Друг на все времена

Человеком не рождаются, им становятся

В одной семье хранится фотография: лобастый симпатичный мальчик с густой шевелюрой. На обороте – надпись: «Самый умный мальчик нашего класса, академик Коля Басов, май 1941 года».

Надпись была сделана девочкой, соученицей.

Прошло не так уж много лет, и самый умный мальчик класса превратился в одного из самых умных физиков планеты. Надпись оказалась пророческой. Сегодня и взрослые говорят: «Академик Николай Геннадиевич Басов, создатель квантовых генераторов».

В чем причина успехов Басова?

– Природное дарование,– утверждают одни. – Родился физиком, вот им и стал.

– Окружающая среда,– возражают другие. – Родился в Советском государстве, рос в благоприятных условиях общества – вот и показал себя. Помогло и непосредственное окружение.

Басов сам признавался как-то: «Мне крупно повезло, что я стал работать в Физическом институте Академии наук». Сперва хорошие родители, учителя, потом хороший институт,– талант и развернулся.

А спорили напрасно. Каждый был прав лишь наполовину. Учитывал обстоятельство успеха: среду, природное дарование, а личности не видел, не видел ее участия в создании таланта.

Но ведь так не бывает! Одних удачных внешних обстоятельств, даже при врожденных дарованиях, мало. Нужна еще активность личности. Когда она значительна, она преодолевает и неудачные обстоятельства.

Ломоносов рос в семье крестьянина-помора. Ходил с отцом на судах за рыбой в Белое море и Северный Ледовитый океан. К науке это не приближало, хотя, правда, по выражению Г. В. Плеханова, что-то полезное дало: «благородную упрямку». Но Ломоносов-юноша к науке рвался и добился цели, несмотря на трудности пути.

В скромной фермерской семье, вдали от крупных городов, рос Ньютон. Сперва мешала заниматься в школе природная лень. Но он ее преодолел и благодаря стараниям и воле раскрыл природную одаренность, стал Ньютоном.

Чтобы вырастить сад, мало почвы и семян, нужен еще садовник. Чтобы вырастить талант, недостаточно одних природных данных и благодетельных влияний. Без воли обладателя таланта – главного садовника! – возможности природы и доброго влияния окружающих не развернутся.

В одной из лучших книг XIX века – «Обломов» – описана судьба героя, хотя и литературного, однако похожего на иных живых.

Сколько по-настоящему хорошего было заложено в Обломове: богатые способности, знания, разумные проекты, красота души... Но не было самого себя, и слабое оказалось в нем сильнее сильного. И погиб прекрасный человек, погиб для себя и для окружающего общества. Единственным результатом жизнедеятельности стала бездеятельность.

Нет слов: сыграли роль и отрицательные влияния. Обломов жил в помещичьей среде, ее паразитизм оказывал на него свое действие. Басов рос и развивался в социалистическом обществе, его окружали труженики. Ему было проще открыть в себе Басова.

Так же любому юноше и девушке, каждому подростку в нашей стране легче себя открыть. Отсюда, однако, не следует, что себя не нужно особенно искать. Напротив!

Не о том надо думать, что из-за хороших условий окружения молодой советский человек вправе якобы дать себе послабление в развитии своих способностей. А о том, что именно ему-то полезно воспользоваться хорошими условиями. И искать, искать!..

Как начинается в человеке Его Собственное?

С понимания долга перед самим собой и с выполнения этого долга. «Пытайся исполнить свой долг – и тогда ты узнаешь, что в тебе заключено»,– писал Гёте.

А выполнение долга перед самим собою, возникающее как отражение долга перед другими людьми, обществом, начинается с поиска своего призвания.

Увы, не все это понимают...

У мальчика нет и намека на математическую одаренность, а он упорно просится в математическую школу. Просто там его друзья учатся.

Девочка любит вязать – и явно в этом преуспела бы. А открыто признаться стыдно: скажут, немодно, назовут, поди, старушкой...

Следуя за модой, девочка записывается в кружок «Балет на льду» (хотя коньки ее не манят и заниматься она будет скверно), а рукоделие забрасывает.

Бывает: не видно, что человек не на своем коньке.

А бывает иногда и худшее: к своему человек не пристал и живет чужим – тоскливо, одиноко...

...Мы сидим за столом, перегруженным книгами, и академик Николай Петрович Дубинин, наш знаменитый генетик и биолог, рассказывает о своем детстве:

– С двенадцати лет я остался без семьи, самостоятельным. Попал в сложные условия детдома в голодающей Самаре 1919 года. Сперва был хаос – во мне и в детском доме. Столпотворение, эмоции!.. Казалось – все пропадает, пропадает и моя жизнь. В 1921 году, в разгар голода, вывезли в Жиздру – маленький городок бывшей Брянской губернии. Именно тогда коснулась меня впервые жажда познания. Загорелся любовью к знанию, стал много читать. Стал учиться очень напряженно. За три года прошел всю среднюю школу.

Как это ни странно, в конце 1923 года (мне тогда было шестнадцать лет) сразу четко определились мои «научные» интересы. Произошла, так сказать, моя «профессионализация». Страшно потянулся к вопросам эволюции, проблемам жизни в целом. Когда стал вопрос – куда посылать меня дальше, я без колебаний выбрал университет. Чтобы заниматься дальше вопросами эволюции и наследственности...

– Выбрали? Из чего? Вам предлагали что-нибудь иное?

– Да, всё упорно посылали меня в театральную школу: детдом, комсомол. Отличился в самодеятельности. Большую борьбу пришлось выдержать...

Приехал в Москву. С собой – одно одеяло и десять рублей денег. Больше ничего и никого. Поступил в университет.

Как учился, готовился к экзаменам? Не делал расписаний дня, не воспитывал самодисциплины. Однако учиться была потребность, которую никак нельзя было насытить. Когда жил с тремя другими товарищами в общежитии на Смоленском бульваре, они говорили, что я для них феномен, непонятное явление. Приходя домой, я не занимался больше ничем, не терял ни одной секунды: сразу погружался в книги и писания. Так всю жизнь...

– Не признавали самодисциплины, но не давали себе спуску?

– Кто же поработает за меня?..

Действительно: кто же поработает за меня?

Хорошо иметь талант, иметь условия для его развития. Но если нет долга перед самим собою – получится ли что-нибудь?

Конечно, не получится.

Не получится, потому что за тебя никто не станет работать.

И снова мне вспоминаются слова той девушки из Перми: «А как быть никчемучкам вроде меня?..»

Способны ли действительно все выполнить свой долг перед собою: найти свое призвание? А если его нет?

Вот в это я как раз не верю. Л. Н. Толстой сказал однажды:

«Не думай, чтобы мудрость представляла из себя свойство только особенных людей. Мудрость необходима всем людям и потому свойственна всем людям. Мудрость в том, чтобы знать свое назначение и средства исполнять его».

Заменим слово «мудрость» словами «призвание», «врожденный дар». Способности есть в каждом. Важно лишь их открыть. И развить, как полагается. А это дано каждому. «Способности, как и мускулы, растут при тренировке»,– остроумно разъяснил академик Владимир Афанасьевич Обручев.

Да, неправы утверждающие, что человека создает лишь наследственность и среда. Многие недооценивают силу внутренних порывов. А ведь она бывает иногда посильнее первых двух. Она способна повлиять на них, исправить ту из них, что связывает способности человека.

...Девочка Оля из небольшой деревушки на Украине заболела менингитом и потеряла сначала зрение, потом и слух. Нарушилась и речь. Но вот в специальной клинике-школе больная девочка прошла при помощи пальцев курс обучения по всем школьным предметам и получила среднее образование. Потом она получила и высшее образование, стала кандидатом педагогических наук по психологии. В 1972 году в Москве вышла замечательная ее книга «Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир».

Она стала не только ученой, но и поэтессой. Вот строчки из опубликованных ее стихов:

У Ольги Ивановны Скороходовой оказалась невероятно могучей воля, «третья» сила.

Еще пример.

Школьнику Льву Понтрягину было четырнадцать лет, когда от взрыва примуса он потерял зрение. Но сила воли у шестиклассника была такова, что он продолжал учиться. Родные читали ему уроки, часто их не понимая, особенно по математике. Понтрягин оканчивает школу, университет. Двадцати семи лет он профессор, а тридцати одного года – член-корреспондент Академии наук СССР. Сейчас он академик, один из крупнейших математиков мира. Его книги, математические открытия приобрели всеобщую известность.

Льва Семеновича Понтрягина жестоко обидел несчастный случай. Ослабились возможности «второй» – воспитательной – силы. Но как же зато развилась его воля, «третья» сила! Как помогла восстановлению «первой» силы – природного дарования!

Нет слов, развивать «третью» силу часто посложнее, чем по отдельности первые две. Ведь она не так приметна, как врожденные задатки, не так сравнительно проста и популярна, как обычные приемы воспитания.

К тому же у «третьей» силы нет таких помощников, как у первых двух. Кто только тем не помогает! Родители, учителя, воспитатели, пионерские и комсомольские организации, ученые, врачи, книги, просто люди, умудренные житейским опытом. Подскажут – чтó лучше развивать и как развивать. Объяснят – с чем и как бороться и (например, с дурными влияниями разнузданных дружков, слабостью характера). Дадут добрые советы и окажут помощь.

Конечно, все взаимосвязано. Любая сила влияет на другие две. Внешние воздействия оставляют свой заметный след на «третьей» силе.

Сны на рассвете

Знаете ли вы историю близнецов из книги «Мери Поппинс» английской писательницы П. Л. Трэверс[7]?

Это очень, очень поучительная история. Начинается она так:

«Солнце врывалось в окно, его лучи играли на побеленных стенах и танцевали над кроватками малышей (а малышам было далеко до года).

– Эй, ты, отодвинься! Ты мне прямо в глаза залез! – сказал Джон громким голосом.

– Извини! – отвечал солнечный луч. – Ничего не могу поделать. Волей-неволей я должен пройти сквозь эту комнату. Приказ есть приказ. Мой дневной маршрут – от Восхода до Заката, а ваша детская как раз по дороге! Так что уж прости. Закрой глазки – ты меня и не заметишь.

Золотой сноп солнечных лучей пересекал комнату. Он явно старался двигаться как можно быстрее, чтобы выполнить просьбу Джона.

– Какой ты нежный, какой ласковый! Я так тебя люблю,– сказала Барби, вытянув руки навстречу теплому сиянию.

– Молодчина! – одобрительно сказал солнечный луч и коснулся ее щек и волос легким, ласкающим движением. – Так ты говоришь, что я тебе нравлюсь? – спросил он, видимо, не прочь снова услышать похвалу.

– Уж-жасно! – сказала Барби, вздохнув от удовольствия.

– Опять болты-болты-болты! В жизни не слыхал столько болтовни, как тут! Вечно кто-нибудь трещит в этой комнате! – прозвучал с окошка чей-то пронзительный голос.

Джон и Барби посмотрели в окно.

Там сидел Скворец, который жил на верхушке трубы...»

Сказка? А как похожа на действительность!

Не тем, конечно, будто пяти- или шестимесячные малыши в самом деле разговаривают с птицами и солнечными лучами.

А тем, что как-то окружающий мир уже воспринимают. Остро его чувствуют и познают. Какой-то, пусть доразумной, но все же «понимающей» жизнью живут.

Делали, например, так. Трехмесячного малыша усаживали в маленькое кресло и, чтобы он не упал, привязывали к креслу пеленками. Потом перед ребенком медленно раскачивали красный шарик с красивыми черно-белыми кружочками и полоской блестящих жемчужинок. И что бы вы думали? Малыш тянулся к шарику, когда тот к нему приближался! То есть он уже понимал, что такое «близко» и что такое «далеко», он уже что-то знал о пространстве и положении предметов в них.

Понаблюдав за недостигнувшими и месяца, выяснили, что они прекрасно разбираются, когда одни предметы заменяются другими. Соображают, что такое «разное», хотя такого слова еще нет в их сознании. Как ни одного другого. Значит, и без помощи речи, слов младенец верно постигает действительность.

Как же познают без разума?

Чувствами. Или, лучше сказать, ощущениями, которые тесно связаны с нашими органами чувств: слуха, зрения, обоняния, осязания, вкуса.

Младенчество проходит скоро. Около года (чуть раньше или чуть позже) ребенок начинает произносить первые слова и вступает в пору сознательной жизни. Он начинает постигать мир не одними чувствами, но и разумом. Конечно, этот разум еще не развит и сам по себе познанию дает немного. Но, действуя не один, а с яркими чувствами детей, он резко увеличивает чувства и наслаждение, приносимое ими малышам. И тогда-то в тех последних возникает зоркость или, точнее, детская зоркость. Зоркость золотого детства.

Золотое детство... Сейчас почему-то редко применяют это выражение. А жаль! Как точно оно передает главный цвет времени, какими живет человек, когда ему от 4–5 до 11–12.

Оно золотое, потому что именно таким – чистым, радостным и благородным – выглядит для маленького человека мир. Чувства ребят в этом возрасте превосходно выразила 6-летняя ташкентская поэтесса Нина Галицкая в своем стихотворении «О солнечном зайчике».

Зоркость золотого детства помогает также давать такие определения окружающему, которые часто поражают взрослых своей выразительностью и своей точностью. Все сразу видишь: и каков предмет, и какова душа ребенка.

Я однажды видел, как у маленькой девочки Греты из глаз покатились слезы, когда она сообщила папе о внезапно заболевшем коте:

– У Рыжика мурлыкатель сломался!

«У нее доброе сердце,– подумал я тогда. – Сегодня в ней проснулась жалость. А завтра она станет взрослой девушкой, и в ней проснется сострадание к людям».

Детская зоркость – это и небывалая любознательность, и острая впечатлительность, и радостное удивление всему увиденному. А еще это невероятная память, о которой писательница Марина Цветаева сказала как-то: «Да, что знаешь в детстве – знаешь на всю жизнь...»

Не знаю более яркого, более сильного описания детской зоркости, чем в стихотворении «Детство» поэта Николая Алексеевича Заболоцкого:

Звóнок, очень звóнок колокольчик чувств в начале жизни. Отголосок его порою слышится и тревожит, и подсказывает что-то, и зовет куда-то даже в зрелом возрасте.

Удивительная история обошла газеты всех стран. Она могла бы показаться выдумкой, если бы в ней не назывались имена живых людей, если бы она не произошла на глазах у десятков очевидцев.

Б журнале «Нёк Лапья» был опубликован рассказ венгерской журналистки Семеш, озаглавленным «Шандор ищет родное село». В рассказе шла речь о судьбе шахтера из поселка Токод Шандора Мольнара. Однажды Шандор увидел во сне почти такой же поселок, как Токод, только с большими мазанками, а невдалеке от селения – озеро, в котором купались мальчики.

Сон этот был не случаен.

В годы войны в лагере для перемещенных находился русский мальчик. Как многие другие дети, он забыл не только свой язык, но и свое имя. Потом ребенка, получившего имя Шандор Мольнар, приютил и усыновил венгерский солдат.

Как же узнать то, чего не помнил Шандор? Рассказ журналистки взволновал многих, и вот венгерский врач Штолар предпринял необычный опыт. На нескольких сеансах гипноза он попытался помочь Мольнару восстановить забытые картины детства.

Это удалось врачу. Кое-что прояснилось. Шахтер стал вспоминать русскую речь, родные места, имена некоторых близких.

Выходило, что в детстве он жил под Луганском.

И вот Шандор Мольнар вместе с женой, доктором Штоларом и журналисткой Семеш прибыли в Луганск. Затем – в поселок Ольховка, предполагаемое место рождения Мольнара. Все жители поселка помогали ему искать свою улицу и родной дом. Вскоре он стал вспоминать места детства: дома, дороги, озеро...

Первой узнала в нем родного брата Таисия Редькина. Потом нашелся дядя. А когда в помещение, где были гости из Венгрии, вошла Елена Ивановна Поварова, Мольнар бросился к ней с криком: «Мама!..»

Взрослый ли отыскал дом детства?

Нет, его нашел ребенок, сохранившийся во взрослом. Не обладай ребенок необыкновенной памятью, взрослый не вспомнил бы.

Великое это свойство – детская зоркость!

Не одни художники и поэты сохраняют иногда его. Есть люди более практических профессий, проносящие его через всю жизнь.

В настоящем человеке детская зоркость помогает в труде, подвигах, творческих открытиях. Кто эти грезы сохранил – пусть бессознательно,– тот сохранил могучую пружину действий.

Вероятно, моему читателю интересно разобраться в ценности сокровища, которым он располагал, когда был маленьким, и которое наверняка не успел существенно растратить, став взрослым.

Мало-чувствовать: надо переживать

Свойство детской зоркости – волновать – отлично объясняет, почему малыш приобретает столько знаний, сколько ни один взрослый за тот же отрезок времени. Кто не умеет волноваться, познавая, тот не умеет познавать. Волнение – радостное или печальное – усиливает отражение событий и вещей и тем как бы приживляет его к человеку.

А что волнует?

Например, открытия неискушенной юности. Первые картины мира, вспыхивающие перед человеком.

Как поражают, например, в ученические годы рассказы о далеких странах, о событиях глубокой древности! И как из-за этого все усвоенное прочно укладывается на полках памяти!

Не удивительно, что самые восприимчивые к знаниям – малыши. Знают они мало, и весь мир для них полон неожиданностей и чудес. Сама сказка для них не сказочней действительности. Они удивляются всему и бурно выражают свои эмоции.

Взволнованность помогает малышам все превосходно запоминать, усваивать. И все их обогащает. Не только поучения – любая жизненная мелочь. И пылкая радость открытия – куда мама прячет варенье, и громкий рев познания, что иногда за радостным открытием следует шлепок...

Какие же изменения претерпевает человеческая чувствительность с годами?

Сперва она только усиливается. Этому способствует всевозрастающий запас слов ребенка. Вот как это происходит.

Если к концу первого года жизни малыш знает не больше двух-трех десятков слов, то к концу второго года его словарный запас достигает 250–300 слов, а к концу третьего – доходит до тысячи.

Трехлетний возраст считается самым «разговорчивым возрастом» человека: за день он произносит в среднем 15 тысяч слов, а в неделю столько, сколько слов встречается в большом романе.

Из страстной любознательности малышей нельзя, правда, сделать вывод о глубине приобретенного познания. Оно – поверхностное. Тараторят малыши много, и много спрашивают, но интересуются преимущественно «верхушками». «Корешки», то есть собственно знания, вернее, основательные знания обычно им безразличны.

Все же, несмотря на поверхностность своего знакомства с миром, малыш, как говорилось, приобретает столько, как никогда потом, став большим, за такой же короткий отрезок времени.

Наслаждение от познавания окружающего обычно так велико, что человек стремится испытать его вновь и вновь. Он жадно всматривается и вслушивается в окружающее. Он обретает не только первый свой житейский опыт, но и первые – сознательные или бессознательные – стремления выразить себя.

Правда, не все умеют обращать чувства не только к познанию окружающего мира, но и к выражению себя. Но природа обеспечила всех решительно возможностями делать и второе: пытливая любознательность дошкольников, их острая чувствительность и радостное удивление увиденному – первые инструменты, при помощи которых пятилетний может хоть смутно начать догадываться – с чем он родился.

