Глава IX. Субкультура и культы

1. Сообщество

Странное и любопытное письмо приводит Шахиджанян (1993: 301). Пишет солдат Александр М., 19 лет., у которого своя, доморощенная, но весьма разработанная гипотеза гомосексуального совращения.


«После школы я поступил в Московский университет и впервые смог изучить город. Постепенно мои изучения свелись к одному: я стал завсегдатаем туалетов, бань и других мест для встреч. Можете поверить, меня не интересовала сексуальная сторона дела. Меня увлекали беседы с этими людьми. Я, впрочем, не сводил всю проблему гомосексуализма к «даванию в зад».

Апологеты гомосексуализма делятся, на мой взгляд, на патологических (что для меня равно с больной психикой) и «голубых». Если первым всё равно, «где» и «как» (именно они являются основной массой туалетных и банных клиентов), то на второй группе держится гомосексуализм. Судите сами. Первые не отличаются ни умом, ни красотой, ни манерами, «голубые» же — это, как правило, тонкие, впечатлительные, я бы даже сказал, романтические люди, которые очень удачно подгоняют под свои действия научную и историческую основу, действуют не кулаком и нахальством, а примером, убеждением, обольщением. Едва ли какой-нибудь представитель первой группы может кого-то обольстить, соблазнить, пополнить ряды гомосексуалистов новым членом. Эту функцию выполняют «голубые».

Себя я не знаю, куда отнести. У меня множество связей среди «голубых». Мне очень нравятся эти симпатичные, умные, тонкие и нежные люди. И пока я не нахожу разницы между женщиной и мужчиной в постели. Разве что ночь с первой грозит нежелательной беременностью, чьей-то разбитой судьбой».


При всей наивности этой разбивки на патологических, отвратительных завсегдатаев бань или туалетов и привлекательных, обольстительных «голубых», наблюдение о двух группах среди мужчин, которые любят мужчин — о, так сказать, рабах секса и рыцарях культуры, — солдат сделал очень меткое. В какой-то мере оно совпадает с американским различением гомосексуалов и геев, приобретающим всё большее значение.

Для многих слова «гомосексуал(ист)» и «гей» — синонимы. Но не для самих гомосексуалов, особенно если взять активистов этого сообщества.

Чарлз Силверстайн в начале 80-х написал в своей книге «Мужчина мужчине»:


«…мы назвали себя «геями», а не «гомосексуалами». Мы не знали, откуда это слово произошло, но «гей» не имело клинических обертонов «гомосексуала», ассоциации с анормальностью и аморальностью. Называя себя «геями», мы отвергли традиционное навешивание ярлычка, производимое репрессивным обществом, и определили свою новонайденную идентичность».

(Siverstein 1981: 13)


Да, цели переименования были простыми и революционными. Переименование должно было охватить всех «любящих иначе». Но вскоре обнаружилось, что оно вносит раскол в голубой контингент, в голубую популяцию.

Майкл Деннени в начале тех же 80-х сказал писателю гомоэротического жанра Феличе Пикано:


«Ты знаешь, нам не следовало бы быть геями. Нам бы быть гомосексуалами или нет. Это психологический и/или биологический вопрос. Ведь быть гомосексуалом — иметь секс с мужчинами — не обязательно ведет к тому, чтобы быть геем — то есть иметь культуру геев, покупать у Блумингдейла, читать геевские романы, и т. д.»

(Denneny 1984: 40)


Иными словами, гомосексуальность — это биологический и психологический факт, нечто противоположное гетеросексуальности.

А слово «гей» появилось тогда, когда возникла особая субкультура, сформировались «голубые» гетто в американских городах (вот уж подлинно «голубые города»), оформилось особое сообщество, появились специальные журналы, литература, клубы, бары, общественные организации. Возникло движение сексуальных меньшинств. Вот за этими гомосексуалами, вовлеченными в эту жизнь, и закрепилось обозначение «геи». Прежде всего в Соединенных Штатах. В тех странах, где этого нет, есть гомосексуалы, но называть их геями нет оснований.

Однако который из этих терминов звучит позитивно, а который негативно, это оценивается по-разному. Для одних — одна раскладка, для других — всё наоборот.

Дон Килхефнер происходит из меннонитской общины в Пенсильвании. В шестидесятых он увлекся либеральными идеями Кеннеди, работал в корпусе мира в Эфиопии, затем создал наиболее успешный центр по работе с геями в Лос Анджелесе. Но внешние успехи оставили его неудовлетворенным. Принадлежность к сообществу геев, сетует он, стала модным амулетом на шее. Сообщество геев увлекается созданием институций и т. п., оставляя без внимания душу движения — кем геи хотят быть.

В конце семидесятых он отправился в путешествие по Америке, искал единомышленников и, вернувшись через год, выступил (1979) с литературным осмыслением своих исканий: «Народ геев на критическом перепутье: ассимиляция или самоутверждение?» (цит. по изд. Kilhefner 1987). Именно народ геев — не больше, не меньше. Он полностью приравнял сексуальное меньшинство к национальным и расовым меньшинствам, сексуальную субкультуру — к национальным. Впрочем, это старая идея — ей не менее ста лет (ср. Carpenter 1897).

Так кем же являются геи, их сообщество, по Килхефнеру?


«В данный момент легче сказать, кем геевский народ не является — мы не гомосексуалы. Понятие «гомосексуал» — современное, западное явление. В 1869 г. мужчина-врач отчеканил это слово для определения индивида по его сексуальному влечению к другому индивиду того же пола. С тех пор гетеромужская культура использовала это понятие для управления народом геев не только на физическом, но и на мыслительном и духовном уровнях нашего бытия. Существенно признать, что этот созданный гетерокультурой Миф о Гомосексуале есть не что иное как миф. Но как и все социальные мифы, он контролировал наше развитие как народа в течение прошлого века и отливал его в болезненные формы по мере того, как мы воспринимали и осваивали его негативные оценки своих характеристик как греха и болезни».


Килхефнер имеет в виду ту установку, которую пропагандировали гетеросексуальные медики и социологи в первой половине века. Так, Фетчер в 20-е годы писал о гомосексуалах (1930: 151):


«Наиболее ценные из них те, которые, сознавая свою аномалию, сумели совсем отказаться от однополого удовлетворения и нашли себе сублимацию (переключение)».


То есть хороши те, которые подавили в себе свои стремления и потребности, подавили свою натуру, и переключили свои интересы на схожие, но «чистые» явления — атлетику, изображение мужского тела, медицину, воспитание юношества. Если это невозможно, то человеку остается в тиши и укрытии, в глубокой тайне, предаваться своим наслаждениям, но в остальном существовать под маской гетеросексуала. Потому что только гетеросексуальный секс (и то не во всех своих формах) респектабелен, а гомосексуальность — аномалия, патология, болезнь, если не разврат. Это искаженная природа, уподобление мужчины женщине, неприемлемое для настоящего мужчины и отвратительное для всякой женщины. Сексуальная пародия.

«На деле, — пишет Килхефнер, — вся трудная и изобретательная работа гомофильно-геевского движения за последние три десятилетия всё-таки направлялась этим мифом. На этом отрезке главным достижением нашего движения была замена негативного Мифа о Юмосексуале позитивным Мифом на основе отрицания смысла понятия перверсии и путем отвержения стереотипов феминизированного мужчины. Но миф остается созданным и определенным гетерокультурой». В разделе «Чужими глазами» я старался показать, как даже очень яркие и, можно сказать, ведущие гомосексуалы воспринимали гетеросексуальные оценки поведения и придерживались в глубине души гетеросексуальной морали. Килхефнер жаждет «открытия нашей истинной самоидентификации как народа. Наши умы добротно колонизированы. Когда мы пытаемся разделить с нашим господствующим обществом мысль о том, кто мы есть как геевский народ, мы, оказывается, просто обращаем к ним обратно те перемещенные дефиниции из мифа о сексуальной ориентации, которые они нам скормили».

Килхефнер считает, что перед геями два пути. Один — путь ассимиляции. Он основан на позитивной переделке того же Мифа о Гомосексуале — на предположении, что «мы не отличаемся от кого-либо за исключением того, что мы делаем в постели».

Для геев-ассимиляционистов гражданские права и признание гетеросексуалов — главная цель. Личные идентификации и жизненные планы основаны на гетеросексуальной модели респектабельности. Во всём нынешнем движении геев, считал Килхефнер в 1979 г., господствуют ассимиляционисты. Поэтому нынешним лидерам движения нельзя верить.


«Долгое время геи пытались ради выживания уменьшить наши отличия от гетеро. Но теперь, впервые в истории, геевский народ призывается начать увеличивать наши отличия от натуралов, увеличить ради любви — к себе и к ним».

(Kilhefner 1987: 124–125, 129)


К тому же призывал историк Артур Эванс (только тезка известного археолога) в книге «Колдовство и геевская контркультура» (Evans 1978).

Геи изыскивают возможности подчеркнуть превосходство своей субкультуры над общей культурой, над культурой большинства. «Это почти трюизм, — пишет Джон Рестон (Reston 1984: 370), — что мы живем в антисексуальном обществе. Само присутствие геев и наша признанная эротическая натура сами по себе расцениваются большинством нации как неприличие. Но есть и другое здесь: гомосексуальность — это, в конце концов, наиболее полное выражение мужской сексуальности, какое только возможно».

В книге «Отвращающая любовь: быть геем в Америке» Сеймур Клайн-берг осуждает «новую мужественность» (кожаных мотоциклистов, ковбоев), потому что они эротизируют те же ценности общества «натуралов», которое геев угнетает и тиранизирует (Kleinberg 1988). А что, собственно, Клайнберг хотел бы, чтобы эротизировалось? Женственность? Манерность? Гедонистические цели? Но это только подкрепило бы стереотипный образ гомосексуала в глазах гетеросексуалов, да, кстати, и неверный образ, так как большинство «голубых» стремится к мужскому идеалу.

Подымать на щит нечто противоположное, только чтобы досадить своим ненавистникам? Детская политика. Джон Рестон пишет о среднем гее:


«Сама униформа, которую он носит — джинсовая ткань это или кожа или нечто от Лакоста, — это внешнее выражение полного пересмотра сексуальной привлекательности геев. Теоретик может вечно искать корни этого в традиционных американских образах мужественности, но реальность состоит в том, что стандартный гей не стремится к некоему гетеросексуальному образу и не тоскует о нем. Униформа — это сигнал, который декларирует привязанность гея к другим геям, идентификацию с ними, желание их.

Часто осмеиваемый облик — фланелевые рубашки в Манхэттене, кожаные пиджаки в Калифорнии, академический стиль в Чикаго — это первые широко распространенные, видимые сигналы, что геи существуют в больших количествах».

(Reston 1984: 369)


Самовозвеличение геев частенько принимает запальчивые и наивные формы. Американский журналист Бойд МакДоналд из журнала «Тайм», сугубо гомосексуальный в жизни и произведениях, уверен:


«Вопреки своей репутации настоящие темпераментные гомосексуалы, имеющие секс в туалетах и так далее, просто лучше этих ханжей — более заинтересованные, более заботливые, более любящие, более нежные и более дружелюбные. Ханжи претендуют на то, что они порядочны, а те, что в туалетах, непорядочны, но всё как раз наоборот. Ханжи убоги, у них огромный дефицит в их жизни. У них сексуальная неприспособленность явно. Вот причина, по которой они против секса, хоть они и заявляют, что секс аморален <…>. Некоторые из людей с наихудшей репутацией на деле гораздо более ценны для общества, чем респектабельные люди».

(McDonald 1994: 17–18)


В своем запале журналист, конечно, увлекся и впал в преувеличение. Гомосексуалы, ошивающиеся по туалетам в поисках партнера на одну ночь или на полчаса, часто поверхностны и безразличны, неопрятны и бесчестны. Сравнивать их стоит не с ханжами-морализаторами, а с обычными людьми.

Что противопоставлять «туалетных мух» воинствующим обличителям сексуальных грехов? Ведь и то и другое — крайности. А крайности сходятся. Как те, так и другие чрезвычайно эгоцентричны. Одни любуются своей безгрешностью и моральным превосходством и готовы всех обличать и поучать, другие готовы неустанно и непрерывно тешить свою похоть. Одни стремятся всех заставить жить по своим весьма ограниченным нормам, другие хотели бы соблазнить каждого встречного.

Завзятые геи проигрывают в сравнении с обычными людьми. И с обычными гомосексуалами. Возвеличивание радикального гея вряд ли привлечет к нему симпатии. Скорее навлечет антипатии на остальных геев.

У других вольных или невольных приверженцев гомосексуального образа жизни совершенно противоположные оценки движения геев и различия между геями и гомосексуалами. По мере формирования и стабилизации геевских общин как очагов геевской субкультуры их негативные черты всё больше начинают тревожить самих геев, по крайней мере наиболее мыслящих среди них.

Собственно, еще в начале века, когда движение за гражданские права сексуальных девиантов только начиналось, оно уже было сопряжено с самоидентификацией, с формированием небольшого сообщества гомосексуалов и соответственно некой конформности. И уже тогда это вызывало неприятие у тех гомосексуальных интеллектуалов, которые чувствовали в этом опасность для своего индивидуализма и своего индивидуального самосознания. Побывав в музее гомосексуальности при Институте Макса Гиршфельда в Берлине, английский писатель Ишервуд был неприятно поражен.


«Он был смущен и растерян потому, что наконец был поставлен лицом к лицу со своим племенем. До этой поры он вел себя так, как если бы этого племени не существовало и гомосексуальность была частным образом жизни — нечто открытое им самим и несколькими друзьями. Конечно, он всегда знал, что это было неверно. Но теперь он был вынужден признать родство с этими уродцами-соплеменниками и их безвкусными обычаями. И это ему не нравилось. Его первой реакций было осудить Институт».

(Isherwood 1993: 20)


Ишервуд вспомнил это в 1977 г., когда напечатал свои мемуары.

Теперь, с конца 60-х, после победы в борьбе за гражданские права, после формирования огромного сообщества сексуальных меньшинств и выхода субкультуры на первый план, на публичный уровень, негативные черты этого сообщества и этой субкультуры с ее банями, «темными комнатами» в клубах и проч. (Weinberg 1975; Delph 1978) стали бросаться в глаза.

Пожалуй, первым забил тревогу гомосексуальный американский писатель, сценарист и драматург Ларри Крамер.

Еще в 1978 г. он выпустил роман «Гомики» («Faggots»), сугубо критический по отношению к геям, к их типичному поведению, к ценностям, привычкам и ментальности геевской субкультуры. Автор окончил Иельский университет, а после службы в армии стал работать в киноиндустрии и пробился в первые ряды — оказался помощником президента компании «Юнион артистс». Он не скрывал свою гомосексуальность и отражал ее в творчестве. В частности был сценаристом и продюссером фильма по роману Д.X.Лоуренса «Влюбленные женщины» — с гомосексуальным сюжетом.

Конечно, Крамер хорошо знал свою среду, и тем болезненнее был эффект его романа, в котором с сарказмом и без снисхождения были показаны пустота и бессмысленность гедонистической суеты в утвердившемся геевском сообществе. Жизнь, посвященная похождениям в банях и гей-барах, предстала на всеобщее обозрение. Манерность геев, их провоцирующая сексуальность, истеричность, напускная женственность, весьма близкая к кривлянию, их вызывающие одежды и пустой трёп — всё это было трезво и жестоко высмеяно в романе. В геевской среде роман вызвал возмущение — как предательство, ренегатство. И лишь немногие сообразили, что автор бросает им горькие истины в лицо, потому что страдает от этих реалий.

Это был как бы голос пророка незадолго до чумы XX века — эпидемии СПИДа. Крамеру было ясно, что негативные черты геевской субкультуры больше всего должны тревожить самих геев. Когда эпидемия началась, Крамер стал самым страстным обличителем общего равнодушия к опасности и выпустил немало произведений на эту тему — пьеса «Нормальное сердце», «Репортаж из всеобщей катастрофы». По иронии судьбы он сам заболел СПИДом.

Джордж Стэмболиен рассказал о своем интервью с неким парнем, любящим мужчин (Stambolian 1984: 160). Анонимный собеседник так раскрывает в интервью разницу между словами «гомосексуал» и «гей».


«Сегодня термин 'гей' «относится к мужчинам, которые определяют себя как геи, живут в геевской среде, имеют друзей-геев, ходят в геевские бары и имеют особую ментальность гетто с уймой сексуальной практики. 'Гей' это также первейший элемент, из которого исходит вся общественная энергия и все общественные выразители геевских идей. <…>

Что же до гомосексуалов, то это ужасный термин, но я могу тебе сказать, что я под ним имею в виду. Я провел позавчерашнюю ночь с парнем, приехавшим из Калифорнии, который явно любит мужчин, но вряд ли был хоть раз в баре. Кого он действительно любит, это шоферы грузовиков, потому что он понимает их. У него есть подруга, но когда он оказывается в грузовике и в пути, всё позади. Шоферы живут в мире, где их не осрамят как членососов, и они очень заботливы и лояльны по отношению друг к другу, очень поддерживают друг друга».


Эдмунд Уайт отмечает одну опасную особенность геевского идеала жизни среди своих: «наша общинная традиция приучила нас думать о геях как об этнической группе, подобной всем другим. Эта концепция наверняка есть главная причина силы Геевского Освобождения раньше и нынешней эффективности геевских групп давления. Но гетто — это не только центр общины; этот также хорошая цель для погрома. Коль скоро геи есть «другая раса», они могут быть подвергнуты расизму (White 1980: 341–342).

Гомосексуальные лондонские журналисты даже выпустили под редакцией Марка Симпсона сборник «Антигей» со статьей Тоби Мэннинга «Культура геев: Кому она нужна?» (Manning 1996). Алан Синфилд в книге «Постгеевский мир» пишет: «'гей' каким мы произвели его и жили с ним, а возможно и лесбиянство' суть исторические явления и могут теперь мешать нам больше, чем помогают» (Sinfield 1998: 5).

Нил Теннант, гомосексуальный музыкант из дуэта с Крисом Лоу, заявляет:


«Я никогда не хотел быть частью этого закрытого геевского мира. Я знаю, что многим не понравятся такие мои слова. Но когда люди, например, говорят о «геевском сообществе», то что они имеют в виду? Есть ночные клубы, музыка, наркотики, магазины <…>, но извините, так я себя не определяю. Я не хочу входить ни в какую группу, ни в какое гетто. И мне кажется, что многие геи, если бы они были честными, сказали бы, что они думают так же».

(Камингаут 1995)


Нарастающий сепаратизм геевского сообщества тревожит также Брюса Боэра и неприемлем для него. В своей книге «Место за столом» он различает основной поток гомосексуалов («мейнстрим») и радикальных геев «ориентированных на субкультуру». Он иронически называет тех и других соответственно «узниками чулана» (намекая на лозунг «выхода из чулана») и «узниками гетто». Он на стороне «узников чулана», в котором, возможно, и лучше оставаться на время чисто сексуального общения. Он на стороне того спокойного большинства («мейнстрим»), которое хотело бы, чтобы гомосексуалы могли в обычное время сидеть за одним столом со всеми другими. «Истина, — пишет он, — в том, что гомосексуальность — не проблема и не должна рассматриваться как проблема» (Bawer1993:50).

Так же мыслят и многие гомосексуалы в России. Один петербургский голубой интеллигент сказал американскому журналисту: «Эти паршивые активисты только и делают, что всюду ходят и рассказывают о своей гомосексуальности. И делают они это только для того, чтобы привлечь внимание Запада; активизм здесь появился потому, что западные люди научили этому русских. Мои добрые друзья знают, что я гей, но это мое личное дело.

Мне незачем рассказывать каждому, что мне нравится спать с мужчинами». А другой добавил: «Я не хочу принадлежать ни к какой субкультуре. Я знаю, что это модно на Западе, но из того, что я предпочитаю спать преимущественно с мужчинами-геями, не вытекает, что я хочу общаться в первую очередь с ними же.» (см. Solomon 1993: 22. — Эти цитаты я привожу по книге И. С Кона «Сексуальная культура в России»).

Ирония ситуации заключается в том, что оформление и декларирование геевской общины, «геевского народа» не облегчило самоидентификацию молодого человека как гомосексуала, а значительно осложнило ее. Уже упомянутый американский журналист Бойд МакДоналд (журнал «Тайм»), сделавший себе имя на публикациях присылаемых ему автобиографий гомосексуалов, с удивлением подметил, как легко было вступать в гомосексуальные контакты в 40-е и 50-е годы — до того, как началось (около 1968–1969 гг.) освободительное движение сексменьшинств. Как легко было подцепить солдата или моряка,


«потому что тогда еще не было этой конфронтации между геями и «натуралами». Все военные имели гомосексуальные приключения, и они не думали об этом как о гомосексуальности, потому что не было геев, не было проблемы проходить ли геям военную службу. А теперь, как видите, и «натуралы» стали совсем другими. Все моряки были обычно доступны для гомосексуалов и всё такое. А теперь они с этим очень осторожны, потому как есть же острое противостояние».

(McDonald 1994: 13–15)


Такое же наблюдение сделал и Стивен Зилэнд в своих книгах о гомоэротических проблемах американской армии и флота (Zeeland 1993; 1995; 1997).

Свое мнение МакДоналд высказал в предсмертном интервью, но и по его книжкам уже можно было об этом задуматься. Интервьюер (Билл Андриетт) говорит ему:


«Принадлежа к поколению после Стоунуолла (мятеж гомосексуалов против полиции в гомосексуальном баре «Стоунуолл Инн» на улице Кристофер-стрит в 1969 г. — Л. К.), я могу сказать, что одна из наиболее важных вещей, которые я почерпнул из Ваших книг, это понимание неожиданных последствий движения геев. С одной стороны, оно вроде бы расширило возможности гомосексуального быта — с открытыми гей-барами и гей-банями. Но до геевского движения дать гею пососать твой член — почти каждый мужчина мог себе представить, что он на это идет. А теперь мы привязали сексуальное поведение ко всей этой личностной идентификации, и это видимо направило секс по очень «натуральной» дороге».


МакДоналд соглашается с этим.


«На деле солдат или моряк мог иметь секс с каким-нибудь штатским, не придавая этому значения. Это начало приобретать значение очень точно с 1968 г.»


Ну уж с этим затруднением как-нибудь справились бы старые опытные соблазнители, герои МакДоналда. Гораздо важнее другое — та альтернатива, перед которой теперь оказался юноша, только уразумевший свою голубую обособленность. Раньше он, осваивая свое нестандартное поведение, свою трудную социальную роль, мог по крайней мере сохранять обычную внешность и обычный стиль жизни. Теперь, в условиях обозначившегося сепаратизма и раскола, ему предстояло сразу же публично оформить свой выбор, отказаться от общепринятого в обществе стиля поведения, одеть униформу изгоя, громогласно присоединиться к кучке отщепенцев и добровольно наложить на себя клеймо — стать объектом молчаливого или нескрываемого презрения толпы и героем анекдотов. Не всякая психика может вынести эту нагрузку, не сломаться. Для одних этот слом означал отступление, бегство от самого себя, уход в небытие, для других — отчаянную истерику, воинствующий эпатаж. В том и другом случае — невроз, психопатию.

Направление своих книг МакДоналд считает альтернативой геевскому движению и прессе. «Геевская пресса, выходит, должна быть асексуальной, — иронизирует он, — поскольку она публична. Ведь чтобы быть геями на публике, они должны прикрывать свою гомосексуальность, быть скрытыми гомосексуалами». Андриетт спрашивает: «Думаете ли Вы, что геевское движение действительно изменило качество гомосексуального секса?» Мак- Доналд отвечает: «Нет, я так не думаю. Я думаю, он просто ушел в подполье. Вы ведь не можете вынести свою гомосексуальность на публику. Есть люди, которые открытые геи, но это нечто другое. Гей — абстрактное понятие. А гомосексуальность очень конкретна, как мои книги» (McDonald 1994: 13–15).

С более четких позиций критикует геевское освободительное движение Камилла Палья. В интервью она заявляет: «Я постоянно оплакиваю путь, на который внезапно вступила мужская культура геев, сойдя с рельсов после Стоунуолла…» Она старается «остановить ложную поляризацию между геями и «натуралами». Думаю, что это ловушка, в которую геевское движение попало». Она надеется, что «мировое движение не сделает ошибок, сделанных в США. Вы не захотите ситуации, в которой вы антагонизируете народ» (Paglia 1996: 13–15).

Даже самое крупное достижение нового сообщества — успешная политическая борьба против дискриминации — вызывает неприятие. Знаменитейший из гомосексуальных писателей Теннесси Уильямс говорил в семидесятых:


«…Все эти общественные движения мне надоели. Публичные выступления гомосексуалов ужасно вульгарны, ими они себя только дискредитируют. <…> Все эти фантастические травести в открытых автомобилях — набитые дураки, только дают повод смеяться над гомосексуалистами».

(Уильямс 1993: 33)


В нашей стране в 1997 г. прошла конференция в Интернете с обсуждением книги неприличных гомоэротических стихов Ярослава Могутина. Обозначилось две точки зрения. В. Афанасьев высказался категорически:


«Подать бы в суд на такого вот голубого журналиста-скандалиста за то, что он раздражает натуральное большинство и тем самым усложняет жизнь нормального гея… Когда таланта нет, остается только эпатировать».


Противоположную точку зрения аргументировал эмигрант В.Темкин:


«Еще лет 5 назад здесь, в Штатах, это была популярная дискуссия на тему «gay» против «queer», «нормальные голубые» против «шумных». «Нормальные» всё возмущались теми, кто на парады приходят вызывающе одетыми (или скорее вызывающе раздетыми), или теми, кто устраивали демонстрации, требующие изменения отношения к борьбе со СПИДом прямо там и тогда («Queer Nation», ACT UP).


Эти споры сегодня здесь притухли. Похоже, что и «приличные» и неприличные» геи совместными (независимыми) усилиями добились того, что в цивилизованных городах страны (в 12 крупнейших городах, в частности) быть геем до такой степени нормально, что скрываться и в голову не приходит. И «шумные» сыграли существенную роль.

<…> Если сидеть в «клозете», изменяя род партнера в рассказах о встречах, избегая разговоров на острые темы, одевая майку с одного кинофестиваля, но не с другого, — самому можно жить легко и просто, но при этом общество никогда не станет нормальным. Если же двигать барьеры, раздвигать стены, то этих стен в конце концов не останется».


В.Афанасьев спросил Темкина:


«Почему нельзя быть открытым, но совершенно не шумным? Я возражаю против того, чтобы кто-то присваивал себе право говорить от моего имени. А уж тем более — такие «борцы», которые поднимают шум, а затем удирают за океан, предоставляя другим расхлебывать последствия».


Это был намек не столько на самого Темкина, сколько на Могутина. За них вступился Д.Кузьмин:


«А что касается убожества, так вы сделайте лучше — ударьте палец о палец! А то, блин, интеллектуалы — только и умеют объяснять: гей-движение не такое, гей-активисты не те… Всякое gay-community имеет таких активистов, каких заслуживает. Если вы не хотите, чтобы образ гея в массовом сознании формировался эпатажным Могутиным, противопоставьте этому образу, на таком же уровне публичности, другой образ, более достойный! На Западе таких примеров — пруд пруди, а здесь, в России — ну-ка, недовольные, кто первый? Не нравятся гей-издания — сделайте другие! Ни фига…»

(Уильямс 1993: 33)


Итак, у популяции тех, кто «любит иначе», обозначилось два направления развития. Одни мечтают о тихом допущении и признании гомосексуальности, другие устремлены к мятежу геев. Видимо, рано подводить итог спору об этих двух направлениях.

На стороне первых единение со всем народом и работа в общенародной культуре — великой культуре. Они очень многочисленны. Но они обычно равнодушны к массе своих собратьев по сексуальной ориентации, скрытны и — в качестве гомосексуалов — незаметны. По крайней мере, хотят быть незаметными. Вторые образуют громкое и скандальное меньшинство. На их стороне — та политическая борьба, которая и привела к нынешнему признанию гражданских прав сексуальных меньшинств, но на их счету и опасное отделение голубых от обычной публики, резкое противопоставление геев прочему люду, уход в узкую и не совсем здоровую субкультуру.

Любопытно рассмотреть некоторые черты этой субкультуры (Schwendter 1971; Dannecker und Reiche 1975, Кар. 2. «Die homosexuelle Subkultur»: 67-144; Hohmann 1976; Browning 1993a; и др.).

2. Властительная гипербола

В «Дневнике вора», аттестованном на обложке как «автобиографический роман», Жене таким образом рассуждает об одноруком Стилитано:


«Мне было наплевать, смогу ли я, будучи без ума от мощных красавцев, влюбиться в этого вшивого уродливого оборванца, на которого покрикивали даже трусы, воспылать страстью к его приплюснутым ягодицам… а если, как на грех, у него окажется великолепный член?» Уже на следующей странице он признается, что «был сражен наповал» одноруким. «Но прежде всего да будет вам известно, что он не был наделен ни единой христианской добродетелью. Весь его блеск, вся его сила заключалась у него между ногами. Его член со всеми своими придатками, весь этот агрегат был настолько прекрасен, что у меня язык не поворачивается назвать его органом воспроизводства. Казалось, он был мертв, он редко и медленно приходил в движение, но не спал. Даже ночью он излучал из тщательно, хотя и одной рукой застегнутой ширинки сияние, озарявшее его обладателя».

(Жене 1997: 28–29)


И о другом его любовнике сказано:


«перед любой аудиторией Арман с упоением вещал о своем половом органе. <…> Подчас, выпивая у стойки бара, он ласкал себя, держа руку в кармане. В иной раз он хвастался величиной и красотой — а также силой и даже умом — своего и вправду массивного члена. Не понимая, чем объяснить такую одержимость своим половым органом и его мощью, я восхищался Арманом». Вскоре он «вступил в брак с этим парнем».

(Жене 1997:163–164)


Тем не менее, прогуливаясь по старой памяти со Стилитано, он углядел молодого рабочего, управлявшего каруселью и поплевавшего на руки перед тем, как повернуть ворот.


«Я не разглядел его плевка, заметив лишь подергивание щеки и кончик языка между зубами. Я видел также, как парень потер свои жесткие черные ладони. Нагнувшись, я узрел кожаный ремень, потрескавшийся, но прочный. Подобный ремень не мог быть украшением вроде ремешков всяких модников. Всё в этом поясе — и материал и толщина — было преисполнено чувства ответственности: на нем держались брюки, скрывавшие самый очевидный признак мужского пола, без ремня они были бы ничем, не смогли бы сберечь, утаить свое сокровище и упали бы к ногам сбросившего путы жеребца. Между штанами и курткой парня виднелось голое тело. Ремень не был пропущен сквозь петли и приподнимался при каждом движении, брюки опускались всё ниже. Оторопев, я не сводил с него глаз. Я видел, что ремень действует наверняка. При шестом наклоне он уже опоясывал, не считая того места над ширинкой, где сходились оба его конца, голую талию парня.

— Ну что, загляделся? — спросил меня Стилитано, заметив мой взгляд».

(Жене 1997: 165–166)


Но Робер стал любовником Стилитано, а не Жана.

Здесь выступает характерное для гомосексуалов пристальное, неодолимое внимание к половым членам других мужчин и особенная тяга к большим членам, проявляющаяся уже с детства.

Бернгард приводит воспоминания 12-летнего мальчика, которого соседский мальчишка приобщил к гомосексуальным утехам. «Но с мужчиной мне это кажется гораздо лучше, потому что всё больше». Приводит и воспоминания 45-летнего мужчины о том, как его, 11-летнего, сажал к себе на колени 40-летний мужчина, и они друг друга мастурбировали. «Что меня сводило с ума, это его огромный член. Я наслаждался им чрезвычайно и ходил к этому дядьке регулярно» (Bernhard 1975: 18, 21).

В раннем сборнике Харта (Hart 1993: 13) приведено воспоминание одного гомосексуала о приятеле детства:


«У Дориана рано появились вторичные половые признаки. У него был густая копна волос на лобке, и в возрасте четырнадцати его член был предметом зависти всей раздевалки. Он был большой и прекрасной формы. В стоячем виде его обрезанный ствол изящно искривлялся кверху к великолепной, розоватой, грибообразной головке. Сердце мое часто билось, и мое собственное небольшое орудие пульсировало при одном виде этого героического кола».


Рассказчик отдался Дориану, и в рассказе восторженно описано первое анальное сношение обоих подростков — боль, ее преодоление, самозабвение.

В другом рассказе из того же сборника еще одно воспоминание о подростковом возрасте (Hart 1993: 19–20). В последний год школы рассказчик сидел на своей кровати с другом Брайаном, оба уже в пижамах. Зашла речь о геях и гомосексуальных сношениях, выяснилось, что оба к этому склонны. Пощупали через пижаму члены друг друга.


«Вскоре мы были оба без пижам. Меня поразило, какой у него большой. В душе после гимнастических занятий его тело казалось таким же подростковым, как у меня. Но его член был больше. Не длиннее, но толще, так что он казался очень взрослым. Это возбудило меня еще больше, если только это было возможным».


