Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

1. Мужчина по обязанности

Рассмотрев сложение сексуального поведения у человека как вида (филогенез), можно перейти к формированию сексуальной ориентации у индивида (онтогенез). Большое значение в этом приписывается освоению социально-половой (гендерной) роли: мальчик осознает свою принадлежность к мужскому полу. С возраста около 2 лет он усваивает, что надо говорить о себе в мужском роде («я пришел», а не «я пришла»), хотя и не может обосновать это. Позже, в 3–4 года, — что ему приличествует мальчиковая одежда, но другие признаки пола для него еще не существенны, хотя и известны ему обычно. Он еще мыслит пол как нечто приобретенное и заменимое, может спросить родителей, кем они были в детстве — мальчиками или девочками, станет ли он когда-нибудь женщиной. Затем в 6–7 лет происходит резкая дифференциация половых установок. Мальчик осознает, что его пол необратим, что он должен проявлять решительность и смелость, что его забавы это мальчишеские игры (военные, спортивные, строительные) и ему неуместно играть с девочками.

Но как он осваивает переход к мужскому взгляду на женщину? К роли влюбленного, сексуального партнера, любовника, мужа?

Поскольку мужская социально-половая роль предписывает мальчикам особое поведение, отличное от поведения девочек, мальчики сторонятся девочек и не проявляют к ним интереса. Таким образом, социально-половая роль в начальный период мальчикового развития (самый важный для сексуальной ориентации) скорее тормозит освоение биологически-половой роли, чем поддерживает его. Когда происходит половое созревание и появляется физиологически ощущаемая сексуальная напряженность, то ее направляют в русло тяготения к противоположному полу какие-то другие силы. Какие?

Важное место занимает, конечно, общее давление среды — внедрение социальных норм в сознание, наблюдение семейных и влюбленных пар, свадеб, ознакомление с романами и любовными песнями, рассказы старших и сверстников — всё это создает представление о том, как надлежит удовлетворять свои половые потребности. Возникает мужское сознание, ориентированное на соединение с женщиной.

Это когда всё идет по стандартному руслу, как надо. Если же появляются какие-то отклонения, в силу вступают негативные реакции среды, прежде всего в семье, затем в школе — в компании сверстников.

В традиционной американской семье отец рад, если сын растет физически хорошо развитым, увлекается спортом, участвует в соревнованиях. «Он приемлет и продолжает культивировать те мужские ценности, которые его отец усвоил от своего отца: воняющие потом башмаки, непослушание матери, готовность идти на риск — вот части этого» (Silverstein 1982: 24). Аналогичные, хотя и несколько иные ценности надлежит усваивать в других культурах — будь то возня с лошадьми, драки на улицах или рыбалка. А вот с мальчиками, интересы которых не отвечают представлениям отца о мужественности, возникает напряженность. Мальчик, интересующийся книжками, балетом или оперой, тогда как его братья живут интересами спортивной команды, озадачивает отца. Он, выходит, «отвергает ценности и убеждения отца, хуже того — он, оказывается, не повторяет отца под копирку» (Silversein 1982: 25). Отец чувствует отчуждение и считает себя оскорбленным и отвергнутым. Сын чувствует это недовольство отца и отходит от него еще больше. Он обычно находит утешение в близости к матери.

Но когда выясняется, что его необычность не ограничивается интеллектуальными интересами и вкусами, а затрагивает сексуальную сферу, в семье назревает драма. Против его сексуальной ориентации, считая ее ошибочной, болезненной или злонамеренной, выступают как отец, так и мать.

Среди биографий в книге Лемке есть одна, где подробно рассказано о реакции матери на обнаруженную гомосексуальность сына, об упорном и длительном давлении на него. Иозеф вернулся из армии, где он вступил в связь со своим напарником по комнате, а после армии вел с ним любовную переписку. Он учился в мединституте в другом городе и жил у приятельницы своей матери. Мать, сама врач, часто к нему приезжала.

«Однажды вечером я пришел из Универа, и в общей комнате сидел Совет Богинь. Визит матери без предупреждения сулил опасность. Ее выражение лица свидетельствовало, что заседали они изнурительно и всерьез. Я еще держал в руках ручку от двери, как начался убийственный спектакль. Без вводных слов мать выпалила из всех орудий. Свинья, гомик, педераст, грязная собака. Я был как глухой. <…> В моем черепе билась одна мысль: эта женщина тебе не мать.

