Друг другу вслед

Глава первая

До камской переправы Брагины добрались перед утром. Клочья тумана медленно ползли над рекой, все отчетливее проступали на взгорье длинные, вкривь и вкось, порядки слободских изб, от них шли к пристани люди. Две рослые бабы, по виду мать и дочь, осторожно вели вниз корову. Следом немного погодя с грохотом скатилась телега, и лошадь едва не влетела передними копытами на узкий дощатый настил. Седока, вихрастого парня, выругали в несколько голосов.

— Кобылу хайте, не меня! — весело огрызнулся тот и принялся кромсать зубами пшеничный калач и пить молоко из четверти.

Егорка Брагин, лежа у костра, изредка поглядывал на жующего парня, и кишки еще сильнее сводило от голода. Батьке было легче: стоял себе над водой, двигал полуседыми бровями.

— Кама… — тихо бормотал он. — Река добрая, не чета иным лужам. Бывал я здесь, когда… — Он смолк, но Егорка и без слов понял, что хотел сказать отец: когда был зрячим.

От плеска волн на Егорку навалилась дремота, отодвинула далеко прочь людской говор, лай собак с разных концов слободы… Он снова был дома, в Красном Яру. Бок о бок сидят остроглазые братишки, мал мала меньше, перед каждым — кучка крупнозернистой соли. В углу сгорбился отец, думает о чем-то своем, а верховодит за столом красноволосый Степка, ломким баском покрикивает на огольцов, если надо, пускает в ход костяную ложку. А вот и маманька достала чугунок из русской печи, от него пар столбом. Картошка — чудо: сама тает во рту, жаль только — нет хлеба, ну хоть кусочек бы. Зато на сковороде, что появляется на столе вслед за чугунком, красуется румяный таймешонок, пойманный Егоркой у ближнего порога…

— Вставай. Пока шель да шевель, закапаем глаза. Что-то саднит.

Голос отца прозвучал совсем некстати, разом перенес на туманный камский берег.

За пригорком Брагин-старший прилег на траву и, когда сын склонился над ним, сердито прогудел:

— Да взболтай, взболтай, сколько тебе говорить! — И обеспокоенно: — Много еще лекарства в пузырьке?

— Почти половина.

— До Москвы хватит, а там… — он, как и давеча, не договорил, замер с закрытыми глазами, раскинув длинные, в синеватых венах, руки.

— Ну как? — шепотом спросил Егорка, сидя перед ним на коленях.

— Вроде б отвалила резь, — ответил батька, и сын удивился спокойствию, с каким были сказаны эти слова. Раньше, в первые дни дороги, не раз Егорка просыпался от сдавленного отцовского плача, особенно жуткого в кромешной тьме…

Кто-то пронзительно вскрикнул: «Валит!» Егорка из-под руки всмотрелся в смутные очертания правого берега: на светлую полосу воды и впрямь выдвигался маленький с высокой трубой пароходишко, и следом тянулось что-то громоздкое, тупым клином.

Шум, брань, детский плач. Толпа, теснясь и оступаясь, хлынула по мокрым сходням на пристань. Вокруг лошаденок суетливо забегали мужики-подводчики, поправляя упряжь. Бабы, мать и дочь, возились с коровой: одна держала ее за рога, другая закрывала глаза рядном. Корова шарахалась в сторону, мычала.

— Тряпкой-то к чему? — недоуменно сказал Егорка, помогая отцу сойти на приплесок.

— Ты о ком?

— Да о буренке.

— Нельзя иначе, может взбрыкнуть… Паром-то скоро?

Вихрастый парень обернулся на голос Брагина-старшего, с досадой кинул:

— Летит на всех парах. Точь-в-точь кульерский!

Ведя за собой широкую плоскодонную баржу, пароходишко медленно шел наискосок. Он, казалось, выбивался из сил, отчаянно шлепал плицами колес по воде, пыхтел и свистел, окутываясь дымом, и наконец подвалил. Но еще долго паром причаливали к пристани, чтоб его перегороженный балкой выход пришелся вровень с помостом… Первыми съехали телеги, за ними поползла вверх по откосу вереница людей.

Паром опустел. Теперь очередь была за теми, кто ждал на левобережье. Кони упрямились, фыркали, ступив на зыбкую палубу. Пешие пассажиры пробивались к носу баржи, где виднелось несколько грубо сколоченных скамеек. Стоя в проходе, человек с кожаной сумкой через плечо твердил усталым голосом:

— С пешего гривенник, с подводы полтина… Куда претесь, дьяволы? Все влезете, времени хватит. Полчаса, а то и час.

— Это почему? — колко спросил вихрастый.

— А потому! — паромщик строго подтянулся, мотнул головой на взгорье. — Господин волостной старшина должон быть вскорости. Уразумел?

— Хоть сам черт, а отплывай по расписанью…

— Поговори, поговори. Кликну полицию, будешь знать! — оборвал его паромщик и напустился на баб: — Эй, тетка, ты чего мне суешь? Сказано: гривенник с пешего, полтина с прочих. Ведь сказано?!

— По-твоему, что буренка, что лошак с телегой — одно и то ж? — вспылила старшая из баб. — Так, по-твоему?

— Колеса пола не загадят, а твоя рогатая не успеет приткнуться, и тут же… Гони полтину, некогда мне с тобой.

— Грабеж, люди добрые! — кричала баба.

— Уймись, мокрохвостая, пока не поздно. Вон, господин старшина едет. С ним шутки плохи, сама знаешь.

— На, злыдень, подавись!

Пропустив легкую «казанку» волостного старшины, Егорка с отцом взошли на баржу чуть ли не последними. Паромщик скользнул взглядом по нищенской суме Брагина-старшего. Свободных мест впереди не было, и они остались на корме, усеянной овсом, клочками сена, среди повозок.

— Дед с мальчонкой, шагайте ко мне, — позвал вихрастый. Он посмотрел на бородача-старшину, на ее гнувшегося перед ним паромщика, крикнул: — Эй, кондуктор, кажись, все в сборе!

— Не учи ученого, — проворчал паромщик и, надев картуз, подал знак рулевому.

Из высоченной трубы вырвался клуб дыма, рассеиваясь под ветром, обдал пассажиров горькой вонью, огромные красные колеса с шумом ударили по воде, взбивая пену. Пароходишко отбежал на несколько саженей от берега, повисшая цепь лязгнула, натянулась, и баржа стала медленно разворачиваться против течения.

— Слава богу! — сказал вихрастый, подмигивая Егорке. — Теперь можно и закусить. Не против?

Тот пробубнил что-то невнятное, отводя голодные глаза.

— По всему, не против. Передай калач батьке, да и сам не зевай. — Он повернулся к Брагину-старшему. — Откуда будете?

— Иркутяне, из-под Братска.

Парень удивленно присвистнул:

— Издалече топаете, не знаю, как вас по батюшке…

— Терентий Иванович.

— И куда теперь?

— В Москву, к тамошним глазным докторам.

— Отчего ж не в поезде?

— Было и такое, да гмырь-контролер ссадил под Катеринбургом. Вот и правим от слободы к слободе. — Терентий Иванович помолчал, спросил озабоченно: — Где-то тут правей Воткинские да Ижевские заводы, верно ай нет? Значит, не подвела память. А скажи, обозы с винтовками, поди, как и встарь на Сарапул идут, а оттуда — в Тулу?

Парень вытаращился на него, весело засмеялся.

— У тебя нюх, дедок. За три версты перед собой чуешь, ей-ей!

— Ничего кроме не осталось… — глуховато, с обидой молвил Терентий Иванович.

— Прости, дед. Понимаешь, в чем дело: те самые обозы… Короче, при них я и состою.

Донесся протяжный гудок. Пароходишко перевалил глубокое камское стремя, подернутое косой рябью, и все ближе придвигался обрывистый, в редких пихтах, берег. Егорка невольно посмотрел назад, как бы стараясь ухватить оком начало пути. Господи! Сколько верст медленно легло в пыль за спиной, а сколько их, полосатых, ждет впереди! Ведь еще и Волги нет, а уж где, за какими несусветными далями укрывается Москва, один бог ведает… Смолк, о чем-то задумался и вихрастый парень, недавно такой улыбчивый и бесшабашный. Заговорил он лишь после выгрузки, отъехав добрую версту в глубь соснового леса.

— Так вот, Терентий Иванович, — сказал, придержав кобылу на развилке дорог. — Мне крюк предстоит небольшой, кой-кого из родичей навестить надо, а вы идите себе по-тихому до Сарапула, и не куда-то, а прямо на товарную пристань. Послезавтра встретимся, потолкуем обо всем. Бывайте!

Заночевали в прикамской деревне. Батька знал, в какой дом толкнуться: под соломенной крышей своих бед невпроворот, правь к шатровой.

Хозяин во дворе отбивал косу. Он покосился на слепца с поводырем, засопел, ни слова не сказал, снова принялся выстукивать молотком.

«Неужели завернет?» — подумал Егорка, чуть не валясь с ног от усталости.

На улице возник шум, ворота распахнулись, и во двор влетел верховой, упруго соскочил на землю. Старик, отложив косу, развел руки, пошел навстречу высокому молодцу в форменной тужурке и картузе.

— А ну, господин техник, покажись во всей красе. Хоро-о-ош! Этак недолго и в анженеры, а?

— Лиха беда начало, дядя, — ответил молодец и закричал работнику, принявшему повод: — Походи с ней, походи подольше!

Оба уселись на крыльце, и молодец достал из кармана серебряный портсигар, щелкнул крышкой перед дядиным носом. Старик заскорузлыми пальцами долго ухватывал папиросу.

— Ну, Ганька, то есть Гаврила Пантелеич, какие новости?

— Лучше не надо! — отозвался молодец, подняв левую бровь.

— А все ж таки?

— Первая и главная — генерал с полковниками пожаловал на заводы, по указу государя-императора. Стало быть, нужда в огнестрельном, и крепкая!

— Не иначе, — подтвердил хозяин и вдруг спросил ни с того ни с сего: — А что ж отец и брат не приехали? Ведь не чужие, могли б и помочь.

Племянник потупился.

— Знаю, куда ветер дует, — молвил старик. — Пятый год засел в дурацкие головы, о свободе возмечталось. Только пустое дело. Возврата к смуте не будет, не таковские времена! — Он оглянулся, слепец с поводырем по-прежнему топтались посреди двора. — Эй, странники, дуйте к стряпке, пусть покормит, а спать — в баню!

…Чуть свет хозяин пришел в баньку, поставленную на задах огорода. Неторопливо открыл дверь, сел на скамью, положив рядом краюху черного хлеба и две луковицы. Был он не таким сердитым, как вчера во дворе.

— Благодать у вас, — молвил Терентий Иванович, слегка повернув голову на свет.

— Какое… погорели позалетось! — отозвался старик. — Кому-то чужой достаток не по ндраву пришелся… Так тогда заскучал, так заскучал, глаза б ни на что не глядели. Только баня и осталась от всей усадьбы.

— А двор ладный, по воротным столбам сужу. В обхват! — одобрительно сказал Брагин.

— Все новое, с божьей помощью.

— Семейство-то большое?

— Два сына, оба выделенные. Четыре дочери замужем, самая младшенькая пока в девках, — старик скупо улыбнулся, потряс пятерней. — Недавно посчитал — двадцать семь внуков и внучек у меня. Каково?

— И племяш, поди, часто наезжает?

— Ганька-то? А чего ж ему не наведываться, если до завода всего ничего. Да и надел братов остался, две десятины. — Он поморщился, засопел. — Брат напрочь от землицы отошел, бог его прости, ну а Ганька другой закваски человеком оказался. Молод-то молод, а глаз вострый. Умница, каких не сыскать. Сызмальства копеечку берег, на пустое не тратил, и все ко мне, ко мне, телок ласковый… Теперь вот в техники вышел, почти что барином заделался, полсотни оружейников под рукой, но место, где родился, не забывает…

Только что на его губах блуждала горделивая улыбка, и вот он враз посуровел, хлопнув руками по острым коленям, отрубил: «Ну, странники божьи, отдохнули? Не обессудьте, коли не так. Мне с племяшом на покос!»

Второй день вагоны с винтовочными стволами ижевской выделки стояли в тупике на окраине Москвы. С неба, затянутого серой мглой, без конца сыпал дождевой бус.

Вихрастый парень, раным-рано исчезнувший куда-то, вернулся встопорщенный, злой.

— Черт бы побрал их порядки. Не выпускают на Тулу, и баста! — ругался он. — Тех, что засели в управлении дорог, без подмазки не возьмешь. Сунулся раз и другой — отшили. А потом какой-то купчина влез. Выбегает обратно, ухмыляется. «Ну и что?» — спрашиваю. «Еду, любезный!» — и руки потирает… А до казенного никому дела нет. Винтовки или стволы к ним? Экая невидаль!..

— Ты б все же объяснил им, — заметил охранник. — Тульские заводы ждать не могут, а у нас на целый полк стволов.

— Какой к бесу полк! — вскинулся парень. — Дивизию снарядить можно запросто. А ведь грянет гром, вот-вот грянет!..