В книге Каприо приведены воспоминания гомосексуального ученого, в раннем детстве (от 6–7 до 12 лет) занимавшегося фелляцией с братьями, а в возрасте от 13 до 15 — с соседским мальчишкой.


«Иногда, будучи подростком, я с интересом наблюдал, когда мог это делать, не привлекая особого внимания, за пенисами других людей. Если пенис был маленький, мне было неинтересно. Большие же пенисы заключали для меня неизъяснимое очарование, и даже мой собственный. Я не думаю, чтобы это было пенисной неполноценностью, так как хотя я и восхищался пенисами, большими, чем мой собственный, у меня, по моему мнению, пенис средних размеров или еще больше. Однако, я вспоминаю, что когда в юности я мастурбировал вместе с товарищем, то испытал некоторое чувство собственной неполноценности, потому что его эякуляция была количественно больше моей. Я мог испытывать эротическое чувство, просто глядя на изображение пениса, при условии, что он не был слишком маленьким».

(Каприо 1995: 145)


У Силверстайна приведено высказывание двадцатидвухлетнего студента — Ларри:


«Мне нравится мужик с добротным большим членом. Он кажется мне более мужественным. Тут также и вызов тому, чтобы иметь оральный секс. Или взять, например, траханье. Я люблю чувствовать член внутри меня, конечно, не обязательно раздирающий меня пополам, но мне нравится чувствовать большой внутри себя. Ощущение больше, потому что получается туже — он заполняет больше пространства. Если я сосу маленький член, то это вроде как ничего там нет. Мне нравится чувствовать что-то, проходящее в мое горло, и чтобы можно было в то же время обхватить его рукой».

(Silverstein 1981: 117)


В солдатских интервью со Стивеном Зилэндом на вопрос «Что ты высматриваешь в мужчине?» Лонни отвечает:


«Л. Первая вещь, которую я высматриваю в мужчине, это его тело. Даже если он одет. Его тело. Мне нравятся мускулистые, ладно скроенные мужики. Большинство любовников, которых я имел, были больше меня, более мускулисты и всё такое, и я люблю это. И я должен признаться, прошу прощения, я не могу быть удовлетворен, если у мужика нет добротного члена. Можешь меня назвать «королевой размера» (queen, «королева» — ироническое название завзятых гомосексуалов в английском. — Л.К.).

3. Как велик он должен быть?

Л. Быть больше моего. У меня около восьми — восьми с половиной дюймов (20–21,5 см). У меня примерно средний. Но тот должен быть больше. Прошу извинения. Не могу с этим справиться. Я люблю большие члены, о Бог мой. Можешь назвать меня сукой, чем хочешь, но я люблю большие члены. Чем больше член, тем счастливее я становлюсь. Я вряд ли управлюсь с ним, если мне в рот или что-то там, однако. У меня не получится и глубокая глотка (техника сосания, пропагандированная в прогремевшем кинофильме с тем же названием. — Л.К.), так что у меня будут проблемы с этим, но я всегда могу удовлетворить его другим манером. (Смеется.)».

(Zeeland 1993: 233)


Другой солдат, Джон, отвечая на такой же вопрос, пытается показать себя более широким во взглядах. На вопрос, что он выискивает в мужчине, он отвечает:


«Дж: Главным образом личность. Сначала личность, а уж потом внешность. Внешность хороша, но не всё время.

3: Какой вид личности ты ожидаешь?

Дж: Остроумный, с кем весело быть, чокнутый, приятный, заботливый. Подойдет тип «оставь-меня-дома-у-мамы».

3: Что еще ты высматриваешь в мужчине, Джон?

Дж: Хм, а в чем?

3: Ты мне скажешь.

Дж: Большие члены? Да, большие члены. Но это… это не всегда… это все-таки не всегда верно.

3: Что не всегда верно?

Дж: Если у него нет большого члена, это не значит, что я помашу ручкой и скажу «Чус!» («Пока!»)

3: Были у тебя связи с парнями, у которых не было больших членов?

Дж: О да. Подожди… мои… нет. (Длинная пауза.) Нет, все они имели отличные, здоровенные члены.

3: Так что это важно для тебя?

Дж: Нет, не так уж.

3: Но ты же говоришь много об этом.

Дж: Ладно… Это одна из моих страстей. Большие члены.»


Так что хотя интервьюируемые гомосексуалы стесняются этого, но в конечном счете признают за собой эту страсть. Страсть эта не ограничивается лицезрением. Вот как описывает русский солдат Дима Лычев свою встречу с двухметровым Денисом. Денис классно целуется, настолько классно, что Дима начинает стонать.


«Стоны возбуждают его. Руки теребят мою задницу. Прости, Денис, но я не смогу. Ты… там… слишком большой для меня. Я опускаюсь по его телу ниже. Непривычно то, что оно нескончаемо. За это время я был бы у Славика уже в коленках, а здесь язык только добрался до пупка. Денису щекотно, и он отстраняет меня. Ниже.

Непомерных, невиданных (ну чё я вру-то!) размеров антенна молодого связиста стоит почти вертикально, упираясь мне в щеку. Она целиком погружается в рот только после того, как он расширяется до боли. Так ведь и Гуинпленом остаться недолго!»


Дима боится на всю жизнь остаться Человеком, Который Смеется. Денис часто дышит. Смелая мысль приходит в голову Диме: а что если воспользоваться вазелином? Он подставляет задницу.


«Головка входит быстро, не причиняя боли. Дальше — сложнее. <…> Половина! Аж дух захватило. Ты только не дёргайся, сначала всё запихнем, а потом будет видно. Всё не входит, оказывается и здесь есть предел (вот бы никогда не поверил!). Первый толчок. Второй. Странно, но мне совсем не больно. У траха глаза велики <…> Денис уже во всю ездит во мне. С каждым движением вперед стенки <…> упираются в простату, создавая неведанный доселе кайф. Денис убыстряет скольжение, и, о чудо! я кончаю! Руки, упиравшиеся в стену, тут не при чем. <…> Он стреляет, загнав почти полностью. Я утопаю в сперме. Натянув штаны, чувствую, как она выливается обратно. Дверцы остаются незакрытыми. Кто-то сорвал рукоятку экстренного открывания дверей.»

(Лычев 1998: 251–254)


Мужская сексуальность вообще гораздо сильнее женской сосредоточена на гениталиях, а гомосексуальная страсть, развивающаяся в отрыве от женской личности, от подлаживания к ее вкусам и интересам, естественно, усиливает эту особенность и дает ей свободно реализоваться.

Весьма спорное утверждение…

Режиссер, художник и писатель Жан Кокто полюбил молодого киноактера Жана Марэ, ставшего кинозвездой, и роман их продолжался больше четверти века, до смерти Кокто.

Мемуары Марэ полны любви к умершему Кокто. Актер вспоминает, как они жили вместе, и Кокто каждую ночь писал своему возлюбленному стихи, которые тот читал утром. Марэ издал их как приложение к своим мемуарам. Там есть такие строки:


«Пишу стихи, пока он спит, любовник мой —

Спит золото волос и пола знак златой.

Но скоро этот знак, завороженный снами,

Поднимется, как ствол, как мраморное пламя,

Колонной золотой он встанет, чуть круглясь.

Здесь мрамора с огнем так ощутима связь.

А на холодный жезл он не похож и с виду…»

(Марэ 1994: 339)


В отношениях между двумя мужчинами сладострастный интерес (обоих ведь) к гениталиям удваивается и в совокупном воплощении превращается в манию.

Гомосексуал жаждет общения с великолепно оснащенным индивидом. Красота, молодость, приветливость, добрый характер, конечно, имеют значение, но, знакомясь, гомосексуал прежде всего обращает внимание на чисто сексуальную деталь — что там у того в штанах. Он надеется на эффектную встречу с внушительным орудием. Если это ожидание не оправдается, всё прочее может не сработать. Соответственно, гомосексуал и сам хотел бы обладать внушительным членом, и готов сделать всё для того, чтобы подчеркнуть свою фаллическую оснащенность.

Силверстайн рассказывает забавную историю.


«В очень известном баре в Нью-Йорке была ночь плавок (точнее, не плавок, а джок-стрэпов, т. е. более обнажающих бандажей — спереди треугольный лоскут, а сзади только ленты-резинки, — но поскольку джок-стрэпы у нас мало известны, я часто перевожу этот термин как «плавки». — Л.К.). Все взгляды направлялись на прислонившегося к стене мужчину с фаллической аурой, столь желанной в этом месте. Его плавки выпирали, и он делал вид, что игнорирует всеобщее глазение, сосредоточенное на нем. Внезапно другой человек, чьи плавки не выпирали так сильно, прошелся мимо и быстро сдернул вниз плавки победителя — масса хлопьев туалетной бумаги разлетелась во все стороны, падая на пол. Молчание сменилось оглушительным хохотом, и бедный парень с плавками у колен убежал из бара, а все почувствовали себя гораздо лучше».

(Silverstein 1981:188)


Недоброжелатель гомосексуалов Рейбен пишет:


«Поразительно нижнее белье гомосексуалистов. Некоторые носят столь узкие трусы, что с трудом могут отправлять естественные надобности. Почему гомосексуалисты делают это? Одна из главных причин — желание продемонстрировать свои половые органы. Они являются главным козырем, поэтому гомосексуалист хочет показать их наиболее выгодно. Приподнятые, выдвинутые вперед, четко очерченные невыносимо тесной одеждой, половые органы гомосексуалиста выставляются на всеобщее (гомосексуальное) обозрение».

(Рейбен 1991: 113)


Стоит взглянуть на фотоснимки наиболее известных гомосексуалов, непричастных к шоу-бизнесу и проституции (Чайковский, Оскар Уайлд, Уолт Уитмен, Кузмин, Дягилев, Марсель Пруст, Ишервуд, Андре Жид), чтобы всё это ёрничанье показалось пустой болтовней. Но есть в гомосексуальном мире узкая, отнюдь не охватывающая всех гомосексуалов среда, к которой эти характеристики применимы, — это специфическая субкультура геев, особенно кристаллизующаяся проституция и порнобизнес. Мода эта затрагивает и шоу-бизнес, и не только «голубой». Вот в этой субкультуре существует настоящий фаллический культ, культ полового члена, и не просто фаллический культ, а приапический культ — культ огромного полового члена.

Разительнее другое. Эта страсть гомосексуалов к мужским гениталиям имеет более всеохватывающую, общую для всех мужчин основу не только в сосредоточенности вообще, но и в интересе именно к мужским гениталиям, к их размерам.

В повести В.Бейлиса «Реабилитация Фрейда», аннотированной как первая публикация (а в первых произведениях обычно преобладают автобиографические мотивы), автор описывает переживания четырнадцатилетнего подростка.


«Он был тихим, скрытным мальчиком, но по его телу уже блуждала горячая, томительная влага, которая порой словно бы обваривала его, и он смущался и отворачивал лицо, если кто-нибудь глядел на него в тот миг, как жаркая волна поднималась в нем, и стыдился перед самим собою этих состояний, приписываемых им особой развратности своего воображения». С отцом они никогда не бывали в бане, но по приглашению отчима он согласился пойти туда. «У него были свои соображения: в бане можно беспрепятственно рассмотреть отчима, сравнить его с другими мужчинами, попробовать понять, отчего загорается мать, когда этот человек прикасается к ней». В бане он «стал исподтишка разглядывать всех подряд, возвращаясь время от времени к отчиму». Отчим «ничем не выделялся среди прочих посетителей бани: здесь были люди, превосходившие его по интересовавшим Володю показателям, были и такие, кто значительно ему уступал». Позже мальчик сам зазвал своего родного отца в баню. «Володя впервые видел своего отца голым и был ошеломлен: отец не только не уступал отчиму — он так выделялся среди посетителей, что на него стали откровенно и нагло глазеть, как-то по-особому уважительно похихикивать и подмигивать».

(Бейлис 1992: 4–5)


Тот же Давид Рейбен (1991: 9) подметил:


«Когда впервые сталкиваются двое обнаженных мужчин (в душе, в бассейне Ассоциации молодых христиан и т. д.), они первым делом смотрят на члены друг друга. Быстро, иногда почти незаметно, они измеряют чужой орган, сравнивают с собственным и приходят к определенным выводам. Даже стоя у писсуара в общественном туалете, они бросают молниеносные взгляды на чужие органы, делают поправку на расстояние и пытаются сопоставить размеры. В некоторых частных клубах администрация позаботилась установить над писсуарами увеличивающие зеркала, чтобы любой джентльмен, смущенный размером своего члена, мог увидеть его отражение величиной со слоновий пенис».


Как пишет Зилбергелд (Zilbergeld 1978: 26), «в мире фантазий (мужского воображения и эротической литературы) есть только три размера членов — огромные, гигантские и столь большие, что не влезают в дверь». Гэри Гриффин (1995: 14) пишет:


«Жажда мужчин заполучить пенис побольше — это наваждение глобального масштаба, вы даже представить себе не можете, какого. Первобытные люди привязывали к члену тяжелые камни, а в эпоху европейского Ренессанса знавшие толк в портняжном искусстве мужчины вставляли многослойные прошитые гульфики на панталонах, чтобы создать у окружающих иллюзию своего большого члена».


Гриффин перечисляет традиционные методы действительного удлинения члена — полинезийский (описанный Маргарет Мид), перуанский, даосийский, индийский (метод племени Садху), метод тибетских монахов, арабский метод «джельк». К последнему прибегают жители Судана, известные своими огромными членами. Этот метод — это специальный массаж, и существуют специальные дома «магиль», в которых над мальчиками работают специальные мастера такого массажа.

В Европе это отнюдь не сугубо современная новация. Правда, в античной культуре, как уже говорилось, господствовал идеал небольшого члена. Это был тогдашний эротический канон. Как заметил в дискуссии об изображениях мужского тела фотохудожник А.Лепешкин, «условность изображения гениталий в античной скульптуре вовсе не ограничивается размером. Там еще фактура чрезвычайно условная. Исключительная аккуратность, ничего не болтается, вены не выступают, — то есть выглядит это так, как оно бывает, если вести совершенно здоровый образ жизни, лет в 15, и как совершенно не бывает, скажем, в 35. То есть, может, и бывает, но гораздо реже. (Смех.)» (Мужское 1997: 104).

Огромные члены оставлялись у древних греков рабам и специализированным на сексуальной стороне жизни богам и сверхъестественным существам, Приапу, сатирам. В формировании эротического канона для греческого гражданина эти образы не участвовали. То были, как отмечалось в названной дискуссии, «знаки другой культуры» по Бахтину. В «первой культуре» их не было — там была скромность размеров. Но на то были особые причины. В мировоззрении греков особая важность отводилась умеренности, мере. Их идеология выдвигала на первый план гражданские доблести и атлетические качества, а не наслаждение. Идеальным возрастом виделась юность, когда тело было еще не вполне созревшим для сексуальных наслаждений, а душа беззаботной. Вечно юными были их боги, вечную юность дарили они некоторым людям как высшее благо. Соответственно красивым считался у мужчины маленький член, закрытый, как у мальчика. А коль скоро греческое общество было по преимуществу мужским, то с этим телесным идеалом как-то связано и повальное увлечение античных греков педерастией, любовью к мальчикам. То есть уж если питать склонность к мужскому полу, то к мальчикам.

Древний Рим не поддержал эту традицию в отношении гениталий. Там мужчины, подобно современным, точно так же мечтали о большом члене, завидовали своим собратьям, имеющим большой член, гордились его наличием. В «Сатириконе» Петрония Энколпий (само имя героя означает «промежность») горделиво заявляет Эвмолпию: «Теперь ты легко можешь убедиться, что я неотразимее Протесилая и любого из остальных героев древности. С этими словами я задрал кверху тунику и показал себя Эвмолпию во всеоружии. Сначала он даже ужаснулся, а потом, желая окончательно убедиться, обеими руками ощупал дар благодати» (Петроний 1991: 132–133). У Апулея его Луций, колдовством превратившийся в осла, замечает об этом: «И ничего утешительного в злостном превращении моем я не видел, если не считать того, что мужское естество мое увеличилось…» (Апулей 1988: 126). Это рассматривается как благодать. Статуи римлян вполне реалистичны.

Средневековое христианство с его культом аскетизма и подавлением телесных проявлений, разумеется, либо вообще не изображало член, либо изображало его крайне редуцированным, несущественным. На иконах чресла непременно прикрыты набедренной повязкой, даже если ей по сюжету неоткуда взяться. У сохранившихся античных статуй вообще отбивали половые органы или навешивали на них фиговые листки.

Только с эпохи Возрождения, когда человек с его мирскими интересами снова обрел право на полноценную жизнь и самодостаточность, сексуальные наслаждения опять стали правомерными, а половые органы — предметом интереса и гордости. В «Декамероне» это очевидно, хотя размер там не выступает на первый план. Однако с этого времени начинается мода на гульфики — появившиеся между штанинами спереди и специально выделенные швами и цветом мешочки для гениталий, становившиеся всё больше и рельефнее. Их специально туго набивали и прошивали, чтобы было впечатление о внушительном размере скрытых в гульфике достоинств. К XVI веку мода на гульфики уже отходила, и французский философ Мишель Монтень ехидно спрашивал:


«А каково назначение той презабавной шишки на штанах наших отцов, которую мы еще и теперь видим у наших швейцарцев? (Он имел в виду наемников-гвардейцев. — Л.К.) И к чему нам штаны — а такие мы носим ныне, — под которыми отчетливо выделяются наши срамные части, частенько, что еще хуже, при помощи лжи и обмана превышающие свою истинную величину».


Этим деталям штанов соответствовали и, пожалуй, даже предшествовали железные гульфики в рыцарских доспехах эпохи Возрождения — брагетты. Они нередко даже просто изображали эрегированнный член огромных размеров. В данном варианте демонстрации возродилась исконная идея угрозы, агрессии и притязаний на превосходство.

В дискуссии об изображениях мужского тела член редколлегии журнала «Риск» Д. Кузьмин задал «сакраментальный вопрос: каким образом, где, когда и почему вместо скромного редуцированного завиточка с нетронутой фактурой появился в культурном сознании канон прямо противоположного свойства: чем больше, тем лучше». На это — художница Анна Акиньшина:


А.А.: Из другой культуры, например.

Д.К.: Из какой?

А.А.: Из той, где изображали вождей с самыми большими членами: чем больше член…

Н.Гребенкин (художественный критик):…тем вождистей вождь.

А.А.: И после того, как христианство, противостоя любой эротике, съело классический канон, источником новых эротических представлений стало то, что ему — христианству — недоступно. Прежде всего — неевропейские культуры».


Имелись в виду культуры Африки, Ближнего Востока.


«А.Д.: Зачем же так далеко ходить? Ведь в «карнавальной» традиции это всё сохранилось…»

(Мужское 1997: 105)


Антон Кузнецов подхватывает мысль о местной «другой культуре» и «карнавальной традиции»: «Как спросили бы нас ученые-марксисты — «интересы какого социального слоя выражала классическая античная скульптура»? Ясно, аристократии. И соответственно визуальный канон был социально ангажирован. А у «простого народа», надо полагать, был другой канон, и он-то отражался преимущественно в текстах «других», «карнавальных»…»

Между тем вопрос об источниках не столь важен. Важнее вопрос о стимулах. Не столь важно, где сохранялась традиция иного отношения к гениталиям, сколько то, что оно оказалось востребованным в новое время. «Простонародная», «карнавальная», «мирская» и жизнерадостно-плотская традиция оказалась не только живучей, но и влиятельной. Она сумела пережить и взлет пуританской морали в XIX веке, и социалистический аскетизм в XX. В России оживление интересов к сексуальной жизни наступило в начале XX столетия, у декадентов, как их называют сторонники гражданственного направления искусства.

Русский писатель Серебряного века Алексей Ремизов вспоминает, как художник Константин Сомов, сын главного хранителя Эрмитажа, обещал друзьям показать хранящийся в Эрмитаже «восковой слепок с некоторых вещей Потемкина-Таврического». Эти «вещи» Ремизов уже видел и разжигал любопытство других, особенно философа Розанова.


— Свернувшись лежат, как змей розовый.

— По указу самой Екатерины.

— В особом футляре в Эрмитаже.

(Ремизов 1992: 325)


И вот у Сомова собралась большая компания известнейших деятелей искусства и философии — Добужинские, Бенуа, Кузмин, Бакст, Дягилев, Розанов и другие. Собрались, чтобы посмотреть принесенную из Эрмитажа реликвию, сделанную по приказу императрицы Екатерины в память князя Потемкина «для назидания обмельчавшему потомству». Когда раскрыли ларец, «Розанов полез руками». Тут случилось то, чего так боялся хранитель Эрмитажа: сковырнули-таки «родинку». Долго ползали под столом, искали. Вроде нашли и приладили.

Алексей Ремизов умудрился поразить всю компанию. «Вот вы восхищаетесь этим, — я показал на ларец, который надо было закрыть и завернуть в дорогую шелковую пелену: «воздух», как «частицу» мощей, — но ведь это мертвое, «бездыханное», а я знаю живое и совсем не неприкосновенное, и в ту же меру…»


— Кто? Где?

— Да Потемкин.

— У какого Потемкина?

— Студент Потемкин, пишет стихи: «папироска моя не курится…»


И уж за столом никто ничего не заметил, только Вас. Вас. Розанов с застывшим недоумением загадочно пальцами раскладывал на скатерти какую-то меру, бормоча, считал вершки, продолжая чай и разговоры о выставке, как бы мимоходом расспрашивая и о студенте Потемкине. <…>

И должен сказать, слова мои о живом Потемкине — «у всех на глазах ходит по Петербургу» — были отравой. Помню, Розанов — первый: «Покажи мне Потемкина!»

Познакомились, залучили к Сомову. «Всё очень просто вышло и занимательно». «Петрушу, так рассказывал Кузмин, он присутствовал на этом веселом свидании, пичкали пирожками и играли с его живым потемкинским — три часа.

С этого вечера Потемкин и пошел в ход» (Ремизов 1992а: 216–219). Он стал одним из главных авторов «Сатирикона».

Ремизов не угомонился. Узнав, что в Петербург из Москвы приедет Аркадий Павлович Зонов, а он подобен слону («обладает сверх Божеской меры»), Ремизов сообщил о нем философу Розанову.


«— Аркадий Павлович! — В.В. даже привстал. — удивительно! удачно! сверх Божеской меры!»

И вскоре известил запиской Ремизова о своем целевом визите: «Хочется мне все-таки взглянуть на 7-вершкового (31 см. — Л.К.). В Индии не бывал, так надо хоть в плечах посмотреть слонов. Я думаю, особое выражение физиономии: «владею и достигнул меры отпущенного человеку». По-моему, наиприятнейшая мера 5 вершков (22 см. — Л.К.): если на столе отмерять и вдуматься, то я думаю, это Божеская мера. Таким жена не наиграется, не налюбуется. Большая мера уже может напугать, смутить, а меньшая не оставит глубокого впечатления. Поэтому, может, я к Вам зайду около 12-ти ночи или около 10 сегодня или завтра». <…> Свидание состоялось.

В нашей теснющей столовой, служившей и местом убежища странника, на «волжском» с просидкой диване провели мы втроем: я, В.В. и Зонов — много ночных часов, запершись на ключ.

В.В. говорил тихо, почти шепотом: вещи ведь всё были деликатные — Божественные! — скажешь не так, и можешь принизить и огрубить вещь.

В.В. раскладывал и прикидывал на столе всяческие меры. Зонов отвечал, как на исповеди, кратко и загадочно по-зоновски. <…> Но что особенно поразило В.В., это признание Зонова относительно степени его неутомимости… <…>

В.В. размечтался. Ему уже мерещилось: у нас, где-нибудь на Фонтанке, такой институт, где будут собраны «слоны» со всей России, со всего мира для разведения сильного и крепкого потомства».

(Ремизов 1926: 232–234)


О причинах этого чуть ли не всеобщего восхищения написано психологами и антропологами немало книг (Vangaard 1972; Aron et Kempf 1978; Keuls 1985-Monick 1987; Danielou 1993; Уайли 1996, и др.). Ассоциация большего размера с превосходством, страсть к доминированию, самоутверждение в сексуальной сфере («мачизм» — от испанск. macho 'самец'), фаллические культы плодородия и т. д. Уайли пишет о гиперболизации фаллоса в рамках юнговской «инфляции», т. е. раздувания своего «я». Многие усматривают корни этого явления в животной предыстории человечества — у обезьян демонстрация эрегированного члена означает угрозу и притязание на господство, на более высокую ступеньку иерархии (Кон 1989: 82; Дольник 1994: 125–126). В борьбе за самок такая демонстрация имела вполне понятный смысл: я готов к совокуплению, я сильнее других оснащен для этого, и конкурентам лучше убраться.


«Какой бы ни была причина этой навязчивой идеи, этой, как наваждение, психологической зависимости состояния мужчины от размеров своего члена, — продолжает Гриффин (1995: 50), — нужно признать, что человечество повсюду ассоциирует мужской член с представлением о господстве, доминировании.

Вы не обращали внимания, как уже взрослые мальчишки в бойскаутских лагерях или тинейджеры в общих спальнях часто затевают игру под названием «Ну-ка, посмотрим, у кого больше!». Хотя мужчины вырастают из подобных детских игр, восхваляющих фаллическое превосходство, все же врожденное чувство любопытства в это отношении сохраняется надолго. Большинство мужчин в этом никогда не признается, но тем не менее такие сравнения исподтишка постоянно имеют место, даже среди гетеросексуалов, которые всегда бросают любопытный взгляд на мужское достоинство человека, стоящего рядом с ним либо у соседнего писсуара, либо в душевой кабинке».


Этот американский врач точно уловил психологию мужчин и их обычную тревожность относительно достаточности своих сексуальных данных в сравнении с нормой, с большинством. На деле 80 % мужчин имеют размеры в пределах 13–18 см. Средний размер эрегированного члена — 15 см или 15–16 (Гриффин приводит ряд статистических подсчетов и графиков распределения). Но в опросах выясняется, что люди с таким размером члена считают свой член маленьким, а средним размером называют 18–20 см. У чернокожих средний размер на 3 см больше, но только в вялом виде, а в состоянии эрекции приближается к среднему размеру белых. У желтокожих по одним данным (о японцах) — на пару сантиметров меньше, чем у белых, по другим (это касается других представителей расы) — больше. На вопрос анкеты Гриффина, какой размер члена был бы желателен для его респондентов, выяснилось, что средний американец хотел бы иметь член в 23 см длиной и 18 см в окружности (т. е. больше 5,5 см толщиной) (Гриффин 1995: 91).

Именно таким оказывается член в большинстве порнографических журналов и на порнофильмах — приходится отбирать моделей и актеров. У знаменитой порнозвезды гомоэротики Джеффа Страйкера, как уверяют, 28 см (но в реальности в фильмах не видно подобного чудища, хотя член и большой). Таким же и даже еще большим рисуют член художники гомоэротического жанра. С огромным членом изображали греки Пана, римляне — Приапа. Английский художник Обри Бёрдслей, изящный болезненный юноша, сотрудничавший с Оскаром Уайлдом, рисовал античных мужей с неимоверно могучими стоящими членами. Огромные члены у абсолютно всех героев Тома из Финляндии. Конечно, встречаются в действительности такие большие члены, как на рисунках гомоэротики, но очень редко. Один такой случай приводит Силверстайн (Silverstein 1981: 245). Леонард Роджерс, уроженец сельской глубинки в Маунтин Рок, которому ко времени встречи было чуть больше тридцати, рассказал о своей семье, в которой он один (из семнадцати детей) оказался геем.


«Мой отец был очень хорошо оснащен, так сказать. Я знаю женщину, одну женщину, у которой были шашни с моим отцом. Она говорит: «Твой папаша был оснащен, как жеребец». Другие люди тоже говорят, что папа и в самом деле был здорово оснащен. Они говорят, он мог достать свой член через пояс своих штанов, свесить его и отлить.

Когда мой брат женился, моя мать и невеста вечером перед свадьбой были в кухне, и мать сказала ей: «Я не знаю, конечно, но если он похож на своего отца, а он типичный Роджерс, то он оснащен, как жеребец». На следующее утро я спросил свою невестку, верно ли это. Она говорит: «Чертовски верно! Он и в самом деле таков!» Тогда я спросил моего братца, а он говорит: «Ну да». Он сказал, что у него одиннадцать с половиной дюймов (29 см). А я сказал, что не верю. Я сказал, что должен увидеть. Он и достал его, стоячий, а я взял деревянную линейку и приложил прямо к его животу, и вышло, будь я проклят, одиннадцать с половиной дюймов. Значит, моя мать была права, Роджерсы хорошо оснащены». Леонард со стыдом добавил, что видимо гены истощились, пока дошло дело до него, последнего сына. «У меня только десять дюймов» (25 см).


Хотя большинство сексологов отрицает реальное превосходство очень большого члена в сексе, Гриффин считает, что дело не только в психологии мужчин и даже не только в учете психологии женщин (которым, судя по тестам, нравится сознавать, что их мужчины «хорошо оснащены»). По Гриффину, дело еще и в большей возможности выбора позиций, а также в большей площади соприкосновения, а значит, и более остром наслаждении. Гриффин занялся способами увеличения длины и толщины члена, и его книга пользуется огромной популярностью. Она называется «Размер пениса и увеличение» (в русском переводе: «Как увеличить размеры мужского полового члена»). Кроме традиционных методов Гриффин описывает и новые методы — горячие массажи, вакуумный метод и проч., а также пластические операции.

Даже у гетеросексуалов большой размер члена важен не столько для отношений с женщинами, сколько для демонстрации мужчинам. Хотя Гэри Гриффин и приводит высказывания некоторых женщин об их страсти к большим членам, он признает, что многие женщины испытывают неудобство с большими членами. Он пишет:


«Основываясь на своих исследованиях, я пришел к выводу, что большинство мужчин хочет иметь член подлиннее, чтобы похвастать перед другими мужчинами. Это, конечно, звучит странно, особенно в отношении гетеросексуалов, но тем не менее член больших размеров определяет достойное место своему носителю в тотемной шкале мужского достоинства. А гетеросексуальные мужчины постоянно состязаются друг с другом во всех областях жизни. И размеры члена — здесь не исключение. <…> Несомненно, большой член лишь усиливает гордость его владельца и поднимает чувство самоуважения».

(Гриффин 1995: 268–269)


Гриффин описывает случай, который он запомнил из своей аспирантской молодости.

После тенниса он отправлялся в сауну. Когда он был в парной, отворилась дверь и вошел популярный игрок знаменитой на всю Америку футбольной команды Калифорнийского университета. «Он был высокого роста, настоящая каланча, с телом современного Адониса, с красивыми, словно выточенными чертами лица…» Фигуру его можно было сравнить со скульптурой Микеланджело. «Его приход привлек к себе несколько любопытных взглядов. Он свысока, покровительственно, кивнул двум своим обожателям с курса пониже и уселся на переднюю скамью.

Не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась. У всех присутствующих от удивления отвисла челюсть и они недоверчиво захлопали глазами. Нет, этот парень в дверях совсем не был похож на другого Адониса <…> Его тело ничем не выделялось — у него была хилая грудь, плохо развитые мышцы. Однако между его ног «свисал, покачиваясь, громадный, длинный и толстый член, похожий на пожарный шланг. <…> Он устроился на нижней полке рядом со спортсменом-«звездой» <…> Футболист сразу понял, что его безжалостно затмил этот куда менее привлекательный, чем он, представитель Homo sapiens <…> Краешком глаза я с любопытством наблюдал, как он зачарованно уставился на ослиный член, раскачивавшийся рядом с ним. Видя, как он, потянувшись за полотенцем, прикрыл собственные, со стручок, причиндалы, я с трудом мог удержать улыбку» (Гриффин 1995: 15–18).

Есть основания подозревать, что интерес самого Гриффина к размерам полового члена и его явное почитание больших членов имеет гомосексуальное происхождение. Хотя Гриффин в этом не признается, это проступает в его книге неоднократно. То и дело в книгу вкраплены такие абсолютно не связанные с содержанием перлы: «Вы на диете? Тогда знайте, что чайная ложка спермы составляет всего пять калорий» (Гриффин 1995: 20). Зачем и кому это надо знать?

Характерно и воспоминание Гриффина о том, как он впервые заинтересовался своей коронной темой (1995: 58):


«Когда в 1970 году вышла, произведя настоящую революцию в этой области, книжка доктора Давида Рубена «Всё, что вы хотели знать о сексе, но всегда стеснялись спросить», то глава, посвященная размерам мужского члена, сразу захватила внимание читателей. Будучи мальчиком, у которого довольно рано наступила половая зрелость и лобок покрылся волосами, я заинтересовался этой книгой. Помню, как я стыдливо стоял в проходе книжной секции большого магазина, бросая исподтишка взгляды на экземпляр этой книги, вышедшей только что в этом месяце. Мне ужасно хотелось узнать, на какую величину своего пениса в будущем я смогу рассчитывать, когда стану взрослым человеком. Но еще больше мне хотелось узнать, у кого из людей самый большой и длинный член и каковы его размеры».