С годами чувствительность слабеет. Особенно это заметно, когда, выйдя из дошкольного возраста (то есть приблизительно семилетнего), он начинает карабкаться по уступам повзросления:

от 7 до 11 лет – младший школьный возраст;

от 11 до 15 лет – подростковый (возраст отрочества);

с 15 до 18 лет – юношество.

Не страдает ли человек от притупления чувствительности, взрослея? Если «нет» – что вознаграждает его за подобную утрату?

Вознаграждает прежде всего огромность познаваемого им мира и то, что чем больше видит человек, тем ему легче увидеть еще большее. Даже с меньшей чувствительностью он может приобретать и впредь много духовных ценностей.

Вознаграждает также постепенное развитие в человеке чувствительности другого рода, так называемой впечатлительности.

Впечатлительность – это взволнованность не столько внешняя, за счет обычных органов чувств, сколько внутренняя, глубинная. Это не просто «умение чувствовать». Это – умение переживать.

Недостаточно иметь чуткое ухо, сказал кто-то, чтобы получить глубокое впечатление от «Лунной сонаты» Бетховена. Надо чуткую душу иметь. Впечатляется – кто переживает.

Ничем подобным не располагают другие существа Земли, хотя и обладают чувствительностью тоже.

Животные испытывают удовольствие и страх, ярость и настороженность. Но они куда равнодушнее к содержанию и виду окружающих предметов. Если предмет не пища, не защита, не угроза, не что-нибудь иное столь же важное для существования животного, оно его и не заметит.

Ребята поймали в лесу ежа. Поймали, принесли домой, и началась у зверька непостижимая городская жизнь. Недели две он прятался за холодильником, ночью бегал по квартире. Носили его в школу, с недельку он пожил в другом доме.

Подчиняясь строгому родительскому приказу, ребята отвезли, наконец, его снова в лес. Там пленник был выпущен на свободу, а мальчик в заключение сострил:

– Вероятно, думает: «Здорово я от них удрал!»

А я смотрел на улепетывающего зверька и думал: «Сколько приключений перенес! А где они все? Вернется к своей ежихе и рассказать ничего не сможет».

Умей он различать хотя бы такие вещи, как дом, кровать, холодильник, поезд, ребята, он, может быть, придумал бы, как их назвать на собственном ежовом языке. Ежиха его заслушалась бы. А что он видел, кроме, как «чужие», «не лес», «пища» (молоком-то он с удовольствием питался), что-нибудь еще столь же простое? Да и то, несомненно, не так глубоко его затронуло, чтобы остаться в памяти.

Вот потому и получается, что школьник о приключениях ежа расскажет больше, чем сам еж. Хотя наверняка у ежа есть чувства, каких нет у школьника. Человек расскажет больше потому, что видит тысячи вещей, которые для животных недостижимы.

«Орел видит значительно дальше, чем человек, но человеческий глаз замечает в вещах значительно больше, чем глаз орла»,– говорил Энгельс.

Конечно, и человеческий глаз не подметит многого. Если бы Землю посетили обитатели планет более высокой ступени цивилизации, они могли бы, пожалуй, разглядеть у нас немало нами незамеченного.

Но люди тянутся к тому, чтобы завтра видеть больше, чем сегодня. И всякий человек чего-то добивается. Способности отдельного человека обнаруживать детали растут с образованием, с умом, до некоторого возраста и с годами.

Занятный пример приводила педагог А. П. Семенова.

Три мальчика разных возрастов посмотрели картину «Максимка» по одноименному произведению К. М. Станюковича. Потом ребят спросили, про что они видели фильм?

Пятилетний малыш ответил:

– Про Максимку, как он веревку тянул и пирожное давал, ешь, говорит, и смеется.

Ученик второго класса:

– Про то, как американец его бил, а наши советские моряки отняли Максимку, оставили на корабле и бескозырку со звездой дали.

А вот ответ старшего, девятиклассника:

– Показана судьба негров в капиталистической Америке. Произведение старое, а звучит современно. На судьбе Максимки видна жизнь угнетенных народов.

Как меняется ви´дение мира с возрастом, можно показать и на примере одного человека. Для этой цели каждый мог бы вспомнить хотя бы, как он читал одну и ту же книгу в разные годы.

Лично мне довелось, более или менее случайно, перечитывать «Войну и мир» каждые 5–6 лет. И всякий раз я читал ее по-новому, всякий раз передо мною была совсем другая книга. Более содержательная и глубже меня захватывающая.

Сперва я погрузился с головой просто в увлекательный приключенческий роман. В другой раз любовался яркими картинами русской жизни начала прошлого столетия. Читал «Войну и мир» как философское и историческое исследование (и потом не удивился, узнав, что Толстой изобразил ход войны с французами точнее, чем историки того времени). Читал роман и угадывал знакомых, поэтому читал его как повествование о судьбах близких и родных мне людей...

Все знают знаменитое выражение древнего философа Гераклита: «Никто дважды не вступал в одну и ту же реку». Мол, вода будет другая, значит, и река не та. А «вступал ли» кто дважды в одну и ту же книгу?!

Еще два слова об изменении цепкости впечатлений с годами.

Впечатлительность людей с возрастом растет, а вот запоминается ими обычно меньше из прочувствованного, чем малышами (детской зоркости не хватает!). Очень ли это и всегда ли это плохо?

В чем-то (и кому-то) плоховато, но не всегда. Пожалуй, иногда в этом даже больше хорошего, чем плохого. Уменьшение запоминания всего прочувствованного оберегает человека от разбросанности, а мозг его от перегрузки. Уж слишком много видит он с какого-то момента, а остро впечатляться всем увиденным ему, скорее, ни к чему. Остатки детской зоркости важны, но обращенные преимущественно «в свое дело».

Как изменяется цепкость впечатлений: скачком или постепенно? Когда это приблизительно начинается?

В народе есть такое выражение: «девичья память». Смысл – память слабая, дырявая. Не знаю, почему «девичья»,– ведь и юноши склонны забывать многое. Но верно подмечено одно: заметное ослабление памяти в юношеском возрасте.

Житейский опыт говорит: такое продолжается недолго. К тому же и забывчивость не полная: что-то и тогда запоминается прекрасно. (Полезно, впрочем, об этом свойстве возрастном не забывать. Стало что-то непрочно удерживаться в сознании – напряги волю. Занимайся вдумчивее и упорней, старайся преодолеть препятствия.)

Все же провал памяти бывает. От чего он? Не от внезапности ли больших открытий на пороге жизни? Не от рассеянности ли перед новым миром?

По-видимому, тó и это роль свою играют. Малыш жил-жил и всем интересовался, обо всем расспрашивал. Но расстилалась перед ним в основном только одна часть природы: внешняя. О другой – внутренней своей природе он и не догадывался.

Но вот раздался бой Больших Часов: малыш стал любознательным подростком. Незаметно превратился в юношу, девочка, оставившая скакалку,– в задумчивую девушку.

Словно второй горизонт открылся перед человеком: горизонт внутреннего мира.

Есть от чего и растеряться: так много нового, удивительного открывается перед неискушенным, но уже впечатлительным сознанием.

Что значит «добиваться»

От чего зависит духовное развитие человека?

Многое в человеке начинается со стремлений. Больших и маленьких, временных и постоянных, порожденных личными интересами и связанных со службой обществу и так далее.

Как выглядят стремления?

По-разному: от стремления хорошо сдать экзамен или завоевать чью-то дружбу до главного стремления разумного существа – найти и с честью выполнить свое жизненное назначение. Каждый мог бы применить к себе слова моряка Виллиса, переплывшего на плоту в одиночку Тихий океан. Он объяснил свой подвиг просто:

– Должен же человек хоть раз в жизни переплыть океан.

Как приходят к людям стремления?

Дошкольный возраст и возраст младшеклассников – это целый взрыв стремлений: так много их и так настоятельно они выражаются! Большинство их забывается.

В нечеткости порывов детства рождаются томления без адреса, сладкая тоска по невыразимому. Об этом можно говорить, как о появлении в сознании «смутного, неясного влечения».

Хороша ли эта неясность?

Скорее «да». Потому что так готовится почва для последующих стремлений.

Происходит накопление духовных сил. Что ж, что они противоречивы! Значит, гибки. Значит, когда-нибудь скорее приспособятся к «главным направлениям».

Мне кажется, был прав отец, обрадованный тем, что его непутевый сын-двоечник увлекся вдруг хоккеем.

– Пускай хоть на хоккее поймет, что значит «добиваться»! – воскликнул отец, сам спортом не увлекавшийся. – Может быть, и в математике пригодится.

Однажды в школу пригласили писателя. Сперва ему задавали вопросы, потом задавал вопросы он. Он спросил своих тринадцатилетних собеседников – задумывались ли они над будущим, кем станут, когда вырастут?

Ответы его озадачили. Оказалось, что большинство ребят манила профессия цирковых артистов и клоунов. Второе место заняли «путешественники», «космонавты» и «фехтовальщики». Один мальчик сказал, что станет физиком, один – профессором (правда, он не решил пока – «чего»), двое – шоферами. Девочки в большинстве заявили, что пока не выбрали профессий.

Писатель комментировал:

– Нельзя поверить в то, что это серьезно, если чуть ли не половина класса заявляет, что хочет быть циркачами и фехтовальщиками.

Но, по-моему, он ошибся.

Ответы были серьезные.

Не в том смысле, что многие и впрямь пойдут по пути Юрия Никулина, я в этом тоже сомневаюсь. А в том, что ребята поняли: надо стремиться к хорошему. Не к безделью, не к пустой или порочной жизни.

Глубокий перелом обычно наступает у школьников в старших классах: у большинства – в десятом или девятом, у некоторых – в восьмом.

Здесь собственные склонности впервые обретают «зримость». Цель жизни становится отчетливей, человек все реже фантазирует, все чаще обосновывает стремление стать механиком, врачом, учителем.

Ему наконец-то открывается, что не так уж важно,– кем именно быть, как важно обязательно быть кем-то. Потому что хуже всего на свете – стать никем.

Он уже догадывается, что украшает не название профессии, а то, как себя в ней проявляют. И что в тысячу раз лучше прослыть хорошим слесарем, чем бездарным физиком. И что способный электросварщик куда почетнее плохого конструктора.

Важное условие для достижения цели – сила стремления. Но иногда девушки и юноши останавливаются в нерешительности перед манящими горизонтами Большой Жизни и начинают терзать себя сомнениями.

Когда кишиневскую десятиклассницу Люду спросили, кем она хочет быть, она ответила:

– Не знаю. Стремления у меня есть, но боюсь, что не выдюжу. Мало знаю о настоящей жизни. В школе мы учим много, но все мне кажется каким-то ненастоящим. В жизни все выглядит ш:аче: и физика, и ботаника, и география...

Вот, оказывается, в чем дело! «Физика в жизни» – это атомные электростанции, полеты в космос, лазеры, другие чудеса техники; «физика в школе» – параграфы из учебника, знакомые приборы физического кабинета. Ботаника «там» – чудесные сады Средней Азии, тропическая растительность Кавказа, величественная тайга Сибири; ботаника «здесь» – школьные гербарии, картинки на стенах классов, уроки на дом.

Первые – такие романтичные, манящие! Вторые – обыкновенные, порою даже скучные...

Но ведь и в школе обучают тем же законам, по которым строится Большая Жизнь. И не марсиане, не кудесники ее строят. Строят Большую Жизнь вчерашние школьники.

Как практически добиваются цели?

Когда Магеллан отправлялся в первое кругосветное путешествие, он знал о существовании Молуккских островов. Но к Молуккам плавали тогда лишь на восток. Он же плыл к ним на запад. Плыл, не только необычный путь свой в воображении видя. Он видел и трудности своей задачи, и средства, чтобы их преодолеть.

Образно говоря, он смотрел на далекую цель через близкую мушку. Поэтому и направление к цели видел, и хоть при трагических обстоятельствах (из 265 человек экипажа, отправившегося с Магелланом, кругосветное путешествие завершило всего лишь 18; сам Магеллан был убит на острове Матан на Филиппинах), но миссию спою высокую исполнил.

Не судьба ли Магеллана породила подкрепленный другими схожими историями знаменитый девиз португальских и испанских мореходов-первооткрывателей: «Жить не необходимо, плыть – необходимо»?

Возьму пример поближе: из современной жизни, пример «рядовой».

В Институте инженеров транспорта один студент вдруг воспылал неугасимой страстью ...к паровозам. Век космоса и паровоз! Какое несоответствие! Профессора уговаривали студента: «Смотри в настоящее и в будущее железнодорожного транспорта, а не в его прошлое! Не чуди!» То есть готовься к работе с тепловозами и электровозами, даже, может быть – с сооружениями на воздушной подушке, забудь о паровозах.

Ничто не помогало, студент был непреклонен.

Он верил, что есть условия, где паровоз полезен и что из него «не все еще выкачали» конструкторы и машинисты. И что же! Он достал необходимую литературу, прошел всю нужную ему практику и убедил кого-то из профессоров вести с ним индивидуальные занятия.

В конце концов он окончил институт и уехал работать туда, где сохранились дедовские паровозы и где они нужны.

Закончу главу небольшой этимологической справкой.

Любопытно, что в немецком языке, откуда заимствовано слово «цель» (от почти также звучащего «Ziel»), уже более столетия для обозначения предмета стремления употребляется не одно слово, а два: цель дальняя, окончательная («Ziel») и цель близкая, промежуточная («Zweck» – первоначально «мушка»).

В сущности, эта вторая – средство. Средство, чтобы достичь главного. Но и ее уважительно называют целью, если эта «Zweck» не совсем проста. Подчеркивают, что уметь достигать надо и ее.

Далекого добивается лишь тот, кто может прежде добиться близкого.

Как помогает людям эта простая истина!

Волшебные отражения

Можно смотреть на лилию, а можно и на ее отражение в озере. Увидится разное, и разное впечатление на смотрящего произведет.

Что вид предмета и отражение его не совпадают, прекрасно знали еще древние. В известном мифе о сражении Персея с Медузой – крылатым чудовищем с лицом красавицы и со змеями вместо волос – герой победил, потому что смотрел не на Медузу (ее взгляд обращал все в камень), а на ее отражение в своем щите. Оно оказалось слабее чудища.

Как выглядят наши внутренние отражения?

Зажмурь покрепче глаза, посиди немного, и странный, чем-то знакомый мир заколышется перед тобою.

Вглядись, разве это не Волга, не тетя Нина из Ташкента, не тот самый урок истории, на котором ты вдруг заработал двойку?

Вот вид из твоего окна. Только сейчас зима, а ты почему-то видишь лето: пасмурное небо, косой дождь, мальчишки босиком шлепают по лужам.

Навряд ли будет в тех видениях отчетливость. Они, как правило, расплывчаты: то вспыхивают, то угасают, то лезут назойливо вперед, то растворяются в глубинах фона. Зажмурившись, ты не увидишь таких же явственных домов, людей, неба, деревьев, дождя, дыма из труб, как с открытыми глазами.

И все же есть почти у всех людей в их «мировидении» общая черта: прямые отражения природы отдельными людьми похожи на отражаемое, а тем – между собою. Смотря на окружающее, люди видят приблизительно одно и то же.

Один художник рисовал портрет знаменитого ученого Рентгена: изображения, с которого можно было бы срисовать открывателя лучей, у художника не было, а предстоял какой-то юбилей, и художник торопился. И что же?! Мастер справился с задачей! Он срисовал Рентгена по памяти, как видел его внутренне. Позднее проверили – все совершенно точно: борода, богатая шевелюра, общее сходство черт. Похоже на Рентгена, на все его хорошие портреты.

Примерно то же, что о зрительных отражениях, можно сказать об отражениях слуховых, обонятельных, вкусовых, осязательных. И все незрительные образы природы, с одной стороны, неотчетливы, с другой – похожи на действительность.

Как часто внутри нас, когда мы в хорошем настроении, неслышимо для других, но очень слышно для нас самих оркестр играет «летку-енку» или другой зажигательный мотив.

Достаточно напрячь немного воображение, и можно почувствовать, как пахнут мамины любимые духи, или море возле Гагры, или тайга у Томска, или свежий ржаной хлеб.

Нетрудно вызвать в памяти и вкусы: молока, лимона, ореховой халвы, горчицы, клюквенного морса. Разве, просто перечитывая эти слова, человек не испытывает смутно, как его язык будто касается кончиком то одного, то другого названного?

Даже «потрогать» в мире воображения можно! Уж так ли разве трудно вспомнить, как крепка чугунная батарея, мягка подушка, горяч кипящий чайник?

От чего зависят все эти – столь разнородные – живые отражения?

От наблюдательности людей, отчасти данной им природой, а отчасти воспитанной каждым человеком.

Наблюдательность – это ви´дение (и слышание, и всякое иное чувствование) деталей. По определению ученых, наблюдательность заключается в умении подмечать характерные, но малозаметные особенности предметов и явлений.

Чем наблюдательнее человек, тем ярче и богаче картины его внутреннего мира. Чем больше отражений окружающего вмещает отдельный индивид, тем, значит, он наблюдательней.

Но разве не отражают и животные?

Отражают. Только не то, а главное – не так, как человек. Мир их отражений имеет мало общего с обычными человеческими отражениями.

...В номере гостиницы остановился приезжий. Вот он осматривает комнату, что же видит? Большую пышную кровать, два кресла, коврик под ногами, письменный стол, тумбу, шкаф, будильник, репродуктор, горшок с цветами, отопительную батарею, дурную копию с «Медведей» Шишкина.

Теперь допустим, с приезжим оказалась вдруг собака. За породу и за хороший нрав ей разрешили поселиться со своим хозяином. Что увидит собака?

Она не заметит ни будильника, хотя он тикает, ни картины на стене, ни стола, ни шкафа, ни репродуктора, ни горшка с цветами. Собака «согласится» с человеком только в том, что в комнате есть кровать, коврик перед нею, кресла, батарея парового отопления.

Однако, сверх того, в собачий внутренний мир войдет еще то, чего наверняка нет у хозяина. Возможно, она обнаружит невидимую щель в стене, сквозь которую проникает запах сарделек из расположенного этажом ниже буфета. Возможно, заметит небольшое отверстие в углу под потолком: отверстие ведет в вытяжную трубу. и по ночам через нее в собачьи ноздри проникает запах разгуливающих по крыше котов.

Получится картина, весьма отличная от человеческой. Вид комнаты, изображенной псом, если бы он научился рисовать, не походил бы на рисунок, сделанный хозяином.

Но человек видит по сравнению с животными не только иное. Он видит все иначе.

Главное не в содержании человеческих картин, а в качественных их особенностях.

Человек в отличие от животных обладает даром сохранять отражения природы в себе, носить их в своем сознании. Причем он носит отражения природы не как мертвые слепки или фотографии, он носит их живыми и движущимися.

«Отражение» природы в мысли человека надо понимать не «мертво», не «абстрактно»,– говорил В. И. Ленин[11].

Человек как бы оживляет свои образы. Отрываясь от того, что их породило, они словно обретают самостоятельную жизнь в мыслях, чувствах, стремлениях и переживаниях человека. Они звучат в нем и благоухают, движутся и сталкиваются, волнуют своего владельца и побуждают его к действиям.

Такие чисто человеческие отражения называются репликациями.

Буквально это слово значит: копирование, реплика, ответ. Поскольку «отвечают» только люди (в буквальном смысле: словами), то в слове чувствуется намек на отражение разумное – в отличие от всех иных; например, от сразу исчезающих зеркальных или от недолговечных отражений; свойственных животным.