— Неужто… сызнова япошки? — робко спросил Терентий Иванович.

— Те наелись досыта, ковыряют в зубах. Теперь герман разевает пасть, чтоб слопать с потрохами…

Вполуха прислушиваясь к разговору старших, Егорка с досадой посматривал в сторону вокзала, где что-то звенело и вспыхивало синеватым светом. «Прикатили и уселись как пни, — думал он. — А батьке в глазную надо!»

Вихрастый парень словно угадал его беспокойные думы.

— Рванем-ка, сибиряки, на Пресню. Хоть и далековато будет, зато дружки есть у меня в тех краях. — Он подмигнул Егорке. — Не журись, малец, топать не придется. На извозчике поедем, чин чинарем.

— А Кремль увидим? — вырвалось у Егорки.

— Смотреть так смотреть. Айда за мной! Только вот, кусок брезента захвати, понадобится. Ну, а я с укладкой, кое-какие подарки везу.

Пошли, огибая мешанину продымленных кирпичных коробок и темных заборов, которым, казалось, не будет конца. Привокзальная площадь оглушила криками, топотом копыт. Мимо пронеслась продолговатая красно-желтая громадина, и над ней сверкнул синеватый огонек. Тут же из-за угла вылетел дивный, в яблоках, рысак, за ним вдогон — еще и еще.

Егорка стоял, задрав голову, с раскрытым ртом, пока вихрастый парень не окликнул его. Оказывается, он успел подрядить извозчика.

Ехали долго, петляя по улицам. А потом вдруг открылась просторная площадь, застроенная торговыми рядами, напротив них высились островерхие башни — одна, другая, третья, — и промеж высокая стена. Что-то искрой ударило в Егоркино сердце: словно бывал здесь, у стены, когда-то раньше, в немыслимо седой старине, и не только видел эти зубчатые стены, но и касался их ладонью.

— Ну как? — вихрастый парень легонько подтолкнул Егорку.

День сменился вечером, сумерки перешли в густую темень, редко помеченную желтоватыми огнями фонарей, а они все ехали. Колесили по булыжнику, по ухабам, поворачивали то влево, то вправо столько раз, что у Егорки зарябило в глазах…

Наконец остановились. Вихрастый парень расплатился с извозчиком, весело сказал:

— Вот он, Прокудинский переулок, прощу любить и жаловать. Как, славное названьице? А вот и дворец прохоровских работяг с галдареей, клопами и прочими благами. Идем! — и помог сойти Брагину-старшему.

Егорка вспомнил об укладке с подарками, выволок ее из-под сиденья, приподнял, и его повело вбок. «Свинцом набита, что ли?»

— Дай сюда, — тихо сказал вихрастый парень, оглядываясь по сторонам, и быстро зашагал к дому.

По скрипучей лестнице поднялись наверх, в длинный, открытый с одной стороны коридор, постучались в крайнюю дверь. Немного погодя на стук выглянуло встревоженное бабье лицо, при виде вихрастого парня засветилось улыбкой.

— А мы тебя с весны ждем!

— Маманька слегла, пришлось пропустить рейс. Ну, где Игнат?

— В кузне… А чего ж мы через порог? Входи, будь гостем. Ой, кто это с тобой?

— Из Сибири, отец с сыном. Беда у них.

Женщина присмотрелась внимательнее, всплеснула руками, забеспокоилась.

— Дедушка-то, поди, устал с дороги. Ничего, если в кладовке постелю?

— Можно и в ней, благо теплынь. Как, Терентий Иванович?

— Спасибо хозяюшке… — через силу ответил Брагин.

— Она еще и чаем нас напоит, ведь верно? — подмигнул ей вихрастый парень.

— Ой, и забыла совсем! — Она сорвалась с места, прикрикнула на чернявого парнишку, выскочившего из соседней двери. — Ну-ка, не путайся под ногами! Лучше б сбегал до монопольки, отца твоего там видели…

— Робит он… Позвали чинить котел… — пробормотал парнишка.

— С соседом прежняя история? — тихо спросил вихрастый.

— Не просыхает, окаянный. И семье покоя не дает.

— Так никуда и не пристроился?

— А кому он, забулдыга, нужен. Тут и добрые мастеровые годами на бирже стоят.

После чая Егорка с отцом улегся в кладовой. Едва смежил веки, стали кусать клопы. Кое-как притерпелся, задремал, но ненадолго. Среди ночи на «галдарее», совсем близко, раздался шум. Пронзительно кричала баба, ей на разные голоса вторили дети, все перекрывала пьяная мужская брань… Егоркино сердце до боли сдавила тоска. «Скорей бы папку поставить на ноги, скорей бы домой, в Красный Яр!»

Снова проснулся он под утро. Кто-то высокий ходил по кладовой, вполголоса переговариваясь с Терентием Ивановичем.

— Прости, дед, разбудил.

— Сами виноваты, чужое место заняли.

— Ну-ну, обойдемся, не впервой… — он чиркнул серником, короткая вспышка высекла из темноты молодое крупноносое лицо, волну светлых волос, бронзовую, в ссадинах, руку. Человек снял с гвоздя пиджак, прихватил сапоги, тихо вышел за дверь.

«Хозяйкин брат из кузни явился…» — догадался Егорка.

Глазную больницу они разыскали быстро, однако на том их везение кончилось. Доктора были заняты, могли принять не раньше, чем через неделю.

Егорка с отцом вернулись в Прокудинский переулок, и потекли нерадостные дни ожидания, хотя и наступило добропогодье. Тоска заела бы вконец, если бы не хозяйская дочь Иринка. Проводив мать на фабрику, она поила чаем Терентия Ивановича, не давала скучать Егорке.

Вот и теперь она влетела в кладовую, крикнула:

— Суп готов, бежим за хлебом! — и сорвалась вниз по лестнице, быстро-быстро мелькая тонкими загорелыми ногами. Догнать ее удалось лишь на перекрестке. По улице длинной колонной шли и шли солдаты со скатками через плечо, мерно колыхались штыки над вереницами плоских серых фуражек.

— Откуда они?

— Со стрельбища, — ответила Иринка и тихо добавила: — А знаешь, дядю Игната чуть не убили…

— Ну? — удивился Егорка.

— Он с полицией воевал. Не веришь? Прохоровские сделали баррикады поперек улиц, так он туда с мальчишками побег. У него даже наган был всамделишный. Ей-богу!

— Зачем побег-то?

— А зачем пошли со всех фабрик? — вопросом на вопрос ответила она.

Егорка промолчал. Слишком непонятными были для него эти люди прохоровские. Тоже вроде бы русские, и говор у них почти такой же, что в деревнях под Братском, но все равно какие-то чудные…

Когда Иринка с Егоркой на обратном пути сворачивали в переулок, сбоку раздался лихой разбойничий свист. На заборе сидел чернявый соседский парнишка, оскалив зубы, целился по ним из рогатки. Оба, не сговариваясь, юркнули за угол дома.

— Ну, цыган паршивый! — Егорка погрозил кулаком, вспомнив, как тот вчера вечером напал на него с гурьбой огольцов.

— Он сам нет, у него бабка была цыганкой. Ой, идет сюда! — Иринка опрометью бросилась к лестнице.

Но чернявый, судя по тому, что рогатка была засунута в карман, шел с добрыми намерениями. Улыбнулся белозубо, подал руку:

— Не боись, я нынче не страшный.

— А я и не боюсь.

— Молодец! — похвалил его чернявый и предложил: — Пойдем на рынок, пошныряем? Смотришь, кое-что и перепадет!

— Что перепадет? — не понял Егорка.

— Не придуривайся. Небось папаня-то из каторжных? К его рукам тож прилипало, когда с глазами…

И не договорил, отлетел к забору от сильного толчка в грудь. Но, странное дело, не осерчал, не полез в драку, только почесался.

— А ты ловок. Умеешь бодаться! — Он смолк, озабоченно покрутил носом. — Забыл, черт… Маманька велела за тятькой проследить, на бирже он с утра.

— Зачем?

— Вытурили его с Прохоровки… Слово не то сказал, ну, мастер и взвился на дыбы. Теперь одна маманька всех кормит… Слетаем?

Егорка в нерешительности переступил с ноги на ногу.

— Далеко она… та самая?

— Рядом!..

Наперегонки вынеслись к Большой Пресне, пересекли ее. Вскоре показалась и биржа.

— Не отставай, — сказал чернявый, открывая скрипучую, на расслабленной пружине дверь.

Зала, похожая на сарай, из конца в конец разделялась деревянным барьером, за ним сидели господа, и к каждому тянулась длинная очередь. Шарканье ног по каменному полу сливалось с голосами, отчего стоял гул, напоминающий жужжанье огромного овода. Изредка доносилось:

— Кузнецы в отъезд! Кто кузнец, подходи!

— Землекопы есть?

— Е-е-есть!

Весноватый парень пробивался сквозь толпу, держа на плече топор.

— Куда? Ведь плотник! — остановили его за рукав.

— Все одно…

— Как так?

— Трескать-то надо? — огрызнулся весноватый.

— А вот и пахан мой, — весело сказал чернявый, приподнимаясь на носках. — Еще тут. Но смоется, ей-богу, смоется. Видишь замухрыгу около? Тот, с кем они стекла высадили в кабаке. Вечно вместе, друг от друга ни на шаг!

Егорка присмотрелся. Он думал встретить чудище под потолок, которое лютует каждую ночь на «галдарее», а увидел сгорбленного, тихого на вид человека. Замухрыга, тоже в опорках и исподней рубахе, был позадиристее. Он косился на весноватого плотника, хрипел:

— Здоровый, черт, оттого и счастье. А ты стой, и никакого тебе просвета!

Дружки перекинулись двумя-тремя словами с чиновником, отошли от барьера к окну. Чернявый зорко следил за ними, силясь угадать, что они собираются делать дальше. «Эка его корежит, — шептал он. — А ведь умаслит, ей-ей!» Замухрыга что-то горячо лопотал, ухватив приятеля за руку, тот хмурился, тряс головой, лез пятерней в затылок и наконец сдался, когда замухрыга вынул из кармана пятак.

— Уговорил! — чуть ли не радостно сказал чернявый.

Егорка думал о своем: «Степан осенью на завод хотел отвезти. Нет уж, не выйдет… Пускай сам глотает копоть, обивает пороги, а я из дому — никуда!»

Огромный город и отпугивал и манил. Егорка выбирался из дома на свет, брел, с каждым днем все дальше, по Средней Пресне, с обостренной цепкостью запоминая обратную дорогу. Как-то он дотопал до широкой улицы, не имеющей ни начала, ни конца; по ней в обе стороны катили коляски и пролетки, плелись ломовые, их обгоняли, чихая едким синеватым дымом, пронырливые тупоносые авто.

Вместе с другими пешеходами Егорка проскочил перекресток, замедлил было шаг, чтоб осмотреться, но толпа мигом притиснула его к стене. Кто-то бросил: «Эй, деревня, чего кол проглотил!» — и он испуганно шарахнулся прочь, совсем как буренка на камской переправе. «Господи, куда они торопятся, куда бегут сломя голову?» — недоумевал Егорка.

Тихая, будто прочерченная по линейке улица позвала за собой, выдвигая дома один краше другого, незаметно вывела к бульвару. За невысокой чугунной оградой, под присмотром дядек и нянь, играли маленькие господа, и при виде их на Егоркином лице появилась усмешка взрослого, много повидавшего на своем веку человека. На жатву б этих барашков, в работу от зари до зари, с ломотой в пояснице и пылью на зубах. Мать, бывало, выведет на поле Зарековских, самое большое в деревне, сунет серп в руку. «С богом, сынка, да колосья не пропускай, — скажет и на миг опечалится, но тут же добавит, подбадривая: — Тебе, вой, пошел восьмой, а я с шести лет впряглась. И ничего!»

Он еще раз покосился на барчуков. Живут же люди, ничегошеньки, кроме игры, спанья на белых пуховиках и сладкой еды, не знают. Ни того, что есть на свете Красный Яр с пашнями и злой мошкарой, есть тайга, где из каждой колдобины жди бурого космача, есть порог, что пенится в версте от брагинской избы, есть и сами Брагины…

Поплутав по дворам и тупикам, Егорка вышел на реку, изогнутую как лук. По ее берегам раскинулись амбары, пристанские помосты, заваленные кулями с мукой, овсом и солью. С длинной вереницы плотов выгружали дрова. Как заводные, взметывались руки, передавая поленья по косогору.

Егорка постоял над рекой. Взмутненная до дна, она лениво несла на себе ржавые пятна, мелкий мусор. Невдалеке сидел старик с удочкой, глаз не сводил с поплавка; несколько рыбешек плескалось в стеклянной банке. А на братских порогах таймень или осетренок иной попадется на крюк — с трудом перетянешь через борт. И вокруг неумолчный гром, радуга коромыслом, свежесть первозданная!