Любопытство о своем будущем потенциале вполне обычно, но интерес к членам рекордистов носит гомосексуальный характер.

В главе 3 Гриффин поместил раздел о 12 самых длинных членах в мире, а главу 6 целиком посвятил знаменитостям, наделенным внушительным пенисом, — из мира кино, шоу-бизнеса, спорта и политики. Так, президент США Линдон Джонсон, по Гриффину (1995: 126–127) весьма гордился своим огромным членом. Он «часто приглашал прессу (только мужчин) в свою ванную комнату или в частный бассейн (журнал «Тайм» даже утверждает, что он вел брифинги, сидя в туалете!). Джонсону ужасно нравилось давить на своих подчиненных и противников — психически, физически и сексуально. Иногда в разгар совещания кабинета министров он мог пригласить их немного поплавать. Линдон Джонсон обычно раздевался первым, но не входил в бассейн, покуда последний из приглашенных не снимал с себя, пусть и неохотно, одежду. В своих откровениях «не для печати» один бывший политик рассказывал, как перед одним из таких вынужденных плаваний Джонсон холодным взором изучал члены своих сотрудников, стоявших перед ним в чем мать родила. Потряхивая своим длинным, как у жеребца, пенисом, он припугнул их: «Если кто-нибудь об этом узнает, то считайте, что с вами покончено!».

Гитарист Джимми Хендрикс обладал членом, который его почитатели сравнивали с его гитарой, а в конце концов сделали гипсовый слепок, который до сих пор ходит по рукам. Том Джонс, выступая в телепрограмме, сам сообщил, что у него член очень больших размеров и что он не обрезан. Огромными членами обладали Чарли Чаплин (молва приписывала ему 12 дюймов, т. е. 31 см) и Джек Лондон (последнего друзья любовно называли «Жеребцом»). Относительно русских танцоров-эмигрантов Гриффин сообщает слухи, что у Нуреева член длиной в 20–22 см, у Барышникова 24 см, а у Годунова — 27 (Гриффин 1995: 130, 131, 136–137). Таких очерков в главе более ста.

Раздел о Фрэнке Синатре стоит привести целиком.


«По словам писателя Джима Бойда, который взял интервью у биографа Синатры Джейн Эллен Уэйн, «когда Ава Гарднер и Грейс Келли снимались в Африке в фильме «Могамбо», Гарднер повезла будущую принцессу по местным деревням. Она без всякой опаски задирала их набедренные повязки, внимательно изучая их члены. Останавливаясь перед очередным экспонатом вместе с Келли, стоявшей рядом, она постоянно комментировала: «Нет… им далеко до Фрэнка».


В биографии Грейс Келли, написанной Джеймсом Спадой, Гор Видал рассказывает о том же случае. «На нашей съемочной площадке было множество этих высоких туземцев из племени Ватуси, очень красивых, стройных воинов, которых мы наняли в качестве статистов. На всех были набедренные повязки. Наши девушки разгуливали по площадке, и вдруг Ава говорит Грейс: «Интересно, у них на самом деле такие большие члены, как о том постоянно твердят?» Грейс, вполне естественно, вспыхнув от стыда, запротестовала: «Нет, не нужно говорить об этом, прошу тебя!» «Нет, но это забавно, — возразила Ава, — я никогда…» — с этими словами она задрала набедренную повязку одного из туземцев. Тот широко, от уха да уха, улыбнулся, когда оттуда выскочил длинный член. Грейс вся побледнела. Ава отняла руку и, повернувшись к Грейс, сказала: «Нет, у Фрэнка все же больше» (Гриффин 1995: 131–132).

Гриффин — не только автор медицинского бестселлера, он издает журнал «Большие размеры пениса, или Клуб мужчин-жеребцов». Поскольку женщины обычно не очень охочи до откровенной порнографии, читателями такого журнала могут быть только гомосексуалы.

К книге А.Эллиса о гомосексуальности Доналд У. Гори написал приложение: «Гомосексуальность и мистика гигантского пениса» (Ellis 1965).

Силверстайн отмечает особую значимость своеобразного фаллического культа именно для сегодняшнего сообщества геев. «В мире сегодняшних геев (как это было в историческом культе маскулинности) почитается пенис. Большой член — выигрыш, украшающий и обожаемый, а его обладатель неимоверно привлекателен для голодного «охотника любви», который хочет поглотить его или быть побежден им, с минимумом оглядок на другие физические характеристики и совсем без оглядки на социальные и эмоциональные. Ему поклоняются как фетишу и носят как символ мужской сексуальной способности: чем больше член, тем более маскулинный.» Исследователь выделяет и некоторые причины для такой «магнетической привлекательности» большого члена. Первая: «тому, кто сомневается в своей маскулинности, приятно чувствовать себя более маскулинным за счет того, что большому члену он привлекателен». Вторая — «если величина члена — мера силы человека, то люди с большим членом опасны и устрашающи», и поглощая десять дюймов молодой человек словно кастрирует большого человека, по крайне мере в своем воображении (Silverstein 1981:188–189). Мотивы эти сомнительны. Но ясно, что из объекта индивидуальных сексуальных предпочтений, правда, очень массового, большой член превратился в общий символ субкультуры. Возник «синдром большого члена».

Над геями властвует фаллическая гипербола, и это вряд ли придает этой субкультуре привлекательность и уважение в общей культуре. Даже вряд ли способствует самоуважению. Как всей субкультуры, так и каждого ее носителя в отдельности.

Как среди тех геев, кто не имеет между ногами ничего выдающегося, так и среди тех, чьему орудию можно было бы позавидовать, рождается чувство протеста. Появляются гомосексуалы, которые видят свое достоинство не в размере члена. Вот интервью Зилэнда с солдатом Кайлом (это группа американских войск в Германии), которого он же сам раньше ввел в голубое сообщество Франкфурта, где новичок быстро стал объектом всеобщего внимания.


«Это изменило его. Сильно. Он стал грубым и пренебрежительным, когда он открыл, что может иметь почти любого, кого захочет, но что нечто, о чем каждый старается, это размер его члена». Зилэнд навел беседу на эту тему.

«З. Гордишься ли ты своим телом?

К. Горжусь ли своим телом? Ну да.

3. Нечто, что всегда занимает меня, как, вероятно, и уйму других людей, это отношения людей со своими телами, в частности со своими членами. Ты ведь заметил, что много людей, у которых не особенно большие члены, всегда хвастают тем, какие у них огромные члены. Я уверен, что ты уже открыл это раньше. А вот когда встречаешь кого-то, у кого действительно большой член, они иногда почти смущены этим. И я уже раньше отметил это у тебя. Ты вроде как смущен этим, и я никогда не слышал, чтобы ты хвастал этим. Это действительно тебя смущает?

К. Да. Потому что это мое дело. Мое и того, с кем у меня секс.

3. Ну да, но ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Многие парни всегда говорят о «моем большом члене», а потом ты на деле видишь его, и он как…

К. Да, понимаю.

3. И потом, люди с действительно большими членами часто ходят в просторных штанах: они почти стыдятся. Частично, вероятно, потому, я думаю, что люди не хотят, чтобы их трактовали как сексуальные объекты. Женщины в нашей культуре являются сексуальными объектами, просто кусками мяса, но мужчина, который вдруг открывает, что о нем говорят только потому, что вот сколько дюймов у него… Я думаю, это должно быть как бы… У тебя было когда-нибудь такое чувство? Что люди говорят о тебе только потому, что «О, вон Кайл, у него большой член». Это тебя беспокоит?

К. Ну да, потому что… Один пример. Пол, который работал в Манхэттене. Это было там внизу, я был в уборной, и выходил, а он входит, и говорит: «Подожди секунду, хочу тебя спросить, — говорит. — Все базарят о тебе». Ну я в ответ: «Почему? Кто-нибудь сказал, что у меня СПИД или что-то такое?» А он, значит, «Нет, нет, нет, нет, нет. Все говорят о том, какой большой у тебя член, — говорит. — Я хочу пососать твой член и увидеть, какой он большой». Я был в шоке, я не мог поверить своим ушам. И всё время каждый: «О, вон Кайл, у него большой член». Это смущает, это трудно вынести.

3. Почему это смущает? Беспокоит ли то, что люди думают о тебе только… Ты бы хотел, чтобы о тебе думали как-то иначе?

К. Понимаешь, да. Чтобы думали как о друге.

3. Вместо того, чтобы говорили о парне с большим членом? «Вот, я буду его другом, потому что у него большой член».

Правда, Зилэнд напомнил Кайлу один эпизод:

«З. Но ты, вероятно, не так уж и разочаровываешь их. Ты носишь тесные штаны, и однажды ты рассказал мне, что прошелся по улице от своей базы в облегающих жокейских шортах, и один немец провожал тебя до самой казармы…

К. Да, он уставился на меня. И у меня под низом шортов ничего не было. <…>

3. Так какого же размера у тебя член, Кайл? Просто для записи.

К. Я не хочу, чтобы это было в твоей книге.

3. Ладно. Мы опустим эту информацию.

К. Ты-то во всяком случае знаешь, какого он размера. Я очень твердо храню это в памяти».

(Zeeland 1993: 271, 281–282)

3. Искусство похоти

Атлетичный красавец и эпатажный голубой писатель Ярослав Могутин описывает свою первую встречу с видеопорнографией в возрасте 15 или 16 лет:


«Моя любовь к порно началась с отвращения. Когда я был в Ленинграде, тип, пытавшийся меня соблазнить, пригласил меня, 15- или 16-летнего провинциала, в гости посмотреть видео. Я, ждавший совращения и готовый на всё, согласился. Тем более, что видео было для меня тогда чем-то немыслимым и невиданным». Тип включил видик «и ушел в другую комнату, закрыв дверь и оставив меня наедине с немыслимым и невиданным.

Концерт начался как-то странно: появились три голых парня с красивыми телами и большими членами и, после недолгой прелюдии с поцелуями и обниманиями, начали пялить друг друга во всех возможных позах и комбинациях. Таких концертов я еще не видел ни разу в жизни! Я смотрел на это, выпялив зенки и открыв рот от удивления, ужаса, отвращения, еще каких-то других смутных, темных, непонятных и незнакомых эмоций, переполнявших меня. Меня мутило и тошнило, потом бросило в дрожь и трясло так сильно, что я слышал, как щелкали мои зубы. Я чуть не умер от потрясения. Когда тип-совратитель зашел в комнату, чтобы проверить, дошел ли я до нужной кондиции, он обнаружил меня в полном шоке. Конечно, он не ожидал такой реакции, рассчитывая, видимо, что я расслаблюсь, возбужусь и начну дрочить». Он выставил подростка, и в прихожей тот увидел в зеркале свое позеленевшее лицо.

Впоследствии Могутин не раз пытался понять, что его так шокировало. Наконец, он догадался: «я просто хотел быть на месте одного из этих парней, чтобы меня трахали во все дырки и чтобы я трахал других. Я был сообразительным парнем и путем самоанализа мог преодолеть свой ужас и отвращение и придти к пониманию факта, что моя порнофобия связана с моими нереализованными подсознательными комплексами и желаниями».

(Mogutin 1999: 274–275)


Над психикой подростка доминировала общественная атмосфера. Но с чем связана порнофобия общества?

Как ни странно, отчасти с тем же. Не было бы запретов на порнографию и преследования ее, если бы не было тяги к ней. Более того, обычно запреты и негодование общества и институций сопрягаются с увлечением и тайным любованием личностей, составляющих это общество и образующих эти институции. Все индивиды вместе могут воевать с ней, а многие (пусть и не каждый) в отдельности в тиши предаваться ей. Христианская церковь всегда и везде выступала как враг порнографии, но рассадником и уж во всяком случае потребителем ее часто были именно церковные и монастырские обители. В повести Михаила Кузмина «Крылья» есть итальянский каноник Мори, введенный в нее из реальности прямо под своим именем, «коренастый и краснощекий, несмотря на свои 65 лет, веселый, упрямый и ограниченно-поучительный». Когда он, подобрав сутану, лазал по лестнице своей библиотеки, герой повести, Ваня Смуров, заметил, что рядом с житиями святых стоит Анакреон.


«— Конфискованная книга, — объяснил каноник, заметив удивленный взгляд Вани и убирая подальше небольшой иллюстрированный томик Анакреона. — Здесь много конфискованных у моих духовных детей книг. Мне они не могут принести вреда».

(Кузмин 1992: 146,ср. 83–84)


Известно, что Сталин, вводивший для подданных строжайшую аскетическую мораль, сам-то обожал смотреть порнофильмы и отряжал для их добывания на Западе специального эмиссара.

Очень часто порнография бывала поводом для преследования вольнолюбивых писателей и художников. Им вменялось в вину прегрешение против веры, позже — оскорбление нравственности, развращение молодежи, насаждение вредных и чуждых ценностей.

Два русских писателя-эмигранта попытались дать определение порнографии — Владислав Ходасевич в 1932 г. и Владимир Набоков в 1958. Оба по практической надобности. Один — чтобы отвергнуть упрек в том, что он якобы не отметил в своей рецензии на одно произведение его порнографичность, тогда как, по мнению рецензента, ее не было. Другой — чтобы отвергнуть возможный упрек в порнографичности «Лолиты», который он предвидел.

Само слово «порнография» было введено в конце XVIII века французом Ретифом де ля Бретон для осуждающего описания проституции. Он назвал «Порнографом» (т. е. описанием или описателем грязи) свою книгу «размышлений порядочного человека о безнравственности проституции». Но тогдашнее общество восприняло сам сюжет книги как неприличный, и с тех пор вошло в обычай называть неприличные изображения сексуального характера как «порнографические».

С конца прошлого века (1893 г.) начались старания запретить обращение порнографических изделий международными конвенциями (такие заключались в 1910, 1923). В 1929 г. Лига Наций учредила комиссию, названную «Международное соглашение о подавлении циркуляции непристойных публикаций и торговли ими». Комиссия инициировала исследования проблемы. В 1960 г. Конгресс США учредил «Комиссию по Вредным Печатным и Изобразительным Материалам». Вывод этой комиссии был, что вопрос требует дальнейших непредубежденных исследований. В 1967 г. Конгресс создал еще одну комиссию — «Комиссию по Непристойностям и Порнографии». Комиссия заказала ученым изучить вопрос и объективно выяснить, наконец, вредна порнография или нет. И, конечно, определить, что сюда следует включать.

Прежде всего надо отметить, что эти и любые попытки как-то определить порнографию задаются целью отличить ее от просто эротики, вполне допустимой. Учитывая уголовное преследование порнографии во многих странах, строгая ее дефиниция — дело юридически необходимое.

Коль скоро о ней столько говорилось, значит, есть нечто, что предшествует любой такой попытке. Во-первых, это само выделение понятия — как чего-то связанного с эротикой, с изображением сексуальных сюжетов, а во-вторых, сама установка, что какие-то из этих изображений недопустимы, неприличны, запретны. Что они «грязны» («порно-"), и смотревший их запачкался, нуждается в очищении. Очищение — термин религиозный. Первой против порнографии всегда выступала христианская церковь.

Ныне вопросы нравственности, морали вышли из-под исключительного ведения религии, а морали подыскивают социальные и гигиенические обоснования (хотя и религия продолжает влиять на мораль). Так или иначе, само понятие связано с признанием того, что изображать определенным образом некоторые сексуальные действия и вещи нельзя, что такие изображения — грязные, скверные, недостойные культурного человека.

В книге Дэвида Рейбена (1991:147–148), всячески издевающегося над гомосексуалами, вопрос о порнографии как раз рассмотрен очень здраво и спокойно.


«Изображение секса, — пишет он, — так же старо, как и сам человек. В самом слове «порнография» заключена негативная оценка этого явления. Оно произошло от двух греческих слов: «порнос» — грязный и «графос» — слово (ошибка: «графо» — значит «пишу», «описываю», «рисую». — Л. К.). Но изображение полового акта — не грязно; оно лишь отражает то, что делают люди. Само понятие «порнография» возникло лишь около 300 лет назад. <…> До этого времени книги или рисунки на сексуальные темы воспринимались так же, как и остальные виды литературы и графики. Почти во всем мире взгляд на них не изменился и сегодня. В Китае, Японии, Индии, Африке, на Ближнем Востоке и во многих частях Европы изображения мужчин и женщин, занятых сексом, не считаются непристойными».


Какие-то сексуальные объекты и действия и как-то изображать всё-таки теперь можно и у нас — это изображения привлекательного обнаженного тела, более-менее скромных любовных ласк и переживаний. Они считаются эротикой, не порнографией.

Где же лежит граница?

Давняя церковная традиция в отношении сексуальных мотивов заключалась в подверстании под запрет, то есть, как сейчас бы мы сказали, под порнографию, всего, что способно вызвать вожделение и, стало быть, носит греховный характер. Получался чрезвычайно широкий охват — сюда попадала, собственно, вся эротика. Ведь если эротика не вызывает некоторого вожделения, то она не эротика.

В новое время этот подход отпадает. Все полицейские службы и все цензурные комитеты нового времени предпочитают иметь список запрещенных сюжетов. Скажем, нельзя изображать половой акт, а поцелуй можно. Или нельзя изображать лобковую растительность — так в Японии (там даже предупреждают фотографов не присылать на выставки снимки, где у персонажей видны волосы на лобке: конфискуют на таможне). Или: нельзя изображать гениталии, их надо прикрывать фиговыми листками, а обнаженную женскую грудь — пожалуйста.

Или более либеральная норма: из гениталий нельзя изображать только мужской половой член в состоянии эрекции, всё остальное разрешается. Или: запрещается изображение насилия, секса с детьми, извращений и т. п. Ученые, работавшие для американской комиссии 1967 года (Goldstein and Kant 1973), предложили именно содержательный анализ для определения порнографии. На сюжетном различении зиждется также современное разделение порнофильмов на жесткое (крутое) порно и мягкое порно.

Различение по сюжетам, конечно, удобно для чиновников. Заглянул в инструкцию — и всё просто. Но тогда придется зачислить в порнографию анатомические атласы, медицинские пособия, этнографические труды и книги для новобрачных. Закроется для живописи, литературы и кино важная сфера человеческой жизни и отношений. Даже сами запреты придется высказывать иносказательно (чтобы запретить, надо ведь описать, что именно запрещается). Забавный случай из американской практики: заядлый борец с голубой порнографией Дуэйн Баркер выпустил в 60-х разоблачительную книжку «Гомосексуальность и гражданственность во Флориде», в которой были помещены весьма безобидные фотоснимки двух обнаженных мужчин в объятии (но так, что ничего неприличного не видно) и парня в бандаже натурщика. Этого оказалось достаточно, чтобы книжка была запрещена и ее продавали только в секс-шопах, и то из-под прилавка! (Katz 1976: 191).

Затруднительна и мотивировка таких запретов. Почему, скажем, женские гениталии нельзя изображать, а обнаженную женскую грудь можно? Грудь может ведь произвести гораздо более сильное впечатление на мужчин, чем промежность. Почему волосы подмышкой можно осветить, а волосы на лобке нельзя? Эрегированный член — единственная деталь, которая может свидетельствовать о том, что половой акт или подготовка к нему не имитируются, а представлены в реальности. Это тот эффект присутствия, который блюстителю нравственности желательно запретить. Но это имеет значение только применительно к сцене, фотографии и кино. Как быть с рисунком, мультфильмом и литературой? Как быть с рисунками Тома из Финляндии, которые имитируют фотографию?

Натуралистическое изображение совокупления, с физиологическим показом взаимодействия половых органов, есть, разумеется, тот предельный случай, который должен быть отнесен к порнографии — ведь он призван и способен возбуждать в зрителе похоть. Но английская журналистка и социолог Лини Этвуд, излагая свои впечатления от Московского кинофестиваля 1991 г., пишет, что ее поразило «множество появлявшихся на экране мужских задов, голых и всегда энергично двигающихся. Именно это оказалось излюбленным способом изображения полового акта, практически обязательного в современных советских фильмах» (Attwood 1993).

Это, разумеется, обход запрета на изображение половых органов, но ослабляет ли это или усиливает впечатление и возбуждение? Вообще-то, экономия средств и необходимость для зрителя домысливать и давать пищу фантазии, скорее усиливает эффект.

И наоборот, наглая откровенность не всегда рождает вожделение. Уже давно подмечено, что частичная обнаженность больше возбуждает, чем полная (Fritsch 1905). Или возьмем матерные выражения. Они, конечно, непристойны. Но, хоть они называют и описывают половые органы и половые акты, это вряд ли у кого-либо может вызвать вожделение. В статье о поэзии Баркова его комментатор А. Илюшин справедливо пишет:


«Установка тут не на разжигание блудодейственной похоти, не на амурные соблазны и томления. Мы попадаем не в альковно-адюльтерный розовый полумрак…, а в дымную похабень кабацкой ругани, где на плотское совокупление смотрят… громко регоча и козлоглагольствуя, так что разрушается всякое обаяние интимности… Эротоман ко всему этому скорее всего останется равнодушен. Ибо перед нами не эротика (когда почти ни о чем, кроме гениталий, — это ведь действительно не эротика), а именно озорство…».

(Илюшин 1992:6–7)


Набоковская «Лолита» в Америке и у нас воспринималась вначале как порнография, а сексуальные сцены (в том числе группового изнасилования) из «Тихого Дона» — никогда.

Всё это подточило сюжетный подход. Современный подход опирается не на различение сюжетов, а снова на общее воздействие произведения. Решение, что зачислять в порнографию, а что относить к эротике, передано экспертным комиссиям искусствоведов. Но они-то на чем основывают свои суждения? Когда современную свободную Россию захлестнул поток секс-фильмов и печатной «клубнички», московские киноведы во главе с В.Боревым разработали руководство для экспертов, которое бы позволило им отличать вполне приличную эротику от грязной порнографии — формальные и содержательные признаки. Это всё тот же набор или иной?

Вот тут и любопытно справиться, как судят о порнографии выдающиеся художники слова.

Ходасевич (1992, впервые напечат. в 1932) считает, что порнографию можно отделить,


«исследуя характерные приемы, которыми она пользуется для достижения своей цели. Поскольку цель эта специфична, можно заранее предположить, что в известной степени специфичны окажутся и приемы. Направить воображение читателя или зрителя так, чтобы возбудить в нем прямое, беспримесное эротическое чувство, — вот основная цель порнографии, равно словесной, как и изобразительной. Подчиняясь неизбежному закону экономии, она должна сосредоточить усилия на этой основной цели и, следовательно, должна стремиться к тому, чтобы, елико возможно, отстранить от читателя все посторонние мысли и впечатления». «…Порнографию создает не сюжет, а прием, не содержание, а форма, не «что», а «как». Там, где «нет возбуждения инстинкта», «эротический сюжет тем самым освобождается от всякого подозрения и свободно пользуется легальностью, которая теоретически у него вообще неотъемлема». Если эротические эпизоды представляют собой «подсобное средство для выражения общих воззрений автора, ничего общего не имеющих с теми целями, которые лежат в основе писаний порнографических», то порнографии нет. «Все сюжеты дозволены. Нет дурных сюжетов, есть лишь дурные цели и дурные приемы».


Что же это за приемы?

Сюжет, по мысли Ходасевича, в искусстве играет вспомогательную роль костяка, а в порнографии он приобретает самостоятельное и первенствующее значение. Но сам же Ходасевич замечает, что таковы и роман, и репортаж. Далее, по Ходасевичу, искусство, пользуясь образами действительности, уводит нас от нее, показывает нам иллюзорность, условность изображаемого, а «цель порнографии как раз обратная: неживое или словесное изображение в наибольшей степени приблизить к реальности» — она в этом уподобляется «эротической бутафории», «эротическому описательству». Как явление антихудожественное она ищет фактической достоверности, документальности. Поэтому, считает Ходасевич, в порнографии фотоснимок вытесняет рисунок. Но как же тогда быть с художественной фотографией — разве в ней не может быть просто эротики? А порнофильмы? Чем они по приближению к реальности отличаются от обычных художественных фильмов? Ничем. Они даже более условны. Зритель часто понимает, что в реальности все эти умопомрачительные сексуальные приключения, где все запросто предаются сексу, совершенно неосуществимы.

В сущности Ходасевич, ратуя за условность искусства, сводит порнографию к реалистической или натуралистической эротике. Но порнография — не стиль, а жанр.

Набоков (1990: 291–292, впервые напечат. в 1958) тоже упирает на цель и приемы, и в его представлении порнография тоже отличается наибольшей экономией средств. Но, по Набокову, это главное в ней. Она отбрасывает всё, что не ведет к возбуждению похоти. Тем самым она превращает описание в выделение и подчеркивание сексуальных деталей, а повествование — в короткие связующие нити между сценами соития.


«Непристойность должна соединяться с банальщиной, ибо всякую поэтическую усладу следует полностью заменить простой половой стимуляцией, требующей применения общепринятых фраз для прямого воздействия на пациента. Порнография должна строго придерживаться старых испытанных правил, дабы окружить пациента надежной атмосферой удовлетворения <…>. Таким образом, в порнографических романах действие сводится к совокуплению шаблонов. Слог, структура, образность — ничто не должно отвлекать читателя от его вожделения. Такой роман состоит из чередования эротических сцен. Промежуточные же места должны представлять собой лишь смысловые швы, логические мостики простейшей конструкции, краткие параграфы, посвященные изложению и развлечению, которые читатель вероятно пропустит, но в присутствии которых он должен быть уверен, чтобы не почувствовать себя обманутым <…>. Кроме того, сексуальные сцены в книге должны развиваться непременно крещендо, всё с новыми вариациями, в новых комбинациях, с новыми влагалищами и орудиями, и постоянно увеличивающимся числом участников (в известной пьесе Сада на последях вызывают из сада садовника)…».


Развивает эти взгляды мнение Е.Городецкого, высказанное в дискуссии об изображении мужского тела:


«Порнография — это уникальная сфера культурной деятельности, в которой сегодня, в наше — не будем говорить какое — время активно действует канон. Как в иконописи. Партнер должен обязательно кончить, причем визуально-наглядно. Обязательно должен пройти определенный набор поз. И так далее. Есть канонические элементы, которые в рамках данного жанра (а деление на жанры тоже старое: подростковая, садомазохистская и т. д.) неустранимы. Кстати, не только визуальные: столь же каноничен звук, который издают — э-э — персонажи, да и весь саундтрек».

(Мужское 1997: 108)


Близки к набоковскому представлению о порнографии заключения Кронгаузенов (Kronhausen and Kronhausen 1959; 1964): единственная цель порнографии — вызвать похоть и разрядку сексуального напряжения. Именно поэтому в ней так много сцен насилия, в которых «жертва» становится соучастником, и сцен растления девственницы, где автора мало заботят боль и возмущение жертвы. В настоящем искусстве же, сколь бы точно и подробно оно ни изображало сексуальные действия, выражается вся сложность человеческих чувств и эмоций — страх, вина, колебания, отвращение и т. д. Так что грань кладет не степень точности изображения, а общий взгляд на человека.

Набоков перечисляет все те признаки, которых в «Лолите» нет. Но противопоставляет он «Лолите» самую низкопробную порнографию, рассчитанную на очень непритязательного потребителя. О ней же говорит Городецкий. Порнографы более высокого класса учитывают, что более требовательный читатель или зритель для более тонкого и сильного вожделения нуждается в предварительном знакомстве с героями и обстановкой, хочет видеть в них реальных людей, с биографиями, ожидает их включения в жизнь. Он не удовлетворится «мостиками простейшей конструкции», отвергнет клишированный язык. Ему подавай свежие образы, меткие метафоры.

И как быть с нередкими изображениями сексуально возбуждающих сцен и деталей, вкрапленными в иную литературную ткань? Теряют ли они от этого те или иные свойства порнографии? Если раздвинуть повествование и переслоить сладострастные сцены более развернутыми описаниями нейтральных сюжетов, утратят ли эти сцены порнографический характер? Так ведь некоторые авторы и поступают. Таковы изданные недавно у нас переводные романы «Он» и «Она». Но романы носят столь порнографический характер, что автор пожелал остаться анонимом. Таковы гомосексуальные романы Фила Андроса (на русский не переведены), но на Западе их продают в секс-шопах вместе с прочей порнографией.

Кроме того, Набоков резко разделяет древнюю и современную «похабщину». За похабщиной прежних времен (до XVIII века) он признает «комедийные блестки и меткие сатирические стрелы, даже краски мощного поэта, поддавшегося легкомысленному настроению». А вот «в наши дни выражение «порнография» означает бездарность, коммерческую прыть и строгое соблюдение клише». Поскольку эти признаки явно связаны с превращением «похабщины» в рыночный товар, а рынок при всей своей влиятельности не всё способен себе подчинить, остается и в наши дни принципиальная возможность талантливой и оригинальной похабщины — «легкомысленное настроение» может посетить и нынешних «мощных поэтов».

Многие — и медики, и литераторы — считают порнографию чем-то непременно нехудожественным и из этого исходят в определении.


«У всех видов порнографии, — пишет Рейбен (1991: 149), — одна и та же «фатальная болезнь» — «скука. Восторженные описания гигантского члена, погружающегося в бездонное влагалище, и мужчин с безграничной потенцией, бесконечно обслуживающих неутомимых женщин, начинают приедаться по прочтении трех глав. Так как литературную порнографию создают со специальной целью, художественной ценности она не имеет».


Насчет того, что порнография скучна — это смотря какая (сколь мастерски сделанная) и как для кого.

И Набоков, и Ходасевич явно противопоставляют порнографию искусству. Городецкий считает шаблонность, наличие канона признаком этой нехудожественности (как будто не бывает художественного канона). «Теоретику культуры и искусства порнография может быть крайне интересна… — говорит он об этом. — Благодаря тому, что каноны в этом пространстве есть, — это единственное, может быть, пространство, где их можно ломать. В других сферах — в искусстве, например, — они уже сломаны». На это другой участник дискуссии заметил: «Вот только будет ли эта порнография со сломанными канонами покупаться… Не станет ли как раз в этот момент слома порнография — искусством?» Городецкий подхватил эту мысль: «…Порнография ведь потому и покупается, что ее канон соответствует бытующему в общественном сознании мифу о сексуальности, и тут шаг вправо — шаг влево считается побегом» (Мужское 1997:108). Очевидно, что и сексуально возбуждающие сцены могут быть художественно показаны, на уровне искусства. Но какие это сцены?

Уже не раз отмечалось (и Ходасевич не преминул это отметить), что в разное время и у разных народов одни и те же изображения трактуются по-разному: у одних как неприличные и постыдные, у других — как вполне приемлемые. Это связано с различиями нравов — что вообще считается приличным и неприличным. В этом смысле границы порнографии условны. Пример Ходасевича показателен: читая пушкинских «Руслана и Людмилу», критик 1820 года находил, что «невозможно не краснеть и не потуплять взоров» от таких стихов:


А девушке в семнадцать лет

Какая шапка не пристанет?

Рядиться никогда не лень!

Людмила шапкой завертела,

На брови, прямо, набекрень,

И задом наперед надела.


И это писал член общества, в котором дамы появлялись на балу в платьях с таким декольте, которое заставило бы покраснеть современного донжуана! Помнится, в одном любопытном романе изображалось вымышленное общество, в котором неприличным считалось показывать обнаженный нос. Все носили футляры на носу. Кокетки смело приоткрывали самый краешек носа. Разумеется порнография там вся обращалась вокруг обнажения носов и трения носами.

Таким образом, мы понимаем, что какие-то произведения могут быть охарактеризованы как порнография, в конкретном обиходе интуитивно мы понимаем, какие именно, но дать общее определение не можем, определить границы не можем, потому что в разных культурах и в разное время критерии, что считать грязным и неприличным, очень различаются. Различны и границы запретного. Иными словами, порнография оказывается понятием не абсолютным, а относительным. Нет порнографии вообще, а есть то, что в данном обществе, в данной среде и в данное время считается порнографией.

Гомосексуальная порнография, обладая всеми свойствами порнографии вообще, делает очевидным еще одно свойство, затрудняющее задачу определить четко это явление. Все доселе приведенные определения клали в основу определения то, чем обычно занимаются критики и искусствоведы, — намерения автора (художника, писателя) и его средства. Но игнорировался адресат. Упускалось из виду, что все эти намерения и средства по-разному воздействуют на разных людей. То, что у одних вызовет вожделение, других повергнет в отвращение, а третьих оставит совершенно равнодушными, не произведя никакого впечатления.

Нормальных, гетеросексуальных мужчин не трогает гомосексуальная порнография. Изображения мужчин, обнимающихся, целующихся и совершающих более интимные действия с мужчинами же, им непонятны, чужды и часто неприятны. Разумеется, эти изображения не вызывают у них никаких сексуальных эмоций. Стало быть, это для них просто не порнография. Это какие-то странные, смешные, иногда неприличные, похабные изображения (неприличие, конечно, осознается), не имеющие связи с эротикой — вроде изображения акта дефекации или рвоты.