Репликации наполняют внутренний мир людей, как материальные тела – их внешний мир. Репликации – это как бы отражения отражений, живые производные души. Поэтому их мир богаче, чем просто мир накопленных человеком знаний. Ведь репликации не только знаниями рождаются; их порождает и подсознание.

Репликации – могучий инструмент познания природы. Без них нельзя утолить человеческую любознательность.

Превращение невидимого

Как к человеку приходят знания?

Достаточно ли что-то хорошо понять, а потом запомнить, чтобы считаться овладевшим ими?

А может, главное – запомнить больше? Правы ли считающие, что первенство за всезнайками? Мол, кто больше нахватал и может обо всем говорить часами, тот и на самом деле знающий?

Нет, для настоящих, глубоких знаний этого недостаточно.

«Если ученика будут накачивать знаниями, как пузырь воздухом,– говорил академик И. К. Кикоин,– то пользы не будет».

Пассивно приобретенные знания – хотя бы уйма их – еще не настоящие знания.

Только любовь к знаниям оживляет отражения природы (может быть – через учебники), превращает их в репликации. Только истинная любознательность наделяет человека дивным даром:

не просто отражать, но и усваивать все, делать частью своего внутреннего мира и отчетливые предметы (вещи), и предметы, не имеющие физической наглядности (свойства, понятия, суждения);

долго хранить репликации;

творчески преобразовывать репликации: видоизменять их, сливать одни с другими, вызывать к жизни не существовавшие прежде образы и сочетания.

Способность человека познавать и преобразовывать природу основана как раз на способности широко распоряжаться репликациями.

Поговорим о каждой из трех особенностей человека отражать реальность.

Что значит: отражать и усваивать все?

Как член своего биологического вида, человек, естественно, наделен определенными отражательными возможностями и ограничениями.

Возможности не малы: их создают довольно развитые органы чувств. Но и ограничения существенны: человек не чувствует большую часть того, что проникает в его тело отовсюду. Не чувствует миллионов запахов, прекрасно различающихся животными, не слышит ультразвуков, при помощи которых «разговаривают» дельфины, не видит ультрафиолетовых красок природы, какие видят пчелы, и много другого.

Благодатные «барьеры чувств» – понятно, каждый раз особые – природа установила и перед слоном, и перед орлом, и перед любой букашкой.

И только человек наделен возможностью выбраться за свой барьер.

Разум и его технические творения, например тонкие физические приборы, позволяют человеку видеть для него невидимое, слышать биологически неслышимое.

Если человек захочет, он может посмотреть на мир глазами паука, верблюда, существа размером в электрон и сверхгиганта, для которого и звезды – песчинки.

Мировидение человека – это скорей «всевидение», во всяком случае – движение к нему. Во внутреннем мире людей прекрасно уживаются «переведенные» на доступный ему язык (рисунками, схемами, объяснениями преподавателей, сравнениями, формулами, преобразованиями в приборах, десятками других средств) ультразвуковые голоса дельфинов и летучих мышей, радиоволны и инфракрасные лучи, картины недр Земли и обратной стороны ее естественного спутника, эпизоды из жизни Спартака и полет на дирижабле к Северному полюсу Умберто Нобиле.

Неясно во внутренний мир одного порой проникает даже толчок невыраженной мысли другого человека. Многие ощущают присутствие людей, остающихся невидимыми, чувствуют взгляд в спину. Говорят даже о чтении чужих мыслей, и хотя это сильно преувеличено, но что-то похожее между очень близкими людьми бывает.

Вторая особенность человеческих репликаций – их долговечность – тесно связана с первой.

Практически человек носит в себе репликации всю жизнь. Даже когда они хранятся где-то глубоко и кажется, о них забыли. Но что о них не забывают никогда, показывает тот факт, что временами – бодрствуя или во сне – люди их вспоминают. Чаще всего это происходит, по-видимому, со стариками, что объяснить несложно: мозг молодых больше занят грезами.

«Старцам снятся сны, а юным видятся виденья»,– говорится в очень древней книге.

По долговечности своих отражений природы человек тоже резко отличается от других земных существ.

Даже собственные детеныши непрочно запечатлеваются в темном полусознании животного. Когда же они расстаются с матерью, та быстро перестает тосковать о них.

Мать способна забыть их и до того, как они вырастут. Если же схитрить, то провести нетрудно даже такое умное животное, как собака.

Ничего не стоит, например, положить ей взамен собственных щенят других. Не обязательно даже собачек. Можно тигрят, львят, волчат, шакалят. Лишь бы они были «надушены», как ее детеныши, пахли, как ее щенята.

«Для самки, по крайней мере млекопитающих,– писал директор Варшавского зоопарка Ян Жабинский,– собственным ребенком является тот, кто обладает соответствующим запахом. Полосатая ли на нем шерсть или одноцветная, выдвижные ли у него когти или нет, напоминает ли его писк лай или кошачье мяуканье – все это играет второстепенную роль в распознании потомства. Запах же, как известно, легко можно переносить...

Переведя сказанное в сферу человеческих отношений, собака или кошка должны были бы рассуждать так: «Переодеты дети, и иного цвета рубашечки, ну, и голос у детей немного изменился... Мои ли это? Но ведь пахнут одинаково! Надо им дать поесть, а то уж больно кричат. Полюбуйтесь, сосут по-прежнему. Ясно, что это мои дети. Совершенно зря беспокоилась»[13].

А вот как отражает своим сознанием и чувствами человек. Он смотрит на что-то, и вместе с парой его глаз на предмет смотрит и его память со всем, что в ней находится. Происходит незримая для самого человека работа мысли. Мысль сравнивает новую репликацию со старыми, перебирая их одну за другой и каждый раз прикидывая: «А вот с этим не получится ли чего-нибудь путного? А если взять вот эту новую комбинацию и повернуть ее такой-то стороной?..»

Благодаря невероятной живучести отражений в сознании человека образуется своего рода волшебный фон, на котором любой пустяк увеличивает свою значительность.

Так увеличивает вероятность выиграть любой номерок лото для того, у кого много карт на руках.

В этой игре приближает выигрыш и большее число карт, и больше выкликов.

То же наблюдается и в жизни: чем больше «выкликов» (различных внешних возбудителей, интересных фактов), а главное – больше «карт» (способностей, знаний, труда, воли), тем ищущий скорее находит то, что ищет.

...Однажды русский химик К. Фальберг сел обедать с немытыми руками и вдруг почувствовал, что все блюда имеют сладковатый привкус. Он тщательно проанализировал тот сосуд, куда выливал остатки после опытов, и открыл сахарин, вещество в 500 раз слаще сахара.

Английский инженер Самюэль Броун прилег в знойный летний день под деревом, над ним оказалась паутина. Он впился в нее глазами и убедился, что перед ним та самая схема моста, которую он тщетно искал длительное время. Инженер срисовал паучье сооружение и построил мост.

Конечно, здесь и устремленность знаний играет свою роль, иначе говоря, тот факт, что в голове одного кишмя кишели «химические репликации», а в голове другого – «строительные репликации» (открыл ли бы новое вещество для ничтожного умственного толчка не химик? Создал бы схему моста по подсказке природы не инженер? Едва ли.). Но накопил бы свои знания специалист, если б эти знания не были так живучи?

Любой пример хорошей выдумки – пример долговечности репликаций. Не в меньшей степени он иллюстрирует и третье свойство человеческих отражений: свойство одних отражений преобразовываться в другие.

Что можно сказать о третьем свойстве?

То, например, что им пользуются не одни ученые и конструкторы.

Собственно, нет человека, который не превращал бы одни свои образы в другие каждодневно, в самых будничных обстоятельствах. При этом не только зрительные – в зрительные же (скажем, при виде домика Петра Великого в Липецке человек вспоминает портрет знаменитого царя по картинам классиков). Любой образ одного рода может запросто превратиться в любой образ совсем другого рода.

Особенно наглядный пример повседневного, будничного преобразования репликаций – это чтение.

Читая что-нибудь, особенно читая с восторгом, увлеченно, человек погружается в мир удивительных видений. Материально перед ним как был, так и остается томик – весомый и объемный и отчасти раскрашенный предмет. Но в то же время он исчезает, читатель не видит его больше.

Читатель видит бурный океан и рыбаков на утлом суденышке, терпящем бедствие. Может быть, он даже сам воюет с ордами Чингисхана, хлынувшими на родную землю. Или, напротив, вдыхает аромат весны и слышит шум листвы подмосковной березовой рощи.

В самый далекий край, в самую невероятную обстановку способна книга перенести человека: в Африку и на Марс, в глубь молекул и на дно океана.

Один понял закон природы так отчетливо, как если бы стоял с молекулами рядом и срисовывал карандашом с натуры их сцепки и расцепки.

Другой словно пожил немного рядом с героями «Капитанской дочки». Даже вымышленные Гринев и Швабрин и семья Мироновых отныне для него вроде личных знакомых.

Не обладай человек даром преобразовывать свои репликации, он не смог бы ничего познать, ничего усовершенствовать.

Может быть, он что-нибудь и строил бы. Но так, как строят пчелы и бобры: лишь повинуясь голосу инстинктов.

Приобретая знания и творчески преобразуя их, человек затем использует их на практике, утверждает свое господство над природой. Тем подтверждается правота трех аксиом средневекового алхимика-ученого Остан-Мага:

Кузница идей

Удивительный мир окружал писателя Ивана Александровича Гончарова, когда он работал.

«Лица не дают покоя,– признавался он,– пристают, позируют в сценах, я слышу отрывки их разговоров, и мне часто казалось, прости господи, что я это не выдумываю, а что все это носится в воздухе около меня и мне надо только смотреть и вдумываться».

Алексей Николаевич Толстой высказывался в том же духе. Он был убежден, что писатель должен до галлюцинации видеть то, что пишет. Он говорил, что обладает сам такой способностью, и сообщал о своих героях: «Я физически видел их».

Интересно, как реагировал на свои образы знаменитый сказочник Гофман. Он настолько ярко представлял своих героев, что его охватывал страх, и он просил в такие минуты свою жену быть рядом.

Гёте мог мысленно видеть перед собой расцветающие одну за другой розы (причем для него они пахли, все были как натуральные). А музыкальные образы у Бетховена иногда так обрушивались на композитора, что тот вынужден был обливать себя холодной водой.

Иногда творческие люди видят не галлюцинации, а просто сны, но сны с глубоким содержанием, с находками важных решений.

Вот несколько примеров.

Известный итальянский композитор XVIII века Джузеппе Тартини во сне услышал мелодию, которая поразила его красотой. Когда он проснулся, он стал ее вспоминать. Потом записал и назвал сонатой «Трель дьявола».

Французский математик Анри Пуанкаре во сне увидел вывод – интегрирование – сложного уравнения. В своих записках он так вспоминал об этом:

«После нескольких неудачных попыток проинтегрировать уравнение, я... лег спать пораньше. Под утро я увидел во сне, что читаю лекцию студентам по тому же вопросу, который я тщетно пытался решить вечером, и что я на доске интегрирую соответствующее уравнение. Проснувшись, я осознал, что видел сон, но, припомнив его содержание, зажег свет и записал тот вывод, к которому пришел бессознательно во сне».

Вероятно, многие – не одни писатели и ученые,– подумав, вспомнят что-нибудь свое, похожее.

Читая о подобном, иной вообразит, пожалуй, что есть люди, которым попросту везет. Какая благодать: не делаешь ничего, а творческие образы сами просятся на бумагу!

Конечно, это не так. Все новые идеи создаются в голове, с помощью упорного труда.

Что может представиться случайным натиском идей и мыслей не столь уж и случайно. Когда над чем-то много думаешь, чего-то напряженно ищешь, мир, теснящийся внутри, словно сам стремится сложиться во что-то новое.

Недаром многие мыслители подчеркивали роль тренировки ума – источника любых открытий, в том числе художественных,– в его развитии.

«Старайся дать уму как можно больше пищи»,– говорил Л. Н. Толстой. А знаменитый итальянский художник и ученый Леонардо да Винчи объяснял: «Железо ржавеет, не находя себе применения, стоячая вода гниет или на холоде замерзает, а ум человека, не находя применения, чахнет».

И все же те – наивные – не совсем неправы.

Ум человека работает не по одному приказу. Как верный, все понимающий слуга, он часто (очень деликатно) дает толковые советы своему хозяину и не ожидая его вопросов.

Даже не гении могут убедиться, что картины их внутреннего мира почти всегда «умны».

Ничего подобного обычно не замечают в картинах окружающей природы. О ландшафте говорят: «Как он красив» или, напротив: «Как уныл, безрадостен». Но не поэту просто невозможно выразиться: «Какие понимающие деревья», «Какая бестолковая река».

Только о творениях людей – о фабриках и плотинах, о домах и стадионах – говорят порою: «Здесь виден ум!» Так это ведь не об уме природы говорят. А об уме строителей и проектантов, об «уме» их репликаций, творческих находок.

Люди практических профессий постоянно заглядывают в себя, как бы советуются со своим умом, со своими репликациями – как разрешить ту или иную задачу. Врач, осматривая больного, ищет мысленно разумные объяснения болезни. Слесарь, ремонтируя станок, рисует в воображении, как должны быть пригнаны детали.

Так поступают люди и любой другой профессии, включая творческие. Даже произведения искусств, литературы строятся по законам, то есть покоятся на умном основании. Известный композитор Игорь Стравинский правильно сказал однажды, что «искусство требует от художника прежде всего полноты сознания» (то есть разума). В таком же духе выразился и французский художник Пабло Пикассо: «Для меня творчество начинается с размышлений».

Почему же внешний мир мы вначале преимущественно ощущаем, а внутренний, как кажется, сперва осознаем?

Почему картины окружающего проникают в нас по каналам чувств (даже формулу мы должны прежде увидеть, чтобы потом понять), а когда мы хотим что-то сделать (неважно что: сыграть ли на скрипке, или выточить деталь), мы должны сперва собраться с мыслями, направить замысел по каналам чувств.

Вероятно, добрая Мать Природа просто старается этим облегчить взаимопонимание и взаимосвязь между обоими мирами человека: внутренним и внешним.

Когда мы смотрим в себя, то обнаруживаем там много от окружающего. Но это окружающее, отраженное сознанием: оно невидимо и неосязаемо. Желая же что-нибудь сотворить – «вывести часть своего внутреннего наружу», сначала надо осознать, как это сделать, пустив в ход разум. «Выводя наружу» свою выдумку (в виде мелодии, изобретения, проекта), мы тем самым «вводим» в окружающее свой ум, свое сознание. Это как бы роднит нас с внешним при помощи нашего ума.

Когда же мы обращаем взор во внешнее, то невольно обнаруживаем там и себя. Ведь буквально все вокруг рисуется моими глазами. Группа экскурсантов, любующихся горами, увидит не только их. Родившийся на Кавказе может вспомнить детство, загрустить. Художник оценит природные краски и мысленно встанет за мольбертом. Альпинист прикинет трудности подъема, а влюбленный пожалеет, что рядом нет любимой. Каждый увидит то же, что другие, но одновременно и что-то свое личное.

Такое неповторимое личное видение как бы роднит нас с окружающим при помощи наших чувств: создает тот интерес и ту симпатию к увиденному, без которых невозможно настоящее познание.

Какое это благо для каждого из нас – «ум» наших репликаций. Ведь так природа как бы удлиняет сроки нашей жизни: с умом мы больше думаем, а чем больше думаем, тем богаче живем.

Хорошо кто-то сказал: можно быть моложе по годам, но старше по часам, если не терять их попусту. Только такое «постарение» обычно совсем не страшно, приносит с собою не горечь, а нравственное удовлетворение. Особенно когда человек душою остается юн и богатство своих часов использует для творческих находок.

В конце главы давайте чуточку помечтаем.

Не создадут ли когда-нибудь такой прибор или такую пилюлю, чтобы человек с их помощью, не теряя ясного сознания и не в ущерб здоровью, смог бы вызывать любые сны? Как много в творческом отношении дало бы сочетание всех преимуществ чародейской власти над внутренними образами с трезвым разумом.

Человек, сохранивший способность рассуждать во сне, смог бы, надо думать, продолжать во сне без всякого утомления умственную деятельность дня.

Образно мою идею можно было бы назвать «кузницей снов».

Почему «кузницей»?

Очень просто. Кузнец размягчает нагревом сталь, чтобы выковать из нее деталь нужной формы. А сон размягчает действительность.

Во сне утрачиваются законы физики. Любое рождается из ничего (в материальном смысле) и столь же просто исчезает полностью. Все связи расслабляются во сне, предметы и события парят вне времени и пространства.

А вдруг да и научатся такими связями в какой-то мере управлять? Как научились той же «гипнопедии» – обучению языкам во сне: тоже «умному» занятию, а в беспамятстве!

Не буду спорить с теми, кто назовет это чепухой. Может быть.

Но подумай, дорогой мой скептик, как было бы интересно разбудить во сне природный «ум» репликаций![15]

Великая симметрия

Мы разобрали, как воображение влияет на ум, а ум – на воображение и творчество. Теперь – подробнее о том, чем эти влияния вызываются (и разливаются). Короче – о прекраснейшей жажде творчества.

Однажды известного советского химика-органика Ивана Людвиговича Кнунянца спросили: способно ли искусство повлиять на развитие научной мысли? Академик ответил:

– Конечно. Потому что природа одаренности в науке и искусстве схожи. Искусство дает нам образцы шедевров, образцы гармонии и совершенства. И я часто сравниваю свои замыслы, и те, которые были осуществлены, и те, которые не осуществлялись, по красоте с той красотой, которую дают произведения искусства. И так оценивают свою работу многие ученые. Для одних таким образцом может быть музыка, для других – поэзия, для меня идеалом служат произведения живописи и скульптуры. Искусство меня вдохновляет, дает толчок творческой мысли.

Любопытно, что ту же мысль о сходстве природы одаренности в науке и искусстве высказывает и большинство художников: поэтов, музыкантов, скульпторов и т. д. Только они подчеркивают обратное: благотворное влияние на художественное творчество научных знаний, мысли, логики, словесных споров и рассуждений.

Почему жажда творчества ученого распаляется искусством (и вообще всем способным пробудить поэтическое вдохновение, например любованием природой, рассказом о чьем-то подвиге), а жажда творчества художника – умом и рассуждениями? То есть почему вдохновение ученого, вызванное наукой, разжигается силой красоты, а вдохновение художника, зажженное красотой,– наукой, мыслью?

Это связано с особенностями человеческого мозга. В каждом из нас живут как бы два человека: мыслитель и художник. Один преобладает. Но другой никуда не исчезает, он активно помогает первому. Великая симметрия отличает творческую активность.

На двух примерах замечательных людей попробую показать, как в чем-то разно, а в чем-то и похоже развивается творческое вдохновение ученого и поэта.

– А дракон-то как сюда попал? – спросила шепотом соседа женщина, усаживаясь в кресло кабины самолета и указывая глазами на человека в маске.

– Да он вовсе не «дракон»,– так же шепотом ответил сосед. – Это, кажется, ученый. Говорят, крупный ученый из Москвы.

Сосед не ошибся. Это действительно был крупный ученый: академик Игорь Евгеньевич Тамм, возвращавшийся домой из Тибета. В стране лам он приобрел ритуальную маску и, не зная, как ее лучше сохранить, чтобы не сломать во время полета, надел ее. Так и летел.