За мысом, выше по реке, на крыльце кособокой сторожки, запрокинувшись назад, заливисто храпел какой-то бородач. У его ног разметался во сне кудлатый пес. Обок с пристанью дремотно загляделась в воду баржа…

Полуденное с белесым сверком солнце припекало все крепче, давило на темя, и Егорка почувствовал, что и его страшно тянет ко сну. Упасть бы, где стоишь, забыть обо всем, ничего не видеть и не слышать… «А батька, поди, волнуется!» — всплыло в голове. Он превозмог одурь, быстро зашагал на Пресню.

Егорка думал о том, что ждет их завтра у глазного доктора. Он бегом взлетел по лестнице, на миг приостановился — из хозяйской комнаты слышался незнакомый молодой голос, ему вторил сдержанный бас кузнеца Игната; Егорка боком вошел в кладовку, и первое, что бросилось в глаза, — было растерянное отцовское лицо, совсем такое же, как у людей на перекрестках.

— Народу кругом, ни проехать и не пройти. На пожар, что ли? — прогудел Егорка.

— Не пожар, кое-что пострашнее, — вполголоса молвил Терентий Иванович, — война с германцем. — Он трескуче закашлялся, помотал головой. — Принеси воды, глотка ссохлась.

В отгороженном занавеской углу, где стоял бачок, Егорка нос к носу столкнулся с Иринкой.

— Кто у вас?

— Дядькин знакомый. Работает в Мытищах.

Егорка отнес воду, вернулся к Иринке. Разговор в комнате не убывал.

— Честное слово, Игнат, надоело. Особенно донимают новенькие. Подходят, интересуются: из немцев будешь аль как? Отвечаю: мол, Медведевыми испокон века звались, а Блюхер просто-напросто барская затея… Не верят, черти. Мол, заливай, заливай.

— Василий, а вот… выйдет, как задумали, ну, а дальше? Страшно подумать — сами себе голова!

— Не робей, кузнец, ты ведь пресненский.

— Боязно все ж таки. Я, и вдруг…

— А что, плечи не выдюжат?

— Мобилизацией не кончится, как по-твоему?

— Ох, нет!

— А ведь забреют, Василий, и перво-наперво освободятся от нашего брата.

— Что ж, сходим, послужим. Только… будет это не к их радости, ей-ей!

Сквозь неплотно притворенную дверь Егорка видел: отца усадили в глубокое кожаное кресло, запрокинули голову, нацелились в его глаза какими-то круглыми штуковинами, надетыми на лбы. Смотрели долго, изредка бросая друг другу непонятные слова.

Потом седой доктор зачем-то подошел к столу, еще раз перечел бумагу, пронесенную отцом от самого Томска, посидел. Что-то его беспокоило, он встал, снова завел разговор с молодым помощником. И оба снова надвинули зеркальца, обступили Терентия Ивановича с двух сторон.

— Тебя, дед, в Томске пользовали чем-нибудь? — донеслось до Егорки, и тот удивленно покрутил носом: какой же он дед, ему всего-навсего сорок три года. Чудаки!

— А раньше, до томской лечебницы, видел?

— Самую малость. Человек ли идет, столб ли на дороге… Ну, а потом, как повязку сняли, — совсем ничего. Только вот на солнце когда гляну — вроде красное пробивается. Далеко-далеко.

Седой доктор взволнованно прошелся по комнате.

— Послушай, дед… — Он хотел сказать что-то, но передумал и, сев боком к столу, с брызгами набросал несколько слов на синеватом листке, запечатал в конверт. — Наведайся ко мне, скажем, послезавтра, а пока пройди на Никитскую, тут написано к кому. Побывай непременно… — И повернулся к двери. — Следующий! Что они там, заснули? — закричал, сердясь неизвестно на кого и за что.

— Ну, как? — с замиранием в сердце спросил Егорка, выводя отца из глазной больницы. Терентий Иванович молчал, плотно спаяв рот, весь одеревенев, и вдруг привалился к сыну, заплакал навзрыд. Егорка, словно маленького, гладил его по плечам, успокаивал и, не зная чем помочь, готов был сам разреветься.

— А письмо? — вспомнил он, загораясь надеждой, — Видно, еще к кому-то из докторов. Не иначе!

— Ладно, веди, — глухим голосом отозвался Терентий Иванович.

Пока они добирались до Никитской, пока разыскивали дом, он бормотал про себя:

— Все, все вижу. Правду скрывают… — И внезапно топал ногой, оборачивался назад, грозил кулаком. — Они у меня запоют, сволочи! Погубили глаза ни за грош, и думают…

— Идем, вон городовой на перекрестке! — испуганно тянул его за руку Егорка.

— Бог с ним… Иду.

Дом, на который указали дворники, был небольшой, в два этажа, с нарядной росписью по простенкам, и вовсе не походил на лечебницу. «Туда ли идем?» — засомневался Егорка, крутанув ручку звонка.

Дверь открыла молоденькая горничная в кружевной наколке. Узнав, кто такие и зачем, ушла с докладом и вскоре вернулась.

— Разуйтесь, — велела она свысока, брезгливо морща губки. — Носит вас дюжинами, а кто-то убирай.

Опорки остались у порога. Егорка, придерживая отца под локоть, боязливо шагнул в залу, пол, выложенный плитками дерева, сиял как зеркальный. В углу, заставленном цветами, виднелась женская фигура в черном бархатном платье. Чуть позади застыла еще одна фигура, и тоже в черном, но попроще, — судя по всему, воспитанница.

При звуке шагов женщина в кресле встрепенулась, подняла голову, и Егорка едва не вскрикнул. Глаза ее были точь-в-точь как у отца: ясные, будто налитые прозрачной ключевой водой, без единой искорки мысли.

— Кто там? — прошелестел тихий голос. — Ах да, с запиской от профессора. Вера, голубушка моя, прочти.

Девушка пробежала глазами синеватый листок, наклонилась к женщине, и та, выслушав, слабо повела рукой в сторону Терентия Ивановича.

— Подойдите сюда. Верочка, стул, пожалуйста.

Егорка почти не дышал. Два человека сидели друг против друга — она в кружевах и переливчатом бархате, он в дырявом зипуне, с нищенской сумой через плечо, — сидели и говорили, связанные общей бедой…

Госпожа подалась к Терентию Ивановичу, еле дотрагиваясь пальцами, ощупала его лицо.

— Откуда вы? Ах да, из Сибири… И давно это у вас?

Брагин-старший рассказал все: и как остался круглым сиротой и бродяжничал; как не по своей вине был сослан в Сибирь, потом вышел на поселение и строил в деревне избу, один на один с толстенными бревнами, часто подпирая их головой; как совсем недавно, осенью, взбесилась собачонка, и молния сверкнула перед его глазами, когда он открыл дверь, а собачонка, прибитая еще днем и внезапно ожившая, проскользнула у ног, бросилась к сыновьям…

Он смолк, понурился.

— Что я могу добавить? — сказала женщина, комкая батистовый платок. — Та же самая болезнь, «темная вода»… Муж погиб в Порт-Артуре, собственно, тогда и началось… Была у лучших окулистов Парижа, Лондона, Берлина, выбросила треть состояния, и все напрасно… — Она робко прикоснулась к большой коричневой руке Брагина. — Милый человек, Терентий Иванович. Может, я поступаю жестоко, но правда всегда милосерднее лжи… Не беспокойте семью, не убивайте силы на бесполезную ходьбу за тысячи верст. Отправляйтесь домой!

— Как же так? — растерянно бормотал Брагин. — Ведь я… ведь мне последнюю лошаденку, и ту пришлось продать… Куда ж я теперь?

Госпожа повернулась к воспитаннице, стоящей за ее спиной.

— Голубушка, в секретере пакет, подай сюда… Вот, милый человек, вам на дорогу и житье. Не поминайте лихом, прощайте… — Она откинулась в кресле, утомленно закрыла глаза, как бы отгораживаясь от всего на свете.

Зайдя за угол, отец разжал крепко стиснутый кулак.

— Ну-ка, глянь. Вроде и не деньги совсем…

У Егорки волосы поднялись дыбом: на отцовской ладони лежала новенькая, в радужных разводах, сторублевка. Точно такую он видел однажды в руках старосты Зарековского, собравшегося за покупками в Братск.

Но и сторублевка не обрадовала Терентия Ивановича. Он шел, тяжело передвигая ноги, с окаменелым лицом. Молча миновали Садовую, поднялись по Средней Пресне, свернули в Прокудинский переулок. У знакомых ворот стоял какой-то коротышка в сером, попыхивая папиросой. Егор мельком глянул на коротышку и тут же вспомнил, что тот топтался на этом же месте и вчера, когда наведался к хозяевам веселый кареглазый парень.

Молодой кузнец, голый по пояс, в брезентовых штанах, босой, умывался в глубине двора. Издали покивал постояльцам, спросил:

— Что нового, иркутяне?

— Велено ехать назад, — с усилием обронил Терентий Иванович.

Игнат кончил умыванье, крепко, докрасна растерся полотенцем, подошел, вынимая из кармана куртки что-то разлапистое, в искрах.

— А я вам трезубец отковал. Точь-в-точь, как рассказывали.

— Батя, острога! — вырвалось у Егорки. — Всамделишная! Насадил на шест — вся рыба твоя. И медведь не попадайся!

Кузнец потрепал его по плечу, немного помедлил.

— Зверье о двух ногах злее будет, — оказал он.

— Кенгура, что ли? — раскрыл рот парнишка. — Мимо в клетке провозили, видел. Но у нас таких не водится.

— Мал ты еще. Ну, идем чаевничать, сестренка блинов напекла.

Ночью отец, против ожиданий, спал спокойно, будто свалил с плеч непосильный груз. Не плакал, уткнувшись в ладони, не стонал, не скрипел зубами.

Утром Егорка открыл глаза, отца рядом не было. Он испуганно приподнялся на локте и замер — Терентий Иванович на ощупь двигал иглой, торопливо зашивал что-то в подклад зипуна.

— Ее? — оторопело спросил Егорка, имея в виду сторублевую. — А на дорогу?

— Не твоего ума дело. Вставай-ка лучше.

— Зачем?

— Ждет нас этапная контора. Одевайся, да поживей. — На лице Брагина-старшего проступило слабое подобие улыбки.

Теперь он шел на редкость проворно, поторапливал сына и вполголоса гудел:

— Чтоб я ту сотню потратил до Красного Яра? Да ни в жисть! Пускай берут на казенный кошт, и никаких гвоздей. Я, брат, законы знаю!

Но едва отец заикнулся о бесплатном проезде, старший чиновник этапного управления, на мгновенье оторвавшийся от бумаг, сухо отрезал:

— Шагай прочь, старик, не до тебя. Мы отправляем только арестованных. — Он обратился к писарю: — В Туруханский край всех перебелил?

— Имен десять осталось.

— Ох, как ты меня задерживаешь! Ради бога, позвони, что у них с партией? Готова, нет? — говорил он и рукой делал знаки служителям: лишних долой, долой…

Под их напором Брагины очутились за дверью.

— Ну-ну, — сквозь зубы пообещал кому-то Терентий Иванович и прямо у выхода сел на тротуар.

Минул час и другой. Стены домов, мостовая раскалились под солнцем, полыхали жаром, но Терентий Иванович так и не двинулся с места, лишь вполголоса посоветовал сыну:

— Накройся, да не торчи около, дуй в тенек!

Из окон высовывались писаря, пожимали плечами, прыскали в кулак. Несколько раз подходил городовой, трогал за плечо, бубнил:

— Эй, сермяга, пройди куда-нито, — и, не дождавшись ответа, брел на свой перекресток.

Вокруг Терентия Ивановича шумела суетливая городская жизнь. Люди спешили мимо, задевая слепого, чуть не наступая ему на ноги, дважды припускал короткий, но частый дождь, а он темнел неподвижной глыбой, вперив куда-то вдаль ясный взгляд, и легкий ветер играл перевитыми сединой космами волос.

В полдень к управлению подкатило авто, из него вышло начальство в немалых чинах.

— Отчего здесь нищие? — справилось начальство и поманило пальцем городового. Тот подбежал, отдал честь. — Почему непорядок, любезный?

Городовой что-то пробормотал, беспомощно разведя руками.

— Достукались! — Егор вытер со лба испарину. — Тикаем, папка, плохо будет!

— Э-э, нет, погодим немного: я их больше ждал на солнцепеке, — спокойно отозвался Терентий Иванович.

К ним рысью подбежал городовой, придерживая шашку.

— Накликал беду на свою и мою голову, шутоломный старик… Их высокоблагородие серчают и требуют к себе!

— Вот это разговор! — Терентий Иванович быстро как ни в чем не бывало встал на ноги, отряхнул колени, поправил суму.

Начальство приняло, стоя вполоборота, снимая и снова натягивая ослепительно белые перчатки.

— Надеюсь, тебе объяснили все?

— Так точно, ваше благородие, — подтвердил Терентий Иванович. — Все и… ничего…

— Я спрашиваю, тебе объяснили, что этап — не богадельня? Ты-то сам видишь, куда попал?

— Беда моя, не вижу. Чего нет, того нет.

— Что ж, придется отправить в полицейский участок!