С гомосексуалами дело обстоит как раз наоборот. Совершенно ясно, что изображения женщин, сколь угодно соблазнительные и развратные, для гомосексуалов абсолютно не являются порнографией. Сцены лесбийской любви им неинтересны и зачастую просто неприятны. В сценах обычного соития (мужчины с женщиной) их занимают только изображения мужчин в состоянии возбуждения, а женские фигуры им только мешают.

Вот наглядный пример. Анонимный автор в сборнике Харта описывает свою первую встречу с порнографией.


«Год вроде был 1957. Мне было четырнадцать, а Джиму — одиннадцать. Он и я были приятелями по неизбежности, потому что мы жили в сельской глуши в южном Миссисипи и вокруг просто не было сверстников с кем дружить. <…> Секс никогда не был предметом нашего общения. Но как-то днем у него дома Джим сказал мне, что у него есть что показать мне. С большой таинственностью он повел меня в спальню своих родителей и открыл средний ящичек их одежного шкафа. Спрятанная под слоями одежды, там лежала книжка в мягкой обложке, всего 15–20 страниц, иллюстрированная фотографиями, изображавшими совращение восемнадцатилетнего парня женщиной старше его. Хотя были показаны разные стадии совращения и ряд позиций сношения, фотографией, которая произвела на меня наибольшее впечатление, была та, где лучше всего был виден молодой человек: он сидел на стуле с расставленными ногами и держал женщину у себя на коленях. Это хорошо открывало его яйца и на значительную длину его ствол, на который его партнерша опускалась. Джим спрятал книжку себе под рубашку, и мы удалились в амбар для более близкого ознакомления».


Там Джим соблазнил своего старшего приятеля заняться мастурбацией, и это дело они затем не раз повторяли. Хотя это продолжалось около двух лет, дальше мастурбации дело у них не заходило. Анальное сношение приходило ему на ум (как собственный домысел), но он гнал от себя такие мысли. Также и «целоваться казалось немыслимым». Затем они расстались, и Джим остался гетеросексуалом (straight, «натуралом»), анонимный же рассказчик оказался гомосексуалом (Anon SYB 1995). Так вот характерна его первая реакция на гетеросексуальную порнографию: не имея еще ни гомосексуального опыта, ни сведений, он воспринимал в ней главным образом мужское изображение.

Разумеется, совершенно иначе смотрят на подобные изображения глаза женщин. Для них красивый мужчина, мужское лицо и тело, могут быть очень привлекательными. Но порождать вожделение (цель порнографии) будут у них скорее не откровенные изображения мужских гениталий и прочих чисто сексуальных деталей и сцен (они лишь шокируют большинство женщин), а чуть прикрытые изображения интимных ласк в полураздетом виде, поцелуев, петтинга. Таковы обычно цветные обложки «дамских романов». В сущности это и есть женская порнография.

В 1953 г. в американском студенческом журнале «Биг Тейбл» был напечатан в отрывках роман Уильяма Берроуза «Голый завтрак». В 1959 году он вышел отдельным изданием в Париже, в 1962 г. — в США (Burroughs 1962, русск. изд. Берроуз 1993). Роман состоял из кошмарных видений наркомана, из его сексуальных и садистских фантазий. Всё, что рядовой читатель может воспринять как шокирующее и тошнотворное, было густо сконцентрировано на этих страницах. Автор нарочито натуралистически описывает гомосексуальные и гетеросексуальные соития при повешении, с одновременной дефекацией, обильно уснащая эти описания английским эквивалентом русского мата. Высший суд Бостона объявил эту книгу порнографической и запретил ее распространение, несмотря на то, что в защиту книги на суде выступили знаменитые писатели Норман Мейлер и Аллен Гинзберг, лидеры битников. Запрет немало способствовал ее популярности, и Берроуз стал одним из лидеров движения битников.

В 1966 г. Верховный Суд штата Массачусетс реабилитировал «Голый завтрак».


Для признания книги порнографической, указал суд, в ней «должны наличествовать три условия: должно быть установлено, что (а) господствующая тема данного материала, взятого в целом, вызывает похотливый интерес к сексу; (б) данный материал является открыто агрессивным, так как оскорбляет современные общественные устои…, и (в) данный материал абсолютно не несет в себе социальной ценности».


Реабилитируя книгу, Верховный Суд упирал на то, что видные писатели признали за книгой социальные и литературные достоинства — выступление против агрессивности (для того, де, она и изображена отвратительной), борьба с наркоманией, пародия на политические партии, стилизация простонародной речи. Суд счел возможным игнорировать тот факт, что первое условие всё-таки налицо: «Голый завтрак» «может вызвать похотливый интерес лиц, страдающих отклонениями, и тех, кто испытывает любопытство к подобным лицам» (Берроуз 1993: 258).

Между тем достаточно прочесть несколько страниц «Голого завтрака», чтобы сообразить, что почти любого читателя все эти тошнотворные описания могут лишь отвратить от сексуальных побуждений и уж никак не способны обратить к вожделению. Нужно обладать очень уж редкостным и своеобразным сексуальным отклонением, чтобы воспринять их как приятные и возбуждающие. Любопытство? Но ведь любопытство не присутствует в критериях подсудности (а),(б)и(в). Книга несомненно непристойная, неприличная, шокирующая, эпатирующая, ее можно назвать отвратительной, можно признать сексуальной по теме, гомосексуальной, извращенческой, но порнографической она не является, если под порнографией понимать способность возбуждать похоть. Похоть она только изображает, но не возбуждает — именно потому, что изображает ее отвратительной. Словом, порнографией эта книга может оказаться лишь для очень узкого слоя садистов.

Кстати, в фильме Д.Кроненберга, сделанном по этой книге (у нас в видеопрокате он называется «Обед нагишом»), большей частью эти «порнографические» черты книги убраны или смягчены, и фильм оказался более сексуальным.

Еще разительнее и эксцентричнее — сугубо индивидуальные идиосинкразии и пристрастия. У меня был приятель студенческих лет, у которого в детские годы вибрация вагона поезда производила эрекцию. Это закрепилось, и впоследствии, стоило ему оказаться в движущемся вагоне, как парень (сейчас он профессор и директор института) приходил в сексуальное возбуждение.

Дальше — больше. В конце концов достаточно было паровозного гудка, чтобы он реагировал эрекцией. Для него, конечно, изображение поезда — не что иное, как порнография.

Есть люди, на которых в силу их слабой сексуальности или чрезмерной опытности самые откровенно изображенные сладострастные сцены не производят ни малейшего впечатления и не способны заинтересовать. Всё это для них не порнография. Наоборот, есть чрезвычайно возбудимые личности (многие подростки таковы), у которых самые, казалось бы, невинные изображения с налетом эротики или хотя бы с намеком на эротику вызывают глубокое волнение и сексуальные помыслы. Для этих едва ли не всё порнография. Неверно это, что порнографии нет без натуральности изображений. Как кому. Одним для возбуждения нужна бутафория, других волнует именно недосказанность: развратное воображение дорисует остальное. Иронически обыгрывая такое отношение, Жванецкий называл Нью-Йорк с его небоскребами очень эротическим городом: всё торчит. Помню, однажды я проходил по рынку и дебелая торговка, продававшая огромную спелую морковь, зазывала покупателей: «Кому эротическую морковку?». Если сообразить (а это нетрудно), что именно имели в виду Жванецкий и торговка морковью, то это скорее подходит под обычное представление о порнографии, а не об эротике.

Но так как предусмотреть все извивы похоти и все индивидуальные пристрастия невозможно, то порнографию вообще, порнографию как таковую, определить не получится. Можно определить лишь порнографию для кого-то. Иными словами, нет порнографии как строго очерченной группы произведений, всегда и везде вызывающих похоть у всех, а есть лишь порнографическое отношение к изображениям. Исполнено глубокого смысла известное изречение, гравируемое на ордене Королевской Подвязки — «Пусть стыдно будет тому, кто плохо об этом подумает».

Конечно, есть люди со схожими и наиболее распространенными вкусами, поэтому можно выделить совокупности изображений, способных вызвать вожделение у той или иной группы людей, при чем таких изображений, которые с наибольшей вероятностью это вожделение вызовут. Когда порнографию намеренно изготовляют, учитывают именно такой спрос. Но выделяемые совокупности весьма разнообразны, и нет у них четких границ.

В опросе Дьяченко и Бушмина 73 % судей и 88 % адвокатов не смогли ответить на вопрос, чем порнография отличается от разрешенной законом эротики, а остальные ответы были расплывчаты и субъективны (Бушмин и Дьяченко 1995: 49). Поэтому сами эти юристы отказались употреблять термин «порнография» в негативном смысле и предложили вернуться к первоначальному значению термина: 'описание проституции' (Бушмин и Дьяченко 1995: 10).

Поэтому же в Государственной думе комиссия Говорухина проталкивает проект Закона «Об ограничениях оборота продукции, услуг и зрелищных мероприятий сексуального характера». «Мероприятия сексуального характера»! Разграничение порнографии и эротики отброшено. Продукцией, требующей ограничений и запретов, считается всё, что удовлетворяет «потребности, связанные с сексуальным влечением». Разрешены лишь средства «медицинского назначения» (заметим это!). Но так как потребности сугубо индивидуальны и разнообразны, то удовлетворять их может всё, что угодно, и подвести под запрет можно всё.

Да и нужны ли такие границы? Они нужны только в том случае, если исходить из вредности порнографии и из необходимости налагать на нее запреты — на ее производство, распространение и (религиозные, моральные) на ее потребление. Рейбен (1991: 148) констатирует:


«законодатели считают, что порнография — это плохо. Но тем самым они благоприятствуют торговцам порнографией. <…> Недавно в Дании были сняты все запреты на изображение сексуальных сцен. В результате продажа порнографии уменьшилась на 40 %. Наверное, запрет создавал ей дополнительную привлекательность».


В чем, собственно, вредность порнографии? Среди ученых, исследующих этот вопрос для законодателей, есть два противоположных мнения. По одному, увидев сцены насилия, извращений, сексуальных эксцессов, человек немедленно бросится им подражать или впоследствии станет сексуальным маньяком («теория модели»). Согласно другому мнению, эти сцены снимут напряжение, и человек, даже склонный к подобным деяниям, успокоится («теория очищения», «теория катарсиса»).

Немец Хольгер Циль, ставший американской порнозвездой Вольфом, считает, что секс-индустрия только потому и существует, что голубые боятся собственных фантазий и живут не так, как хотели бы. «У кого сексуальная жизнь состоялась, тому не нужно никакое порно (хоть оно и ему может всё-таки нравиться). Но у кого же сексуальная жизнь состоялась?» Он вообще крутил свои фильмы для тех, кто так и не решился осуществить мечту и вступить в контакт с парнем (Zill und Ludigs 1998). И есть еще мнение, что порнография помогает юношам выработать иммунитет к сексуальным стимулам, столь обильным в современном обществе («теория иммунизации», кстати выдвинутая членами американской Комиссии по непристойностям).

Когда Гебхардт сравнил реакцию на порнографию 1500 заключенных по сексуальным статьям с реакцией контрольной группы свободных граждан, оказалось, что сильное возбуждение она вызвала у 28 % заключенных, но в контрольной группе таких было 34 % (Gebhard et al. 1965)!

Голдстейн и Кант очень тщательным исследованием заключенных нашли, правда, у насильников несколько более отчетливый интерес в раннем детстве к эротике, чем у контрольной группы, но в подростковом возрасте всё иначе — у всех заключенных по сексуальным статьям — гомосексуалов, насильников и педофилов — выявлено гораздо меньшее увлечение порнографией в подростковом возрасте, чем у контрольной группы обычных людей. Подростками они видели ее меньше, чем обычные люди, а не больше! Но из них во взрослом возрасте только гомосексуалы гораздо больше увлекаются откровенными эротическими изображениями, чем обычные люди, хотя и среди последних есть категория постоянных потребителей порнографии — те и другие «одержимы» ею. Всё это представлено на многих графиках по многим показателям.

Исследователи спросили испытуемых о самом впечатляющем порнографическом произведении — не хотелось ли им проделать то, что изображено. Утвердительно ответили 50–60 % ряда групп, включая контрольную, только насильники показали значительно больший процент — 88.

Но спрошенные о реализации этого желания, испытуемые разошлись в своих ответах. В ряде групп на деле повторили изображенное 77–87 %, а у насильников — только 57. У гомосексуалов того и другого совсем мало — захотело подражать изображенному 14 из 37 (т. е. 38 %), а реально осуществило это 10 (т. е. 27 %). Оказалось, что именно у насильников и гомосексуалов это впечатляющее произведение вызвало больше чувств стыда и отвращения, чем у контрольной группы (Goldstein and Kant 1973: 54-121).

Эти результаты оказались неожиданными для самих исследователей.

Порнография, если понимать под нею то, что чаще всего так называется, часто сделана грубо, безвкусно, антихудожественно, халтурно. Как почти всякая продукция массового производства. Но столь же несомненно, что есть порнографические (в этом смысле) произведения величайших мастеров (например, Пушкина, Лермонтова, Бёрдсли, Сомова, Кокто), что возможна в высшей степени художественная порнография. В добропорядочной Финляндии устраиваются государственные выставки сугубо порнографического художника Тоуло Лааксонена («Тома из Финляндии»). Такие художники, как Клаксоне, такие фотографы, как Мэпплторп и Пробст, показали, по выражению искусствоведа Давида Ледика, «что порнография это просто другой аспект красоты» (Ledick 1998: 507). Поэтому отвлечемся от ее качества. Вредность порнографии усматривают в том, что она искусственно вызывает вожделение, похоть, сексуальное возбуждение. Ну и что? Средневековая христианская церковь считала всякое сладострастие грехом, разумеется, и сладострастные изображения тоже. Но современный человек, даже религиозный (умеренно религиозный), далек от такого понимания половой жизни. На практике он даже не отвергает любовь и половую жизнь вне брака.

К сожалению, с половым просвещением в большинстве стран дело обстоит из рук вон плохо, и порнография берет на себя эту функцию.

В исследовании «Порнография и сексуальное отклонение» Майкл Голдстейн и Харолд Кант (Goldstein and Kant 1973) констатируют, что эротическая литература и порнофильмы — часто единственный источник, передающий молодым представления о роли мужчин и женщин в сексе, конкретные модели поведения и механизмы полового акта. Поскольку порнография не для просвещения предназначена, это не лучший источник просвещения, но приходится считаться с тем, что на деле именно порнографические изображения выполняют эти задачи. Как выражался Боб Косби, дают этот «намек».

Нет никакого сомнения, что в некоторых случаях такие изображения просто медицински полезны — как одно из средств повышения половой потенции, снятия психологических комплексов, увеличения ассортимента ласк. Виднейший российский сексопатолог проф. Г. С. Васильченко (1991) сказал:


«Есть люди, которым просто необходимо в интересах укрепления семьи или просто для здоровья смотреть подобного рода журналы или видеофильмы. Многим нашим пациентам мы предписываем порновидео в лечебных целях».


Вот вам и «медицинское назначение», которое выводит всю порнографию из-под действия законопроекта комиссии Говорухина!

Для некоторых порнография может послужить компенсацией нехватки сексуальных наслаждений. Как пишут на основании своей статистики Даннекер и Рейхе, «(эти журналы) читают регулярно главным образом те, кто не посещает (голубых) баров, не имеет партнера, вышел из фазы привлекательности» (Dannecker und Reiche 1975: 119). Но люди обращаются к этой компенсации не обязательно из-за скудости их жизни вообще. Просто таких людей могут чем-то не вполне устраивать их сексуальные партнеры (некрасивые, состарившиеся, просто надоевшие), а сменить их не хочется, остаются ведь приязнь и жизненные связи. Порнография возмещает нехватку привлекательности секса и примиряет с наличными партнерами.


«Порнография — прежде всего суррогат половой жизни, — осуждающе и презрительно пишет доктор Рейбен. — Тот, у кого возникают сексуальные проблемы, обращается к миру фантазий. По крайней мере, 99 % порнографии служит прелюдией к онанизму. Основными потребителями ее выступают мужчины, но используют порнографию и женщины. Оставшийся процент используется гетеросексуально или гомосексуально как прелюдия к сношению».

(Рейбен 1991: 149)


Рейбен пеняет порнографии на то, что в 99 % она помогает мастурбировать. Проценты взяты с потолка и явно сугубо завышены, но если бы и так? Если кому-то нужна быстрая и легкая сексуальная разрядка с литературной или изобразительной прелюдией — да ради Бога…

Нет также никакого сомнения, что очень многим людям (что греха таить) простое лицезрение порнографии доставляет весьма большое (и безобидное) удовольствие. Это жанр искусства, и у него свои любители. Есть энтузиасты фантастики, есть пожиратели детективов, есть завсегдатаи балета, а есть такие же любители порнографии. Порнография повышает им жизненный тонус, улучшает настроение, отвлекает от бытовых неурядиц, наполняет чувством комфорта. Это могут быть самые разные люди. После знаменитого профессора-археолога и большого патриота Ивана Егоровича Забелина, первого директора Исторического музея в Москве, осталась огромная (и ценнейшая!) коллекция порнографической литературы в рукописях — некоторые произведения Пушкина, Полежаева и др. дошли до нас через нее и печатаются в академических собраниях «по И.Е.Забелину».

Очень оригинален был взгляд на порнографию русского философа начала века В.В.Розанова.


Изображения человека в половом слиянии, писал он, «должны составить одну из важных проблем искусства. Решительно, человек не бывает в этом слиянии отталкивающим: иначе нельзя понять глубокой, до гроба, привязанности друг к другу супругов. Но у нас встречающиеся изображения этого акта («порнографические картинки») все en masse — гнусны, подлы, отвратительны до непереносимости для глаза. Почему это?! Только по одному тому, что изображаемые — всегда мужские и женские проституты и проститутки — люди последнего и подлого состояния, люди, сотворяющие этот акт без нежности и любви… Вот передача невинного совокупления, которое конечно есть <…>, составит великую задачу гениев кисти, резца и музыки». Он предлагал начать сбор эмпирического материала: молодым супругам фотографироваться в этом состоянии для памяти.

(Розанов 1990: 140–141)


Вспомним о коллекции Кухарского. Хотя эксперты и отказались счесть ее порнографической, прокурор, надо признать, имел известный резон считать ее таковой — по крайней мере для гомосексуалов: у них ведь подобные изображения рождают вожделение. Но закон не может подходить к определению запретного объекта с разной меркой применительно к разной психике. Интервью с Кухарским показывает, сколь глубоко личное и важное значение в жизни вполне спокойного, образованного и разумного человека может иметь откровенная эротика, для кого-то равнозначная порнографии.

Вопрос о вреде и пользе порнографии в основном трезво осветил доктор Рейбен (1991: 149):


«Вредна ли порнография? Трудно сказать, в чем ее вред. Порнография представляет людей такими, как они устроены, включая их половые органы. Ведь у всех есть гениталии, и все используют их так или иначе. Способствует ли порнография половым преступлениям? Еще ни разу не было доказано, что кто-либо совершил под воздействием порнографии половое преступление. Иногда порнографию находят в комнате, где с особой жестокостью совершено убийство на сексуальной почве. Но там же могут находиться и словарь, и телефонный справочник, а порой и Библия. Многие психиатры, полицейские, прокуроры считают порнографию полезным и нужным клапаном безопасности, снимающим сексуальное напряжение у потенциальных преступников и предотвращающим от воплощения их сексуальных фантазий на практике.

Полезна ли порнография детям? Наверное, нет. Но и не особенно вредна. Если всё их знание секса — результат крупных сумм, отданных торговцам порнографией, это может повредить им в жизни. Если же они хорошо просвещены в сексе, порнография не причинит им вреда».

Ну, а вредна ли гомосексуальная порнография? Просмотрев фильм «Бабье лето», романтизирующий гомосексуальную любовь, критики упрекнули режиссера Мартина Шермана в том, что его фильм может дурно повлиять на молодежь. Гомосексуальный режиссер ответил, что полвека смотрел гетеросексуальные фильмы, но это же не изменило его ориентацию (Плахов 1996).

Ну, а сама по себе страсть к порнографии характеризует ли человека отрицательно? Является ли чем-то унизительным? Вряд ли. Она говорит лишь о большой сексуальности его и о некоторых аспектах этой сексуальности. Такого любителя иные сочтут неделикатным, а потому нецивилизованным, некультурным. Он как бы подсматривает в замочную скважину за интимной жизнью других людей. Это считается недопустимым среди порядочных людей, и он вряд ли был бы доволен, если бы обнаружилось, что кто-то так подсматривает за ним самим. Но ведь на деле он не подсматривает, а как бы подсматривает. Герои изображений знают, что они на виду, они специально для этого позируют, выставляют себя. Искусство часто изображает сцены, не только сексуальные, в которых люди ведут себя будто абсолютно откровенно и словно наедине, сцены, которые в реальной жизни оберегаются от посторонних, проводятся в укромности и которые постороннему считалось бы крайне неприлично наблюдать: одевание, раздевание, туалет, любовное свидание (хотя бы и без секса), тайное сговаривание и т. п.

Феминистки решительно против порнографии. Они считают, что обычная порнография унижает женщину — рассматривает ее только как объект наслаждения, к тому же всегда готовый к сексу, к удовлетворению мужчины. В этом есть доля истины, но здесь нет ничего намеренно унизительного для женщины. В изображаемом сексе с равным энтузиазмом участвуют оба партнера — и мужчина, и женщина. Оба изображаются в одном ракурсе. По природе вещей такие изображения больше заводят мужчин, и соответственно порнография рассчитана больше на мужчин, а значит, подает как наслаждение в большей мере сексуальные образы женщин — только в этом проглядывает некоторое неравноправие, но оно легко объяснимо, далеко от злонамеренности и потому простительно. Что же касается гомосексуальной порнографии, то в ней вообще женщин нет — для феминисток разве что сам этот факт может показаться оскорбительным.

Американец Витомски пишет:


«Оппоненты порнографии — от фундаменталистов до радикальных феминисток — согласны в том, что порнография означает нечто больное. Не плохое, скучное, глупое, бесполезное, а именно больное… Порно описывается как эпидемия в том же ключе, что и СПИД. В порнографе видят вампира: он хочет инфицировать общество и должен быть выметен… Джерри Фолуэлл выступает против непристойности как против разновидности «болезненной» гомосексуальности; для Робина Моргана «порнография это теория, а насилие — практика»…

Порнография не может быть болезненной, потому что секс — не болезнь. «Болезненность» порнографии живет не в творениях порнографа, а в умах эротофобов. Атаки на порно за вклад в число случаев СПИДа выдают фундаментальное непонимание как порнографии, так и болезни. Болезнь не имеет сознания. Например, быть «хорошим» не предохраняет вас от болезни… Ненавидеть порно — значит ненавидеть секс. Ненавидеть секс значит ненавидеть человеческое. Порно говорит нам, что сексуальность велика…».

(Witomski 1985)


Вопреки Витомскому порнография может быть и болезненной и просто дрянной, низкопробной. Увлечение порнографией может быть болезненным и чрезмерным. «Может быть» означает, что может и не быть. Всё зависит от меры и качества. Когда порнография поглощает все интересы человека, сужает его кругозор, начинает доминировать в его взгляде на искусство, когда он уже не видит в картинах Рембрандта или Тициана ничего, кроме голой женщины, а в картине Иванова «Явление Христа народу» — ничего, кроме голого мальчика, тут есть что-то ненормальное. Но так обстоит дело с любыми фанатами — от поп-музыки до футбола.

Поскольку гомосексуалы гиперсексуальны, ясно, что порнография должна занимать в их жизни гораздо более заметное место, чем у всех остальных. Так и есть.

Я встречал много гомосексуалов, и в откровенных беседах ни один из них не отрекался от пользования порнографией, тогда как среди гетеросексуальных мужчин можно встретить немало личностей, не испытывающих интереса к порнографии. В гомосексуальной среде можно констатировать сущий культ порнографии. На Западе, где производство диктуется спросом, гомосексуальные журналы и киностудии процветают. По количеству они приближаются к гетеросексуальным — даром что обслуживают они меньшинство.

Порнография несомненно воздействует на идеалы и чувства гомосексуалов. Словарь, которым люди описывают свои сексуальные приключения, присылая письма в журналы, часто несет на себе явные следы длительного знакомства с порнографической литературой. Те же образы, те же клише, тот же выбор слов. Порножурналы и порнофильмы оказывают несомненное влияние на принятые в этой среде идеалы красоты и стандарты мужской моды, формируют их. А так как эти идеалы и стандарты утрируют мужские качества и одновременно смягчают и обновляют их смелыми вкраплениями женских элементов, то они оказывают воздействие и на всю мужскую популяцию, включая гетеросексуальную. Мужские образы — тело, одежда, красота лица — открыто и четко формируются в гомосексуальной порнографии, перекочевывают из нее в обычные художественные фотостудии и выставки, застывая в «мужском акте», а затем тиражируются на страницах журналов мод и комиксов. Иногда одни и те же артисты сначала подвизаются в порнофильмах, а когда их тело и лицо привлекут внимание, «звезда» выходит на широкий экран Голливуда. Такова была судьба Сталлоне и Шварценеггера.

Несмотря на несомненную принадлежность к порнографии (или к тому, что таковой считается), Тоуко Лааксонен стал признанным классиком живописи и выставлялся на организованных государством выставках.

Мужской образ объединяет гомосексуальную порнографию, где он непременно должен быть сексапильным, с искусством вообще.

А коль скоро порнография выражает больше отношение зрителя к объектам, чем намерение художника, то гомосексуалов характеризует обычно активное навязывание речам, вещам и ситуациям сладострастных свойств и значений. Там, где обычный человек не заметит ничего особенного, гомосексуал найдет сексуальную аллегорию, а в ней — гомосексуальный смысл.

Эта особенность чрезвычайно усиливается с образованием геевского сообщества, голубой субкультуры. Для геевского сообщества характерен, можно сказать, порнографический образ жизни. То есть всё мужское рассматривается с точки зрения сексапильности и способности породить у «меня» вожделение, повысить «мое» сексуальное возбуждение, повергнуть «меня» в оргазм. Люди живут, словно в порнофильме.

В дискуссии, организованной журналом «Риск», один из членов редколлегии Е.Городецкий вспомнил про эпатажного писателя Могутина:


«Он в своих американских путевых заметках описывает, как в одном американском знаменитом клубе ему засовывают в задницу шарики мужики в кожаных всяких одежках. И прелесть в том, что весь рассказ в точности воспроизводит знаменитый порнографический ролик».

(Мужское 1997: 109)


Как этот образ жизни втягивает людей, можно видеть на примере пары геев, описанной Силверстайном. Ирвинг, сорока лет, и Клейтон, тридцати девяти, живут в Нью-Йорке вместе уже двадцать один год. Они влюбились друг в друга сразу, но полгода не приступали к сексу, опасаясь реакции своих семей. Когда один из них брал семейный автомобиль, он накрывал другого платком, чтобы тот выглядел издали девушкой. Ко времени знакомства Ирвинг уже имел опыт, а Клейтон был «натуралом». Между собой они установили отношения, которым выучились в своих семьях: отношения мужа и жены. Интервью Силверстайну давали оба сразу:


«Ирвинг: Я был женщиной.

Клейтон: А я мужчиной. На той стадии наших отношений я никогда не мог бы позволить, чтобы меня трахали. Мы в основном жили как муж и жена, потому что не знали другого способа. Когда я оглядываюсь назад, это кажется скучным».

После 16 лет совместной жизни оба стали присматриваться к другим гомосексуальным парам, которые вели более разнообразную половую жизнь.

«Ирвинг: По мере лет Клейтон стал более любознательным и стал расспрашивать каждого, с кем мы встречались, об их сексуальном опыте. Вы должны помнить, что до меня у Клейтона не было голубой жизни, никакого рысканья. Я-то вел активную голубую жизнь, и я бывал везде. В те времена я побывал в каждом гей-баре в Нью-Йорке и танцевал везде. Клейтон никогда не был нигде. Он чувствовал, что ему чего-то не хватает. Он чувствовал, что это потеря для него, и он хотел знать, что там происходит.

Клейтон: Это было страшное чувство. Я даже не знал, хорошо ли, что я переодеваюсь перед моим другом. Вот такими мы были зажатыми. Когда я был «натуралом», это было другое дело. А теперь, когда я был уже геем и имел голубого друга, что ж я каждый раз отворачивался одеваясь? Это было ужасно».

Их первый секс вне дома случился во время путешествия в Рим.

«Ирвинг: Тою ночью мы пошли в Колизей. В полночь свет был выключен, и мы заметили, что место опустело — за исключением какого-то количества отставших, которые почему-то все оказались мужчинами. Вообрази, это всё ночью, и ты можешь видеть огни с улиц сквозь катакомбы. Мы заметили, что все эти мужчины мигрируют к одному месту, ну и последовали за ними. Мужчины собрались группками и стали делать секс, а мы стояли в сторонке и тряслись. Мы никогда прежде не видели секса других людей, никогда не были свидетелями чего-либо подобного. Но мы были так возбуждены этим, что начали секс друг с другом.

Мы собрали толпу.


Это, право же, очень странная история. Я стоял на коленях, делая это Клейтону, а рядом стоял другой парень, делая то же самое одному мужчине. Клейтон был так возбужден, что когда он начал кончать, то закричал: «Ирвинг, держи меня, я кончаю!» А этот парень рядом с ним — ну никогда не поверите, что это было в Риме, — сказал: «Ну, тут не похоже на отсос в Нью-Йорке, правда?» Разрушил всю грезу, стервец».

Вернувшись из Рима, они пошли в Эверардские бани в Нью-Йорке. Сперва вернулись, не решаясь зайти.

«Клейтон: Однажды ночью всё-таки зашли. Мы сделали определенные оговорки, которые долго соблюдали. Мы будем иметь секс только друг с другом. Я хотел делать в бане то, что мы делали в Колизее. Я очень хотел видеть других людей, видеть, что там у них. Это для меня девяносто процентов возбуждения.

Первая ночь была чудесным приключением. Мы смотрели и гуляли по бане и у нас была уйма секса друг с другом среди массы людей вокруг нас, что и было тем, что я хотел. Я удостоверился, что когда мы имели секс, мы были в самом центре толпы.

Вообще-то я был немного зажат. Я рисковал большим, чем Ирвинг. Я вернул его к старой жизни, и соображал, что, может быть, когда он увидит ее снова, ему начнет ее не хватать и я мог кое-что потерять. Мы медленно гуляли. Через какое-то время мы смогли дотрагиваться до кого-то рядом с нами, но не иметь с кем-то другим секс.

Ирвинг: Не стоит забывать, что всё это время мы имели секс пять раз в неделю у нас дома и что мы были вместе уже около пятнадцати лет». Несколько недель тому назад они побывали на пляже Файр Айленд и имели секс уже со многими.


Клейтон: «Ирвинг кончил очень быстро и вышел из игры. Он захотел идти домой. А я сказал: «Ладно, это для меня не столь важно». «Нет, — говорит он. — Я знаю, что ты не можешь быть счастлив, пока не кончишь. Я тебя хорошо знаю. Я буду прямо тут. Что может случиться? Ты будешь за несколько деревьев от меня. Я всё буду видеть». Это был первый раз, когда мы делали нечто подобное, но он был тут же, наблюдая и это вроде заводило его, потому что я видел, как он играл со своим».

(Silverstem 19У2: D1-:D4)


Они как бы реализовали живьем порнографические фантазии, которыми пробавляются многие гомосексуалы.

Не оказывается ли тогда характерной для всего геевского образа жизни та узость целей, та ограниченная и затягивающая опьяненность, которая присуща фанатам порнографии? Порнографией можно пользоваться, она может кому-то принести расслабление и разрядку, но если она становится центром и смыслом жизни, то что-то прогнило в Датском королевстве…

4. Парень на продажу

Женская проституция — явление старое и общеизвестное. Мужская гомосексуальная проституция была хорошо знакома античному миру (Krenkel 1978), а на магометанском Востоке издавна даже затмевала гетеросексуальную. Давние традиции имеет она в Китае и Японии.

В Европе эпохи Возрождения она восстановила отчасти атмосферу Древнего Рима, особенно в Италии и Франции (всё это подробно описано в «Истории проституции» И.Блоха — Bloch 1913, новый перевод — Блох 1994). Но по-настоящему в Европе и Америке она утвердилась за последние два века, а в послевоенное время развернулась в процветающую отрасль.

В нашей научной литературе она почти не освещена, но в западной, особенно английской и американской, есть множество работ, специально посвященных этому бизнесу и его типичным фигурам (только монографии: Drew and Drake 1969; Davidson 1970; Polsky 1971; Harris 1973; Lloyd 1976; Fechet 1986; Brongersma 1986-90; Royle 1990; Steward 1991; West 1992; Indiana 1994; и др.). Прижились и жаргонные обозначения профессионалов, живущих проституцией: в Америке — хастлеры (hustlers), в Англии — «платные мальчики» (rent-boys). Термин «мальчики» применяется независимо от возраста, это вовсе не обязательно подростки, хотя все они достаточно молоды: таковы профессиональные требования.