Когда спазма медленно отпустила меня, я закричал в ответ. Своих слов я сегодня не помню. До того все письма моего армейского приятеля я тотчас по прочтении уничтожал, только последнее я засунул в бельевой ящик между нижним бельем. Мне не могло прийти в голову, что столь культурная женщина с наилучшими манерами будет тайком совать нос в мое нижнее белье. <…> На следующий же день они вдвоем потащили меня к врачу. Своего гомика они взяли в середину, чтобы он по дороге не удрал. Всё было договорено, никаких ожиданий. Обе охотно ворвались бы в кабинет обследования.

Без стеснения я разговаривал с врачом о моих чувствах к моему другу и что они много, много сильнее, чем то, что я до сих пор чувствовал по отношению к девушкам. Никакого сравнения. Он заинтересованно слушал меня и делал себе пометки. Через десять минут он выслал меня. После этого он попросил в комнату мою мать. Через пять минут она вышла наружу онемевшая, с лицом, белым, как мел. Ей пришлось ненадолго присесть.

Врач объяснил ей, что если я не хочу спать с девушками, решать это мне, мне ведь как-никак почти двадцать один. Его опыт с другими пациентами показывает, что ничего с этим поделать нельзя. Это не болезнь, любая терапия может лишь повредить. <…>

Покачивая головой, моя хозяйка комментировала сообщение моей матери. «Этого-же-не-может-быть!» Она уговорила мать обратиться к более опытному профессору. Вняв совету еще одной подруги матери, тоже врача, они повезли сына к профессору. Профессор оказался психоаналитиком в духе Фрейда. Он потребовал неоднократных визитов, во время которых пытался выяснить, не было ли у пациента сексуальной тяги к одному из родителей. Очень недоверчиво восприняв ответ, что не было, он долгими монотонными речами стремился внушить пациенту, как это хорошо иметь связь с женщиной и как плохо уклоняться к связи с мужчиной. Он клал пациента на кушетку, где тот засыпал под монотонные уговоры и видел сны, в которых перед ним был его друг. Эрекцию, заметную через его брюки, профессор воспринимал как свидетельство успеха своих внушений. Наконец, пациент потребовал беседы сидя, глаза в глаза, отказавшись лежать на кушетке, а потом, удрученный тем, что от друга прибыло скверное письмо (с отказом от дальнейшей переписки, поскольку он женится), вообще перестал разговаривать. Профессор отказался от лечения.

Мать, узнав об этом, вскипела. «Неисправимый, неблагодарный, упрямый, лишь бы другим на зло делать, но тебе эта забава даром не пройдет, кто не хочет дать себе помочь, тот должен почувствовать на себе последствия, а они будут решающими. Можешь выбирать между одним годом перерыва в учебе и работы санитаром в больнице отца или переводом в маленький университетский городок. Тут она прервалась, чтобы хватить воздуха, и добавила:

Из Л. во всяком случае придется убраться, чего бы это не стоило. В конце концов каждый знает, что это рассадник гомиков в этой стране. Переписку с этим типом придется прервать, она уже отправила ему такое письмо, что он вовек этого не забудет. Так вот чем причина отказа друга от переписки! Сын закричал: У меня нет больше матери! И покинул дом. В тот же день он оставил и университет, поступив работать санитаром.

Мать ожидала, что отказ в финансовой поддержке вынудит сына прийти с повинной головой. Только через два месяца она, приехав в Л., узнала, что он бросил учебу. Она умоляла сына вернуться в университет, но он отвечал: гомосексуал не должен становиться врачом, решение бесповоротно. На свадьбу брата он согласился приехать только при одном условии: мать должна признать сына таким, каков он есть. Он может приехать только в сопровождении своего нового любовника. Мать сдалась. «Открыв дверь, она остолбенела. В полной растерянности смотрела она на моего друга. Перед ней стоял парень, как из журнала. Высокий, сильный, с черными волнистыми волосами на голове, а из открытого ворота рубашки выбивались еще такие же. Она не могла овладеть собой. Это совершенно не совпадало с ее представлением о гомике». С этого дня для нее не существовало проблемы «мой сын гомосексуален». Но до этого дня давление было достаточно большим.