Юношеский задор отличал этого удивительного человека, одного из величайших физиков двадцатого столетия. Физик В. Я. Френкель, с отцом которого Тамм дружил, как-то писал: «Я помню, как они на спор с отцом боролись на ковре гостиной, как соревновались, кто быстрее, прыгая на одной ноге, доскачет до площадки второго этажа».

Игорь Евгеньевич родился 8 июля 1895 года во Владивостоке, детство и юность провел на Украине.

В начале первой мировой войны Тамм поступил на физико-математический факультет Московского университета. Он – активный участник революционного движения в России, а после Октября – делегат Первого съезда Советов в Петрограде.

В 1918 году Тамм закончил университет. Работал некоторое время в Симферополе, Одессе. Затем возвратился в Москву и преподавал физику в Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова. В 1930 году он стал профессором и возглавил в МГУ кафедру теоретической физики. Именно здесь был написан ставший классическим труд «Основы теории электричества».

Что же сделал для науки Игорь Евгеньевич?

Он работал преимущественно в самых сложных, самых тонких областях физики: теория относительности, квантовая теория, теория ядерных сил и элементарных частиц. Его заслуги были признаны не только в родной стране, но и во всем мире. Он дважды удостаивался Государственной премии, а в 1958 году Шведская академия наук присудила ему Нобелевскую премию.

У Тамма была удивительная способность «разгадывать» физические загадки. Как-то студенты физфака МГУ увидели в вестибюле факультета объявление, извещающее о лекции академика Тамма. Тема – американская атомная бомба.

Сегодня схема атомного оружия известна любому старшекласснику. Но тогда – в ноябре 1945 года – она была не известна никому, кроме ее создателей. Даже видные ученые, узнав о бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, высказывали предположение, что это – не атомная бомба, а просто оружие с новой, более мощной взрывчаткой.

И вот Тамм читает лекцию. Первую публичную лекцию о том, как устроена атомная бомба. Потом выясняется: все так и было.

Он очень любил поэзию, музыку, изобразительное искусство. Но как многие глубоко чувствующие люди, черпал вдохновение и в природе, там, где поэзия живет без вмешательства художника. Его страстью был альпинизм. Он побывал во всех высокогорных районах СССР, в горах Шотландии и Тибета. Заразил своей страстью многих друзей, в том числе знаменитого английского физика Поля Дирака, с которым путешествовал по Шотландии и Кавказу. Характерно собственное признание Игоря Евгеньевича: «Горы в моей жизни играли большую эмоциональную роль. Нетронутая природа приносит ни с чем не сравнимое духовное умиротворение».

Никогда не забуду, с каким увлечением и знанием всех подробностей Игорь Евгеньевич рассказывал мне (в начале 1957 года) одну легенду о кладе, якобы оставленном триста или четыреста лет назад на Памире. Под конец рассказа Тамм извлек из шкафа два дореволюционных издания.

– Вот почитайте-ка! – сказал он. – Здесь подробности. Не утверждаю, что клад и поныне там, но до пещеры добраться попытаюсь. Кто знает, что там есть!

И вскоре в той пещере побывал. Кажется, ничего легендарного не обнаружил. И все же что-то новое сообщил географам. Одному пику в горах Алтая было присвоено имя академика И. Е. Тамма.

...12 апреля 1971 года Игоря Евгеньевича не стало. Болезнь была мучительной и долгой, но он трудился и в постели. В обычные часы принимал друзей и учеников, терпеливо ожидавших очереди в коридоре. В промежутках между приемами включал музыку или погружался в чтение книг о горах, любил повторять слова популярной песни: «Лучше гор могут быть только горы».

Ученый Тамм находил свое вдохновение не в одной науке: ему помогали любовь к природе, музыке, искусству. Поэт и сказочник Вильгельм Гауф обращался не к одной фантазии: во всех его произведениях ощущается прекрасное знание жизни разных народов (этнографии), а также истории и научного литературоведения.

...Глаза у девочек горят. Они сидят на маленьких стульях и с упоением слушают брата, чуть постарше. Тот торжествующе заканчивает:

– Наконец, Ганс вернулся домой и разложил на столе сокровища, вынесенные из пещеры разбойников. Родители, однако, и не смотрели на сокровища. Они плакали от радости, обнимали сына и без конца расспрашивали о доброй фее, подарившей ему туфли-скороходы, чтобы помочь бежать.

...С детских лет жил в необычном, сказочном мире Вильгельм Гауф, знаменитый немецкий писатель начала XIX века. Жил, увлекая в этот мир и своих очарованных слушателей. За яркий, удивительный талант рассказчика друзья называли его любимцем богов. Казалось, у него все было для счастья. Увы, он умер, не дожив нескольких дней до двадцати пяти. Ушел из жизни, едва в нее вступив, оставив людям изумительные книги...

Вильгельм Гауф родился 29 ноября 1802 года в Штутгарте в семье чиновника. Отрочество пришло к Вильгельму с острым увлечением книгами. Он глотал запоем романы про рыцарей и разбойников, произведения Шиллера и Гёте, Вальтера Скотта и Вольтера. Читал, не отрываясь, сказки: шотландские и французские, братьев Гримм и другие. Пожалуй, больше всего волновали Гауфа волшебные сказки «Тысяча и одной ночи».

Когда Вильгельм подрос, он поступил в Тюбингенский университет. Окончив его в 1824 году, он стал сначала гувернером в одной семье. Но само по себе учительство его не увлекало, и Гауф все больше погружался в литературное творчество.

Сочинять сказки он начал еще в период гувернерства. Сперва, как и в ранней юности, Гауф лишь рассказывал. Потом записывал свои импровизации. Пестрые сказочные картины связывал с живой природой и с общественной жизнью людей. Мораль всех сказок: «Торжествует доброе». «Мир должен быть прекрасным».

Сейчас сказки Гауфа – любимейшее чтение детворы самых разных стран. В них много от действительности, от жизни. Любопытно, но получилось так, что каждый том имеет сказки с ярко выраженной ощутимостью. Один том наполнен больше живописью, другой – ш, третий – музыкой.

Вот первый том – «Караван». Весь ход изложения соответствует названию. Идет караван, и по мере неторопливого его шествия сказка следует за сказкой. Читатель сразу попадает под обаяние живописного восточного колорита: «Прекрасные кони, разряженные всадники; бесчисленные шатры в песках пустыни; птицы и рыбы в бурных морях; тихие леса и многолюдные площади и улицы; битвы и мирные кочевья»... Можно подумать, что Гауф прекрасно знал Восток, пользовался личными впечатлениями. В действительности он никогда там не был. И жаркое слепящее солнце тех стран, и прохладные мечети, и красивые сады с фонтанами, и мудрые визири в чалмах с остроконечным верхом – все это отчасти заимствовано писателем из «Тысяча и одной ночи», отчасти рождено причудливой фантазией.

Второй сборник сказок «Александрийский шейх и его невольники» лишь по названию тоже восточный. В действительности восточная рамка здесь окаймляет в основном немецкие сюжеты.

«Карлик Нос»... Не знаю, есть ли на земле человек, который не читал бы этой сказки. Герой – немецкий мальчик Якоб, сын сапожника и скромной торговки овощами и плодами. Похищенный злой старухой-волшебницей и превращенный ею в уродца карлика, он много пережил.

Эта сказка вся пронизана запахами. Сначала – запахи ранних груш и абрикосов, душистых трав и кочанов капусты, которые мать Якоба, аккуратная Ганна, продавала на рынке. Потом – восхитительные запахи кухни на фоне блестящей сказки:

– «...Сейчас сварю тебе такого супцу, что ты его всю жизнь помнить будешь. – Так она сказала и снова свистнула. Сначала прибежало много морских свинок, одетых по-человечьи; ...за ними прибежала вприпрыжку толпа белок; ходили они на задних лапках, на них были широкие шаровары, а на голове зеленые бархатные шапочки. Это, верно, были поварята... Теперь огонь затрещал веселей, сковородка задымилась и зашипела, по комнате распространился вкусный запах. Старуха бегала взад и вперед, белки и морские свинки вслед за ней, и каждый раз, когда она проходила мимо очага, она совала свой длинный нос в котелок. Наконец все закипело и заклокотало, от котелка повалил пар, и пена брызнула на огонь. Тогда она сняла котелок, вылила содержимое в серебряную миску и поставила ее перед Якобом».

Третий том «Харчевня в Шпессарте» содержит одно из лучших произведений Вильгельма Гауфа – сказку «Холодное сердце». Эта сказка не только событиями волнует. Но и своей музыкальностью. Она не просто сказка, она – симфония.

Все начинается со светлой, нежной, чуть насмешливой мелодии, напоминающей немецкие народные песни: автор описывает свою родину, лесистую Швабию и жителей Шварцвальда. Затем чуть элегическое повествование о бедном угольщике Петере Мунке. Потом грозные мотивы: Петер Мунк встречается со злом, с Голландцем-Михелем, и читатель слышит явственно сопутствующие звуки: громовой бас лесного духа, гулкий топот его ног, его проклятья и ругательства. Гроза сменяется чистым, звонким, хрустальным перебором: герой встречается с добрым Стеклянным Человечком. В дальнейшем грозовые и нежные звуки перекликаются – идет борьба добра со злом за сердце Петера. Мягкий, умиротворяющий финал: добро все же победило...

...Вернувшись из своих странствий по Европе, Гауф женился на девушке, которую любил. Но счастье их было недолговечным. Внезапно он заболел тяжелой болезнью. А 18 ноября 1827 года поэта-сказочника не стало...

Похороны Гауфа показали, как его любила молодежь. В последний путь провожала толпа юных почитателей. Над могилой говорили речи известные писатели Людвиг Уланд, Густав Шваб и другие.

Уланд оплакал Гауфа в выразительном стихотворении, назвав его «прекрасной весной, у которой не было осени».

Как смог человек, проживший так немного, так много после себя оставить?

Удивительного в этом нет: счастливцам, рано познавшим себя, все свое дается плодотворно. Их будоражит собственный талант и вечно манят вперед радости свершений. При всех своих печальных судьбах, они – счастливейшие!..

Прекрасен мир для тех, кто живет неуемной жаждой творчества!

Легко работается и много радостен побед у тех, кто окружен воздухом своих грез. И кто не забыл поисков своего детства.

«Познай самого себя»

У человека два видения существующего. И оба разные.

Мировидение учит его одному, а самовидение – другому.

Нет в природе явления, не способного человека хоть чему-нибудь научить. И всегда, учась, он приобретает полезное. Его обогащает познание внешнего мира, обогащает и познание мира собственного.

Не только в том простейшем смысле обогащает, что помогает найти призвание. Мы видели, что природными склонностями к тому или иному делу не ограничивается то, что нас наполняет. Огромный край непочатых духовных и нравственных ценностей есть в каждом. Даже у человека, уже много в себе открывшего. Искать и находить в себе все время – порою непредвиденное – не менее важно, чем найти призвание.

Поняли это давно. «Познай самого себя» – было написано две с половиной тысячи лет назад над входом в храм Аполлона в Дельфах (был такой город в Древней Греции). Сколько воды утекло с тех пор, а люди и поныне повторяют тот совет, следуют ему, как могут.

Оно не удивительно: в нем много мудрости. Размышляя над ним, Гёте сделал вывод как познать себя: надо не просто смотреть в себя, но и работать над собою. Отрицая, как мы помним, возможность узнать себя без знания мира, он приводил еще одно условие самопознания: пытаться исполнить свой долг. Мы приводили в предыдущих главах примеры подобной деятельности.

Дельфийский совет указывает на важность самопознания. Вряд ли можно оспорить мнение Гёте о том, как этого добиться.

Посвятим же настоящую главу не тому, как познать себя, а чтó именно каждый человек может найти в себе, самопознавая.

Найти он может личность (она есть и у тех, кто не создал еще себе Настоящего Капитана). А что такое «личность»?

Непременная черта всякой личности – своеобразие. Заглядывая в себя, человек обязательно познает нечто такое, чего никто другой, кроме него, не имел и не имеет.

Откуда эта особенность?

Причины внешние в том, что никто не получает в точности такого же воспитания, как кто-нибудь другой. Для одинакового воспитания надо прочитать – причем с равным вниманием и пониманием – лишь то, что прочитал другой. Услышать слово в слово, что тот услышал. Пройти во всем совпадающую школу у одних учителей. Испытать одинаковые приключения. Перенести одни и те же болезни и так далее.

Причины внутренние – невозможность полного физического повторения какого-либо другого человеческого тела. В Галактике меньше звезд, чем в каждом из нас простейших органических «кирпичиков»: клеток. Немыслимо представить хотя бы только двух человек, пусть близнецов, с одинаковым набором клеток, вдобавок – одинаково расположенных. А ведь от клеток, от их числа и сочетаний – как и от их форм и жизнедеятельности – тоже зависит индивидуальность существа, личные его особенности.

Не удивительно, что, даже воспитываясь вроде бы в одних условиях, люди никогда друг друга не повторяют.

В одном из своих стихотворений Евгений Евтушенко говорил:

И все же человек так или иначе ставит на свои дела печать своего своеобразия – нечто вроде личной «фабричной марки». Из-за нее все дела одного какого-то человека неуловимо схожи между собой. Они похожи на своего мастера.

Если бы в какой-нибудь семье поселился немой, но активный невидимка, то через месяц все прекрасно знали бы, какой он: добрый или злой, возвышенный или ничтожный, умный или глупый. Его дела раскрыли бы его душу нараспашку. Его поступки лучше всяких слов твердили бы ежедневно: «А я такой-то, я такой-то, я такой-то».

Что же еще обнаруживается в личности и, значит, должно быть также введено в ее характеристику?

Еще, например, борьба чувств. Или, если поточнее,– борьба двух видов сил, действующих на человека: внутренних и внешних.

Нет человека, в ком не было бы этой борьбы. Возьмем повседневность.

– Валерка! – кричит подросток в окно другому. – Пошли погоняем мяч!

– Не могу, никак сейчас не могу! – страдальчески отвечает тот. – Уроки делаю, завтра контрольная.

Борьба чувств оканчивается победой долга, внутреннего чувства.

Человек всю жизнь живет среди своих противоречий. Он слушает два голоса, сравнивает их доводы и поступает сообразно с тем, что перевесит: приказ извне или приказ, из души идущий.

Лишь в самых редких случаях один голос звучит единственно, ничем не заглушаясь.

Вообрази: зашел человек в столовую пообедать. Зашел и призадумался: какой кусочек хлеба взять – белый или черный? Какой бы он ни взял и сколько бы хлеба ни съел – заплатит одинаково. В этом случае нет внешнего голоса, решает только внутренний, борьба отсутствует.

Пример противоположного. На человека из-за угла внезапно выскочила автомашина. Тут, не раздумывая, надо бросаться в сторону. Здесь человеческий поступок полностью определен приказом внешней силы.

К чему же человек прислушивается чаще? Какие силы внешние или внутренние – действуют на него решительнее?

Если речь идет о всей жизни человека – внешнее превышает. Ведь внешнее – это все его воспитание, которое он получил среди людей.

А если иметь в виду жизнь повседневную, то здесь обычно превышает внутреннее.

Но очень ли оно на самом деле «внутреннее», независимое от окружающего, от внешнего?

На первый взгляд может показаться, что в этом случае проявляет себя полная «свобода воли». Повседневность, мол, та область жизни, где индивид способен самостоятельно, независимо от общественных влияний, формулировать для себя требования нравственности, поступать сообразно с ними.

В действительности полной свободы воли нет и здесь. Все прошлое воспитание, то есть влияние внешнего, те или иные – часто совсем невидимые – силы окружающего накладывают свой отпечаток на любой поступок человека, ограничивают его «свободу». И все равно в условиях нормального здорового общества степень свободы личности оказывается наибольшей.

Как-то советские ученые проделали такой опыт. Записали в большую тетрадь сотни три поступков нескольких нормальных людей, затем сравнили совершенное по побуждениям: число поступков, сделанных по внутренним побуждениям, с числом поступков по побуждениям внешним. Получилась удивительная цифра. Вышло, что в девяти случаях из десяти нормальный человек в нормальной обстановке поступает так, как сам считает надо поступить. Только в одном случае он уступает внешним силам.

Правда, в опыте этом и исполнение долга и подчинение дисциплине отнесено к проявлению внутренних сил. Людей, поступки которых исследовали, только потом спросили: считают ли они разумным не опаздывать в школу или на работу, подчиняться правилам уличного движения и так далее? Значит: добровольно ли делают они все это? Все ответы гласили: «да».

Но ведь так и есть в действительности. Ошибаются считающие исполнение долга и подчинение разумной дисциплине чем-то внешним. Человек, мол, не опаздывает на работу потому, что боится, как бы его не выгнали; солдат лишь из страха наказания выполняет приказ командира, и так далее.

Долг – великая потребность души, а дисциплина – нравственная сила.

Какими механическими – даже просто страшными – стали бы люди, если бы вдруг все их действия начали совершаться без участия внутренних сил. Только по приказу сил внешних.

Исчезла бы инициатива. Люди перестали бы выдумывать, открывать, находить. Поступки и вся жизнь людей приобрели бы унылое однообразие, никакие новшества никого больше не волновали бы.

Исчезли бы старания, заслуги. Все слепо выполняли бы свои обязанности. Жить так – то есть не потому, что я и сам этого добиваюсь, а потому, что мне так приказали,– не заслуга. Это только послушание, вроде послушания дрессированных медведей.

С другой стороны, исчезло бы и понятие вины, пришлось бы отказаться от всяких наказаний за действительные проступки. Ведь будь общество за каждого в ответе, кого в отдельности можно было бы судить?

Он скажет: «Мое хорошее вы не считаете моим, говорите, что я его делаю под влиянием приказа. Тогда признайте, что и мое плохое – не мое!»

И ничего никто ему возразить не сможет.

К счастью, и заслуги человека признают, и от ответственности он не спрячется. За хорошее скажут: «Прими спасибо», а за дурное: «Понеси заслуженную кару».

В обоих случаях выражают совершенную уверенность, что личность – главный автор всех поступков.

Высматривая свое лучшее, человек и сам того не замечая уже высматривает Друга. Какое счастье, когда удается хорошо начать еще в юности, особенно – в ранней. Друг, обретенный в детстве, растет вместе с человеком, толково помогает потом и взрослому.

«Видно, правда, что вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек»,– говорит один из героев Достоевского.

Обретенный в юности невидимый Друг обычно обладателя своего уже не покидает.

Незримый дар эволюции

На чем же основана способность человека управлять своими внутренними качествами, разумно воспитывать такие свойства души, какие нужны, чтобы жить полноценной личной и общественной жизнью?

Она основана на внутренней пластичности человека, на его даре приспосабливаться к самым неожиданным изменениям обстановки. В том числе к таким, какие не выдержало бы ни одно животное, ни одно растение. (Пластичный – от греческого «годный для лепки» – способный изменять свою форму, не разрушаясь под действием внешних сил.)

Все живое на Земле (кроме существа разумного) приспосабливалось к среде, но как? Одни органы росли, другие уменьшались или отмирали вовсе. Развивались передние конечности у крота, чтобы хорошо рыть землю, но животное постепенно слепло. Усложнялись ветви рогов у оленей, утяжелялись бивни слонов, острее становились клыки у хищников; и всякий раз это шло в ущерб каким-то другим органам.