Специализаций много. Это уличные парни-проститутки (street boys, street workers), промышляющие на тех улицах и в парках, где имеют обыкновение прогуливаться гомосексуалы (в Лондоне — Пикадилли), у общественных туалетов, в гей-барах. Это также проститутки более высокого класса — «мальчики по вызову» (call-boys) — их вызывают по телефону, а номера телефонов печатают газеты объявлений. Некоторые из них (те, кто живет отдельно от семьи) оказывают интимные услуги у себя дома. Агентства, поставляющие юношеский «эскорт» (сопровождающих), фактически предоставляют клиенту «платных мальчиков» для сексуальных услуг. Есть и настоящие бордели. Хотя официально в ряде стран (например, Англии) они запрещены, но известно немало способов обойти запрещение — бордели афишируются как дома отдыха, салоны массажа (обещается «эротический массаж») и т. п. Работать от агентства или в борделе выгоднее: есть защита от ограблений, от преследований полиции, но приходится отдавать половину выручки. Еще выгоднее позиция тех, кто работает такими массажистами самостоятельно, с объявлениями в журналах.

Клиенты мужской проституции отличаются по составу от клиентов женской проституции.

У женщин покупают любовь обычно пьяные, командировочные, иностранцы, военные, у которых мало времени, а также неопытные юнцы, которые опасаются афронта. Как установлено рядом обследований (Humphreys 1970; Caukins and Coombs 1976; Brongersma 1990: 72; West 1992: 264–265), клиенты мужской проституции (на английском жаргоне «мальчиков на продажу» они зовутся punters — «понтёрами», «игроками, делающими ставки») лишь в небольшой части оказываются из тех же слоев (особенно это иностранцы). Обычно же это люди не первой молодости (средний возраст по одной выборке 34 года), женатые (больше половины), с солидным социальным положением. Большей частью это гомосексуалы, неудовлетворенные своим сексом в гетеросексуальном браке, но часто это бисексуальные люди, ищущие острых ощущений вне брака, на стороне.

В хастлерах их привлекают возможность не затрачивать много времени на знакомство и подготовку (время — деньги) и анонимность этого секса. Конечно, имеет значение и возраст, а также внешность. Люди непривлекательные или утратившие с возрастом сексуальную привлекательность получают за деньги общение с молодыми и привлекательными.

Один из информантов Уэста, «платный мальчик» (монография «Мужская проституция», случай 203), делится впечатлениями:


«Я классифицирую «понтёров» на три вида. Первый — это одинокий и нормально женатый чувак, у которого, коль скоро он бисексуал, нет другого способа подклеить кого-нибудь, или он не знает ситуацию — как клеить. Второй — это приезжий иностранец, который находит это удобнее. Он полистает свой геевский путеводитель и узнает, в какой паб идти, чтобы подклеить кого надо, и ему просто удобнее уплатить несколько фунтов и подклеить. Третий — это тот, кого я называю профессиональным «понтёром», — ну, как есть профессиональные хастлеры. Профессиональный «понтёр» — по мне, это стервятник. Он просто охотится за мальчиками из-за их дешевизны. Он хочет получить свой кусок мяса».

(West 1992: 269)


Женскую проституцию этолог В.Р.Дольник возводит эволюционно к «поощрительному спариванию» животных. Этого нет у человекообразных обезьян, но есть у одного вида низших обезьян (верветок) и у других животных. Видимо, это явление возникло у предков человека в связи с удлинением детства. Это удлинение вызвало необходимость для самки длительно выхаживать детеныша и, следовательно, как-то привязывать к себе самца и побуждать его заботиться о самке с детенышем, подкармливать их. Именно поэтому самка приобрела постоянную способность к спариванию и инстинктивно стала приваживать и удерживать при себе самца с помощью спариваний, уже ненужных для воспроизводства.

Правда, проституция — это интимная близость с безразличным для женщины мужчиной за вознаграждение, а у животных поощрительное спаривание обычно предлагается самцу, который является отцом детеныша самки, то есть который еще недавно не был ей безразличен. Но во всяком случае к моменту спаривания он уже не нужен для воспроизводства, не возбуждает самку, и самка спаривается с ним не для зачатия, а только из выгоды. К этому наблюдению Дольник добавляет еще один аргумент:


«Обратите внимание, что мужчины не способны к поощрительному спариванию, если женщина их не возбуждает. Не способны, потому что у них нет соответствующей генетической программы, а у женщин она есть и может проявиться так сильно, что поощрительное спаривание может стать профессией».

(Дольник 1994: 118)


Этот аргумент вступает в противоречие с несомненным фактом современности — наличием мужской проституции. Что женская проституция развилась раньше и намного шире мужской, может объясняться не только наследием поощрительного спаривания, но и самим механизмом полового акта: от мужчины требуется как минимум эрекция, а следовательно, половое возбуждение и, значит, хоть какое-то влечение к партнерше (или партнеру), а от женщины не требуется никаких физических усилий, она может быть вполне пассивной в акте. Такою, например, она пребывает во время насилия, что, как известно, не останавливает насильника.

Но эти факторы делают мужскую проституцию, обслуживающую женщин, чрезвычайно трудным занятием для большинства мужчин. Либо такой мужчина должен быть абсолютно неразборчивым, либо чрезвычайно возбудимым, либо сугубо избирательным в своей профессиональной деятельности — одних клиенток принимать, других нет. Поэтому мужские проститутки, обслуживающие женщин, — действительно редкость.

К тому же не так уж много женщин, готовых их нанимать или посещать мужские публичные дома. Но вот проститутки-мужчины, обслуживающие гомосексуалов (хастлеры), — иное дело. В активной роли такой продажный мужчина сталкивается с теми же трудностями, что и в обслуживании женщин. Но ведь тут он может исполнять и пассивную роль (как в анальном сношении, так и в оральном), а в этой роли он вполне подобен проститутке-женщине; от него не требуется эрекция, а стало быть, отсутствие генетической программы «поощрительного спаривания» никакой роли не играет. Требуется лишь отсутствие непреодолимого отвращения к мужскому телу. Часто парень, решающийся на то, чтобы сделать обслуживание гомосексуалов своей профессией, — сам либо гомосексуал, либо по крайней мере бисексуал.

Среди мотивов, толкающих парней на занятие проституцией, Уэйсберг (Weisberg 1985: 56) ставит нужду в деньгах на первое место — 87 % опрошенных выдвинули этот мотив, но 27 % указали тягу к сексу и 19 % — развлечение и жажду приключений. Драматург Теннесси Уильямс выдвигал повышенную сексуальную возбудимость на первый план в стимулировании мужской проституции.


«Что до проституции, — писал он, — это действительно древнейшая профессия мира в средиземноморских странах, возможно, за исключением Испании. Она обязана главным образом их физической красоте и их горячей крови, их естественному эротизму. В Риме вы редко увидите молодого человека на улице, который бы не имел легкой эрекции. Часто они прогуливаются по Венето с руками в карманах, лаская свои гениталии вполне бессознательно, и это независимо от того, продаются они или просто «крейсируют» в поисках любви. Они вырастают без нашей пуританской сдержанности относительно секса. Молодые американцы, даже если они хорошо выглядят, не считают себя сексуально желанными. Хорошо выглядящие итальянцы никогда не считают себя чем-то другим». Теннесси Уильямс делает тут сугубо личное примечание: «И они редко ошибаются».

(Williams 1975: 141)


В выборе этого пути соотношение двух мотивов — сексуального влечения с интересом к деньгам и нуждой — не столь очевидно, как могло бы показаться. Для иллюстрации можно привести одно письмо из Кировской области в редакцию журнала «1/10»:


«Мне 18 лет. У меня есть друг, ему 24 года. Он симпатичный. Он очень хорошо ко мне относится. Однажды он подошел ко мне и сказал: «Я дам тебе денег, а ты за это переспишь со мной несколько ночей». Я сначала смутился, а потом согласился. Сумма была заманчивая. Хотелось ее заработать. Нет, у меня всё есть. И одежда, и обувь. Я не жалуюсь на своих родителей. Я с ним переспал. Мы с ним целовались, ласкались, он носил меня на руках. Обнаженного. Всё описывать не буду, чем мы занимались. Я смущался, даже иногда плакал, но это были прекрасные ночи. Он мне сказал, что я очень красивый и что он хотел бы постоянно со мной встречаться. Я стараюсь к нему не ходить, но у меня ничего не получается. Меня как будто толкают туда. Меня тянет к нему. Меня даже деньги перестали интересовать. Нравится само занятие. Но он продолжает мне их давать. Он добрый и хороший. Да, он педик. Он запрещает мне встречаться с другими мужчинами. Неужели я действительно голубой? У кого мне еще спросить об этом? В больницу я не пойду. Я боюсь и стесняюсь».

(В.И. 1996)


Любопытно, что парень, стоящий на пороге проституции, стесняется того, что он голубой, но ему совершенно не приходит в голову стесняться того, что он выполняет функции проститутки. Это отношение заметно и среди определившихся хастлеров в Англии.

Прежние работы о мужской проституции в основном видели в хастлерах гетеросексуалов, идущих на контакт с гомосексуалами ради денег и презирающих гомосексуалов, даже ненавидящих их. Это было основано на ответах самих хастлеров. Такие высказывания хастлеров есть и в современных сводках. Один из информантов Уэста (случай 56) говорит: «Личность для меня не имеет значения. Когда я иду в постель с ними, это для меня — не личность, а просто ходячий бумажник» (West 1992: 270). Но часто это только поза. Ведь, во-первых, многие хастлеры вращаются в среде, в которой гомосексуальность презирается гораздо больше, чем проституция, а во-вторых, на парней-гетеросексуалов выше спрос среди гомосексуальных клиентов, поэтому хастлеры привыкают к маске гетеросексуала.

Более широкие и глубокие обследования в США и Канаде показали, что около половины хастлеров гомосексуальны, треть бисексуальна, и лишь 15–20 процентов гетеросексуальны.

Эта общая картина подтвердилось обследованием в Лондоне. Хотя 46 % показали, что они возбуждаются большей частью женщинами, 36 % — мужчинами и 18 % — обоими полами поровну, но анализ реальных связей показал, что доля гетеросексуалов сильно преувеличена за счет тех, кто привык поддерживать свой облик «мачо» — сильного самца (West 1992: 22–32). Джон Речи, работавший хастлером и ставший затем писателем, объясняет в своей автобиографии: «На улице я скрываю свои чувства, играю сдержанность, суровость». А в реальности он любил, чтобы его обожали, и «когда платят за это деньги — это страшное, потрясающее возбуждение» (Rechy 1977: 153).

Еще недавно ученые придерживались мнения, что изнасилование или совращение мальчиков в детстве приводит к психической травме, которая держится долго (Hunter 1990), что это ведет к раннему развитию гомосексуальности (Van Vyk and Geist 1984) и либо приводит к сексуальным преступлениям в последующие годы (Ryan et al. 1987), либо обращает парней в проституцию (Janus et al. 1984). Ныне преобладает представление, что роль таких случаев была сильно преувеличена. Ведь есть статистические данные, что доля тех, кто пережил подобные приключения в детстве вообще очень велика: 9 % американцев растлены в детстве взрослыми (Лев-Старович 1995: 248), а через подростковые гомосексуальные игры вообще прошло больше половины всех мужчин (Kinsey et al. 1948: 168; Gebhard and Johnson 1979: tabl. 132, 138; Downey 1980). Более того, такая упрощенная статистика ничего не доказывает. Ведь надо рассматривать долю совращенных, избравших проституцию, в сравнении с соответствующей долей (тех, кто избрал проституцию) среди молодых людей того же социального слоя, не имевших таких переживаний в детстве.

Ричи МакМаллен в художественно написанной автобиографии (McMullen 1989; 1990) рисует хастлеров в ином свете: это преимущественно геи, которые нашли в проституции способ справиться с острой нехваткой денег. По Уэсту (West 1992), пополнение рядов хастлеров происходит в основном за счет подростков, не всегда голубых, убежавших из дома из-за конфликта с родителями (нередко из-за жестокого обращения) или из-за плохих условий и оказавшихся без денег. Таких подростков нередко подлавливают голубые и предлагают им временный кров и деньги в обмен на сексуальные забавы.

Как это происходит, показывают следующие примеры. Из бесед, приведенных в книге Уэста случай 042. «Платный мальчик» рассказывает о своем первом клиенте:


«Он подцепил меня, и я пошел с ним. Он предложил мне деньги. До того я никогда ничего подобного не делал. Что с ним было после этого, я не знаю. Я взял деньги, потому что я был бездомным, вот я и пошел с ним.

В(опрос): Тебе было тогда еще 18?

0(твет): Подходило к 19.

В. И это был первый раз, когда ты получил деньги за секс, так?

О. Да.

В. Как он тебя подцепил?

О. Это было днем. Я стоял прислонясь к стенке на станции, и мы спустились по лестнице, разговаривая.

В. Какого он был возраста, примерно?

О. Тридцать с чем-то.

В. А какой вид секса произошел? Ты его трахал или он тебя трахал?

О. Ну да. Он трахал меня.

В. Значит, он. А как ты себя чувствовал в это время, в этот первый раз? Тебе это нравилось или было всё равно или не нравилось? Как это было?

О. На деле мне это не нравилось, нет.

В. Значит, ты был безразличен.

О. Да, мне нужны были деньги.

В. А сам ты кончил?

О. Мгм.

В. А как ты впервые узнал, что можно получать деньги за секс?

О. Я встречал других ребят, которые уже были в игре. Мне пришлось долго базарить, пока я вытряс из них, сколько они получают.

В. И ты решил, что это хороший способ делать деньги?

О. Да, особенно раз я бездомный».

(West 1992: 61–62)


Обратите внимание на это показное безразличие, при котором однако пассивный партнер эякулировал («кончил»). Этот факт показывает, что на деле безразличия не было. Другой случай — 050:


В. Какого ты был возраста, когда впервые вошел в игру?

О. Около 18.

В. Можешь ты рассказать мне о первом разе, можешь ли вспомнить?

О. Ну, это было в Брайтоне. Я с другом обычно прогуливались по пирсу, потому как там легко подцепить клиента. Когда пабы закрываются, все идут туда отливать; так что мы пошли туда, и один лоб увязался за мной. Я ему говорю: «Отвали, это тебе не по карману», или что-то в этом роде, а он: «Сколько?» Я и не представлял, что там парни на продажу. Я подумал: «Подожди-ка, если я за это получу деньжат, я пойду на это». Так что когда он сказал «Сколько?», я ответил, что 25 фунтов и потом отсосал ему в его машине. А он говорит, что у него только 50-фунтовая банкнота и что «если ты мне дашь свой номер телефона, я тебе отдам ее». Я побежал к своему другу и говорю ему, что не могу в это поверить. Он говорит: «Если ты хочешь этим заниматься, тебе надо ехать в Лондон». Я говорю: «О!»

В. Через какое время ты прибыл в Лондон?

О. Примерно через неделю, запаковал манатки и поехал.

В. Ты уже знал об этой торговой арене?

О. Не-а, не знал. Я знал о мальчиках на продажу и всё такое, но всегда думал, что это что-то вроде грязных бритоголовых и вроде того.

В. Так что это в общем случайно, что так получилось?

О. Да.

В. Ты не очень нуждался в деньгах или еще в чем-то?

О. В это время я как раз потерял работу и у меня не было ни копья, я не мог найти работу, так что прибыл в Лондон без денег и начал заниматься этим…

В. А в этот первый раз в Брайтоне, что произошло, ты просто отсосал ему?

О. Ага.

В. А он тебе тоже?

О. Нет.

В. Тебе понравилось?

О. В какой-то мере да, потому что он выглядел неплохо. Но он был немного сноб, а я не люблю таких.

В. Какого он был возраста?

О. Около тридцати».

(West 1992: 62–63)


По тогдашним английским законам тинейджеры 18–19 лет это еще несовершеннолетние (еще недавно совершеннолетие наступало в 21 год). Но есть и примеры более раннего вовлечения в проституцию. Детская проституция как специальная отрасль и организованная «кольцевая циркуляция детей» среди педофилов, о которой очень много пишут газеты и журналы, по наблюдениям Уэста, занимает очень мало места в действительной картине проституции в Лондоне. В его выборке (139 случаев) почти никто из информантов не был с этим связан (West 1992: 278–280). Однако вовлечение подростков в платный секс может происходить довольно рано. Некоторые случаи в книге Уэста об этом говорят, при чем в этих примерах мальчики идут на секс обычно с большой охотой.


Случай 105: тринадцатилетний мальчик получил впервые оплату за секс, но не денежный мотив был главным для него. В парке по соседству он вступил в разговор с мужчиной лет сорока, прогуливавшим собак. «Мы начали разговаривать, и он сказал: «У меня есть видеофильмы дома». Я был очень заинтригован, потому что никогда не видел порнофильма… Я понимал, что это предложение секса, я не был совсем уж непонимающим… Я пошел к нему, и он включил видео, и у меня встал, у него тоже, и он начал баловаться со мной. Я его не останавливал. Я понимал, что если я хочу остановить его, он остановится, но я не знал, хочу ли я его остановить, потому что, может быть, я трепетал узнать, что произойдет. Я был у него дома…, и он был много больше меня, и я был испуган, что мне будет больно, но дал всему идти своим чередом. Я был возбужден, и он спустил мои штаны и задал мне хорошо, хорошо не в том смысле, что мне понравилась, а в том смысле, что было сурово».

«Он не использовал много смазки, и мне было чертовски больно, но он дал мне денег, фунтов 20, а когда тебе тринадцать, это много. Когда я покинул его, я чувствовал себя ужасно грязным, всё было так странно. Я пришел домой и сразу принял ванну… Он был явно неумелым любовником. Он знал, что делает мне больно, потому что я вскрикивал, но в общем я не хотел, чтобы он вытащил, не хотел делать сцену, потому что был немного испуган. Но потом я вернулся домой и думал над тем, что мы делали, и стал дрочить. И, знаете, идея росла, и я ходил туда снова три или четыре раза… Во всяком случае это было удивительное переживание, и, по-моему, это было очень ценное переживание. Не знаю, как в долговременной перспективе… Это как вода под мостом, я не думаю об этом».

(West 1992: 240)


Случай 107 Уэста:

«Всё было добровольно. Я потерял свою девственность в 14… Я был там с родителями, когда попался этот мужик. Он взял меня за город в своей машине, и у нас был отличный секс, это было так возбуждающе. Когда мы вернулись, он пошел в библиотеку, а я в отель, но когда мои родители ушли, я бросился в библиотеку и вытащил его в отель и попросил проделать всё снова. Это было так здорово, и следующие несколько дней я был так счастлив. Введения члена не было, просто я был охвачен похотью быть с кем-то».

(West 1992: 239–240)


Случай 204 Уэста:

В одиннадцать лет мальчик прогуливал школу и посещал «аркаду забавы». Однажды, когда он был там без своих обычных приятелей, к нему подошел мужчина, дал ему денег поиграть на игровых автоматах и пригласил к себе «выпить чего-нибудь». Между мальчиками уже был разговор о чуваках в аркаде, так что он уже знал, «что почем». Мужик дал ему выпивку и таблеток и имел с ним анальный секс. Мальчик испытал «большое наслаждение» и «сделал деньги». После этого он уже «не ходил к аркаде подцепить еще кого-нибудь», а «ходил к тому самому типу несколько раз в неделю». И всегда получал деньги. Это продолжалось, пока ему не исполнилось тринадцать, когда мужчина показал ему, куда идти, он убежал и «направился прямо на Пикадилли».


Случай 218.

Мальчик уже пробавлялся тем, что подклеивал мужчин на автобусных остановках и шел с ними на сексуальные забавы. В тринадцать лет он проводил школьные каникулы на Кольце Пикадилли, где он был по поручению отца. Там он увидел привлекательного мужчину, который улыбался ему, прислонясь к машине. Он без колебаний сел в машину, поехал к нему на квартиру, имел с ним «дикий секс», которым чрезвычайно насладился, и получил прекрасную оплату. Он сохранил эти деньги в секрете, приобрел одежду и вещи, которые иначе не мог бы добыть, но в то время деньги не были для него главным мотивом. «Я скажу вам точно, как это было. Я только взглянул на него — и тотчас получил эрекцию».

(West 1992: 147)


Приводя примеры использования гомосексуалами бездомного и безденежного положения сбежавших из дома подростков, Уэст пишет: «Использование старшими мужчинами ситуации зависимости юных беглецов вообще-то заслуживает осуждения, но для вовлеченных юнцов, как в следующем примере, клиент может появиться как человек, который очень нужен, как заботливый взрослый спаситель».

Пример 045: сбежав из дому 14 лет и прибыв в Лондон, мальчик отправился на Пикадилли, так как человек в метро сказал ему, что там ночью оживленно. Он слышал, что там пожилые люди подклеивают мальчиков.


«Я сидел под Эросом на Пикадилли, и один мужик подошел ко мне и сказал, чтобы я отправился с ним в Уэст Энд, предложил мне 20 фунтов…

В. Ну, а когда этот мужик предложил тебе 20 фунтов, ты был удивлен?

О. Когда он подошел ко мне, нет, я вовсе не был удивлен. Когда он предложил мне 20 фунтов, вот когда я был немного поражен, потому что я никогда не видел раньше 20 фунтов…

В. Ты провел там ночь, у него на квартире?

О. Да, я остался там на пять лет.

В. Так что прибыв туда, ты там и остался, так?

О. Ага.

В. И он давал тебе еще денег?

О. Ага. Значительная часть из них шла за секс. Мы закончили очень хорошими друзьями. И он заботился обо мне, покупал мне всё, что я хотел. Был тем, что, как я сейчас знаю, называется «папашкой» (sugar daddy). Он рассматривал меня, вроде как если бы он был моим «папашкой».

В. Какой вид секса был в этот первый раз, ты можешь вспомнить?

О. Только баловство (мастурбация и пассивная фелляция)…

В. Только общее баловство, но не траханье?

О. Нет. Он был очень разумный. Он любил это делать, но он знал, что я сбежал из дома, потому что я рассказал ему. И он думал — он даже говорил это, — что если я попадусь, полиция может проверить меня. А если они найдут, что кто-то мне это сделал, они начнут задавать мне столько вопросов, что я расплачусь и расколюсь. Так что по этим причинам он был здорово сообразительным насчет этого.

В. А в этот первый раз, когда у тебя был с ним секс, ты кончил?

О. Да.

В. Ты этим наслаждался?

О. Эм-м, да.

В. Сильно?

О. Да.

В. Так что он явно нравился тебе и тебе нравилось быть с ним?

О. Да. Он был очень искусным.

В. У тебя был секс с мужчиной до того?

О. Нет.

В. Или с мальчиком?

О. Э-э, да.

В. Значит, был. Когда он заговорил с тобой и предложил тебе денег, что было главной причиной, что ты с ним пошел?

О. За его дружелюбие. Мне он очень понравился как друг.

В. Ты подумал, что он будет заботиться о тебе?

О. Ага.

В. А как насчет денег?

О. Это способствовало.

В. Но не было главной причиной?

О. Нет».

(West 1992: 75–76)


Другой парень (случай 039) точно сознает, что находится на содержании у «папашки»:


В. Расскажи мне о своем «папашке».

О. А, о Ч…… Я хожу к нему на квартиру раз в неделю, отсасываю у него за 15 минут, и он дает мне 100 фунтов.

В. То есть ты не проводишь с ним ночь?

О. Нет.

В. Дает ли он тебе что-нибудь еще?

О. Если я хотел бы, но мне не надо.

В. Он тебе каким-то образом вроде друга?

О. Он мне вроде как отец, он заботится обо мне.

В. Ты ему веришь?

О. Да, но я знаю, что когда мне станет двадцать три или двадцать четыре, он не захочет меня знать.

В. Так что ты знаешь, что он интересуется тобой ради секса?

О. Ради секса, а также из-за возраста и моей внешности. Когда я стану старше, он найдет кого-нибудь другого… Он не станет травмировать меня, когда покончит со мной. Большинство парней привязаны к своим «папашкам». Если бы я был где-нибудь еще, я бы тоже был привязан, но Лондон ведь такая сучья арена…

В. Насколько ты его любишь?

О. Здорово люблю. Я смотрю на него, хочешь верь, хочешь нет, как на отца».

(West 1992: 97)


Многим из таких подростков этот способ получения средств существования приходится по нраву, и они быстро входят в число профессионалов.

Самое выгодное и эмоционально наименее унизительное — быть на содержании у состоятельного «папашки», потому что в мужских взаимоотношениях этот высший вид проституции отличается от пребывания женщин на содержании у мужчин. Там обычно дело ограничивается «поощрительным» сексом в обмен на богатый быт и в редких случаях оканчивается неравным браком. Между мужчинами дело обстоит иначе. Часто такой гомосексуал действительно любит своего подопечного, заботится о нем, старается дать ему образование и устроить его судьбу. Обычно парень из бедной и скверной семейной обстановки попадает в гораздо более спокойную среду, приобщается к более интеллигентной жизни, к более высокой культуре. Я оставляю здесь без рассмотрения, является ли при этом неизбежный для данной ситуации вид сексуальности ущербом для него или нет (это связано с тем, соответствует ли этот секс его природе).


Очень подробно и толково психологическую мотивацию описывает у Уэста 53-летний человек, который в молодости промышлял одно время на панели. Он происходил из вполне состоятельной нормальной семьи, хотя и имел конфликт с родителями. В детстве учился в интернате. «Когда мне было четырнадцать, отец узнал, что у меня были отношения с парнем, которому было около семнадцати, он установил это по письму этого парня ко мне. Он нашел это письмо, запер меня в комнате и написал этому парню, что, мол, если ты увидишься с моим сыном еще раз, я сообщу в полицию. Это было самым разрушительным из всего, что он только мог сделать, потому что наши отношения (с парнем. — Л. К.) так и не смогли получить нормального времени, чтобы пройти, и остались в моей памяти как нечто совершенное. Поэтому я провел много лет в поисках такого снова и, конечно, не мог найти». Шестнадцати лет его отправили в Лондон. Там он поступил в технический колледж, где имел общественное питание, но помощь родителей была столь мала, что после уплаты за обучение ничего не оставалось. Так он пришел к идее продавать секс.

«Это было чем-то, что казалось очевидным. Вот человек, который старше, у которого есть деньги, а у тебя нет, и сам факт, что тебе шестнадцать, а вот мужик вдвое старше тебя… Вполне представительный мужчина, и он говорит: «Я хочу кое-что делать с тобой и дам тебе денег», это кажется очень простым. У меня нет денег, а у него есть». Парень начал клеить людей на улице, но скоро нашел удобный кафе-бар в Уэст Энде, открытый круглосуточно. «Я не делал это каждую ночь, а только раз или два в неделю, когда нужны были деньги, чтобы идти в колледж или если нужно было купить что-то из одежды. Но потом я завел регулярных клиентов… Я встречал их через мужика, с которым очень подружился, человека гораздо старше меня, очень милого. Он был на пенсии и играл скорее роль отца». Этот человек, старший офицер, был геем, но «его сексуальные запросы были незначительны. Он был счастлив показываться со мной, водил меня повсюду, поскольку, так уж это было, я был чрезвычайно красив… У него была масса очень богатых друзей, и некоторые звонили и говорили: «Не согласишься ли ты пойти в театр или на обед?»… А после этого я возвращался уже к ним на квартиру, делал кое-что с ними и они давали мне 20 фунтов. Мне это нравилось, большинство из них было очень славными людьми, очень интересными, очень образованными. То есть они обучали меня вкусу, стилю, моде… Меня трахали всё время, о безопасном сексе тогда еще не слыхали…» 20 фунтов это было тогда изрядно: на улицах он получал только 5. Потом он вступил в связь с молодым человеком, с которым они вместе снимали комнату. Связь эта продолжалась восемь лет. Потом уже сам покровительствовал молодым людям…

(West 1992: 172–173)


Ричи МакМаллен, сам промышлявший сексом на продажу, пишет в своем автобиографическом романе (McMullen 1990: 47):


«Некоторые постоянные «понтёры» становятся близкими друзьями определенных «платных мальчиков» и вопреки неверному представлению, что все «понтёры» — гнилые яблоки, я видел, что часто они заботятся о парне, одевают его, находят ему работу, помогают ему в обучении и т. д. Это слишком удобное представление в обществе думать о «понтёрах» как о плохих. Без многих из них Бог знает, что было бы с некоторыми парнями».


Дру и Дрейк (Drew and Drake 1969: 17), описывая последствия вовлечения в проституцию в юном возрасте, сообщают, что многие «испытывают вечную благодарность за «жизненный подъем», полученный ими от контактов, открывших им горизонты, о которых они и мечтать не могли, и давший им деньги, которые позволили им расширить образование и в конце концов получить высокооплачиваемую работу». И они признают, что «часто в этом им помогли мужчины — их дружки прошлого». Уэст (West 1992: 266–267) подтверждает эту констатацию:


«Потенциальная благодетельность постоянных отношений со старшим патроном, обеспечивающим моральную и материальную поддержку для социально и эмоционально обездоленных, может перевешивать неблагоприятные стороны сексуальных обязательств. Как ни парадоксально, мальчики, которые начинают продавать свои сексуальные услуги педофилам, будучи еще очень юными, могут получить больше вторичного блага, чем старшие парни на продажу, потому что они еще в возрасте, когда обучение социальным умениям и развитие хороших личных отношений дается сравнительно легко».


Отношение «мальчиков на продажу» к своему занятию Уэст характеризует, приводя такое высказывание «платного мальчика» (случай 516):


«Мое ощущение — что вы даете людям сексуальную разрядку, которую, вероятно, они не могут получить иным путем, или, если они и получат ее в другом месте, то это может быть сопряжено для них с проблемами законности… Иногда это как давать людям терапию, потому что иногда они просто хотят поговорить в расслабляющей геевской атмосфере, где они не ввязли в гетеросексуальный мир, так что я чувствую, что оказываю им вполне добрую услугу… В основном я думаю, что агентства эскорта дают хорошие услуги, если только они не берут кого-нибудь несовершеннолетнего, что они не должны делать. Это разными путями воздействует на людей. Я думаю, если вы молоды и уязвимы, то делать это плохо, потому что в длительной перспективе это может духовно повлиять на вас. Но кто-то типа меня… Я не думаю, что это повлияло на меня плохо вообще. Я тот же, кем был до того, как втянулся в этот бизнес».

(West 1992: 247)


Не стоит думать, что «мальчики на продажу» рассматривают свой бизнес как сплошную идиллию.

Есть немало сетований на опасности — огромный риск заболевания, ограбления, ареста, есть жалобы на кратковременность «производительного» периода в жизни хастлера (после тридцати он быстро выходит в тираж), на неопределенность будущего, на чувство приниженности и опустошенности, есть отдельные выражения презрения и даже ненависти к клиентам. Есть недовольство необходимостью отдавать слишком большую долю прибыли агентствам или хозяевам борделя и т. п.

Многим из сторонних людей кажется ужасной необходимость интимного контакта с абсолютно чужим и, возможно, неприятным человеком. Гомосексуала, коль скоро он к мужчинам неравнодушен, пожалуй, еще острее, чем гетеросексуала, должна травмировать необходимость иметь сношение с непривлекательными клиентами. Типичным для секс-бизнеса Уэст считает такое высказывание (случай 025): «Я наслаждаюсь с теми, кто мне нравится, а с другими это просто обычный секс, такой, как он есть, просто ради денег… Очень мало по-настоящему приятных людей, безупречно». Другой «платный мальчик» (случай 048) добавляет, что типичный «понтёр» обычно «толстый, уродливый и старый», но «у меня есть теперь один, с которым мне нравиться ходить… Он мне как друг, хотя он понимает, что он всего лишь «понтёр», но он славный парень, и он любит разговаривать со мной, а я с ним» (West 1992: 270). Увы, это редкость, а обычно приходится иметь дело с «толстыми, уродливыми и старыми».

Но ведь это не так уж далеко от работы массажиста, санитарки, от бесчисленных поцелуев киноартистки. Хаслер просто приучается рассматривать свои и чужие гениталии как такую же часть тела, как руки или лицо. Он приучается искусственно вызывать возбуждение игрой фантазии, имитировать чувства, играть любовь — сродни тому, как играют артисты.

Любопытные детали есть в интервью Деннени с танцором порнотеатра. Узнав, что танцор иногда шел на сексуальный контакт с кем-нибудь из публики после спектакля, разумеется, ради самого секса, не за деньги, Деннени спрашивает:


«Как это ты никогда не оказывался хастлером?

Сам не могу понять. Я думаю потому… Нет, не знаю. Право, не знаю. Разве что потому, думаю, что мои эмоциональные потребности очень велики. Я не могу отделить мои чувства от сексуальной деятельности или от сексуального естества — не могу. Я не мог бы и претендовать на это. Как один из пацанов, который бывает хастлером, сказал, что он просто переносится в мыслях в другое место или думает о ком-то другом, а для меня это очень трудно сделать. <…>

Когда ты выступаешь на сцене, ты фантазируешь о чем-то? Мне любопытно, что надо чувствовать, чтобы ощущать эту эротичность публично.

Я… было только несколько раз, когда я фантазировал, но когда я фантазирую, это не имеет ничего общего с аудиторией.

