним, ощущала, что предала его.

Мопса спустилась вниз ровно в восемь в серой юбке от выходного костюма и светло-голубом джемпере из ангоры с ниткой жемчуга на шее. В это утро она предстала не в роли скромной замужней леди из среднего класса, а скорее элегантной и в меру самоуверенной деловой женщиной. Даже ее волосы, обычно растрепанные и неумело остриженные, выглядели аккуратно. Неброский макияж омолодил ее, не оставив и следа вульгарности, свойственной дамочкам легкого поведения.

Она не спросила про Джеймса, а Бенет не сказала ей, что звонила в больницу. Мысли Мопсы были заняты предстоящими тестами и тем, как она выглядит. Стоит ли ей накинуть голубой плащ или пиджак от костюма? Или и то и другое вместе?

Джеймс как бы не существовал для нее. Такое пренебрежение больно ранило Бенет. Она не в состоянии была даже проглотить чашку чая в присутствии матери. Ее душило негодование. Ей хотелось с силой встряхнуть мать за плечи, выкрикнуть прямо в лицо все, что накопилось со вчерашнего дня, за ночь и за это утро: все свое возмущение безразличием к ее сыну, к ее ребенку, к самому дорогому, что у нее есть на свете.

Она знала, что порыв ее не принесет пользы никому. Ждать сочувствия или хотя бы понимания от Мопсы бессмысленно, требовать — жестоко.

«Как бы она ни вела себя, я не должна ее ненавидеть. Она больна, и она моя мать».

Уже в машине, выезжая из Хэмпстеда, Бенет обрела нужный тон в общении к матерью — заговорила холодно, безапелляционно.

— Я высажу тебя у Ройял-Истерн и поеду к Джеймсу. Когда освободишься, возьмешь такси до дома или до детской больницы. Это очень просто, и с тобой ничего не случится. Видишь, я записала для тебя оба адреса.

Она ожидала бурю протестов, но ошиблась. Мопса вновь впала в состояние эйфории, готовая угодить дочери, упрекала себя в эгоизме, великодушно обещая, что подобное никогда не повторится. Она жалела, что заставила Бенет вернуться с ней домой прошлой ночью, но в такое сияющее утро трудно поверить, как может человек быть напуган и растерян в глухой ночной час. Бенет возвращалась той же дорогой, через те же узкие улочки, по которым везла Мопсу в клинику Ройял-Истерн в Тоттенхэме, по возможности срезая путь, но на повороте с Редьярд-гарденс на Лордшип-авеню все же застряла в пробке.

На перекрестке шли ремонтные работы, и, заняв место в медленно продвигающейся очереди разогретых и уныло сигналящих автомобилей, Бенет обозревала через окошко район, где когда-то жила.

Здесь очень многое изменилось. Деревья на Редьярд-гарденс настолько безжалостно постригли и пообрезали, что из земли торчали только их обезглавленные туловища. Целые кварталы стали необитаемыми. Двери и окна многих домов были заколочены ржавыми листами железа.

Мопса бы точно не удержалась и высказалась бы по поводу того, как Лондон превращается в трущобы.

В дальнем конце Лордшип-авеню в лучах яркого солнца на фоне голубого неба красовалось лишь одно высотное здание — сияющая стеклами просторных лоджий башня с пентхаусом на крыше. Когда Бенет с подругами — Мэри и Антонией — снимали в этом районе мансарду, подобного символа возросшего благосостояния лондонцев еще не существовало. Был пустырь, пересеченный каналом и траншеями газопровода.

Ее машина и еще три впереди медленно подползали к развилке. Черный доберман-пинчер, не торопясь, с достоинством пересекал проезжую часть по пешеходному переходу. Из-за этого движение опять застопорилось.

Бенет вспомнила, что именно здесь располагалась автобусная остановка, и по утрам, спеша на работу в Сити, она перебегала улицу как раз там, где сейчас шествовал породистый пес. Если бы у нее было время, если бы не сын, ждущий ее в больнице, она бы инстинктивно свернула из ряда на обочину и остановилась, потому что вдруг увидела знакомого человека.

Высокий, плотного телосложения блондин. Вероятно, ему сейчас уже за сорок Только вот кто он? Как его имя? Вроде бы Том… Том Вудхаус. У него был гараж рядом с домом, где они снимали квартиру, и пару раз Бенет там брала на прокат машину.

Бенет опустила стекло, выкрикнула его имя, помахала рукой, но ее голос утонул в рычании рассерженных моторов. Она проследила в зеркальце заднего вида, как он перешел по пешеходной зебре на другую сторону и залез в кабинку припаркованного там фургончика.

Джеймс был не в ингаляторной палатке и даже не в своей палате, а в игровой комнате и рисовал что-то мелом на доске. Увидев Бенет, он не подбежал к ней и не взобрался к ней на руки, а только улыбнулся лучезарно и как-то лукаво, как будто он и мать участвовали вместе в каком-то таинственном заговоре.

Рядом с ним стояла маленькая девчушка, к которой он обратился, поясняя:

— Это пришла моя мамочка.

— Мы бы хотели, чтобы он провел здесь еще одну ночь, — сказала медсестра.

Мопса появилась в полдень. Она выглядела довольной собой, бойкой, даже немного развязной. С ней не проводили никаких тестов в Ройял-Истерн, а только обследовали ее, побеседовали и назначили следующее свидание через три дня.

— Я рискну переночевать дома одна на этот раз.

— Ты очень мне поможешь. — Бенет исполнилась благодарности к матери и добавила: — Я высоко ценю твою храбрость.

Внезапно Мопса выдала вполне здравое суждение, соответствующее обстоятельствам, в которых она вынужденно оказалась.

— Многие женщины ночуют одни в доме, и ничего плохого с ними не происходит. Я приму таблетку и отключусь до утра.

Джеймс весь день играл в детской комнате, где было чем развлечься.

К шести вечера он утомился, сильно побледнел, снова задышал тяжело и захотел спать.

— Еще одну ночку ты поспишь здесь, а завтра уже будешь дома, — уговаривала его Бенет.

— А мне надо скорее возвращаться домой, — заявила Мопса, сверившись с часами. — Я думаю, что твой отец будет звонить. Он станет беспокоиться, не застав меня на месте.

— Я спущусь с тобой и помогу найти такси, — предложила Бенет.

— Я подумала, что смогу поехать на твоей машине.

Уже наступили сумерки. На узких улицах, забитых до отказа, движение было интенсивным. Мопса имела водительские права, выданные тридцать лет назад, но последние пятнадцать не садилась за руль самостоятельно.

— Я бы посоветовала тебе попрактиковаться сперва при дневном свете.

Мопса, решительно надевая пиджак, вступила в спор. Спор продолжался и в лифте, но, на удивление, закончился уступкой с ее стороны и молчаливым кивком, когда Бенет внизу объявила, что оставила ключи от машины в палате Джеймса, а запасные находятся дома.

Ночь была темная и сырая, в воздухе пахло пороховыми газами. Дети запускали фейерверки в преддверии дня Гая Фокса — шуточного празднества в честь неудачной попытки одного чудака взорвать английский парламент в начале XVII века. Мопса махнула Бенет рукой из окошка такси, а потом высунулась сильнее и махала долго, будто расставалась с дочерью навсегда.

Плач Джеймса разбудил Бенет около трех часов ночи. Ей снился Эдвард. Впервые за много месяцев он вторгся в ее сны. Во сне они вели отчаянный спор. Бенет говорила ему, что ждет ребенка, его ребенка, что аборт исключается, что она хочет родить, что их брак не может служить альтернативой ее решению, потому что она не хочет выходить за него замуж и даже не желает больше общаться с ним. Сновидение почти точно воспроизводило реальность, даже еще выпуклее и четче, с деталями и интонациями, которые уже потускнели или вообще стерлись из памяти.

Пробудилась она в шоке от того, что со всей серьезностью приняла сон за явь.

Джеймс сидел под своим паровым шатром и жалобно плакал.

Бенет взяла его на руки. Он перестал всхлипывать, затих, но опять дышал с трудом. Она поняла, что вряд ли может рассчитывать на спокойную ночь. Доктор или медсестра, заглянув в палату, наверняка спросят о самочувствии маленького пациента, и она не осмелится солгать им, как бы ей ни хотелось забрать его утром из больницы.

В комнате было сумрачно. По-прежнему горела единственная слабая лампочка над умывальником. Больничная тишина, в которой не было ничего противоестественного, начала угнетать Бенет. Правда, откуда-то издалека доносилось едва слышное металлическое позвякивание.

Мысли Бенет перекинулись на мать. Наверное, это было неправильно занимать мозг чем-то, не имеющим отношения к болезни сына, но отрешиться полностью от беспокойства за мать Бенет не могла. Не совершила ли она ошибку, отпустив Мопсу одну? Предположим, она не сумела найти ключ от входной двери? Или вдруг в доме перегорели пробки, и она там блуждает в потемках?

Бенет была уверена, что ее отец никогда бы не решился предоставить Мопсе самостоятельность даже на короткое время. А если Мопса все-таки благополучно проникла в дом, ответила на телефонный звонок и поговорила с мужем, то как он чувствует себя после этого разговора? Не мучается ли бессонницей там у себя, на юге Испании, гневаясь на дочь и волнуясь за жену, накручивая в воображении всякие ужасные сцены, которые могли случиться по вине психически больной жены и безответственной дочери?

Джеймс уснул у нее на руках. Бенет осторожно уложила его обратно в кроватку под шатер и просунула руку сквозь чуть приоткрытую застежку на «молнии», чтобы он мог касаться ее пальцев.

Когда в четыре появилась медсестра, малыш еще спал, и Бенет ничего не сказала о приступе удушья, случившемся два часа назад. Сама она прикорнула на соседней койке, и на этот раз обошлось без кошмарных сновидений.

Серый рассвет проступал сквозь щели жалюзи, когда она вновь проснулась. Разбудил ее звук сирены. Бенет выглянула в окно и увидела машину «Скорой помощи» с включенной мигалкой.

Ближе к восьми она подумала, что пора позвонить домой. Мопса не была соней, и в восемь обычно находилась уже на ногах.

Джеймс спал на спине внутри палатки, отодвинувшись от испарителя. Ей наверняка разрешат забрать его из больницы после ланча. Затем неделя-две на окончательное выздоровление, и как только Мопса отправится в свою Испанию, почему бы и им вдвоем с Джеймсом не устроить себе каникулы? Бенет может это позволить себе сейчас. Она в состоянии оплатить хоть кругосветный круиз. Ее банковский счет позволяет путешествовать по всему миру долго-долго, пока ее бухгалтер не напомнит: «А не пора ли вам засесть за новую книгу, мисс Арчдейл?»

Они могут поехать туда, где всегда тепло. В Северную Африку, например, или на Канары. Там Джеймсу не будет грозить круп. Ее американские издатели предлагают посетить Калифорнию для продвижения книги, и она могла бы нанести визит в Голливуд, где начинают съемки по ее роману.

Джеймс открыл глаза. Он повернул голову вправо-влево, потер глаза кулачками. Распластавший все четыре лапы тигренок лежал рядом с ним на подушке. Бенет сыграла палочками гамму по разноцветным клавишам ксилофона: «до-ре-ми-фа-соль-ля-си».

Обычно это сразу привлекало его внимание, как сигнал боевой тревоги. Мальчик тут же тянулся за палочками, желая сыграть гамму сам.

Бенет расстегнула «молнию» на палатке. Джеймс протянул ей ручку, сказал: «Мамочка», но не поднял головы с подушки.

Она подняла сына, взяла на руки. Его лоб пылал, и дышал он так же, как в тот вечер, когда Бенет привезла малыша сюда. Ему, очевидно, было даже хуже, чем днем раньше.

— Как ты, мой бедненький ягненочек? Трудно тебе приходится…

Вошла медсестра с термометром. Бенет оставила ее с Джеймсом и вышла в коридор к платному телефону. Бенет набрала номер, предчувствуя, какая буря разразится, когда она сообщит матери, что Джеймс пробудет в больнице неизвестно сколько времени, и что она будет безотлучно находиться с ним там.

Телефон звонил и звонил. Трубку не брали. Бенет решила, что ошиблась номером и повторила звонок Опять никакого ответа. Возможно, Мопса еще спит.

Принесли завтрак — кукурузные хлопья, вареное яйцо, хлеб, мармелад для нее, молоко, каша, апельсиновый сок для ребенка. Джеймс кушать не стал. Он прижимался к матери, обнимая ее за шею, пока она без особой охоты поглощала кукурузные хлопья.

Сменившаяся дежурная сестра сказала, что мальчику следует быть под паровым шатром, и попросила Бенет постараться удерживать его там. Она добавила, что доктор Рейборн придет осмотреть мальчика примерно через час.

Джеймс оттолкнул от себя стакан с молоком, залив джинсы Бенет. Она заставила его лечь обратно под шатер, только втиснувшись туда вместе с ним верхней половиной тела, и застегнула за собой «молнию» как можно плотнее.

Испаритель работал исправно. Ее саму немного разморило от горячего, насыщенного влагой воздуха.

— У него держится высокая температура, — сказала сестра, заполняя карточку. — Ему хорошо бы опять поспать.

В конце концов Джеймс вновь уснул, и Бенет, выбравшись из палатки, влажная от пара, устремилась в коридор к телефону. Телефон в ее доме по-прежнему безмолвствовал. От нервного напряжения у нее внутри словно затянулся тугой узел. Она выслушала десять длинных гудков… пятнадцать…

Она повесила трубку и не стала набирать снова, потому что рядом стояла девушка в больничном халате с рукой в гипсе и ждала своей очереди позвонить.

Бенет вспомнилось, как, когда ей было тринадцать, Мопса исчезла без предупреждения, и ее нашли через два дня бродящей по Нортхэмптону в коротком платьице без рукавов. Так и не удалось выяснить, каким образом она попала туда и почему на ней было чужое платье.

Мопса вполне могла не добраться до дома Бенет прошлым вечером. Как только она скрылась из поля зрения, то, возможно, продиктовала таксисту какой-то другой адрес, рожденный ее больной фантазией. Идея позвонить немедленно в полицию показалась Бенет слишком экстремальной мерой в данной ситуации. Попозже днем, если, разумеется, Джеймс встанет и его переведут в игровую комнату к другим детям, как было вчера, она выкроит часок, чтобы заскочить домой.

Мопса выглядела столь здравомыслящей и уравновешенной, что это ввело Бенет в заблуждение. Вероятно, она всегда вела себя так или притворялась таковой перед припадками безумия.

Если она не отправилась в Долину Покоя, то куда ее могло потянуть? Она никого не знала в Лондоне, за исключением Фентонов, их старых соседей, но наверняка те тоже давно переехали в другой район.

Девушка с рукой в гипсе закончила разговор, и Бенет опять набрала свой домашний номер. Ответа не было. Вообразить, что мать вышла прогуляться или поймала такси и поехала сюда в больницу, было невозможно. Бенет отмела подобные идеи сразу, как полный абсурд, но настолько ли хорошо она знала свою мать?

Уверена она была только в том, что та — непредсказуема. Однажды миссис Фентон обнаружила ее в ванной, в кроваво-красной воде, с порезами на запястьях.

Достаточно долго Бенет дозванивалась в лондонскую телефонную справочную и наконец получила домашний адрес Фентонов. Они или, по крайней мере, миссис Фентон проживали по прежнему адресу — Харпер-лейн, 55. Телефон был записан на имя Констанции Фентон, так что, вероятно, супруг ее скончался. Бенет набрала свой домашний номер и когда вновь не дождалась ответа, перезвонила миссис Фентон.

Откликнулся молодой женский голос.

— Это моя дочка, — пояснила Констанция Фентон, когда ей передали трубку. — Я пригласила свою дочь, зятя и внука пожить со мной, пока их дом не будет готов.

Констанция Фентон принадлежала к числу женщин, которые обладали чарующей способностью начинать беседу с вами так, будто вы в последний раз встречались и болтали о всяких разностях чуть ли не на днях, а не десять лет тому назад.

Бенет спросила ее осторожно, соблюдая тактичность, не находится ли у нее случайно ее мать или не давала ли она каким-либо образом о себе знать.

— Твоя мать? — это было произнесено с величайшим изумлением.

Так Бенет сразу же выяснила, что Мопсы там нет и не было.

Констанция Фентон выразила страстное желание узнать все о Мопсе. В Лондоне ли она? Когда она собирается навестить ее? Какой это радостный сюрприз для Констанции, как она будет рада увидеться с Мопсой! С каким нетерпением будет ждать ее визита!

— Я уверена, что она свяжется с вами в ближайшее время, — поспешила заверить Бенет и повесила трубку. От волнения тошнота подступила к горлу. Мопса могла быть сейчас где угодно, представляя опасность для себя и для других.

3

Китайский мост был перекинут через канал и удобно сокращал путь с Уинтерсайд-роуд на другой берег, где протоптанная дорожка вела через зеленые лужайки в густонаселенный жилой район.

Барри сперва ломал себе голову, почему его назвали китайским, пока однажды не увидел изображение точно такого же моста на старой фарфоровой тарелке с трафаретным китайским рисунком в гостиной у Айрис.

Уинтерсайд-Даун представлял особый маленький мирок, где было все, что пожелаешь, и предостаточно того, от чего воротило нос. Все улицы были названы именами прежних деятелей лейбористской партии. Площадь в центре именовалась Бевин-сквер, и там разместились основные торговые точки, почтамт, парикмахерская, турецкие бани с массажем и удалением мозолей и бородавок.

Большинство населения составляли греки, ирландцы и выходцы из Вест-Индии, не обошлось и без индусов.

Весь район можно было считать сплошной новостройкой. Самым старым зданиям насчитывалось не более шести лет от роду, и, как во всех новостройках, многое здесь еще не устоялось. Сначала принялись строить квартал высотных домов, но потом, видимо, решив, что новоселы не стремятся жить в многоэтажных зданиях, воздвигли только один дом-башню, тем и ограничились. Эта единственная башня возвышалась посреди Уинтерсайд-Даун подобно громадному и нелепому маяку в окружении домишек-пигмеев, где люди охотно расселились.

Семья Изадорос была настолько многочисленной, что занимала два дома. Муниципальный совет разрешил накрыть общей кровлей два крыльца, соединить их коридором, так что стало возможно переходить из одного дома в другой, не высовывая носа наружу.

У Кэрол был в собственности маленький домик, втиснутый в ряд таких же домов, самых старых из построенных здесь. Если переходить канал по Китайскому мосту, направляясь к Уинтерсайд-роуд, то их фасады первыми открывались взгляду, и если Кэрол находилась дома, можно было видеть свет в ее окне.

Впрочем, Барри редко приходил домой позже Кэрол, но если такое случалось, или он думал, что она все-таки опередила его, он начинал искать глазами гостеприимный огонек, едва поднявшись на мост.

Ее дом был восьмым от того места, где пешеходная тропинка переходила в асфальтированную Саммерскилл-роуд. Он принимался считать — один, два… четыре… шесть… восемь, и если свет в окошке горел, счастье волной накрывало его и радостно колотилось сердце.

Обычно Барри являлся домой первым. Для него этот дом стал домом в последние шесть месяцев, но не просто помещением, которое он выбрал себе для жилья, а именно домом, потому что там обитала Кэрол. Когда она работала вечерами в баре, он шел не через Китайский мост, а избирал более длинный путь по Лордшип-авеню и по улицам, забитым машинами, чтобы как-то развеять тоску по Кэрол.

В дневное время за ее маленьким сыном Джейсоном иногда присматривала старуха Изадорос, иногда его бабушка Айрис или, реже, тетка Морин. Барри заглянул к Айрис по пути домой, но Джейсон уже уснул перед телевизором, и Айрис уложила его у себя. Мальчик мог бы переночевать здесь, почему бы и нет? Все равно утром он будет опять на попечении у Айрис.

К дому Барри подошел через Бевин-сквер. Он завернул в табачную лавочку, открытую до восьми, и купил пачку «Мальборо». Он раньше никогда не курил, но, проведя столько времени с Кэрол и ее семьей, он привык выкуривать пачку в день.

Площадь была вымощена розоватой плиткой, украшена цветниками, обложенными невысоким кирпичным бордюром и абстрактной скульптурой, похожей на автомобильный кузов, побывавший под прессом. Запах цветов с клумб перебивался пряными ароматами из турецких бань.

Старшая девчонка Изадорос и мальчишка, которого Барри не знал, сидели рядышком на ограде цветника и угощались кебабами и чипсами из бумажных пакетиков.

Натриевые буро-желтые лампы на цементных фонарных столбах едва рассеивали темноту, и все освещенное пространство, казалось, было окрашено под цвет хаки.

У одного из парней, что крутились по площади вокруг статуи на своих мотоциклах, выделывая разные трюки, на голове был красно-желтый гребень, как у удода, другой покрасил шевелюру в ярко-синий цвет. Оба были облачены в черную кожу.

Эти мальчишки были ненамного моложе Барри, почти его ровесники, но он чувствовал себя неизмеримо взрослее их. Сблизившись с Кэрол и став в некотором смысле главой семьи, он совершил прыжок сразу лет на шесть вперед.

Фотография ее мужа в пластмассовой рамке, купленной в «Вулворте», стояла на полке в гостиной над электрическим камином. Это была единственная фотография в доме. Дэйв, незабвенный Дэйв. Он погиб, когда грузовик, который он вел, свалился в пропасть где-то в горах Югославии. Дэйв был высоким, худым мужчиной, голубоглазым, с типично ирландским подбородком и очертаниями рта.

Барри не очень походил на него, но оба они принадлежали к одному мужскому типу. Типу, который предпочитала Кэрол.

При первой же их встрече, завершившейся его приходом к ней в дом, Кэрол сказала ему, что он — ее тип мужчины, и показала фото Дэйва.

Барри вытирал пыль с фотографии. Он протирал немногие безделушки, украшавшие комнату, телефонный аппарат, заднюю стенку телевизора, затем вытаскивал на крыльцо и пылесосил ковер, который когда-то принадлежал Айрис, но по дурости, как сама Айрис говорила впоследствии, был за бесценок продан Кэрол. А ковер был хорош и точно покрывал весь пол в гостиной.

Барри поддерживал в доме чистоту ради Кэрол — самое малое, что он мог сделать для нее. Когда он стал жить у нее — и с ней, — то внес этот пункт в негласный договор об условиях его пребывания здесь, причем по собственной инициативе. От него это и ожидалось, раз он связывался с женщиной, имеющей троих детей и занятой на двух работах.

В уборке дома для Барри не было ничего унижающего его достоинство. Его мать, узнай она про это, посмеялась бы и обязательно бы сказала, что он взвалил на себя женскую работу.

Барри мог принять как должное, что его мать убирает, стирает, чистит и моет посуду, но только не женщина, с которой живет он. Почему она обязана этим заниматься? Она трудится не меньше его, и ее труд не менее тяжел.

Он убрал разбросанные вещи, заново перестелил постель, сменил простыни. Единственная приличная мебель была как раз в этой спальне, спальне Кэрол, а теперь, значит, и его тоже. В их общей спальне.

У буфета, который Дэйв смастерил своими руками, когда супруги только въехали сюда и дом был совсем новехонький, имелись зеркальные дверцы. В них отражалась кровать. Кэрол любила, приподнявшись, сидеть в кровати по утрам и смотреть на себя. Это доставляло ей почти детскую радость, а у Барри на сердце теплело, когда он глядел на ее отражение.

Барри сложил простыни и ворох пеленок Джейсона в тележку и повез в общественную прачечную на Бевин-сквер.

Синеволосый и Птичий Гребешок с присоединившейся к ним компанией по-прежнему болтались там, но теперь сгруппировались возле старого американского авто — «студебеккера», припарковавшегося у въезда на площадь. Все его стекла были опущены, а внутри орало на полную мощность радио, оглушая округу «тяжелым роком».

Барри опять ощутил, как далеко он ушел от этих ребят, но не взгрустнул, а, наоборот, преисполнился гордости за свое положение взрослого, ответственного мужчины.

Он и Кэрол познакомились в прачечной, правда, не в этой. Стиральная машина его матери вышла из строя, и он понес пару своих джинсов в ближайшую прачечную.

Кэрол пришла туда же с двумя неподъемными сумками. У нее провели выходные старшие дети — Райан и Таня, а детский приют «На четырех ветрах» не очень-то жаловал, когда их питомцы возвращаются туда после праздников с кучей грязного белья.

Этих двух подростков Барри принял сначала за ее брата и сестру. Он подумал, что Кэрол его ровесница или даже чуть моложе. Нельзя было догадаться, что ей уже двадцать восемь лет.

Морин говорила, что у Кэрол лицо куколки, и это было правдой, но кукол так специально и изготовляют, чтобы они походили на красивых девочек В этом как раз и заложена была идея, чтобы девочки мечтали о таких дочках, вечно остающихся красивыми и не меняющихся с возрастом.

У Кэрол было округлое лицо, а верхняя губка кокетливо приоткрывала ровные зубки. Кожа светилась, словно розоватый фарфор, а головку ее венчали золотые кудряшки. Они то свивались кольцами, то ниспадали на виски и на лоб волнистыми прядями и на ощупь казались шелковистыми. А голубые, как море при ясном солнце, глаза Кэрол, встретив его взгляд, тотчас заулыбались.

Барри часто потом вспоминал, что влюбился в нее сразу, еще до того, как она с ним заговорила. Первая фраза, ею произнесенная, была самой банальной. Кэрол спросила, не найдется ли у него мелочи, чтобы запустить еще и вторую ее машину. У него не нашлось — у кого в прачечной-автомате имелась в запасе лишняя мелочь? Но он дал ей дельный совет, где раздобыть монетки.

— Пошлите вашу сестренку в газетный киоск — тут рядом, через один дом отсюда. У них всегда водится мелочь.

Она пленительно посмотрела на него и слегка опустила свои темные пушистые ресницы.

— Лесть, знаете ли, далеко вас заведет.

Барри не понял, что она имела в виду, а когда Кэрол объяснила, в чем дело, он с трудом ей поверил. И еще он не мог поверить в свою удачу, что ему выпало счастье встретить Кэрол, и он ей понравился.

Днем позже он уже навестил Кэрол дома и спросил, кто этот мужчина на фотографии, и она ответила:

— Вы чем-то похожи. Я всегда говорю — вот это мой тип мужчины.

Загрузив выстиранное белье обратно в тележку, Барри направился домой ждать ее.

И через полгода он с таким же волнением считал минуты до ее прихода, прислушивался, когда раздастся звук поворачиваемого в замке ключа. Так же? Нет, не так, а с гораздо большим чувством, чем поначалу.

Радостнее всего для него было возвращаться домой ночью, шагать по Китайскому мосту, на деревянном парапете которого он вставил среди чужих художеств и свое, начертанное краской из аэрозольного баллончика: «Барри любит Кэрол», считать домики и, наконец, увидеть свет в восьмом по счету. И убедиться, что она там, томится по нему, охваченная тем же страстным желанием, что и он, стремящийся к ней.

В половине двенадцатого ему показалось, что к дому подъехала машина, но, вероятно, он ослышался. Кэрол никогда не пользовалась такси, даже маршрутным микроавтобусом. Им это было не по средствам.

Значит, это просто совпадение, не более того, что через минуту-другую после шума, произведенного машиной, ключ Кэрол повернулся в замке. Барри в это время смотрел телевизор, но сразу выключил его, как только она вошла.

Она была слегка пьяна. А кто бы не хлебнул хоть чуть-чуть за шесть часов работы в баре? Ее щеки порозовели, голубые глаза искрились. Она прошлась немного по комнате и приняла вызывающую позу, потом вскинула вверх руки и крутанулась на месте, взметнув вихрем сразу две юбки, из которых нижняя в черно-белую полоску зигзагом. Взгляду Барри открылись стройные ножки в красных туфельках.