Природа необычно развила свойство внешней пластичности, то есть изменчивости внешних форм у животных (и растений). И до поры до времени все получалось хорошо: животное становилось сильнее, чувствовало себя увереннее в своих условиях.

Но вдруг условия менялись. Для приспособившегося к прежним условиям организма его же развившиеся придатки становились страшным грузом.

«Конечности, развившиеся до крайней степени простоты и совершенства,– писал известный французский ученый Тейар де Шарден,– ветви на головах оленей, лирообразные рога антилоп, украшающие их головы, тяжелые бивни слонов, клыки и резцы крупных хищников – все это изобилие и богатство создано для того, чтобы обречь эти великолепные создания на раннюю смерть, чтобы зачеркнуть эти формы...»

Природа долго, но безрезультатно билась над созданием такого биологического вида, который мог бы приспосабливаться к меняющейся среде без особых изменений в строении и функциях собственного тела.

И вот наконец природа «изобрела» человека – первое на Земле существо, обладающее не внешней, а внутренней пластичностью, существо, мало меняющееся внешне от того, где оно живет.

Один человек обитает за Полярным кругом, другой – в долине Занзибара. Что у них принципиально разного, чем они отличаются? Ничего, ничем. Ни анатомией, ни физиологией, ни врожденными способностями усваивать науки и строить лучшую жизнь.

Человека создал труд. Затем, на протяжении всей дальнейшей истории, его духовный мир непрерывно усложнялся и обогащался как под влиянием практической деятельности в обществе, так и под влиянием огромной внутренней работы над собою. Человек непрерывно учился управлять собою, учился тонкому искусству инженерствовать в самом себе.

Дисциплинированность, память, воля, трудолюбие, терпение, наблюдательность, воображение – все это воспитуемо, все может быть улучшено, переведено на новую высоту.

Можно отчетливо представить, какие бездонные возможности самоусовершенствования дала человеку внутренняя пластичность, если вспомнить, как он с ее помощью сумел за короткий эволюционный срок шагнуть из состояния обезьяны в состояние человека эпохи космических полетов.

Как же формировалось свойство внутренней пластичности?

На заре своего развития человек еще мало ощущал себя как существо, отличное от окружающих.

В условиях первобытного общества, говорил Карл Маркс, «отдельный человек не становится самостоятельным по отношению к общине». Он составляет одно целое с родом, не выделяет себя из него ни в своей деятельности, ни в сознании. Все его права и обязанности являются не личными, а родовыми. С дальнейшим прогрессом общества человек все больше принимает на себя родовые качества, выделяется из слияния с родом, развивает в себе качества субъекта, индивидуальности. Началось историческое усложнение и возвышение личности.

В эпоху древнегреческой и древнеримской цивилизации человек несомненно уже сознавал свое достоинство.

Характерен следующий эпизод.

Спасаясь от мести верных Цезарю людей, один из его убийц – Марк Юний Брут во главе собственного войска пересекал Грецию. Войско нужно было кормить и одевать. Брут налагал соответствующую дань на греческие города, мимо которых проходил.

Но один город воспротивился. Он считал себя свободным и гордо отклонил требование полководца. Тогда римляне осадили город и вскоре после неравной битвы ворвались в него. Греки не в переносном, а в прямом смысле дрались до последнего человека. Исчерпав сопротивление, они подожгли собственные дома и все, от мала до велика, стали бросаться в пламя. Брута это настолько потрясло, что он дал команду солдатам спасать людей. Только очень немногих, отчаянно вырывавшихся, удалось связать и удалить с пожарищ...

И все же в ту эпоху настоящего (с современной точки зрения) самосознания личности еще не было. Не случайно даже не испытывалось потребности в самом понятии «личность». Оно зародилось лишь на закате античности – древней европейской культуры. Ввели его римляне, которые стали употреблять латинское слово «персона» (буквально: маска, роль актера) в смысле «индивид», то есть существо, не являющееся лишь природным организмом, а проявляющее себя в своем человеческом качестве.

Однако и введя понятие «персоны» с ним мало считались. Впрочем, даже сами обладатели «персон» принимали подобное пренебрежение к себе, как вполне естественное.

В своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельс говорит:

«На протяжении всей древности браки заключались родителями вступающих в брак сторон, которые спокойно мирились с этим. Та скромная доля супружеской любви, которую знает древность,– не субъективная склонность, а объективная обязанность, не основа брака, а дополнение к нему»...

«Даже переходя от легкомысленных романских народов к добродетельным германцам, мы находим в «Песне о Нибелунгах», что Кримхильда, хотя она втайне влюблена в Зигфрида не меньше, чем он в нее, когда Гунтер объявляет, что просватал ее за некоего рыцаря, и при этом не называет его имени, отвечает просто: «Вам не нужно меня просить; как Вы мне прикажете, так я всегда и буду поступать; кого Вы, государь, дадите мне в мужья, с тем я охотно обручусь». Ей даже в голову не приходит, что здесь вообще может быть принята во внимание ее любовь»...

«По общему правилу, невесту для молодого князя подыскивают его родители, если они еще живы; в противном случае он это делает сам, советуясь с крупными вассалами (землевладельцами, военными помощниками своего феодала. – В. К.), мнение которых во всех случаях пользуется большим весом»[18]...

Вот что значило не быть достаточно самолюбивой «персоной», не уважать себя! Естественно, что того, кто не уважал себя сам, не слишком-то уважали и другие.

Однако шли века, и ценность личности возрастала. Человек все отчетливее видел живого человека и в том, с кем он имел дело, и в самом себе.

Предводители крестьянских войн Томас Мюнцер в средневековой Германии (в 1524–1525 гг.), Иван Болотников в России (в 1606–1607 гг.), Степан Разин (1670–1671 гг.) и Емельян Пугачев (1773–1775 гг.) – все они уже осознавали себя личностями. За ними шли и те, кто больше не хотел мириться со своим бесправием, кто желал утвердить личностями и себя...

О росте, о подъеме чувства личности в России в прошлом веке и в начале нынешнего говорил В. И. Ленин. Он связывал развитие личности с материальными условиями общества. Критикуя народников в статье «Экономическое содержание народничества», он говорил: «Можно ли серьезно защищать то мнение, что они (качества личности. – В. К.) повлияют случайно, а не вытекают необходимо из данной общественной среды, которая служит материалом, объектом духовной жизни личности»[19].

В. И. Ленин говорил также, что «...экономический процесс отразился в социальной области «общим подъемом чувства личности», вытеснением из «общества» помещичьего класса разночинцами, горячей войной литературы против бессмысленных средневековых стеснений личности»[20].

Сила совести

Вероятно, бессовестных людей на земле все же меньше, чем людей с совестью. Человеку от природы свойственно подмечать неладное не только в окружающем: покосившийся забор, размытую ливнем дорогу. Каким-то непостижимым чувством он ощущает (к сожалению, не всегда) и свои собственные, внутренние недостатки. Иногда с ними мирится, но чаще все же старается исправить. Он и в себе не любит «покосившегося».

Совесть – одно из лучших украшений человека. А что она такое? Как ее объяснить?

Марксистско-ленинская этика доказывает, что «совесть имеет общественное происхождение, определяется условиями социального бытия и воспитания человека, зависит от его классовой и общественной принадлежности»[22].

Кто-то назвал совесть «разумом души». Мол, кто ее имеет, у того есть собственный внутренний закон (разум невозможен без признания закона). Тот и «внутри» ведет себя как надо: совесть его чиста, а помыслы благоразумны.

Знаменитый философ Иммануил Кант высказывался в том же духе. Он писал: «Закон, живущий в нас, называется совестью. Совесть есть, собственно, применение наших поступков к этому закону».

Люди часто поясняют слово «совесть» образом попроще. Например, говорят о «страже в душе», о «внутреннем милиционере».

Был случай (это не выдумка!), когда в контору городского транспорта одного большого города явился человек и, попросив не спрашивать его фамилии, оставил в кассе пятьдесят рублей.

– Приблизительно столько,– пояснил незнакомец,– я вам задолжал, когда мальчишкой ездил «зайцем». Возьмите, очень вас прошу. Меня мой «внутренний милиционер» замучил: «отдай да отдай»...

Хорошее влияние оказывает «спрятанный внутри милиционер» на тех, кто его имеет. С ним человек становится лучше. Такой человек, даже зная точно о личной безнаказанности, уверенный, что никто не дознается о проступке – все равно не возьмет потерянного кошелька, не оставит неубранного мусора в лесу, не подслушает чужого разговора, не сделает пакости другому.

Рассмотрим теперь случай посложнее,– может быть, и поважнее. В какие взаимоотношения с совестью вступает человек оступившийся: сделавший – или даже систематически делающий – что-то плохое?

Вспоминаю спектакль выпускников школы-студии МХАТ им. М. Горького «После грехопадения». Не буду пересказывать содержания пьесы, суть не в нем, а в основной идее автора, которая мне показалась очень интересной.

Пьеса о том, как ряд людей по тем или иным мотивам совершают что-то дурное. Одни творят зло сознательно, других засасывают обстоятельства. Автор задает вопрос: что же делать?

Что делать после того, как зло уже сделано, то есть «после грехопадения»?

Вопрос мучительный, и, кажется, на него нет сразу ясного ответа.

Отпетый негодяй решает просто: зло было, есть и будет вечно. Да здравствует зло, если ты им управляешь, решает он. Берегись только сам попасть под его колеса.

Безвольный плачет, убивается, сгорает от стыда... и продолжает пакостить, как прежде.

Особо совестливый не выдерживает: не видя оправдания себе, он кончает жизнь самоубийством.

...И получается, что нет у человека никакой надежды после совершения проступка. Остается будто только страшный выбор: либо катиться дальше по наклонной плоскости, либо вечно мучиться, либо кинуться на рельсы.

Но если бы было так, разве жизнь не стала бы кошмаром почти для каждого?

Ведь жизнь любого такова, что временами он – по самым разным причинам – оступается.

Оступается, и это остается в человеке навсегда. Ничего и никогда мы не теряем, что пережили раз. Мы носим все, что с нами было.

«...Итак, что делать?» – задумывается автор.

И ведь ответ писателем находится! Похоже – правильный ответ, ответ всех мужественных и честных.

Поднимись ступенькой выше, говорит писатель своей пьесой. Не усугубляй вины безволием.

Не забывай своей вины, но искупай ее хорошими поступками.

Докажи, что ты все же человек, а то – дурное – было следствием затмения, минутной слабости.

По-моему, это настоящий выход.

Пример другого рода.

Представим соревнующихся исследователей-физиков. Один заведомо победил, хотя итог еще не подтвердили: он новое явление обнаружил.

Что же ему: почить, как говорят, на лаврах? Закрыть рабочий стол и уехать веселиться?

Нет, так не делают обычно. Не позволяет совесть, не позволяет долг ученого.

И победитель... вновь выигрывает: и как ученый, и как человек он поднимается еще на одну ступень.

Климат изящного

Велико влияние на личность такой среды, такого общества, где много красоты – духовной и физической. Связь человека с такой средой бывает особенно прочной.

Прочна красивая дружба, прочна семья, связанная лаской и пониманием. Патриотизм людей питается красотой истории народа: его литературой, музыкой, памятниками, рассказами о подвигах великих соотечественников.

Красота – один из самых прочных цементов между людьми, и там, где люди дорожат своим единством, они стараются всеми силами сохранить этот цемент, даже по возможности его усилить.

Когда в конце войны немцы оставляли Варшаву, они придумали коварный план – сожгли, разрушили польскую столицу (когда-то римляне так поступили с Карфагеном – столицей враждебного им государства,– и государство то так и не ожило, умерло навсегда).

Поляки поняли, что им угрожает. Поняли не только умом, но и сердцем. По фотографиям, рисункам, схемам, случайно уцелевшим чертежам город был восстановлен почти в первоначальном виде (только, разумеется, просторнее и с дополнительными районами). Восстановили, построив заново, дома, дворцы, памятники, крепостные стены. Восстановили чуть ли не каждую трещинку на них, каждый вековой дефект, блеклость «выцветших» красок...

Вернулся древний город, вернулись и жившие в нем силы, что сплачивали поляков. Конечно, сейчас в Варшаве новая жизнь. Но она будто продолжает расти из древней почвы, поляки остро ощущают это. Она тем кипучей и прекрасней, что в ней участвует энергия прошлых поколений. Современники смотрят на восстановленную старину и словно ощущают присутствие великих зодчих, ваятелей, художников, создававших тысячелетнюю национальную культуру.

Так сила красоты превращается в могучую общественную силу.

Обычно пишут о вкладе человека в красоту. Но и красота вносит свой вклад в человека.

Наш род называют по-научному «гомо сапиенс»: человек разумный. Подчеркивают важнейшую его особенность, воспитанную в общественных условиях. Но только ли разумностью выделился он среди других земных существ? А чувством красоты?

Разве мы превосходим неандертальцев только тем, что учим физику? А не тем еще, что знаем стихи?

Чувство красоты – ярко выраженное человеческое свойство.

Как отмечал Карл Маркс, животное преобразует окружающий его мир, только повинуясь голосу инстинкта. «Животное формирует материю только сообразно мерке и потребности того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек... формирует материю также и по законам красоты»[24].

По законам разума и красоты складывался и сам человек. Он никогда не был только лишь «разумным» существом, а всегда «разумно чувствующим» или «разумно эстетическим» (слово «эстетика» – от греческого слова «эстезис» – воспринимать чувствами).

Не случайно как показывают раскопки, следы изящного и в самые далекие времена всегда шли рядом со следами удобного.

И не случайно «богини красоты» на заре истории чтились не в меньшей степени, чем «боги мудрости»: так древние народы выражали свое уважение к изящному.

Впрочем, часто это были и не богини вовсе. Олицетворяя красоту, люди придумывали ей образы земные, человеческие. Преклонение перед ней носило чаще характер поэтический, чем религиозный.

Для примера приведу образ Амариллис – прекрасной обитательницы полей. Еще у Вергилия и Овидия, знаменитых поэтов Древнего Рима, она была нимфой (нимфы жили долго, но не вечно, как богини). Соотечественник и современник Шекспира английский поэт Эдмунд Спенсер в своей замечательной поэме «Королева фей» дал имя Амариллис пастушке. Прошло еще некоторое время, и Амариллис совсем приземлили... ученые: они назвали ее именем целое семейство полевых цветов. Сегодня уже мало кто помнит нимфу, а амариллисовые – нарциссы, белые подснежники, туберозы, агавы – знают не одни любители природы.

Да, ученые «приземлили» имя. Но само по себе красивое не надо было приземлять: оно всегда было земным. Возвышенное, привлекательное внешне или внутренне, окружало человека вечно, было с ним во всех его делах.

Ласкали взор подъемники воды и колесницы у древних персов и египтян, греков и римлян. На носах судов бесстрашных викингов укреплялись священные деревянные статуи. Разрисовывались, покрывались искусной резьбой или вышивкой предметы древнерусского обихода: скамейки, сани, дуги, наличники на окнах, солонки, ложки, ковши, полотенца, фартуки, рукавицы. Даже оружие – сабли, ружья, пушки – украшалось изысканным орнаментом, рисунком.

Время меняло набор обыденных предметов, менялось и направление художественного поиска. Постепенно в быт людей стали входить предметы, созданные наукой. К изящной мебели в домах добавилась изящная семейная электротехника: радиоприемники, телевизоры, холодильники, торшеры, люстры, телефоны. Все с большим вкусом отделываются помещения для пассажиров в поездах и самолетах, становится все благородней форма легковых автомобилей.

Влияние времени сказывалось и в другом. Любая новая эпоха, любое новое общественное влияние больших масштабов порождали и совершенно новые формы красоты.

Сошлюсь, как на пример, на появление в последние пятнадцать-двадцать лет целой науки о красоте машин и рабочих мест – технической эстетики.

Прислушиваясь к ее советам, сегодня красят в светлые тона потолки и стены цехов. Кабины крановщиков покрывают чередующимися полосами желтого и черного цветов (броско и заметно на расстоянии: убережет зазевавшегося от столкновения). Цветы, аллеи с золотым песочком, пруды и даже фонтаны появляются на территориях заводов и исследовательских институтов. Обсуждаются проблемы вроде таких, как: «сократить примелькавшийся тополь на заводе, но посадить больше сирени, маньчжурского ореха, белоствольных березок», «создать на заводском дворе дендрарий: собрать туда представителей лесной флоры Сибири, Дальнего Востока, Горного Алтая».

Даже в школы проникает новая наука. Есть классы, где ученики садятся не за черные, а за зеленые парты, пишут мелом по зеленой же доске, занимаются среди стен, выкрашенных в голубое или желтое.

Обычно, когда упоминают слово «красота», на ум приходят произведения художников, архитекторов, актеров, музыкантов, поэтов. Но не одни поэты приобщают человечество к возвышенному.

Творят прекрасное и люди прозаического труда: рабочие, ремесленники, хлеборобы, рыбаки, врачи, ученые, служащие контор, монтеры, почтальоны. Творят, даже если производят то, что не облекается в художественные формы (работники полей, лесорубы), творят, даже если ничего не производят (врачи, служащие).

Творят своим искусством, потому что каждый искусник по-своему художник, у него есть способ украсить дело. Во всяком деле есть свой «секрет красоты».

Творят делами своих учеников, потому что в каждом славном деле ученика есть обязательно доля души учителя.

Творят и просто тем, что объясняют привлекательно, помогают другим познать очарование природы, чужого внутреннего мира, книги, произведения искусства.

Особое обаяние присуще людям подвига, возвышенного поступка. Скромность, доброе движение души, бескорыстная помощь – все это тоже красота, все сравнимо с красотою внешней, зримой.

Необъятно царство Красоты. А подданные ее – все люди. Нет человека, никогда не делавшего красивого. Хоть раз, хоть малым, хоть в нечаянном порыве, но дань ей платят даже плохие люди.

Красота не бессмертна, к сожалению. Многое ее рождает, многое и губит. Не щадит безжалостное время. Душат ее расцветающие порою рядом серость и невежество или откровенное уродство.

Это тем чувствительнее, что никакая новая красота никогда не возмещает до конца ущерба, причиненного потерей старой (если «новой» не окажется удачная реставрация). Этрусская художественная ваза, раздробленная палицей варвара, не окупается и полотном Рембрандта.

И все же ценности красоты в мире увеличиваются. Их больше создают, чем уничтожают.

Увеличивается красота, воспринимаемая и отдельным человеком. И просто больше ее становится возле каждого, и увеличиваются возможности увидеть «дальнюю» красоту: путешествуя, читая либо с помощью технических достижений, кино, радио, телевидения, магнитофонных записей.

Секреты Амариллис

Занавес опустился, и я увидел на глазах своей спутницы слезы.

– Что ты плачешь, глупая! Это ведь лишь на сцене, это неправда.

– Нет, это правда! Настоящая правда. Я это чувствую.

А ведь она точно сказала. Есть правда разума, рассудка, а есть правда чувств.

Иначе: можно верить разумом, а можно верить чувствами. Например, в театре. Или читая сказку.

Красота одно из таких понятий в жизни человека, к которому обычно обращаются именно с верой чувств.

К нему, однако, можно обратиться и с верой разума: попытаться его понять, как говорят, логически.