А с чем?

С кем-то, о ком я знал, что он в моей голове. То есть мысли, которые я имел… На деле было пожалуй только два случая, когда я фантазировал до такой степени, что у меня, понимаешь, вставал. Но в обоих случаях это был кто-то, кого я видел, и оба раза я как раз только что вернулся со встречи с ним. Так что я был на взводе мысленно и потому публика была втянута в это и тоже приходила в возбуждение. Ну, а в других случаях конечно в зале были люди, которых возбуждал я, мой номер, и иногда, знаешь, я входил в зал и видел прекрасно выглядящую личность, возбужденную мною. И я играл, я на этом играл.

А тебя возбуждало то, что ты возбуждаешь его?

Э… да и нет, потому что это больше мысленное возбуждение. То есть у меня не вставал, обязательно, всё это время. Не думаю, чтобы у меня вообще вставал, когда я выходил к публике. Но мысль, что я их возбуждаю так сильно и что я привлекаю их… э… мысленно возбуждает меня. Знаешь, когда я выступаю, особенно на публике, очень трудно забыть, что кругом люди, наблюдающие тебя.

Знал ли ты раньше, что легко можешь возбуждать мужчин сексуально?

Да.

Так что это не изменило твоих чувств относительно твоей собственной сексуальности?

Ну, в каком-то смысле всё-таки изменило, потому что не думаю, чтобы я был так открыт или так готов признать это прежде. <…> Потому что я был… по крайней мере с подросткового возраста я всегда знал, что привлекателен для мужчин и что меня сексуально привлекают мужчины. Но я не был так готов признать это — так, как сейчас. Я знаю, что психологически эта работа и впрямь помогла мне потрясающе. Она открыла мне многое в моей собственной сексуальности».

(Denneny 1984: 152–154)


Кое-кто из опрошенных хастлеров отмечает отупление чувств — утрату ощущения радости от сексуальной связи: секс становится слишком привычным делом. Один из опрошенных (случай 106) говорит:


«Я думаю, моя депрессия вызвана большей частью тем, что у меня нет постоянной связи, но опять-таки я ненавижу ревность и чувство собственности… Ты теряешь желание, потому что вроде как всё это наскучило. Когда у меня похоть, я выхожу и ищу секс, но в баре я редко могу найти его, потому что у меня такая сильная требовательность — что мне нравится и что не нравится».

(West 1992: 248–249)


Жалуются и клиенты. То на те же опасности, на частые обманы, то на несоответствие ожиданиям. Но и те и другие — хастлеры и «понтёры» — остаются на этой арене.

Можно сказать больше. Проституция несомненно занимает куда более заметное место в общественной жизни гомосексуальной популяции, чем вне ее. Она гораздо более популярна среди гомосексуалов, чем среди гетеросексуалов. Популярна как услуга, которой можно пользоваться, и популярна как занятие.

Сначала — о возможности воспользоваться ею как услугой. Как уже говорилось, гомосексуалы просто сексуальнее, следовательно более нуждаются в сексуальной разрядке. А возможности бесплатного удовлетворения этой потребности у гомосексуалов более ограничены. Во-первых, с возрастом все люди становятся менее привлекательны для возможных партнеров, но гетеросексуалов выручают брачные расчеты и семейные привязанности, чего у гомосексуалов нет. Во-вторых, интимные знакомства и связи для гомосексуалов вообще труднее в силу давления окружающей среды. В результате в больших городах Америки почти столько же мужчин-проституток, сколько и женщин (Kinsey et al. 1948: 556; Janus 1981), тогда как самих гомосексуалов чуть ли не в десять раз меньше, чем гетеросексуалов. Соответственно можно сказать, что на каждого гомосексуала приходится едва ли не в 10 раз больше проституирующих мужчин, чем на гетеросексуала таких же женщин. Относительно Франции приводились лишь абсолютные цифры: по примерным подсчетам (Boulin et al. 1977), проституток мужского рода младше 18 лет во Франции в конце 70-х было примерно 13 тысяч.

Один из «платных мальчиков» (случай 107) заметил: «У голубых меньше чувство вины из-за секса, они не против случайного секса, и не такая уж большая разница, курсируют ли они в поисках секса или платят за него» (West 1992:271).

Теперь об отношении гомосексуалов к проституции как к занятию. При исследовании стиля жизни в регионе пляжей Сан-Франциско оказалось, что четверть белых мужчин-гомосексуалов, подвергнутых опросу, и большая доля черных в то или иное время получали плату за секс (Bell and Weinberg 1978: 86). Правда, 12 % подростков от 15 до 19 лет без различия ориентации сочли возможным, что в случае острой нужды они пойдут на секс с мужчиной за деньги (Sorensen 1973: 289, tab. 106). Но это лишь признание возможности, и доля всё-таки вдвое меньше.

В высшей степени примечательно, что проститутка в ее профессиональном аспекте никогда не была главной героиней художественных произведений. В «Травиате», «Гейше», «Баядерке» профессия женщин, продающих любовь, представлена лишь как обозначение, как знак, контрастирующий с их реальной чистотой. Только дневник Маты Хари может быть взят как образец иного рода, но в деятельности этой женщины на первом плане — не проституция, а шпионаж. Хастлер же стал одним из главных литературных героев гомоэротической литературы второй половины XX столетия. В двадцатые годы появился роман Маккея «Парень-проститутка» (в английском переводе — «Хастлер»), во второй половине века — многочисленные романы Фила Андроса (Сэмьюела Стюарда), «Мистер Мадам» К.Марлоу, автобиографические романы Р.Дж. МакМаллена, романы Бото Лазерштейна, лорда Р.Моэна (это племянник Сомерсета Моэма), Джона Речи, Ч.Ханта, Дж. Бидла, К.Б.Раула и др. (МасКау 1926, 1985; Laserstein 1954; Rechy 1963; 1977; Marlowe К. 1964; Andros 1965, 1969, 1970а, 1970Ь, 1970с; 1971а, 1971Ь, Maughan 1970,1982; Hunt 1986; Raul 1986; McMullen 1989,1990; Beadle 1990).

Особенно ясно глубинная связь гомосексуальности с проституцией определилась с возникновением геевского сообщества и геевской субкультуры.

Анонимный собеседник Джорджа Стэмболиена, интервью с которым уже цитировалось (Stambolian 1984: 160), так поясняет понятие «гей»:


«Слово «гей» («веселый» — Л.К.) происходит из полусвета, из мира «веселых девиц», и предполагает нечто промискуитетов, публичное, полупрофессиональное». Он добавляет, что геи живут среди себе подобных, общаются в основном друг с другом и имеют уйму сексуальной практики. «Всё это делает их слегка пресыщенными и дает им почти профессиональный подход к их сосочкам и члену. <…>

Геевский мир, похоже, не щадит других людей. «Так много мужчин, так мало времени» — вот гей. При разговоре об их «трюкачестве» и чьих-то «трюках» (так англоязычные гей называют свои сексуальные приключения. — Л.К.) меня передергивает. Это ведь профессиональное словечко проституток. О, у меня полно практики со множеством разных мужчин, но когда кто-то мне по сердцу, я держусь за этих парней, я стопорю, чтобы оставить их в моей жизни».


Таким образом, профессионализация и проституционализация гомосексуального секса — это первое негативное следствие победы геевского движения, которое бросается в глаза.

Субкультуру гей-баров, голубых дискотек, клубов гомосексуалов, специальных бань и других мест для встречи, с ее упором на случайные встречи и сексуальные победы, часто называют рынком секса (Read 1980). Бойер доказывает, что эта культура предлагает молодым геям патронаж старших мужчин и представляет проституцию как более или менее нормальный аспект геевского сообщества (Воуег 1989). С этим согласен Уэст (West 1992: 78). Когда гей пользуются гей-барами, банями и клубами, они платят — и немало. Это тоже можно рассматривать как плату за секс, а организаторы этих злачных мест недалеко ушли от содержателей борделей.

В каком-то смысле в большом западном городе кварталы, заселенные геями («голубые гетто»), битком набитые гей-барами, голубыми банями и прорезанные голубыми променадами («плешками»), представляют собой один большой бордель, со всеми его преимуществами для гуляк — легкостью контактов и толерантностью, но и с его постылыми недостатками — пустотой, бесцельностью, скукой, а также наигранностью чувств и болезненными страстями.

Мужской бордель описан неоднократно в художественной литературе — со времен Марселя Пруста, у которого это бордель Блока, куда рассказчик отдал мебель своей тетушки, и бордель Жюпена, финансируемый бароном де Шарлю. Пруст описывал бордель весьма критически. С тех пор в литературе описания мужских борделей — как впрочем и женских — не подавались в более выгодном свете.

Отличия современной ситуации в том, что эти описания стали приобретать апологетический характер. Бордель воспевается как наилучшее место для сексуальной разрядки, как идеал гомосексуального блаженства. Но так как реальные, знакомые бордели под носом лучше не стали и, вероятно, не могут стать, то для восхитительных картин легко выбираемой и приобретаемой любви служат далекие бордели за границей. Для русской геевской прессы — это бордели на западе, хотя бы и ближнем (в бывших соцстранах), для западных — на экзотическом азиатском востоке или в Северной Африке (в бывших колониях).

Восхваления экзотических услад в восточных мужских борделях встречались и раньше. Но в частной переписке. Так, Гюстав Флобер в своих произведениях, конечно, сексуален — «Искушение Св. Антония», «Мадам Бовари», ориенталистическая «Саламбо», но голубых тонов там нет. Правда, известно, что о своей героине он говорил: «Мадам Бовари — это я».

В 1867 г. он писал Жорж Занд: «Я страдаю беспричинными сердцебиениями, пожалуй, понятными, всё сказывается на такой истеричке, как я. Ибо я утверждаю, что мужчины истеричны, как женщины, и что я именно таков» (Flaubert 1991: 592). А в 1874 г. он писал другой своей знакомой: «Др. Харди… называет меня старой истеричкой. «Доктор, — сказал я ему, — Вы совершенно правы» (Flaubert 1926-54, 7: 137).

Но и это еще не признания в гомосексуальности.

Тем интереснее его письмо 1850 г. из Египта его другу, «бесценному бугру» (активному гомосексуалу) Луи Буйе, во Францию (Mitchell 1995: 99-102; Lariviere 1997: 144).


«Я тут наведывал турецкие бани… Мы еще не видели ни одной танцовщицы; все они в изгнании в Верхнем Египте. Да и хороших борделей в Каире уже нет. <…> Но мы видели танцоров. О! О! О!

Это для нас, позвать бы тебя. Я был расстроен и очень грустил, что тебя не было. Три или четыре музыканта, игравших на любопытных инструментах (я привезу домой несколько), меняли свои места в конце столовой отеля <…> В качестве танцоров вообрази двух негодяев, вполне уродливых, но чарующих своей развращенностью, с бесстыдной хитроватостью и женственностью движений, с глазами, подкрашенными сурьмой. Костюм их — широкие шаровары… То и дело во время танца импресарио, или сводник, который их привел, увивается вокруг них, целуя их в живот, задницу или поясницу и делает непристойные замечания, чтобы добавить дополнительно перчику в блюдо, которое ясно и само по себе. Это слишком прекрасно, чтобы быть возбуждающим. Сомневаюсь, сможем ли мы найти, что женщины столь же хороши, сколь мужчины; уродливость последних добавляет очень много к этой вещи как искусству. Весь остаток дня у меня болела голова, и во время представления мне пришлось выходить пописать два или три раза — нервная реакция, которую я приписываю в частности музыке — надо, чтобы этот прелестный Хассан эль-Бельбейси пришел снова. Он спляшет Танец Пчелы специально для меня. Выполненный таким бардашом (пассивным гомосексуалом. — Л.К.), как он, это вряд ли будет чем-то для детей.

Если речь о бардашах, то вот что я знаю о них. Здесь это вполне принято. Люди признают содомию других, об этом говорят за столом в отеле. Иногда ты чуть-чуть восстаешь против этого, но тебя все начинают поддразнивать, и ты заканчиваешь признанием. Путешествуя, как мы, для образовательных целей и имея правительственное задание, мы сочли нашим долгом предаться этой форме эякуляции. Пока возможность еще не представилась. Однако мы продолжаем искать ее. Такие вещи обычно происходят в банях. Ты заказываешь для себя баню (пять франков, включая массаж, трубку, кофе, простыню и полотенце) и протыкаешь своего парня в одной из комнат. Учти, далее, что все банщики — бардаши. Завершающие массажисты, те, кто приходит растереть тебя, когда всё остальное уже позади, очень приятные юноши. Мы положили глаз на одного в бане неподалеку от нашего отеля. Я сделал заказ в баню для себя одного. Я пришел, а этого шельмеца в тот день не было! <…> В тот день (это было позавчера, в понедельник) мой келлар нежно растирал меня и, когда он добрался до моих благородных частей, он поднял мой валек любви, чтобы его очистить, затем, продолжая растирать мою грудь правой рукой, он стал потягивать меня правой за член и, дёргая его вверх-вниз, склонился к моему плечу и сказал: «бакшиш, бакшиш». Это был человек лет пятидесяти, совершенно отвратительный».

Этот афронт очень расстроил писателя, и он добавляет: «на днях Макс отдрочил себя сам в пустынном квартале среди руин, он говорит, что это было очень хорошо». Макс — это его спутник в путешествиях и интимный друг Максим дю Кам, с которым они обручились (обменялись кольцами). Через полгода Флобер пишет Буйе: «Кстати, ты меня спрашиваешь, попользовался ли я банными делами. Да, причем с молодым парнем, испещренным небольшими оспинами и в огромном тюрбане. Это меня рассмешило, вот и всё. Но я возобновил это дело. Потому что если опыт хорош, его надо повторить». И добавляет: «Я сожалею (слово слишком слабое), что тебя не было. Я наслаждался за себя и за тебя. Я был возбужден за нас обоих, добрая доля была твоя, будь спокоен».

Увлекаясь на Востоке проститутками обоего пола, писатель подхватил сифилис. Уже из Дамаска он пишет: «Ничто не может быть красивее подростков Дамаска. Тут юноши 18–20 лет, которые просто великолепны… но по причине моей оспы я должен сохранять целомудрие».


Всё это в письмах, не для публикации. И, хоть и не без удовольствия, но, пожалуй, без идеализации.

А вот описание борделя в одном из свежих номеров журнала «1/10» (№ 22).


Анонимный автор останавливается «на заведении, работающем всегда и ориентированном на туристов, Итак, заведение для траханья. Его простейшей формой является БОРДЕЛЬ. Такое заведение в Праге есть, и не спешите воротить нос. Вот как раз случай, когда реальность заставляет переосмыслить всякие глубокие рассуждения о порочности и вреде подобного времяпрепровождения.

Представьте себе красивый двухэтажный домик, из тех, в которых живут герои американских фильмов. На первом этаже — уютный бар, телевизор, отдельные столики, аккуратно разложенные журналы — да-да, такие, для поднятия тонуса, я бы сказал. За столиками сидят — нет, не посетители. То есть, посетители, конечно, тоже, но в основном это — сами понимаете (язык не поворачивается назвать их проститутами). Честно говоря, лично я подобного не ожидал. Одно дело знать, что в таких заведениях обычно широкий выбор, другое дело — воочию увидеть этот самый выбор. Тут тебе и романтичные томные юноши, и мальчики полуэкзотического вида (один из них утверждал, что он аргентинец), и просто симпатичные молодые создания без всякого налета голубизны, и длинноволосые красавцы-рокеры, и даже парочка культуристов. Процесс весь очень прост — выбираешь, делаешь ему знак, он подходит и в легкой непринужденной беседе (на английском, немецком или даже русском) называет цену — обычно это порядка 75 долларов. Дальше следует ваше согласие, и тогда будет продолжение. Если же вы вдруг зажидитесь и откажетесь, то тогда вас ждет только выходная (она же входная) дверь, ибо больше здесь делать нечего. Расстраиваться, во всяком случае, из-за подобной простоты, граничащей с цинизмом, вы не станете — уж больно они все симпатичные, на них даже просто смотреть приятно. Поэтому я колебался недолго, и, коротенько заклеймив себя за падение в столь примитивный разврат, кивнул утвердительно, а потому и знакомство с заведением на этом не закончилось.

Каюсь, выбор сделать было нелегко. Главная трудность здесь — остановившись на ком-то, убедить потом себя, что выбор сделан, потому что остальные — тоже хороши, их тоже хочется. Это чувство не оставляет до самого конца, и даже после, когда уже все позади, все равно кажется, что ты выбрал не самого красивого. Впрочем, это, видимо, единственный недостаток…

Итак, я выбрал. Он выглядел точь-в-точь как мальчики в чешских журналах, возможно, он даже снимался в каком-то из них, потому что показался смутно знакомым. Все было при нем: белозубая улыбка, смазливое лицо, голубые джинсы, ладно облегавшие не худое и не полное тело, и, возможно, самое главное — никаких внешних признаков рода его занятий. Он не кривлялся, не строил глазки — ничего такого, упаси боже. Обычный симпатичный парнишка, которых много ходит по улицам как у нас, так и там.

И что же дальше? А дальше мы идем на второй этаж, «в нумера». Для начала он показывает, какие номера у них есть. И это, без сомнений, главный плюс заведения. Я бы не отказался просто пожить в таком номере лет этак 50–60, можно даже и без этого гарема внизу. Роскошная и удобная мебель, двуспальные кровати вместимостью персон на пять, мягкие коврики, эротические картины на стенах, а ванна — это что-то, я вам скажу… Первое же ее достоинство, сражающее напрочь советского человека — она большая! Туда свободно входят двое, и остается место еще для двоих как минимум! И она не просто большая, но еще удобная и красивая. Не случайно один из номеров и состоит, собственно, только из ванны, и я бы вполне понял тех, кто ею бы и ограничился. <…>

Но все равно, и в обычном номере с этой божественной ванной было очень неплохо. Это вам не барокамера, куда Майкл Джексон водит своих мальчиков. Окружающая обстановка вполне способствовала тому, что там происходило, а на этом, кстати, я не буду останавливаться слишком подробно. А то получится порнография, да и к тому же у всех разные вкусы, и что люблю я, может быть совершенно неинтересно другим. Скажу только, что когда мы наконец вылезли из ванной, я велел ему раздвинуть ноги пошире, и в таком виде он и пребывал все оставшееся время, несмотря на разнообразие поз и видов наших занятий.

Увы, всему хорошему приходит конец, и настал тот горький миг, когда пришлось покинуть эту райскую комнату и весь этот райский уголок. Хотя, конечно, рай этот случился совсем не даром, но по крайней мере, деньги оказались потраченными не зря. Ну, а раз платишь и взамен получаешь нечто вполне качественное и соответствующее уровню цены, это вполне оправданно и имеет полное право на существование. Можно по-разному относиться к подобной продажной любви, точнее, продажному сексу, есть тут свои «за» и «против», но, по крайней мере, если платишь, то хочешь иметь взамен то, что хочешь, и в этом заведении сие выполняется на все сто. Ну, а основной закон нормальной жизни, гласящий «не хочешь — не покупай», никто не отменял и в Праге.

(Места, описанные выше, подлинные. События тоже. Прочие совпадения с реальностью не случайны.)».


А вот соответствующие описания в западной литературе. В мемуарах Кристофера Ишервуда, выдающегося английского писателя, можно прочесть ностальгическое повествование о его давнем путешествии в Китай, которое он предпринял вместе с самым крупным английским поэтом Уистаном Оденом. Оба вполне гомосексуальны. В Шанхае они жили у британского посла.


Ишервуд описывает, как они вдвоем начали «отнимать выходные у своего общественного сознания ради бань, где вас эротически мыли и массажировали юноши. Вы могли подцепить этих обслуживающих, и многие из них были красивы. Те из них, которые были временно не заняты, хихикая, наблюдали действо сквозь дыры в стенке банного помещения. Что делало это приключение экзотически привлекательным, это чай, подававшийся клиенту все время — даже в середине объятий обслуживавший освобождал одну руку, наливал чашку и поднимал ее к губам клиента, нежно, но твердо. Если вы сперва отказывались от чая, обслуживающий продолжал предлагать, пока вы не согласитесь. Это было как сексуальная фантазия, в которой нагая медсестра дарит любовью пациента, но всё же настойчиво продолжает пунктуально давать ему лекарство в назначенные сроки».

Посол всегда спрашивал своих гостей, где они провели выходной день, они придумывали что-нибудь, посол «принимал их ложь без комментариев, но определенные искорки в его глазах заставляли их подозревать, что он ведет с ними игру». Очевидно, ради их безопасности он установил за ними слежку и хорошо знал, где они проводят время.

(Isherwood 1993: 274–275)


А вот в современном откровенно рекламном западном издании описание восточного борделя (в Таиланде) под заголовком «Заходим в бары и массажные»:


«Место переполнено, особенно молодыми парнями, из которых одни одеты или полуодеты, другие голые. Гостя проводят на диван и официант принимает его заказ. <…> Напитки тотчас подаются, и гость может смотреть всё, когда ему удобно.

Помещение убрано и обставлено всем белым. По одну сторону бар, а в середине удобные кресла и диван. В конце зала — дверь и лестница, ведущая на второй этаж в «Комнаты Отдыха», для проституции. Посетитель должен уплатить 150 батов (6 долларов) за пользование такой комнатой. Если посетитель выбирает одного из мальчиков, он должен уплатить 200 батов за то, что тот оставляет свои обязанности в рабочее время. <…> Каждый мальчик имеет номер сбоку на своих штанах, так что посетитель может дать знать официанту, кого он желает.

Сцена убрана зеркалами, и на ней восемь мальчиков танцуют. <…> С 9 до 11 вечера мальчики меняются в танце на сцене, трогая свои сексуальные части и манипулируя ими. У некоторых из них эрекция, и они явно получают удовольствие, показываясь таким образом. В таком танце голыми участвуют до 50 парней. В другом баре в этом принимает участие даже 100 парней, но каждый остается на сцене не более трех минут.

По приказу полиции парни, которые восходят на сцену, должны быть не младше 18 лет. Большинство — между 18 и 23 годами, но многие таиландские парни выглядят моложе своего возраста, так что может показаться, что им лишь около 15.

Настоящее представление начинается в 11 часов. Первый номер состоит из парней, одетых как певицы. Затем мускулистый бодибилдер показывает свою силу. Третий номер — парень выступает со стриптизом, который достигает вершины, когда выступающий эякулирует струю на метровое расстояние. Аудитория аплодирует, и служители очищают сцену. За этим следует танец двух мальчиков, держащих восковые факелы, воск которых тает на их телах, когда они танцуют.

Затем два мальчика чувственно моют друг друга по всему телу водой с мылом. В последнем номере два мальчика, сперва много наигравшись с надеванием кондома, осуществляют гомосексуальное сношение на сцене под уменьшающимся освещением. На этом представление окончено, и сцена свободна снова для мальчиков, продолжающих постоянный танец до 1 или 2 ночи».

(West 1992: 320–321)


Описания местных европейских борделей много скромнее — сводятся к рассмотрению и выбору полуголых парней через скрытое окно (одностороннее зеркало — прозрачное с одной стороны) или несколько таких зеркал, а затем упокоению с выбранным парнем в номере. Всё деловито, сравнительно опрятно, по возможности обеспечено медицинским контролем и с обеих сторон очень расчетливо. Такой секс несколько безопаснее, чем случайные встречи на улице и в банях, эстетичнее, чем секс в туалетах, но даже этот последний всё-таки романтичнее, чем секс в борделе. Романтики тут явно никакой.

Если всё это оказывается идеалами геевской сексуальной активности, то позитивные цели борьбы разочаровывают. Борьба имела смысл как отрицание — как восстание против притеснений, против неравноправия, против подавления чувственных проявлений секс-меньшинств. Но Стоунуолл был не только восстанием с либеральными требованиями, не только борьбой за толерантность. Он был одновременно бунтом работников и завсегдатаев гей-баров и мужских борделей, отстаивавших свою свободу: одним — работать в этих заведениях, другим — околачиваться в них беспрепятственно. Это были их позитивные идеалы. Такими они и остались. Это теперь позитивные идеалы геевской субкультуры. Вот они-то оказались убогими.

5. Синдром вечной юности

«Юность долго не блестит», — с таким предостережением обращался Лермонтов к юному барону Тизенгаузену. Для гомосексуалов эта истина обладает действительно грозным звучанием. Геннадий Н-ов, как он представляется, «гомосексуалист с более чем двадцатилетним стажем», делится с газетой «Тема» своими трудными психологическими проблемами (Н-ов 1992: 3). Это в основном проблемы адаптации — к гетеросексуальной среде (проблема выхода из подполья), к гомосексуальной среде (проблема поиска постоянного и оптимального партнера, тогда как поиск лучшего всегда противоречит постоянству), и адаптация к собственному возрасту (проблема старения). В данном контексте любопытно последнее: это болезненная проблема для любого гомосексуала, сознает он это или еще нет. Юнкер Тизенгаузен, у ног которого валялись многие, этого еще не сознавал; его приятель Лермонтов сознавал вполне.

Конечно, и гетеросексуалов не радует старение — жена утрачивает сексуальную притягательность, а молодые женщины перестают рассматривать тебя самого как сексуально привлекательную фигуру. Но там, у гетеросексуалов, по крайней мере, удельный вес сексуальных проблем меньше: отвлекают семейные заботы, экономика, квартирный вопрос, проблемы детей. Гомосексуалы же и вообще более сексуальны, да еще и нет этих «отвлекающих» проблем. Проблема старения поэтому стоит острее.

О своей сексуальной жизни Геннадий Н-ов пишет:


«Начал с 14 лет, партнеров искал в основном по туалетам, и надо сказать, что долгое время мог выбирать сам. Помнится, со мной шли на контакт самые интересные мальчики. Отказы я бы мог пересчитать по пальцам. Но вот лет пять тому назад (то есть когда Геннадию, видимо, перевалило за 35. — Л.К.) один из таких мальчиков, когда я предложил ему себя, презрительно отвернулся и процедил: «Таких не надо». Я понял, что стал таким же «стариканом», как и те, на кого недавно сам поглядывал свысока и кто заискивающе смотрит на молодежь. Я перестал ходить по туалетам, чтобы не навязываться. За последнее время имел всего 3–4 контакта.

Я не считаю себя обиженным. Хотя мне не удалось участвовать в групповом акте, а я так об этом мечтал, хотя мне не удалось встретить постоянного друга, а я еще в школе испытал настоящую, но безответную любовь к однокласснику, я ни о чем не жалею.

Мне сейчас трудно даже предположить, что я мог бы полюбить женщину. Живу воспоминаниями, занимаюсь онанизмом под порнографию, любуюсь на улице современными фавнами и фавнятами».


Тот же возрастной рубеж указан и в письме Яна в газете-журнале «1/10»:


«Я не похож на принца, которого все так упорно стремятся найти через вашу газету, вполне нормальный и самостоятельный парень. По газете посмотреть, то все ищут молодых, красивых, спортивных, денежных и материально обеспеченных, хотят получить всё, взамен не отдавая ничего, кроме своего холодного и голодного тела. <…>

А время идет, и скоро, очень скоро эти самые разборчивые ребята окажутся у той самой черты, которая называется ВОЗРАСТ, и им тоже будет 30–35 лет. И, может быть, поймут они, что лучше «синица в руках, чем журавль в небе». И не лучше бы опустить этим заинтересованным ребятам свой взор пониже, оглядеться вокруг и реально посмотреть на себя со стороны. Ведь пока они выбирают и выискивают, время-то уйдет, и останутся они (не дай Бог, конечно) у разбитого корыта».

(Ян 1993)


Как видим, в отношении возможности неограниченных контактов старость у геев наступает рано — до сорока. Правда, как сострил один гей, «вы должны знать, что любой гомик, признающийся, что ему сорок, на самом деле не моложе шестидесяти» (Klejnberg 1984:179).

Трудно забыть унизительную картину молодящегося и подкрашивающегося гомосексуального старика, подмазывающегося к стайке молодежи, в рассказе Генриха Манна «Смерть в Венеции».

Печальная трансформация происходит с пожилым писателем Ашенбахом, главным героем «Смерти в Венеции». Вначале он ужасается при виде старого гомосексуала, увивающегося вокруг стайки молодежи и старающегося уподобиться им. Он с омерзением отмечает его накрашенное лицо. Но, влюбившись в юного Тадзио, он убеждается, что ему страшно не хватает юности, и надеется, что разные ухищрения помогут ему ее вернуть. Он кончает тем, что сам красит волосы, тщательно выбирает галстуки, использует духи и, в конце концов, прибегает к косметике. Ради возможности видеть Тадзио он не покинул Венецию, пораженную эпидемией холеры, заболел и умер. Но в сущности автор даровал ему смерть, чтобы спасти от страшного унижения: столкновения его фальшивой, поддельной юности с настоящей.

(Рассказ, написанный в 1913 г., отражает собственные переживания писателя. Он был в Венеции в 1911 г. и был там тайно влюблен в польского мальчика Владислава Моеса. Когда тот вырос и прочитал рассказ, он удивился, как точно Томас Манн описал его полотняный костюм.)

По данным Даннекера и Рейхе, верхней возрастной границей предпочитаемого секс-партнера только 2 % опрошенных указали свыше 50 лет, еще 8 % — пятое десятилетие (41–50 год), еще 16 % — отрезок между 36 и 40 годами, и 23 % — предшествующий отрезок (31–35 год). Остальные 50 % хотели бы партнера помоложе. Молодость немецкие гомосексуалы ограничивают 30 годами, потом следует 5 лет переходного периода, а с 35 начинается старость, так что длительность ее получается минимум в три раза больше, чем юности. Более 90 % молодых предпочитают партнера до 25 лет, только 3 % 20-летних готовы иметь секс с человеком старше 35 лет, и в любой возрастной группе предпочтение молодого (до 25 лет) партнера составляет свыше 66 % (Dannecker und Reiche 1975: 123–131, Tab. 35).

В 1870 г. Уолт Уитмен, которому перевалило за 50, отметил в своем дневнике, что пора прекратить связь с Питером Дойлом, который моложе на 25 лет, не давать дурачить себя, прервать эту недостойную и бессмысленную мороку. И дал себе зарок: «С этого часа на всю жизнь». Тщетно.

Его биограф Гэри Шмидгол по этому поводу не удержался от личного примечания:


«Я был вынужден столкнуться с той же дилеммой <…>: оставаться ли сексуально энергичным и активным, достигнув конца среднего возраста, — с риском поражения, разрушительного для это, или уйти в отставку с сексуальной арены красиво, элегантно, гордо. Сексуальные партнеры продолжают быть моложе меня, и я всё больше сознаю, что по мере того, как я старею, всё труднее завлечь их.

Интересно, как мне быть. Меня всё еще привлекают партнеры моложе меня, и я всё еще привлекателен для них, возможно, потому, что мои белокурые волосы всё еще не поседели (в отличие от Уолта). Они даже не начали выпадать <…> Превращусь ли я в старикашку, высматривающего мальчиков под сводами супермаркета, как Гинзберг воображает современного Уитмена, или я буду нежно поглядывать на юных атлетов из своей инвалидной коляски, как это Уитмен делал в парке Кемдена, или всего лишь удовлетворюсь присутствием и прикосновением мускулистого слуги-няньки типа Эда Уилкинса, на кого и останется смотреть».

(Schmidgall 1997: 271–272)


Философ Ролан Барт к 64 годам столкнулся с той же проблемой: он пылал страстью к красивому юному гостю Оливье, но тот не реагировал. Барт пришел в отчаянье: «Мне хотелось плакать» — записывает он в дневнике. Он отправил юношу домой, «зная, что это конец и что в моей жизни закончилась еще одна вещь: любовь к мальчику» (Barthes 1987: 115–116). Это была последняя запись в его дневнике. Вскоре он умер.

В основании этой проблемы, острой для гомосексуалов всегда и везде, лежат два фактора. Один — это общее предпочтение юности в сексе, характерное для всех мужчин, да и вообще для всех людей, другой — особый культ юности в геевской субкультуре.

Первый фактор интуитивно понятен, потому что мы почти все ему подвластны, но понятен лишь эмоционально. Объяснить-то его логически, разумом, как раз непросто. Этолог В.Р.Дольник в своей книге «Непослушное дитя биосферы» стремится найти эволюционное объяснение предпочтению молодости в сексуальном выборе человека. Ведь у других животных его нет.


«Ясно, что идеальный образ самки в мозгу самца соответствует образу самок, во-первых, в состоянии половой готовности, а во-вторых, в расцвете жизни, то есть не юных. И действительно, у животных, включая обезьян, молодым самкам самцы предпочитают более зрелых. Почему же у человека юные женщины выигрывают конкуренцию у тех, кто старше? И мало того, почему взрослые женщины с помощью всех возможных ухищрений стремятся замаскировать себя под очень-очень молодых?»