— У тебя новое платье, — заметил Барри. — Откуда оно?

— Стянула, — со смехом призналась Кэрол и, толкнув Барри в кресло, устроилась у него на коленях. — Что скажешь на это?

Он растерянно пожал плечами.

— Миссис Флеймон отлучилась на ланч со своей мамочкой, так что я быстренько столковалась с Гувером, чтобы он повкалывал за меня, и мотнулась на автобусе в «Торговый рай». Там открылся новый бутик, на который я еще раньше положила глаз. Они позволяют брать только две вещи с собой в примерочную комнату. Девица спросила, сколько я взяла, и я сказала, что две, а на самом деле прихватила три. Черное платье я напялила на ту вешалку, на которой уже было это, в полоску, и прихватила плечики с блузкой. Я надела платье с зигзагами на себя, свой джемпер и юбку сверху, а примерять больше ничего не стала. Две вещи я им вернула, сказав, что они мне велики, а сама выплыла оттуда чинно, хотя думала, что лопну от смеха.

— Здорово придумано, — восхитился Барри, с обожанием глядя на Кэрол. — Только будет плохо, если ты попадешься.

Кэрол взъерошила ему волосы и потерлась носом о его нос.

— Я не попадусь. Я слишком осторожна. — Ее пальцы принялись массировать ему затылок — Деннис Гордон заглянул к Костасу. Он прямо-таки обалдел от моего платья. Захотел узнать, выступала ли я когда-нибудь в качестве модели. А что означает «модель»? — спросила я у него — в каком смысле это понимать?

— Ты не влюбилась ли в него, Кэрол? Или все-таки втюрилась? — высказался Барри не без иронии.

— Шутки прочь! Он парень что надо. Мне он пришелся по душе, если уж говорить по правде. Он — копия Дэйва. Он напомнил мне… ладно, скажу честно. В нем есть частица Дэйва, потому что он тоже водил тяжелые грузовики. А знаешь, что он ляпнул Костасу? Не угадаешь! Он заработал на турецких маршрутах достаточно, чтобы купить любой дом, и теперь может к чертям послать наш квартал. Как тебе эта новость?

— Рад, что ему повезло. Самое время ему убраться куда-нибудь подальше. Пусть осядет где угодно, хоть в своей чертовой Ирландии.

— Барри Махоун! Ты ревнуешь! — с торжеством заявила Кэрол.

— Мне не стыдно в этом признаться. Если бы я точно так же клеился к какой-нибудь девчонке, разве ты меня бы не ревновала?

Она приблизила губки к его уху и зашептала так, что у него внутри все защекотало.

— Раунд за тобой. Пошли в постель, любовь моя!

У него в голосе сразу проявилась хрипотца.

— Кто возражает? Только не я.

Поднимаясь по лестнице в спальню, Кэрол вспомнила про Джейсона.

— Ночует у твоей мамочки, — успокоил ее Барри.

— Вот и прекрасно.

Она расправила плечики в облегчении. Кружась по спальне, Кэрол постепенно стягивала с себя одежду, сначала свою, потом украденную.

Новое платье туго лезло через голову, и это дало ей повод задвигаться еще более эротично. Кэрол редко пользовалась бюстгальтером, ее упругие груди просто сводили с ума. Каждую из них увенчивал розовый нежный цветок, жаждущий прикосновения мужских губ.

— Когда ты выйдешь за меня замуж, Кэрол? — задавал неуместные вопросы Барри, снимая с нее крошечные черные трусики, обнажая до последнего предела теплое и нежное женское тело. — Или будешь все морочить мне голову?

Но всякий здравый смысл улетучился из головы Барри, когда они упали на свежепостланные простыни и переплелись телами.

Кэрол мимолетным и привычным движением руки выключила настольную лампу.

— Может быть, очень скоро, — дразнила она его. — Мне надо сообразить, посчитать на пальцах. Я ведь компьютером не владею. Но шансы у тебя есть — ты милый и, ко всему прочему, еще и настоящий жеребец.

— Ты любишь меня?

— А разве я сказала, что нет?

У Барри была куча девчонок до встречи с Кэрол, но он мог честно сказать, что до нее никого не любил. И даже не занимался любовью по-настоящему. Все в прошлом было совсем другое, и он не предполагал, что ему может быть так хорошо с женщиной.

Его даже пугало, когда он осознавал, что полностью растворяется в страсти и уже принадлежит не самому себе, а тому существу, которое отдается ему, выгибается в его объятиях или устраивает в постели настоящий цирк

Он овладевал Кэрол — так казалось со стороны, а в действительности, наоборот, приобрел таинственный статус, чему нет названия. Раньше он пробовал наркотики и испытывал их воздействие в кровати со случайными подружками, но Кэрол одурманивала его без всяких наркотиков.

Барри начал думать, что нечто мистическое связало их, самой судьбой предначертано, что рожденный ею от другого ребенок стал его родным, и чувство отцовской ответственности росло в нем.

Когда наконец они оба исчерпали себя и утомились от ласк, Кэрол властно взяла его руку и поместила меж упругих теплых грудей. Это был знак, что он — ее мужчина, что она хочет спать с ним, и это вознесло Барри на вершину счастья. И они оба уснули — усталые и счастливые.

4

Так и не дозвонившись Мопсе, Бенет возвратилась в палату Джеймса и увидела там Иэна Рейборна. Он опять был без белого халата, не желая нервировать маленького пациента медицинской одеждой. Он прижимал стетоскоп к судорожно вздымающейся крохотной груди.

— По всем признакам, у него вторичный рецидив, — сказал он, освобождаясь из-под серебристого полога шатра с ингалятором. — Антибиотики не воздействуют на инфекцию. Мне жаль вас огорчать, но вам придется смириться с тем, что мы должны по-прежнему держать мальчика здесь.

Бенет приняла этот удар достойно. Она была к нему уже готова. Только ноги ослабли, в голове помутилось, и Бенет поднесла руку ко лбу.

— Вы слишком обеспокоены. Причин для этого нет. Постарайтесь это понять, — участливо заговорил доктор.

— О, нет, проблема не в мальчике, хотя и в нем тоже. Я знаю, что он в надежных руках. Но моя мать… Она сейчас живет со мной, и у нее не все в порядке с головой. И ее нельзя оставлять одну без присмотра.

Сказать это вслух постороннему человеку, хоть и врачу, со стороны Бенет было рискованно. Ведь она сама дала матери свободу, и где теперь Мопса?

С робостью поглядела она на молодого врача и увидела в его глазах понимание. Он — доктор, пусть и не психиатр, но сразу воспринял ситуацию серьезно.

— А вы не могли бы кого-то найти, кто присмотрел бы за вашей матерью? Слишком много проблем сразу для вас одной.

— Пока я держусь, но, боюсь, скоро свихнусь тоже, — честно призналась Бенет и начала думать, на кого бы она могла скинуть груз. Фентоны? Можно опять позвонить Констанции и попросить ее опекать Мопсу день-другой. Но это означало бы открыто признать, что Мопса не в себе. Трудно предугадать, какую реакцию вызовет эта новость. Скорее всего, они постараются в вежливой форме отказать.

Но к чему даже обдумывать какие-то варианты, когда она вообще не знает, где находится Мопса?

Бенет молчала, а Иэн Рейборн смотрел на нее, и этот взгляд отличался от того, каким врач смотрит на обычную пациентку. В нем не было покровительственного сочувствия и присущего медикам, хоть и всегда скрываемого, превосходства лекаря перед больным. Она ощутила, что вызвала в нем интерес как женщина.

Ни один мужчина не глядел на нее так за последние два с половиной года. Не было такого случая или желания с ее стороны привлечь к себе внимание мужчины.

Он был весьма обаятелен, и в нем угадывалась незаурядная личность. Впервые Бенет заметила это и еще то, что он высок, худощав, на лице его проступают едва видимые веснушки и волосы у него рыжеватого оттенка.

Она ждала, когда он первым нарушит молчание, его первой фразы.

— Вы та самая Бенет Арчдэйл? Я не ошибся?

Предположим, что нет. Я та самая…

Вот и все. Радужному мыльному пузырю достаточно было секунды, чтобы лопнуть. Так вот на чем строился его интерес. Она едва не рассмеялась.

— Мне очень понравилась ваша книга. Конечно, это стало уже плохим клише, когда читатель признается автору, что он вообще редко берется за чтение за недостатком времени. Но я выкроил время и проглотил ваш роман столь быстро, что, надеюсь, мои пациенты не почувствовали себя обделенными.

Сказанное им настолько согрело ее душу, что на какой-то короткий миг забылись все горести по поводу Джеймса и Мопсы. Она обрадовалась точно так же, как когда-то, прочитав в газете первую положительную рецензию. Бенет преисполнилась благодарности за этот искренний отзыв.

Как же она была глупа и насколько пошло взыграла в ней похотливая женская натура, что она предпочла поначалу заподозрить в нем сексуальное влечение — интерес к ее жалкому телу, а не к плоду ее интеллекта.

— Откуда у вас такое познание Индии?

— Я провела там шесть месяцев вместе с отцом Джеймса. Он собирался писать серию очерков об индийских мистических тайнах.

Она начала было рассказывать Иэну об их странствованиях и поисках мест рождения богов, о сорока тысячах миль, пройденных фактически пешком…

Его позвала медсестра, и он поспешил возвратиться к своим обязанностям. Возобновится ли их разговор? Тут только Бенет очнулась и поняла, как далеко ушла от своих собственных проблем. Она даже забыла спросить его, можно ли ей хоть на час покинуть больницу, чтобы поискать Мопсу.

Но теперь такой вопрос даже не вставал. Невозможно было оставить Джеймса. Он лежал на спине на своей кроватке, апатичный ко всему, прижимая к себе тигренка, как единственный предмет, связывающий его с окружающим миром.

Глаза его были раскрыты, даже распахнуты навстречу свету, но в них было только страдание. Он смотрел вверх в потолок, не моргая и не видя ничего перед собой. Лишь воздух ему был нужен, но он ловил его — влажный, теплый, пропитанный лекарствами из ингалятора — все с большими усилиями и хрипом в легких.

Вчера в это же время он был способен в игровой комнате играть с машинками, рисовать что-то мелками на доске.

Бенет сказали, что у Джеймса вирусная инфекция. Против этого вируса есть противоядие, но оно совсем новое и используется только в экстремальных случаях. Возможно, пройдет не менее полутора суток, прежде чем оно окажет воздействие на Джеймса.

А пока он взбунтовался и громко потребовал возвращения домой. Бенет легла рядом с ним, надеясь, что ее близость облегчит страдания сына.

Разумеется, неправильно было держать его на открытом воздухе. Чем больше времени он проведет — пусть даже насильно — в ингаляторной палатке, тем выше шансы на скорейшее выздоровление.

А он должен поправиться, и как можно скорее, встать с постели и играть в детской комнате хотя бы завтра, чтобы кончилось ее больничное, почти тюремное заключение. Тогда она обретет возможность заняться Мопсой.

Сейчас вся ответственность за безумную, неуправляемую мать лежала на ней. Она предавалась грустным мечтам, что подростком Джеймс поймет проблемы, связанные с его бабушкой. Она сумеет внушить ему, что он обязан помогать матери в таком сложном деле.

Но до этого пройдут еще годы и годы, и будет ли жива Мопса, когда Джеймс достаточно повзрослеет?

А сейчас? Где Мопса, и жива ли она?

Мальчик опять впал в сон, и Бенет осторожно поместила его обратно в палатку, застегнула «молнию» и села рядом на стульчик, слушая его тяжкое дыхание, и невольно сама с жадностью заполняла легкие.

Борьба малыша за каждый глоток воздуха причиняла ей почти физическую боль. Но все-таки он спал, испаритель заполнял палатку паром, и антивирусное средство, вероятно, начало действовать.

Она опять вернулась в коридор к телефону.

У аппарата стояла молодая женщина с ребенком на руках и явно не собиралась скоро заканчивать разговор.

Бенет прошла в игровую комнату, куда была открыта дверь, и присела на стульчик для пятилетних ребятишек, один из расставленных вокруг большого стола.

Здесь была собрана настоящая сокровищница игрушек для ребят разного возраста — и кукольный домик, который можно было достраивать, и конструкторы, и мягкие зверушки, и клетка с двумя щеглами, и множество плакатов, рисунков и коллажей на стенах.

Грубо нарисованное изображение ведьмы на метле напомнило Бенет о Мопсе, хотя сейчас вспоминать о матери ей вовсе не хотелось. На нитках болтались куколки, паяцы и черти, вырезанные из бумаги с подклеенными рожками из обломанных спичек

На внутренней стороне двери дюжина ребятишек написали — или кто-то написал за них — свои имена под общим заголовком: «Нам удалили миндалины». Во всей этой пестроте доминировал причудливый коллаж, задуманный ребенком, несомненно, талантливым, обладающим странным видением мира. Его творение, исполненное на листе плотной бумаги, накрепко приколотом кнопками, занимало половину стены просторной комнаты.

Бенет в первый же день, увидев его, мгновенно придумала ему название — «Руки дерева». Этот образец детского творчества вызвал у нее на лице улыбку, но сейчас она усмотрела в нем потаенный и зловещий смысл.

Сам великий Дали мог воплотить в подобном произведении свои ночные кошмары. На белом листе было нарисовано громадное дерево с прямым коричневым стволом с могучими сучьями, ветвями и веточками, но по всему дереву, на ветках, на стволе и в укромных местах, покрытых лишайником, торчали наросты в виде рук, сделанные из мятой, словно изжеванной бумаги. Все они были одинакового размера и созданы по одному шаблону — рука с открытой ладонью и слегка разведенными пальцами. Должно быть, детям разрешалось украшать их по-разному, в соответствии со своими вкусами.

На некоторых руках были перчатки, на других — татуировки, кто-то сделал им маникюр, а на пальцы надел кольца. Кто-то соригинальничал и обработал один отросток так, что он стал походить на костлявую руку скелета.

И вот теперь Бенет показалось, что все эти руки тянутся вверх в молчаливом, но бессильном протесте, даже, скорее всего, в мольбе о пощаде. Они высовывались, вырастали из дерева, которое держало их в жестоком плену, подвергая пыткам, в надежде даже не на свободу, а хотя бы на облегчение страданий или на забвение, даруемое смертью.

Это было ужасно — это было воплощением безумия. Изощренный мозг садиста способен был на такое, но как подобное могли поместить в игровой комнате разумные врачи?

Коллаж обладал к тому же гипнотической силой. Бенет потянуло к нему. Она приблизилась почти вплотную и стала рассматривать коллаж детально, против своей воли, подавляя нарастающее отвращение.

К счастью, тревожный сигнал вовремя прозвучал в ее мозгу. Она смогла оторваться от зрелища и поспешить в коридор к уже освободившемуся телефону.

Повторяющиеся бесконечно длинные гудки навели Бенет на мысль, что Мопса просто решила вообще не подходить к телефону. Чем мотивирована такая идея — трудно было сказать, но в том и состояла загадка безумной Мопсы. Но даже сумасшедший не выдержит и возьмет трубку, если звонки будут продолжаться достаточно долго.

Бенет, напрягая нервы, насчитала сорок, потом пятьдесят длинных гудков. Дальше ждать абсурдно.

Лучшее, что могло случиться с Мопсой, — это то, что на нее повлияла смена обстановки, открылись новые возможности распоряжаться собой, а не находиться под жестким контролем. И она вздумала побродяжничать.

Глядя в окно на гонимые по небу холодным ветром облака, Бенет робко понадеялась, что свою эскападу Мопса хотя бы совершает не в ночной рубашке.

Но это был бы самый благополучный вариант. Напрашивались и другие. Перебрав снотворного и запив его остатками бренди, Мопса решила принять ванну или забаррикадировалась в одной из комнат с канистрой керосина и спичками.

Слава богу, в доме не хранилось ни керосина, ни запаса спичек

Если Бенет обратится в полицию, они потребуют, чтобы она явилась в участок и заполнила положенную форму. Конечно, она может попросить их подъехать в больницу, сделать заявление здесь, отдать им ключи от дома. Но что они предпримут? И согласятся ли они ей помочь?

Она терзалась сомнениями и выбрала тактику выжидания.

Как только мистер Дрю, ведущий отоларинголог больницы, осмотрит Джеймса, она тут же снова устремится к телефону и позвонит в полицию.

Мистер Дрю появился в два часа дня, сопровождаемый Иэном Рейборном и еще парой медиков, составляющих его свиту. Мистер Дрю был полноватым коротышкой в очках с золотой оправой, облаченный в коричневый твидовый костюм.

Джеймс тут же расплакался при виде белых халатов на ординаторах, которые, в отличие от врачей, обязаны были носить их постоянно в пределах больницы. Заплакав, он начал задыхаться.

Мистер Дрю принадлежал к той старой школе врачевателей, которые предпочитали не сообщать пациентам и даже их ближайшим родственникам, насколько опасна болезнь. Если доктора сами были бессильны помочь, то забивали головы жаждущих сведений близких словесной псевдонаучной шелухой или обращались к ним, как к каким-то безграмотным крестьянам, явившимся сюда из последней затерявшейся в Британии захолустной дыры.

Он ничего не сказал Бенет, перебросился с Иэном Рейборном несколькими фразами на тарабарском языке, похожим на смесь древнегреческого с латинским, и удалился в сопровождении своей свиты.

Джеймс засуетился, вскинул ручки, чтобы его подняли с кровати, но медсестра приказала ему оставаться внутри палатки.

Горячечный румянец исчез с его щечек, и он снова побледнел. Сестра померила ему пульс, и Бенет поинтересовалась, каков он.

Еще не появилась на свет медсестра, которая согласилась бы ответить прямо на вопрос матери маленького пациента.

Взамен Бенет услышала невнятную фразу, обращенную к Джеймсу.

— Тебе не очень хорошо, малыш. Держись, маленький.

И на том спасибо.

Снова они остались одни — мать и сын. Бенет все-таки решилась просунуть руку под тугой полог и коснуться Джеймса.

Ее жест никак не воздействовал на него. Ей показалось, что он даже страдает от ее прикосновения. Вся его энергия, все жизненные силы тратились на то, чтобы дышать. Как можно покинуть его в эти минуты? Бежать в коридор к телефону набирать номер полиции?

Если Мопса гуляет в полубессознательном состоянии по Лондону, то ее скоро обнаружат; если мертва — значит, мертва, и уже поздно предпринимать какие-то меры.

Бенет сама принялась считать пульс на тоненьком запястье Джеймса, поглядывая на наручные часики. Сто… Сто десять… Сто двадцать… Сто сорок… Сто шестьдесят… Сто восемьдесят!

Такого не может быть! Она, должно быть, в волнении неправильно считала. Его лоб был прохладным и сухим, температура явно нормальной. Раз так, то, значит, он уже на пути к выздоровлению. Первая инфекция была быстро подавлена, а сейчас малыш успешно борется со второй.

Если бы дыхание его не было таким устрашающим! Она не слышала никогда раньше, чтобы человек так боролся за каждый глоточек воздуха. Дверь в палату отворилась. Все та же процессия, возглавляемая мистером Дрю, явилась ее взору.

— Ну, как наш Джеймс? А вы его мать? Я собираюсь сделать Джеймсу маленькую операцию, чтобы он смог вздохнуть свободно.

Бенет встала, и тут же у нее возникло ощущение, будто ей в рот вложили тяжелый камень, и она с трудом проглатывает его.

— Операция?

— Ничего серьезного. Только чтобы облегчить дыхание. В течение нескольких дней он будет дышать через отверстие в горле, а не через рот и нос.

Камень прошил ее тело, оцарапав все внутри, оставив за собой словно выжженную сухую пустыню.

— Вы имеете в виду трахеотомию?

Мистер Дрю посмотрел на нее с изумлением, словно обнаружил у безмозглой птички какие-то знания в медицине, да еще произносимые на почти человеческом языке.

За него ответил Иэн Рейборн.

— Да, это будет трахеотомия. Гортань у ребенка такого возраста очень узкая — около четырех миллиметров диаметром. Если с обеих сторон она сужена опухолями по полтора миллиметра, то остается лишь канал в миллиметр, через который проникает воздух. А сейчас для Джеймса существует угроза утерять и этот единственный канал, и надо срочно обеспечить возможность доступа воздуха в легкие.

К Бенет подошла сестра с бланком, на котором она должна была дать согласие на операцию.

Рука Бенет дрожала, подпись получилась нечеткой.

— Мистер Дрю — опытный хирург, — заверил ее Иэн Рейборн. — Только неделю назад он спас при помощи трахеотомии ребенка, больного дифтеритом. Так что у мистера Дрю имеется достаточно практики.

— Я могу присутствовать при операции?

— Джеймс будет под наркозом. Он не узнает, были вы рядом или нет. А вот ваша реакция… Мистер Дрю не хотел бы получить на руки сразу двух пациентов.

Она мгновенно поняла, что Иэн Рейборн имел в виду.

— Вы думаете, мне станет плохо? Что я упаду в обморок? Возможно… Когда режут горло родному ребенку… — Она попыталась изобразить на лице улыбку. — Вы опасаетесь за меня. Что ж это правильно.

— Вы будете поблизости, — сказал Иэн и пожал ей руку. — Это не займет много времени.

Сестра расстегнула «молнию» палатки и подняла Джеймса с его ложа.

Бенет потянулась было к сыну, собираясь сказать, что она сама отнесет его в операционную, но тут, толкнув дверь ногой, в палату вошла Мопса.

При взгляде на нее Бенет буквально парализовало. Мопса выглядела такой обворожительной и счастливой и словно бы помолодела на десяток лет. Голову ее, наподобие чалмы, обвивал розовый шарф, а на плечи было наброшено пальто вызывающе алого цвета.

— Я пыталась до тебя дозвониться, — произнесла Бенет дрожащими губами. — Я звонила тебе часами…

— Неужели? Я слышала, что телефон дребезжит, когда проснулась в первый раз, потом подумала, что вряд ли это ты. Уж слишком ты занята своим малышом, чтобы еще беспокоиться и обо мне. Тогда я решила поискать твои запасные ключи, подъехать сюда, взять твою машину и попрактиковаться в вождении. Что и сделала. Этим я занималась все утро. Теперь мне никто не посмеет бросить в лицо, что я неопытный водитель. Ко мне вернулись все мои прежние навыки.

Бенет молчала. Это был самый простой и самый лучший вариант поведения с Мопсой. Контролировать себя, не выплескивать свой гнев и даже стараться изобразить на губах нечто вроде улыбки.

Во рту у Бенет была сушь, череп раскалывался от головной боли, в глазах мутилось. Джеймс, бледный до прозрачной голубизны, дышал все чаще и судорожнее. Каждое мгновение ему требовалась новая порция воздуха. На какую-то секунду перед ней возникло страшное видение — крохотный узкий проход, не толще вязальной спицы, через который воздух поступает в легкие Джеймса, питает кислородом его мозг и сердечко, поддерживает в нем жизнь. Она усилием воли отогнала это видение, но издала сдавленный стон, услышанный даже Мопсой.

Они все отправились в операционную. Мопса тоже втиснулась в кабину лифта.

— Круп? Ему будут делать операцию из-за крупа? Что за бред! — болтала она, не умолкая. — Осторожней, Бенет. По-моему, тебе вешают лапшу на уши. Кто лечит круп хирургическим ножом?

Иэн Рейборн оборвал ее не грубо, но резко.

— Опухоль в горле задушит мальчика вернее петли на шее.

Еще ни разу Бенет не замечала, чтобы он выражался с такой прямотой и чтобы такая суровость была в его тоне. Разозлила ли его Мопса? Или причиной его резкости была тревога за пациента?

Двойные двери лифта растворились. Иэн вышел первым, за ним медсестра с Джеймсом на руках.

Доктор Дрю, поднявшийся раньше, ждал их на этаже.

Бенет терялась — стоит ли ей настаивать на своем присутствии в операционной? Сейчас анестезиолог будет усыплять Джеймса, и сынишка все равно не ощутит близость матери возле себя.

К операционной прилегала комната, нечто вроде убогой гостиной, похожей на все подобные казенные помещения, не предназначенные для комфорта: жесткие прямые стулья и набор журналов, которые вряд ли кто-либо собирался перелистывать. Расположенная четырьмя этажами выше детского отделения, эта комната возносилась почти в небо. Из ее окон видны были верхушки шпилей старого здания, крыши домов вплоть до Хэмпстеда.

И пейзаж был такой зеленый, прекрасный, живой, что Бенет невольно спряталась от него под опущенными веками. Слишком ласковое было солнце снаружи, перебивающее искусственный свет в здании.

— С ним все будет в порядке? — вторглась в ее мысли Мопса. — Ему ничего не грозит?

Бенет держалась на последнем пределе, чтобы не упасть в обморок. Но с безумной матерью следовало вести себя осторожно. «Я не должна ее ненавидеть!» — твердила она себе как заклинание.

— Насколько я знаю, это рутинная процедура. Тебе известно об этом не меньше, чем мне.

— Сестре миссис Фентон делали подобную операцию. У нее был рак горла, и представь себе, она жива до сих пор.

«Молчи, только не отвечай ей, эгоистичной идиотке!»

— Твой отец звонил, когда ты была здесь, в больнице. Он очень обеспокоен тем, что ты оставила меня одну. Он несколько раз звонил из Испании, а это недешево. Я не сказала ему про Джеймса. Решила, что не стоит тратить время международных переговоров на пустяки.

Бесполезно что-либо втолковать ей, и тем более посвящать Мопсу в серьезность ситуации.

Бенет закрылась от ее светящегося пустым бессмысленным светом взгляда, распахнув на первой попавшейся странице журнал и уткнувшись в какой-то плотно набранный текст без иллюстраций. Ей вспомнились «Руки дерева» — все руки, рвущиеся из оков, взывающие о милосердии.

Двери в комнату ожидания автоматически раздвинулись, и внутрь шагнул Иэн Рейборн. Бенет одним движением преодолела расстояние, разделявшее их, все еще сжимая в руке раскрытый нелепый журнал, и тут же почувствовала, как ее ногти впиваются в тонкую дешевую бумагу.

Лицо доктора было серым и безжизненным, как и у Джеймса, когда мальчика вносили в операционную.

То, что он сообщил ей, хрипло и отрывисто, — что ему очень жаль, что это великое несчастье, что все меры были приняты — Бенет уже не услышала…

Она уже оказалась на полу в глубоком обмороке, и немыслимое известие, что Джеймс умер во время операции, не дошло до ее ушей.

5

Два раза в месяц по субботам Кэрол дозволялось забирать Райана и Таню домой, и иногда они оставались ночевать у матери. Для Барри стало приятной обязанностью заходить за детьми в приют «На четырех ветрах» в Александр-парк, где его уже ожидали с радостью. Кэрол предпочитала поваляться подольше в постели субботним утром.

Она не была лежебокой, и каждое утро неизменно принимала душ, но по субботам она совершала особый ритуал, просыпаясь поздно, наполняя ванну дорогой пеной с запахом авокадо, нежилась в ней, сколько душа захочет, потом заворачивалась в полотенце, долго возилась со своими волосами, а в финале тщательно красила ноготки.

На теле Кэрол не осталось никаких следов от того, что она рожала трижды. Это было гладкое, упругое, гибкое — одним словом, соблазнительное тело.

Единственный телесный изъян, если и был у Кэрол, так это причудливый по форме, еле заметный шрам на спине чуть ниже левой лопатки. Она не стала скрывать от Барри его происхождение.

— Папаша оставил мне его на память, когда я чуть подросла и перестала держать язык за зубами. Он привык хлестать нас ремнем со своей любимой тяжелой пряжкой — меня и Морин. Я ничуть не возражала — задница для того и существует, чтобы испытывать боль. А мы заслуживали наказание, потому что раздражали и дразнили его, как девчонки, взрослого мужчину. Но в тот раз он просто взбесился, был пьян и попал мимо цели.