— Один конец, ваше благородие. Сюда с весны добирались, по теплу, а теперь не дотянем, осень — вот она… Пропадем.

Хмурясь, начальство подошло к краю огромного стола, надавило кнопку, в дверном проеме мгновенно возник молодой офицер.

— Зачислить на довольствие и в вагон для сопровождающих, до Иркутска.

— Слушаюсь, господин подполковник!

Классный вагон, прицепленный в хвост тюремного поезда, был полон: ехали невесты, жены, братья и другие родственники арестантов. Свободное место нашлось только рядом с дверью, но Брагины были рады и ему. Терентий Иванович повесил на крюк суму, посидел и вдруг сказал:

— Вот что… Стемнеет не скоро, слетай-ка на Пресню, а то ведь ушли и спасибо не оказали. Возьми гривенник, леденцов купишь Иринке, а хозяйке и Игнату — поклон. Я бы и сам смотался, да место уплывет.

До Прокудинского Егорка добрался быстро, благо подвернулась попутная пролетка. Он прицепился сзади, за час с небольшим проехал изгиб Садового кольца. «Вот удивятся хозяева, когда про этап расскажу…» — весело думал Егорка. С беззаботным свистом взбежал по лестнице и остановился: навстречу медленно, вся в слезах, шла Иринка. Увидела постояльца, прислонилась к перилам, губы ее жалко дрогнули.

— Дядю Игната забрали…

— Как? — опешил Егорка.

— Подъехали на извозчиках, нас вытолкали в коридор, все перерыли. А потом… — Дальше она не могла говорить, затряслась в беззвучном плаче.

Глава вторая

Егорке было невмоготу. Вертелся с боку на бок, пытаясь заснуть, а в уши знай долбило занудливое теткино стрекотанье. Надо же! Считай, с утра засела она в брагинской избе, сизо пламенея налитыми щеками и выстукивая по столу мясистым кулаком, долдонила:

— Жить не умеешь, Грунька! Люди-то с чего порой начинают? Реже с целкового, чаще с копейки, а ты сотню не смогла удержать. Как твои вернулись на Феклу-заревницу, так и сидите сиднем.. Говоришь, и синенькой не осталось?

— Последняя красная, и та поплыла… Задолжали мы много, Настя. На леченье, на то, на се. Степану, опять же, полушубок справили с пимами, ребятенки вылезли из штанов и рубах… — робко оправдывалась Аграфена Петровна, склонясь над выкройками.

— Не-е-ет, была распустеха и помрешь ею! — наседала старшая сестрица. — Да я бы на месте твоем чего-чего не сотворила! В крайности, самогонку стала бы гнать и продавать. Из пуда муки получается двадцать бутылок, понимаешь? И парнишек приструнила бы. Степанка зацепился за Старо-Николаевский завод — хорошо, теперь Егорке и Веньке присматривай хозяев крепких. Нечего баклуши бить!

— Опомнись! Егорка всего на той неделе серп из рук выпустил. Совсем заездили мальчонку… — Мать с трудом удержалась от слез. — Ваши-то, одних с ним лет, в Братске учатся, хлеб только в печеном виде знают.

— Заимей с наше, милая, а потом… — начала было сестрица и осеклась: видно, вспомнила, как в свое время поделила меж собой и братом долю Груньки, которая вышла убегом за поселенца, приписанного к их деревне.

— Ты… все сказала? — подал голос Терентий Иванович. Он горбился в темном углу, что-то вырезал на ощупь из куска дерева. — Тогда прогулялась бы по холодку, чем париться в душегрее. Помогает, и крепко.

— А ты, вор, помалкивай!

— Чего ж я у вас украл? — справился Терентий Иванович, дергая седыми бровями.

— Не украл, а хотел, поди. Зря на каторгу-то не пошлют!

— Тьфу, стерва!..

— Тереша!.. Настенька!.. Да не ругайтесь вы…. Господи боже мой!.. — твердила бледная Аграфена Петровна, поворачиваясь от мужа к сестре.

Что-то стукнуло о стекло. Егорка, лежа на скамье, скосил глаза: с завалинки его манил к себе закадычный друг Васька Малецков. Егорка опрометью выскочил за дверь, и его разом охватило сыростью.

— Зачем звал?

— Учительша приехала!

— Да ну-у-у?

— Вот те крест!

— Из волости, что ли? — Егорка с сомненьем посмотрел на заплывшую грязную дорогу.

— Нет, на лодке, из Братска.

— Ходу, Васек!

Они побежали вдоль деревни, протянувшейся над яром. Ветер с дождем все наддавал. Басовито шумели нагорные сосны, гнулись, мотая ветвями. Наискось по реке, испестренной ударами крупных капель, без конца шли волны, с гулом накатывали на гальку, взметывались брызгами у лодок. Берестяные кибасы неводов — на козлах — гремели, сталкиваясь.

У своего дома Васька приостановился.

— Зайдем к нам, а то батька…

Семья Малецковых обедала. Почти половину стола заняли дети — Васькины сестры и братья; рядом с отцом пьяненько помаргивал молодой зять Петрован, приехавший с женой из Лучихи. Он догуливал последние деньки перед солдатчиной. Тут же сидел сосед Силантий, справной мужичок лет сорока, ласково жмурился на початую бутыль самогона.

Васькины глаза сверкнули голодным блеском. На столе в глубоких чашках мелко накрошенный полевой лук, огурцы, шматы малосольного тайменя… Сесть, поесть? В конце концов любопытство пересилило. Он заскочил на кухню, выхватил из чугунка несколько вареных картофелин, побросал в карман, пошел к двери.

— Ты куда? — крикнул Малецков-старший.

— Учительша едет, велели встречать! — выпалил Васька, таращась на отца. — Вот, спроси у Егорки.

— Ага, дядя Поликарп!

— А не брешете?

— Д-дело есть д-дело, — заикаясь, молвил Петрован. — Ч-ч-человек новый, п-помогут…

— Пустая затея, кум, — кисловато заметил Силантий. — Мы, слава господу, без учебы век свой живем, и дети обойдутся.

— Грамота, она н-н-никому не мешала, — возразил Петрован. — А ну, Васька, с-с-скажи: д-дюжина и д-дюжина — сколько б-будет?

— Двадцать и еще четыре! — отрубил Васька.

— Молодцом. Учись д-д-дальше. С-с-сват, ребятишки-то, а?

— Ладно, дуй, — подобрел Малецков-старший.

Боясь, как бы отец не передумал, Васька пулей вылетел прочь. На бегу доставал картошку и ел. Под конец вспомнил о Егорке, разломил последнюю:

— На!

— Спасибо, не хочу! — Егорка усмехнулся, косясь на него. Мал окоренок, да удал: жратву и во сне видит. Вечно голодный!

Около избы Дуньки-солдатки, отведенной под школу, толпился народ. Ребята густо облепили окна, заглядывали вовнутрь. В стороне, взапуски щелкая кедровые орехи, судачили бабы.

— Очень уж тоща и с лица бледненькая. А так ничего-о-о. Пальтецо на ей драповое, шляпка, чулки шелковые. Одно слово, городская!

— Добра, поди, навезла с собой?

— Какое там добро. Чемодан, сверток постельный, стопа книжек, вот и все.

При виде подошедшего Зарековского бабы смолкли, расступились и снова сдвинулись у крыльца гомонливой гурьбой. Вслед за старостой прошмыгнули в дверь Васька и Егорка.

Молоденькая учительница, прижав руки к груди, стояла посреди горенки, медленно переводила взгляд с темных, в потеках застарелой смолы стен, обшарпанных столов и скамеек на разбитое, заткнутое тряпкой окно, и староста улыбчиво ей говорил:

— Располагайтесь, Елена Финогенна. Чем богаты, тем и рады. Эй, Дунька, помоги барышне… А обедать милости прошу ко мне.

На зов явилась хозяйка, рослая кривая баба, двумя пальцами — указательным и большим — провела по губам.

— Дык… что же? Садись, девонька, ноги, чай, не казенные. Вот — школа, класс, там — в чулане — я, ну а ты в каморке жить будешь. Пусто в ней пока, но Пал Ларионыч, благодетель наш, обещал топчанишко какой-никакой. Так и пойдет…

— Да-а-а, пружин у нас нету, — развел руками Зарековский.

Учительница еще раз посмотрела вокруг, взметнула ресницами на старосту.

— Здесь и раньше учились?

— Пробовали, это точно. Учитель в прошлогоде пожаловал, как и вы, в одиночестве. По первости бодрился, потом затосковал. Ну, а самогону в деревне хоть залейся. Он и того… с копыт долой.

— Десять недель учил! — вставил Егорка ломким баском.

Она повернулась к нему, согревая дыханьем озябшие пальцы.

— Много вас?

— Не. Сперва было четырнадцать, потом осталось шестеро. Кто сам не захотел, кого отец-мать не пустили, а кому и не в чем зимой.

— Брысь! — гулко рявкнул староста.

Ребята сыпанули из школы на пробирающий до костей сырой ветер.

По улице, навстречу, торопился Мишка, меньшой сын Зарековского. Васька отвернулся: они давно, чуть ли не с пеленок, были не в ладу.

— Ты куда, москвич? — спросил Мишка.

— А ты?

— К Дуньке-солдатке. Говорят, учительша прикатила… Черт, в Братском реальном донимали, шиш с маслом выкусили, теперь здесь покоя не дают! — Он сдвинул на затылок новенький картуз, далеко отплюнулся. — Принесло ее не ко времени — лученье на носу. Поедем завтра?

— С кем да с кем?

— Стешка Фокина собиралась, Дунька, еще две бабы. — Мишка встрепенулся. — Ого, папаня мой топает, и, кажись, не один. Та самая, городская?

— Она и есть.

— Ну-ка, что за птица-синица!

Мишка нагловато прищурился, хмыкнул, с развальцей направился к своим воротам. Егорка смотрел вслед. Крепко живут Зарековские, широко! Ладный, в мелкой затейливой резьбе, крестовый домина, сараи и амбары под железными козырьками, рядом лавка бакалейная, где круглый день толчется народ. Вон пьяный Фока Тюрин, прихрамывая, пятится из бакалеи. Поди, что-то приволок на пропой, хотя вроде бы и тащить нечего… За ним идет Кешка, брат старосты, ухмыляется в бородку.

— Дешево? Что ж, не неволим. Езжай, милок, в Лучиху, плыви в Братский острог, не препятствуем. Там за бесценок отдашь. А теперь убирайся со своей поганой сетью. Ну? — и слегка потеснил Фоку от двери, тот взмахнул руками, оступился, полетел с крыльца.

— Живодеры вы, Зарековские! — крикнул Фока, приподнимаясь и отплевываясь от грязи.

— Пой, милок, пой. Только давно ли на коленках перед живодерами ползал? То-то и оно.

Егорка посмотрел на Ваську Малецкова. Ясно, о чем он думает… О дяде Федоте, наверно, и других молодых, угнанных в прошлом году на фронт, кое-кто из них уже успел сложить голову от германских и австрийских пуль, а брательники старосты остались дома: нашли у них доктора неведомый изъян, один и тот же у обоих. Конечно, болтали разное, но всему верить? Тетка Настасья вон отца иначе как вором и не называет. А за что, спрашивается, дали ему два года каторги? Шел в воскресный день от своего свата, в деревне под Пензой, набрел на толпу. Оказывается, ночью кто-то залез в амбар, унес несколько штук холста и селедку, забыв под дверью лапотный след. «А может, моя корзинка подойдет?» — загоготал подпивший Тереха и поставил ногу на крыльцо. Следы совпали точь-в-точь…

В сумерках учительница заявилась к Брагиным. Егорка с младшими братьями играли в подкидного, на щелчки. Мать, ухватывая последние отблески света, сидела за швейной машинкой. Приход гостьи первым почувствовал Терентий Иванович. Насторожился, устремил незрячие глаза к порогу.

— Кто там?

— Здравствуйте. Учительница я.

— Милости просим, барышня… — Брагин привстал, безошибочно указал на табурет. — Мать, спроворь-ка чаю, а вы, огольцы, потише!

— Не беспокойтесь, я на минутку. Мне бы… молоток.

— Молоток? — удивленно переспросил Терентий Иванович.

— И дюжину гвоздей, пожалуйста.

— А зачем, если не секрет?

— Полку хочу сделать, под книги.

— Ах ты, господи! — заволновался Брагин. — Что же ты днем-то не передала с Егоркой? Сколотим! Тебе куда, в угол, что ли? Венька, сбегай, вымеряй. Да мы тебе, голубушка моя, не одну, а три полки смастерим, и такие — ахнешь… — Он помолчал. — Ведь я столярничал, пока не ослеп, и вроде не хуже других. О ледоколе «Байкал» слыхивала? Вся надстройка была за мной. Сама-то из Иркутска будешь?

— Да.

— Ну, дом генерал-губернаторства тебе знаком. Я отделывал с артелью, — Терентий Иванович опустил голову, задумался. — А со школой как? Довольна ли? Ты, барышня, не давай старосте спуску. Надо, так надо. Будь посмелей.