(Schmidgall 1997: 271–272)


Объяснение Дольника таково:


«Юные девы несут на себе признаки полового созревания. Это тонко натянутая под действием недавно образовавшейся жировой прослойки кожа, припухшие от прилива крови губы, налитая грудь и прочее. Когда-то у обезьяньих предков эти признаки возникали многократно за жизнь особи, в каждый репродуктивный сезон. И инстинктивная программа мужчины на них настроена. Но у женщин они в подлинном виде возникают один раз, в юности, а всю жизнь сохраняется их подобие. Но не точное. Получается, что предпочтение юных не имеет никакого биологического смысла, это эффект сохранения у мужчин в неизменном виде древней программы в сочетании с изменившимся обликом женщины».

(Дольник 1994: 114–115)


Вероятно, эта программа, функционально объяснимая у гетеросексуалов, сохраняет свое действие и у части гомосексуалов, хотя женский облик для них уже не имеет значения. О среднем гее Джон Престон сказал:


«Он не педофил в классическом смысле этого слова, но его, право, влекут ситуации между мужчинами, которых он видит равными, когда возрастная разница повышает их эротическую привлекательность».

(Preston 1984: 369)


Что касается культа юности, специфического для геевской субкультуры, то он сложился под действием ряда причин. Первая — органическая. Именно у юноши уровень выработки сексуальных гормонов — самый высокий, соответственно сексуальность чрезвычайно велика, а это придает ему особую сексуальную возбудимость и привлекательность, сексапил. Вторая причина — ситуационная. Она связана с общим ростом молодежного самосознания и усилением позиций молодежи в обществе как раз в годы сложения геевской субкультуры. С конфликтом поколений, с молодежным бунтом 1968 года. С лозунгами «Не верь никому после сорока».

С нередкими тогда пожеланиями «жить только до сорока». Это тогда произошла смена киногероев — на смену зрелым и прошедшим войну мужчинам пришли мятежные и упивающиеся любовью юноши. А третий фактор характерен именно для геевской субкультуры. Это возведение сексуальных качеств в ранг высших ценностей, выше всех других, оценка человека прежде всего с точки зрения его сексуальных качеств, нередко — чисто физических (большой член, неутомимость в сексе, высокая техника секса). Геи, можно сказать, существуют в атмосфере вечной юности. Они видят себя юными и хотят общаться только с юношами.


«Для многих геев, — пишет Силверстайн, — старение это тема, которую немыслимо упоминать. Они считают, что после сорока жизнь кончена. Это достойный сожаления признак низкой самооценки, ибо приравнивает сексуальную идеализацию к человеческой ценности вообще».

(Silverstein 1981: 266)


В журнале «Адвокейт» приводится отзыв молодого гея о его пожилом соседе:


«Я никогда не знал его имени. Он жил где-то этажом выше нас, скорее анонимно… Я только знаю о нем несколько вещей. Он носил слишком много колец. Он любил кошек и Моцарта… И он отпугивал меня до полусмерти. Это потому, что он был тем, чем, как я боялся, я становлюсь, — бабушкой».

(Kantorowitz 1976)


«Возрастная сегрегация» — называет это автор книги «Седой гей».

(Bergеr 1982:29–30)


Можно сказать, что геи создали субкультуру, неуютную и убийственную для них самих, хотя многие из них начинают понимать это только по мере взросления, становясь старше и мудрее. Тогда они открывают для себя ту истину, что и помимо секса есть то, ради чего стоит жить, и более того — что и для старых людей в интимной жизни, вопреки геевской субкультуре и вне ее, сохраняются возможности сексуальных утех.

В очерке «Эти вымирающие поколения» Сеймур Клайнберг восхищается группой неимоверно старых гомосексуалов, продолжающих почти до самой смерти сексуальную практику друг с другом. Он рассуждает:


«Когда кто-то старик и гей, он всегда и везде несет груз общественного безразличия или презрения вдобавок к пожизненному притеснению как гомосексуала или лесбиянки. В обсуждении этой темы с людьми, которых я интервьюировал, один вопрос был главным:

Труднее ли геям встречать старость? Ответ звучал ободряюще: «Нет, не особенно». Даже если учесть пресловутую увлеченность юношеством среди геев. В некоторых случаях принадлежность к геям даже делает старость более легкой. Для людей, которым далеко за шестьдесят или семьдесят, жизнь в качестве геев в этом столетии и то, что они выжили после таких несчастий, облегчает травму старости. Долгая жизнь в подполье часто закаляет человека; некоторые даже более счастливы, чем их гетеросексуальные сверстники, для которых вдовство и одиночество, как и утеря социального места — заключительное горе».

(Kleinberg 1984: 178)


Однако многим сексуальное общение со сверстниками — такими же стариками — весьма слабое утешение, хотя сейчас есть и журнал, специально пропагандирующий такой «утешительный» секс. Но есть и более сильные высказывания в пользу оптимистической перспективы старения — о том, что и общение с молодежью не для всех закрывается.


«Понятно, — пишет антрополог Шнеебаум, — что на подходе к шестидесяти Джордж начал беспокоится насчет своей привлекательности для других, насчет того, что его станут воспринимать как старого и нежеланного. Это время, когда большинство мужчин и женщин чувствуют, что их сексуальная жизнь убывает или приходит к концу, как бы их железы ни твердили им о противоположном. В течение всей жизни нам приходится верить, что старение означает уменьшение сексуальной тяги и желания. Лично я, в мои шестьдесят один, более удовлетворен собой, чем в любой другой период моей жизни, и нахожу, что молодые люди льнут ко мне так, как никогда до того. Неважно, как эта перемена произошла — что пришлось пройти через разные болезненные «обряды перехода»; факт состоит в том, что по крайней мере сейчас в моей жизни кое-что созрело из того, что было посеяно».

(Schneebaum 1969)


Геевская субкультура предлагает геям в старости только одну панацею — проституцию, то есть секс без взаимности, секс без любви, даже без простой привязанности. Это отмечают Даннекер и Рейхе: «Проституция — оборотная сторона фетишизации юности» (Dannecker und Reiche 1975: 131). Многих это не может устроить. Гарвардский психолог Браун жалуется, что в старости пришлось пользоваться услугами хастлеров (Brown 1996). Что же способно дать другую перспективу?

Прежде всего, конечно, сохранение здоровья, силы, опрятности и чувства собственного достоинства. Это как раз то, что в рамках геевской субкультуры, с ее барами, алкоголем и наркотиками, ночной жизнью и венерическими болезнями, сохраняется меньше всего. Во-вторых, старик становится привлекательным для молодых в том случае, если он накапливает к этому возрасту богатые знания и умения и щедро делится ими, если с его именем связаны выдающиеся достижения — словом, если он оказывается чрезвычайно интересным человеком.

Тогда эти качества компенсируют всем известные недостатки старости и создают образ, к которому неудержимо тянет молодых. В том числе и сексуально. Ведь сексуальной притягательностью обладают не только свежесть и красота, но и духовная сила, ум, воля. Разумеется, также слава и власть. «Слава — большой афродизиак», — говорил Трумэн Капоте (Clarke 1988: 422). Словом, общая аура авторитета и величия.

В разделе о притягательных отличиях я уже приводил пример сексуальной тяги рядового к офицерам. В разделе «Похищение Ганимеда» я цитировал воспоминания Карпентера о том, как он в юности посетил в Америке старого поэта Уолта Уитмена и имел с ним секс, как его «молодая жизненность» бежала в уста старика. А когда самому Карпентеру было восемьдесят (!), к нему явился молодой (двадцать с чем-то) американец Гэвин Артур, и сцена повторилась. Сохранилось описание этой сцены Артуром, ныне покойным.


В сексе с молодым Артуром Карпентер действовал искусно, «между поцелуями восторженно поедал глазами мое тело с возрастающим исступлением… У меня было отчетливое чувство, что, когда я кончал, он ощущал это, как если бы он сам кончал — что в этот момент он был мною. После этого он сказал: «Когда я был священником, я думал, что во время причастия я един с Богом. Теперь я понимаю, что здесь более глубокое причащение».

(Katz 1976: 961, n. 117)


Существенно не то, что он ощущал в этот момент, а то, что он чувствовал раньше, когда «причащался» к Уитмену, а в этот момент — что чувствовал Гэвин Артур, «причащаясь» к Карпентеру. «Эстафета гомосексуального причащения» интеллектуалов продолжалась: когда Гэвин Артур состарился, с ним переспал молодой Нил Кэссиди, а тот, став старше и завоевав громкую славу, сделал своим любовником молодого Аллена Гинзберга, который, в свою очередь, тридцатилетним влюбился в двадцатилетнего красавца Питера Орловского…

Но когда молодой русский поэт-скандалист Ярослав Могутин посетил их трущобную квартиру в Нью-Йорке, всемирно известный Гинзберг предстал перед ним уже семидесятилетним старцем с парализованной половиной лица, а красавец Питер Орловски, проживший с Гинзбергом сорок лет, оказался опустившимся пузатым стариком в трусах на подтяжках, который, кряхтя и бормоча, стирает белье в раковине. Гинзберг, будучи уже незадолго до смерти, всё еще был готов к сексуальным похождениям, но Могутин ужаснулся, и эстафета пресеклась. Хотя Могутин озаглавил свое интервью «А.Гинзберг. Три часа в постели с пидором-индивидуалистом» (1996), это было всего лишь завлекательное заглавие: на постели, «застеленной несвежим бельем», они только сидели и беседовали. Однако Могутина отпугнул не возраст Гинзберга и Орловского, а их запущенность. Заключил же он форменный брак с пожилым американцем Робертом Филиппини!

Аналогичное причащение увлекло писателя Фила Андроса. Будучи молодым и желая приобщиться к образу покойного Оскара Уайлда, он специально помчался в Лондон, соблазнил пожилого Альфреда Дугласа и переспал с ним. Любят и уродливых, любят и старых. А когда возникает любовь, то не замечаются очевидные недостатки. Но если в юных и красивых влюбляются сразу, с первого взгляда (а потом нередко быстро разочаровываются), то чем старше человек, тем больше времени должно пройти от первой встречи до восприятия его как возможного объекта любви, тем больше внимания он должен тратить на иные, не сексуальные стороны контакта, тем больше сдержанности и такта должен проявить. Но стать по-настоящему интересным человеком в рамках геевской субкультуры также очень трудно, потому что это предполагает широту интересов личности и ее активность в общей культуре, а не жизнь, в которой много свободного времени, и оно всё проходит между барами и банями.

Есть и в самих характеристиках гомосексуальной популяции некие заглушаемые субкультурой, но всё же наличные константы, которые способны внушить надежду старикам. Это нормальное разнообразие видов гомосексуальной ориентации. Очень многие гомосексуалы не имеют обыкновения выбирать партнеров из ровесников. В обследованной Кинзи выборке у 41 % белых гомосексуалов большинство партнеров были, правда, ровесниками и еще 20,7 % имели много и очень много таких партнеров. Но у 33 % преобладали старшие партнеры, а 41 % вовсе не имели младших партнеров. Правда, в большинстве случаев разница невелика — в среднем 5–6 лет.

Но если большинство пристрастий делится между юношами и зрелыми «мачо», то на краях кривой распределения всё же существуют маргинальные группы тех, кто влюбляется в препубертатных мальчиков — это педофилы, — и тех, кто увлекается стариками, — геронтофилы. По Гиршфельду, как уже говорилось, эти группы составляют по пяти процентов всей гомосексуальной популяции.

Вслед за Фрейдом психологи строят гипотезы о причинах, вызывающих такое уклонение пристрастий, — недостаток внимания в детстве от отца, безответная сексуальная влюбленность в отца или, наоборот, сексуальные притязания отца. Могут быть и другие причины. А.Молль (у него это случай 30) передает автобиографию некоего X., 33 лет, университетского преподавателя.


«С 5-го до 9-го года жизни я играл по преимуществу с девочками, потому что у наших знакомых были только девочки. Я забавлялся куклами и жалел часто, отчего я не родился девочкой. Но на 10-м году я подружился с мальчиком, с которым я играл, и перестал жалеть об этом. До 13 лет я вел тесную дружбу только с женщинами, которые, однако, были значительно старше, почти в три раза старше меня. Это были очень образованные женщины, которые интересовались моим поразительным умственным развитием.

Почти на 13-м году я познакомился с одним врачом, о котором моя мать много рассказывала мне. Этому врачу было 37 лет; он был слегка седоват. Вот он стал моим идеалом. Никогда я еще не видал мужчины, который так сильно нравился бы мне. И когда я впоследствии встретился с господином лет 35–40 на вид, который был очень похож на моего врача, то я захотел познакомиться с ним и почувствовал большое влечение к нему.

Между 13-м и 14-м годами вполне развились мои половые органы. Я мастурбировал изредка лет до 18, но потом совершенно оставил это. Будучи студентом, я иногда спал вместе с товарищами, и в то время как мы клали наши члены между бедрами друг друга, у нас обоих дело доходило часто до семяизвержения. Но никогда я не чувствовал любви к кому-либо из этих студентов. И наоборот, я постоянно встречал мужчин, к которым чувствовал очень сильное влечение. Это почти всегда были люди науки, от 35 до 45 лет, седоватые и несколько похожие на вышеупомянутого врача. <…>

Никогда я не чувствовал любви к женщинам, хотя я часто бывал в их обществе <…> Я вскоре начал заниматься своей специальностью и делал большие успехи. Но желание найти мужчину, которого я мог бы любить, не покидало меня. Я слыхал рассказы товарищей, что они спали с женщинами, целовали их и т. д. Но всё это отталкивало меня <…> Но если бы один из тех мужчин, которых я описывал, позволил мне поцеловать его, я считал бы себя счастливейшим в мире.

На 26-м году я впервые познакомился с мужчиной, который, по-видимому, любил меня, и тогда-то я узнал, что помимо меня существуют и другие мужчины с такими же чувствами и желаниями, как и мои. Этот господин был выдающимся врачом, 50 лет от роду; я его ниже вкратце опишу под именем А. Я с ним знаком был уже несколько лет, хотя и не интимно. Когда мы очутились в чужом городе, он написал мне, чтобы я вечером зашел к нему в гостиницу, так как он хочет получить от меня сведения насчет одного знакомого. Я принял приглашение и вечером явился к нему. Мы поужинали, затем вернулись к нему в номер. <…> Часов в 10 вечера я, наконец, собрался уйти и взять себе отдельный номер, потому что здесь стояла лишь одна кровать. Но он и слушать об этом не хотел. Он убеждал меня, что его кровать достаточно велика и что я могу остаться у него ночевать, тем более что ему еще надо потолковать со мной. Я противился, доказывая ему, что в отдельных постелях мы будем лучше спать. Но в конце концов пришлось остаться.

Уже одно то, что он так настаивал, чтобы мы спали в одной кровати, возбудило во мне подозрение. Но так как я никогда не слыхал ничего о гомосексуальной любви, то мне и на ум не приходило, что он такой же, как и я. Раздевшись, я занял часть большой кровати; затем он лег и тотчас же заключил меня в свои объятия. Он стал ласкать меня, целовать, говорить, что влюблен в меня с первого раза и что он уже много усилий делал, чтобы привлечь меня, но я оставался нем и равнодушен. Тут-то я узнал, что есть еще такие, как я. Сознание этого факта меня ничуть не обрадовало».


Рассказчик решил при первой возможности расстаться с А. и найти симпатичную женщину. Случай скоро представился. Одна вдова охотно пошла ему навстречу.


«Половые сношения с ней не доставляли мне никаких затруднений. У меня быстро являлось семяизвержение, что в общем повторялось 4 раза за 2–3 часа. Но это сношение не доставило мне никакого удовольствия.

Девять месяцев спустя после первого сношения я встретился с другим господином В., с которым начал половые сношения, каковые имел уже с А. Сношения с В. доставили мне громадное удовольствие. <…> Наибольшее влечение я чувствовал к мужчинам от 35 до 50 лет. Всего лишь раз я сошелся с мужчиной 28 лет и раз с мужчиной 29 лет. С мальчиком или молодым человеком мне трудно было бы иметь дело, потому что я от природы не чувствую к ним никакого влечения. Однажды я спал с мужчиной, которому было свыше 60 лет, но он глядел сравнительно молодо и отличался удивительно красивыми седыми волосами. Толстых мужчин я не люблю, не нравятся мне также и громадные мужчины <…>

Приблизительно 7 лет назад у меня началась связь с А. С тех пор я свел интимное знакомство с 26 другими людьми. Но из этих 26 я действительно любил только трех». С тремя практически не было сношений, с 24 — были, в том числе с 4 дело сводилось к помещению пениса между бедер и прижиманию «теплым телом», с одним было анальное сношение (причем он был пассивным партнером), а 19 брали в рот, в то время как «я руками у них эякулировал». Далее следуют подробные характеристики всех 27 партнеров.

(Молль 1910:225–257)


Член редколлегии журнала «Риск» Д. Кузьмин рассказывает:


Был у меня один приятель, всё время влюблявшийся в сорокалетних бородатых мужиков; любопытно то объяснение, которое он — мальчик очень неглупый — этому нашел: общая идея была та, что он внутренне, психологически, принадлежал к этому поколению — поколению его родителей. Думаю, во многом это было недалеко от истины — во всяком случае и некоторые другие его жизненные проявления были не лишены налета архаичности: увлечение туризмом и бардовской песней, сугубо романтический выбор профессии…».

(Мужское 1997: 98)


По данным Реймонда Бергера в Америке доля молодых друзей (более чем на 20 лет моложе) у большинства обследованных им старых геев (54,7 %) составляет менее одной пятой, но у 21,7 % — от 1 до 2 пятых, у 17,0 % — от 2 до 3 пятых (то есть почти сорок процентов старых геев имеют немало молодых друзей), у 6,6 % — до 4 пятых и выше. У какого гетеросексуала столь высокая доля молодых подруг (или даже друзей)?

Объяснения могут быть разные, да и причины разные — духовная близость старшему поколению, инфантилизм и нехватка самостоятельности, ностальгия по отцовской нежности и т. п., но факт налицо: явление существует.

Широко известна типичная для гомосексуального быта фигура щедрого «папашки», «папочки с презентами» (sugar daddy), который материально поддерживает подростка из неблагополучной семьи в обмен на сексуальные ласки. Но нечто подобное существует и для более взрослых юношей и молодых людей. Тут еще чаще, чем с подростками связь оказывается не чисто коммерческой, а более теплой и искренней. Часто образуются довольно прочные пары, можно сказать, семьи, состоящие из пожилого человека, обычно состоятельного и авторитетного, и молодого начинающего гомосексуала, при чем старший оказывает младшему не только материальную поддержку, но и профессиональную — помогает его становлению как мастера, передает свой опыт, вводит в недоступные без того круги. Как пишет К. Юнг (Jung 1964: 107), «Гомосексуальные отношения между старшим и младшим мужчиной могут таким образом быть благоприятны для обоих партнеров и обладать устойчивой ценностью».

Примеров много — Андре Рафалович и молодой поэт Джон Грэй, Андре Жид и юный Марк Аллегре, Сергей Дягилев и молодой Нижинский (потом в той же роли — Лифарь), профессор археологии Ботто Грэф и молодой (на 22 года моложе) художник Гуго Бяловонс, режиссер Жан Кокто и 15-летний Раймон Радиге, а потом молодой тогда артист Жан Маре, пожилой писатель Кристофер Ишервуд и молодой художник Дон Баккарди, композитор Бенджамен Бриттен и молодой тенор Питер Пирс, крупнейший современный поэт Англии Уистан Оден и начинающий актер Честер Колмен (моложе на 14 лет), молодой гарвардский историк культуры Мэттиессен и опытный художник Рассел Чини (старше Мэтиессена на 20 лет), Аллен Гинзберг и его более молодой «супруг» Питер Орловски, прожившие вместе более сорока лет (до смерти Гинзберга), в России — Чаадаев и его наперсник Жихарев, художник Сомов и «Мифетта» Лукьянов, пожилой Клюев и юноша Есенин, поэт Михаил Кузмин и его верный Юркун и т. д. Некоторое исключение составляет пара Трумэн Капоте и Джек Клейтон: они жили вместе 21 год, только тут известный писатель был младше на 10 лет — он вообще был инфантилен обликом.

Над уродливостью и претензиями богача Рафаловича Уайлд жестоко издевался, но брошенный им и безутешный юный красавец Джон Грэй утешился, найдя в Рафаловиче верного друга. Когда разразился процесс Оскара Уайлда, это вызвало панику среди гомосексуалов Лондона. Рафалович с Джоном Грэем бежали в Берлин. Вскоре оба перешли в католичество — Рафалович стал доминиканским монахом под именем брата Себастиана, Джон стал священником в Эдинбурге. Брат Себастиан поселился в доме рядом с его церковью. Они встречались ежедневно, и огромным состоянием Рафаловича они всегда пользовались вдвоем. В 1934 г. Рафалович умер. Джон Грэй был так потрясен, что через несколько месяцев последовал за ним (Sewell 1963, 1968; McCormack 1991).

Когда великий поэт Уистан Оден и Честер Колмен встретились, Честеру было 18, но у него уже был гомосексуальный опыт, как и у Уистана. Они поселились вместе и прожили так всю жизнь. Честер изменял Уистану, изнурял его своими капризами, но когда Уистан умер в середине своего седьмого десятилетия (в 1973 г.), Честер был совершенно сломлен, запил, раздал все богатство знакомым мальчикам, последние 20 долларов отдал официанту как чаевые и умер, пережив Уистана всего на полтора года (Farnan 1984).

Юный Мэтиессен и Рассел Чини встретились на океанском лайнере. Они прожили вместе 20 лет, зовя друг друга шутливыми прозвищами «Девил» («Дьявол») и — вместо Рассел — «Рэт» («Крыса»), и разлучались только когда больной Чини уезжал в санаторий. От этих разлук осталось более 3000 писем. В одном из них, на второй год их совместной жизни, Мэтиессен вспоминает их поездку в Сицилию. В Таормине они сидели на кровати. Когда свет был выключен, «мы оказались в объятиях друг друга, и я сказал: «Я люблю тебя, Рэт». Крепко держа меня, ты выдохнул: «Скажи это еще раз, Девил». «Я люблю тебя, Рэт». «Скажи еще раз». «Я люблю тебя». «Скажи еще». «Я люблю тебя. Я люблю тебя…» «До завтра, сердце мое…» (Hyde 1978; Norton 1998: 221–224).

У Чайковского последовательно были слугами братья Софроновы. В отъезде он писал им нежные письма, особенно младшему. «Милые мои Миша и Леничка… Я сплю в той же комнате и очень тоскую, что со мной нет, как в прошлом году моего милого Леньки, об котором я постоянно думаю» (Чайковский 1875/1959: 391). Этот Леничка, Ленька, Алеша Софронов преданно служил у Чайковского до его последнего дня, получил в наследство от Чайковского дом в Клину и стал основателем музея Чайковского.

Писатель Сомерсет Моэм любил многих — и женщин, и, особенно, мальчиков. Но основных любовников у него было двое. Первым был грубый, мужественный Джералд Хэкстон, алкоголик и игрок. Он стал верным домоправителем и секретарем на вилле Моэма и душой общества вокруг писателя. Они прожили вместе 30 лет. Когда Джералд умер от туберкулеза и рака легкого, Моэм был безутешен и говорил друзьям: «Я хочу умереть». Второй его спутник, интеллигентный и преданный Алан Сирл, сын лондонского портного, стал секретарем Моэма будучи 22-летним, еще при Хэкстоне, а после его смерти заменил его — уже 40-летним. Их отношения продолжались 37 лет, до смерти писателя (Calder 1989).

Напоминаю запись в дневнике Хораса Тробла, молодого секретаря при старом поэте Уитмене: «Счастлив, в эту ночь 20 минут с У.».

Типичность этой ситуации даже породила определенное ожидание, определенное представление в гомосексуальной среде, что между гомосексуалами, составляющими пару, непременно должно быть значительное различие в возрасте.

Жан Жене в «Дневнике вора» описывает свой разговор с молодым рабочим Робером, который ему отчаянно нравился.


«Когда Стилитано ушел, Робер залез под одеяло и прижался ко мне.

— Это твой мужчина, да?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Я вижу, что это твой мужчина.

Я обнял его, собираясь поцеловать, но он отодвинулся:

— Ты спятил. Не будем же мы с тобой этим заниматься!

— Почему?

— Что? Не знаю. Мы с тобой одного возраста, это будет не в кайф».

(Жене 1997: 168–169)


В США, с их всепроникающей индустрией, изумительно чувствительной к запросам рынка, разумеется, есть и легкий гомоэротический журнал, рассчитанный специально на геронтофилов любого возраста, — «Кирон райзинг магазин» (Chiron Rising Magazine) с более крутым приложением «Ки-Ар Классике» (CR Classics). Вот несколько писем читателей:


«Во время одной из многих прогулок по книжным магазинам я наткнулся, наконец, на ваш журнал. Должен признать, что он очистил меня от ощущения, что я один такой на свете и что никто не имеет таких чувств, как я. Ибо почти все свои 45 лет я всегда имел влечение к пожилым людям, особенно к тучным, осанистым. Увидеть в вашем журнале шикарные фото, в одежде и без, для меня было просто открытием. Почти каждая модель в вашем журнале порождает во мне желание узнать личность за фото. <…> Должен признать, я семейный человек в счастливом браке, хоть и имею страсть, которая просто сводит меня с ума. С каждым днем всё становится немного хуже. В какие-то дни ощущения просто непереносимы. Идя ко сну ночью, я думаю о пожилых тучных людях; когда я еду на работу, я думаю о пожилых тучных людях; просыпаясь утром, я думаю о пожилых тучных людях. Я знаю, что было бы великолепно иметь кого-то с кем можно было бы поговорить и кто бы понял, но я слишком неопытен. Я просто не могу этого сделать из-за жены и детей».

(С. J. 1996)


«Я пишу прежде всего, чтобы поблагодарить вас. CR открыл мне новый мир и дал мне осознать, что я должен гордиться своими чувствами. Я студент 21 года, и я всегда любил пожилых людей. Таких, как я, жизнь иногда сбивает с толку, смущает. Для меня было не очень трудно принять, что я голубой, но гораздо сложнее понять, почему мне нравятся пожилые люди. Открывая свои чувства, я имел уйму дурных советов от многих людей, которые не могли увязать это. Один «друг» даже решил, что у меня «не хватает самоуверенности, чтобы подцепить кого-нибудь кроме старого гнома, охотящегося за кем угодно, лишь бы твоего возраста». Это задевало меня, поскольку я не был уверен, что это не так. Так что я решил изловчиться и на сей раз установить контакт с людьми моего возраста. И после походов на свиданки с «привлекательными людьми моего возраста» я понял, что дело было не в нехватке самоуверенности, а что я и в самом деле имею интерес к пожилым людям. А потом в местной книжной лавке я открыл экземпляр Вашего журнала, который дал мне почувствовать еще лучше мое новонайденное самопонимание. Узнать, что есть масса других, таких же, как я сам, было огромным облегчением. <…> Многие не понимают этой привлекательности, но она подлинная, и вы, парни, делаете серьезное дело, встав и провозглашая свое отличие от других».

(К. V. 1996)


Эта небольшая прослойка гомосексуалов имеет очень большое значение для всех геев, ибо стареют все, а наличие этой прослойки дает всем старикам по крайней мере шанс найти свою любовь — не покупную, а более-менее бескорыстную и искреннюю.

Хорошо знакомый с американской жизнью геев И.С.Кон (он провел там несколько лет, изучая эту проблему) пишет:


«Подавляющее большинство обследованных американских геев между 40 и 70 годами сексуально активны, около 70 % удовлетворены качеством своей сексуальной жизни, а некоторые даже говорят, что получают от нее больше удовлетворения, чем в молодости».

(Кон 1998:383)


Геевская субкультура со своим воинствующим культом юности стремится подавить эти представления или перевести такие отношения на коммерческую основу. В ней нет места старикам — разве что среди «понтёров». Она хочет быть разновидностью молодежной субкультуры. Но из общей молодежной субкультуры естественный выход ведет в общую культуру взрослых, куда все неизбежно переходят, уступая место новым поколениям. Из геевской субкультуры такого выхода нет. Безжалостно выбрасывая своих стариков и обрывая связи между поколениями, она затрудняет формирование традиций, а это ослабляет ее именно как часть культуры. Ослабляет в противостоянии другим фракциям культуры.

Из геевского сообщества она создает некое подобие российской «малолетки». К этой субкультуре вполне применимо то впечатление о «малолетке», которым Валерий Абрамкин делился в своем интервью.


«Вы знаете, я обращал внимание (особенно это заметно в камерной системе): когда собираются люди примерно одного возраста и одного пола, естественно, у них все отрицательные качества усиливаются, а положительные гасятся. Стоит появиться одному старичку (не обязательно, чтоб он был авторитетным, просто любой старик) — и отношения сами по себе гуманизируются. Разновозрастность создает естественную структуру. Когда они все одного возраста, они не могут из себя социум выстроить, потому что начинается соперничество («я тебе не подчиняюсь»). А со взрослым, старшим более нормальный социум складывается — это очень важная вещь».

(Абрамкин 1993: 222)

6. Это сладкое слово «свобода»

Основной лозунг геевского движения — свобода. Свобода не только выбирать сексуальную ориентацию, форму секса и, разумеется, партнера, но и свобода придерживаться любой продолжительности связи, свобода менять партнера как угодно часто в поисках свежести, разнообразия и богатства ощущений. В свободе от брака многие геи усматривают важнейшее преимущество своего образа жизни по сравнению с гетеросексуальным.

Эту приверженность свободе гетеросексуальный медик Рейбен (1991:115–116) объясняет очень наивно:


«Половую жизнь гомосексуалистов отличают беспорядочные связи. Этому есть объяснение. Гомосексуалисты пытаются сделать невозможное: они говорят, что хотят полового удовлетворения и любви, но с самого начала исключают для себя самый очевидный источник любви и удовлетворения — женщину. Единственная другая форма половой активности должна концентрироваться у них вокруг собственного члена (или члена другого мужчины). Гомосексуалист должен постоянно искать одного мужчину, один член, один акт, который удовлетворит его. Но возможность удовлетворения отсутствует, ибо сама формула неверна. Один член плюс один член равно нулю. Замены гетеросексуальному сношению (члену или влагалищу) нет. Разочарованный, но упорный, обескураженный, но вызывающий гомосексуалист продолжает поиски. Он — половой Диоген, вечно ищущий член, который принесет наслаждение. Вот почему он должен бесконечно менять партнеров. Он пробует фаллос за фаллосом и после каждой пробы сожалеет: «Нет, это не тот!» Он в трудном положении, ибо приговорен к вечному поиску того, что не существует».


Это объяснение характеризует самого доктора Рейбена как сугубого гетеросексуала и плохого психолога. Для гомосексуала всё мужское тело, включая член, неизмеримо привлекательнее женского. Замена женскому влагалищу существует. Рот и анус сексуально в ряде отношений даже более способны услаждать член, чем влагалище (плотнее охватывать, искуснее раздражать), — тому есть масса подтверждений в высказываниях гомосексуалов. Не разочарование в этом гонит их на поиски всё новых и новых партнеров, а нечто иное, более понятное гетеросексуалам, ибо это чувство и им знакомо. Дело в том, что гетеросексуалы тоже делятся на однолюбов и охотников за всё новыми сексуальными наслаждениями, причем среди мужчин последних значительно больший процент, чем среди женщин. Это те, кого называют бабниками, Дон Жуанами. У человека это наследие животного состояния: в стаде успешный самец тем больше будет способствовать продолжению рода, чем большее количество самок он сумеет оплодотворить, тогда как самке незачем охотиться за многими самцами: и одного оплодотворения достаточно, чтобы забеременеть. Поэтому эволюция вырабатывала у самцов охоту к смене покрываемых самок.

Рассказывают, что когда американский президент Кулидж с супругой посетили одну скотоводческую ферму, им показали особо примечательного быка-производителя в действии. Супруга президента восхитилась неустанной сексуальной активностью быка-рекордсмена. Слегка задетый ее замечанием, пожилой президент заметил ей: «Но ты упустила, моя дорогая, что ему подводят каждый раз новую корову».

Эта мужская особенность — роста сексуального возбуждения при смене объекта привязанности — получила в сексологии название «синдрома Кулиджа». «Синдром Кулиджа», по-видимому, в той или иной мере характеризует всякого мужчину, одних больше, других меньше. Есть и те, которые для полного удовлетворения нуждаются в частой смене партнеров. Среди гомосексуалов их очевидно больше, во всяком случае они в большей мере определяют гомосексуальный образ жизни.

Трудно сказать, происходит ли это из-за того, что гомосексуалы вообще более сексуальны, или просто гомосексуалы свободнее от социальных обязательств и потому дают больше свободы своим инстинктам, а инстинкты те же, что у гетеросексуалов. Стремление к сексуальной свободе ненавистники голубых связывают с гомосексуальностью. Еще в 1907 г. Максим Горький в письме Леониду Андрееву возмущался людьми, которые «не могут не смешивать свободу с педерастией» и для которых «освобождение человека» порою «низводится к свободе члена — и только» (цит. по: Булкин 1998: 349). В общем-то геев манит «свобода» не только для члена, но и для чувств, для личности, свобода от гонений и клейма. И не только среди геев идеал свободы порою сводится к безудержному сексу. Было ведь и не связанное с гомосексуальностью движение за «свободную любовь», была «теория стакана воды», пропагандировавшая простоту и легкость сексуальных связей: осуществить сношение должно быть так же легко и просто, как выпить стакан воды, когда хочется пить. Теория эта, кстати, пропагандировалась в России женщиной — революционеркой Коллонтай.