Отец в данном случае держался в стороне. Но не принимал гомосексуальность сына. «Когда я заговорил с ним о несправедливости матери, он мне коротко отрезал: об этом тебе лучше побеседовать с каким-нибудь гомиком.» (Lehmke 1989: 146–158).

Так выглядит давление семьи.

На школьном дворе мальчики, соответствующие представлениям этой культуры о мальчиковом поведении, о растущих мужчинах, держатся друг друга, собираются в компании, соревнуются друг с другом в приближении к общим идеалам, создают дружеские пары. Те, которые сильно отличаются от большинства, выпадают из этой сети связей. Силверстайн называет их «аутсайдерами». Они находятся на периферии школьного двора, потому что безуспешны в соревнованиях — не попадают мячом в цель, плохо бегают, оказываются нежеланными в любой команде. Некоторые из них к тому же похожи на девочек своей внешностью, повадками, движениями или характером. Этих зовут «сисси» (сестричками, девчонками, неженками, маменькиными сынками). Сообщество сверстников дразнит, преследует, часто мучает или, по крайней мере, презирает этих изгоев, делая их жизнь невыносимой. У любого не определившегося, кто наблюдает эту травлю типичного «сисси», рождается четкое представление, что необходимо сделать всё, чтобы избежать этой судьбы.

Но кроме сознания существует подсознание, более могущественное в том, что касается инстинктов, а также влечений, равных им по силе и функции. А в подсознании те условия, которые формируют русло для полового созревания, складываются раньше. Эти условия могут соответствовать социальным нормам, а могут и не соответствовать. И тогда сознание громко диктует человеку одно, а подсознание тихо нашептывает совсем другое. И этот шепот может оказаться более влиятельным, потому что он идет изнутри, он ближе к натуре данного человека.

Несколько обстоятельств кажутся мне особенно результативными в этом плане.

2. Любопытство не порок

Первое — это половое любопытство. Как пишет В. Р. Дольник (1994: 93–94), «некоторые боятся, что на детей изображения голых людей влияют дурно. Оказывается, это далеко не так. Дело в том, что ребенок по всем врожденным программам — ребенок голого человека. И ему необходимо знать, как выглядит взрослый голый человек. Если он такую информацию получил, его интерес к ней снижается. В странах, где «сексуальная революция» произошла несколько десятилетий назад, дети теперь совершенно равнодушны и к эротике, и к порнографии. Более того: там, где с помощью муляжей и фильмов их еще в первых классах школы знакомят со строением половых органов, интерес к этой области утрачивается на несколько самых «опасных» лет.

А если ребенок лишен такой информации? — Он отнюдь не растет непорочным, просто он всячески стремится ее добыть. Подглядывает за родителями, за купающимися, за сверстниками».

Таким образом, детское половое любопытство — это нормальное врожденное стремление (Dillon 1934; Conn 1940; Strain 1948).

На кого оно направлено? Естественно, на тех, кто сильнее отличается от «нас». Для мальчиков — на девочек, для девочек — на мальчиков. На те их органы, которыми они отличаются от «нас» и которые скрыты одеждой и потому особенно завлекательны. Так по норме. Особенно если особей своего пола мальчик (или девочка) часто видит голыми. Это обычный ход развития, это в порядке вещей, и поэтому в большинстве проявляется именно такое любопытство. Оно ведет к гетеросексуальной ориентации.

Как пишет современный поэт Д. Пригов (1993: 80),

«Я с детства любопытен был,

За старшим братом я любил

Подглядывать: совокупится ли

С девицею.

Однажды глянул — Боже мой!

Там воздух был такой густой,

Что прямо влип в него ресницей

Под корень…»

У Шахиджаняна (1993: 105–110) приведена большая исповедь Виолетты, которая очень рано начала флиртовать с мальчиками. Вот отрывок оттуда:

«В детском саду впервые увидела мальчика голым. У нас был общий душ — мы вместе мылись. Я с интересом разглядывала, как устроены мальчики, но ничего при этом не ощущала и ни капельки не смущалась».