Лучили в протоке за еловым островом. Лодка-ангарка медленно двигалась против быстрины, неся перед собой широкую кованую «козу», огонь, разведенный из смолья, высвечивал дно вплоть до мельчайшего камешка. Егор отталкивался шестом, Дунька, Стеша и Мишка Зарековский кололи рыбу.

— Тихо! — замирал с поднятой острогой Мишка. — Вот он, красавец, вот он, голубой… И через мгновенье: — Черт, сорвался!

Больше всех везло почему-то Дуньке-кривой: она раз за разом поддевала то валька, то сига, а то буйного маленького таймешонка.

— Ну, ведьма одноглазая, — крутил головой Мишка.

— Один — да зорок, не надо твоих сорок! — тараторила она, вытаскивая из воды новую добычу. — Ох и острога у тебя, Гоха. Может, обменяемся? Перемет, сеть — ничего не пожалею!

— Дареная, — ломким баском отозвался Брагин.

На заре пристали к острову, чтобы обогреться и перекусить, до Красного Яра было не меньше четырех верст. Пока Егор с солдаткой разводили костер, Мишка Зарековский вьюном вертелся около Стеши. Изловчился, обнял ее сзади и тут же отскочил, держась за скулу.

— Чего дерешься?

— Не лезь, выпороток щучий, еще мал.

— А когда подрасту, можно? — спросил Мишка с нагловатой улыбкой. — Федотку-то Малецкова ждать и ждать, ну, а Фока больше… — Зарековский не успел договорить.

— Ой, бабоньки, ведьмедь! — пронзительно, не своим голосом вскрикнула Дунька и, вскочив, затоптала едва занявшийся огонь.

Егорка обернулся и похолодел — от елового леса, щетиной нависшего над берегом, накатывалось на них сквозь туман что-то бурое. Опомнился он посреди протоки — на корме, за рулем.

— Господи, спаси и помилуй… Господи, спаси и помилуй… — твердила кривая, упав на дно лодки и придавив своим грузным телом Стешу. В гребях мотался Мишка с остекленелыми глазами, весла в его руках беспорядочно, чаще вскользь, били о воду, а следом по вспененной полосе плыл медведь.

«Что ж будет? — пронеслось в Егоркиной голове. — Съесть не съест, но всех перетопит к черту…»

Стеша наконец выбралась из-под солдатки, туго-натуго затянула сбившийся платок.

— Эй, щенок, подвинься! — бросила с досадой Мишке. — А ты, Егор, держи против теченья. Вот так… Видал, космачу-то не понравилось?!

Относимый быстриной, медведь повернул обратно.

— Слава тебе господи! — солдатка перекрестилась. Но Стеша продолжала следить за бурым пятном, прицыкнула на Мишку, когда он заикнулся о том береге. Нервно похрустела суставами пальцев, еще теснее сдвинула брови.

— Так и знала. Забегает выше!

Снова медведь плыл наперерез лодке, двигался с невероятной скоростью, поджав уши и всхрапывая точно конь. «Теперь не промахнется, — трепетно думал Егорка. — Заскочил с запасом. Вот и Стеша сникла…» Та сидела с потерянным видом, почти не мигая, смотрела перед собой. И вдруг вздрогнула как от толчка.

— Ну-ка, подмени! — велела она Дуньке.

Медведь правил к носу ангарки, и туда же пробиралась неизвестно зачем Стеша.

— Одурела! — взвизгнула кривая, ухватив ее за подол.

— Пусти, — сказала Стеша. В одной ее руке очутился ком бересты, другой она лихорадочно шарила а кармане.

Пять саженей оставалось бурому до них, четыре, три, две… Солдатка ойкнула, бросила весло, уткнулась в колени. Зарековский, запрокидываясь на спину, все сильнее разевал широкий рот. Озноб с головы до ног потряс Егорку. Шатаясь, он привстал на корме, крепко стиснул маленькую трезубую острогу. «Вогнать в пасть, а там будь что будет!» Медведь был совсем близко. И в самое последнее мгновенье, когда он занес мокрую когтистую лапу, чтобы уцепиться за борт, охваченная пламенем береста ударила ему в глаза. Медведь рявкнул от неожиданности и боли, отвалил прочь…

Прошумел перекат, своевольно развернул лодку, мимо пронесся камень. Четверо сидели, оцепенев, пока справа не завиднелся Красный Яр. За весла взялись только перед самой деревней, молча пристали к берегу, поделили рыбу.

Дунька вдруг прыснула, захохотала во все горло.

— Ой, мамоньки, ой, родные!

— Ты че, спятила? — хмуро спросила Стеша.

— Помнишь, в прошлогоде Силантий в прорубь угодил? Точь-в-точь Минька-водоплав!

— Силантий так, середка на половину… Есть у нас и побурее! — Стеша покосилась на Зарековского, подняла мешок с уловом, пошла по взвозу наверх, легконогая, статная. Егору ни с того ни с сего представился рядом с ней Фока, ее муж, маленький, остроносый, припадающий на один бок, и неясная жалость кольнула сердце.

— Ну, погоди! — сквозь зубы пробурчал Мишка.

— Ты кому?

— Проехали, телок!

С севера, из-за косматых увалов, наползали тучи, клубясь, густели, готовые сорваться первой крупой.

Шел третий урок, близился полдень, и в классе наконец посветлело. За окном бесновалась метель. Над сугробами, наметенными с осени вдоль берега, разгуливали вихри, и сквозь них смутно проступало белое, в торосах, ангарское плесо с обозначенной вехами санной дорогой на Братск.

«А ведь завтра закон божий! — вспомнил Егорка Брагин. — Хоть бы путь замело, что ли?» Знал: наедет батюшка — тошно будет всем. Чуть подзабыл какую-то строчку стиха — тут же голыми коленками на горох, а перед тем тяжеленной, в медных оковах, книгой — по голове!

Васька Малецков, наклонясь к Егору, шептал о немецком тесаке, принесенном с фронта дядей Федотом, который неделю назад вернулся домой весь израненный.

— Только ты ни гугу, понял? Узнает урядник, арестует без звука. — Васька лукаво усмехнулся. — Ваш Степан увидал тесак, прямо головой тронулся: отдай и отдай. Губа не дура!

Егорка рассеянно слушал его, а сам смотрел на чудо-бляху в руках Зарековского.

— Где нашел?

— Зачем искать, когда у папани их целый воз — и десятские, и сотские. Хошь, подарю на блесну?

— А взамен? — дрожащим голосом спросил Егор.

— Че с тебя возьмешь. Бери так, — Мишка с торжеством поглядел на потупившегося Малецкова.

— У-у-у-у-у! — радостно прогудел на весь класс Егорка, и тут же был наказан за шум. Учительница быстро подошла к нему, крикнула:

— Руку! — пребольно обожгла линейкой. И сама ж покраснела, задышала часто, из ноздрей хлынула кровь. Она стояла у окна с запрокинутой головой, прижимала к носу беленький, в вышивке платок. И толпились вокруг испуганные ребята, ненадолго оставив баловство…

Занимались по одному букварю. Учительница ходила вдоль единственного стола, зябко вздрагивала, куталась в шаль.

— Малецков, читай. А вы запоминайте, запишете потом, — она раздала ученикам по листку серой бумаги, с трудом удержала вздох. Мела нет, от карандашей за полгода остались короткие огрызки. Где взять. Не мешало бы раздобыть побольше керосину, нужна вторая лампа, но идти и снова кланяться Зарековскому? Нет, ни за что!

Она вспомнила, как староста осенью тянул со сходом. То мужики на охоте или на рыбалке, то сам отправится в Браток. Выпал снег, завьюжило, а он все обещал… Ни к чему не привел и сход.

— Школу надо чинить, мужики… Проконопатить стены, вставить стекла, подновить крышу. Ну, так как же? — спросила она и почувствовала — упали ее слова в пустоту. Старики скребли в затылках, медлили, староста ухмылялся: «Дескать, упреждал я вас, барышня милая, не поверили. Теперь вот и кусайте губки!» Поддержал ее лишь Степан Брагин, угловатый парень с копной медных волос.

— Айда, спроворим, чего рассусоливать? Не для кого-то, для себя! — и рывком нахлобучил шапку.

— Скорый какой! Тебе что, погостил — утопал, а в деревне своих дел невпроворот! — загалдели кругом. — Управские господа пускай мозгуют, им за то большое жалованье идет. Ну, а нам не с руки…

Да, что и говорить, земцы из Братска не забывали. На прошлой неделе, как раз после схода, прислали с почтальоном объемистый пакет. Она с трепетом развернула обертку и без сил опустилась на табурет. В посылке, находился волшебный фонарь и дюжина серий теневых картинок. Что делать с ними? Показывать в классе? Но ребятам без малого по шестнадцати, другое у них на уме… Иной посмотрит в упор — мурашки по спине пробегают.

Она мельком глянула на притихшего Егорку, обеспокоенно потерла лоб. О чем хотел поговорить с ней вчера Терентий Иванович? Хмурился, переступал с ноги на ногу, порывался сказать что-то, но так и не сказал…

Прозвенел последний звонок, и ученики гурьбой высыпали на улицу. Шагая обок с Егоркой, по макушку закутанным в отцовский зипун, Мишка Зарековский зло оглядывался на школу, сипел:

— Кляузница она, папаня говорил… Пишет в губернию и в уезд, жалуется. Мол, не отвели теплого угла, то да се. А что мы ей — кумовья? Сама приперлась, никто не звал!

— Книжку почитать не дашь? Ту, в картинках? — сказал Егорка, выстукивая зубами от каленой декабрьской стужи.

— Бери, пользуйся моей добротой. Да только не запачкай, у вас, брагинских, это скоро! — смилостивился Мишка и расстегнул борчатку, достал из-за ременного пояса книгу. — А теперь — приказ: перекусишь, беги на поскотину. Будем пулять по снегирям.

— Л-л-ладно… — ответил Егор.

Поодаль, у Стешиного заплота, его ждал сумрачный Васька Малецков.

— На реку не собираешься? Тычки я давно не проверял.

— Нет. Мишка звал на поскотину. Ружье принесет, во как!

— С разбором дружбу водишь. Куда нам до Зарековских, — обиженно сказал Васька и махнул рукой.

Егор бегом влетел в избу, затоптался у печи: «Ух, и мороз!» А носом чуял — сварила маманька сусло, и не простое, а с черемухой. Она еще с лета, про запас, насушила и намолола целый кошель молодого хлеба, долго берегла и вот — не удержалась… Но где она сама, и отчего так тихо в горенке?

Он сунулся в чулан, удивленно заморгал. Отец и мать сидели на скамье: она о чем-то задумалась глубоко, — так часто бывало после слез, — он с виноватым видом гладил ее худенькую руку.

— Мам! — крикнул Егор. — Дай борща, а потом я уроки живо сделаю. А потом…

Терентий Иванович грузно встал, покивал сыну.

— Вот что, Гошка. Придется тебе ехать в Вихоревку, до Прова Захаровича. Завтра и отправишься, вместе со Степаном. Завезет по дороге на Старо-Николаевский.

— Завтра? А… учеба?

— С ней надо немного подождать, помочь маманьке. Вас пятеро, каждый есть просит, а она одна. От меня какая польза? — Отец двинул кадыком, словно проглотил сухой комок. — Поробишь полгода, а там и в школу сызнова, с божьей помощью.

В уши Егорке надавила тишина. Он прислонился к бревенчатой стене, вытолкнул запоздалое:

— А я пятерку сегодня получил…

В брагинской избе не ложились допоздна. Копошились на полатях Венька с Пронькой и Минькой, старшие сидели вокруг стола, прикидывали, у кого бы разжиться на время валенками и полушубком.

— Попросим у Федота, и дело с концом. Он пока щеголяет в солдатской справе, — решил Степан, занятый починкой прохудившегося отцовского ичига.

— А примет ли Пров-то? — Терентий Иванович с сомненьем подергал полуседой ус.

— Сам заговорил о братишке, я его за язык не тянул…

— Мало теперь таких, с голубиной душой, — вздохнула мать и на мгновенье приостановила веретено, засмотрелась на лампу.

— Жаль мне его… — обронил Брагин-старший.

— Кого?

— Да Прова, кого ж еще… Не заладилась судьба. А какой был плясун в молодости, какой певун…

— Ни хрена себе, обделенный! — хохотнул Степан, со свистом протаскивая дратву. — Что ж, тогда и Зарековских, и тетку Настасью пожалеть надо, за компанию?

— Ну, нет. Они знают свое место.

— А Пров не знает, разнесчастный человек?

— То-то и есть.

Глава третья

На дворе еще держалась темень, когда жена Прова Захаровича зашла в пристройку, где ночевали работники.

— Эй, Кузьма, вставай, коней поить надо, — сказала она с одышкой.

— Пусть Егорка, он помоложе… — пробормотал работник и повернулся к стене.

— Да проснись же, антихрист! — она с силой толкнула его под ребро.

— Ох! — Кузьма сел, стал чесаться: скреб черными ногтями затылок, потом живот, потом спину меж лопатками.