Это тоже чрезвычайно важно, потому что красота и к разуму обращена (хотя обычно люди не замечают этого). Разум помогает проникать в красивое, лучше его чувствовать.

Красота, прекрасное... Много раз мы употребляли эти слова, но что они, в сущности, означают? Что скрывается за ними?

«Восприятие прекрасного,– писал известный специалист по марксистско-ленинской эстетике Ю. Б. Борев,– носит классовый характер и связано с политической и этической оценками. Например, Красная площадь, Кремль для нас прекрасны не только архитектурой, но и своим политическим смыслом. Это сердце Родины, это олицетворение Советской власти – здесь происходят парады и демонстрации нашей мощи, здесь руководители партии и правительства встречаются с народом».

Это – восприятие. А само по себе прекрасное? Что это?

Самое поразительное, что на такой, казалось бы, предельно простой вопрос нет столь же простого, ясного и вполне бесспорного ответа.

Лев Николаевич Толстой, например, сравнив между собою разные ответы, порою полностью противоречащие друг другу, пришел даже к выводу, что прекрасное определить и невозможно, и не нужно.

Не все согласятся с этим. Но и сейчас в ходу такая точка зрения: «Сущность прекрасного раскрыть трудно. В жизни и в искусстве прекрасные явления необычайно разнообразны и совершенно не похожи друг на друга. Трудно установить сходство, например, между душевным благородством человека и красивой вазой, радующей человеческий глаз, между прекрасными формами кристалла или древесного листа и тонким произведением искусства».

Впрочем, стоит ли говорить о «разнообразном»? Возьмем одно и то же. Скажем, покореженное дерево в лесу. Два друга подойдут к нему, только один скажет: «Оно прекрасно», а другой: «Оно уродливо».

Временами появляются «мудрецы» и начинают уверять, что кто-кто, а они-то знают, как дважды два, что такое красивое. И все, мол, им понятно. Можно дальше их не слушать: самоуверенные почти наверняка станут навязывать свои личные вкусы, а ничего серьезного не скажут.

Амариллис крепко хранит свои секреты!

Все же некоторые из них сейчас открыты (некоторые, не все). Кое-что стало известно о самой красоте, и о чувстве ее, и о том, наконец, что способно дать человеку развитие этой способности.

Начать хотя бы с того, что в красоте, как и в научных истинах, есть что-то бесспорное – «объективное», как говорят философы. То есть такое, что стоит выше не только вкусов отдельных лиц и групп людей, но даже традиций народов.

Почему-то большей частью признанное когда-то и где-то красивым признается таким и тысячи лет спустя, у людей совсем другой культуры: картины, скульптуры, художественные росписи на стенах зданий и других сооружений. Почему? Вероятно, это свидетельствует, что красота больше видовое свойство человека, чем национальное или временное, то есть отражает больше биологическую природу человека, чем его национальную или культурную принадлежность.

Вывод подтверждается и сегодняшней действительностью: привязанность, привычка к одним стилям красоты не делает нас обычно слепыми к другим стилям.

Возьмем, например, традиционные деревянные фигурки в России и в Африке. Русские матрешки, медведи-пильщики делаются по одним законам красоты, африканские статуэтки – по другим. Но и русским нравится африканское мастерство, а африканцам – русское.

Или еще пример: так называемый «красивый головной убор». Как понимают его люди разных национальностей? Для француза – это мягкий берет, для русского – пыжиковая шапка, для индейца – белая ермолка. Но ведь никто из них троих – если он, разумеется, человек толковый, чувствующий – не скажет, что головной убор другого некрасив, не заслуживает внимания.

О вездесущности красоты. Красота действительно живет повсюду. Она не выбирает себе обстановки изящной или неизящной, богатой или бедной, значительной или пустяковой. Поэтому для художника всюду одинаково раздольно: он и неизящное изобразит изящно, и бедное – богато, и внешне пустяковое – значительно.

Любой художник подпишется под слонами Валентина Катаева из его автобиографической повести «Трава забвенья»:

«...Я вдруг узнал, понял всей душой: вечное присутствие поэзии в самых простых вещах, мимо которых я проходил раньше, не подозревая, что они в любой миг могут превратиться в произведение искусства, стоит только внимательно в них всмотреться».

Ведь и любой художник делал когда-то такое же открытие.

Красота не содержанием красива, не тем, как объяснял один поэт, что она «виноград стеной, иль река весной, или нив налив» (это красота плаката). Она красива чувствами, вызываемыми ею.

Как-то на экранах страны шел чудесный фильм по Чехову «Дама с собачкой». Там не было и намека на «нив налив». Там, наоборот, был среди прочего бесконечно длинный, серый – одной сплошной стеной – деревянный забор в заштатном городке, где жила героиня фильма. Забор этот потрясал зрителя. Трудно передать сильнее опустошенность, мертвящую скуку тех, кто строил забор. И ужас жизни героини.

И все же это было прекрасно! Не сам забор, разумеется, а изображение его средствами кинематографии. Оно будило лучшие чувства в человеке: жалость, боль, вражду и ненависть к злу, к серой жизни.

Противоречит ли пример нашему утверждению, что красота всегда добра?

Ни капельки. Ненавидеть зло – не значит быть недобрым. Более того, ненависть к злу всегда служит добру.

И вот еще бесспорное: сходство между художником и его произведением, то есть между тем, кто творит красивое, и этим самым красивым.

Чуть ли не все специалисты по эстетике отмечали, что произведение похоже на своего художника, а художник – на свое произведение. Что бы ни изображал, положим, писатель: природу, город, летчиков, Киевскую Русь, будущее человечества, он прежде всего изображает самого себя: свои настроения, вкусы, взгляды, свое понимание жизни.

Бывает, впрочем, и так, что художник находит в окружающем черты, которые как-то отпечатываются в человеке. Настолько, что говорят: «горожанин похож на свой город», «на крестьянине лежит печать полей и его хозяйства».

Можно понять Михаила Михайловича Пришвина, певца русской природы, когда он, раздумывая о целях своего творчества: «Почему я все пишу о животных, о цветах, о природе?», для многих неожиданно отвечал: «Я нашел себе любимое занятие: искать и открывать в природе прекрасные стороны человеческой души».

Художник может выразить «общее», жизнь даже постоянно требует от него этого. Но только по-своему, как сам его видит.

Он может у других научиться мечтать, может и мечтать о том, о чем мечтают близкие ему люди. Но и тогда мечта будет сугубо его личной.

В заключение несколько слов о развитии чувства красоты.

Просыпается оно, как и разум, очень рано. Уже малыши проявляют его, выражают свои эстетические претензии.

– Не хочу,– хныкала девочка шести лет, не желая надевать тупоносые башмаки. – Знаешь, когда я их на деваю, какое у меня тупое лицо становится.

С годами чувство красоты словно бы специализируется. У человека определяются склонности и вкусы. Они могут быть самыми непохожими на склонности и вкусы других.

Вот случай, описанный в журнале.

В Ленинград приехал знатный иностранец – старый лорд. Едва отдохнув с дороги, он попросил отвезти его к решетке Летнего сада. Там он уселся на раскладной стул и попросил всех удалиться. До утра просидел старик, любуясь переплетениями ограды в призрачном свете белой ночи. А когда за ним пришли, он сказал:

– Везите меня обратно в Лондон, больше я ничего не хочу видеть. Теперь я могу умереть спокойно. Я видел чудо. Я видел совершенство красоты и гармонии.

Не всякий человек увидит «совершенство красоты и гармонии» в чугунной ограде сада. Пожалуй, большинство назовет какой-нибудь дворец либо памятник. Но ничего, конечно, фантастического нет и в том, чтобы выделить решетку. У каждого свое чувство красоты, и здесь не то главное – к чему тянет человека, а то – как сильно тянет.

Не «незначительность» предмета, а значительность увлечения существенней для воспитания любви ко всему красивому.

Кто-то говорил, что краски на холсте красят не одну картину, но и окружающее пространство. Умный образ заразительной способности красоты! Он хорошо показывает, как расширяется мир красоты для человека, очарованного ею (не картина же в самом деле расширяется).

В нем нет лишь одного – ответа на вопрос: «а как красит красота самого человека, что она с ним делает?»

Возвращение красоты

Пожалуй, главное, что красота способна дать человеку – это душевное благородство. Но что понимать под этим выражением?

Что значит обладать «душевным благородством»?

Древние наверняка ответили бы: «Значит, просто быть добрым. Потому что красота и добро одно и то же. Во всяком случае, они свободно превращаются одно в другое».

Так учили великие греческие философы Сократ, Платон, Аристотель. За ними ту же мысль повторяли многие другие. Например, китайский искусствовед XIV века Тан Хоу написал под одной картиной, нарисованной на шелке:

Впрочем, люди и теперь обычно тесно связывают добро и красоту. Говорят «это красиво», а подразумевают «это хорошо». Скажут «некрасиво», а прозвучит, как «плохо».

И все же поставить знак равенства между добром и красотой нельзя.

Душевное благородство украшает человека не просто славой «доброго». Оно придает ему активную доброжелательность к людям, стремление, становящееся привычкой, служить им.

Согласно коммунистической нравственности «под благородством прежде всего понимается сознательное, ставшее привычкой и склонностью служение людям»[27].

Если человек красив душой, то у него весь климат внутреннего мира благотворен. В таком человеке красота постоянно обращается в возвышенность всех помыслов и дел.

Что же нужно, чтобы окружающая человека красота преобразовалась в его собственную? Просто ее обилие?

Жил в Древней Греции человек по имени Зоил. Он был философом, часто выступал с речами и обучал учеников ораторскому искусству.

Однажды, говорится в мифе, сам Аполлон, бог света и искусств, дал ему задание. Он повелел Зоилу разобрать произведения Гомера и написать на них свой отзыв.

Зоил поручение выполнил и представил богу чрезвычайно язвительный отчет под названием: «Против поэзии Гомера».

Аполлон прочитал придирчивую и мелочную критику «Илиады» и «Одиссеи», затем спросил автора, а что тот думает о красотах произведений?

– Красотами я не занимался,– ответил философ. – Я занимался только недостатками.

Аполлон «наградил» Зоила. Он дал ему мешок непровеянной пшеницы и приказал выбрать за свой труд всю мякину (то есть, по сути, мусор).

Зоил стал символом пустой и злобной критики.

Для Зоила краски на холсте пространства не окрасят. Пожалуй, он и на холсте-то красок не увидит.

Конечно, миф есть миф. Но разве «зоилы» – не живые люди? Разве мы порой их не встречаем: сухих, черствых, не любящих прекрасного, даже будто им оскорбленных?

Красота не может ни обогатить их, ни обеднить: она проходит мимо. Равнодушные ее влиянию не поддаются.

Кого же затрагивает, кого облагораживает красота? Тех, кто ее любит, кто неравнодушен к ней?

Может быть, любовь к красоте – главное условие, чтобы человек был ею облагорожен?

Нет, одной такой любви недостаточно.

Мы видели: по-своему любить красивое способны даже бессловесные существа. А что, кроме ласки, они при этом получают? Окончилась мелодия, и все прошло, как будто никогда и не бывало.

Человек не забывает быстро. Но если что-нибудь его лишь развлекало (неважно: веселя, а может быть, навевая грусть, как при чтении печального рассказа), то оно и выйдет, как вошло – легко, воздушно. Выйдет песней, танцем, умилением, жестом, смехом, может быть, и «легкими» слезами. Что не затрагивает глубоко, то не обогащает.

Что не оставляет возвышенного иероглифа в душе, то не облагораживает.

Чтобы красота что-то изменила в человеке, мало любоваться ею, ею «играть». Надо уметь «вводить ее в себя», воспринимать, усваивать ее.

Мы знаем орган разума – мозг. Он «всасывает» знания о мире, он помогает овладевать чужими мыслями (то есть понимать, усваивать их) и порождать для человека собственные. Что же такое «орган красоты»?

Художник разговаривал со своим сыном, мальчиком лет пятнадцати.

– Как ты думаешь,– спросил отец,– чем люди воспринимают прекрасное?

– Как «чем»? – удивился тот. – Чем всё: глазами и ушами.

– Чудак ты! Глаза и уши – только двери, в них не задерживается ничего. Сердце – вот куда собирается прекрасное.

Художник прав, конечно. Прав, если помнить, что для него «сердце» – образ. Это распространенный и всем понятный образ (в реальном человеческом теле, как известно, всеми ощущениями, в том числе художественными, ведает нервная система, опять же с мозгом во главе).

Только художник не довел объяснения до конца. Он не сказал о разнице сердец, а разница эта велика. Даже обладая чувствительными на красоту сердцами, люди еще не обязательно одинаково «перерабатывают» ее в себе. И не обязательно извлекают из нее все, что можно извлечь, главные ее возможности.

Пожалуй, по умению чувствовать красоту и совершать под влиянием ее поступки люди различаются между собою больше, чем по умению мыслить.

Возьмем увлеченных.

В отличие от развлекающихся увлеченные – народ куда серьезнее. Первые перед вторыми все равно что первоклашки перед старшеклассниками. Переживания увлеченных сильнее. Глубже чувствуя, они, естественно, и держатся сдержанней развлекающихся.

Если для развлекающихся потребление красоты – игра в камешки, то для увлеченных красота – пища. Духовная пища, она их согревает.

Может быть, в этом и состоит настоящее усвоение красоты? Может быть, увлеченные и есть те самые, которые облагораживаются прекрасным?

Большинство отвечает на так сформулированные вопросы утвердительно. Это явно чувствуется по тому умилению, с которым мамаши рассказывают о своих детках: «Ах, как Ваня любит театр!», «Ах, как Таня обожает серьезную музыку, каждый день пластинки Бетховена слушает!» Подразумевается: раз страстно любит театр или обожает Бетховена, значит, дружит с музами, значит: даже если не творит, то все равно обладает возвышенной натурой.

Но, увы, этого мало. Мало пылко увлекаться искусством, чтобы действительно принимать его по-настоящему.

Не спорю, каждый назовет десятки, сотни возвышенных, благородных людей, страстно любящих искусство.

Однако тут же он, если захочет, вспомнит не меньшее количество дурных людей, влюбленных в то же самое...

Не слышал, не читал ни об одном тиране: «он музыки не выносил», «он был равнодушен к зрелищам».

Зато читал и слышал сколько угодно о противоположном.

Римский император-изувер Нерон считал себя артистом, а Иван Грозный пылал страстью к книгам. Порочнейший из римских пап – Александр VI Борджиа (умер в 1503 году) – купался в роскоши искусства, а Гитлер, превративший в развалины Европу, сам малевал картины и преклонялся перед Вагнером. Даже, говорят, собачку любимую имел: Блонди.

Почему ж прекрасное их не облагородило?

Может быть, потому, что перевешивали силы окружающего зла?

Это, разумеется, не объяснение. Тираны потому и назывались тиранами, что были злей и могущественней окружающих.

Пусть так: в эгоистической страсти к красоте нет ничего плохого. Но будем искренни – а что в ней трогательно хорошего?

Невелика была бы ценность красоты, если бы она ни на что иное не была пригодна, как только услаждать. Вряд ли ради этого одного человек так широко и так старательно формировал бы материю «и по законам красоты».

По-моему, в основе жажды красоты скорей другое: исконный человеческий инстинкт преобразовывать.

Человек – неугомонный и могучий преобразователь природы. Он превращает материальное: стихию рек – в электричество, руды – в высококачественные металлы. Но он преобразует и нематериальное; например, одни качества своего внутреннего мира – в другие.

В частности, это можно наблюдать, когда он пользуется таким великим даром природы, как способностью приобретать способности.

Обладая им, человек наделен возможностью и без врожденных данных добиться многого.

Возьмем, например, аккуратность, тщательность в работе. Подобная способность не наследуется, а приобретается. Меньше ли она способности делать творческие находки по вдохновению? Это как сказать. Огромное большинство ученых возьмет в свою лабораторию скорей сотрудника аккуратного и внимательного, чем рассеянного звездохвата.

Или вот еще, тоже не от рождения даваемая способность – трудолюбие. Древние римляне знали ее и ценили так, что в их устах звучало высшей похвалой произведению: «оно написано с трудолюбием удивительным», а не: «это писал гений».

Конечно, римляне ошибались. Гений все же гений и «божьей искры» у него не отнять. Но их похвала свидетельствовала о прозорливости. Даже гении не создают великого, если не обладают трудолюбием. А там поди разберись: что в ценном произведении от пота, а что от врожденной гениальности?

Человек умеет преобразовывать и красоту. Он способен принять ее во внешнем мире, пропустить через собственное сердце и вернуть людям изменившейся и обогащенной. Красота облагораживает, но не тех, кто просто потребляет ее, пользуется для собственного удовольствия. Красота облагораживает лишь тех, кто извлекает из нее творческую энергию.

А в ней есть творческая энергия!

И не малая.

Где ж она себя наглядно проявляет?

В любом полезном деле, во всяком вдохновенном занятии. Работа внутренней красоты всегда в конечном счете обретает видимость.

Чтобы сразу показать, что это не слова, сошлюсь на науку, на уже знакомую читателю техническую эстетику.

Обращаясь, как ей подобает, к цифрам, она решительно заявляет, что в цехе, где кругом светло, уютно, рабочий меньше утомляется, вдобавок делает деталей на десять-двадцать, а то и на двадцать пять процентов больше, чем в неприглядном помещении.

То же направление эффекта красоты и там, где достижения не измеряются процентами. Положим, в школах. Как часто учителя, энтузиасты всяких классных благоустройств, не без основания утверждают:

– Переводите закоренелого троечника из унылой комнаты в уютный класс, и через месяц вы мальчишку не узнаете: он переселится в страну четверок.

Эмерсон, замечательный поэт Америки прошлого столетия, сказал однажды: «Музыка показывает человеку те возможности величия, которые есть в его душе». Конечно же, не одна музыка: вообще прекрасное.

Сила красоты – в благотворном воздействии ее на чувства, которые в свой черед воздействуют на мысли и на поступки человека.

Ведь человек ничего не делает под влиянием одних лишь мыслей. Он трудится, действует, говорит под влиянием мыслей, окрашенных в те или иные чувства.

По мысленному приказу ученик сел за уроки. Но то, как он их делает, в огромной степени зависит от его настроения. Одно дело заниматься с охотой, другое – с неохотой.

Чувства могут и усилить мысленный приказ, а могут совершенно смять его и уничтожить.

«Самый мощный источник энергии (энергии движения мысли, процесса мышления. – В. К.) – чувства»,– писал известный советский хирург профессор Н. Амосов.

Власть чувств велика. Вот почему так важно, чтобы ими управляла красота человеческого сердца.

Вот почему в сердечной красоте так много силы. Причем – доброй силы.

Подытоживая, скажем: красота облагораживает, но лишь тех, кто не употребляет ее впустую.

Красота возвышает лишь людей, принимающих красоту в себя, превращающих ее в реальную часть души. Такой человек внутренне становится иным, чем раньше: более глубоким, человечным.

Все его дела, слова, поступки, мысли, отношение к другим окрашиваются доброжелательностью, высоким уважением к людям.

Действительность и грезы

Усталый человек сидел в кресле, а вокруг расположилась разношерстная компания. Внезапно солдат с ранцем за плечами; в высокой кирасирской шапке вытянулся по всей форме и отрапортовал, отдавая честь:

– Осмелюсь пригласить присутствующих к столу. С помощью моего огнива я могу раздобыть для вас любые блюда. На мой вкус, самая лучшая еда – картофельные клецки с топленым маргарином и лавровым листом да пара кружек мюнхенского пива в придачу.