Римма Р., 25 лет, инженер-программист прислала Шахиджаняну, ведшему сексологическую рубрику в популярном журнале, такое письмо:

«Моего пятилетнего сына заинтересовало, как там всё устроено у девочек. И он пристает к своим подружкам в садике, чтобы они сняли трусики и всё показали. Помню, когда сама была ребенком, то было то же самое. Папа серьезно поговорил с сыном, однако через неделю воспитательница снова пожаловалась на него. Жестким тоном поговорила с сыном и я, но не знаю, как долго продержится мой запрет у него в голове. В конце концов я сказала: «Антоша, у тебя есть маленькая сестричка, посмотри у нее, если тебе так интересно, а к девочкам больше не приставай». Сестричке годик. Он ей меняет штанишки, помогает купать, так что любопытство его, по-моему, уже удовлетворено. Но правильно ли я поступила, не знаю…»

Шахиджанян (1993: 89) отвечает: «Конечно, вы поступили правильно. Так и нужно». Это стандартная рекомендация. Обоснование находим в книге Фетчера «Половой инстинкт» (1930: 68): «Самое рациональное это дать полам совместно расти. Тогда меньше всего они будут представлять друг для друга загадку».

У меня есть сомнение. Может быть не стоило так уж заботиться о раннем удовлетворении естественного любопытства мальчика, о том, чтобы как можно раньше снять для него эту проблему, ликвидировать загадку. Ее наличие как раз и свидетельствует о том, что развитие идет по нормальному руслу. Если заботиться о гетеросексуальности сына, то тревожным симптомом было бы как раз отсутствие такого любопытства и наличие взамен другого — к половым органам мальчиков. А ведь тут — тяга к девочкам, интерес к ним!

Но эти впечатления не всегда так остры и положительны.

В романе «Два балета Джорджа Баланчина» Геннадий Трифонов (1994: 106) пишет о пятнадцатилетнем мальчике, приятеле главного героя.

«Девочки Илью совсем не интересовали, хотя и он, года два тому назад, имел беглый опыт рассматривания и ощупывания какой-то особы из их класса…, на чердаке, куда он завлек эту особу исключительно для одного-единственного поцелуя — неумелого, вялого, бестрепетного, никакого. И тогда юная особа, давно искавшая таких приключений, сама взяла руку Ильи и подвела ее к себе под платье. Не обнаружив там ничего сколько-нибудь стоящего, Илья минут через десять потерял к особе всякий интерес и никогда ни с кем больше не возобновлял подобных исканий, перенеся с тех пор всё свое чувственное внимание на себя самого».

В таких случаях чрезмерная открытость и готовность девочки может только оттолкнуть. Из дальнейшего хода трифоновского повествования видно, что его Илья развивался по гомосексуальному пути.

Надо признать, что детское любопытство и ранние генитальные игры с девочками обычно не имеют сексуальной окраски, тогда как такие же игры с мальчиками несомненно имеют сексуальную окраску, так как они ближе к мастурбации и, следовательно, сопряжены с сексуальным наслаждением. В этом смысле они больше приближают мальчика к гомосексуальным ощущениям, что вовсе еще не означает, что это непременно закрепится в сознании и станет определяющим.

Разницу между двумя видами любопытства и генитальных игр — с девочками и с мальчиками — можно видеть на примере, описанным в Ростовской газете «Шанс» (Леонтьев 1992).

Автор передает рассказ случайного попутчика, которому он представился как психолог. Попутчик по авиарейсу, 28 лет, пожаловался, что до сих пор не имел сношения с женщиной, и стал излагать свою биографию в сексуальном плане. Он вспомнил, что года в два или три увидел однажды свою мать обнаженной и заметил, «что на этом месте у нее только редкие волосики и щелка. Потом, в детском саду (мне было пять лет) моя кровать стояла рядом с кроватью одной девочки. Однажды после обеда, когда нас положили спать, я залез к ней под одеяло, мы сняли трусы и стали разглядывать друг друга. Меня поразило, что она была устроена не так, как я. Подошла нянька и, отшлепав меня, переложила на другую кровать, подальше. А когда детский сад летом уезжал на дачу, мы с ней вместе ходили в туалет и там баловались».

Автор статьи в этом месте прерывает рассказчика вопросом-констатацией: «Значит, в этом возрасте у вас уже были сексуальные интересы?» И рассказчик подтверждает: «Да».