Барри потрясло это ужасное открытие. Его тоже однажды выпорол отец, когда возник серьезный конфликт с семейкой, но он был мальчишкой, а не десятилетней девчонкой, как Кэрол, и бил его папаша ремнем, а не утяжеленной пряжкой с шипами, сродни кастету.

Ему нравилось подпоясывать джинсы крепким широким ремнем с массивной пряжкой, но он тотчас сменил ремень, услышав рассказ Кэрол. И стал любить Кэрол еще больше за ее великодушие, за умение прощать.

Правда, с ее заявлением, что всех детей надо крепко наказывать, Барри был не согласен. Вернее, он просто не понимал, зачем нужна такая жестокость больших сильных людей в отношении маленьких и слабых. Что он мог признать с некоторой горечью, так это то, что Кэрол не была особо привязана к своим детям.

Так уж получилось, и природа тут ошиблась, что она родила троих. Иногда Барри задумывался, не прибавить ли к троим еще четвертого — своего собственного, но предложить это Кэрол не осмеливался, пока она не даст согласия на их брак

Изадорос держали у себя Джейсона все выходные, и, возможно, оставят его и на понедельник Младшая из семейства, Бетти, была примерно одного возраста с Барри. Толстенькая, с бледной кожей и жидкими рыжими волосами, она была чистокровной ирландкой из графства Майо; а ее супруг прибыл с Ямайки, и они совместно произвели на свет семерых детей, забавно разнящихся по цвету кожи. Поскольку их дома сообщались и места было достаточно, Бетти организовала некое подобие семейного детского сада, и старшие девочки помогали ей в свободное от школы время.

Бетти не зарегистрировали в муниципальном совете как воспитательницу, не выдали никакой бумаги с печатью на право ухаживать за детьми, но в этом как раз и было ее преимущество. На нее не возлагали столько ответственности и не так строго контролировали и не донимали придирками, как бедняжек решивших получать за свой труд вознаграждение из скудного районного бюджета.

Барри всегда казалось, что эти два соединенных дома походят на детское царство, перенаселенное маленькими крикливыми созданиями. Ему казалось, что их два или три десятка, хотя все-таки мелюзги было поменьше, но она, беспрестанно мелькая на глазах, имела свойство удваиваться в числе.

Он платил два фунта за два дня. На его взгляд, многовато, но Кэрол сказала, что дешевле нигде не берут.

Карина, Стефани и Натан Изадорос смотрели по видео «Техасскую резню бензопилой». Барри брезговал кровавыми побоищами и смотреть фильм не стал. Там был еще светловолосый малыш, привязанный к детскому креслицу на колесиках, который со вскриками ужаса упорно отворачивал головку при виде очередного изуродованного трупа. Но троицу, усевшуюся перед экраном, это никак не отвлекало от зрелища.

В доме Изадорос всегда присутствовал специфический запах — смесь ароматов детских пеленок, горячего какао и душистого перца.

Барри отыскал в лабиринте комнат Таню и Райана и отвел их обратно на Саммерскилл-роуд. К тому времени Кэрол была уже готова и при параде — в обтягивающих вельветовых брючках, подаренных миссис Флеймон, и белоснежном свитерке из тонкой шерсти, одного прикосновения к которому лишало мужчину воли, и он уже не мог остановиться, чтобы не ощупать скрытую под ним фигурку. Лицо она подкрасила так умело, что оно загадочно светилось, но то, что это был макияж, никому бы не пришло в голову. Довершали кукольный образ Кэрол локоны, беспорядочные, хаотичные до предела и будто сплетенные из мягких золотых нитей.

Барри знал наверняка, что она их не красит. Это золото — натуральное, и ювелир смело поставил бы на них высшую пробу.

Их совместная вылазка в свет началась с посещения магазинов на Брент-кросс, потом было съедено с аппетитом по гамбургеру в «Макдоналдсе», а финал пришелся на кино с попкорном и кока-колой, на фильме в стиле фэнтези. Барри все это аккуратно распланировал. До того, как они начали жить вместе, Кэрол жаловалась, что дети не позволяют ей вкусить радости жизни, и он тогда взял часть забот о них на себя. Он считал, что дети полюбят его, и ему уже грезилось, что так оно и получилось.

Ожидая на остановке обратного автобуса, Барри тешил себя надеждой, что люди вокруг принимают их с Кэрол за супружескую пару, что он — отец этих симпатичных детишек Он был еще слишком молод, чтобы окружающие поверили в его отцовский статус.

Кэрол поймала взглядом свое отражение в витрине, улыбнулась насмешливо по поводу наивности Барри и скорчила недовольную гримасу, когда Райан, балуясь, дотянулся чуть ли не до его плеча, меряясь с ним ростом. Она обратилась к Барри достаточно громко, чтобы ближайшие в очереди люди услышали.

— Где были мои мозги, когда я, такой молодой, запустила этот конвейер? Ты представляешь, что еще до сорока лет я стану бабушкой с кучей внуков.

Барри засмеялся, потому что это показалось ему забавной шуткой. Красотка Кэрол в окружении внучат — нельзя вообразить картинки смешнее.

Он обхватил ее сильными руками, слегка приподнял и обцеловал все, что было доступно губам и не спрятано под одеждой, прямо на улице, на глазах у публики и внимательно наблюдавших за этим процессом детишек.

На следующий день им снова надо было возвращаться в приют «На четырех ветрах». Таня протестовала, как могла. Ей там не нравилось. Она обвивала тугой петлей шею Кэрол, вопила изо всей мочи, лягалась и иногда прилипала к ней, подобно ракушке к скале, за что вознаграждалась оставлением дома. Барри силился понять — правда, не очень успешно — почему детей надо отдавать в чужие руки, если им так хорошо дома со своей мамочкой.

— Можно обратиться в местный совет с просьбой взять твоих детей под опеку, — объяснила однажды ему Кэрол. — И это не значит, что их заберут у тебя. Но я как-то не сообразила, что можно все оформить другим способом. Я была не в себе после гибели Дэйва и ляпнула в своем заявлении первое, что пришло в голову.

Спустя почти два года после смерти Дэйва родился Джейсон. Барри не особенно лез к Кэрол с расспросами. Он не хотел знать, кто сделал ей ребенка, предпочитая оставаться в неведении. Он даже пробовал внушить себе, что Джейсон тоже рожден от Дэйва. Только как-то раз, когда Кэрол, вспылив, обозвала малыша никчемным ублюдком, Айрис вмешалась:

— Ты не имеешь права обзывать его так, Кэрол. Одно дело, если бы ты решилась, и он не появился на свет. А раз он родился, значит, он твой, и никуда ты от него не денешься.

Когда они наконец поженятся — мечтал Барри — то смогут обратиться с прошением взять детей из-под опеки. Кэрол тогда пошлет к черту свою работу или хотя бы одну из них, ту, что меньше всего нравилась Барри, — в винном баре. У него были свои амбиции и руки, способные к работе. За его труд в мебельной мастерской ему очень даже неплохо платили. Барри работал на пару с хорошим плотником, надежным парнем, и они собирались открыть собственное дело, выкупив захудалое помещение. А руки, вкус и мастерство его бы не подвели. Он мог заработать на их переезд из этого убогого района в более приличное место.

Иногда Барри снился собственный домик, не очень уж большой, но где было достаточно пространства, чтобы ребятишки порезвились. Эти сны отличались от пустых грез своей реалистичностью. Все в них было материально, и их будущий дом, и обстановка, которую он словно бы ощупывал кончиками пальцев. Он ясно представлял комнату, где они все соберутся вокруг стола на рождественский ужин, радостно возбужденные, в самодельных шляпах из цветной бумаги, и будут хохотать до упаду, а Кэрол в светло-голубом платье займет почетное место, держа на коленях новорожденного младенца.

Барри знал, что его дальнейший жизненный путь не будет усыпан одними только розами. Да и шипы роз колются больно.

Во-первых, дети… Их трое, и они — не его дети. И никогда не будут именно его детьми. А это далеко не пустяк, которым можно пренебречь.

И был еще Дэйв, он присутствовал здесь постоянно, глядя на все происходящее из своей пластиковой рамочки со снисходительной улыбкой.

А в-третьих, Кэрол хоть и выглядела семнадцатилетней, но таковой не была. Барри и ее разделяли восемь прожитых лет и накопленный ею за эти годы опыт и скептицизм.

И была еще одна вещь, которая не давала Барри покоя, но мысль о ней он старательно загонял внутрь.

Он был мягким, добрым человеком, пожалуй, чересчур мягким. Он не выносил, когда ребенка обижали, а тем более делали ему больно. Конечно, бывают случаи, когда шалости заходят слишком далеко, но никогда нельзя поднимать руку на детей, наносить удары изо всей силы, способные причинить не только боль, но и увечье.

И когда однажды Кэрол стукнула сжатым кулаком в крохотное личико дочери и продолжала колотить ее, уворачивающуюся и громко плачущую, длинной, сильной рукой, кровь затмила Барри глаза. Он оттолкнул Кэрол и стал бороться с ней, находя в этой физической расправе облегчение от охватившей его ярости.

Он не проявил особой жестокости, не впал в раж Он только схватил Кэрол за руку, оттаскивая от ребенка, но она тоже была сильной, молодой и ловкой, и, почувствовав, что ему нелегко справиться с ней, Барри нанес ей хлесткий удар по лицу.

Его удивила и встревожила ее реакция. Кэрол прекратила истошно орать на дочь, смолкла, и это было хорошо. Но на самом деле ничего хорошего не вышло. Сначала она съежилась в испуге, но не поднесла руку к лицу, защищаясь, как это обычно делают женщины. Для него явилось открытием — хотя поклясться в этом он не мог, и откуда пришло это ему в голову, он тоже не знал — что Кэрол ждет от него следующего удара, что она не против побоев.

Она, такая изящная, стояла перед ним, выпрямившись, выставив вперед свои округлые прелести и не обороняясь, легко уязвимая для физического насилия, разведя руки, словно ожидая, что мужчина поддастся соблазну схватиться с ней в рукопашную, шумно дыша, раскрыв губы и покрывшись потом от вожделения.

Конечно, Барри не позволил бы себе ударить ее еще раз. Он промямлил, что извиняется, что любит ее и никогда больше не поднимет на нее руку. Объяснил, что был вынужден так поступить, чтобы она восстановила контроль над собой.

— Неважно. Пусть будет так. Мне плевать, — сказала она и посмотрела на него как-то странно — одновременно и с робкой покорностью, и с какой-то провокацией, неизвестно на что.

В ту ночь, когда они занялись любовью, Кэрол старалась, чтобы он сделал ей больно и даже, хватая его руку, била ею себя. Еще раньше Барри обнаружил ее склонность возбуждаться не от обычных ласк, а совершать неожиданные в моменты страсти поступки — погружать свои острые зубки в его самые незащищенные чувствительные места, впиваться ногтями в кожу, вспрыгивать вдруг с кровати, прижиматься к стенке, отталкивать его, когда он приближался к ней, шипеть на него, как змея, высовывая острый язычок, как жало. Она должна была все это ему объяснить, потому что он многого не понимал.

— Ударь меня, любимый! Избей изо всех сил, до потери сознания.

Барри был на это неспособен. Он заставлял себя легонько шлепать ее по лицу, хватать за плечи, сильнее сдавливать их пальцами. Но это было не то, чего она желала. Ей нужна была боль, она хотела боли и побоев. Зачем?

Что это ей давало, ее изящному телу? Ее бодрой жизнерадостной душе?

Можно было подумать, что Кэрол приучилась к страданиям из-за жестокого обращения с ней в детстве со стороны отца.

Барри удовлетворял ее просьбы. Он бил ее достаточно сильно, но только ладонями, никогда не сжимая их в кулаки. Он ненавидел себя в эти мгновения. Он настраивался на то, что бьет не возлюбленную Кэрол, а некое чужое существо, которое обязан уничтожить. И, нанося удары, он всегда закрывал глаза от стыда.

Достаточно давно между ними не происходили подобные сцены, и он старался вытравить их из памяти. Это ему почти удалось. Иногда он по простоте душевной думал, что это были какие-то эротические кошмары, а причина их гнездилась в его неуемном сексуальном влечении к Кэрол.

Может, ему просто снилось, как он бьет Кэрол? И то, как она избивала Таню, тоже был сон? Отрицать реальность происходящего было легче, чем принимать ее.

Впрочем, с той поры их занятия любовью приобрели иной характер, исполнились дополнительной обжигающей страсти, подчас в них появлялась дикарская необузданность. Барри, однако, слепо шел на поводу у Кэрол. Это был шанс познать что-то новое в жизни, и ему повезло, что он нашел такую путеводительницу.

Кэрол отличалась от других женщин. Может, из миллиона облаченных в юбки и бюстгальтеры существ попадется такая одна.

Спровадив детей в пансион, они остались одни. И, разумеется, сразу же упали на кровать. Одежда слетала с них, казалось, сама, без малейших усилий с их стороны.

Барри смотрел на нее с обожанием, следил, как она раздевается, и знал, что ей тоже нравится наблюдать, как он обнажает свое тело.

Как только дверь за детьми захлопнулась, спальня превратилась в священный храм любви.

А потом, катаясь по широкой кровати, Кэрол и Барри добровольно отдавались во взаимное рабство. Мир переставал существовать для них обоих. Его пространство ограничивалось одной постелью, а народонаселение — ими двумя, одной женщиной и одним мужчиной.

Кэрол пару раз признавалась ему, что подсматривала в зеркало, как их тела сплетались, и что это еще сильнее ее возбуждало, но он стыдился смотреть на себя со стороны. Ему хватало счастья обладания любимой женщиной, и в подстегивании своей страсти он не нуждался.

Потом они заснули. Вдвоем и сразу. Будто ангел сна накрыл их своим мягким пушистым крылом.

Проснулись они уже в темноте, по-прежнему обнявшись, влажные от пота, который еще не высох, но стал холодить кожу.

Кэрол вскочила первой, устремилась под душ. Потом напялила на себя обнову — черно-белое платье в зигзагах, украденное из бутика. Она разными кисточками оживила лицо — большими воспользовалась для нанесения пудры и румян, маленькими прошлась по бровям, ресницам и векам и еще обвела аккуратно контуры губ. Лишь талантливому художнику удалось бы с такой ловкостью и быстротой создать на блеклом холсте портрет красавицы. Она ловко взбила свои кудри в высокую прическу, а некоторые локоны намотала на палец.

Они готовились к походу в паб совместно с Айрис и ее покорным Джерри.

Полная луна выплыла на небо во всей красе и подавила своим великолепием казенное уличное освещение.

Они прошли по Китайскому мосту, где оставленное Барри любовное признание еще не успело покрыться какой-нибудь похабщиной. Оно утверждало его любовь к Кэрол, и света луны было достаточно, чтобы она прочла его и еще, чтобы посмотрела на отражения их лиц в спокойной, серебристо-серой воде канала. Как казалось Барри, они не выглядели такими красивыми в зеркале их спальни.

Кэрол выбросила окурок в стоячую воду. Пошли круги, изображение исказилось, но это не могло испортить ни впечатление от удивительной лунной ночи, ни настроение Барри.

И вдруг что-то случилось. То ли свет изменился, или рябь от незаметного ветерка прошла по воде. Но Барри увидел страшное и отступил.

Он увидел, как хорошенькое лицо Кэрол, отраженное в водном зеркале, расплылось, стало похожим на уродливую резиновую маску. Дурной знак.

Он тотчас обнял Кэрол, погладил по щеке и поцеловал в губы. У Кэрол была такая губная помада, что, сколько ни влепляй ей поцелуев, ничего не размажется, и все будет в порядке.

Держась за руки, они лишь мимолетно оглянулись на домик Морин, полюбовавшись новыми белыми шторами и сверкающей, отлично вымытой подъездной дорожкой.

«И всегда так будет, и даже лучше», — мысленно давал себе клятву Барри.

Айрис и Джерри уже ожидали их в «Старом бульдоге». Кажется, они заняли там места, как только бар открылся.

Джерри был некрупный розовощекий малый, а его пристрастие к выпивке явно отражалось на цвете его лица. Он окидывал всех мутным взглядом, а его достаточно приличный костюм источал запах джина.

В «Старом бульдоге» он наслаждался тем, что смотрел телевизор, никто не докучал ему разговорами, и очередную порцию джина подносили вовремя. А за окном, за спиной плескалась Темза, это было изюминкой заведения, к которому он прикипел душой.

Разговор зашел о том, что когда-то Айрис превосходила красотой Кэрол. Барри этому не верил. Сейчас Айрис было пятьдесят, и она стала похожа на скелет с длинными костлявыми ногами, годными разве что для выступления в аттракционе «комната ужасов».

Айрис молодилась, как могла, красилась под блондинку, и в полутьме да еще после солидной выпивки производила соответствующее впечатление, но стоило лишь упасть на нее яркому лучу света, как тут на ум приходило сравнение со скелетом.

Чтобы выглядеть моложе, она всегда носила босоножки на высоком каблуке — и летом, и в зимний холод, и ее тонкие лодыжки покрывались мурашками, а ноги мерзли, но она упорно шагала по тротуару в открытой обуви, бросая всем вызов.

Барри догадывался, какой ад представляла ее семейная жизнь с этим Кнопвеллом. И все же, когда бы они ни встречались в компании, Айрис всегда была бодра, благожелательна, в меру остроумна и улаживала все мелкие конфликты. Она выкуривала, наверное, по полторы-две пачки сигарет в день, а может, больше. Часто кашель душил ее и, отворачиваясь, она прятала от компании побагровевшее лицо.

— Мне надо подымить, — убеждала она себя и окружающих. — И тогда я обрету форму.

Кнопвелл в конце концов бросил ее, просто-напросто смылся, растворился в пространстве, а затем, судя по информации, поставляемой Кэрол, в жизнь Айрис вторгались разные мужчины. Одного звали Билл, другого Нобби, но Джерри продержался уже несколько лет и вроде бы не собирался срываться с крючка. Он был человеком с какой-то внутренней тайной, мало говорящий, не выдающий никаких эмоций и вряд ли имеющий на стороне какую-то семью.

А если таковая и существовала, он предпочитал ей джин, телевизор и молчание. Его настоящее имя тоже оставалось тайной. Он называл себя Кнопвеллом. Он представился Айрис как его тезка и упрямо держался этой версии уже на протяжении пары лет.

Официально он работал в конторе, которая следила за уровнем воды в Темзе. Это, а также сомнения в отношении подлинности его имени, служило источником постоянных шуточек и подковырок в компании.

Барри искренне веселился, но не встревал. Лучше ему не совать нос в чужие дела.

Айрис же трудилась в пошивочной мастерской, занявшей помещение бывшего кинотеатра «Прадо».

Барри принес дамам за столик «Фостерс» и джин с тоником. Кэрол и Айрис вели оживленную беседу по поводу деторождения. Возможно, Морин придется стягивать свой животик клейкой лентой в ближайшие дни.

— Ты шутишь! — не поверила Айрис. — Она валяется в шезлонге целый день, а по вечерам выступает со стриптизом.

— Я заменю ее в следующий вечер у Костаса. Что мне стоит раздеться и за один вечер схапать кучу монет, — оживилась Кэрол.

Джерри немедленно выступил с мрачным видом.

— Деньги так легко не зарабатываются. Но если потрудиться как следует… — Он придвинулся вместе со своим стулом поближе к Барри и начал просвещать новичка шепотом, словно уже готовясь прямо тут же заключить сделку. — Раз ты живешь с ней и вроде бы содержишь, пятьдесят процентов — тебе, на ведение хозяйства. Это твердый закон. Остальное — ей на тряпки, на пух и перья.

Барри не понял, о чем они толковали, но был рад, что им заинтересовались и что он участвует в общем разговоре, который принимал все более бессвязный и таинственный для него характер.

Бокалы с коктейлями сменились пивными кружками.

Айрис достала откуда-то из своих тайников длинную папиросу и жалобно спросила, найдется ли джентльмен, способный поднести ей огонька. Барри услужливо чиркнул зажигалкой.

Она окуталась дымом и погрузилась в задумчивое молчание. Под ухом у Барри Кэрол тараторила о том, как она хочет выступать на сцене и подрабатывать.

Барри немного расстроился, хотя до этого был вполне счастлив, разделяя благодушное настроение захмелевшей компании. Он старался зарабатывать больше, вкалывал изо всех сил и сверхурочно, лишь бы Кэрол была всем довольна и оставалась дома с детьми.

— Все равно решать не нам, а муниципальному совету, — вдруг громко и разборчиво произнесла Айрис. — Как ты ни старайся, они плюнут на твои старания и решат по-своему. Мы не те люди, к чьему мнению прислушиваются.

Барри опешил, не поняв, о чем идет речь, но Кэрол, оказывается, все было ясно. Она спокойно позаимствовала из портсигара матери сигарету и прикурила от огонька Айрис.

— Знаю, дойдет и до этого. И ждать недолго.

— Я хотела бы больше сделать для тебя, Кэрол, но не в силах, — сказала Айрис. — Ты знаешь, как я изворачиваюсь, чтобы только тебя выручать, но ты же знаешь, что я не могу перейти черту. Я не смогу подвести мистера Карима, ведь я там уже семь лет. Ведь он на меня полагается, правда, Джерри? — Она не стала ждать подтверждения с его стороны.

До Барри наконец дошло, что заботит женщин. Он заявил с решительностью сказочного храброго портняжки. Голос его, как ему казалось, обрел твердость, которую ждут женщины от мужчин.

— Я все улажу.

Кэрол крепко сжала его руку. Другой рукой она погладила его бедро, пробуждая желание, и сама возбудилась.

— Ты — мой любимый. Ты такой сильный и решительный. Ведь правда, мамочка? Он напоминает мне Дэйва. Он такой же, как Дэйв. Разве он не напоминает тебе Дэйва?

— Отчасти, — сказала Айрис.

Барри и не рассчитывал на высшую оценку. И все равно, ощущая исходящую от Кэрол теплоту, он ликовал. Каждый нерв его трепетал от радости. Он был принят в семью, перед ним открывалась гладкая дорога, и он уже предвидел финальную ленту после долгого забега. Они с Кэрол наконец-то отделаются от снисходительной опеки Айрис и этого скользкого человека с фальшивым именем и станут жить сами по себе, независимые и счастливые.

6

Одни сутки перетекали в другие, без какой-либо разграничительной черты, без смены дат, дней недели, погоды и даже без смены света и тьмы за окнами.

Бенет лежала, затем садилась, прохаживалась по своей спальне, просторной комнате на самом верхнем этаже ее так неудачно купленного, злосчастного дома. Мать приносила еду на подносе, но, видя, что Бенет не хочет и не может есть, заменила пищу крепким чаем и растворимым кофе с кусочком печенья, а по вечерам по собственной инициативе потчевала дочь стаканчиком бренди.

Жизнь остановилась. Как часы, которые разбились, и механизм уже не восстановится.

Тому были веские причины.

Во-первых, в то, что случилось, невозможно было поверить. Такого не могло случиться. В конце XX столетия дети не умирают в больницах от хорошо изученных болезней. Шок от такого невероятного события вызывал боль, как огнестрельная рана.

Первое время после смерти сына Бенет продержали в больнице. Ей что-то кололи и пичкали снотворным. В редкую минуту, когда забытье отступило, она потребовала отправить ее домой, где оставалась психически больная мать и все, вероятно, пришло в хаос.

Просьбу ее охотно удовлетворили. Больнице незачем было держать у себя пациентку — мать скончавшегося в этом храме медицины малыша.

Явиться к себе, увидеть опустевший дом тоже было мучительно, но это напоминало боль, когда дантист, засуетившись среди множества пациентов, вырывает зуб без анестезирующего укола. А если и был такой укол, то действие его прошло, и теперь ей придется вечно жить с этой болью.

Терпеть боль — удел женщины. Рожая Джеймса, она тоже ощущала боль и кричала, но та боль была связана с мыслью, что она вот-вот освободится, и наступит облегчение.

Теперь же от боли не было избавления. Бенет зажимала рот ладонями, чтобы ее вопли не потрясали дом, не сорвали крышу, не разрушили стены. Когда она падала, обессиленная, на кровать, то тут же начинала метаться, вскакивала, принималась царапать себя ногтями, глубоко вонзая их в свою плоть, словно пытаясь физической болью подавить боль душевную. Один раз она воткнула в руку вязальную спицу и проталкивала ее все дальше, пока разум не подсказал ей, что она идет по стопам матери.

Из-за того, что она утеряла ощущение времени, ей стало казаться, что целый год прошел, как она живет в своей просторной клетке, опекаемая Мопсой, и только осторожный стук матери в дверь обозначал какие-то циклы ее существования.

Вероятно, это длилось всего несколько суток. Запаса успокаивающих средств, которыми ее снабдили в больнице, вряд ли хватило бы надолго. Тем более что, во избежание ответственности за самоубийство матери, потерявшей сына, они разделили их на малые дозы и расположили так, что их нельзя было принять сразу целиком.

Снотворное, однако, не помешало ей рано просыпаться и слышать утреннее пение птиц. И у нее безудержно лились слезы при мысли, что Джеймс уже никогда этого не услышит. Никогда… никогда… никогда…

Настой опиума удерживал Бенет от криков, от судорожных движений. Он погружал ее в прострацию и в вялые размышления, каким более легким способом покончить с собой.

Она отложила на всякий случай три таблетки и спрятала в место, которое постаралась запомнить.

Она встала на подоконник в ночной рубашке. Она глядела на луну, красующуюся в небе подобно крупной жемчужине. Набегающие серые облака придавали ей именно такой облик..

Два года назад Джеймса не существовало, но уже все равно он был с ней. Глядя на себя в зеркало, Бенет видела ребенка у себя на руках, подобно Божьей матери.

А какой она была до его рождения? Что в ней изменилось? Сможет ли она возвратиться к себе прежней… вычеркнуть эти годы из своей жизни…

Подумаешь, всего лишь два года… всего ничего. Ведь сын даже не успел как следует поговорить с матерью и только что-то болтал на своей милой детской тарабарщине.

Она вдруг перестала воспринимать его как личность, с трудом вспоминала, что он делал, что произносил, как себя вел. И это было самое ужасное. Паника охватила ее, паника, граничащая с потерей разума. Забыть о потере, жить по-прежнему, делать вид, что все нормально — в кого она тогда превратится? В свою мать.

Страх перед возможным безумием пробудил в ней волю. Бенет заставила себя обойти комнату за комнатой, весь опустевший дом.

Он показался ей тюрьмой. Но как выйти отсюда на свежий воздух, одной, без Джеймса в коляске?

Мопса возилась на кухне, судя по всему, стряпая пирог. Какой в этом смысл? Кто будет его есть?

Мопса подвязалась ярким фартучком, который Бенет раньше никогда не видела, и чувствовала себя в нем весьма комфортно. Это явно было приобретено в ближайшем универмаге.

Она убрала все следы пребывания Джеймса на кухне. Игрушки были сложены в нижние ящики буфета, а дверцы плотно закрыты, если не заперты.

Исчезло и детское креслице. Теперь, куда бы ни вошла Бенет, ничто не напоминало ей о Джеймсе. У сумасшедших есть своя логика, и она работает четче, чем у нормальных людей. Мопса предусмотрела все, чтобы избежать опасного взрыва.

Бенет опустилась на стул и стала думать, какие действия ей следует предпринять. Тем и хороши законы жизни, что они требуют от нас усилий разума, даже в часы величайшего горя.

Надо зарегистрировать смерть Джеймса, получить свидетельство — документ, окончательно отделяющий его от мира живых.