— Ну, кончил ай нет? — вышла из себя хозяйка. Работник нашарил в полутьме портянки, принялся медленно, с раздирающей челюсти зевотой обуваться. И внезапно вытянул сонного Егорку ичигом по спине. Тот вскочил как ужаленный.

— Все-таки разбудил, окаянная твоя душа! — хозяйка всплеснула руками, в испуге покосилась на дверь. — Провушка опять сердиться будет… Ну, ладно, ладно. Скотина изошлась криком, да и сено до сих пор в возах, надо б сметать в зарод. С богом!

— Досыпай за нас! — бросил вдогонку ей Кузьма.

Над зубчатой линией тайги всплыло солнце, заискрилось на рыхлом, взявшемся за ночь ледком снегу. С крыш зазвенела робкая капель.

Возы убывали туго. С Егоркой творилось что-то странное: вилы, всегда покорные ему, вывертывались из рук, глаза все сильнее заволакивало горячей пеленой. Кузьма надсадил голос, подгоняя его, орал, в нетерпении сучил кулаками, но вот умотался и он.

— Слезай, отдохнем. Ну их к бесу!

Во дворе ненадолго появился Пров Захарович, суховато покашливая, на мгновенье остановился у калитки, побрел в дом.

— Был человек, и нету человека, — молвил Кузьма, сидя на бревне.

— Зачем так-то? — прерывисто сказал Егорка.

— Цыц! Мал еще рот затыкать. Слушай, мотай на ус… Да-а-а. Богатство тоже не сахар, если вдуматься. Тем паче с такой пилой под боком… Ты ее раньше не видел, хозяйку-то. У-у-у! Простой люд не замечала, за версту нос драла. Как же, купецкого роду-племени, да и лицом бог не обидел. Выйдет из церкви, бывало, что твоя королевна заморская! — Кузьма закурил, всласть затянулся едким табачным дымом. — Ну, а сам вроде нас начинал, с батрачества. Потом с ней слюбился. Дальше — больше, ейные мать и отец на кладбище переехали, в тенек. Молодые вдвоем стали хозяйствовать. Дом — полная чаша, чего-чего нет: и кони, и коровы, и деньга в кубышке. А ей все мало, из материных обносков не вылазила, батраков держала впроголодь, одним словом. Да-а-а. Пронька совестливый жуть, — на дыбы. Ее обломать хватило сил, а сам засох. Как обо что-то ударился! Когда, боле полугода назад, единственный сын сгинул на Карпатах, он и вовсе…

В глазах Кузьмы вдруг вспыхнул суетливый огонек. Он поднялся с бревна, крадущейся походкой заторопился навстречу молодой снохе Прова Захаровича, которая сходила с высокого крыльца. Кузьма заступил ей дорогу, маленький, кривоногий, с редкой бороденкой, рассыпал угодливый смешок. Она равнодушной тенью скользнула мимо. Кузьма сбычась проводил ее взглядом.

— Стерьва! — сказал он, когда вернулся к зароду. — Плывет, не подступись, а про себя, поди, только об одном и думает… И еще о наследстве!

«Черт поймет-разберет Кузьму этого. То умница, то гмырь самый распоследний… — мелькнуло у Егорки. — Чем она ему не угодила, в конце-то концов?» Он привстал, качнулся, боком сел на сугроб.

— Ты и впрямь заболел, — донесся издалека обеспокоенный голос Кузьмы. — Говорил тебе вчерась — не скидавай зипун, с весной шутки плохи. Дуй в избу, как-нибудь управлюсь один.

Егорка лежал на полатях, укрытый овчинным тулупом, дрожал от озноба. Подошел Пров Захарович, худой, с бледно-серым лицом.

— Потерпи малость. Бабы готовят земляничный отвар. Выпьешь раз-другой, и никакой хвори… Ну, а с первым теплом — на заимку. Там, брат, вольготно, как нигде.

— Простите, дядя Пров…

— За что, дурачок? — дрогнувшим голосом справился Пров Захарович.

— Зарод не сметан…

— Почти готов, Гришка соседский помогает… Я бы и сам вилами подвигал, да вот беда — сердце не отпускает второй год… — И громко, через силу: — Эй, бабы, вы скоро?

— Сича-а-ас!

На Егорку накатывало зыбкое, огненными волнами, забытье… Откуда-то вплотную набегала на резиновых колесах островерхая башня, и с «галдареи», что прилепилась к ней, повелительно звал Мишка Зарековский… Нет, звал, но кого-то другого, светловолосый кузнец Игнат, а Васька Малецков сидел на веслах, и над бортом лодки вспухал кулак тетки Настасьи. «Вот тебе, каторжный!» — угадывалось по ее губам. Но удара почему-то не было, а было тихое, ласковое прикосновенье к щеке… Он вздрогнул, открыл тяжелые веки. У печи стояла сноха Прова Захаровича. Приподнимаясь на носках, она подала чашку с отваром, легонький ситцевый капот на ней распахнулся, и совсем близко от Егоркиных глаз затрепетала белая, девически округлая грудь.

Он прижался к дымоходу, замер, и лицо молодой женщины тронула слабая, с горчинкой улыбка.

На третий день стало заметно легче, особенно после бани, и ужинать Егорка спустился к общему столу. Хозяйка — по знаку мужа — подкладывала ему то кусок мяса, то студень, то шаньгу.

— Пропустим-ка для сугрева, сынок! — Пров Захарович весело пощелкал ногтем по графину с лимонной настойкой.

— Не надо бы приваживать к питью. Больно мал, — заметила хозяйка, подобрав тонкие губы.

— Разговоры! — коротко осадил ее муж.

— Этому мальцу шестнадцать лет. Продлись война еще немного, и пойдет в солдаты на те же самые Карпаты… Пей, Егор Терентьевич! — громко сказала сноха и сама с каким-то ожесточеньем опрокинула настойку в рот.

До чего ж околдовывает, ведет за собой покос в тайге! Вот, кажется, вся трава уложена валками до последнего лепестка, и дальше одна непролазная чащоба, где не то что человек — мышь не проскочит; но не поленись, шагни вперед, раздвинь березовые гривы, и перед тобой зазеленеют новые плеса, новые потайные уголки… Знай, коси!

Дойдя до опушки, Егор достал из кармана брусок, несколько раз черканул по лезвию косы, оглянулся. Ого, напластовал с утра, поди, на целую копну. То-то ахнет Кузьма, когда вернется из деревни… А когда вернется — бог знает. Уезжал на день-два, чтобы показаться фельдшеру, но, по всему, разболелся вконец.

По краю неба плыли тонкие, насквозь высветленные солнцем облака, шли неведомой дорогой, и хоть бы какое из них забрело в сторону… Егор с досадой чертыхнулся. Один, совсем один! До соседней заимки верст шесть, и то напрямую, а по проселку — со спусками в лога, с объездом болот и гарей — все восемь. А тут хлеб на исходе, осталась черствая краюха, и к ней ничего, если не считать нескольких луковиц… Да нет, одному все-таки лучше. Никто не теребит, не ноет под руку, не стоит над душой, вроде хозяйки: то не так сметал, то не туда прибил, то криво повесил… И Кузьма порой вздергивает нос: как-никак старший работник. Пойми его! Напропалую бранит и Прова, и весь белый свет, а сделай самую малую оплошку — напускается цепным кобелем…

Снова падала и падала трава, в нос бил медовый запах цветов, на ичиги летели брызги росы. Припекало солнце, вышедшее из-за ближних елей. Сняв рубаху, Егорка сделал замах и насторожился. Показалось или на самом деле был крик? Вслушался, помотал головой: «Доплясался, скоро бредить начну!»

И все ж на заимку кто-то приехал. Над деревьями пронесся ветерок, и с ним — теперь отчетливо — долетел зов.

Вскинув косу на плечо, Егор заторопился к заимке, стараясь наперед угадать, кто там: «Кузьма? Вряд ли… Скорее, дядя Пров. Слава богу, вспомнили, а то брюхо приросло к спине!»

Он миновал осиновый перелесок, обмелевший, в каменной россыпи, ручей… На пороге избы стояла молодая хозяйка, задумчиво следила за дымком, разведенным от комаров. Она увидела Егорку, окинула пристальным взглядом, сказала с колкой усмешкой:

— Ну, чего язык проглотил? Здороваться медведь будет? Ладно, иди за стол.

Пока он за обе щеки уплетал шаньги с топленым молоком, она сидела напротив, подперев рукой голову, не сводила с него зеленовато-серых глаз.

— Не боялся в одиночку? Свекор чуть с ума не сошел. «Что он да что с ним!» Вот и… послал.

Но Егору почудилось, что сказала она совсем не то, о чем думала.

— Грабли в порядке? — спросила она, помолчав. — Засветло смечем копешку-другую, а утром за косьбу.

Незаметно подкрался вечер, смазал полукружья пестрого осинника, придвинул темную стену елей чуть ли не вплотную к заимке. Густел туман, перемешанный с легким запахом дыма.

Егорка стреножил коней, навесил им ботала, пустил на луг, пошел в избу. «Свет погашен, поди, легла…» — подумал он.

Среди ночи его разбудил тихий голос: «Егор!» Над ним неясной белой тенью склонилась молодая хозяйка, осторожно гладила спутанные волосы. Он пугливо привстал, ощутил рукой ее колено, рванулся в сторону, но она силой удержала его, притянула к себе, задавила страх долгим, неистовым поцелуем.

Потом она лежала на кошме, рядом с ним, навзрыд плакала.

— Прости, мой миленький. Прости, ради бога…

— За… что?

— Стыд потеряла… Но не осуждай, Гошенька. Трудно одной, ох, как трудно, если бы ты знал! Мне ведь нет и девятнадцати, не жила вовсе…

Молчаливая, спокойная женщина вдруг обернулась нежной, слабой девчонкой, совершенно беззащитной перед бедами, которые так рано пали на ее голову. Он трепетно подался к ней, нашел в темноте ее губы, соленые от слез.

— Не плачь, ну, не плачь… — шептал Егорка, пронизанный острой жалостью.

Прошло короткое лето, за ним прокатила осень, грянули морозы, побелив дома, цепочки изгородей и тайгу, а Степана все не было. Заявился он перед масленицей, по пути со Старо-Николаевокого завода.

— Ну, как мой брательник живет-может? По Красному Яру не соскучился? — весело спросил он, отряхивая у порога снег. Посмотрел на молчаливого Егорку, стесненно крякнул. — Нечего там делать пока. Сам с весны первый раз еду, отпросился на два дня. Деньги отвезу и тем же часом обратно… Потерпи…

Из дальней горенки вышел на голоса Пров Захарович в наброшенной на плечи романовской шубе.

— Эй, старуха, угости парня чарочкой, да щец горячих побольше, — велел он. — Продрог, поди?

— Есть маленько, — отозвался Степан и, проворно сняв продымленную верхнюю справу, сел за стол. Он одним духом выпил полстакана зубровки. Хлебая щи, изредка поднимал глаза на брата, подмигивая ему. — А ты, Егорка, вымахал за год. Мать родная не узнает, ей-ей!

— Мы на него не в обиде. Поспевает во всем: одна нога здесь, другая там… — с похвалой сказал Пров Захарович. — Ты порожняком? Вот и ладно. Поешь, иди с Кузьмой в сусек, отсыпь три мешка муки. Впрочем, добавь еще один, от меня. И кланяйся отцу-матери. Хорошие они у вас!

— Дак… — начала было старая хозяйка, но муж сурово оборвал ее: — Замолчь! — и с силой ударил сухоньким кулаком по столу, поморщился от боли.

Покончив с едой, Степан присел у порога, закурил и вдруг хлопнул себя по лбу:

— А новость знаете, дядя Пров?

— Где нам: живем в лесу, молимся колесу… Ну-ка, что за новость?

— Революция, если коротко!

— Господь с тобой, парень… Чего плетешь? — хозяйка в испуге перекрестилась.

— Ей-ей, не вру. Свобода всем и каждому, на веки веков. Царь отрекся от престола, Дума сколачивает народное правленье, а над ней — Советы!

— А о войне что говорят? — еле слышно спросил Пров Захарович и, не дождавшись ответа, с непокрытой седой головой, в шубе нараспах, скрылся за дверью. Белый морозный пар клубами повалил в комнаты. Степан подмигнул молодице, запел: «Как у нас собралась дума, в думе много было шума. Ах ты дума, дума, дума, государ…» — и смолк на полуслове. Хозяйка силилась что-то вымолвить.

— Выйди, посмотри, — скорее угадал, чем услышал Егор.

Пров Захарович неподвижно стоял у высокой, в сплошную доску, изгороди. Обернулся на скрип.

— Баба послала? Ну-ну… — Голос хозяина дрогнул, сорвался на шепот: — Ему б только солнцем любоваться, детей ростить, а его в серое сукно, под пули за тридевять земель…

Егорка вышел из коровника, прислонил к стене вилы, утер пот. Ну, с одним делом управился. Теперь бы перетаскать навоз, раскидать кучами по огороду, а потом — за починку сбруи. Конечно, есть новая, но и та еще неплоха, запросто послужит и год, и второй…

На улице заиграла гармонь. Мимо вразвалочку прошагала ватага парней, кто-то крикнул на ходу:

— Эй, надорвешься раньше времени. Плюнь! Им, чертям захватистым, все мало! Небось распивают чаи?