На самом деле, это любопытство вряд ли можно назвать сексуальным, хоть оно и направлено на половые органы. Оно ничем не отличается от любопытства к другим частям тела, особенно к тем, что обычно прикрыты. Оно не отличается по характеру от любопытства к частям тела у девочек и мальчиков, у животных, вообще от интереса ко всяким устройствам и механизмам. Но дальнейший рассказ касается уже забав с мальчиком, и это носит явно другой характер:

«Потом у меня был друг. Он был чуть старше. Он был татарин. Однажды, когда мы играли, решили сравнить — у кого больше. Больше было у него. Меня это, помню, сильно огорчило. А еще я увидел, что головка его члена совершенно открытая — совсем нет кожи, которой она бы прикрывалась. А у меня головка не открывалась совсем. Я взял его за головку, и она стала увеличиваться и напрягаться. Он сделал то же самое, и мне стало очень приятно. Я с упоением дергал его, с интересом наблюдая, как меняется орган: из бледно-розового он становился багрово-красным. Мне захотелось, чтобы и со мной это было, и он тоже так делал… Так я впервые испытал половое наслаждение и узнал, что такое онанизм…»

Здесь не только интерес, но и эмоции: «очень приятно», «с упоением», «мне захотелось», «половое наслаждение». И случай превратился в привычку:

«— Ты занимаешься этим регулярно?

— Да. Только бывает по-разному: иногда три раза в неделю, а то и в день. Секс стал сильно интересовать меня в восьмом классе. Мне один парень объяснил, что делают с девочками. Ну, и мы с ним вместе… разряжались.

— О чем вы говорили в это время?

— О девочках. И еще смотрели порнуху.

— Мужскую или женскую?

— В основном женщин. Я ведь по природе не голубой».

Голубой или не голубой, но то, чем они занимались теперь с приятелем, — из голубого репертуара, хоть они себя голубыми и не ощущали и, видимо, не были. Однако от более определенно голубого секса их отделяет небольшое расстояние и переход тут легко осуществим. И он произошел:

«— А в гомосексуальные контакты вы не вступали?

— Тогда еще нет. Это пришло потом, случайно».

Но к этому случаю парень уже был подготовлен.

У человека как существа гиперсексуального есть еще и компенсаторный инстинкт, притупляющий половое чувство по отношению к тем, с кем приходится долго вместе жить. Быт заглушает секс. Обычно мальчик не только знает, что сексуальные помыслы к матери и сестрам скверны, но его и не тянет к сексу с матерью и сестрами (впоследствии это может выработаться и по отношению к жене). Однако этот инстинкт действует не только по отношению к конкретным родственницам, но и обобщающее — по отношению к полу.

Если мальчик часто видит свою мать, сестер и других женщин и девочек полураздетыми или совсем голыми, он привыкает к этому и не считает женское тело интересным, оно не составляет для него завлекательной тайны. Если к тому же мальчик воспитывается в изоляции от сверстников, не ходит в общую баню, не купается голышом на пляже, то острый интерес у него могут вызвать внезапно увиденные половые органы людей своего пола, особенно чем-то отличающиеся от его собственных — размером (гениталии взрослых), формой (открытые — закрытые, обрезанные — необрезанные).

В интервью с солдатами Зилэнд приводит рассказ одного из них о первых детских впечатлениях об отце:

«В то время наш душ был сломан. И я спал на диване. А он стоял у раковины, умываясь. Он был голый, и мне нравилось наблюдать его. Видеть его вещь. Я по-настоящему не знал, что это, но я был взведен этим» (Zeeland 1993: 21).

В другой книге Зилэнда рассказ еще одного военного, Алекса, морского пехотинца о его детстве. В доме тетки он со своими кузенами затеяли игру в прятки. У тетки был ухажер, очень большой, мужественный и красивый, и он в это время плавал в бассейне вместе с теми кузенами, которые не участвовали в игре.

«И вот я пошел и спрятался под кроватью тетки Шарон: и они не могли меня найти. Он вошел в комнату и стал переодеваться. А я, помню, подглядывал из-под кровати. Он меня не видел… Мне было так стыдно: но я ужасно… я хотел, чтобы он… Вероятно, чтобы он просто держал меня.

3: Сколько тебе было лет?

А: Четыре или пять. Я очень отчетливо помню все детали. Это засело в моем мозгу. И я думаю, это как-то сказывается на моей сексуальности сегодня, потому что меня привлекают мужчины намного старше меня, большие, очень-очень мужественные мужчины» (Zee-land 1996:62).