Получение свидетельства о смерти, договор с конторой ритуальных услуг и сами похороны. От всех этих жутких слов Бенет охватывал озноб. Она мысленно отметала их, прикрывая одним общим нейтральным выражением, которое когда-то презирала, — формальности.

Бедная безумная Мопса, уже переставшая быть безумной, принявшая этот удар судьбы с большим достоинством, чем многие другие, считающиеся нормальными женщины, занялась именно этими неприятными обязанностями.

До Бенет, уединившейся в комнате высоко под крышей, в тесной башне своего горя, доносились неясные звуки, свидетельствующие о хлопотах Мопсы.

Открывались и закрывались двери, заводилась машина. Мопса отъезжала куда-то и возвращалась. Она суетилась, заполучив ответственную роль, став одновременно и распорядителем, и секретарем, и ангелом-хранителем убитой горем дочери.

Мопса вела себя замечательно. Так обычно отзываются о тех, кто делает все, что положено в подобных ситуациях, кто берет все заботы на себя.

Часто Бенет слышала, как звонит телефон. Мопса отвечала на звонки, но Бенет предпочитала не вслушиваться в ее разговоры. И сейчас, когда раздался звонок, Мопса оторвалась от взбивания яиц для пирога, подошла к телефону, взяла трубку. Она обратилась к Антонии как к давней приятельнице, хотя, насколько знала Бенет, они ни разу не встречались.

Ее тон был оживленным, любезным, и уж никак не трагичным. Бенет обязательно перезвонит Антонии, заверила Мопса. Чуть придет в себя и непременно позвонит. Да, конечно, Мопса все передаст в точности.

Бенет впервые после возвращения из больницы обратилась к матери с вопросом. Она так долго хранила молчание, что собственный голос показался ей чужим.

— Много было звонков?

Мопса вернулась к пирогу и теперь принялась просеивать муку через решето. Действовала она аккуратно, не просыпая ни щепотки.

— Пять-шесть. Не так много. Я не считала.

— И что ты говорила людям?

— Я говорила, что ты недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы разговаривать… что ты должна лежать в постели и ни с кем не общаться.

Это был самый правильный ответ, самая правильная линия поведения. Ничего разумней нельзя было придумать. Любой психолог порекомендовал бы ей не давать воли своим чувствам и посоветовал держать язык за зубами.

Однако Бенет, погруженная в прострацию из-за собственного горя, ощутила какой-то укол не то чтобы тревоги, а скорее беспокойства. Она проигнорировала его. Это ничто. Это был пустяк по сравнению с той ледяной пучиной отчаяния, в которой она даже не пыталась барахтаться. Теперь уже все неважно, не имеет значения, и так останется навсегда.

И все-таки она спросила на всякий случай:

— Ты говорила с папой?

— Он звонил почти каждый вечер. — Губы Мопсы растянулись в благодушной и самодовольной улыбке. — Просил передать, что любит тебя.

Настроение бедной Мопсы было неустойчиво. Из-за своей болезни она отличалась от всех других женщин, от других матерей. Чья-то поэтическая строчка промелькнула в памяти Бенет: «Что для меня сердечная рана, для тебя лишь огорчение».

Она высказала осторожное предположение.

— Должно быть, тебе нелегко было сообщить ему…

Жидкий сладкий крем из молока и яиц полился в миску. Мопса целиком сосредоточилась на этом процессе. Закончив, она облегченно выдохнула. Она напоминала старательную школьницу, изготовляющую торт на экзамене по ведению домашнего хозяйства. Она походила на человека, впервые взявшегося за такое дело.

Вероятно, так и было. Бенет не могла припомнить ни одного торта, приготовленного Мопсой за годы ее болезни.

Мопса отправила торт в печь и хлопнула дверцей так, словно отделяя что-то от себя навечно, будто захлопывала за собой дверь дома, куда никогда не собиралась возвращаться.

Она повернулась к Бенет, вытирая абсолютно чистые руки о передник.

— О нет, Бриджит. Я ему ничего не сообщила. Я не могла просто так взять и сказать ему. Он же не спрашивал, пойми. Для него это вообще неудобная тема. Он мог бы как-то преодолеть себя впоследствии, если бы обстоятельства сложились иначе. Но раз он не спросил, то и смысла не было говорить ему. Не так ли?

— Все же когда-нибудь он должен узнать.

Мопса молча смотрела в глаза Бенет. В данный момент, в домашнем фартучке, с белым пятнышком муки на щеке, не всклокоченная, а с волосами, аккуратно подобранными посредством серебристых шпилек, она выглядела, как все нормальные матери.

— А кому-нибудь ты сказала? — спросила Бенет.

Рука Мопсы потянулась вверх и убрала мучной след со щеки кончиком пальца, предварительно послюнявив его. Взгляд Мопсы скользнул по лицу Бенет и нашел себе новый предмет для разглядывания — выключатель на дальней стене.

— Ты никому ничего не сказала? Никому ни слова?

Мопса привычно забормотала.

— Я не смогла, Бриджит. Я не хотела расстраиваться. Мне вредно нервничать. Мне нельзя испытывать огорчения — это всегда плохо кончается.

Бенет повысила голос до крика.

— Кто же будет, по-твоему, есть твой проклятый торт?

Она взбежала наверх. Позади нее вдогонку неслись отчаянные причитания и рыдания Мопсы. Она не обернулась, а тем более не стала спускаться к матери.

Поднимаясь по лестнице, она все сильнее ощущала давление крови в голове, а изображение перед глазами стало трепетать и корчиться, как порванная кинолента.

Она прошла мимо раскрытой двери в спальню Мопсы и случайно заметила фотографию на прикроватном столике. Это было фото Эдварда.

Зачем Мопсе понадобился портрет Эдварда? Как и с какой целью она его заполучила?

На снимке были видны только голова и плечи. Он был довольно мутный — явно увеличенный со стандартной фотографии для документа.

Бенет преодолела последний лестничный пролет и вошла в комнату Джеймса.

Детская кроватка еще стояла там, на ней лежал голый матрац. Все остальное, что могло напоминать о пребывании ребенка в этой комнате, уже исчезло. Из окна были видны сосны у пруда, зеленая лента травы вдоль канала и огромное серовато-белое пустое небо.

Бенет прошла к себе и заперлась там. Следует ли ей сообщать Эдварду о смерти Джеймса? Есть ли в этом смысл? Он видел его только однажды, когда сыну было лишь два дня от роду. Эдвард зашел в палату, увидел Бенет с малышом и не знал, что сказать.

— Ты очень постаралась и добилась своего. Унизила меня полностью, — наконец соизволил произнести он, глянул на малютку и уставился в потолок.

— Лучше б ты совсем не приходил сюда, Эдвард.

Она испытывала тягостное чувство при общении с ним, как и он в отношении нее, но причины на то у них были разные.

Эгоистичным расчетом, если не сказать хуже — обманом был ее поступок. Бенет использовала его, заимела от Эдварда ребенка, не собираясь выходить за него замуж и даже продолжать жить с ним вместе. Но тогда она так не думала. Наоборот, ей казалось все очевидным и вполне оправданным.

И все-таки, даже после того, как окончательное решение было принято и у нее на руках был ребенок, привлекательность Эдварда воздействовала на нее. Она размышляла, почему этой одной неотвратимо влекущей красоты было ей недостаточно, почему, обнаружив под заманчивой оболочкой отсутствие чего-либо, а только пугающую пустоту, она поступила так беспощадно в отношении него? Ведь мир полон мужчин, чья привязанность к женщинам зиждется лишь на их красоте. Почему бы ни быть обратной ситуации, когда Эдварду за его красоту прощалось бы многое?

Он присел на краешек кровати и в очередной раз попросил ее выйти за него замуж.

— Нет… нет… — Сказала она. — Я не могу. Пожалуйста, не заводи этот разговор. Это невозможно. Мы оба будем несчастны. А теперь будем несчастны уже все трое.

Эдвард поднялся и вышел. Больше она его не видела.

Каким-то неведомым способом, неизвестно как и где, Мопса раздобыла его фотографию, вставила в рамку и поместила на столике у своей кровати. Как будто он был ее сыном. А стоит ли доискиваться до причин ее поступка?

А имеет ли значение, что Мопса никого не известила о смерти Джеймса? А вообще что-либо имеет значение теперь?

У Бенет раньше бывали такие яркие сны. Полные таких достоверных деталей сновидения, что, просыпаясь, она еще долгое время принимала их за реальность. А если предположить, что сейчас она спит и ей снится самый кошмарный в ее жизни сон — но это только сон — ей надо лишь прожить его, испытать ниспосланные больным воображением муки. А утром в соседней комнате проснется Джеймс.

Она зашла туда и увидела там пустоту, наведенную стараниями Мопсы. Но эту комнату нельзя было назвать совсем пустой. Горе по потерянному сыну переполняло ее. Оно материальной тяжестью давило на оголенный матрасик на детской кроватке, оно следовало за Бенет по пятам, когда та принялась бесцельно подниматься и спускаться по ступенькам крутой лестницы.

На следующее утро Бенет нашла записку от Мопсы на столике в прихожей: «Я отправилась на ланч с Констанцией Фентон. Вернусь к четырем часам».

Раньше Мопса не утруждала себя подобными посланиями. Или нет?

Под столиком находилась корзинка для ненужных бумаг. Она была полна смятыми бумажными клочками. Бенет принялась доставать и разглаживать их.

Это все были записки от Мопсы, ежедневные записки: «Я поехала в больницу», «Я поеду в магазин», «Я поехала на встречу в „Симс энд Уэйнврайт“».

Бенет была тронута и почувствовала себя виноватой. Мопса писала эти записки, но, видя их нетронутыми, выбрасывала и заменяла новыми, проявляя при этом несвойственную ей тактичность.

Бенет открыла дверь, ведущую в комнату, которая должна была стать местом ее работы.

Когда она последний раз заходила сюда, стопки книг покрывали весь пол. Мопса навела здесь порядок, расставила книги по полкам, без всякой системы, разумеется, иногда вверх ногами. Зато в пишущую машинку она заправила чистый лист бумаги, как бы призывая дочь сесть за работу.

Бенет сомневалась, сможет ли она когда-нибудь что-то еще написать. Сама мысль об этом казалась абсурдной. Как могла бы она в ее теперешнем опустошенном состоянии надеяться выразить на бумаге чьи-то чужие эмоции?

Спустившись на первый этаж, она присела у окна и стала бесцельно, тупо наблюдать за улицей.

Вот прошла женщина, потом девочка с собачкой на поводке.

Чтобы чем-то заняться, Бенет заварила себе чай и выпила его без всякого желания, просто чтобы убить время. А сколько будет тянуться время? У него ведь нет конечной точки. Оно бесконечно.

Она попыталась представить себе, как сложится остаток ее жизни, чем она его заполнит, каким образом распорядится этим ненужным ей теперь временем.

Немного поколебавшись, Бенет надела пальто, вышла из дома и направилась к реке.

Дул холодный ветер. Воздух был так чист, что создавалось впечатление, будто ты попал в какое-то еще никем нетронутое пространство на самом краю мира, незагрязненное, неиспорченное, куда еще ни разу не добирался отравленный городской туман.

Бесчисленные лондонские крыши, шпили и башни — все были ниже ее, четкие, словно нарисованные на стекле и окаймленные лишь голубоватой дымкой далеко у горизонта. Зато над Хайгейтом собирались свинцовые облака, чреватые дождем.

Бенет повернула обратно.

Телефон прозвонил три-четыре раза. Она не взяла трубку.

В кухне она съела кусочек хлеба с маслом и половину яблока. Этим она и ограничилась, боясь, что от большего ее может стошнить. Затем она снова села у окна, жалея, что выбросила таблетки, которые ей дал Иэн Рейборн.

Она сидела и думала о Джеймсе, потому что ни о чем другом она не могла думать.

В прошлом она написала книгу и родила сына. Теперь сына не было в живых, а новую книгу она уже никогда не напишет. Казалось, что все это случилось с кем-то другим, потому что такого плохого, такого ужасного с ней просто не могло случиться.

Однако случилось. Именно с нею, а не с кем-то другим.

По мостовой проехала машина и затормозила у дома. Это была ее машина. Она узнавала ее по звуку. Мопса вернулась раньше времени. На часах было всего три.

Бенет не пошевелилась, когда входная дверь открылась и в прихожей послышались шаги. Потом шаги донеслись из коридора над ее головой.

Это всего лишь Мопса. Не стоило обращать внимания на ее передвижения по дому. Если Бенет в ее нынешнем состоянии и могла испытывать какое-либо страстное желание, то оно свелось бы к одному — чтобы матери не было здесь, чтобы она убралась обратно в Испанию и оставила дочь одну. То, что Мопса не уезжает, проявляет доброту и заботится о ней, — это правильно и по-матерински вполне оправданно, но лучше было бы обойтись без ее присутствия.

По крайней мере, если Бенет и не легче стало бы жить со своим горем наедине, то каким-то образом меньше было бы в этой ситуации чудовищной карикатурности — умерший ребенок и безумная хлопочущая бабушка.

Мопса вошла в комнату. За руку она вела ребенка, совсем маленького мальчика. Начала она с нелепейшего вопроса.

— Мы тебя не разбудили, Бриджит? Ты, наверное, спала?

Взгляд Бенет был устремлен только на малыша. Помимо девочки, прогуливавшей собачку, это был первый ребенок, который попался ей на глаза после смерти Джеймса.

— Кто это? — спросила она.

Голос был ее, но она не узнала его. Как будто кто-то другой произнес эти слова, находясь в дальнем конце комнаты.

— Как он тебе? Нравится? — задала Мопса встречный вопрос.

Казалось, что более абсурдной фразы нельзя было изобрести. Даже от сумасшедшей женщины Бенет не рассчитывала услышать подобной бессмыслицы, когда речь шла о ребенке. Как будто бы это был щенок…

— Кто он?

Мопса испугалась. Выражение животного страха появилось у нее на лице, страха слабого перед сильным и умным, и тоскливого ожидания неминуемого наказания.

Мальчик по-прежнему послушно держал ее за руку. На вид он был примерно того же возраста, что и Джеймс, но повыше и крепче. Под грязноватой стеганой курточкой красного цвета на белой и тоже грязной подкладке из синтетического меха виднелась синяя джинсовая рубашка. Джинсовый комбинезон и красные сандалии на литой пластиковой подошве довершали его наряд.

У него были светлые, почти белые волосики, довольно длинные и густые. Щечки его сияли румянцем, по личику — крупному, с грубоватыми чертами, уже можно было предугадать, в какого мужчину он превратится, став взрослым — по довольно большому, сильному носу, твердому подбородку и полным, словно припухшим чувственным губам. Бенет сочла его самым некрасивым ребенком из всех виденных ею.

— Этот малыш — сын Барбары Ллойд, — запинаясь, пробормотала Мопса.

— Я не знаю никакой Барбары Ллойд!

— Нет-нет, ты знаешь, Бриджит. Ты сразу вспомнишь, когда я тебе расскажу. Она на самом деле Барбара Фентон… то есть была Фентон…. дочка Констанции. Но вышла замуж за Ллойда, который что-то там делает с компьютерами. Они живут у Констанции, пока их дом не будет готов.

И тут Бенет вспомнила — не столько саму Барбару Фентон, о которой знала лишь понаслышке, а телефонный разговор с ее матерью Констанцией, имевший место тысячу лет тому назад, когда все еще было в порядке. Джеймс был жив, она была вполне счастлива и настолько наивна и глупа, что тревожилась за Мопсу. В том разговоре Констанция сообщила, что ее дочь, зять и внук временно живут у нее в доме.

— Что он делает здесь?

— Я обещала позаботиться о нем некоторое время. Они в отчаянном положении.

Мальчишка освободился наконец от цепкой хватки Мопсы. Он сделал пару шажков, оглядывая незнакомое место, посмотрел на Бенет, потом опять на Мопсу, и лицо его приняло именно то выражение, какое и ожидалось от ребенка его возраста, попавшего в сложное положение. Его ротик скривился, и он расплакался.

— Дорогой, не надо, пожалуйста! — воскликнула Мопса. Кажется, она уговаривала не плакать скорее не малыша, а саму себя. Она наклонилась, чтобы схватить его. В ее руках он бился, дергался, испускал истошные вопли.

Бенет молча удалилась наверх в свою спальню.

Уже стемнело, когда она решилась спуститься вниз. Бенет не слышала шума отъезжающей машины. Раз машина здесь, значит, и мальчик тоже, сделала она вывод, и не ошиблась.

Мальчик занимал место Джеймса на высоком стульчике. Мопса кормила его яичницей-болтуньей с гренками, и он пользовался для еды как ложкой, так и пальцами. Себе Мопса приготовила чай.

— Не пора ли отвезти его домой? — спросила Бенет.

Ясно было, что мать что-то скрывает от нее. Нервное напряжение читалось на лице Мопсы и выдавало ее с головой.

— Зачем ты вообще прихватила его с собой?

— Кто-то должен был это сделать. Его другая бабушка, которая вызвалась приютить малыша у себя, упала и сломала ногу.

— У него есть мать, отец и вторая бабушка… Так в чем же дело?

— Они собрались в туристическую поездку. Надолго..

Бенет похолодела.

— Мать, о чем ты говоришь? О какой поездке? Что ты имеешь в виду? — Она чуть не вскрикнула, вспомнив только что сказанное Мопсой «приютить у себя». — Как ты это понимаешь — «приютить у себя»?

Голос Мопсы упал чуть ли не до жалобного писка.

— Было решено, что он будет жить у своей бабушки…

— Ты это уже говорила. А теперь выходит, что он поселится здесь.

Мопса прикусила губу, и стало казаться, что она ухмыляется, словно упрямый ребенок, который делает что-то взрослым назло. Она, склонив голову набок, окинула Бенет взглядом — пристальным и немного лукавым.

Мальчик между тем спокойно поедал свою яичницу, причем с большим аппетитом.

— Интересно, куда люди ездят в отпуск в ноябре?

— На Канарские острова…

Закрыв глаза, Бенет ухватилась за спинку стула и так простояла, досчитав до десяти. Потом, придя в себя и открыв глаза, обратилась к матери:

— Значит, они собрались прогуляться на Канарские острова, а ты пообещала присмотреть за их ребенком, пока они будут отсутствовать? Ты действительно им это предложила? И на какой срок? На неделю? Две?

Мопса едва слышно прошептала трясущимися губами.

— На неделю.

Бенет уставилась на мать с изумлением, граничащим с ужасом. Это было немыслимо. Найдется ли еще на свете хоть один человек, подобный ее матери?

Бенет никогда не могла приспособиться к ней, принять ее, даже просто понять, что ею движет. Как могла Мопса сделать то, что сделала? Проявлять заботу, улаживать дела, брать на себя какую-то ответственность и одновременно быть такой жестокой, безмозглой, хуже, чем самое примитивное существо без души, без каких-либо чувств?

Привести этого малыша в дом дочери, только что потерявшей собственного ребенка, причем того же возраста и пола! Как могла зарониться такая идея в ее безумную голову? Для этого нужно было быть вдвойне, втройне сумасшедшей.

Вряд ли вообще бывали такие душевнобольные в истории медицины.

Но…

«Но я не должна ненавидеть свою мать», — напомнила себе Бенет.

Мопса повязала вокруг шеи мальчика салфетку со стола вместо нагрудника. Она налила ему молоко в чашку, и тот схватил ее обеими руками, издавая, как показалось Бенет, нечленораздельные идиотские звуки, но никак не слова. Это был как раз такой ребенок, которого дюжая тупица Барбара Фентон могла произвести на свет. Бенет казалось, что у него на лице уже проступают рельефные скулы и мощная, раздавшаяся вширь переносица, как у Барбары.

Внезапно в мысли Бенет вторглась болтовня Мопсы, детальный отчет о трудностях, переживаемых Констанцией Фентон и Ллойдами. В ее рассказе все выглядело так, что когда она явилась к ним, они уже убедили себя отменить свой тур и потерять значительную сумму, внесенную ими в качестве аванса. Барбара рыдала. Это был их первый совместный отпуск за пять лет.

Что оставалось Мопсе делать? Она долго колебалась, но она была в должниках у Констанции. Та сделала ей столько хорошего в прошлом. И Мопса вовсе не действовала безрассудно, не взвесив все наперед. Она знала, как к этому отнесется дочь. Но Бенет большую часть времени проводит у себя в комнате, не так ли? Ведь это большой дом. Бенет просто не увидит мальчика. Мопса сама будет заботиться о нем, укладывать спать в своей комнате, гулять с ним.

Бенет подошла к телефону, пролистала лежащий рядом на этажерке справочник Миссис Констанция Фентон, 55, Харпер-лейн, Эн-Дабл-Ю-Джи.

— Что ты делаешь, Бриджит?

— Звоню миссис Фентон, чтобы извиниться и сказать, что у нас не детский сад. Мы не принимаем детей на временное проживание. Скажу, что мы возвратим ей ее внука через полчаса.

Ее палец коснулся наборной панели. Засветилась первая набранная цифра.

— Их там нет. Они уже уехали.

— Я тебе не верю, мама.

Бенет слушала долгие гудки, и постепенно в ней нарастал гнев. Это была хоть какая-то смена в ее эмоциональном состоянии. Пустота заполнялась злобой. И с этого началось ее пробуждение к жизни. Трубка продолжала издавать длинные гудки. Мопса сказала правду — Фентоны уехали.

Мальчик слез со стульчика. Его лицо было перемазано яичницей. Он медленно двигался по комнате в поисках, чем бы себя занять. Но здесь не было ничего интересного — ни игрушек, ни книжек, ни карандашей и цветных мелков, даже не было телевизора.

Он перешел из столовой в кухню и открыл дверцу буфета. Тут он сделал паузу, оглянулся через плечо с опаской, не остановит ли кто-нибудь его, а когда убедился, что запрещения не последует, принялся вытаскивать из нижнего ящика и кидать на пол кастрюльки, миски, ситечки, дуршлаги.

— Я ухожу, — сказала Бенет. — Пройдусь вдоль реки.

— Уже совсем темно. Это небезопасно…

— Вот это мне подходит. Может, меня там убьют.

При нормальных обстоятельствах она бы тут же пожалела о сказанном, потому что такие слова непременно бы вызвали у матери известную реакцию. Так и случилась. Мопса в ужасе закатила глаза и прикрыла рот ладошкой, сдерживая рвущийся наружу вопль.

Но теперь Бенет было на это наплевать. Пусть закатывает истерику, пусть бьется головой о стены или трепещет от страха.

Она вышла на воздух, погрузилась в ясную, холодную ночь навстречу выползающей на небосклон почти полной луне.

7

Уже миновали сутки, когда Бенет пришло в голову спросить, как зовут мальчика. Он был всего-навсего маленьким ребенком и попал в ее дом не по своей воле. Ей все равно придется сталкиваться с ним, пусть случайно и, насколько это возможно, реже, но знать его имя она должна. И тут возникло затруднение.

После заданного матери невинного вопроса на лице Мопсы появилось выражение полной растерянности. Она не хитрила нарочно по злобе и не изображала испуганного зайца, как бывало, когда на прямой вопрос требовался прямой ответ. Сейчас у нее был вид деревенской дурочки, которую спросили, как устроена Вселенная. Трудно было понять, что означала улыбочка, с которой она ответила:

— А я не знаю.

Днем их долго не было дома — ни Мопсы, ни мальчика. Она увезла его куда-то на машине. Бенет представилось, как он устроился в креслице Джеймса на заднем сиденье. К счастью, она не видела этого собственными глазами, иначе с ней мог случиться припадок. Она решила больше никуда не выходить при дневном свете. После наступления темноты — да, но никак не днем.

Мопса ездила по магазинам и привезла с собой покупки в больших пакетах от «Детского мира» и «Маркс энд Спенсер». Мальчик, чье имя, как сказала Мопса, она пока не выяснила, снял свою грязную курточку и возился с застежками сандалий.

— Знаешь, бесполезно меня обманывать. — Бенет заговорила тоном санитарки из психиатрической больницы. — Конечно, ты знаешь его имя.

Мопса присела, помогая мальчику справиться с сандалиями. На Бенет она посмотрела с изворотливым лукавством, исподтишка. Глаза ее бегали, избегая встречаться с устремленным на нее взглядом дочери. Она слегка склонила голову набок, как бы прикидывая, какова будет реакция Бенет на ответ, который Мопса намеревалась ей дать. Бенет не могла постичь, что же это за люди — Констанция Фентон и ее дочь, способные доверить маленького ребенка заботам Мопсы? В таких обстоятельствах имеет ли право Бенет самоустраниться и позволить матери заниматься мальчиком и не отвечать за все, что с ним может произойти?

Она пыталась отгородиться от этой мысли стеной, не дать себя вовлечь в водоворот предчувствий неминуемой беды, но защитные ограждения в ее мозгу рушились. Она хоть внешне старалась держаться твердо.

— Не увиливай, мать. Говори, как его имя.

— Джеймс.

Бенет смолчала. Ее рот будто заткнули плотным кляпом. Она пошла к себе наверх. Она не заплакала. Она не плакала с того момента, когда ей сказали, что Джеймс умер. Слезы казались ей ненужными, ничтожными и несопоставимыми с величиной, с необъятностью горя, постигшего ее.

Им пришлось говорить это дважды. Иэн Рейборн сказал ей про Джеймса, и она упала в обморок, а когда ее привели в чувство, рядом был опять Иэн Рейборн и с ним еще медсестра, и они повторили уже сказанное, добавив некоторые подробности. Это была их профессиональная обязанность, и Бенет, выслушивая то, что слышать было невыносимо, держала себя в руках.

Джеймс перестал дышать до того, как анестезиолог приготовился сделать ему укол. Его дыхательные пути были полностью перекрыты. Вероятно, если бы мистер Дрю предпринял экстренные меры — очень редко применяемые в отношении малышей — на полчаса раньше, если бы они могли предугадать, что аппарат искусственной вентиляции легких перестанет действовать… если… если…

— Ты должна подать на них в суд за преступную халатность, — заявила Мопса.

Но в данном случае не было никакой халатности, только несчастный случай, только просчет во времени. И что, предположим, Бенет добьется своим иском? Компенсации за потерю сына? Она не была бедной, она не хотела ни денег, ни утешения, ни мести. Она хотела, чтобы Джеймс был снова с ней, но никто не в силах был возвратить ей сына.

Бенет вытянулась на кровати, раздумывая о том, что наболтала ей Мопса, вспоминая тот поток бесчувственных и возмутительных по своей сути высказываний, что извергал коварно улыбчивый, нервно подергивающийся рот Мопсы. Уже постоянным, изматывающим рефреном звучало в голове Бенет: «Я не должна ненавидеть свою мать, я должна терпеть ее поведение, пытаться понять ее». Но как разум может понять и смириться с безумием? Сейчас Бенет удивлялась, как она в первый раз смогла так ошибиться и подумать, что Мопса излечилась или у нее хотя бы наступило улучшение?

Устав до предела от этих размышлений, она привстала, взялась за телефон и набрала номер Констанции Фентон. Бенет уже выучила его наизусть, звоня туда бессчетное количество раз. Большей части того, что рассказала ей Мопса, Бенет отказывалась поверить. Мопса всегда без стеснения лгала, если был хоть малейший риск, что правда грозит ей неприятностями или хотя бы слегка испортит ей настроение. Ложь делала ее жизнь гладкой, без шероховатостей, и она прибегала к ней постоянно, по любому, даже самому незначительному поводу.

Бенет была убеждена, что вся эта, похожая на сказку, история с поездкой Фентонов на Канары сочинена самой Мопсой. Вместо недели на Канарских островах они, возможно, проводят три отпускных дня в Блэкпуле. Они вообще могли никуда не уезжать. Телефон все звонил и звонил. Их действительно не было дома, но куда они могли подеваться? И на какое время удалились? А что, если не на неделю, а на две?