Стойкий оловянный солдатик с восторгом отнесся к такому предложению. Дюймовочка и принцесса, напротив, были очень недовольны.

– Этот человек намерен угостить нас какими-то картофельными клецками! – возмутились они. – Как можно есть такую грубую пищу!

Человек, сидящий в кресле, испугался, что его гости перессорятся, но тут же нашел выход из положения, предложив им новую сказку.

– Жил-был однажды бедный мальчик, он решил стать знаменитым поэтом и отправился в самый большой город своей страны: он думал, что там найдет свое счастье. Мать его осталась дома одна и горько плакала о сыне: всю жизнь она работала ради него, мечтала, что он выучится какому-нибудь ремеслу.

Но мальчик не думал ни о чем, кроме славы. Он стал ходить в школу, был принят в знатных домах столицы. Через несколько лет написал книгу и сделался знаменит. Когда он был далеко на чужбине, умерла его мать, и он не смог даже положить цветы на ее гроб. И тогда ему вдруг стало холодно, хотя жил он на теплом юге; он почувствовал себя несчастным, потому что понял: самая громкая слава – ничто в сравнении с материнской любовью. Он потерял единственное сердце, которое билось ради него.

Поэт впал в отчаяние, он больше не хотел работать. И вдруг в один прекрасный день услышал внутренний голос: «Слезы твоей матери пролиты напрасно, потому что ты хочешь творить только ради себя и своей славы, а не ради людей. Не горюй о потере личного счастья, живи ради других. В этом твое призвание...»

Усталый человек умолк. «А ведь голос оказался прав»,– подумал он, обращаясь к собственной жизни и забывая, что только что вспоминал ее как сказку. Впрочем, он постоянно путал правду своей жизни с грустной выдуманной сказкой.

Ганс-Христиан Андерсен (кто не догадался, что речь идет о нем!) смотрел на своих гостей с превеликой нежностью и постепенно стал думать о другом: о том, что все же он не так несчастлив, как ему порою кажется. «Разве я одинок? – говорил он теперь самому себе. – А эти мои творения разве не со мною? И не стали ли благодаря им все дети моими детьми? Нет, я должен даже благодарить свои утраты, иначе я не придумал бы ни одной настоящей сказки»...

Примерно так изобразил современный немецкий писатель Фриц Майхнер[29] жизнь великого датчанина. А ведь он нашел верный ключ! Разве была сочинена хоть одна хорошая сказка, если настроение ее до того не пережил рассказчик.

Самые чарующие выдумки всегда рождаются в обнаженной правде действительности.

Потому-то мы в них и верим. И потому они нас так волнуют.

Когда я стоял на прибрежном камне перед андерсеновской «Русалкой» в Копенгагене (есть такой прекрасный памятник в честь известной сказки в столице Дании), я вдруг забыл, что она придумана. Мне показалось, что она действительно жила и срок испытания для русалки давно закончился. Ей не пришлось ожидать трехсот лет, что сулили ей дочери воздуха. Она обрела бессмертную душу, но вот принца больше нет...

Печаль русалки передалась мне, и ее ожидание без надежды было для меня ожиданием живого любящего сердца.

Мы как-то говорили о правде чувств. Может быть, еще точней назвать ее сокровенной правдой. Потому что она выражает собою «сокровенную действительность»: не то, что происходит в окружающем, а то, что происходит в глубине души того, кто ее каким-то образом высказывает. Невидимо, но в самом деле происходит.

Высказывал сокровенную правду в своих волшебных сказках и Андерсен. Высказывал и высказывает любой другой художник. Каким бы фантастическим ни представляется иной сюжет, он истинен в сокровенном смысле, если будит в читателе – или в зрителе, в слушателе – ощущения, похожие на те, что были у художника.

И вот что еще особенно здесь важно. У сокровенной правды всегда почему-то огромная притягательная сила. Обычно куда большая, чем у правды внешней, очевидной.

Проделай такой опыт. Попробуй описать по памяти какую-нибудь – и тебе, и всем другим – хорошо известную картину. Скажем, «Аленушку» Васнецова.

Начни с очевидной ее правды – с описания позы девушки, фона, цвета платья, цвета воды... Ручаюсь, у тебя получится немного. Хотя бы ты до этого смотрел картину – или копии с нее – раз сто.

А потом попытайся рассказать о настроении картины, о «внутреннем ее сюжете». И ты сейчас же остро все представишь. Ты испытаешь острую жалость к сироте, боль за девичью беззащитность, а вместе – и светлую надежду: спасет, спасет добрый молодец сиротинушку!

Что же влечет к сокровенному? Какая в нем магическая сила?

Имя ей и есть мечта. Мечтающий больше выглядит самим собой, чем размышляющий. Виктор Гюго сказал однажды: «Обладай наше зрение способностью видеть внутренний мир нашего близкого, можно было бы вернее судить о человеке по его мечтам, нежели по мыслям».

Не потому ли любят фантазировать и взрослые (не только малыши), что выдумкой часто лучше высказать свое глубокое, чем рассудительными словами? «Так беден наш язык, когда пытаешься говорить о сокровенном»,– высказывался писатель Василий Белов.

Не потому ли люди не спешат пресечь чужую выдумку – даже не замечают, что это выдумка,– если за ней угадывают что-то истинное?

Мы начали главу с фантазии сказочника. Закончим ее фантазиями путешественников. Возьмем примеры из старинных книг, для нас, современных многознаек, особенно наивных.

Вот отрывок из сочинения некоего Бенжамена де Тюделя, совершившего в 1173 году путешествие по Европе и Палестине и решившего, что он объехал вокруг света. В отрывке описывается Русь того периода:

«Размеры сей страны весьма обширны: от Праги до большого города св. Николая, иначе именуемого Пинего и находящегося на далеком севере. Вся страна покрыта горами и лесами, где водятся животные, похожие на куниц и зовомые соболями. Зимой там так холодно, что жители не могут выйти из своих хижин. Они продают своих детей всем народам. Это все, что я могу сказать о Руси».

Любили пофантазировать о далеких странах и наши предки. Так, в одной из первых географических книг, «Книге, глаголемой Козмография» (XVII в.), говорится о «горах стеклянных, две тыщи верст под востоком солнца, а тут человеком несть жилища, много ж тут великих змей крылатых и до тех гор доходил царь Александр Македонский, и возвратился».

Какие-то азиатские острова, скорей всего Индонезия, описываются в этой книге так:

«В той же части Азии остров на восточном море близ блаженного раю, потому что залетают оттуду птицы райские, и птицам имена гамаюн и финикс, и благоухание чюдное заносят. Вторый остров под востоком, живут на нем василиски, лица и власы девичьи, а от пупа хобот змиев крылатых. Близ того ин остров, а в нем родит черьвь песок златой. Есть же еще остров, а на нем человецы песьи главы, велики и страшны зраком».

Занятно «Историческое и географическое описание острова Формозы», вышедшее в свет в Лондоне в 1704 году. Чего там только нет! И прирученные крокодилы, будто выполняющие домашнюю работу, и морские кони, на которых можно пускаться вскачь, и прочая белиберда.

Достойны ли подобные произведения одной иронии, лишь снисходительной улыбки?

Ни в коем случае. Потому что главное в них – не выдумка.

Главное – настроение, которое они передают. А это настроение правдивое, именно его описывал путешественник. Он именно его испытывал, когда впервые побывал на далеком берегу.

Никто не ездил на морских конях, понятно, что это чушь. Но если бы европейский современник автора «описания Формозы» и впрямь там побывал, то он увидел бы вещи настоящие, которые поразили его не меньше дрессированных лошадок на гребнях волн. Он испытал бы настроение, похожее на то, что было у сочинителя.

Мечту будили эти выдумки (как сейчас – талантливые научно-фантастические произведения), а кто, ею увлеченный, отправлялся сам искать чудесное, тот находил его с избытком.

Впрочем, главное и не в том. Главное, что мечта умножает в человеке человеческое.

Обязательность необязательного

Глава эта – о пользе полноты, разносторонности человеческой жизни. Мы будем говорить, зачем человеку нужно всё: наука и красота, труд и домашние заботы, учеба и раздумья над смыслом жизни, развитие всех благих способностей и утоление всех здоровых потребностей.

И дружба, и путешествия, и книги, и развлечения, и мечты.

И обязательное для специалиста, и вроде бы необязательное для него.

Начнем с того, что сразу скажем: человек нуждается во всем, потому что он самой своей природой приспособлен к разносторонней деятельности.

Рыба живет в воде, значит, все ее строение должно быть приспособлено к подобной жизни: жабры, плавники, плавательный пузырь, гибкое и обтекаемое телосложение.

Птица живет на земле и в воздухе, в ее строении необходимы крылья, зоркие глаза, могучий клюв для борьбы и добывания пищи.

Стихия же человека – многосторонний внешний мир, и техника, и произведения искусств, и личности других людей, и общество, и собственный внутренний мир, и взгляды в прошлое, и прогнозы грядущего... Какой же иной природой, как не всесторонней, не универсальной, должен обладать представитель человеческого рода?

Людвиг Фейербах, известный философ-материалист, предшественник марксизма, писал:

«Человек... существо универсальное, оно не является ограниченным и... эта универсальность захватывает все его существо».

И дальше:

«Истина в полноте человеческой жизни и существа».

А еще до Фейербаха арабский философ-поэт Абу-ль-Аль говорил: «обязательно необязательное».

Разносторонность – сила человека. И как показал исход борьбы человека на заре существования, эта сила оказалась посильнее могучей односторонности животных – их развитых органов нападения или защиты, клыков, когтей, рогов, копыт, быстрых ног.

Вооруженное универсальностью, первобытное существо выбилось на дорогу разума.

Не все на той дороге было гладко. Человек что-то приобретал, но и терял при этом что-то. Когда возникли классы и появилось, как говорят философы, разделение труда, человек стал утрачивать разносторонность. Это было ущемлением его природы, болезненной утратой части человеческого. Энгельс писал:

«Вместе с разделением труда делится на части и сам человек. Развитию одной какой-нибудь деятельности приносятся в жертву все прочие физические и духовные способности. Это калечение человека возрастает в той же мере, в какой растет и разделение труда».

Конечно же, так не может продолжаться вечно. Люди превратятся в винтики машин, утратят свои личности, если не научатся бороться со злом чрезмерной специализации оружием духовной полноты, широкими интересами своей жизни.

«Самоцелью» человека, то есть главной его целью, называл Маркс «целостность развития» (всесторонность), жизнь, при которой «человек воспроизводит себя не в одном каком-нибудь определенном направлении, а производит себя во всей целостности...».

Как же в наши дни люди обучаются разносторонности? И что она им дает в практических условиях их жизни?

Обычно все начинается со школы. На мир здесь смотрят широко, смело взбираются по его уступам. Сквозь призмы разных предметов его исследуют со всех сторон, рассматривают детали. В большинстве школ не принята специализация. Мальчик мечтает стать астрономом, а его обучают и биологии. Девочка грезит о халате врача, но ей приходится решать и «несносные» алгебраические уравнения.

Учат в школе и иному. В классах и вне их стараются привить также общественные навыки, культурность, любовь к знаниям, трудолюбие. Учат просто учиться. Будят тягу к идеалам, наставляют, как искать призвание.

Словом, вся обстановка в школе: уроки, самодеятельность, встречи, речи, игры, споры, ссоры, кружки, экскурсии, стенгазеты, пионерские и комсомольские поручения – все это уроки разносторонности. Все это шаги к полноте человеческой жизни, а значит, и к тому, чтобы называться настоящим человеком.

Во всех направлениях разбегаются после школы пути ее выпускников. Но каждый, кроме знаний, несет с собой обычно еще одно приобретение: привычку смотреть по сторонам, ко всему относиться с уважением.

Обычная средняя школа не дает выпускнику профессии, но сотни глаз она ему дает, и каждый такой глаз хочет что-то высмотреть. Высмотреть в своем поле зрения, может быть и крохотном.

Разве лишь врожденная одаренность производит все значительное?

А увлеченность! Андрей талантлив, но вял. Борис – талантлив менее, но весь горит, влюблен в свою работу. Кто же сделает больше и прекраснее? Не Борис ли?

А воля и трудолюбие! А просвещенность – богатые и разнородные знания!

А долг, верность, любовь!

Одна писательница писала о своей матери: «О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с Ундинами, с Джен Эйрами, с Антонами горемыками[31], с презрением к физической боли... точно знала, что не успеет, все равно не успеет всего, все равно ничего не успеет, так вот – хотя бы это, и хотя бы еще это, и это еще... Чтобы сразу накормить – на всю жизнь!..

Мать точно заживо похоронила себя внутри нас – на вечную жизнь!..»

Могли ли не войти в произведения писательницы не только знания, полученные ею в детстве от матери, но и любовь писательницы к ней?

Конечно, не могли. Не случайно образ матери потом, постоянно встречался на страницах книг писательницы.

Об обязательности необязательного нельзя забыть и в чисто нравственной области. Например, в форме необходимости платить за все хорошее. Даже – и особенно! – когда никто как будто никакой «платы» от тебя не требует.

Мне раз попалось в руки письмо. Писал отец сыну-неудачнику:

«...Я не против того, чтобы ты трясся перед проигрывателем. Я против того, чтобы это было единственной целью твоей жизни. Танцы, музыка, вечеринки, другие развлечения, не оскорбляющие других, никому ничем не вредящие,– все это замечательно! Все это призвано давать человеку отдых, разгрузку тела и мозга после труда, заряжать его бодростью и запасом новых сил. А если нет труда? Если человек только развлекается? Тогда это гадко. Гадко потому, что человек что-то берет от других, от общества, ничего взамен не давая. Так поступают только самые жалкие.

Есть святой извечный нравственный закон: за все надо платить. Взял в магазине кусочек сыра – заплати деньги. Тебе подарили книжку – поблагодари. В автобусе кого-то нечаянно задел – извинись немедленно. Так – во всем. За ласку матери – отплати старанием в учебе. Люди о тебе заботятся – заботься и ты о людях.

А разве ты такой? Всю жизнь только берешь, ничего взамен не давая.

Приучившись все брать даром, человек незаметно утрачивает способность видеть ценности людей и вещей. Мир его становится однообразно мутным, человек незаметно превращается в таракана»...

В заключение – удивительнейшая история, которую, мне кажется, полезно знать моему читателю. История, показывающая, что развитие одного дарования в человеке отнюдь не мешает (некоторые считают, даже помогает) развитию и совсем другого, может быть, и нескольких других.

Жила в Москве перед войной талантливая исследовательница, доктор биологических наук Нина Бернардовна Познанская. Сейчас ее считают одной из основательниц космической биологии. Но, кроме науки, она занималась еще и... поэзией. Писала великолепные стихи, делала замечательные стихотворные переводы.

В начале войны Познанская вместе с институтом эвакуировалась из Москвы в Томск. Там, в 1942 году, она заболела брюшным тифом. И вскоре умерла. В возрасте 32 лет.

Мать Познанской, Нина Герасимовна Яковлева, известная наша переводчица французской классики (Бальзак, Мольер, Жюль Верн, Анри Барбюс и др.) пережила единственную дочь на три десятилетия.

От родственников Познанской я получил кое-что из стихотворного наследства Нины Бернардовны. В том числе – перевод одной из самых знаменитых баллад на свете «Улялюм» Эдгара По. Великий американский писатель написал ее в 1847 году в память своей жены Виргинии, а Познанская перевела мрачные строфы почти сто лет спустя, незадолго до своей смерти.

«Улялюм» переводили многие, в частности на русский язык – К. Д. Бальмонт, Валерий Брюсов и Н. К. Чуковский. Всех привлекла какая-то светлая (совсем не подавляющая!) грусть произведения, его бетховенская музыка и ясно ощущаемый «синий» цвет. Но когда я давал специалистам и неспециалистам для сравнения все четыре перевода «Улялюм» на русский и просил назвать лучший, все в один голос называли перевод Познанской. Вот характерная выдержка из письма:

Прочитайте балладу в переводе Н. Познанской. Не взволнуют ли прекрасные ее строки и тебя, мой дорогой читатель?

...Герой тоскует о своей возлюбленной, которую похоронил год назад. Особая скорбь охватывает его в годовщину смерти, и он, почти потеряв рассудок, отправляется в скитание. Смутное сознание – Психея – понимает ужас происходящего и старается остановить осиротевшего. Но тот ничего не слышит. Он идет, идет, пока безумие не оставляет его. Он прозревает и видит себя у могилы Улялюм. Скорбь и печаль охватывают его с еще большей силой.

Так говорят слова. А что говорит их бетховенская музыка? И что – их синий цвет?

Они описывают душевное состояние героя, которое словами не передашь, но которое не менее реально, чем все вокруг.

Многосторонность личности помогает человеку глубже и полнее понять многосторонний окружающий мир. Об этом – в следующей главе.

Цельный человек, цельный мир

Многолик внутренний мир людей и многоцветен. Но он един. У цельных натур он особенно прочно взаимосвязан.

Многолик и нерушим в своем единстве и внешний мир. И человек его не только «по частям», не только в виде отдельных деталей ощущает (как говорилось выше в главе о наблюдательности «Волшебные отражения»). Он его одновременно как нечто целое воспринимает.

Восприятие – сложный психологический процесс. Восприятие – это отражение предметов и явлений в совокупности их свойств и частей и в совокупности различных впечатлений на человека. Когда человек что-то одновременно и слышит, и видит, и думает, и сердцем чувствует, притом особенно в отдельные детали не вникает,– значит, он воспринимает.

Не просто «ощущает». И не «наблюдает» только.

У Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть такие слова: «...все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается».

В таком же духе высказывался и английский поэт XVIII века Джеймс Томсон; у него есть стихи, звучащие (в моем переводе) так.

Слова эти широко применимы для внешнего мира и его законов, только не в поверхностном, не в примитивном смысле.

Смешно, когда говорят, что химик Бородин сочинил оперу «Князь Игорь», потому что «химия и музыка близки», а английский математик Доджсон (назвавшись Льюисом Кэрролом) воспользовался «родством математики и воображения» и написал свою известную сказку «Алиса в стране чудес».

Что-то общее между своей наукой и своим художественным творчеством и Бородин и Льюис Кэррол бесспорно чувствовали. Но что именно? Сомнительно, чтобы они всерьез ломали себе голову над этим.

В предыдущей главе мы говорили о единстве многостороннего внутреннего мира. Настоящую главу посвятим единству многостороннего внешнего мира.

Крайности, подобные выше названным (наука и сказка и др.). могут работать в одном направлении, вести действительно к одной цели или продолжать друг друга.

Например, о возможном родстве сказки и науки.

Отметим общее правило сказок: все они оканчиваются хорошо.

Такие сказки, как «Оловянный солдатик» Андерсена,– редкость, да и с плохим ли она концом? Если подумать, то она тоже оканчивается хорошо: ведь солдатик и балерина умирают вместе.

Так почему почти нет сказок с плохим концом?

Не потому ли, что в сказке всегда стараются показать главную мысль: зло обязательно побеждается добром.

Иначе говоря: как утро всегда следует за ночью, так и события (в данном случае – сказочные) всегда приводят к одному результату. А не к разным.