И в примере из книги Каприо видно раннее и острое любопытство к мужским гениталиям. Гомосексуал лет 30 вспоминает:

«Я не помню свое первое переживание при виде мужского пениса, однако вспоминаю, что в возрасте 7 лет я рассматривал картинки мужчин в журналах и интересовался тем, как будет выглядеть их пенис. Мне очень хотелось увидеть пенис своего отца. И когда однажды (это было в 11 лет. — Л. К.) я увидел его пенис в ванной комнате, где я принимал душ, то ощутил сильную эрекцию. Потом отец дразнил меня по этому поводу». Поглощенность мужскими гениталиями проявлялась и позже. «Я подслушал, как Том рассказывал другому парню, как он ночью играл своим пенисом и какое возбуждение он ощутил, когда «появилось белое вещество». Я подружился с Джозефом, младшим братом Тома. Джозеф был на четыре года моложе Тома и на два года моложе меня. Его также интересовали мужские органы. Нам нравился его дядя, который был атлетом. Мы провожали его дядю до стадиона и входили вместе с ним в раздевалку. После таких походов мы с Джозефом обсуждали размеры пенисов других мужчин. Я всегда был любопытным и желал большего сексуального знания. Мы также ходили в бассейн и потому могли раздеваться и смотреть, как это делают старшие мужчины. А однажды его дядя показал нам свой пенис во время эрекции. Это произвело на нас огромное впечатление. Он попросил нас пощупать его пенис, что я и сделал. Я стал очень нервным и дрожал от возбуждения. Я не могу в точности сказать, к чему толкали мои желания, но я боялся уже тогда».

Любопытство явно перерастало в эротическое чувство. В школе «однажды я стоял в туалете и писал, когда рядом стоял старший ученик. Я не мог удержаться, чтобы не поглядеть па его очень большой орган. На меня произвели большое впечатление физическое телосложение парня и размер его пениса в сравнении с моей малостью как в физическом, так и в сексуальном отношении». Подросток стал чаще посещать общественные уборные. «Один раз <…> я стоял в туалете рядом со стройным мужчиной, который был очень красив. Его рука не давала мне возможности увидеть его пенис, но когда я спросил, сколько сейчас времени, он вынужден был отодвинуть свою руку. Я сильно возбудился от размеров его пениса <…> Мне также нравилось смотреть на военнослужащих. Мне всегда нравились молодые мужчины на третьем десятке лет жизни, не старше и не моложе. Я просто зациклился на мужских сексуальных органах». Нашел он и туалет с дыркой в стене и наблюдал оттуда за мужскими пенисами, одновременно мастурбируя (Каприо 1995: 167–169).

Отрывок из уже цитированной беседы Шахиджаняна (1993: 296) с одним студентом 26 лет — тем, который уже с детского сада любил рассматривать и трогать члены мальчиков и придумал для этого игру в доктора, с раздеваниями. Пристрастие не угасло и в школе.

«В третьем или четвертом классе, не помню точно, нас водили в бассейн, и больше всего меня привлекал не сам бассейн, а душ, где мылись взрослые ребята-спортсмены. Я с интересом рассматривал их фигуры, мне это доставляло наслаждение, я любовался ими. Привлекали меня и их половые органы. Никаких мыслей по этому поводу не возникало, но один из старшеклассников вдруг меня приподнял и как бы обнял, а когда опускал, то чувство сладости я ощутил всем телом. Конечно, наблюдал в душе за старшими украдкой. Я отчетливо осознавал: мне приятно рассматривать мужское тело. Меня всегда торопили ребята из нашего класса и физрук: «Поскорее, что же ты так долго моешься, копуша, пойдем, тебя все ждут. А я сознательно затягивал процесс споласкивания под душем, чтобы подольше рассматривать».

Из парня вырос завзятый гомосексуал.

Вот эпизод из уже использованного романа Уайта «Рассказ парня о самом себе». Еще до того эпизода, который приводился выше (с более опытным 12-летним Кевином), герой проводил лето в лагере.