На предостерегающий вопрос друга: «Почему бы вам, парни, просто не трахаться меньше?» — журналист Ричард Голдстейн (Goldstein 1983) возразил:


«На это нет легкого ответа, разве что выдвинуть такое обстоятельство: для многих геев траханье удовлетворяет целую связку потребностей, с которыми общество натуралов справляется вне арены секса. Для геев секс как наиболее сильное орудие привязанности и возбуждения является также средством общения, заменяющим часто чуждую геям семью и даже формирующим политику. Он представляет экстатический разрыв с годами косых взглядов и хождения под маской, жизнь украдкой, которую мы оставили позади. У натуралов нет чего-то сравнимого, хоть в памяти нечто такое порою вроде проступает. От них никогда не требовалось отвергать желание, а только откладывать пользование им».


Определяя основные положения политики сообщества геев, Майкл Деннени под третьим номером внес сексуальность. «Если центральным вопросом гомосексуальности является сексуальность, по определению — их и наша, — то не должно быть сюрпризом, что мы одержимы сексом. Мы действительно одержимы, и так и должно быть. Чем же еще мы можем быть одержимы? Натуралы (гетеросексуалы) бросают это нам как обвинение. Чего они хотели бы — по крайней мере, либералы из них — это гомосексуалов, не «одержимых» сексом, то есть самоотрицающих, подавленных, скрывающихся гомосексуалов, с которыми они всегда готовы поладить (за исключением нескольких твердых орешков, как Ирвинг Бибер). Единственная ошибочная вещь в одержимости сексом — это то, что иногда ведет к ничтожным результатам, которые мы видим в слишком многих гей-барах. Нет ничего плохого в гей-барах, но есть масса ущерба от плохих гей-баров» (Denneny 1984: 411–412). Неясно, куда он относит «темные комнаты» в гей-барах — те, где посетители осуществляют сексуальные контакты любого рода с любым клиентом, — к «хорошим гей-барам» или «плохим гей-барам».

Дело не только в гей-барах и не только в геевской субкультуре. Дело в натуре гомосексуального человека. Когда в телеинтервью корреспондент Би-би-си спросил Жана Жене, имел ли он первого любовника в исправительной колонии, тот помолчал, а потом ответил: «Нет. Две сотни» (Saint Genet 1986).

Журнал «Риск» открыл дискуссию о проблеме постоянного партнера. В ней помещено письмо 19-летнего Игоря (1992):


«По-моему, все эти разговоры о постоянстве — одна сплошная муть… Спать всё время с одним и тем же — скучно, это же ежу понятно! Я, слава Богу, не урод и могу себе найти столько разных парней, сколько надо: разные тела, разные губы, разные члены — каждый раз новый кайф. Вот лет через 20, когда мне уже будет ничего не нужно, придется обзавестись кем-то постоянным, а сейчас — что я, чокнутый?»


Тобиас Шнеебаум, тот самый, который обследовал гомосексуальное племя акарама в Перу, рассказывает об одном из своих близких друзей, которого он условно именует Джордж (это не его настоящее имя). Когда за тридцать лет до того Шнеебаум встретил его впервые в Нью-Йорке, это был неописуемый красавец.


«Он всё еще чрезвычайно привлекателен. В то раннее время он проходил сквозь период интенсивной и болезненной самопроверки. Он пытался отрицать свою сексуальность, называя требования своего тела дьявольским искушением. Он был столь глубоко обеспокоен, что полагал своим единственным спасением религию. Он начал готовиться к превращению в католика, надеясь, что таким путем он станет целомудренным и святым.

Правда, первый сексуальный опыт он имел девяти лет от роду в алтаре церкви своего родного городка, когда священник оттрахал его в попку. Сексуальные приключения Джорджа были разнообразны, но оставались в рамках гомосексуальности».


Шнеебаум познакомил его с католическим миссионером, которого узнал в экспедиции в Мексике, и Джордж с энтузиазмом присоединился к миссионерской деятельности среди мексиканских индейцев. Через несколько лет Джордж влюбился в этого католического миссионера-священника и жил с ним, как в браке, почти тридцать лет. В 1980 г. священник умер. Через 20 месяцев Шнеебаум получил от Джорджа из Европы такое письмо:


«Я хожу в парк много ночей подряд, трахался много раз, сосал у четырех и давал сосать троим. Как-то вечерком я прошелся один по Парижу, зашел в порнокино и имел еще семерых. Затем двоих в Кольмаре. За три ночи снова семеро. У шестерых я отсосал, а один трахал меня. Последний был, право, куколкой, как, впрочем, и многие другие. Пять здесь в Литл Хорне несколько недель назад и семь в Бэгби вечером на прошлой неделе».


Словом, святоша сорвался с тормозов. Ненасытность и темп потрясающие. Все сдерживающие центры отказали. Он сам это понимает и так продолжает письмо:


«Что, полагаешь ты, со мной произошло? Надо ли мне беспокоиться об этом? Возможно, это часть процесса примирения моих тела с душой, они ведь часто не ладили друг с другом. Это не мешает моему изучению мистики или обращению к церкви, и я не лицемерю. Это долг каждого из нас пытаться стать святым, и единственный способ сделать это — используя те «я», которые мы имеем, какими бы обыкновенными или необыкновенными эти «я» ни были. Будь прокляты образцы и модели! Моя эйфория не важна.

Мой милый, я надеюсь, ты не станешь думать слишком много обо мне и моих нынешних приключениях».

(Schneebaum 1987: 88–91)


Вся эта эскапада шнеебаумовского Джорджа происходит в том отделенном от остального общества мирке геев, где всё позволено, где секс обилен и доступен, где личность свободна от всего — от обязательств, норм, запретов, забот, стыда, страха. Страх заболеть отброшен — и напрасно: СПИД на каждом шагу. Тогда в начале 80-х эпидемия как раз начиналась. Страх быть ограбленным игнорируется — а зря: газеты сексуальных меньшинств продолжают публиковать нескончаемый мартиролог ограбленных и убитых геев. Свобода от забот иллюзорна: отсутствие семьи не означает, что не о чем заботиться. Не о ком, кроме себя, но это еще не значит, что не о чем. И даже что не о ком — чаще всего иллюзия. Те, кто дороги — пусть на день — всегда рядом. Человек — социальное существо.

Отсутствие норм и запретов еще не означает блага для личности. Да полного отсутствия и нет, оно невозможно, ибо означало бы отсутствие культуры.

Субкультура геев не изобрела беспорядочность и массовость сексуальных связей, она просто сделала их нормой и тем способствовала их распространению и колоссальному расширению. У субкультуры геев есть свои нормы и запреты, только другие. Не положено соблазнять любовника своего друга, если друг этого не поощряет. Нельзя появиться на людях одетым не по моде. Нельзя быть некрасивым. Нельзя быть толстым. Нельзя быть старым. Нельзя обладать маленьким членом.

Уотни с возмущением описывает лондонского телеведущего, который делит геев на «хороших», «т. е. не промисков, а подобных «нам», телевизионной аудитории и ее репортеру», и «плохих», «которые имеют уйму неприятного секса и получают СПИД» (Watney 1987: 106). Но возмущаться нечего. Деление отражает действительность. Уотни возражает, что СПИД получают как «плохие», так и «хорошие» геи и даже «хорошие» гетеросексуалы. Да, получают и те, и другие, но с разной вероятностью!

В лондонской телепередаче, где обсуждалась пьеса Ларри Крамера «Нормальное сердце» на фоне проблем СПИДа, голос диктора сформулировал печальную констатацию, что со стороны геев «любая атака на промискуитетность воспринимается как атака на право быть геем» (AIDS is 1986). Уотни возражает: мы выбираем не между моногамией и промискуитетностью, а между людьми — к ужасу тех, кто исходит из изначального отвержения сексуального удовольствия как самостоятельной цели.

Сам же он поясняет, однако:


«Промискуитет — это по существу теологическое понятие, выведенное из христианского подхода к святости брака как сакраментального акта. Таким образом, оно неотделимо от института христианского брака и воспитания детей, также как и от более широкой иудео-христианской традиции патриархальной морали. Стало быть как понятие оно оказывается совершено избыточным применительно к однополым отношениям, разве что вовлеченные в них люди являются христианами и рассматривают себя теологически состоящими в браке. Только приравнение моногамии к морали отдает преимущество насильственной верности над любыми вопросами согласия».

(Watney 1987: 117–118)


Но верность освящают и многие другие религии и культуры, и не только верность супружескую, но и верность в дружбе. Есть понятие «друг единственный». Побратимство тоже обычно включает пару. Ревность существует как в гетеросексуальной любви, так и в гомосексуальной, и она никакими культурными нормами не инициирована, часто даже не поощряется. Она от природы человека. Чарлз Силверстайн, один из наиболее тонких психологов, когда-либо писавших на темы гомосексуализма, отводит целую главу своей книги «Мужчина мужчине» (Silverstein 1982) ревности в быте гомосексуальных пар.

Да, у мужчины есть еще и природное стремление к смене партнеров — гораздо более частой, чем в помышлениях женщины. Но оно конкурирует со стремлением обеспечить верность каждого из них, пусть даже ценой отказа от полной свободы для себя. Это та биологическая основа, на которой строятся культурные нормы, а они всегда и везде вводят ограничения на свободу половых сношений.

Силверстайн вообще обращает внимание на то, что есть два типа гомосексуальных любовников — он их называет «искателями возбуждения» (или «охотниками за любовью») и «домоседами» и уделяет этому различию целую главу своей книги. Примеры любви «охотников» очень эффектны.


Сорокадевятилетний житель Нью-Йорка Адриан начал секс с одиннадцати лет «и с тех пор спал с тысячами людей». Он предпочитает анальный секс и длительно живет с одним любовником, так сказать в браке, но верности ему не соблюдает. «Брак чудесен, он дает теплоту и близость и целый ряд потрясающих вещей. Но одного он не дает — возбуждения, и, думаю, я просто не хочу терять этого возбуждения. Я никогда не формулировал этого раньше: я люблю охоту. Я люблю выходить на поиск секса. Я люблю «курсировать». Мне нравится ходить в бани, на «плешки», на рысканье. Я думаю о себе как о рыскающем — почти как кот: рыская, я хочу натолкнуться на кого-нибудь. Я не самый физически привлекательный человек на земле. Я невысокий и не мускулистый. Я на двадцать пять лет старше большинства народу, но я и правда соблазняю людей и заполучаю их к себе домой или делаю это с ними в банях. Я люблю сам секс, и я люблю сосать член. Я люблю возбуждать других мужчин, потому что это возбуждает меня самого».

Рон двадцати девяти лет — из южного города, и он предпочитает опасность секса в туалете спокойному сексу дома. Тринадцать лет назад он проделал «упоительную дыру» в туалете колледжа. «Моя дыра всё еще там. Через эту дыру больше х. ев было отсосано, чем где бы то ни было в городе. Я горжусь этим. Возбуждение! Оно временами давит тебя, бросает в пот, потому что это и вправду жаркое место, и эти парни входят и хотят сделать всё быстро. Особенно «натуралы», которые приходят просто ради отсоса. Это делает всё в самом деле возбуждающим, и они не хотят, чтобы их за этим делом поймали. <…> Это не имеет ничего общего с любовью и дружбой. У меня похоть всё время, и всё время эрекция».

Верной, двадцати двух лет, занимается сексом с шестнадцати. «Я люблю сосать х… Я развил технику, как легко доводить людей до спуска. Я могу пойти в парк и отсосать сразу у десяти человек. Иногда я даже не обедаю. Я иду туда голодный и хватаю свой «обед» на ходу. Я думаю об этом в терминах охоты, в терминах ловли пищи, выслеживания в лесу, чувствуя себя очень похожим на большого кота — подлавливая их и наматывая на леску».

(Watney 1987: 117–118)


Да, среди гомосексуалов такие сексуальные охотники есть, но их гораздо меньше, чем — как их назвать — «домоседов»? Ну, если и не «домоседов», то хотя бы не столь диких котов. Просто тех, кто жаждет обычных любовных отношений — с верностью, длительной привязанностью, заботой друг о друге. Да, большинство — не «домоседы», но и не «дикие коты». Беда сообщества геев состоит в том, что тон в нем задают именно такие охотники, дикие коты. Они инициативнее и смелее. Это для них организованы специальные бани и дискотеки с «темными комнатами». Это они создают особый стиль субкультуры. Это они устанавливают моду и диктуют политику геев.

Вспомним «джек-офф клубы», описанные в начале книги. По поводу таких «партиз» в США, Париже и Амстердаме и приведя все «за», Валентин Иванов в журнале секс-меньшинств «Риск» делает редакционное примечание: «Но почему ничего подобного не придумало гетеросексуальное человечество? Уж не потому ли, что гомосексуальная среда хочет жить по какой-то своей особой морали, которой закон не писан? «Новое поведение», отбрасывающее такие вековечные ценности, как любовь, привязанность, эмоциональная близость и т. д. и заменяющее их суррогатами, — утопия. Причем утопия, ведущая к изгойству, потому что она отделяет гомосексуальное сообщество от всего человечества. И если общество будет относиться к «новым отношения» в лучшем случае с непониманием, а в худшем — с презрением, то не будет ли оно право?» (Архипов 1991).

Конечно, СПИД внес резкую перемену в отношение к проблемам верности и постоянства среди геев, усилил стремление их к образованию постоянных пар и к закреплению этого официальным браком. Борьба за право заключать гомосексуальные браки стала одним из основных элементов геевского движения, может быть, наиболее прогрессивным. Грейм Ханкок категоричен: «Защищать промискуитет, защищать дальнейшую жизнь того способа, которым передается вирус, — это защищать геноцид» (Hancock aryl Carim 1987).

Саймон Уотни приводит письмо приятеля из Нью-Йорка:


«Жизнь пошатнулась, ужасы утренних газет делают внешний мир нереальным и отстоящим на несколько галактик. Это как если тебя очень резко ударили в живот…Я достиг половой зрелости в полной вере, что свобода означает множество партнеров, — я в это верил (и верю). Теперь мы должны переосмыслить это с точки зрения здоровья, не оставляя секс (что многие делают в теории, если не на практике). В субботу вечером я пошел в мужской бар, вышел на люди первый раз за века, но холодок пробежал по мне — трудно описать, но я почувствовал себя физически одиноким… и в этом-то ошибочность, я имею в виду, слишком отчаянный способ выходить на люди… плач с расстояния в мили. Я не мог оставаться там легко, и не хотел там быть с этой отчаянной нуждой, так что я покинул бар. Домой, на верном велосипеде. Уйма людей видимо рассматривает теперь вульгарное «курсирование» (гуляние с целью «подклеить» кого-нибудь. — Л. К.) как отвратительное прошлое. В лучшем случае это неудачный выход, нам надо больше (безопасного) секса, а не меньше».

(Watney 1987: 11–12)


Безопасный секс — это лишь один способ уменьшить опасность. Он нередко не срабатывает: страстное увлечение пересиливает осторожность, часто опьянение способствует бесшабашной смелости, наконец, иногда подводят и средства предохранения. Сокращение числа самих партнеров, избегание анонимного секса несомненно уменьшило бы размах эпидемии. Культивировать массовые контакты, анонимность и беспорядочность секса — да, это культивировать геноцид.

Один из проповедников геевской контркультуры недоумевает: «в то время как я упорно взывал к мировоззрению контр-культуры, многие из так называемого «сообщества геев» вильнули в направлении к клонированной культуре, которая не борется с аномалией, а празднует ее. Усатые мачо, жеманящиеся в своих узких джинсах, цинично продолжают анонимный секс и мировое первенство… создавая пародию на любовь и либерализацию» (Halberstadt 1986). Проповеднику невдомек, что проповедь мировоззрения геевской контркультуры как раз и ведет к аномии и анонимному сексу.

Слава богу, все эти эксцессы имеют свойство надоедать и самим участникам. Более того, они постепенно выходят из моды и на Западе. Всё больше распространяется понимание опасности этих сторон геевской субкультуры. Появляются люди, склонные к переоценке ценностей.

Известный английский современный писатель Колин Спенсер (род. 1933), автор девяти романов («Анархист в любви», «Маковая мандрагора и новый секс» и др.), ряда пьес и дюжины книг о вкусной и здоровой пище, известен своей гомосексуальностью. В молодости очень красивый, он жил в пылкой любви со своим сверстником Джоном Таскером, а когда они ненадолго разлучались, то писали друг другу нежные письма. «Мне тебя не хватает, — писал Колин, — <…> хуже того, я несчастен без тебя». И дальше: «Я продолжаю видеть тебя повсюду, когда хожу по Брайтону; твоя голова или руки или тело появляются внезапно, вспыхивают впереди, и я слышу твой голос». Джон пишет ответные письма Колину: «Ты не выходишь у меня из головы, без тебя я более, чем несчастен. <…> Я ловлю себя на том, что ищу тебя на улицах, в кафе, в театре, надеясь, что по странному обороту случая ты вот-вот появишься в городе…» Временами случались недоразумения. Но Колин писал Джону, что ему нравится играть в эту игру приспособления друг к другу. «Когда человек доживет до девяноста, станет лысым, пузатым и прогнившим (и, возможно, мудрым), он уже не сможет плакать, как юноша, и тосковать, как побежденный, потому что они уже «приспособились» друг к другу. Вероятно, это значит умереть заживо».

Но вскоре Колину наскучила пресная и добропорядочная моногамия, и он пустился в любовные приключения с пожилыми богачами. Один из них, Билли, фотографировал Колина полностью обнаженным в своей вилле во Франции, у бассейна. Потом они с Таскером жили у одного американского дипломата в Вене и показывали тому стриптиз. Потом Спенсер женился, чтобы иметь детей. Он «всё еще желал Джона, но не хотел связывать себя этим партнерством». Таскер уехал в Австралию, где стал директором театра и ни с кем больше не сходился. В 1988 г. он умер от рака, не дожив даже до шестидесяти, не то что до девяноста, а перед смертью все письма Спенсера вернул ему в Англию. Спенсер перечел их и решил опубликовать эту переписку. В своей публикации (Spencer 1990; Norton 1998: 267–272) он с горечью пишет:


«Как бы я теперь ни анализировал мои мотивы, я остаюсь с ужасным подозрением, что я убил нашу любовь, которую надо было лелеять, что я разрушил то, что ни за что нельзя было разрушать. С юношеской безрассудностью я думал, что такая страстная и сильная связь может возникнуть снова, с годами даже вырасти еще больше. Но ничего подобного Джону так и не появилось, и не было дано такого шанса, ибо если Бог существует, то я показал себя никчемным расточителем, которому не стоит доверять».


Слишком поздно Спенсер понял, что упустил свою единственную настоящую любовь. Но переоценка ценностей ширится и среди молодежи. Растет отстранение геев от геевской субкультуры.

Как рассказал писатель-гомосексуал Эндрю Холлеран, на вечере, где он был, один из гостей обмолвился, что в этом году имел секс всего три раза. Холлеран признается, что поздравил его искренне. Еще больше ему понравилось, когда друг рассказал ему о парне, который ходил на свидание 19 раз, прежде чем позволил поцеловать его. И это в то время, когда полапать тело стало столь же легко, как сбегать вниз и купить гамбургер. Вот почему в Сан-Франциско это зовут «сексом быстрого приготовления» (fast-food sex).

Раньше за сосание члена на людях выгоняли из бара, а сейчас всё позволено.


«Теперь бары делают кабинки с круговым показом порнофильмов, слайды моделей из Колта на другой стене, живые люди рядом с вами занимаются сексом тут же. По Кристофер Стрит идут рядами и рядами, как армия — все красивые, все ваш физический идеал. Это рок Дон Жуана: идти ли в постель со всеми ими? Мой друг, глядя на эту однородную толпу воскресным вечером, простонал: «Это как нашествие ловцов тел». И это то, чего все мы хотим, не так ли, ребятки? — схватить тело, использовать чьи-то гениталии и излиться на его гладкий плоский живот».


Холлеран встретился с тем парнем, который целовался только на 19-м свидании. Разговорились. На сетования Эндрю тот улыбнулся и показал на проходящего парня в стандартном наряде геев.


«В старые дни, — сказал он, — я любил те же шмотки, но не склонен к ним сегодня <…>. Пять лет назад — чем гомосексуальнее снаряжение, тем лучше. Кто-либо, как этот, поражал меня, как солдат секса, — в униформе и целиком преданный службе, службе единственной вещи, ради которой и я жил, — ради секса с другим парнем. А теперь я смотрю на него и думаю: как ужасно гасить свою индивидуальность, одеваться, как очеловеченный дилдо». (Дилдо — это искусственный член типа тех, что продаются в секс-шопах для мастурбационных утех.) «Получить отсос, — продолжал он, — столь легко нынче и столь пустяшно, что это стало таким же мелким событием, как чихнуть. Мой друг говорит, что мужики — как собаки, они норовят трахаться каждый день. Но, — вздохнул он, — боюсь, я утратил этот талант».


Он рассказал о двух мужчинах в геевской бане, которые после всех этих поцелуев, стонов, вздохов, получив оргазм, преспокойненько разошлись по отдельным лежанкам мыться — это после всего того, что в XIX веке вызывало скандал, разрушало семьи, Анну Каренину подвело к самоубийству…

Холлеран поддержал его: «Мы потеряли многие атрибуты предыдущего столетия — роскошные лайнеры, этикет, длинные обеды, рукодельные кружева, досуг и игру в мяч на корте. Боюсь, мы потеряем и секс».


«Мы уже потеряли! — ответил собеседник. — Меня больше уже не интересуют оргазмы. Какого черта эти засранцы восхваляют беспорядочный секс с кем попало, уверяют, что в этом нет ничего плохого, что коль скоро мы геи, мы, стало быть, лидеры в новом мире, мире смелости, которые введут новые модели поведения, словом, мелют всю эту чепуху, когда даже секс на такой основе теряет эротичность! Они что, на самом деле думают, что коль скоро мы геи, молодые и городские, у нас нет тех же самых потребностей в верности и интимности, которые присущи всем остальным людям? Когда секс так же легко получить, как бургер в «Макдональдсе», он уже не такой таинственный и чудесный, поверь мне. <…>

Последнее время я в скверном настроении, — сказал он, — потому что я столь же одинок и столь же жажду секса, но я не стану, я не могу больше делать это только ради секса, это должно быть с каким-то интересом к человеческой личности, соединенной с гениталиями.»

(Holleran 1984: 71–73)


Это же понимание проступает и на пространстве бывшего Советского Союза.

Вот Егор, голубой герой «Писем к Белле», повести явно гомосексуального автора, скрывшегося за именем своего героя (однако копирайт — за Валерием Кацюбой), проводит лето в Крыму, охотясь за всё новыми сексуальными партнерами. Он пишет о том, как ему:


«страшно подходить <…> к компаниям гомосексуалистов, распластанным здесь, на камнях, у края моря и зовущих меня протянутыми к небу стаканами портвейна. Они кривляются, часто остроумно на бытовом уровне. Называют друг дружку коровами или дурами. Подчас их смех становится истеричным, как сознание того, что их мечты разошлись с реальностью. Они считали, что заслужили больше любви от мужчин и от жизни. Я смотрю на них и стараюсь найти хоть что-то, кроме их безобидности, переходящей у некоторых в коварство, или пьяного веселья, или может быть умения ухаживать за мужчиной. За что еще их можно любить? И понимаю, что их абстрактные обиды не оправданы. Они — нежные потерянные бабочки, призванные светом неизвестно кем к существованию <…>. В них нет стремления, для них нет смысла в том, чтобы облагородить себя, может быть, знаниями. Может быть, трудом или, на худой конец, радикализмом или оголтелостью. По сути, любить их не за что, кроме скрытой глубоко нежной ранимой души. Они ничтожные люди, как и я».

(Егор 1997: 72–73)


В том же номере «Риска», в котором 19-летний Игорь делился своей жаждой всё новых членов, опубликовано письмо 27-летнего Дмитрия:


«Я не знаю, что такое проблема постоянного партнера. Просто с тех пор, как год назад он вошел в мою жизнь, она стала наполненной и осмысленной. Я хочу его постоянно, всё время, но дело не в этом: уже достаточно давно секс отошел куда-то на второй план, к тому же и жить нам негде, так что вместе мы по большей части гуляем по городу и пьем чай в гостях у его или моих друзей, давно уже ставших общими… Наверно, нас можно назвать постоянными партнерами, а для меня он никакой не «партнер», а любимый. И это навсегда.»

(Дмитрий 1992)


Виктор из Одессы (Виктор 1997) пишет в газету «Диалог-плюс» о том, как он вошел в голубой мир.


«В лицо все вокруг улыбались, а у самих на уме было только одно: как бы поиспользовать, поиметь меня! Ведь я же тогда не отказывал!» Постепенно, присмотревшись, он стал иначе оценивать окружающее: «Я понемногу общался с геями, но познав подлость, цинизм в этом кругу, понял, что это всё не мое! То, во что я свято верил и надеялся, придя с армии, всё исчезло, как мираж. Я сам себе казался уродом, ущербным даже в том, что я геи, но <…> увидев весь колорит настоящего голубого контингента, который никогда не тусуется на плешках-точках, а живет в своем, недоступном для таких мире, понял и оценил его!»


Активист «голубой» периодики, называющий себя Сашей Дымовым, обращается к читателю «1/10»:


«Слушай, как у тебя с общением? Иногда у меня складывается такое впечатление, что мы в нашем «голубом» мире взяли обязательство: процесс общения завершить досрочно.

Дежурный марафет, и вот мы уже за столом веками испытанным способом стараемся поскорее найти общий язык. Из распахнувшейся вдруг души вываливается весь набор достоинств и недостатков, перечисляются пикантные подробности предыдущих связей в наивном ожидании, что в них может быть что-то оригинальное, что они могут придать какой-то вес рассказчику. И когда ты уже должен, по всей вероятности, почувствовать себя избранным и осчастливленным, тебя… язык поворачивается с трудом сказать слово «приглашают» в постель. <…> Почему мы так спешим поставить точку? А потом, после ВСЕГО, остается только спросить:

«Ты меня любишь?» или проще: «Тебе понравилось?» и назначить новую встречу, которая ничем не будет отличаться от первой. Может быть только тем, что говорить уже будет не о чем.<…> Не знаю, как ты, а меня захватывает процесс сближения». Он описывает те мелочи, из которых складывается образ «встречного». «Мы встретились, и теперь всё в знакомстве наших душ и тел становится важным. Взаимопроникновение наших душ, поверь, не менее увлекательный роман, чем любая фантастика об иных мирах.»

(Дымов 1995: 11)


Но дурные стороны геевской субкультуры не только в опасности СПИДа, не только в убогости и бедности мимолетных сексуальных контактов, ставших рутиной, дело еще в ущербности самой геевской субкультуры как таковой. Не всякая субкультура заметно обогащает общую культуру. Есть, скажем, воровская субкультура — из нее кое-что вошло в общую культуру народа (воровские песни, жаргон, кое-где и мораль), но из вошедшего большую часть стоило бы выкинуть. И уж во всяком случае духовное богатство человеческой личности определяется не ее субкультурой, а тем, что в человеке есть от общенациональной культуры и культурного наследия человечества. А то, что он получил от субкультуры, способно придать его личности некий колорит, если это нечто сопряжено с общекультурными интересами и ценностями.

О проявлениях гомосексуальности в русской культуре не раз высказывался Борис Парамонов, больше всего известный своими выступлениями по радио «Свобода». В одном из своих очерков на эту тему он весьма ехидно прошелся по ликующим тирадам энтузиастов геевского движения в России в связи с отменой статьи, каравшей за гомосексуальные сношения. Теперь, мол, не замедлят появиться новые Чайковские и Бердяевы и будут свободно творить культуру, спокойные за свою свободу.


«Наивные ожидания, — охлаждает их пыл Парамонов. — Теперь, в лучшем случае, будет создаваться гомосексуальная субкультура, а гомосексуальная культура — Культура с большой буквы — сойдет на нет. Джеймс Болдуин — не Уитмен.

В чем тут дело? В понятии и практике репрессии.

Культура возникает как результат репрессии первичных инстинктов. Сказать понятнее и сильнее: она возникает тогда, когда существует цензура. Цензура, взятая уже не только в узком смысле институций литературного контроля, но как набор обязательных норм, правил игры, принятых в данной цивилизации <…> Нормативность угнетает, репрессирует. Богатство человеческих переживаний не может уложиться и выразиться в этих жестких и узких рамках, и оно ищет обходных путей, сублимируется. Так и создается высокая Культура. Она не может быть непосредственным криком души — как бы ни была высока ваша душа. Она, собственно, и не может быть красива вне этих узких рамок. Душе нужны узкие врата, чтобы сказаться. Она должна пролезать в игольное ушко, чтобы создать нечто высокое, «создать прекрасное из тяжести недоброй».

А сам по себе гомосексуализм — как и все наши страсти — это не более чем «тяжесть недобрая». Большей культуротворческой энергией он обладал именно потому, что — в отличие от прямого (как говорят в Америке) секса — не институционализировался (по крайней мере в нашей иудео-христианской культуре)».


«Тяжесть недобрая»? Как всякая страсть? Но тогда и любовь вообще — «тяжесть недобрая». И порою это так. Тяжесть, наверное, не в самой гомосексуальности, а в атмосфере вокруг нее. Что же касается большей способности гомосексуалов к культурному творчеству, то и причины этого и сам факт еще под вопросом.

А дальше у Парамонова о ситуации в России: «Становится свободнее, но — не интереснее. Тут в том-то и дело: свобода отнюдь не всегда ведет к разнообразию и богатству красок. Отпадает необходимость во многих, вчера еще обязательных сублимациях. Но Бердяев, которому не нужно сублимировать свой гомосексуализм, никогда не напишет книгу «Смысл творчества», не претворит в философию свои элементарные инстинкты» (Парамонов 1994).

Разумеется, Борис Парамонов полностью одобряет отмену 121!й статьи и отнюдь не призывает к восстановлению политической и литературной цензуры. Он только не приветствует вседозволенность и чувство полной и абсолютной свободы. Он за некоторую самодисциплину, и даже не только само-. За моральный контроль общественного мнения над личностью. Когда наступает абсолютная политическая свобода, то воцаряется анархия, ведущая к большому кровопролитию. Когда декларируется абсолютная свобода творчества, приходят к господству пошлость и безвкусица, потому что крикливости легче пробиться, пестрота заметнее. Когда вводится абсолютная свобода любви — вплоть до анонимного секса и постоянной смены партнеров, секс обесценивается, а любовь отмирает.

Трехтомная история сексуальности Мишеля Фуко оказала огромное влияние на исследования в этой области, способствовав популярности «конструктивистских» концепций. Моя книга не «конструктивистская». В ней на первом плане не общество, конструирующее матрицы для сексуальных типов, а личность, выбирающая для себя сексуальное поведение в соответствии со своей природой, биографией и средой. Личность не является безвольной и безответственной отливкой сконструированной обществом матрицы. В сложной игре разнообразных факторов, с которыми личность вынуждена считаться, возникают разные варианты, и свою сексуальную ориентацию можно проявлять по-разному — войти в гомосексуальную субкультуру или создать гомосексуальную семью, жить в промискуитете или в прочной любовной связи, эпатировать общество открытыми проявлениями своей сексуальности или предпочитать интимность, жить преимущественно сексуальными интересами или гармонично сочетать их с другими. У личности есть выбор, и этот выбор она делает на основе собственной воли, богатства духа и моральной ответственности.

Гомосексуальный с 13 лет, наш телеобозреватель и бывший министр Андрей Черкизов (1997) в интервью «Московскому комсомольцу» сказал, что, по его мнению, серьезной гомофобии у нас в стране нет. «Я считаю это очень важным. Только я бы не хотел, чтобы члены моего «профсоюза» навязывали свой образ жизни, свой образ мыслей обществу, так же, как я бы не хотел, чтобы общество навязывало свои представления о жизни членам моего «профсоюза». Плохо быть гомофобом, но плохо быть и воинствующим педерастом».

Конформность — это явление не культуры, а субкультуры, потому что именно община, коммуна заботится о монолитности и добивается одинаковости и изоляции от мира. Это легко заметить на опыте коммунаров, коммунистов и религиозных сект. Личность же вырастает на основе общей культуры и предоставляемых ею возможностей разнообразия и изменчивости. В возможности их выбора — подлинная свобода. Всякая субкультура, а гомосексуальная в особенности, ограничивает личность. Как выразился Мэннинг (Manning 1996: 94, 107), эта субкультура является «монолитом» и отличается «бездумным единообразием». При всем сходстве сексуальных пристрастий клонированная фигура гея и Чайковский — на разных полюсах.

Загрузка...