С ощущением безнадежности от этих безответных гудков Бенет повесила трубку.

Она уже начала думать, что лучше бы не оставлять мальчика на попечении Мопсы. Когда до нее впервые дошло, что ребенок задержится здесь не на час-два, а на неделю, у нее родилась идея переехать на это время в отель. Бенет все еще лелеяла эту мысль, но сейчас уже не думала об этом всерьез. Такой поступок был бы проявлением безответственности с ее стороны. Она не могла бросить мать и не осмеливалась оставить ребенка полностью в ее власти. Как бы тяжело ни воздействовало на Бенет его присутствие в доме, но Мопсе нельзя было доверять мальчика. По-прежнему остры и пугающи были воспоминания о том, как ее с маленькой кузиной запирали в столовой, о забаррикадированных дверях и окнах, о блестящем лезвии ножа.

Мопса переодела мальчика в новую одежду. Или, по крайней мере, в другую, на вид совсем новую. Бенет поразило, что мальчик в таком возрасте все еще мочил штанишки. Она разглядела громоздкий подгузник, вырисовывающийся под его голубенькими вельветовыми брючками.

Он сидел на маленьком плетеном стульчике, принадлежавшем Джеймсу, как и высокое креслице, припрятанном Мопсой до вчерашнего дня. Что последует за этим? Бенет рассуждала с неожиданно холодным спокойствием, какие еще вещи возвратятся на места и найдут свое применение. Игрушки Джеймса? Даже его одежда? Все пригодится, все пойдет в дело.

— Джей, — произнес мальчик, — Джей хочет пить.

Итак он может говорить, и зовут его Джеймс. Что ж, достаточно популярное, даже распространенное имя. Мопса тут же подскочила с яблочным соком в бутылочке с соской. По крайней мере, эта бутылочка не принадлежала сыну Бенет.

Должно быть, Мопса сама купила ее. Бутылку с соской Джеймс категорически отвергал. Такое поведение сына породило в Бенет определенный снобизм по отношению к задержавшимся в своем развитии детям, и поэтому у нее вызвал неприязнь подгузник спрятанный под штанишками уже вышедшего из младенческого возраста мальчишки, и пластиковая соска, к которой тот с жадностью припал.

Опустошив бутылку, мальчик вновь обратился к понравившемуся ему занятию — извлечению наружу содержимого кухонных шкафчиков. Он действовал с поразительной сосредоточенностью, насупив брови и плотно сжав губы, когда вытаскивал сковородки, миски, чашки и тарелки, внимательно изучал их, делал попытки засунуть один предмет в другой, если подходил размер. Он добрался до миксера, повернул ручку, заставил лопасти завертеться и поглядел на Мопсу с самодовольной ухмылкой.

— Можно позаимствовать у тебя снотворного? — обратилась Бенет к матери. — Я свое по глупости выбросила.

Мопса сказала, что лекарства у нее в спальне на прикроватной тумбочке, и пусть Бенет сама сходит за ними.

Бенет нашла пузырек с сонералом и упаковку валиума за фотографией Эдварда. Невольно она задержала взгляд на его лице, а он с фото смотрел куда-то в пространство, как бы нарочно мимо нее. Он был не только красив внешне, но, казалось, обладал впечатлительной, нежной, легко ранимой душой. Человек с таким лицом способен на глубокие чувства и может выразить их в словах и на деле. Атмосфера таинственности окружала Эдварда, пока он молчал, когда можно было просто любоваться его красотой. Но под привлекательной оболочкой не содержалось ничего, а если что и обнаруживалось, то такая малость и такая серая банальность. Ей больно было вспоминать, и было стыдно за себя, что на открытие этой истины у нее ушло целых три года.

Бенет приняла снотворное довольно рано, быстро уснула и спокойно проспала всю долгую ночь. Где спал ребенок, она не стала выяснять. В доме имелось пять спален, и к тому же в комнате Мопсы стояла вторая кровать. Утром мать вывела мальчика на воздух, конечно, не преминула воспользоваться складной коляской Джеймса.

Вещи, принадлежавшие сыну Бенет, поначалу куда-то исчезнувшие, объявлялись в нужный момент и исправно исполняли свои функции.

В этот день Мопсе надо было вновь посетить «Ройял Истерн» для прохождения дальнейших тестов, и она спросила, не согласится ли Бенет присмотреть за мальчиком в течение трех часов. Бенет это предвидела. Она знала — рано или поздно такая просьба от Мопсы последует.

— У меня, по-моему, нет выбора, — ответила она матери.

Мопса выглядела усталой. У нее появились темные мешки под глазами, а лицо осунулось. Опекать двухлетнего мальчишку было ей не по силам — Бенет догадывалась, что матери пришлось провести почти всю ночь на ногах, вскакивать с постели, если ребенок часто просыпался, начинал плакать, звать мать, а Мопса как-то пыталась его утихомирить.

Сочувствия к матери Бенет не испытывала. Для жалости к кому-либо кроме себя в ее опустошенной горем душе не было места.

Мальчик сегодня опять был одет в джинсовый комбинезон и красные сандалии. Бенет подумалось, что редко кто мог выбрать для своего ребенка более некрасивую и неподходящую обувь.

Эта мысль сразу же перекинула мостик к ее прежним суждениям о Барбаре Ллойд. Мальчик тем временем облюбовал лестницу, карабкаясь вверх по ступеням на четвереньках и съезжая вниз на заднице. Явно для него это было привычным занятием и никакой опасностью не грозило. Он почти не разговаривал, в отличие от других детей его не тянуло произносить какие-то слова, он чаще всего ограничивался нечленораздельными звуками. Когда он хотел что-нибудь, причем требовал с настойчивостью, то говорил о себе в третьем лице, употребляя имя Джей. Ни разу он не сказал Джеймс или Джим, или Джем, но всегда Джей.

Его необщительность, даже несколько враждебная замкнутость поражала Бенет. Каким-то странным образом ему хватало самого себя для всего, кроме тех случаев, когда он что-то требовал. То ли он был настолько самостоятелен, то ли самонадеян, но эти качества не привлекали, а, наоборот, отторгали его от Бенет. Она заняла свое обычное место на стуле у окна, чтобы быть поблизости в случае какого-либо происшествия.

Постоянно наблюдать за мальчиком было ей неинтересно и тягостно, поэтому она даже не заметила, как он ускользнул из поля ее зрения. Примерно через полчаса, как она видела его в последний раз, и без всякого желания Бенет все-таки решила встряхнуться и поискать его наверху.

Она нашла мальчика в кабинете. Он завладел пачкой чистой бумаги и, сидя на полу, разрисовывал лист за листом синей чернильной ручкой. Для удобства он подложил под листы ежедневник Бенет в твердой обложке. Случайно ли так получилось или он это придумал, но все-таки тут проглядывал какой-то смысл. И хотя мальчик изрядно перемазал чернилами руки и одежду, — заодно досталось и ежедневнику Бенет, — его труд имел некий результат. Он не просто портил бумагу, а рисовал вполне узнаваемые предметы. Можно было распознать на одном рисунке мужчину, на другом — женщину, какой-то дом и нечто, напоминающее мост.

Бенет подняла с полу один из рисунков и всмотрелась внимательно. Она была удивлена. Подобной работы можно было ожидать скорее от ребенка лет пяти-шести. Ей вспомнились детские рисунки на стене игровой комнаты больницы и плакат, висевший там же, — с «руками дерева». Память о времени, проведенном в той комнате, пронзила ее с такой остротой, что она, выронив листок с рисунком, отвернулась и впилась ногтями себе в ладони, чтобы физической болью приглушить боль душевную.

Мальчик разомкнул уста и произнес:

— Джей хочет пить.

Он усердно пытался надеть колпачок обратно на перо авторучки. Бенет сделала это за него, потом взяла на руки, собираясь унести мальчика из кабинета. Она сделала это инстинктивно, без всякой мысли, чисто автоматически. Однако мгновенно ощутила такое отвращение, что чуть не уронила ребенка. Желание избавиться от его тяжести владело ее мозгом. Но она не могла так поступить. Все-таки он был живым существом, у него были свои чувства, и он ничем перед ней не провинился. И уж тем более не по своей злой воле проник в ее дом.

Она налила в бутылочку яблочного сока и натянула на горлышко противную пластиковую соску.

Когда Мопса возвратилась, Бенет тут же предложила взять напрокат телевизор. Мальчишка, очевидно, привык к этой электронной напасти, как все современные дети. При первом же своем появлении он обследовал всю комнату в поисках телевизора, почти так же, как поступила Мопса, удивленная отсутствием ящика с экраном.

— Это избавит тебя от многих забот, — сказала Бенет.

Но Мопса почему-то восприняла это предложение без особого энтузиазма. Бенет ожидала радостного отклика и даже предложения немедленно всем троим усесться в машину и отправиться выбрать подходящий аппарат. Но что-то изменилось в поведении Мопсы, будто лопнула где-то внутри какая-то пружинка. Механизм продолжал действовать, но выглядел уже изрядно изношенным. Чем-то она была напугана, или ввергло ее в угнетенное состояние что-то увиденное или услышанное во время поездки в клинику и обратно. Причем все процедуры, через которые Мопса прошла в «Ройял-Истерн», были рутинными и простыми, и ничего не было в них такого, что могло вызвать панику. Так она сказала Бенет, и Бенет поверила ей.

Мопса скорчила недовольную гримасу.

— Ты же говорила, что не любишь телевизор.

— Я не собираюсь смотреть его. Зато ты и твой подопечный не будете скучать, сидя в гостиной.

Ответа не последовало, и идея с телевизором, казалось, так и повисла в воздухе. Бенет больше не поднимала эту тему, но выяснилось, что разговор не прошел мимо ушей Мопсы, и к концу дня из прокатного пункта в Килбурне был доставлен и занял место в гостиной внушительного вида агрегат.

Его огромный серый, с отсутствующим зрачком глаз тускло замерцал в углу среди так и не распакованных картин. Ровно в шесть Мопса и мальчик удобно устроились на диванчике перед экраном. Мопса с чашкой душистого чая, малыш — с яблочным соком, на этот раз налитым в кружечку. Бенет задержалась у открытой двери, окинула парочку взглядом, но заходить в гостиную не стала.

Впоследствии она отметила в ежедневнике дату появления в доме телевизора, потому что это стало событием большой важности. Оно как бы провело разграничительную черту между жалким существованием узника, запертого в карцер, и тем, что навалилось на нее после, — время открытий, ошеломляющих до оцепенения и притупления всех чувств и разума, и страха, парализующего волю.

Все же день или два, последующие за установкой телевизора, прошли спокойно, а то, что случилось потом, никакого отношения к нему не имело. Арендовала бы Мопса телевизор или бы отвергла эту идею, оно должно было неизбежно произойти.

В течение долгого времени, четко застывшая, словно камея, сохранялась в ее мозгу эта картина, созданная на основе лишь мимолетного впечатления. Возбужденная, будто наэлектризованная Мопса, тощая, смахивающая на ведьму, — сидящая на краю дивана в присущей ей позе — неестественно напряженной, как бы готовой вскочить и метнуться неизвестно куда. И мальчик рядом с ней, облаченный в уютный велюр, словно гладкошерстный щенок в свою бархатистую шкурку. Его большой палец как всегда покоился во рту, другой рукой он крепко вцепился в голубенькую фаянсовую кружку.

Это видение было заключительным в череде подобных зрительных образов, доводивших ее до отчаяния, и первым, с которого ее отчаяние сменилось страхом.

В ту ночь Бенет решила обойтись без снотворного. Ей снилось, что они с Джеймсом прогуливались вдоль реки. Она толкала пустую складную коляску, а Джеймс семенил рядом, держась за ее руку. В жизни они еще ни разу не приближались вместе к реке, но то был сон. Они пересекли лужайку по посыпанной песком дорожке и очутились в роще, просвеченной солнечными лучами.

Был разгар лета. Листва на деревьях вовсю зеленела, кроме единственного дерева в центре рощи. Вместо листьев на его ветвях росли руки — руки с маникюром, руки в перчатках, руки без кожи, как у скелетов, руки, покрытые коростой. Джеймса это дерево привело в восторг. Он потянулся ручонками, чтобы коснуться самых нижних рук. То была белая нежная рука настоящей леди с бриллиантовым кольцом на пальце. И тогда в ее сон вторгся плач сына, и он был такой горестный, что дерево стало словно бы таять на глазах, превращаясь в призрак, солнце скрылось, если не погасло совсем, а Бенет проснулась, соскочила с кровати и устремилась к Джеймсу.

Прежде чем ее взору открылась пустая детская, память вернулась к ней. Ее тело свело судорогой, и остановилось даже биение сердца. На какой-то момент Бенет закрыла глаза, сделала над собой усилие, необходимое, чтобы заново вдохнуть в себя жизнь, и двинулась туда, откуда до ее слуха доносился реальный плач ребенка. Она вошла в комнату, соседнюю со спальней Мопсы.

Там было темно. Мальчик перестал плакать, когда Бенет зажгла свет и взяла ребенка на руки. Привык ли он спать при свете? Может, свет проникал в его прежнюю комнату от уличного фонаря?

Она включила ночник над кроватью, затенила его свернутым одеяльцем. Посасывая большой палец, малыш опять погрузился в сон. Бенет подумала, что фактически видит его впервые, то есть рассматривает бесстрастно, а не сквозь призму своего отвращения к нему и собственного горя. Бенет сделала неожиданное открытие, что его лицо напоминает ей кого-то. Кого именно, она не знала, но сходство с кем-то, несомненно, существовало. Этот малыш был очень похож на взрослого мужчину, с которым она была знакома или хотя бы где-то видела.

Степень обаяния ребенка принято оценивать не его индивидуальностью, а тем, насколько он соответствует уже сложившемуся веками идеалу ребенка, стандарту, созданному благодаря образам рафаэлевских херувимчиков, Питеру Пену и принцессам из сказок

Спящий мальчик ничем не походил на них. У него был прямой, довольно крупный нос, подбородок, не по-детски закругленный, а твердо очерченный, рот с симметрично опущенными уголками, брови уже густые и четко прорисованные.

Какого-то человека подобной внешности Бенет встречала в своей жизни. Или такого типа женщину с полными губами и светлыми волосами — натуральную блондинку. Только не Констанцию Фентон. Барбара Ллойд? Вряд ли. Бенет забыла, как выглядела Барбара Ллойд, но сейчас ее лицо вдруг возникло перед внутренним взором Бенет, причем очень четко — лунообразное, с низким лбом и крупным носом. Мальчик вероятно, был похож на своего отца, которого Бенет никогда не встречала.

В этих рассуждениях явно присутствовала какая-то странность, не вписывающаяся ни в какую логическую схему. Мальчик напоминал ей кого-то, кого она видела, кого знала, и в этом она была уверена непоколебимо, но далее следовал тупик

Бенет поняла, что больше уже не заснет в эту ночь. В халате и в накинутом на плечи пледе она устроилась среди книг в кабинете, разложив на коленях рисунки мальчика, желая, чтобы поскорее настало утро, и в глубине души боясь почему-то его наступления. В пять утра она заварила себе крепкого чаю.

До половины восьмого за окнами было еще темно.

Затем холодный серый рассвет начал расползаться по затянутому облаками небу, тускло заблестели пруд и лента реки, и стали вырисовываться на блеклом фоне близлежащие дома. Уже давно не было солнечных дней. Проехал на велосипеде паренек доставлявший газеты. Бенет проводила его взглядом. До нее вдруг дошло, что уже несколько недель она не заглядывала в газеты.

Мальчика следовало, как поняла Бенет из сбивчивых объяснений матери, вернуть домой в среду, а сегодня уже было воскресенье. Она решила пройтись, проветрить голову после бессонной ночи. В холодном и сыром мире за пределами дома преобладали две краски — зеленая и серая, и веяло ощущением ноябрьской безысходности. Но все это как бы не касалось ее, казалось отдаленным на значительное расстояние, а сама она чувствовала себя лишь наблюдателем, перемещающимся в герметичной прозрачной капсуле.

Газетный киоск был открыт, и Бенет купила воскресную газету, но не стала разворачивать ее. Она принесла ее домой, положила на стол в кухне, не взглянув даже на заголовки, а позже не обнаружила ее там. Должно быть, Мопса забрала газету к себе в спальню.

Мальчик и Мопса смотрели телевизор, и Бенет присоединилась к ним. Она пробовала заниматься тем, чего никогда не делала или намеревалась, но не успела сделать при жизни Джеймса — например, прогуляться вдоль реки, посидеть спокойно в своем кабинете, посмотреть, что показывают по телевизору.

Мопса, казалось, ощутила неловкость от присутствия дочери. Возможно, ей запало в душу грозное заявление Бенет о своей неприязни к телевидению, и теперь ее смутило противоречие между словами и поступками дочери. Но напряжение несколько разрядилось, когда начался выпуск новостей.

Советский лидер Брежнев скончался, и долго и детально показывались его похороны. Бенет наблюдала за этим процессом минут десять. Мальчик держал в руках игрушечного белого кролика, которого Мопса, видимо, купила ему. Иногда он подносил его ко рту и жевал ухо, как это делают обычно по рассеянности мужчины с потухшей сигарой. Глаза его были устремлены на экран.

Бенет поднялась с диванчика, оставив парочку у телевизора, и прошла в комнату, где ночевал мальчик. Там не было ничего, кроме кровати, на которой он спал, ночника и маленького шкафчика. Она заглянула в ящики. Они были пусты. Никакого чемодана или сумки с одеждой, смены белья, никаких игрушек, никаких необходимых ребенку, отдаваемому в чужие руки, мелочей. На шкафчике лежали лишь привезенные Мопсой из рейда по магазинам пакеты.

Вся одежда, сложенная там, была новой. То, в чем мальчик впервые появился в доме, Мопса спрятала в своей спальне. Бенет заглянула и туда, но не обнаружила никаких детских вещей. Приобретенный ею утром экземпляр «Санди Таймс» был почему-то засунут между подушками на постели Мопсы. Это было если не подозрительно, то, по крайней мере, странно. Бенет так бы и не увидела газету, если бы, выдвигая ящичек прикроватной тумбочки, не задела случайно покрывало, накинутое на подушки.

С газетой в руке она начала вновь спускаться по лестнице в гостиную. Пронзительные вопли мальчишки вдруг взорвали тишину. Так кричать мог только тот, кто страдал от нестерпимой боли.

Бенет ворвалась в комнату и встретилась взглядом с Мопсой. Она помнила ужасы своего детства и со страхом ожидала чего-то подобного. Телевизор в гостиной был выключен, а мальчик стоял перед ним, истошно крича и заливаясь горькими слезами. Его кулачки неистово колотили по погасшему экрану.

— В чем дело, черт побери? — вырвалось у Бенет.

— Ему не понравилось, что я выключила телевизор.

— А зачем ты это сделала?

Бенет была вынуждена тоже повысить голос, перекрывая рыдания мальчика. Она наклонилась, прижала его к себе, успокаивая, но он был неукротим. Ей здорово досталось от его кулачков. Мопса не ответила на вопрос. В данный момент выражение ее лица было вызывающе безмятежным. Нацепив на себя такую маску, она тем самым подчеркивала, что ничего особенного не происходит и что Бенет тут лишняя.

— Не из-за чего было поднимать такой шум, — обратилась она к мальчику.

Мопса встала с диванчика и нажала кнопку. Телевизор вновь заработал, но Бенет заметила, что Мопса предварительно переключила его на другой канал. Возникла картинка — пара лошадей резвится на зеленой лужайке.

Отчаяние придало мальчику такую силу, что он, извиваясь, высвободился из рук Бенет. Подбежав к телевизору, он поступил странным образом. Коснувшись пальчиками экрана, он затем обвел ими его рамку, как если бы пытался открыть аппарат, проникнуть туда или найти то, что находится внутри. Так, во всяком случае, показалось Бенет. Он отказался от этих попыток почти сразу, поняв их бесполезность, и на его странном, взрослом личике, на лице маленького мужчины проявились и недоумение, и уныние, и горечь поражения — вся гамма чувств, свойственных зрелому человеку.

Он снова уселся, но на это раз не на диванчик рядом с Мопсой, а на пол возле телевизора, близко, почти вплотную, вытянул шею и стал вглядываться в изображение на экране со всей пристальностью.

Бенет покинула гостиную и, спустившись в кухню, развернула газету. Там много писали про Леонида Брежнева. Ее больше интересовали новости не мирового масштаба, но их было на удивление мало. Правда, ее удивление длилось недолго. Третья и четвертая страницы «Санди Таймс» отсутствовали. Кто-то, несомненно, Мопса, постарался изъять их из газеты.

Если Бенет спросит, зачем она это сделала, Мопса будет только все отрицать. И хотя Бенет знала, что это дело рук Мопсы, доказать она ничего не сможет. Подобное могло случиться в газетном киоске или в типографии — такой шанс мог быть один на миллион, но доказывать, приводить доводы, спорить с сумасшедшей, да к тому же опытной лгуньей, было пустой тратой времени.

Зазвонил телефон, и Бенет подумала, что лучше ей самой взять трубку, хотя она уже столько дней не отвечала на телефонные звонки. Она должна же когда-нибудь начать откликаться. Она должна начать объяснения тому, что случилось, объяснения, которых избегала и боялась давать Мопса.

Звонил отец. Как у нее дела? Оправилась ли она от простуды? Как Мопса?

— Замечательно, — ответила Бенет и добавила с мстительным злорадством, о котором тотчас же пожалела. — Скоро ты обнимешь ее дома.

Отец не спросил про Джеймса. Что бы Бенет сказала ему, если бы он спросил? Она была зла на отца из-за того, что он не спросил про внука, хотя Джеймса уже не было в живых, хотя она все равно не смогла бы сказать ему правду, если бы он спросил. Он должен был спросить, так жестоко с его стороны не поинтересоваться внуком…

Она поднялась в гостиную позвать Мопсу. Мальчик все еще сидел на полу, уставившись в телевизор, хотя лошади давно исчезли с экрана и их заменил мужчина, исполнявший нечто вроде аргентинского танго с микрофоном вместо партнерши.

Бенет слышала, как ее мать воркует в трубку. Создавалось впечатление, будто время повернуло вспять и ей звонит одноклассник или курсант, с которым она познакомилась на теннисном корте. Ее тон был то застенчивым, то капризным, то откровенно игривым. С мужчиной, за которым Мопса была замужем почти тридцать лет, она кокетничала и разыгрывала сексуальное возбуждение.

Бенет надела пальто, обмотала шею шарфом и вышла из дома. Она поднялась на холм, прошлась по главной улице и заметила на самом видном месте в витрине книжного магазина «Брачный узел» в мягкой обложке. Там была и ее фотография с коротким рекламным текстом. Снимок был сделан, когда Бенет ожидала ребенка, хотя признаков этого не замечалось под свободным темным платьем, которое она надела на тот случай.

Вернись назад на два с половиной года, говорила она себе. Вернись ко времени, когда Джеймс еще не был зачат. Вернись туда, и ты будешь вновь свободной. Перед тобой чистый горизонт. Ты не говорила Эдварду: «Я хочу иметь ребенка, но это ничего не изменит, не сблизит нас вновь». Ты только скажешь Эдварду:

— Прощай, Эдвард. И прощай навсегда. Мы дошли до конца пути и теперь расстанемся. Никакого ребенка у нас не будет.

— Я не верю тебе, Бенет. Ты лжешь. Ты не сделаешь этого. Даже ты не решишься на такой поступок..

Обрывки воображаемых разговоров с Эдвардом, нелепые мысли о том, что прошлое можно изменить, путались у нее в голове.

Она заказала чашку кофе и сэндвич и села в углу в одиночестве, наблюдая, как люди входят в кафе, — парочками или компаниями. «Странно, — подумала Бенет, — что на той фотографии не заметно, что я беременна». Джеймс родился три месяца спустя, но никто не догадывался, что она носит в себе ребенка. Это было дурной приметой.

Мальчик и Мопса уже спали, когда Бенет возвратилась домой. Она поискала пропавшие страницы «Санди Таймс», но так и не нашла. Вероятно, они таились под матрацем кровати, на которой похрапывала Мопса. Мопсе оставалось сделать еще два визита в «Ройал Истерн» — первый в понедельник, второй в пятницу. Она оставила малыша на попечение Бенет и уехала на машине в половине десятого. Бенет расположилась с мальчиком на полу в кухне, разложила несколько листов бумаги и три разноцветных фломастера. В это утро Мопса облачила мальчика во все желто-коричневое — штаны и рубашку и, вероятно, помыла ему голову, потому что он сиял своими золотыми волосиками, когда свет падал па него из окошка.

Очень скоро он заявил, по-прежнему называя себя в третьем лице, что Джей хочет пить, но имя прозвучало несколько иначе, как Джай. Редкие слова, произносимые им, свидетельствовали о его окружении. Барбара Ллойд, вполне вероятно, перешла на кокни, покинув школу в четырнадцать и попав в другую языковую среду. Мужу Барбары, каким бы он ни был гениальным компьютерщиком, лондонский уличный язык не помешал бы достичь высот в своей профессии. Бенет знала, что ее снобизм неуместен, и тем более строить какие-то гипотезы насчет того, каковы родители этого ребенка на основании коротких высказываний двухлетнего малыша, недостойно. Это одиночество и горе опять завлекают ее в свою облачную мрачность.

Она слышала, что когда-то впавших в истерику женщин заворачивали в мокрые простыни. Не пора ли ей обратиться за психологической помощью, наравне с Мопсой?

Возвращение домой ничем не изменило ее настроения. Она позволила телефону прозвонить много раз, прежде чем сняла трубку. Это мог быть отец из Испании, это могли звонить знакомые или подруги, которым она была обязана сообщать о своей потере и произносить вежливые фразы в ответ на сочувствие и пожелания держаться мужественно.

Мопсы не было рядом, только мальчик, указывающий пальцем на телефон.

Он все пытался воспроизвести звук «дзинь-дзинь».

Бенет подняла трубку.

— Я слышу, — успокоила она мальчика.

— Я говорю с Бенет? — услышала она слабый старческий голос. — Это Констанция Фентон. Хочу спросить как ваша мать? С ней все в порядке?

— Да. Я думаю, что да… Сейчас она куда-то вышла, вероятно, прогуляться.

— Я звоню потому, что она вроде бы собиралась нанести нам вчера визит, но не пришла и не позвонила, и мы немного обеспокоились. У нас всегда кто-то дома, чтобы ответить на звонок. Я, конечно, днем на работе, но Барбара постоянно дома с Кристофером…

Бенет прервала ее. В горле у нее мгновенно пересохло, и она с трудом произнесла:

— А разве вашего внука зовут не Джеймс?

— Нет, дорогая. Его имя Кристофер. Кристофер Джонс, как и его отца.

— А моя мать навещала вас вообще хоть раз?

— Мы только разговаривали по телефону. Но нам было бы приятно повидать ее лично. Передайте ей, чтобы она позвонила в любой удобный момент…

Бенет отделалась от собеседницы традиционными вежливыми фразами. Неизвестно, как она устояла на ногах и не выронила трубку. Она смотрела на мальчика, который не прислушивался к разговору, а старательно исчеркивал белые листы бумаги красным фломастером. Даже с большого расстояния можно было понять, что это не просто бумагомарание несмышленого малыша. Распознавались фигуры и предметы — женщина, собака, дерево.

Распрощавшись наконец с миссис Фентон, Бенет опустилась на банкетку возле телефона и вцепилась пальцами себе в волосы, словно хотела сорвать скальп.