«Однажды утром, когда другие мальчики отправились на прогулку в каноэ, мой воспитатель показал мне несколько сделанных им «художественных фотографий» обнаженного юноши на пустынном пляже. Комната была покойна, рассеянный свет пробивался сквозь старые пинии и полуспущенные шторы; перебирая большие глянцевые снимки, я чувствовал грубость простыни на кровати мистера Стоуна под своими голыми ногами. Никогда до того я не видел обнаженного взрослого мужчину. Мои глаза снова и снова приковывались к его загорелой спине и узким, играющим, движущимся белым бедрам, в то время как он удалялся от меня сквозь зону, полную солнечного света, к темному грозовому горизонту. Где этот пляж и кто этот человек? — поражался я, как если бы это был единственный обнаженный человек на земле и мне надо было найти его, чтобы ощутить снова это сжатие в груди, это чувство тонущего, это смешение стыда и радости, которые я старался подавить, чтобы мистер Стоун не отобрал у меня снимки, догадавшись, что моя реакция совсем не художественного плана».

Опять же Уайт в сугубо документальном произведении вспоминает этот эпизод как чисто автобиографический, относящийся ко времени, когда ему было двенадцать:

«… мой наставник в летнем лагере как-то пополудни отозвал меня в сторону и показал мне свои «художественные» фото обнаженных мужчин на пляже. Теперь, конечно, я понимаю, что он испытывал мою реакцию, чтобы спланировать свои действия, но тогда я постарался сохранить как можно больше спокойствия, потому что я полагал, что для него эти фото были искусством, а возбуждали они только меня» (White 1983: 312).

По мнению Уайта (цитирую снова его роман),

«детям незнакомо выпирающее из взрослых удовольствие от конкретных частей тела (большой пенис, волосатая грудь, округлые ягодицы); они растворяют части в целом и физическое в эмоциональном, так что желание быстро становится любовью. Таким же образом любовь становится желанием…»

Удовольствие от большого пениса выпирает и из детских впечатлений, как это видно по приведенным воспоминаниям.

Но вернемся к роману Уайта. Потрясенный увиденным, весь под этим впечатлением, мальчик отправился слоняться по лесу. Там он увидел сидевшего на низкой ветке Рейфа, своего товарища по лагерю, о котором говорили, что он не совсем нормален и умеет околдовывать ребят.

«Штаны его были спущены ниже колен, и он исследовал свой стоящий член с невероятной серьезностью, с ошеломленным видом, делавшим его лицо пустым. Он подозвал меня, и я присоединился к нему будто для исследования достопримечательности природы. Он склонил меня потрогать, и я это сделал. Он попросил меня полизать красную, липкую, залупленную головку, но я колебался. Она не грязная? — спросил я. Не увидит ли нас кто-нибудь? Не заболею ли я? Не стану ли я извращёнцем и никогда, никогда не буду как все другие? Чтобы отбросить мои сомнения, Рейф стал меня гипнотизировать. Ему не потребовалось долго говорить с расстановкой, чтобы я впал в глубокий транс. Коль скоро я оказался под его чарами, он велел мне слушаться, и я повиновался. Он также сказал, что когда я очнусь, я всё забуду. Но в этом он ошибался. Я запомнил всё» (White 1982: 105–107).

Если такой интерес становится устойчивым и закрепляется какими-либо приятными ощущениями (совпадает с эпизодами мастурбации и т. п.), он может перерасти в тягу к телесному, сексуальному общению с людьми своего пола. Девочек это касается меньше: они не столь сосредоточены на сугубо сексуальных отправлениях организма. Но и у юношей сексуальность здесь может плавно вырастать из любопытства, смешанного с приязнью.

Польский журнал геев «Иначэй» часто публикует документальные рассказы геев о своем сексуальном становлении. Вот одно из них. Человек с маленьким половым членом вспоминает о том, как он завидовал в детстве своему товарищу, у которого был побольше.

«Нам было по двенадцати лет, когда я впервые увидел его раздетого догола. В школе мой взгляд всегда был прикован к его промежности, где я видел выразительную горку, нет, скорее гору, но я не допускал, что кто-то может иметь такой большой член и такие большие яйца. Теперь я глазел, как очарованный. Он стоял в смущении, растерявшись от стыда — он не ожидал, что я приду как раз в момент, когда он будет раздет: он стоял в открытых дверях ванной. Он видел мое восхищение — это выдавали мои широко открытые глаза.

Ну, и он заговорил первым; в голосе его звучало (так мне казалось) ободрение: «У тебя ведь тоже такой». Я не мог вымолвить ни слова. Хорошо, что он осмелился и предложил выкупаться вместе. Я согласился, весь дрожа от возбуждения. Когда я стоял перед ним тоже голышом, его член был уже — как я бы теперь это назвал — на полувзводе. Я посмотрел на свой, который так неудобно торчал. Боже — подумал я — у него как два моих. Вдруг я почувствовал, что он схватил мой член. Без малейшей задержки я сделал то же самое. Его член рос и рос. «Ну и большой же у тебя!» — выдохнул я.