Но ведь это важнейший материалистический закон – основа естествознания! Малыш запомнил сказку, а в школе потом узнал: в науке то же самое. Ну, только выражается иначе.

Вот и выходит: сказка, а ведет в науку. Закон здесь и закон там, получается резонанс – истина плотней укладывается в сознании.

Пример второй: музыка – помощник географии.

Почему в кино играет музыка? Даже если фильм документальный. Ведь в действительности река течет без вальса, а солнце в Африке поднимается без тамтамов. Потому что музыка создает нужный резонанс. Она усиливает настроение от картины и тем помогает глубже все прочувствовать. Значит, и запомнить.

Музыка! А помогает изучать планету.

В этих примерах хорошо показывается особенность человеческой памяти: вбирать событие различными органами чувств, не только одним разумом. Вбирать его головой, кожей, глазами, носом, каждой клеточкой тела, всем существом своим. Откладывать на полочку сознания ком, неизмеримо более богатый, яркий, сложный, чем трехмерное событие на сцене, чем геометрическая стереограмма.

Подобный сложный ком можно назвать чувственной голограммой (от греческого «голон» – целое). Такая голограмма не только смотрится. Она к тому же пахнет, звучит, радует или огорчает, дразнит или смешит, возвышает или принижает – словом, изображает для нас кусочек мира совершенно таким, как его вобрало впечатление: цельным и многогранным.

Человек пришел в картинную галерею. Тотчас остро заработало его зрение: он останавливается перед картинами, впивается глазами в красочные полотна, о которых так много слышал. Но разве автоматически, без ведома его, совершенно бессознательно, одновременно со зрением, не включились и другие органы чувств? Обоняние, потому что есть в галерее свой запах – чистый, свежий воздух. Осязание, так как поверхностью своей кожи он ощущает влажность и температуру помещения. Слух, ибо есть там какие-то приглушенные звуки.

Может быть, даже вкус, особенно если человеку десять лет, и он – девочка, и у нее во рту конфетка.

Участвуют, естественно, и внутренние чувства: и впечатление от картины, и настроение, с каким человек пошел в галерею, возможно, приятное ощущение от публики, и многое другое.

Сложно все запоминая, человек потом так и вспоминает: часто по ничтожному толчку – сложную картину.

Пофантазируем, как могло бы получиться.

Человек родился и прожил много лет в Средней Азии. Потом он стал москвичом и вот однажды на московской улице слышит чуть заметный запах. Человек не заглянул еще в магазин, не увидел там в продаже чарджуйских дынь – гуляби. Но уже голова наполнилась видениями детства: тутовые деревья, арбы, люди в цветных халатах и больших мохнатых шапках. Зажурчал арык, заспорили гортанные голоса, мальчишки запели свои веселые песни.

Всего лишь слабый аромат, а чего только он не породил мгновенно! И видимость, и звуки, и нежную грусть воспоминаний...

Голограммы, оказывается, замечательная вещь. А ведь они возникают не только случайно. Их можно строить – строить сознательно, разумно.

Не надо лишь забывать, что и их сооружение подчинено определенным законам. Как нельзя написать книгу, беспорядочно расставляя слова, или нарисовать картину, выстреливая в нее красками (хотя, к сожалению, бывает и такое).

В голограмме, где главные действующие лица – кинокадры и музыка, они требуют определенного сочетания. Не всякая музыка, даже очень хорошая, годится для иллюстрации выбранного из фильма кадра. Хотя природа музыки и природа видимости – вещи разные и возбуждение слухового нерва есть нечто достаточно далекое от возбуждения зрительного нерва мозга, но все же в чем-то они, как видно, друг к другу примыкают. Могут даже сливаться в одно целое. Сливаться по какому-то закону – «закону цельности».

Самая большая голограмма, возможная на нашей планете,– это внутренний мир определенного человека, совокупность всех живущих в нем образов и ощущений.

Эта голограмма самая большая, потому что сам человек воспринимает не только чувствами и сознанием, но и подсознательно. Все, что с нами было, мы не просто носим – оно все время явно или неявно на нас влияет. А внешнее, влияющее на нас, приходит только от настоящего (прошлое хранится на полках памяти, во внутреннем нашем мире). Настоящее же просто не успевает вырасти в большую голограмму: то, что мы чувствуем в какое-то мгновение, немедленно вытесняется ощущениями следующего мгновения.

Толчок во внешнем мире, как только что мы видели, способен породить воспоминание: сложную картину внешнего же мира. Толчок внутри способен породить какую-то картину из мира внутреннего. Разница, пожалуй, в том, что во внутренней голограмме человек может обнаружить много фантастического. Человек, например, спит в душной комнате, ему не хватает воздуха. Если б он задыхался наяву, он вспомнил бы, возможно, как полез в водосточную трубу и долго не мог из нее выкарабкаться. А во сне он, может быть, увидит, как его душит Баба-Яга: ведь если б это случилось наяву, у него так же заколотилось бы сердце, так же сдавило бы ему грудь.

Во внутренней голограмме, как и в обычной, не может быть произвольного сочетания частей. Кто как «настроен» (или устроен), тот так и воспринимает. Один настроен «на Чайковского», другой – «на Соловьева-Седого». Третий резонирует и на Бетховена и на современный джаз, а о четвертом все единодушно говорят, что ему медведь на ухо наступил.

Нельзя ругать кого-нибудь за вкусы: они являются последствиями как бы «закона его личности». Они – как весь человек. Можно, правда, воспитывать и вкусы, но решительными средствами: воспитывая человека всего, меняя полностью один его закон на другой.

Очень это важно, чтобы человек, как выражаются, «был цельным». Важно для него самого, потому что с ощущением цельности к нему приходит радость полноты. Важно и для общества, ибо в цельном человеке возникает резонанс, а когда он возникает – человек богаче творчески, он больше отдает другим людям. С ним просто и бывать приятнее: он весь звучит, светится, радует окружающих.

Радость полноты знакома настоящим художникам, поэтам, изобретателям, всем вообще творческим людям. Правда, не всегда это чувство напоминает обычную радость – ту, от которой смеются, пляшут. Бывает, переживают, чувствуют боль и счастливые. И все же они не променяют ни за что своего переживания на безболезненную, но пустенькую приятность.

Радость полноты – одна из самых высоких, доступных человеку радостей.

Воля только умная хороша

Хороший пример того, на что способна свободная воля, приведен в книге «Духовный мир развитого социалистического общества»[34]. Способность принимать решения показана на событиях периода Великой Отечественной войны. Об этом свидетельствуют победоносные наступательные операции, осуществленные в условиях, когда мы еще не имели преимущества перед врагом: «Так, победу под Москвой мы сумели одержать, не имея перевеса над противником в численности войск и техники. Не имели мы численного перевеса и при осуществлении операции окружения и последующего разгрома гитлеровцев под Сталинградом. Эти и другие убедительные факты говорят о неодолимой силе духовных факторов нового общества».

Воля – сила великая, но лишь если она разумная, применяется, как у нас, со знанием дела. Хорошо знать много и уметь глубоко чувствовать. Но тем более важно уметь и управлять в своих владениях толково.

Начинать учиться этому лучше в раннем возрасте.

Вспоминаю, как я впервые задумался над этим.

Чего я особенно когда-то не терпел – это советов, как учить уроки и как проводить свое свободное время. Бывало, все мое тринадцатилетнее мужское достоинство вставало на дыбы, и я обязательно поступал наоборот.

– От четырех до пяти будешь заниматься физикой,– говорила мама.

Я уходил в сад и погружался в Фенимора Купера.

– Теперь можешь часок побегать.

– Что-то хочется еще по алгебре порешать,– отчаянно врал я. – Очень интересно.

Конечно, выигрывать от своего духа противоречия я ничего не выигрывал. Он не давал и ощущения свободы, к которому я стремился. В конце концов это оборачивалось моей же зависимостью от других: поступая обязательно наоборот, я уже тем самым мог до известной степени управляться другими.

Как-то у нас в Чарджуе гостил старый папин товарищ.

Они вспоминали юность, ташкентскую гимназию, где вместе учились, называли каких-то бывших одноклассников.

– Н-ну, эти... – с пренебрежением сказал гость. – Что из них могло получиться! Они только дома и были героями. Воображали из себя черт знает что, а сами над собой хозяйничать не научились. Вот и остались бандарлогами.

Помню, я весь похолодел. Ведь это и мне будущее предсказывалось. Не подчиняться другим я научился. А подчиняться себе, подчиняться разуму?

Можно ли задирать нос, если не умеешь собирать в кулак свою волю, свой ум?

Слова о бандарлогах – этих отвратительных обезьянах из бессмертного произведения Киплинга – так меня напугали, что я решил сделать все, что от меня зависело, чтобы самому не стать бандарлогом...

О воле говорят часто и много. Это естественно: она – чрезвычайно важное свойство личности. К тому же проявления воли очень разнообразны. Говорят, что человек действительно волевой, когда он обладает хоть одним из следующих качеств: дисциплинированностью, отвагой, целеустремленностью, решимостью, выдержкой, настойчивостью, самостоятельностью, смелостью, мужеством, стойкостью, последовательностью своих поступков.

Но что такое воля? Большинство, кажется, склоняются к тому, что это – духовная сила человека. Например, Бальзак, великий французский писатель, именно так ее называет. Он писал, сравнивая ее с другой духовной силой – талантом: «Не существует талантов без большой воли. Эти две силы-близнецы необходимы для сооружения громадного здания славы... Воля может и должна быть предметом гордости гораздо больше, нежели талант».

В обиходе мы тоже молчаливо подразумеваем: «да, воля – это сила». Не случайно не задумываются, как сказать: просто «воля» или «сила воли». Думают об одном и том же.

Однако прислушайся-ка, как осторожно говорят о «силовом» свойстве воли и как подчеркивают некоторые мыслители совсем другое свойство – разумно управлять поступками:

«Твердость (то есть воля. – В. К.) есть применение мужества ума: она предполагает просвещенную решимость. Упрямство, напротив, предполагает ослепление» (Вольтер).

«Что же такое воля, как не мысль, переходящая в дело?» (А. А. Бестужев-Марлинский).

«Большая воля – это не только умение чего-то пожелать и добиться, но умение заставить себя отказаться от чего-то, когда это нужно. Воля – это не просто желание и его удовлетворение, а это и желание и остановка, желание и отказ...» (А. С. Макаренко).

Мне думается, что в этих высказываниях точнее выражена главная ценность воли. Не сила, а направленность. Не напор, а разум.

Разве все мы не нуждаемся в устойчивости своих «внутренних движений» в такой же мере (если не в большей), как в устойчивости движений своих рук, ног, головы?

Бессилен тот, у кого трясутся руки или голова, у кого ежеминутно подкашиваются ноги. Но не бессилен ли и тот, кто неустойчив в настроениях и желаниях, кто сам не знает – чего хочет?

Есть люди на богатырей ничем не смахивающие. С драконами они не борются, черноморам бород не отрубают. Но воля их нацелена на что-то разумное,– и они побеждают. Таков был, скажем, замечательный русский художник-пейзажист В. В. Крайнов. Он тяжело болел, у него почти не действовали ноги, а руки не могли выдержать тяжести кисти. И все же Крайнов работал: подвязывал руку, чтобы не упала, с трудом, но зажимал в пальцах кисть.

А есть люди противоположные. Воля в них вроде бы есть, да нацеленная странно: либо просто бестолково – в упрямство, в дух противоречия, либо во что-нибудь плохое, например похулиганить. Не скажешь, что человек безвольный, но воля его не украшает.

Не возвышает его, а принижает, выявляет в нем не силу, а слабость духа.

Наделяет его свойством, о котором В. А. Жуковский писал так:

«Упрямство есть слабость, имеющая вид силы; она происходит от нарушения равновесия в союзе воли с разумом... воля, в разрыве с разумом, или не пользуется силой, или употребляет ее во зло; и то и другое слабость...»

Вот и суди – кто истинно волевой человек: тот ли, в чьей воле больше силы, или той, в чьей больше ума?

Конечно, только второй. Умная воля, и никакая другая, дает человеку внутреннюю устойчивость, не позволяет ему споткнуться на нелегком жизненном пути.

Только умная воля – надежное до конца оружие борьбы со всякими помехами, трудностями в пути.

Например, с трудностью заставить себя садиться в заранее намеченное время и делать то, что ты наметил. Брать самого себя за шиворот и усаживать работать, не обращая внимания на все протестующие внутренние вопли.

Психолог А. К. Львов писал: «Момент решимости всегда имеет большую, ударную, мгновенную силу, много большую, чем та инерция начала, которую нужно преодолеть. Жалея свои силы, бойся упустить это мгновение».

На процесс «раскачки» или «настройки», в зависимости от воспитания и характера, уходят от трех минут до получаса. Здесь особенно должно проявиться настоящее мужество. Зато как много потом такое мужество дает! Привыкнув еще в юности затрачивать на раскачку мало времени, потом и в зрелом возрасте не прослывешь растяпой.

Некоторым в конце концов удается вовсе обходиться без раскачки. Таков был, например, И. Е. Репин. Он был настолько поглощен своей работой, что продолжал рисовать карандашом и в присутствии гостей. Если уставала правая рука, он перекладывал карандаш в левую.

Конечно, так увлекаться могут лишь немногие. Но даже помнить о них полезно: это «подстегивает» волю.

Другая помеха, которую преодолевает умная воля – это неаккуратность, неряшество, особенно на рабочем месте.

Как порой бывает трудно приучить себя к образцовомy порядку на рабочем месте – на столе, в шкафу и так далее. Но добиться этого или, в крайнем случае, тянуться к этому по мере силы необходимо каждому.

И тут могут послужить примером известные люди.

Ленин, по свидетельству старого большевика И. Ф. Попова, умел не ища, мгновенно находить каждой вещи должное место в окружающем его обиходе.

У академика В. И. Вернадского книги никогда не были заставлены и не требовали длительных поисков, когда какая-нибудь была нужна.

Поэт Александр Блок сохранял на столе такой идеальный порядок, что, как писал его биограф, «какая-нибудь замусоленная крючковатая рукопись была бы здесь совершенно немыслимой».

Нельзя быть внутренне устойчивым, если у человека слабая память. Интересно, однако, что и память прекрасно воспитывается и развивается. Мне часто попадали в жизни люди, которые рассказывали, что были когда-то рассеянными людьми, а потом постоянной тренировкой выработали в себе нормальную, даже отличную память.

Говорили так и о других.

Никакой, например, особой памятью не обладал в детские свои годы будущий великий геофизик Владимир Иванович Вернадский. А вот образец того, чем стала его память впоследствии.

У академика Вернадского шла консультация о минералах Кольского полуострова. Назвали минерал «виллиомит». «Я признался,– писал биограф Вернадского В. И. Герасимовский,– что просто не знаю такого минерала. Тогда Владимир Иванович сразу же дал характеристику виллиомита и сообщил о нахождении его пока в одной точке земного шара, на одном из островов Лос, возле берега Гвинеи. Затем Владимир Иванович рассказал, когда, кем и где был изучен и описан минерал, привел название журнала. Несколько подумав, он поднялся с кресла, подошел к картотеке, быстро нашел нужную карточку и назвал номер журнала. Тогда меня поразила его огромная эрудиция и память. Дать на память характеристику минерала, известного лишь в одной точке земного шара!»

Хорошая память – результат не столько хорошей наследственности, сколько самодисциплины и воспитания.

Иногда говорят, что людям свойственно забывать, что запоминание, так сказать, «катится вниз», поэтому нужны постоянные усилия для того, чтобы нужное «удержать на поверхности». Исследования ученых не подтвердили этого предположения. Оказывается, у памяти бывают такие особые «точки», когда восстанавливаются даже забытые материалы: например, через 30 минут и через два дня после заучивания.

Как важно в эти именно точки (может быть, они у тебя другие, ну что ж – попробуй их найти!), как важно в эти точки времени взять да и повторить то, что человеку особенно нужно знать.

Исключительно важное значение приобретает волевое воспитание самоуважения для тех, кто остро ощущает отсутствие последнего. Ученые о таких людях говорят: «они страдают «комплексом неполноценности».

«Комплекс неполноценности»... Что за штука такая?

Прямо скажем – неприятная штука. Бывает иногда похуже всякой болезни. Комплекс неполноценности – это неверие в собственные силы, отнесение самого себя к категории «ничем не примечательных людей».

Как правило, здесь нет и тени истины. В самой натуре почти любого человека заложена какая-то примечательность. У каждого где-то пасется собственный конек-горбунок, нужно лишь его выследить и обуздать. Но заболевший «комплексом» не думает об этом. Он сам сочиняет сказку о своей непримечательности.

По тем или иным причинам – от глупого самовнушения, из-за неустраненных физических недостатков, от перенесенных потерь, из-за каких-то неизлечимых (быть может, врожденных) болезней и так далее,– но у человека вдруг появляется чувство крайней самокритики. Он начинает всерьез твердить себе: «Я пустышка, у меня решительно ничего не может получиться».

И у него действительно все валится из рук.

Чаще это встречается в подростковом и юношеском возрасте (вспомните пример в начале книги). Надо бы встать выше невзгод или личных недостатков, а человек не может: не хватает мужества. Возникает мнительность. Какой-то гнусный голос изнутри нашептывает, что все, дескать, тобою помыкают, поэтому и товарищей – или подруг – у тебя нет... Замученный, издерганный человек выкидывает фортель – совершает два-три и впрямь стыдных поступка. И это часто все завершает: неполноценность без остатка овладевает человеком.

Главное, что получается невероятно глупо. Почти все, кто не поддался странному унынию, излечивались от комплекса неполноценности. Это примечательно.

Назову три имени: Ганс-Христиан Андерсен, Томас Эдисон, Нильс Бор. Знаменитый сказочник, знаменитый изобретатель, знаменитый физик. Вероятно, большинству (если не всем) читателям все имена знакомы. А многим ли известно, что все трое страдали в детстве комплексом неполноценности, плохо читали и писали, не умели в письменной форме выражать свои мысли? Но стали выдающимися людьми, имена их вошли в историю всей человеческой культуры, техники, науки.

Примеры эти полезно всем запомнить. Они весьма существенны, потому что через осознание (мучительное) своих дефектов, через самоунижение в юности, в период созревания проходят многие, если не большинство. И ничего! Потом, смотришь, плеснул пессимист сам на себя холодной воды, встряхнул себя покрепче и неожиданно просиял: «А я, оказывается, вовсе не такой уж безнадежный, что-то во мне все же есть!»

О глупых дурных концах – то есть о примерах победы власти комплекса,– скажу немного. Одни опускаются: утрачивают самолюбие, индивидуальность. Другие ожесточаются, начинают всех обвинять в своей несчастной доле. Объединяет тех и этих их невысокая ценность для общества. Все, что они делают, они стараются делать преимущественно для себя. Остроумно выразился о таких людях декабрист А. А. Бестужев-Марлинский: они «работают, когда нужно, спят, когда можно».

Конечно, все это скверно. Надо всячески стараться не доводить себя до конца дурного.

Всегда ли это возможно?

Всегда. Любой человек способен создать для себя и для окружающего общества жизнь, полную света и радости. Рецепт для этого один: обогащать себя побольше хорошим.

И разумеется, чаще заглядывать в себя. Стараться управлять собою, воспитывать в себе умную волю, а с ее помощью – и внутреннюю устойчивость.