Ей потребовалось меньше минуты, чтобы накачать себя доверху злобной энергией. Бенет отправилась обыскивать комнату Мопсы. Пропавшие газетные страницы, вероятно, спрятаны в ее сумочке, и она таскает их с собой, если не уничтожила по дороге.

Красную курточку мальчишки Бенет обнаружила в ванной. Очевидно, Мопса постирала ее и повесила сушить. Бенет мысленно обозвала себя идиоткой за то, что простейшая идея до сих пор не осенила ее. Красная курточка была его опознавательным знаком, по которому мальчика ищут, и Мопса сменила ее не потому, что она некрасива, а чтобы замести следы. Кто он, этот малыш? Его привела Мопса в одном обличье и теперь старательно поменяла на другое.

В шкафу у Мопсы и у мальчика Бенет обнаружила и прежнюю одежду, и целый набор новой, как будто ее мать готовилась к длительному противостоянию неизвестной силе, сосредоточенной на поисках пропавшего мальчика. Она даже купила ему зимнее пальто, причем большого размера — на вырост.

Бенет решила не размышлять больше, а действовать. Иначе она сама вполне может сойти с ума. Захлопнула шкаф, по дороге завернула в детскую за пальтишком Джеймса, отнесла вниз и надела его на мальчика. Она плохо соображала, что делает. Она повезет в прогулочной коляске малыша одного возраста с покойным Джеймсом. Может быть, это убьет ее по дороге. Остановится сердце, откажет мозг, а может, и нет — это добавит ей жизненных сил. Она отправилась покупать газеты.

Так получилось, что домой они вернулись все втроем одновременно — Бенет с мальчиком и Мопса. По дороге, поднимаясь на холм, Бенет уже успела прочитать то, что от нее скрывалось. Это уже не были «последние» новости. Наверное, во вторник они занимали первые полосы газет, и заголовки были кричащие, а к воскресенью интерес к ним поостыл.

Мопса сразу заметила газету под мышкой у Бенет. Ее шаг сбился, она закрутилась на месте и чуть не свалилась, словно велосипедист, попавший в глубокий песок, хотя под ее ногами была ровная цементная дорожка. Бенет с иронической услужливостью распахнула перед матерью входную дверь, приглашая войти первой, потом быстро захлопнула за собой и мальчиком. Стены дома отделили их от окружающего мира и от возможного постороннего взгляда.

И только тогда Бенет насладилась своим недавно обретенным знанием.

Она назвала мальчика его настоящим именем.

— Дай я помогу тебе снять пальтишко, Джейсон.

Мопса вскрикнула и тут же зажала себе рот ладонью.

Мальчик вознаградил Бенет лучезарной улыбкой — впервые он улыбнулся не хитро, не злобно, а чисто и радостно, как нормальный двухлетний ребенок. Его имя Джейсон — наконец они угадали, эти добрые, но странные женщины.

Бенет взяла его за руку и повела в гостиную. Она знала, что Мопса последует за ними. Развернув газету, Бенет громко прочла вслух:

— Улица называется Редьярд-гарденс, — сказала Бенет Мопсе.

Груз вины уже тяжко лег на нее. Ведь по пути в больницу она обратила внимание Мопсы на эту улицу, чтобы та не заблудилась и возвращалась той же дорогой.

— Когда я отвозила тебя в больницу в среду, то надеялась, что ты без проблем проделаешь обратный путь. Где ты подцепила малыша? Говори! В саду? Или возле витрины магазина?

— Он сидел на каменном парапете, — начала Мопса свое признание не без пафоса. Она приблизила свое лицо с дергающимися губами вплотную к лицу дочери и принялась на ходу сочинять насквозь лживую историю. — Он был так одинок, бедный малыш. Никому не нужный. Один, на высокой каменной стенке. Тут подбежала собака. Из этих черных огромных доберманов. Стала обнюхивать его, и он испугался. Он упал с парапета, но я оказалась рядом и подхватила его на руки. Поблизости никого не было, словно в пустыне, и никто не видел меня…

— Очевидно, это так, — мрачно согласилась Бенет.

Мопса вытянула вперед трясущиеся руки, коснулась плеч Бенет, словно пытаясь передать дочери свою заразную дрожь.

— Я сделала это для тебя, Бриджит. Я же говорила, что готова сделать все ради твоего счастья. Ты потеряла своего мальчика, а я нашла тебе другого… вместо потерянного Джеймса. И у тебя опять будет сынишка.

8

Джейсон пропадал неизвестно где уже целые сутки, даже больше, прежде чем его хватились. Сильнее всего исчезновение мальчика отразилось на Барри.

Он никак не мог взять в толк, почему возникла подобная неразбериха, почему одни считали, что Джейсон находится на попечении у других и не вспоминали о мальчике, а другие были твердо уверены, что он дома с Кэрол. Труднее всего было объяснить эту запутанную семейную ситуацию полиции. Сидя в участке, Барри пересказывал ее десятки раз в комнате для допросов, наблюдая с тоской и тревогой, как утомленные детективы — суперинтендант Треддик и инспектор Лэтхем в очередной раз собирают свои бумажки, запирают их в ящик стола и устраивают себе передышку, оставляя его наедине с собой на полчаса, чтобы он как следует подумал, а потом добавил что-либо существенное к сказанному раньше.

Барри с удовольствием добавил бы им кое-что в спину, но знал, чем это для него обернется.

Они уже слепили версию, в центре которой застрял именно он, как паук в паутине.

— Ты здорово привязался к этому мальчугану? — по-доброму спрашивал кто-то из них и при этом еще подмигивал.

— Конечно. Джейсон отличный парнишка, — отвечал он искренне.

Он говорил правду. Но была еще и другая правда. Мальчишка мешал ему, и отделаться от него у Барри часто возникало желание, но, разумеется, не тем способом, на который намекали полицейские, и лишь с целью подольше побыть с Кэрол наедине.

Он вспомнил, как воспрял духом, когда Айрис предложила оставить Джейсона у себя ночевать, и разумно согласился с лаконичным заявлением Бьюти Изадорос, что за спокойную ночь без ребенка надо платить, а деньги все равно идут в общую копилку семьи. Быть с Кэрол вдвоем без того, чтобы кто-то не хныкал в соседней комнатушке и не колотил в стенку, — за это он был рад платить и больше.

Барри ничего не имел против детей. Наоборот, он считал, что общий с Кэрол ребенок закрепит их отношения. На это он надеялся и был прав, потому что такой замечательной женщине, как Кэрол, производить на свет детишек доставляло даже удовольствие, отчасти и самоутверждение. Иногда он, будучи парнем добрым и честным, мучился угрызениями совести. Вот он мечтает о браке с Кэрол и о собственном ребенке, а ее детям от других мужчин не уделяет достаточного внимания и любви, отчего особенно страдает малыш Джейсон. Но на всех его широкой души не хватало… да и времени и сил тоже. Ему надо было зарабатывать на жизнь, чтобы не потерять уважение Кэрол, которая сама крутилась как белка в колесе, вкалывая на двух работах, и приносила в дом побольше, чем он. Поначалу он ополчился на Карен Изадорос и на Айрис — на всех скопом — за то, что они не углядели за Джейсоном; никому не давал покоя, предпринял собственные безрезультатные поиски, а затем обратил гнев на себя за то, что прошляпил целые сутки, не подняв тревогу сразу же.

Барри ни в чем не был виноват, но из-за каких-то глупостей, совершенных им в ту злосчастную среду, он никак не мог успокоить свою взбудораженную совесть. Тот день он перебирал в памяти во всех деталях.

Они с Кеном Томпсоном приводили в порядок спальню в квартире в Пейдж-Грин. Учитывая непрестижный район и ветхое состояние дома, особенно возиться здесь не стоило, но их мнения никто не спрашивал, а платили хорошо. Такую работу заполучить удавалось нечасто. Бывали периоды, когда они с напарником сидели без заказов, мрачно ковыряя в зубах. А тут кто-то решил вложить деньги в развалюху, придать ей пристойный вид, разместить там дорогую мебель. Простым работягам не понять, в чем у нанимателя интерес. Может, поскорее сбагрить с рук дензнаки, которые с каждым днем падают в цене, судя по счетам от молочника и электрокомпании.

К часу дня они в основном все закончили, оставалось только втащить и установить огромное зеркало, которое все еще находилось в мастерской на Кроуч-энд, где его обрезали, чтобы оно влезло в обычное помещение, а не в сказочную спальню нефтяного принца.

Кен сказал, что они могут отдохнуть до четырех, когда зеркало будет доставлено.

Барри немного задержался, убирая мусор и протирая окна. Он предпочитал оставлять рабочее место в полном порядке, чтобы, получив расчет, завтра быть полностью свободным и куда-нибудь сводить Джейсона.

Из телефонной будки он позвонил старшей Изадорос. Ответил ему Дилан — третий по старшинству сынишка. С Джейсоном все еще гуляют мама и Карен. «Катают в коляске, словно принца», — съязвил мальчишка. Барри поблагодарил за информацию, что в шесть он сможет его забрать. Конечно, он мог использовать свободное время и чем-то развлечь малыша, но на улице похолодало, и соснуть пару часиков в теплой комнате до возобновления работы было соблазнительно. Набраться сил для предстоящего вечера он посчитал более важным.

Кэрол работала по средам в баре до шести, пока мисс Флеймон не сменяла ее, и до того, как завалиться с ней в постель, Барри хотел поухаживать за любимой. Улица предлагала много интересного. В кино шел «Темный кристалл», а Барри любил фильмы ужасов. Можно было сжать дрожащие пальчики Кэрол сильной рукой, когда зрители хором ахают от страха, и пощелкать жареных орешков, глотнуть кока-колы из бутылки и стопку виски в любом из соседних баров после сеанса. Отправляясь обратно на работу устанавливать зеркало и хорошо отогревшись и выспавшись, он запасся билетами на вечерний сеанс и пачкой «Мальборо», чтобы угодить Кэрол.

Пока Барри отдыхал, Карен Изадорос получила задание от матери запастись в универсаме продуктами. Чтобы не тащить с собой коляску с Джейсоном, оставила его у стенки на Редьярд-гарденс, где не было такой сутолоки, как у входа в единственный в округе магазин, работающий по средам без перерыва. Полчаса спустя Карен перезвонила матери и тете Айрис, что задерживается в очереди у кассы, но наткнулась на автоответчик. Ни той, ни другой не было дома, а Барри, проходя мимо по улице, уже погруженный в думы о том, как проведет вечер, не заметил брошенного мальчишку, тем более что колясок с детьми там выстроилась целая вереница.

Карен благополучно справилась с покупками и перегрузила их частично на коляску Джейсона и собралась было покатить свою обузу домой, но встретила школьного дружка Дебби, который предложил ей пройтись поглазеть на витрины. Не катить же перед собой тяжелый груз, идя под руку с симпатичным молодым человеком, рассудила Карен. Она дозвонилась Айрис, и та обещала сразу же выскочить из дома и перенять эстафету. Но тут начался любимый сериал Айрис, и та забыла обо всем на свете.

Карен прошлась с другом по магазинам, помогла ему выбрать недорогой подарок для любимой мамочки и вернулась на прежнее место. Пакеты с покупками были аккуратно выложены на камни стены Редьярд-гарденс, исчезла только коляска и сам малыш.

Тогда еще не возникло никакого беспокойства. Айрис могла пренебречь дешевыми продуктами из универсама и покатить Джейсона налегке.

Слава богу, что в их лейбористском районе никто не крадет по мелочам.

Проблемы возникли только когда стемнело, и Барри с Кэрол, проведя чудесный вечер, не обнаружили дома Джейсона. Никто из родственников не знал, куда он подевался. Все ссылались друг на друга и не очень беспокоились, раз покупки из универсама остались в целости и сохранности.

Только один Барри рвал и метал. Неспокойная совесть гнала его от киоска к киоску, и он спрашивал всех, не видел ли кто плачущего голодного малыша. За время поисков он выкурил полпачки «Мальборо», которую купил для Кэрол.

Он спрашивал владельцев собак, прогуливающих своих разномастных питомцев на поводках, — не напугала ли какая-то псина полуторагодовалого мальчика. Ему отвечали отрицательно или просто пожимали плечами.

Кончилось все обращением в полицию. Детективы, нырнув с головой в эту путаницу, быстро выстроили свою версию и пошли по самому прямому пути.

Карен прижать было нельзя. Ей всего девять лет.

— Почему ты не позвонила раньше?

— Я все истратила в магазине, а последние пенни проглотил испорченный автомат.

Семейную путаницу детективам разбирать не хотелось, а вот имеющий мотив подозреваемый был налицо. И у него была куча возможностей избавиться от мальчика, не привлекая к себе внимания во время дневного перерыва в работе, а потом весь вечер изображать угрызения совести, активно включившись в поиски.

Теперь, сидя в одиночестве в комнате для допросов, Барри мог предаваться воспоминаниям, как ему было хорошо с Кэрол, и как ради этого он ужасно поступил с ребенком. Сыщики предоставили ему эту возможность.

Он спешил домой через Китайский мост, закончив работу с проклятым зеркалом, и хотя еще не стемнело, увидел свет в их окошке. Это было хорошим предзнаменованием — так считал Барри, раз она пришла первой и его ждет. Он даже ощутил боль в левой стороне груди — там, где, по его расчетам, находится сердце, переполненное любовью. Кэрол даже вышла навстречу, уже готовая к свиданию, и была, как обычно, красива, словно фарфоровая куколка, хотя выглядела усталой. Он нее приятно пахло косметикой, когда они встретились в тени дерева у крыльца и поцеловались.

— Я еле волочу ноги. «Принц Уэльский» еще открыт, и мы бы могли тяпнуть там по рюмашке.

Барри заикнулся было о том, что надо бы проверить местонахождение Джейсона, но Кэрол сослалась на то, что ее мать будет довольна лишним шиллингам, полученным за присмотр за мальчиком, и нечего ему впутываться в эту семейную карусель.

— Ей за него платят. И пусть будет довольна.

У Кэрол на все находилось оправдание, и на каждое полученное от жизни удовольствие она ставила цену, как в меню.

В результате все думали, что Джейсон находится у кого-то из родственников, смотрит телевизор и сосет колу через соломинку, а Кэрол с Барри, пропустив рюмочку у «Принца Уэльского», поахали и пообнимались на фильме ужасов, сбежали чуть раньше, чтобы опрокинуть у «Принца» еще порцию виски и переместились во «Фляжку». Деннис, друг Кэрол, как-то сказал, что там уютно и есть диско и, заплатив за вход два фунта, можно разгуляться вовсю и даже получить горячее с баснословной скидкой.

Так и оказалось. Они заказали бифштексы, потом Кэрол удалилась в дамскую комнату и там переоделась в новый наряд — красную с золотом кофточку и мини-юбку. Новые алые туфельки очень подходили к этому наряду, а по рукавам блузки, пышным, как два воздушных шарика, так и хотелось хлопнуть.

— Ты прекрасно выглядишь, — одобрил он.

— Ты тоже в порядке, — довольно индифферентно откликнулась Кэрол. — Ты — мужчина в моем стиле.

Барри все еще раздумывал, как предупредить Айрис, что они с Кэрол вернутся поздно, но она переубедила его не тратить на это время, а даром убеждения она обладала в полной мере. Особенно если это касалось мужчин.

Барри прямо-таки распирало от желания танцевать с нею, чтобы их тела, плотно прижатые друг к другу, двигались среди таких же стиснутых разгоряченных молодых тел, чтобы голубые, фиолетовые и алые вспышки слепили им глаза, а музыка, тяжелая, ритмичная, проникала в мозг и подстегивала вожделение.

Если бы он связался с Айрис тогда, это все равно не принесло никакой пользы. Джейсон к тому времени уже исчез больше трех часов назад.

А самой Айрис наверняка уже не было дома. Она, как полагал Барри, поступила согласно своему правилу, о котором он подозревал, но не имел доказательств, — влила каплю виски в бутылочку с питьем для Джейсона и оставила малыша одного, а сама отправилась с Джерри в паб. Если б он даже застал Айрис, она тут же заткнула бы ему рот заявлением, что у них достаточно женщин, чтобы позаботиться о малыше, раз его мамочка предпочитает развлекаться на свои честно заработанные деньги.

Так получилось, что он и Кэрол возвратились домой уже после двух ночи. Им пришлось взять такси.

Уинтерсайд-Даун вымер в этот час, хотя желтые лампы на своих постаментах не гасли и освещали скучные прямые улицы, изогнутые проулки, застывшую воду канала и одинокий дом-башню.

Такси проехало напрямик через холодное желто-бурое пространство с изрядно вытоптанной травой и лишенное деревьев. Попытки засадить район деревьями предпринимались, но почему-то саженцы быстро хирели и умирали естественной смертью, или ребятня калечила их, ломая ветки.

Небо над этим пространством затянуло смогом, было цвета военной формы и беззвездным.

Поначалу за дымкой угадывалась луна, но потом она пропала.

Двое из компании мотоциклистов, правда, без своих движущихся механизмов, торчали на углу Саммерскилл и Далтон. Барри интересовало, ложатся ли они когда-либо спать, как нормальные люди?

Цвета плюмажей на их головах лишил разнообразия охряный цвет фонарей, но по контурам причесок Барри узнал Синеголового и Хуппи. Они пялились на такси. В их неподвижности и нарочито расслабленных позах ощущалась накопленная злоба и готовность к физическому насилию.

Кэрол выпила очень много, даже чересчур много. Она не захотела подниматься в спальню. В полутемной гостиной, куда проникал свет уличного фонаря, она, не задернув шторы, стянула с себя платье, чулки и лифчик.

Ее тело, очень белое, мерцало, как мрамор. Она упала на кушетку, водрузила Барри на себя и пустила внутрь. Ее бедра и ягодицы, похожие на мрамор, на самом деле были мягки и нежны, как крем.

Капли пота жемчужинками проступили у нее над верхней губой. Кэрол умело чередовала легкие стоны и задорный хохот, занимаясь любовью. Барри это возбуждало настолько, что он с силой прижал свой рот к ее рту, чтобы прекратить этот журчащий серебристый смех.

После он раскурил по сигарете для них обоих, но она сразу же провалилась в сон. Он поднял ее на руки — она была легка, как пушинка, — отнес в спальню, уложил в постель. Затем, опять спустившись вниз, он аккуратно собрал ее разбросанные вещи, а платье повесил на вешалку.

Впервые полиция по-настоящему допрашивала его. Впервые в жизни его вызвали в участок. Они хотели знать, почему на следующее утро, в четверг, Барри не отправился прямо к Айрис забирать Джейсона.

Кэрол не выходила на работу с утра по четвергам. В пабе она должна была появляться лишь в одиннадцать. Почему он не забрал Джейсона — вернее, не сделал попытки забрать Джейсона и отвести мальчика к его матери, прежде чем самому идти на работу? Ведь так он поступал раньше постоянно.

Когда инспектор Лэтхем задал этот вопрос в первый раз, Барри наивно ответил, что сам не знает, почему. Затем сказал, что он опаздывал и положился на Кэрол. Затем, поразмышляв полчаса, он признался, что в четверг утром страдал от самого сильного похмелья в своей жизни. Если он намеревался добраться до здания в Александр-парк, где они с Кеном твердо договорились с девяти часов начать устанавливать книжные полки, ему надо было отчалить из Уинтерсайд-Даун в восемь-двадцать, что он и сделал, мрачно шагая с опущенными плечами, а глаза его болели и слезились от холодного ветра. Меньше всего в таком состоянии его занимала мысль, где Джейсон и кто позаботится о нем в этот день. Он не думал о Джейсоне, он о нем забыл.

Придя домой в тот проклятый четверг, он вспомнил о нем. Вспомнил, потому что именно ему было положено забрать ребенка от Айрис или от Бьюти.

По четвергам Кэрол работала в баре с одиннадцати до трех и потом с пяти до одиннадцати — столько долгих часов она отдавала работе, ужасной, по мнению Барри, и против которой он восставал всей душой.

— Вы не видели мальчика целый день, ночь и еще полдня? — обратился к нему суперинтендант Треддик. Вы не видели его с восьми утра среды?

— Мы знали, где он.

Барри осознал, каким глупым был этот ответ, едва он его произнес.

— Но, оказалось, что вы ничего не знали.

Айрис занимала треть сильно покосившегося дома в викторианском стиле из желтого кирпича. У нее в распоряжении были три комнаты, кухня, где располагалась и ванна, большую часть времени скрытая под деревянным щитом, который использовался как прилавок.

Кэрол и Морин родились и воспитывались здесь. Здесь им давали оплеухи, избивали, пороли ремнем с тяжелой пряжкой. Маленькой Морин, которая в детстве много плакала и тем досаждала родителям, сломали руку.

Барри как-то случайно задумался, а что делала Айрис, когда все это происходило? Смотрела телевизор, вероятно, курила, прикидывала в уме, что такое зверство не может продолжаться вечно, и благодарила бога за то, что, по крайней мере, не на ней Кнопвелл вымещает свою чудовищную, беспричинную злобу.

На звонок Барри к двери подошел Джерри.

— Джейсон? — произнес он так, как будто никогда раньше о нем не слышал, как будто это было труднопроизносимое иностранное имя. Откуда-то изнутри донесся скрипучий голос Айрис.

— Кто там за дверью, Джерри?

Она появилась в прихожей, вытирая руки посудным полотенцем.

— О нет, Барри, ты ошибся лавкой. Ищи Джейсона у этих черных Изадорос. Я не видела Джейсона и не слышала о нем ничего, кажется, с понедельника. Я ведь права, Джерри? У нас всю неделю было так тихо.

По дороге к Изадорос Барри вспомнил прошедший вечер в Хайгейте, когда Кэрол сказала, что звонила Бьюти, и та сообщила, что Джейсон у Айрис.

Однако он все равно направился к двойному дому. Кэрол могла что-то перепутать или соврать. Она не была прирожденной лгуньей, однако могла солгать запросто, чтобы не испортить ему и себе вечер.

Подобная слабость, вполне невинная и свойственная человеческой натуре, придавала ей еще больше обаяния в ее глазах.

Бьюти сама подошла к двери, ступая тяжело. Младенец Келли помещался на прикрепленном к ее рыхлому бедру сиденье.

— Джейсон у своей няньки, Барри. Карен передала его няньке примерно в половине третьего вечера.

Вот тут Барри впервые начал нервничать.

— Айрис не брала его к себе. Я только что был у нее.

— Тогда, значит, он у своей тетки Морин. Возможно, я ослышалась, и Карен говорила именно про Морин.

Джейсон никогда не ночевал у Морин. Морин не любила детей. Она любила свой дом, а особенно обожала своего супруга Ивана. Ей исполнилось всего двадцать шесть, а женаты они были уже девять лет. За эти девять лет она превратила свой трехэтажный домик с террасой на Уинтерсайд-роуд в маленький дворец.

Они с Кэрол были не похожи, но любой мог догадаться, что они сестры. Было что-то одинаковое в округлости их лиц и в том, как росли у них волосы на макушках. Но у Морин волосы не вились, одевалась она неряшливо и была плоскогрудой. Она напоминала Барри какую-то птицу, увиденную им в зоопарке, куда он однажды водил старших детей Кэрол.

— Кэрол не следовало бы заводить детей, если она не способна вести им учет.

Видимо, до прихода Барри она занималась глажкой, и из дома тянуло удушливыми запахами горячего утюга, сырого белья и мешаниной разных ароматизирующих жидкостей.

— Беспризорных ребят, таких, как ее дети, часто убивают. Такое постоянно показывают по телевизору.

— Боже упаси, что ты говоришь!

— Кто-то похитил его, я уверена. Не знаю уж, с какой целью. Но по собственной воле малыш бы не шлялся всю ночь…

После этого Барри набрался духу позвонить Кэрол в бар.

На прекрасную Кэрол было жалко смотреть.

— Я не могу сказать легавым, что не видела его со вчерашнего утра. У меня язык не повернется. Что они мне наговорят, Барри? Ты знаешь, какие они все куски дерьма. Что они сделают со мной?

— Я не знаю, — сказал Барри, ощущая себя юным и беспомощным.

— О Дэйв! Дэйв! Зачем ты погиб? Почему ты оставил меня одну? — Кэрол перешла на крик. — Почему ты не присматриваешь за мной?

Барри дотронулся до нее рукой.

— Я буду присматривать за тобой.

Деннис Гордон, один из бывших любовников Кэрол, обеспечил ей дом.

Барри был много о нем наслышан. Когда Деннис Гордон не сидел в особняке, который выстроил себе на Милл-Хиллуэй или не пропадал где-то, занимаясь своими таинственными делишками, его обычно можно было отыскать в баре, где работала Кэрол. Сейчас он подвез ее домой с работы.

Серебристый «Роллс-ройс» лишь мелькнул за окошком, выпуская Кэрол, а сам хозяин поражающего воображения автомобиля в дом не зашел.

Кэрол явилась бледная как смерть. Она долго слизывала с губ помаду, чтобы выглядеть скромнее.

Барри стоило больших усилий уговорить ее пойти в полицию. Они должны сообщить об исчезновении Джейсона, другого выхода не было.

Наконец она, стиснув зубы, согласилась, поднялась наверх, переоделась и спустилась, облаченная в серую фланелевую юбку, черный свитер и желто-коричневый плащ, которого Барри раньше не видел. Такая одежда как бы прибавила ей возраст и делала похожей на ее сестру, Морин.

Барри надеялся, что Кэрол представит его полицейским как своего жениха, но она вдруг заявила, что он просто ее сосед и снимает свободную комнату через стенку.

Барри не обиделся. Вполне естественно, что Кэрол, самостоятельно ведущая борьбу с жизненными трудностями, желала предстать в глазах властей респектабельной особой. Никто не поверил ей, что Барри просто сосед по дому. Какой мужчина при виде Кэрол поверит, что у нее нет возлюбленного?

Поиски Джейсона начались на исходе той же ночи. Барри принял в них участие — его не отвергли поначалу. Детективы допросили всех — и его, и Кэрол, и Айрис, и Карен, и старуху Изадорос, соседок и всех девчонок и мальчишек, обитающих в этом квартале.

Наконец после той роковой среды настала не менее роковая пятница. Около одиннадцати утра Кэрол, Барри, инспектор Лэтхем и молоденький констебль собрались на углу Редьярд-гарденс и Лордшип-авеню и рассматривали нечто бесформенное — комок, облепленный грязью и мусором, торчащий из водосточной трубы под каменной стеной.

Барри сразу опознал его. Он отмывал этот предмет стиральным порошком на прошлой неделе, после того, как Морин укорила их, заметив, с чем играет Джейсон.

— Это позор, Кэрол. Это уже не животное, а какое-то грязное чудовище, источник заразы. Если не ты, то я сама отберу его у Джейсона и сожгу.

Кудрявый барашек был сделан из нейлона. Рождественский подарок от Алкими, жены Костаса, владельца винного бара и работодателя Кэрол. Кэрол, поглядев на это серенькое уродство, разразилась воплями.

— Это его барашек! Это любимый барашек Джейсона! Он с ним не расстается!

Что ж, это стало первой уликой в уголовном деле, заведенном по поводу исчезновения ребенка.

Суперинтендант Треддик, как и инспектор Лэтхем, не вернулись в комнату для допросов. Вместо себя они прислали сержанта. Сержант объявил Барри, что если ему не надоело просиживать стул, он может сматываться отсюда, и тот поспешил домой. И он, и Кэрол на работу безнадежно опоздали, но им не удалось побыть наедине ни минуты. Айрис с Джерри и Морин с женихом Иваном толклись в их квартирке все выходные, а еще постоянно заглядывали соседи.

Кэрол никогда не общалась, например, со Спайсерами, владельцами домика по соседству, которые держали кроликов старой английской породы, и Джейсон заглядывался на них через заборчик, и теперь, когда Кейт Спайсер навестила ее, Кэрол рыдала у нее на плече.