Егорка не ответил, покосился на окна хозяйского дома. А вдруг слышали? Старой ведьме так и надо, но перед Провом Захаровичем неудобно. Или он сам не вкалывал, когда был молодым? А что богатство привалило в руки — на то воля божья…

В полдень у ворот кто-то остановился, требовательно постучал кнутом. Егор вынул слегу, и во двор въехала знакомая кошевка Зарековского.

— Дядя Павел… Сколько лет, сколько зим! — обрадованно крикнул Егорка.

Староста пробурчал что-то неразборчивое, навесил мохнатые брови, пошел в дом, загребая снег полами длинной волчьей дохи.

Провел он у хозяев часа два. Егорка толкнулся было в горенку, расспросить об отце с матерью, но Пров Захарович кивком отослал его назад: повремени малость, некогда.

Было сумрачно, по небу гнало серые облака, сыпал снег, иногда в редкие разрывы слепяще брызгало солнце. У волостного правления — через дорогу — собралась толпа. Кудрявый молодец потешался над старухами:

— А вот в городе, бабка Прасковья, так и молиться машиной стали! Привезли в церькву, на болты — и давай. Только винт крутани: она и поет, и свечки ставит, и ладанный дух подает!

— Тьфу, нехристи! Чтоб вам ни дна и ни покрышки! — грозила костлявым кулаком бабка.

— А слыхала, что в Заярске-то сотворили? У-у-у-у-у! Привезли в храм жернова мельничные. Ты вот поклоны отбиваешь боженьке, жива и здорова, а там таких, кому за семьдесят, пустили на размол!..

К волостному правлению, стоя в кошевке, подъехал Зарековский. Толпа повернулась к нему, вразнобой поснимала шапки: старосту знали по всему Приангарью.

— Пал Ларионыч, ты газеты читаешь, да и у начальства на виду… Объясни, ради бога, что дальше-то?

Зарековский помолчал, обдумывая ответ.

— Съедят нас, мужики, с потрохами, потому как за Уралом треть пашни осталась незасеянной. В городах, в Питере аль а Москве, очереди за хлебом с утра до вечера…. А заводской, он ждать не будет… Сам придет, если не дашь подобру… Через то и смута…

— Ну, а власть, временная куда смотрит?

— То-то и плохо, что временная. Заварит, а мы расхлебывай… — Зарековский поправил волчью доху, взялся за вожжи.

По толпе прошел рокоток:

— Хлебец-то ховать надо, кум, пока не выгребли.

— Чтоб гнил?

— Зато чужакам не достанется.

— Сперва разберись, кто свой, а кто чужой.

— Эх, коли что, заберу скот и — в тайгу!

— Пуглив же ты стал, братец… Угости-ка табачком!

Глава четвертая

Ранней зимой Егорка, впервые за два года, выехал с братом в Красный Яр. Конь ходко рысил по отточенной до блеска дороге, следом бежало солнце, верста за верстой оставались позади. Уткнув нос в воротник полушубка, Степан гудел:

— В Питере-то, слыхал? Временного будто и не было…. А вот в Иркутске… Понимаешь, втерлись в Совет очкарики с толстосумами — и ни в какую… — Степан добавил: — Ничего-о-о, теперь наше время!

— Зарековский… жив-здоров?

— Жив, паук. Братская управа за него горой. Одна шайка-лейка. Ну, да подберем ключи и к нему, а за компанию и к тетке Настасье. Вконец, понимаешь, загрызла маманьку. Где ни встретит — срамит. Воры да воры… Иногда зло такое возьмет — порвал бы на месте!.. — И озабоченно справился: — Не замерз?

Егорка молчал, занятый совсем другими думами. Перед ним мерцали зеленовато-серые глаза снохи Прова Захаровича, возникала вся она — ладная, с тугой грудью, неистово-нежная по ночам, замкнутая, суровая днем, на людях. Вот и прощаясь не обронила ни единой слезинки, ни словом не выдала своей печали, только всматривалась пристально, как бы запоминая каждую черточку его лица… Он даже застонал, до того вдруг тоскливо и горько стало ему на пустынной, в бесконечных извивах, дороге, под равнодушными елями.

Брат потормошил его за плечо.

— Эй, очнись. Дурное привиделось, что ли?

— О Кузьме подумал… Поправится ли, не знаю.

— Тьфу, было бы о ком! Тут буча на весь мир, а ты о колченогом старикашке, о его грыже… Забудь! Вот побываешь у Федота, иное запоешь, ей-ей. — Степан с укором скосил глаза. — Чудной ты все-таки у нас, бредешь незнамо куда, слепым кутенком… То поперву домой рвался, а то силой от Прова не вытянешь.

— Отчего ж сам третью зиму летаешь на завод? — сказал Егорка, жгуче покраснев.

— Я? — Степан помедлил немного. — Со мной себя не равняй. Я, Гоха, за такое, чтоб оно звездой горело круглые года!

— Нашел?.. Нашел, да едва ушел… Из подсобных никак не выпрыгнешь, — пробормотал Егор и с опаской подался вбок: старшой крутоват, брыклив, того и гляди… Нет, стерпел, не взвился, как бывало, только засопел угрюмо.

— Гоняли с места на место, попробуй наловчись… Но я вовсе не про то. Цепи с ног-рук сброшены к черту, вот главное!

— Знавал я и других, — сказал Егорка, — не чета кой-кому.

— То есть? — настороженно спросил Степан.

В памяти Егорки почему-то возник маленький замухрыга, встреченный на бирже труда, и его приятель как в воду опущенный… Но были еще люди-человеки, с кем пересеклись пути. Тот же вихрастый парень, тот же Игнат. Искрило в них что-то особенное, помимо доброты, а что — враз не ухватишь…

— Что молчишь? — настаивал брат.

— За дело держались, — выпалил Егорка, — о себе не трезвонили!

Степан в сердцах отвернулся.

Лошадь замедленной рысцой одолела взлобок, и дорога наконец вырвалась из тайги на обдутый недавними вьюгами простор. Справа заголубели, переливаясь в солнечных лучах, дымы Братска, впереди — за торосистой лентой реки — прорезалась под белым, в соснах, косогором тоненькая цепь красноярских изб.

— Сердце-то не щемит? — справился Степан, позабыв обиду.

— Чуть-чуть.

— Но-о-о, сивый!

У Малецковых по вечерам не переводились гости. То один забегал на огонек, то другой, и каждый с неизменным «что» да «почему». Когда не умещались в тесной горенке, топали гурьбой в школу, благо не препятствовала молоденькая учительница. Сидели кто где, густо дымили махрой, говорили обо всем враз.

— Раньше ты украдкой мог в люди прошмыгнуть, нынче — все для тебя, — басил Федот Малецков, рослый, ясноглазый, в шинели нараспах, с подвязанной левой рукой. — Жизнь берет за шиворот и велит — будь человеком, будь со всеми, перебарывай в себе темноту, свой медвежий нрав!

Он вдруг почему-то смолк, сдвинул темные, вразлет, брови. «Что с ним?» Егорка, сидя сбоку, проследил за его взглядом, увидел у двери Стешу и рядом с ней сонного, с раскудлаченной бороденкой Фоку.

— По-твоему, жизнь за все в ответе? — с иронией спросил Степан. — Сама выведет, куда надо? У-у-у, тогда нам и горюшка нет. Сиди с открытым ртом, жди!

— Ловок, ерш!

И оба — Степан и Федот — громко захохотали, принялись поталкивать друг друга плечом. Со скамьи привстал Силантий.

— Веселого мало, коли разобраться… Темноты много в нас, Федот прав. Но не выбьешь ли вместе с ней и любовь к землице? Вон Евлашка, погодок мой, по весне, бывало, замрет над бороздой, гадает, когда начинать пахоту, а на щеках слезы… Половчей бы надо как-то, не рывком-швырком. Воля, вот она. Всем улыбается, к самому распоследнему горемыке повернулась передом. Бери, пользуйся…

— А к-к-коммуну, значит, побоку? Не нужна в-в-во-все? — спросил Петрован, быстро-быстро помаргивая из-под повязки, обручем охватившей бритую голову.

— Ты, солдат, погоди. Коммуния, коммуния… А что она дает мне, твоя коммуния? Прибыль от нее какая? — Силантий покивал на окно, выходящее к Ангаре. — Не-е-ет, в Братске люди говорят иное. Тоже люцинеры! Их слово простое: всяк будь при своем, донельзя свободный. Тебе — землица, ему — ремесло аль торговля, мне — извоз — по старой памяти.

— Что еще поют?

— Не поют, Федотка, в корень смотрят. Мастеровщине бы только горло драть, смуту сеять. Всему голова — крестьянство, мы с вами. Кто хлебушку-то дает? Мы, и власть — нам, само собой. Чем плохо?

— А удержишь?

— Ого!

— Допустим, уезд — в твоей пятерне. Сколотил мужицкий Совет, за стол уселся. Что дальше? А дальше сломя голову к благодетелям: выручайте, ум за разум идет, буква на букву наезжает… Вот и лопнуло твое «народовластье», не успев опериться. Расчет «соглашателей» тонкий: борода темна, дремуча, сколь ни ерепенится — наша будет, под нами, лишь бы отколоть ее от рабочих! — Федот усмехнулся. — Да и были они у власти, твои господа революционеры, и еще есть кое-где. У нас, например. К чему привели — видел сам. Если кто и попользовался их «свободами», так Зарековские, кроме никто!

Силантий кисловато шевелил губами.

— Шут с ей, с властью. Был бы покой.

— Хорошо! — напирал Федот. — Обзаведемся мы крестовыми домами, доброй скотиной. И что же, на том ставь точку? Тпру, приехали?

— А тебе, с твоей нуждой беспросветной, мало?

— Умница ты, кум Силантий, а… не совсем… Прости.. Животине, которая тебя кормит, этого, может, и хватило бы. А ты… ты-то сам далеко от нее ушел?

— Верно! — закричал Степан и стукнул себя кулаком в грудь. — Верно, Федот! По мне, что она, деревня, есть, что ее нету. Заводище — да, с ним не пропадешь!

— На Красном Яру, выходит, крест поставил? — искоса поглядел на него Силантий.

— И не простой, дяденька, а березовый!

— Чем же он тебе не угодил? — отчужденно-глухо спросил Федот Малецков.

— Да всем! Гриб червивый ни сразу съесть, ни потом поднесть. Одинаково!

Федот сладил пальцами здоровый руки самокрутку, отошел к окну, подернутому густой синевой. Пробасил, не оборачиваясь:

— Ну, а если мы кое-кого к ногтю?

— Новые выползут. Клоп, он живуч! — Степан убежденно помотал гривой медных волос. — Нет, братцы, вы как хотите, а я от завода ни на шаг.

— П-п-постой… Н-н-на заводе их нет, ч-ч-что ли? — подал голос Петрован.

— Кого их?

— Клопов тех с-с-самых?

Степан смешался на минуту.

— Может, вы и правы в чем-то, но если что-то крепкое где и образуется, то не здесь, а там. Это знаю твердо!

Теперь на него наседали разом и Федот, и Петрован, и Силантий. Степан отбивался, как только мог.

«Сколь голов, столь и умов, — думал Егорка, вслушиваясь в спор. — Все вверх дном… А тут некусай вот-вот нагрянет, муки осталось полмешка. Одной маманьке разве управиться?..»

У печи топтались парни, пришедшие с Иннокентием Зарековским, братом старосты.

— Стешка-то чего приперлась?

— По чью-то душу, не иначе.

— Эх, притиснуть бы ее в темном уголке. Баба невыезженная, сдобная, хватит на всех!

— У ней другие штаны на уме, — глумился Иннокентий Зарековский. — Эка на солдата уставилась!

— Выпить, что ли, братва? В глотке ссохлось.

— Де-е-е-ело! И Фоку прихватим за компанию, а то носом всю дорогу клюет… Эй, Фока, на два слова!

— Куда? — крикнула Стеша, но парни подхватили Фоку под руки, с гоготом вытеснились прочь…

Кончился керосин в лампе, и по школе потянуло гарью, а разговор не утихал. Запалив невесть какую по счету «козью ногу», Федот сказал задумчиво:

— Дел-дел! А тут о книгах, о газетах забывать не следует. По ночам, урывками, а читай. Спасибо Елене Финогенне, кое-что достает и на нашу долю. Ну, а ты, Степанида, наших баб впрягай в воз, нечего им в запечье сохнуть… — Он впервые за весь вечер открыто поглядел на Стешу, и та залилась радостным румянцем. Федот помедлил, собираясь с мыслями. — Открытого боя с Зарековскими и их шатией-братией не миновать. Кто знает, на что они могут пойти. Чтоб винтовки и дробовики были наготове, всем ясно? Да и Братск с господами под боком. Полиция только сменила вывеску, а мордачи в ней те же самые. И о том помнить надо.