Пойдя немного просвежиться по Саммерскилл-роуд, Барри наткнулся на «Роллс», припаркованный неподалеку от дома Кэрол и застал с полдюжины ребятишек — хотя среди них ни одного из потомства Изадорос, которые уже вооружились гвоздями, чтобы исцарапать слишком уж роскошную, по их мнению, машину. Они смотрели на Барри отчужденными взглядами, ничуть его не испугавшись, и молча ждали объяснений по поводу исчезновения малыша, а раз их нет, то он, следовательно, в чем-то виновен. Барри разозлился на это молчание и посчитал унизительным для себя охранять оставленную без присмотра собственность, и не разогнал их, а молча продолжил свою печальную прогулку.

Деннис Гордон о чем-то беседовал с Кэрол, и Костас присутствовал при этом.

Гордон привез Кэрол охапку роз, завернутых в скрипучий целлофан и обернутых серебристой лентой. Костас расщедрился на две большие бутылки рислинга. Хотя ему не было еще сорока, лицо его напоминало старую потертую кожаную сумку. Хоть он и красил свою седину в гуталиново-черный цвет, усики, которые он упорно отращивал, предательски выдавали его, и никакая краска с ними не справлялась. Одевался он всегда в светлые костюмы, и сегодня был облачен в бледно-желтый, цвета детского поноса, но поддел под него черную рубашку, как у молодчиков Муссолини.

Деннис Гордон, о котором Барри слышал неоднократно, но ни разу не видел воочию, оказался высокого роста брюнетом с острым удлиненным подбородком и спрятанными под нависшими бровями глазами.

На пальце у него было кольцо с печаткой, которое выглядело скорее как природный слиток серебра, а не художественное изделие, но скорее всего это была платина.

Кэрол со смехом предупреждала Барри, что это кольцо — не забава и не украшение, а смертельно опасное и не раз употреблявшееся в схватке оружие. Кэрол говорила об этом с придыханием. Оно не только пугало ее, но и одновременно возбуждало.

На взгляд Барри, Деннис выглядел помесью типичного гангстера и огородного пугала. Ходили слухи, что он пристрелил свою первую супругу и отделался легко. Развод обошелся бы ему гораздо тяжелее.

Увидев Барри, Деннис поводил головой из стороны в сторону, как статуя, у которой в шее спрятан вращающийся механизм. Он хрипло спросил у Кэрол, может ли он быть ей чем-то полезен. Пообещал сделать все, что в его власти. Его сердце болит от ее потери.

Так же болело сердце и у Барри.

Когда Гордон заявил, что Кэрол одна на белом свете, без всякой помощи, Барри подал голос. Больше всего его оскорбило, что Кэрол назвала его жильцом.

— Она не одна. Мы вместе…

Гордон поднес сжатый кулак ко рту и куснул кольцо. Барри смог оценить его размеры.

— Я видел тебя по ящику, — обратился Деннис к Кэрол. — Ты там смотрелась совсем неплохо. Им стоит предложить тебе работенку на студии.

Кэрол выглядела польщенной.

Барри прошел в кухню. Он заварил себе чай, но не возвратился с ним в гостиную. Каким-то образом он сразу понял, что эти двое лишь посмеются над его чашкой чая. Проживи они хоть миллион лет, к чаю они не притронутся. Деннис Гордон наверняка употребляет лишь бренди высшего качества.

Когда он удалился, на смену ему явилась Айрис. Та не пила чай из принципа. Был откупорен рислинг.

— Они начали прочесывать канал. Я сама видела, — сообщила она.

Кэрол широко распахнула глаза, тотчас увлажнившиеся слезами, и поднесла сложенные ладошки ко рту. Барри был готов убить Айрис за подобную новость.

— Это обычное дело, — сказал он. — Так мне сказали в полиции.

Айрис закурила. Ее пальцы давно пожелтели от никотина, а брови и ресницы явно пострадали от неаккуратного обращения с зажигалкой в нетрезвом состоянии. Зубы были также прокуренные.

— Там иногда появляются лебеди… на канале…. Он такой маленький глупыш. Мог попытаться поймать лебедя.

Она говорила так, будто Джейсон уже покойник. Барри иногда удивлялся, обладает ли Айрис какими-то душевными свойствами, присущими человеку, — тактом, сочувствием, отзывчивостью, и как она живет, лишенная этих чувств. Вероятно, неудачный брак выхолостил ее душу.

Кэрол взяла у матери сигарету и сама закурила. Ее бледное личико немного порозовело. Она не наложила на себя косметики, и Барри понял, насколько сильно она тревожится о Джейсоне.

Ее тревога, вместо того чтобы сблизить их, отдалила друг от друга. Тот роковой день был пиком их близости, а потом все пошло под откос.

Кэрол устроилась с ногами в тесном кресле, обхватив руками колени, в джинсах и сером свитере, который навевал на него тоску, и он просил не надевать его. Сейчас она выглядела совсем молоденькой и очень несчастной девочкой.

У них не было ни одной фотографии Джейсона, чтобы отдать полиции. Кэрол прямо глянула в глаза инспектору Лэтхему и заявила:

— У меня слишком мало денег, чтобы баловаться фотографированием.

Зато газеты не пожалели денег, чтобы снять ее и опубликовать портреты во всех изданиях. Кэрол появилась даже на первых страницах пары солидных газет, и выглядела хотя и несчастной, но очень красивой. Барри приберег эти газеты. Он будет хранить их как иконы.

Вероятно, это было кощунством. В глубине души он переживал из-за пропажи Джейсона, но, по правде, больше беспокоился о Кэрол. Если честно, он Джейсона не любил, а принимал его, как дополнение к Кэрол. Барри не был ему настоящим отцом. И сейчас, разглядывая Кэрол и Айрис, распивающих рислинг, он думал не о пропавшем мальчике, а о том мужчине, который заронил семя в лоно его любимой женщины.

Пока Джейсон жил с ними, Барри особенно не задумывался над тем, кто его истинный отец, но исчезновение мальчика подтолкнуло Барри на поиски истины.

Он решил задать Кэрол прямой вопрос — от кого она в действительности родила Джейсона. Для этого ему надо было поскорее сплавить Айрис из дома и остаться с Кэрол наедине.

9

Мопса была горда собой, как никогда.

— Я забрала и его прогулочную коляску. Я сумела ее сложить и засунуть в багажник машины.

— Где она?

— Господи! Ну конечно, там же.

— Ты что, серьезно полагала, будто мне нужен ребенок, все равно какой, словно новая кукла, словно другой щенок, вместо умершего?

— Это — не просто любой ребенок, — возразила Мопса. — Я разыскала тебе мальчугана того же возраста и тоже блондина.

Бенет прошептала едва слышно:

— Щенка той же породы.

Джейсон подошел к ней, чтобы его освободили от пальто… пальто, принадлежавшего Джеймсу. Их размеры полностью совпадали. И пол, и возраст, и цвет волос. Бенет вспомнилось изречение папы римского Григория: «Не все, походящие на ангелов, — ангелы».

Мопса не разбиралась в ангелах. Она привезла то, что нашла без присмотра по дороге.

Бенет взяла Джейсона за руку и отвела в кухню. Мопса тихо, как кошка, кралась за ними, опасаясь сделать неверное движение, произвести лишний шум, вызвать чем-то гнев Бенет, и краешком глаза настороженно наблюдала за нею. Сегодня ее лицо приобрело заискивающее выражение, напряженное в тревожном ожидании, насколько сурово с ней обойдется дочь.

Джейсон сразу же занялся рисованием, заполняя причудливыми линиями один за другим чистые листы. Полиция по всей стране разыскивала его, думала Бенет, и подозревалось самое худшее: насилие, издевательства, убийство. А мальчик все это время спокойно проводил здесь, рисуя картинки, выходя на прогулки. И, видя свою мать по телевизору, безуспешно пытался коснуться ее.

Робкая рука, слегка трепеща, легла на плечо Бенет. Мопса склонилась и изогнулась так, чтобы заглянуть снизу вверх дочери в глаза. Это было похоже на дурацкий шарж — ребенок просит прощения у взрослого. Выглядело это карикатурно. Взгляд Мопсы был пустым, безо всякого огня разума.

— Я сделала это для тебя, Бриджит.

— Я знаю. Ты уже говорила это не раз. — Бенет сдерживалась, насколько позволяли ей силы и нервы.

«Я не могу ненавидеть свою мать», — твердила она себе, как молитву, заученную с детства.

— Вопрос в том, позвонить ли мне сейчас в полицию или самой отвезти на машине мальчонку туда. Последнее будет правильнее. По телефону они ничего не поймут.

— Ты не должна так поступать, — сказала Мопса. — И не поступишь.

— Почему? Что меня удержит?

— Тебе не надо обращаться ни в полицию, ни к его родителям. Ты заранее знаешь, что они тебе скажут, Бриджит.

Теперь в лицо Бенет заглядывала не робкая Мопса, а хитрая лисица. Ее носик стал хищным и словно что-то вынюхивающим. Она отодвинулась от замершей на месте Бенет и прошла к Джейсону, который, сидя на полу, молча черкал что-то на бумаге.

Он съежился, словно ожидая удара, но Мопса лишь придавила его крохотное тельце коленом к полу, будто победительница в схватке борцов.

— Ты знаешь, что про тебя скажут. Что ты украла ребенка, чтобы восполнить свою потерю… Известная ситуация. За это многих женщин сажали в сумасшедший дом. Я читала о таких случаях. А раз ты знаменитость, написала какую-то книжку и люди о тебе знают, для газетчиков эта история станет лакомым кусочком.

Джейсон вывернулся из-под Мопсы. Он разумно наметил план бегства. Скорее наверх, в гостиную, где стоял телевизор. Бенет сразу угадала, к чему он стремится.

— Это не мой поступок, — сказала Бенет матери. — А твой.

— Кто тебе поверит?

— Поспорим? Печально, но у меня нет выбора. Я должна рассказать всем о твоей душевной болезни.

Мопса усмехнулась. Ей было не страшно. Слишком поздно Бенет сделает заявление в полицию. Все улики похищения Джейсона, включая коляску в багажнике ее машины, Мопса преподнесет инспектору, и это произведет жуткий эффект. Кто из них более безумен, мать или дочь?

— Не я похищала его, а ты, Бриджит! Ты поступила так от отчаяния.

— Нет, привезла этого уродца сюда ты!

— Кто докажет? Где свидетели? А всю вину ты сваливаешь на меня, пользуясь моей болезнью.

«Ты не должна ненавидеть свою мать», — твердила заповедь Бенет, но готова была ее задушить.

Бенет радовалась, что Джейсон не был свидетелем того, что произошло дальше между матерью и дочерью. Хотя он мог слышать громкий вой безумной женщины. Мопса попросту разинула свой рот так широко, как только могла, и истошно заголосила. Бенет никогда не слышала и не видела ничего подобного. Чтобы не оглохнуть, она инстинктивно закрыла ладонями уши и замерла, парализованная силой этих могучих децибел.

— Мать, остановись! Замолчи, пожалуйста! — произнесла ли это Бенет, или только пошевелила губами, осталось неизвестным.

Мопса не умолкала. Она упала на колени, обвив цепкими руками ноги дочери, и, не набирая новые порции воздуха в легкие, взывала оглушительно и мерзко к чему-то таинственному, вроде полицейской сирены в ночи, пока не исчерпала себя.

— Мать, я дольше этого не выдержу, — тем временем умоляла ее Бенет.

На какой-то краткий момент она поддалась страху. Кожа покрылась мурашками, волосы встали дыбом. Не заразилась ли она сейчас от матери ее безумием?

Она поспешно подняла Мопсу с колен, встряхнула ее, хотя результата это не принесло. Мопса вырвалась из ее рук и распласталась на полу стуча кулаками по полу и выкрикивая:

— Они покончат со мной! Они заставят тебя покончить со мной! Они определят меня в сумасшедший дом навсегда… Поставят клеймо до конца жизни. Я уже никогда оттуда не выйду. Я умру там!

— Не говори глупостей. Я им не позволю.

— Ты не сможешь, если проговоришься. Будет суд, и суд решит. Я предстану перед судом, и меня приговорят и отправят навсегда к психам.

Она вновь обретала силы и кричала все громче. Но, находясь в истерике, рассуждала вполне логично.

Бенет давно поняла и запомнила фразу, что только дурак не распознает в безумце безумца. Если Мопсу и ее сочтут соучастницами в похищении Джейсона Статфорда, то и сама Бенет будет подвергнута психиатрической экспертизе, и неизвестно, к чему это приведет.

— Мать, прошу тебя, заткнись.

Бенет вновь постаралась поднять ее с пола и поставить на ноги. В этот момент Джейсон спустился, приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату, откуда исходили крики. Внезапно Бенет осенило, что самое непростительное, совершенное ими сейчас, — это то, что они сделали мальчика предметом их внутрисемейных разбирательств.

Она кинулась к нему, как к спасителю, сказала, что все в порядке, что бояться нечего, хотя сама была не очень уверена в этом.

Бенет сомневалась, что, изолировав мать в одной из комнат, она поправит дело. Ведь та способна на всякое, и хаос и ущерб, который могла сотворить безумица, не прогнозируем. Запереть ее — не лучший выход из положения.

Мопса перестала кричать, а ограничилась жалобными завываниями. Она скорчилась на стуле, превратившись в маленького, вроде бы беспомощного, но опасного и затаившего злобу гномика.

И опять все та же мысль терзала Бенет. Она — моя мать, и я могу одним звонком по телефону засадить ее в сумасшедший дом до конца жизни. Но никакая сила не заставила бы Бенет так поступить.

Ситуация, в которую она попала из-за Мопсы, вычерпала из нее всю энергию.

Когда был жив ее сын, Бенет способна была за него бороться, защищать его, радоваться ему.

На мгновение Джейсон представился ей ожившим Джеймсом, ее руки потянулись к нему, чтобы обнять, но тут же бессильно упали. Ей захотелось, чтобы он сгинул прочь немедленно, но врожденный такт и чувство справедливости, а также еще нечто иное удерживали ее от решительного поступка.

Терпимость и корректность по отношению к любым людям, а тем более к ребенку, были свойственны ей, но неприязнь, которую Бенет испытывала к этому маленькому существу с того момента, как Мопса бесцеремонно водворила его в столь дорогие ее душе стены, сохранилась. Тут она ничего не могла с собой поделать.

Почему бы ей не сорваться с места немедленно, переночевать где-то в отеле, умчаться за границу и оставить Мопсу одну расхлебывать заваренную ею же кашу? Звонок из аэропорта в полицию насчет местонахождения Джейсона мгновенно решит главную проблему.

— У меня нет водительских прав! Что, скушала? — со злобным ехидством произнесла Мопса.

— Что ты имеешь в виду?

— У меня их отобрали еще до того, как мы с твоим отцом переехали в Испанию. Я больше их не возобновляла. Твой отец сказал, что мне опасно водить машину, — Мопса с присущим ей актерским мастерством изобразила смирение. — Полицейские сразу узнают, что я не имею прав. Они сразу поймут, что я слишком слаба, чтобы схватить и похитить такого крепыша.

Бенет молчала в остолбенении, а челюсти Мопсы, как африканские барабаны колдунов, отбивали чудовищную дробь.

— Я скажу им, что не умею водить машину, продолжала она. — Тогда как ты, дочка, оправдаешься, что мальчишка оказался здесь у тебя со своей коляской? Пешком что ли я катила его сюда полторы мили на виду у всех? Кто тебе поверит? Я всегда ненавидела детей. Как ты можешь обвинить меня в похищении ребенка?

Да, было слишком поздно. Обстоятельства складывались против Бенет. Речь Мопсы повергла ее в пучину отчаяния.

И самым страшным была убежденность в словах Мопсы.

— Не я украла ребенка, а ты. Я поклянусь в этом хоть под присягой. А ты хочешь свалить все на меня.

Стараясь не слышать слов матери, Бенет уговаривала себя, что не имеет права ненавидеть ту страшную женщину, которая ее родила.

Она растворила две таблетки валиума в чашке кофе, чтобы заставить Мопсу заткнуться.

Джейсон был голоден и явно ждал, чтобы кто-нибудь из женщин его накормил.

Мопса полезла в духовку и достала оттуда давно засохший пирог со следами зеленой плесени. Ужаснувшись виду такого угощения и устыдившись истерики, разыгравшейся на глазах у мальчика, Бенет спешно ополоснула себе лицо холодной водой.

Головная боль немного отпустила, восстановилась способность держать Мопсу в узде и чего-нибудь сунуть в рот голодному мальчишке.

Джейсон перекусил — не так уж дом был пуст, затем он подремал, и потом они втроем отправились на прогулку до реки и обратно.

Бенет понимала, что после установления личности Джейсона ей в любое время следует ожидать звонков от властей и воображала, что за каждым кустом прячется полисмен. Но прогулка прошла тихо и спокойно.

Бенет не затевала с Мопсой никаких разговоров на острые темы и старалась не волновать себя.

Но через десять минут после того, как они вернулись с прогулки, раздался звонок в дверь. В воображении Бенет сразу предстали фигуры двух полицейских с ордером на обыск и понятых, мрачно и непреклонно переступающих через порог, несмотря на все протесты и угрозы вызвать адвоката. Но на пороге оказалась всего лишь религиозная сектантка, распространявшая душеспасительную литературу.

Последняя истерика исчерпала все силы Мопсы. Она уснула перед включенным телевизором, где как раз показывали прочесывание замусоренного канала под Китайским мостом.

На заднем плане Бенет разглядела очертания знакомых домов на Уинтерсайд-роуд, где она жила вместе с Мэри и Антонией, а ближайшим их соседом был Том Вудхаус. Для Джейсона мелькающие на экране кадры ничего не значили. Если он и узнал Китайский мост, зеленые лужайки и высокое здание вдалеке, то остался равнодушным. Казалось, его больше интересовала спящая Мопса. Рот ее был приоткрыт, и оттуда вырывался храп, столь разнообразный, что напоминал целый оркестр и мог рассмешить не только ребенка, но и взрослого.

Джейсон послушал еще, как музыкально храпит Мопса, и обратил свою мордочку к Бенет. Настало время и ему укладываться спать. Ей подумалось, что следует искупать его. Почему бы и нет? Завтра на рассвете она доставит его в полицию, не извещая об этом Мопсу. Но ей хоть будет не стыдно, что она соглашалась держать в доме пленника, заботы о котором полностью доверила своей безумной матери, а сама полностью устранилась. Словно это было не живое существо, ребенок, а какая-то тварь, вползшая в ее дом-крепость. Переживания по поводу утери Джеймса будут ли ей засчитаны?

Джейсон присел на край ванны, и Бенет стала раздевать его. Он был нетерпелив. Ему хотелось, чтобы скорее была пущена вода.

Обнажив его тельце, она непроизвольно вскрикнула. Под рубашкой обнаружились царапины — старые, заживающие, и новые синяки и раны. С ним обходились жестоко — били не только руками, но и тяжелыми предметами.

Кто-то прижег его сигаретой.

Живя когда-то в том районе, Бенет видела наркоманов, истязающих малышей, просто так, из садизма, или требующих украсть для них нечто ценное из дома для покупки дозы наркотиков. Этот мир был ей известен понаслышке и издалека, но никогда не представал воочию.

Чтобы кто-то гасил сигареты о тельце мальчика, такого Бенет не могла представить.

Она наполнила ванну и осторожно опустила ребенка в теплую воду. Ему было приятно, а она не могла смотреть на это израненное тельце.

Слезы потекли у нее из глаз, слезы раскаяния за то, что жила в неведении и была слишком эгоистична.

Горе по умершему Джеймсу как бы слилось с болезненным сочувствием к этому несчастному заброшенному существу. Она положила руки на край ванны, уткнулась в них лбом и разрыдалась, уже не сдерживаясь.

Джейсон вскочил, расплескивая воду, и закричал:

— Нет! Нет! Нет!

Почему-то ее плач вызвал в нем бурный протест. Бенет промокнула слезы полотенцем, постаралась сдержать всхлипывания.

Наблюдая за ней внимательно, Джейсон дождался, когда она вроде бы совсем успокоилась, и только после этого взял с полочки кусок мыла и с мрачным видом протянул ей, безмолвно отдавая приказ помыть его. Выражение его лица было серьезным, совсем как у взрослого.

Этажом выше в другой ванной были сложены резиновые и пластмассовые игрушки Джеймса. Купая Джейсона, старательно обходя или едва касаясь израненных мест, Бенет думала, что мальчику они бы пригодились. Но видеть, как он будет забавляться с игрушками, она была не в состоянии. Несмотря на царапины и ссадины, ее неприязнь к нему вдруг возникла вновь. Он причинил ей столько забот, заставил прожить столько ужасных минут, что избавиться от него стало бы великим облегчением, к каким бы неприятным для нее последствиям это не привело.

Ранним утром, предварительно убедившись, что Мопса и Джейсон еще спят, Бенет поспешила к станции метро за газетой. История пропавшего мальчика занимала всего три абзаца на второй полосе. Упоминалось, что мать Джейсона имеет еще двух детей — оба находятся на попечении местных властей. Она овдовела четыре года назад, и последние шесть месяцев сожительствует с мужчиной на восемь лет ее моложе. Ничего не писалось о возможном убийстве, никому не предъявлялось никаких обвинений. Не было даже намека на то, что кого-то собирались привлечь к ответственности.

Она отыскала открытое в такую рань кафе и, читая газету, выпила кофе и заставила себя съест пару тостов. Это напомнило ей те далекие дни, когда она жила на Уинтерсайд-роуд, пробуя свои силы в независимой журналистике, еще до знакомства с Эдвардом.

Посещение кафе было основным времяпрепровождением, знаком ее полного освобождения от житейской рутины, когда ничто не давило на нее, не указывало, каким путем идти и как надо беречь время.

Туда, в тот период, она уже никак не могла вернуться, даже если вообразить, что Джеймс вовсе и не рождался. Все равно его призрак закрывал ей дорогу в прошлое.

Как только открылся книжный магазин на Хай-Хилл, она вошла туда, отыскала отдел психологии и купила две книжки в бумажных обложках — «Синдром жестокого обращения с ребенком» и «Неведомая цель: Что толкает взрослого на издевательства над ребенком».

Ощущение, что полиция поджидает ее где-то поблизости, следит за ней, ушло. По сравнению со вчерашним днем она чувствовала себя совершенно иначе, и мир вокруг выглядел другим. Пропало садистское желание, тщательно спрятанное в тайники души, — увидеть, как жуткие чудовища-полицейские прижигают сигаретами Мопсу, выпытывая у нее признание.

Возвратившись домой, она застала Джейсона на полу кухни за рисованием. У него получилось нечто, похожее на женщину с кудрявыми волосами. Мопса протирала лакированную мебель по всей комнате, напевая себе под нос какой-то церковный гимн. Она высказала недовольство — хоть и весьма сдержанно — тем, что Бенет ушла, не оповестив ее, и поэтому они с Джейсоном беспокоились о ней.

«Что мне делать?» — размышляла Бенет. На обдумывание оставалось все меньше времени. — «Хочу ли я увидеть собственную мать на скамье подсудимых? Какова бы она ни была, но, к несчастью, по документам она моя родная мать. Готова ли я отправить ее в тюрьму или навечно в сумасшедший дом? Не думаю, что я выдержу всю эту процедуру от начала до конца».

Бенет устроилась на стульчике у окна и раскрыла первую из двух приобретенных ею книжек. Описанные в «Синдроме» истории из жизни читать было не только больно. Они мгновенно ввергали в депрессию. Самая длинная и самая насыщенная подробностями история была о мальчике, которого автор, скрывая его настоящее имя, по жуткому совпадению окрестил Джеймсом.

Мопса облачилась в голубой дождевик, повязала голову шарфом и вывела Джейсона на прогулку.

Телефон звонил дважды, но Бенет не брала трубку. Было невозможно даже вообразить разговор с кем-то посторонним, из внешнего мира, не связанным с ее замкнутым мирком. Или говорить с тем, кто не знал бы, что случилось с Джеймсом…

— Когда ты думаешь возвращаться домой?

Мопса дернулась, будто ее ударили.

— Ты так торопишься избавиться от меня?

— Когда тебе надо в больницу?

— В пятницу утром.

— Значит, самым правильным будет, если ты улетишь в субботу, — решила Бенет. — Не сочти, что я выгоняю тебя, но мы должны что-то предпринять по поводу этого ребенка. Причем ради твоего же блага. Я подожду, пока твой самолет взлетит, а затем передам его полиции. Тебя уже не будет в стране. И, чтобы успокоить тебя, скажу, что у нас с Испанией нет договора об экстрадиции. Они не выдадут тебя английским властям.

— Но у меня обратный билет только на среду следующей недели.

— Я куплю тебе билет на субботу.

— Ты готова потратиться? Ведь это самолет, а не автобус.

Бенет промолчала. То, что она повела себя так решительно, ей самой показалось чудом. Для чего были все ее сомнения и терзания, в результате которых она пришла от отчаянного желания немедленно вернуть Джейсона семье к хладнокровному выводу, что надо продержать его в своем доме еще четыре дня. Зачем? Для спасения Мопсы от унижения, от судебной процедуры и заслуженного наказания?

Частично, да. Но была еще и другая причина, чтобы не торопиться с возвращением Джейсона.

Весь вчерашний день, урезонивая Мопсу и даже дойдя до грани яростной ненависти и собственного нервного срыва, Бенет все-таки думала о матери мальчика, о женщине примерно ее лет, выступившей по телевизору с просьбой вернуть ей сына. Конечно, со стороны Бенет было чудовищно жестоко держать эту женщину в напряжении, в неведении лишний день, лишний час, даже лишний миг.

Но потом она, купая Джейсона, увидела следы побоев и пыток на его теле, а затем прочла книжки, которые ей на многое открыли глаза.

И она собирается как можно скорее вернуть его в тот же мир? В качестве злодея ей рисовалась не столько Кэрол Стратфорд, а скорее ее двадцатилетний приятель, Барри Махоун. В книжках приводились истории о молодых отчимах и сожителях. Бенет мысленно составила портрет этого Барри, здорового, привлекательного внешне, но, вероятно, безграмотного, тупую скотину с могучими кулаками. Возможно, крепко пьющего, склонного к насилию.

Ребенок вполне мог раздражать такого типа, тем более рожденный не от него.

Разве она не видела собственными глазами на нежной детской коже ожоги от сигарет и шрам, оставленный после удара каким-то острым предметом?

Ей нужно было время, чтобы как следует подумать. За эти четыре дня она выработает решение, как обставить возвращение Джейсона в семью. Кто-то должен быть извещен, какому обращению подвергался мальчик дома. У самой Бенет позиции слишком слабые, чтобы надавить на его родных и начать против них наступательные действия. Но возврата к прежнему не должно случиться. Иначе мать не получит своего сына обратно.

Сердце Бенет ожесточилось против Кэрол Стратфорд. Мопса была объектом ее тревоги и дочернего сочувствия, собственное состояние внушало ей беспокойство. Джейсон был беззащитной жертвой, и Бенет не могла не жалеть его, но Кэрол, у которой двое старших детей уже были отняты по закону, стала заочным врагом Бенет.

10

Джейсон числился пропавшим уже целую неделю.

Барри должен был как раз в среду вернуться на работу. Если бы Джейсон являлся его ребенком или брак с Кэрол был официально зарегистрирован, Барри имел бы право взять отпуск за свой счет и предоставить Кену мрачную перспективу вкалывать без напарника. Но подводить Кена без достаточных оснований ему не позволяла совесть, а тем более переход в категорию безработных не сулил ничего хорошего. Работа везде отыскивалась с трудом. Кен, разумеется, крепко подумает, но потом, со свойственным ему тактом, намекнет, что есть новая кандидатура напарника, а может, решится работать самостоятельно.