— А че? — вдруг ни с того ни с сего встрял Егорка. — Полиция бывает разная. Нам с батей вон…

— Заткнись, — посоветовал с досадой Васька Малецков. Степан лишь мельком покосился на брата, безнадежно махнул рукой: дескать, что с него возьмешь?

— А че? — подпрыгнул на месте Егорка. — По-твоему, Васька, если тебе сотворили добро, все одно — плюй в рыло?

— Больно много ты его видел, добра-то. Счастливый человек! — сказал Федот незлобивым голосом.

По дороге домой Степан молчал, отдуваясь, наконец не вытерпел:

— Вредный ты для нашего дела тип, Егорка. Что из тебя дальше будет, ума не приложу.

— Не напрягайся, пожалей котелок.

— На огрыз ты силен, а до простого не допер!

— Куда! У него с Мишкой Зарековским дружба… — мрачно поддел Васька Малецков.

Егорка остановился, сжал кулаки, давясь обидой, крикнул:

— Что вы прицепились ко мне? Чего? Завтра ж умотаю с глаз долой!

— Беги, пока цел. Скоро тут будет знойко, можно лапки пообжечь!

Степан с Васькой, не оглядываясь, ушли вперед, растворились в темноте. Егорка медленно брел с сугроба на сугроб. «Брат родной называется… Друг закадычный! Стервенеют, бьют издевками, а за что? За какие грехи? Или я кулацкой породы? Или мурцовки хлебнул меньше, чем они?»

Ему вспомнилась утренняя встреча с Мишкой Зарековским. Встал на пути пьяный, колючий, сипел в сторону, кривя губы: «Степка с Федотом еще не унялись? Ну-ну, авось доиграются. Недолго ждать!» — пустил он замысловатый матерок и отошел…

«До чего ж дойдет, господи правый?» — размышлял Егорка. У него было чувство, словно он попал в какой-то круговорот, из которого вовек не выбраться. Попал против воли, понесся в неведомое, цепляясь руками за береговые уступы, а опереди и вдогонку с бешеной силой налетают вспененные валы и — р-раз, р-раз, р-раз — о ноздреватый камень, и не просто, а башкой!

«Нет, надо к Прову Захаровичу. И себе спокойней, и маманьке легче…» — подумалось Егорке, и перед ним лучисто засияли зеленовато-серые глаза.

Наплывали сумерки, а у крайней избы не смолкали голоса, перезвон топоров: устанавливались первые на брагинской усадьбе ворота. Клубился дым пожогов, над кострищами колдовал Егорка, в стороне Степан с Федотом и Васькой Малецковым ладили столбы.

Подошел Зарековский-старший в неизменной волчьей дохе, подшитых пимах-чесанках.

— Бог в помощь, молодцы!

— Здорово, — угрюмо отозвался Степан.

— Дело надумали, дело. Давно бы так, чем надрывать горло. Пора ему и покой дать.

— Рано пташечка запела… — не глядя, оказал Федот.

— А-а, наше вам, Федот Елисеевич! — вроде бы только теперь заметил его Зарековский. — Что ж, вот и службе колец, и дома сызнова.

— Поболе двух зим, как дома.

— Беседуем-то с тобой первый раз. А ведь соседи, кажется. Пересек улицу, и гость!

— Да-а-а, живем — окно в окно.

— Лоб в лоб, хотел сказать?

— А ты догадливый, господин староста.

— Сегодня я в старостах, завтра ты, если будет указ… Так ведь? А искоса взбуривать негоже, делить нам вроде бы нечего.

— Думаешь? — Федот резко повернулся к Зарековскому.

Староста не вынес его взгляда, потупился. Кашлянул сумрачно, заговорил снова:

— Что ты злобствуешь, Федот Елисеевич? На кого? Тебе свободы хотелось? Вот она пришла. В Москве и в Питере — большаки, в Иркутске тоже за волю. Пляши, мать твою черт, радуйся!

Федот усмехнулся:

— Немного повременю…

— Вашей толстосумии не вечно сидеть на губернских белых булках, доберемся и до нее! — выпалил Степан.

Староста долго смотрел на него вприщур.

— Не цените вы доброе. А ведь я мог подсидеть кой-кого из вас, и крепко. Стоило заикнуться о винтарях с тесаками. А я промолчал. В наше время и за такое надо благодарить… — Зарековский помедлил. — Мой тебе совет, Елисеевич. Не мутил бы ты воду и парней не сбивал. Смири гордыню, будь как все. Женись, в конце концов, не век бобылем шастать. Выбери деваху, осядь честь по чести… — Но не утерпел, сорвался: — Однако, сказывают, в голове у тебя другое. Стешка — баба вкусная, с изюмом, и ты собой молодец, да только муж есть у ней, на беду!

Федот Малецков побледнел, отступил на шаг, сжимая в здоровой руке топор.

— Если б не твоя седина, волк… — пробормотал он сквозь зубы. — Сгинь с глаз!

От ужина, собранного Аграфеной Петровной, Федот отказался, вместе с племянником ушел домой, в ночь они выезжали за сеном.

В темноте забрел на огонек пьяненький Фока. Потоптался у двери, спросил, заплетаясь языком:

— А… Стешки не было у вас? Печь, понимаешь, остыла, и коровенка непоеная… Тьфу!

— В школе твоя баба, сам видел.

— Пропади ее грамота пропадом…

— Эх, Фока, Фока… Пропьешь ты долю свою в один прекрасный день!

— А где она, доля-то? Нет ее, — упавшим голосом поведал Фока, и Степан поежился: вроде бы лежачего ударил…

Рано утром вышла жена Силантия по воду и в переулке, ведущем к Ангаре, наткнулась на труп. Обомлела, не успев разобрать, кто перед ней, взвыла дурным голосам. Вокруг в одно мгновенье собрались красноярцы. Приблизились поближе к телу, присыпанному снегом.

— Бог мой, Ф-ф-фока! — удивленно заморгал Петрован.

— Надо б старосту позвать, Силантий.

— Мальчонка мой побег.

— Кто ж его?

— Темное дело… А вот и Стешка!

По улице торопилась чуть ли не бегом Стеша, в кое-как наброшенной кацавейке. Все разом повернулись к ней, смотрели выжидающе, а она, белая как мел, подошла, упав на колени, замерла…

— Какой-никакой, а муж… — сочувственно заметил кто-то в толпе.

— В том и закавыка! — вполголоса молвил другой. — Живи она с ним по закону, по-божески, тогда б и беды не стряслось.

— Ты думаешь, Федот?..

— Ничего я, кум, не думаю. Пускай староста мозгой шевелит ай кто поглавнее… Кажись, маячит и он.

Из своего ладного, под тесовой крышей, дома степенно вышел в окружении сыновей и братьев Зарековский-старший. Красноярцы расступились, пропуская его в круг. Он, строго сведя брови, постоял над телом Фоки, снял кунью шапку, перекрестился.

— Царство ему небесное… — сказал негромко, со вздохом. — Что ж, мужики, надо посылать за милицией. Кто поедет?

— Евлашка, ты? С богом, да поживее назад ворочайся.

Толпа еще теснее сдвинулась вокруг мертвеца, загудела: каждый твердил свое, почти не слушая других. Особенно гулко стрекотала, поворачиваясь на одной ноге, тетка Настя.

— Я давно чуяла — не миновать греха. Стешка-то чаще на стороне обреталась, чем у себя в дому. Куда солдатье с табачищем, туда и она. Вот и допрыгалась…

— Федотка порешил, боле некому! — вторил ей братец, румяный старик с сивой бородой. — Сам видал, как он у заплота с ней лясы точил. Она — ха-ха-ха! Поди, знала, стерва, что он злое измыслил… — И сорвался на истошный крик: — Мужики, обчество! Ежели мы убивца покроем, то каждому варнаку будет простор!

Вперед суетливо протолкался Иннокентий Зарековский и запойно просипел:

— Пока шель да шевель… надо Стешку, а приедет с сеном Федотка, то и его… в холодную запереть… и раздельно, чтоб дотолковаться не могли…

— Разумеешь, чего мелешь? — подступил к нему с кулаками Степан, багровый от ярости.

— Будь уверен, каторжный. И то знаю, что одного вы осиного гнезда, всех бы вас надо в кутузку.

— Ах ты, га-а-а-ад!

— Тихо, гражданы! — Зарековский взмахнул суковатой палкой. — Поскольку у нас теперь свобода, никого в холодную сажать не станем. Наедут власти, следователь, разберут сполна, что и как… Иди к себе, Стешка, позовем, если понадобится.

— Ну да! — опять выскочил сивобородый братец тетки Насти. — Покуда ждем, Федотка удерет на край света!

— Замолчи, оборотень. Федот не из тех, кто бегает… — сорванно крикнул в ответ Степан.

— Степка прав, — строго хмурясь, молвил Зарековский-старший. — Потолкуем, когда возвернется… Сход у Дуньки-солдатки.

Толпа с криками и шумом повалила к школе… И замедлила шаги. Навстречу шел Федот Малецков с непокрытой, в инее головой. Зарековский поздоровался с ним за руку, словно и не было вчерашнего накаленного разговора, сказал:

— Мало ль что могло быть, но… понятые все-таки покопаются у вас. Такой, брат, закон, против не поскачешь. Так что не обессудь…

Федот кивнул рассеянно, двинулся к толпе, спокойно толкуя о чем-то со Степаном и Зарековским-старшим. «Ну, вот, а братка горячился. Дядя Павел-то первым подошел к нему…» — облегченно подумал Егор, идя следом.

— Стешка сказывала, мол, Фока загулеванил с утра, невесть где и выпивку раздобыл. А сама, дескать, поздно пришла из школы, не дождалась, уснула… — судачили бабы.

— Ага, уснула! — голос тетки Насти.

Пока красноярцы устраивались на школьной половине, вернулись понятые, обыскивающие избу Малецковых, молча положили на стол безмен с увесистой булавой.

— Где нашли? — сурово спросил Зарековский, почему-то оглядываясь на испуганную, без кровинки на лице, учительницу у окна.

— У н-н-нас под крыльцом в-в-валялся. И кровь н-н-на нем… — опередил понятых Петрован, растерянно моргая. Понятые без слов развели руками. Кто-то из парней робко подошел к столу, с любопытством разглядывал безмен. Степан снова сцепился с сивобородым, который доводился ему родным дядей. Низенькая, толстая, как чурбан, тетка Настя норовила дотянуться ногтями до Степановых глаз… Водворяя тишину, староста постучал суковатой палкой о стол.

— Будя вопить! Эй, мокрохвостая, уймись… Цыц, говорю! Так вот, наперед надо выяснить, чей это безмен. Ежели есть ему хозяин, объявляйся!

Из толпы несмело выступил Силантий и, прижимая шапку к груди, сказал, что безмен его собственный, купленный еще дедом, и висел он всегда в сенках, на гвозде.

— Как же он у Малецковых очутился? Заходил солдат к тебе на днях?

— Нет, вроде бы нет.

Степанов раздраженный голос:

— А кто был вчера?

— Многие. И ты, кажись, прибегал за смолой…

— Смола — дело десятое. Ты вспомни, кто еще? — напирал на него молодой Брагин.

Старосте чем-то не по нраву пришлись упорные Степановы расспросы. Он искоса взглянул на Силантия, перевел непроницаемый взгляд на молчаливого Федота.

— Приедет следователь, разберется. А теперь ша!

Следователь с милиционерами, прибывшие в полдень, долго не задерживались. После обеда у старосты они прошли по улице от Малецковых до Тюриных, завернули в переулок, туда, где был найден Фока, и вскоре выехали восвояси, не пожелав разговаривать со Степаном и прихватив безмен — единственное вещественное доказательство. На другой подводе сидел в накинутой на плечи шинели Федот.

Степан стоял над рекой, наклонив медноволосую голову. И вдруг вздрогнул, повел глазами по сторонам и, грозя толпе кулаком, хрипло закричал:

— Га-а-а-а-ады! Думаете, вы покой себе сохранили? Вы правду убили, сволочи! Но она оживет, она будет сызнова на ногах, придет время!

— Если пьян, проспись, — посоветовал ему кто-то.

Степан, скрежеща зубами, побрел прочь.

И уж после того, как сани с милицией и арестованным превратились в две маленькие точки на дороге, пролегшей через реку, Силантьева баба вдруг всплеснула руками.

— Дык… Последним-то вчерась к нам Кенка Зарековский влез. Опосля всех, и пьяный! Вот и старик мой скажет…

— Угу.

На них напустились в несколько голосов, и первой тетка Настя:

— Чего напраслину возводите на тех, кому в подметки не годитесь? Когда вам хлеб нужен аль керосин с солью, небось к ним бежите, больше ни к кому, а теперь оплевываете?!

— Да что ты, что ты, бог с тобой… Супротив добрейшего Павла Ларионовича я ни-ни, и старик тоже… Их братец, говорю, наведался последним…

— Дуреха! Родова-то у них одна ай нет?

Силантьева баба проглотила язык.