Барри предложил Кэрол оформить их брак. Это предложение исходило от него не впервые, а повторялось уже раз пять-шесть. Они были близки, как два моллюска в одной раковине, но с пропажей Джейсона что-то между ними разладилось. Они уже больше не занимались любовью. Ему не доставляло удовольствия касаться ее тела, хотя в сексуальном плане Кэрол была по-прежнему агрессивна. Она хотела его, а он ее — нет.

У Кэрол был солидный запас снотворного, и она глотала его с радостью, когда у них ничего не получалось.

Часто Барри приподнимался на кровати и смотрел на спящую женщину, любуясь ее разметавшимися кудрями. И боялся разбудить ее, чтобы она не спросила, кто ты такой и почему лежишь со мной рядом в одной постели?

Перейдя Китайский мост и вновь увидев свет в их окошке, он был все еще счастлив. Он застал ее нарядно одетой, накрашенной в меру — ту Кэрол, которую любил уже полгода.

Ничто не мешало им провести отличный вечер. Но почему не дома? Барри даже не решился признаться, что рассчитывал поужинать вдвоем. У них давно лежала в холодильнике копченая индейка, а бутылку турецкого вина он купил по дороге.

— Давай поженимся, Кэрол, — сказал он. — Если мы примем такое решение сейчас, то через три недели официально будем мужем и женой.

Она выдержала паузу.

— Если ты станешь моим мужем, я уже не смогу опираться на другое, более крепкое плечо.

— Я уж как-нибудь позабочусь о тебе.

— Ты и так заботишься. Что изменится в моей жизни?

Она пожелала уязвить его.

— Не твой ребенок пропал. Может, ты специально его убил.

Барри был настолько влюблен в нее, что простил ей страшное обвинение.

— Все наладится, когда мы будем женаты.

Она заткнула ему рот, словно кляпом.

— Ребенок выходит из нутра матери, а мужчина только трахает ее и забывает, что ему достается лишь удовольствие. Тебе ничего не стоит сделать мне своего ребеночка взамен чужого.

Он уговорил ее пойти к доктору на следующий день, и тот прописал ей транквилизаторы.

Под ручку они прошлись по Уинтерсайд-Даун. Впервые за всю неделю она прильнула к нему, и Барри был по-глупому счастлив.

— Ты лгала, когда говорила, что мужчина не имеет отношения к родившемуся ребенку. Ведь Дэйв, погибший в Боснии, до сих пор любим тобой, и свою любовь к нему ты перенесла на ваших детей. Разве я не понимаю? Ты видишь отражение Дэйва в Райане и в Тане.

— Джейсон больше всех походил на него.

Зачем надо было затевать эти сложные разговоры? До знакомства с Кэрол Барри вообще ограничивался дюжиной слов, и это его вполне устраивало. А теперь он осознал, что такое счастье, и захотел его добиться.

Быть счастливым. Не просто сытым, отдохнувшим и слегка навеселе, а именно счастливым. Но за это надо бороться.

Барри почувствовал, как ее рука крепко сжала его руку и подумал, что она обнадеживает его, хотя по-прежнему полна печали.

Он взглянул ей в лицо, но увидел, что оно обращено не к нему. Кэрол смотрела, как издали приближались к ним члены семейства Изадорос — Бьюти с коляской, где подпрыгивала Келли, и Карен с Диланом, сопровождающие ее, как эскорт.

Кэрол не виделась с Бьюти со дня исчезновения Джейсона. Бьюти, одетая во все отвратительно коричневое с зеленым, вдруг вызвала у Кэрол приступ раздражения.

— Прочь с моей дороги, жирная корова! — воскликнула Кэрол. — Ты только и делаешь, что портишь мне жизнь.

Бьюти распахнула невинные глаза.

— Да. Полиция приходила ко мне сегодня. Я сказала им об отметинах, которые могли быть на теле Джейсона, о которых ты умолчала при описании примет.

Барри был в растерянности. Он вырос в спокойной, дружной семье, и побои, а тем более истязания ребенка, были недоступны его пониманию. Давно прошли диккенсовские времена.

Но тут он столкнулся с настоящей женской дракой. Бьюти и Кэрол, шипя, как две кошки, вцепились друг в друга, и он едва успел их развести. Впрочем, из царапины, нанесенной коготком Кэрол, по щеке Бьюти потекла кровь.

Обе женщины истошно вопили, и Барри пришлось схватить Кэрол в охапку и отнести прочь на десять футов. Собрались соседи, с любопытством ожидая продолжения. В большинстве они были выходцами из других стран, и то, как дерутся англичане, являлось для них экзотическим зрелищем.

Барри потащил Кэрол домой, несмотря на ее протесты. Его сила превозмогла ее упрямство.

Какое счастье, что доктор дал Кэрол транквилизаторы. Она еще успела поговорить с Алкмини в пивной и просмотреть газету, принесенную Морин. Джейсон растворился в информации о тысячах детей, пропавших в Лондоне за последние пять лет. Правда, пока его имя было во главе списка.

Морин не сиделось на месте, и она скоро ушла в свою конуру, где ей было спокойно. У нее вызывали раздражение чужие дома. Заходя с визитом, она никогда не снимала пальто, вернее, плащ на все случаи жизни, который носила постоянно. Плащ дополняли коричневые туфли на размер больше, нелепо выглядящие на ее тонких лодыжках. Прическа у нее была такая, словно она подставила волосы под сильный душ, а потом, не вытирая, перевязав тугой лентой, оставила их сушить, не удосужившись коснуться гребенкой. В поступках Морин была нерешительна, зато передвигалась по комнате с молниеносной быстротой, хватая, теребя и переставляя с места на место попадающиеся под руку вещи, словно проверяя, есть ли под ними пыль.

Она повертела в руках «священное» фото Дэйва, будто впервые видела его.

Голос ее никогда не был ни громким, ни тихим. Все произнесенное ею было как-то однотонно и безжизненно.

— Почему ты не сделала аборт? — обратилась она к Кэрол.

Кэрол едва не убила ее взглядом, и в нем было столько ненависти, что Барри тут же представил, как ему будет плохо, если эта ненависть обратится на него.

— Ты мне сказала, когда Дэйв был еще жив, что не хочешь больше детей. Ты могла сделать аборт.

— Она испугалась, — вступилась за дочь Айрис, причем с таким видом, что только она обладает тайной, неведомой больше никому. — Ей страшно было подпасть под влияние обезболивающих средств. Вдруг колесо вновь бы закрутилось.

Барри по наивности подумал, что речь идет о транквилизаторах, прописанных ей сейчас врачом. Они как раз сейчас действовали на Кэрол, иначе она бы задушила Морин тут же на месте.

Кэрол упала на кровать, легкая и беспомощная, как газетный лист, который она только что прочла.

— Оставьте меня в покое! Завтра я приступлю к работе. Нечего вокруг меня толкаться.

— Правда! — поддержала ее Айрис. — Наша болтовня не вернет Джейсона.

Барри возмутился. Он сам боялся, что Джейсон мертв, и того же опасалась Кэрол, но Айрис уже похоронила его. Она приняла как должное, что ситуация разрешилась, и спокойно закурила сигарету.

— Работа отвлечет меня, — сказала Кэрол.

Барри был шокирован. Как может мать отвлечься работой, ничего не зная о судьбе своего ребенка? Они обязаны искать Джейсона — живого или мертвого, а если, к счастью, найдут живым, Кэрол уже не должна отпускать его от себя.

Он усиленно отгораживался от мысли, что Джейсон исчез навсегда.

Он не хотел, чтобы Кэрол вернулась в бар, к тем людям, с которыми он недавно повстречался. Но он не был ее супругом, не имел никаких прав, даже высказывать свое мнение.

Те люди были старше его и могли презирать юнца за проявляемую им ревность.

Он чувствовал, что Кэрол всегда была кошкой, которая ходит сама по себе. Как управлялся с ней Дэйв? Он был всегда грязный, пропахший соляркой, и ей нравилось запускать в его грубую кожу свои коготки. Но наверняка он любил ее за элегантность, за маникюр, за роскошные кудри.

После ухода Морин и Айрис они, сидя рядышком, смотрели телевизор. Барри взял ее за руку, и она позволила ему сделать это. Программа была скучной. И его мысли опять устремились к Джейсону. Заявление Морин о возможном аборте вызвало в нем массу эмоций. Неужели Кэрол так любила Дэйва, что решилась на рождение третьего ребенка?

Они с Кеном обставляли офис на Финчли-Хай-роуд. Им повезло в том, что новый владелец хотел пустить пыль в глаза и заплатил за дорогостоящие деревянные панели.

Через полчаса после начала работы за Барри явилась полиция. На этот раз не Треддик, а детектив Лэтхем и еще один человечек, представившийся сержантом Доусоном. Кен выглядел, будто его огрели обухом по голове, когда напарника увели с работы под предлогом выяснения некоторых дополнительных обстоятельств.

Пока они ехали в машине, никто не произнес ни слова. Барри только заметил, что везут его не в известный ему полицейский участок, а за пределы знакомого ему района.

Он с ужасом подумал, что ему предстоит опознать тело мертвого Джейсона.

Огороженную желтыми полицейскими лентами часть квартала заполняла толпа враждебно настроенных зевак. Машина буквально ползком миновала этот участок.

— Что теперь нам скажешь, Барри? — спросил Доусон, когда они наконец добрались до какой-то комнатки для допросов. — Могу сообщить тебе, что желторотый придурок, по описанию соответствующий твоей внешности и одежде, был замечен тем вечером в среду на Редьярд-гарденс.

Это было в первый раз, когда они назвали его не по фамилии, а по имени. Возможно, Доусон применил такой способ, чтобы сразу ошеломить его.

Барри удивился вопросу. Кто его мог там видеть?

— Я там не был. Вы провезли меня на машине, и я впервые увидел это место.

— Однако ты знаешь про него, — вмешался Лэтхем.

— А как же ему не знать? Живет поблизости, гуляет там с Кэрол. Нашел там игрушку Джейсона, — Доусон бил его фразами, словно боксерскую грушу кулаками.

— Почему бы тебе не сокращать путь домой таким образом, вместо того чтобы шагать через Китайский мост?

Барри знал, почему он не шел этой дорогой. Дома там навевали на него уныние, а с Китайского моста он мог уловить огонек, ждущий его в окошке Кэрол. Но как объяснить это таким людям, как Лэтхем и Доусон? У них обоих были пустые глаза. Как сказать им, что Редьярд-гарденс — не сад, а мертвая улица, где живут мертвецы, а от сада остались только участки осыпавшейся кирпичной стены? Они подумают, что он насмотрелся фильмов ужасов и от этого спятил.

— На меня этот квартал плохо воздействует, — сказал Барри. — Там не на что посмотреть. Я люблю места, где кипит жизнь.

— Кипит жизнь? Вот как?

Из этих слов Барри Лэтхем сделал свои, зловещие выводы.

— Вот, значит, какую жизнь ты предпочитаешь? Более увлекательную? Чтоб все вокруг кипело?

Глаза у него уже не были пустыми. В них зажегся обвинительный огонек, хотя Барри до сих пор не понимал, почему так неловко стал себя чувствовать в обществе этих двух полицейских.

Однако предчувствие, что дела его плохи, овладело им.

Ищейки теперь не оставляли его одного. Они отказывались понять, что он не тот человек, который им нужен. Мать Барри давно определила, какой у нее чувствительный сын, как на него влияет окружающая атмосфера, и что он способен навоображать такого, чего вовсе не было, если сильно на него давить. Им же не верилось, что простой рабочий парень обладает какими-то чувствами. Для них они все были на одно лицо — безмозглые скоты. Наработался, накачался пивом с виски и пошел громить все вокруг, мстить за свою неудавшуюся жизнь.

Барри понимал своих дознавателей лучше, чем они себя. Он заранее знал их мнение о себе. Они спрашивали его об улицах, по которым он проходил. Он отвечал им честно, а они не понимали, почему у него создавалось то или иное впечатление.

Их мозги неспособны были воспринимать впечатления, только конкретные факты.

Выбирал ли он заранее уединенное место в квартале? Соответствовало ли оно его замыслу, чтобы был минимум свидетелей? Планировал ли он преступление? Первое ли это у него преступление подобного рода?

Наступило время ланча, но они не отпустили его, только препроводили в другую комнату для допросов, где какой-то угрюмый детектив молча заполнял бумаги. Потом ему принесли поднос со стандартной скверной пищей и жидким кофе в пластиковом стаканчике.

Лэтхем и Доусон присутствовали оба, когда Барри, перейдя на несвойственный ему непререкаемый тон, потребовал присутствия прокурора и адвоката при допросах.

— Мы знали, что ты, парень, не любишь скучать. Тем более живя с такой миссис, как Стратфорд, и кучей детишек вокруг, а особенно с маленьким Джейсоном.

— Он неплохой малыш, — сказал Барри честно. — И не мешал никому. Только они раньше вдоволь над ним поиздевались.

— Давай, Барри, валяй! Уж он прямо был твой любимчик. Я сам растил такого, и готов был его задушить собственными руками.

— Вряд ли бы вы это сделали, — сказал Барри. — Вы это просто так говорите, чтобы спровоцировать меня. Мне нравилось возиться с ним вечерами. Ведь моя Кэрол… Простите, миссис Стратфорд работала допоздна.

— Значит, ей недоплачивали, раз она брала тебя в бесштатные няньки?

Барри покраснел. Он знал за собой свойство краснеть как кирпич, когда его унижали. Лэтхем даже не ожидал такой реакции и грубо коснулся щеки Барри.

— Не взорвись, парень, а то разнесешь наш участок, и у нас останутся вдовы и сироты.

Но реакция Барри ему понравилась. Он уселся за свой стол с удовлетворенным видом.

В дело вступил Доусон.

— Карты на стол, Барри. Мы с тобой не жульничаем. Мы — самая честная полиция в мире.

Только теперь Барри понял, что они всерьез считают его убийцей Джейсона. Он смотрел на них широко раскрытыми в изумлении глазами и удивлялся их тупости.

— Тело Джейсона мы не нашли, — довольно бойко заговорил Доусон. — И, возможно, никогда не найдем. Впрочем, к тому времени, когда найдем, оно превратится в невесть что. Так что ты, Барри, не откладывай в долгий ящик и сообщи нам какие-нибудь особые приметы: царапины, шрамы и прочее?

Бьюти Изадорос! Вот на что она намекала в разговоре с Кэрол.

— Мистер Лэтхем назвал тебя бесплатной нянькой. Ты сам признался, что ухаживал за ребенком. Нелегкое это дело. Нянькам часто надоедают их подопечные. Они ополчаются против них. Такое случается сплошь и рядом. И уж рука сама тянется стукнуть ребенка, как следует.

— Я и пальцем не тронул его. Ни разу, — сказал Барри и вспомнил, как однажды Кэрол с побоями укладывала спать своего сына.

Но Барри был парень порядочный и привык быть точным и искренним, на свою беду.

— Он, правда, такой малыш, что все время на что-то натыкается или залезет куда-нибудь, а потом сваливается и ревет. Летом он чуть не выбил себе глаз и засадил здоровый синяк, наткнувшись на ключ, торчавший из дверного замка.

Барри помнил этот эпизод досконально. Они с Кэрол собрались втроем с малышом поплескаться в бассейне, а до этого он побежал в магазин за молоком и чем-нибудь более существенным для ланча. Вернувшись, он застал ревущего Джеймса с набухающим кровоподтеком под глазом.

— Забавно, до чего ранимы маленькие дети. Тронь, и они уже в слезах, и прогулка или купание отменяется, — безо всякой иронии произнес Лэтхем. — То у них царапины, то синяки, то ломаются тонкие косточки. В конце концов, это надоедает здоровому взрослому мужчине. А вот у моих сынишек редко случались травмы. Разве не странно? Такая разница! Подумай, Барри. Тебя это не наводит ни на какие мысли?

Барри не имел ни малейшего понятия, куда гнет Лэтхем. Его все больше раздражала эта словесная игра, и было мерзко от паутины, которой его обволакивали полицейские. Он хотел пойти на работу, встретиться потом с Кэрол и вместе с ней искать Джейсона.

Доусон снова стал спрашивать о том, как Барри провел среду.

Барри повторил опять, что он был в кино, смотрел «Темный кристалл». Он был готов пересказать им содержание фильма, но полицейские не захотели его выслушать. По их мнению, он мог посмотреть его не в среду, а раньше.

— У тебя сохранились билеты в кинотеатр?

— А на кой они мне… или вам? Это важно?

— Конечно.

— Я их выбросил, смял в комок. Нечего всякий мусор таскать в кармане.

— Как мне кажется, — сказал Лэтхем, — тебя не было в кинотеатре. Ты пошел по Редьярд-гарденс и увидел Джейсона, сидящего на ограде. Это было впервые, когда его бросили одного на улице? По всей видимости, ты и посадил Джейсона в прогулочную коляску и повез куда-то. Наверное, домой. А может быть, ты его отвез в Лордшип-парк, туда, где густые заросли. Что ты с ним сделал, Барри? И как повел себя мальчик? Кричал? Звал на помощь? Ты зашел слишком далеко, и, чтобы остановить его, ты зашел еще дальше.

Барри их не боялся ни чуточки, ни на йоту. Чувство собственной невиновности защищало его, как броня. Но он был оскорблен. Умолчание в ответах на некоторые вопросы, вообще не имеющие отношения к делу, ставили ему в вину и тем попирали его человеческое достоинство.

В половине шестого Барри отпустили безо всяких извинений. Он догадался, что просто надоел им, и детективы хотят поспеть к домашнему обеду, пока тот не остыл. Хотя общение с полицейскими вызывало в нем отвращение, он согласился с их настойчивым предложением довезти его до дома. Это был еще один их ловкий ход. Весь квартал видел, как Барри доставили домой на полицейской машине с мигалкой, а потом это станет предметом пересудов в скучные вечерние часы.

Прохожие на улице и соседи из окон пялились на него.

Лайла Курор, давно овдовевшая, но, как положено индианке, постоянно облаченная в белоснежное траурное сари и давшая обет ни с кем не заговаривать и не отвечать ни на какие вопросы, вдруг распахнула свое до блеска отмытое окно и жестом указала путь полицейской машине, хотя того и не требовалось.

В Уинтерсайд-Даун никогда не наступали сумерки. Высокие фонари с желтыми лампами превращали ночь в бесконечно длящийся унылый день.

Все жители района, почерпнув сведения из дневных газет, могли запросто сложить два плюс два и сделать вывод, что Барри и прикончил Джейсона, раз его привозят домой на полицейской машине. На первых страницах всех газет было сообщение о некоем человеке, который целый день подвергался допросу. Никаких деталей не приводилось, имя допрашиваемого не упоминалось, зато репортеры много слов посвятили миссис Кэрол Стратфорд, проводящей в тревоге и ожидании дни и ночи в доме, который она делит со своим сожителем, двадцатилетним Барри Мэхоуном. Далее указывалось, что допрашиваемому полицией было как раз двадцать лет, и он местный житель.

Барри содрогнулся. Он купил газету в киоске на Бевин-сквер и почувствовал, что мистер Махмуд, киоскер, и его хорошенькая дочурка с длинными черными косичками разглядывали его с особым интересом.

Полиция опять сама приехала за ним на следующий день.

Была суббота, и он сидел дома. В участке из него снова словесно попытались сделать отбивную. Вопросы были все те же. Его пытались подловить на несостыковках и противоречиях. Барри отвечал спокойно, а если какие-то подробности не мог вспомнить, то искренне в этом признавался.

Его расспрашивали, какой у него характер, вспыльчив ли он, скор ли на физическую расправу, если ребенок нарушает дисциплину, и как он вообще относится к телесным наказаниям. Барри отвечал, как думал, почти механически. Его только волновало, почему лишь его одного взяла в клещи полиция.

В жизни Джейсона был и другой мужчина. Допрашивали они его или нет? Поинтересовались ли они, спросили ли у Кэрол, кто он такой? Барри хотелось крикнуть во весь голос: «Ведь у Джейсона есть отец!»

Он едва не сорвался на крик, но в конце концов сдержался. Уважение к Кэрол, преданность любимой им женщине остановила его. Он вытерпел все вопросы, отвечая «да» или «нет», а иногда отделываясь молчанием. Любопытно, что он потерял всякий интерес к следствию точно так же, как после первого допроса лишился страха перед полицейскими.

На этот раз его уже не везли с шиком, он возвращался домой пешком. Кэрол отсутствовала. Ее заменяла записочка — два крестика означали два поцелуя, чтобы он не подумал, что она его забыла и перестала любить.

Барри попробовал поглядеть по телеку матч «Ипсвич» — «Арсенал», но не смог сосредоточиться на игре. Его мозг был занят лишь одной мыслью, которая раньше никогда не занимала его.

Невольно он взял в руки рамку с фотографией Дэйва. Это был портрет улыбающегося, беззаботного, абсолютно счастливого человека.

Снимок был сделан за месяц до гибели Дэйва. Его тело расплющилось вместе с трейлером где-то в горах Хорватии.

Барри трудно было представить Дэйва и Кэрол с Таней и Райаном как сплоченную, благополучную семью. Он сам не понимал, почему, но ему казалось, что Кэрол никак не вписывается в эту картинку. И все же она настаивала, что было именно так

А потом?

Как она строила свою жизнь после трагедии?

Ее детей взяли под опеку, она оказалась предоставлена самой себе. Но такая красотка не могла долго бродить одна-одинешенька. Кто занял место Дэйва?

Барри пытался размышлять о том, что ощущала Кэрол и как вела себя, оставшись без спутника жизни, пусть даже на короткий период. И какие мысли мелькают сейчас в ее хорошенькой головке, когда у нее есть время заняться любимым делом — например, разглядыванием витрин или выпивкой в пабе вместе с Айрис и Джерри?

Если Барри постоянно вспоминает о Джейсоне, то уж она должна думать о нем непременно. Ведь она женщина, его мать, она его рожала, он рос и менялся на ее глазах, превращаясь из бесформенного трогательного комочка в уже смышленого мальчика, который потом станет мужчиной. Барри твердо знал, что если бы он был женщиной, то, оказавшись на месте Кэрол, ни на секунду не оторвался от дум о Джейсоне. Но это он такой, особенный, и не смеет судить других людей с иными характерами и представлениями о жизни.

Он, занимаясь любовью — и с Кэрол, и с другими женщинами до нее, — никогда не забывал, что этот акт приводит к рождению ребенка. Но какое право он имеет требовать от других такого же образа мыслей?

Движимый вполне понятным импульсом, Барри захотел сделать этот вечер приятным для них обоих и упрятать подальше в глубь души все свои сомнения.

Вино, жареный цыпленок, салат — почему бы ему ради нее не приготовить настоящий домашний ужин?

Выйдя на главную улицу Уинтерсайд-Даун, Барри не встретил ни одного знакомого лица. Все куда-то подевались, сделав необходимые покупки, и юркнули в свои норки. Когда он тоже нагрузил пакеты, как раз зажглись желтые фонари, отгоняя подступившую ночь.

Не очень разумная идея поговорить с Морин подтолкнула его проделать путь обратно к Уинтерсайд-роуд, к каналу и Китайскому мосту. Он прошел мимо дома Морин в нерешительности. Вряд ли она что-либо ему расскажет, да и, поскольку была суббота, Иван уже сидит на диване перед телевизором.

На мосту появилась новая надпись, сделанная кроваво-красной краской: «Цыплят надо душить». Барри усек смысл зловещей надписи. Он был достаточно молод и нелюбим в округе, но у него хватало ума не заниматься подобной глупостью.

Вода в канале сегодня была чистая, он мог видеть камешки на дне и осколки разбитых бутылок

Парни на мотоциклах перекрыли Китайский мост с обеих сторон. Они не убирали свои рычащие машины с прохода, и никто не заботился навести порядок Вместо того чтобы гонять по предоставленным им площадкам, они стояли на месте и давили на газ, отравляя воздух выхлопами.

Их шины оставляли на недавно посеянном газоне отвратительные следы.

Главарь компашки носил черную кожу, а на голове — гребень. Хупи — так его звали, вспомнил Барри.

Другой носил прозвище Окольцованный. И правда, его нос был проткнут массивным уродливым кольцом. Он что-то хрипло выкрикнул, когда Барри протиснулся между их разгоряченными механизмами. Они не остановили его, но сказали что-то грязное, что-то мерзкое ему вслед. Такое же они кричат и девчонкам, и старухам. Он много раз это слышал.

Грязное слово — не удар по шее и, слава богу, не пуля. Брань на воротах не виснет. Но настроение у него упало.

Как всегда, из смешного суеверия Барри начал считать домики на другой стороне канала, и обрадовался, что в окнах восьмого по порядку горел свет. Хорошая примета. Значит, Кэрол уже дома. Он ускорил шаг.

Мотороллеры и мотоциклы взревели у него за спиной, но не все одновременно, а по очереди. Мотовсадники догнали Барри и стали крутиться вокруг него, отстав только, когда он переступил через порог.

В доме было множество зеркал, даже чересчур много, по мнению Барри. Кэрол стояла перед самым большим из них, расположенным в холле, и возилась с каким-то поблескивающим парикмахерским приспособлением, воткнутым в электрическую розетку.

— Что это? — поинтересовался Барри, обняв ее за талию.

— Щипцы для горячей завивки. Необходимая вещь для создания шикарной прически. Я умыкнула ее на барахолке на Бент-кросс из кучи всякой рухляди.

Ее отражение в зеркале одарило его очаровательной улыбкой. Она возвращалась к нормальной жизни, становилась такой, какой была и должна была быть.

Касаясь ее тела, Барри ощутил и прежнюю податливость, и ту магическую энергию, которая обычно исходила от нее. Он уже знал, что этой ночью они займутся любовью, а может, не вытерпев, не станут ждать наступления ночи. Завивая волосы и призывно улыбаясь, Кэрол чуть откинулась назад, отдавая себя во власть его рук

— Я принес цыпленка, — сказал он. — И две бутылки вина. Разве тебе хочется сегодня куда-то выходить? Не провести ли нам вечер дома?

— Как скажешь, любимый, — произнесла она мечтательно.

Барри отнес сумки с покупками на кухню. Он не мог не улыбнуться, видя, как Кэрол не терпится опробовать новые щипцы, безделушку, главную радость от обладания которой доставляло ей то, что она не заплатила за нее ни пенни.

Это было типично для Кэрол, для той прежней Кэрол — ворваться с лету в дом и сбросить пальто на пол, потому что ей не хватало терпения раздеться и вообще чего-то ждать.

Он подобрал с пола ее пальто, сумочку, перчатки и какие-то мелочи, выпавшие из карманов или полуоткрытой сумочки. Среди них он обнаружил смятую бумажку. Это был чек за покупки в «Бутсе», а на обороте адрес: «Терри, Спринг-клоуз, 5, Хэмпстед». Писала не Кэрол. Почерк был явно мужской. Когда она выходила из дома, то встретила человека, которого знала раньше, а он, вероятно, поменял адрес со времени их последнего свидания. Барри стало ясно, почему она так возбуждена и ласкова с ним. Эта встреча напрочь перевернула весь ее душевный настрой.

Этот мужчина не стал бы записывать на случайной бумажке свой адрес и вручать его Кэрол, а Кэрол — сохранять его, если бы не имела намерения встретиться с ним опять. Барри решил расспросить ее по этому поводу, также как и выяснить, кто отец Джейсона. Такой разговор не сулил ничего хорошего. Вполне возможно, что встреченный ею сегодня мужчина и отец Джейсона — одно и то же лицо.

Барри обязательно задаст ей эти вопросы, но после неспешных ласк в постели. А пока он вернул бумажку с адресом обратно в сумочку и защелкнул замочек