Я хотел его измерить, сравнить со своим. Длина его оказалась 19 см. У моего только 13. К тому же его был очень толстым. Но нашу толщину я уже не хотел сравнивать: я был совершенно подавлен разницей, видной невооруженному глазу. Теперь стыдился я. Он видимо это почувствовал. Не говоря ни слова он стал близко ко мне, так близко, что его взведенный теперь член почти прикасался к моему животу. Я не выдержал и крепко прижался к его голому телу. Это был мой первый раз, но по истечении многих лет я помню это, как если бы это было вчера» (Slaw 1996: 58).

Энтони Граббс с ностальгией и намеренной поэтичностью рассказывает о поглощавшем его в подростковом возрасте половом любопытстве, обращенном на собственный пол, об этой неодолимой жажде увидеть тайные части своего друга, запретные для взора и прикосновения.

Дело было в 1965 г. в маленьком городке штата Оклахома. Друг его, которого рассказчик называет ДКС, не желал следовать моде, сформированной Битлз. Он носил напомаженные волосы и наглаживал свои синие джинсы так, чтобы складка стояла, как стрела. «Ему было пятнадцать, мне — тринадцать. <…> С его мускулистым телом, светлыми волосами и фарфорово голубыми глазами он был тайным желанием всех девиц…» Оба проводили много времени в доме у Энтони.

«Д. по несколько ночей в неделю спал у меня в кровати, но я не дотрагивался до него. Когда он выходил после душа в своих мягких белых плавках я всегда замечал прекрасную выпуклость спереди, которая была мне очень любопытна. В то время я даже не знал, что такое гей. Конечно, все мы отпускали шуточки о гомиках, и когда мы это делали, я чувствовал легкое сжимание в груди. Я не видел себя одним из тех. Просто я хотел увидеть, что там у него скрывается в этих плавках.

Однажды летней ночью, когда легкий дождь моросил с молниями и громом вдалеке, Д и я лежали в моей кровати, чувствуя ночную прохладу на своих лицах. Никто из нас не говорил много в ту ночь, но я строил планы маленькой эскапады на этот вечер. Как только я услышал, что его дыхание стало более глубокими почувствовал, что тело его расслабилось во сне, и я придвинулся ближе, предусмотрительно решив тайком открыть, что же скрывается в этих плавочках. Я решил сделать это таким способом, потому что если бы он проснулся, он мог бы подумать, что я гомик и начать избегать меня. Одно лишь быстрое ощущение — и я буду удовлетворен.

Его волосы были недавно вымыты, и чистый запах опьянял меня. Теплота его тела согревала меня. Чем ближе я придвигался, тем становился смелее. Иногда, когда я оглядываюсь назад и думаю об этой ночи, я вижу, как она формировала мои сексуальные вкусы и фантазии на всю оставшуюся жизнь. С тех пор молодые блондины с кудрявыми свежевымытыми волосами и крепкими телами сводят меня с ума. Для меня всё еще эротичен секс в дождливую ночь. Говорят, что наши первые опыты наслаждения пролагают направления нашей сексуальной жизни на всю оставшуюся жизнь, и я этому верю.

Медленно я продвигал свою руку к намеченной цели. Я задержал дыхание, как бы обманывая себя. Когда я дотронулся до этой мягкой хлопчатобумажной ткани, что-то во мне изменилось, что-то глубокое. Я сделал жизненный выбор. Возможно, я не сознавал этого в то время, но моя жизнь должна была навсегда измениться с этого момента. Это было то, о чем я всегда мечтал, что оно должно произойти. Это было возбуждающим и желанным, и ощущение этой промежности привело меня в полное смятение.

Он со вздохом пошевелился, и я с чувством вины отдернул свою руку. Я лежал, боясь, что он проснется и рассердится на меня. Я ждал, потом набрался храбрости на еще одно мгновенное ощущение. В эту ночь я жил опасностью. Когда моя рука вернулась на то самое место, я наткнулся не на ту же самую ткань, а на пульсирующую юную плоть. Я держал в своей руке очень большой, очень возбужденный член. Я хотел убрать свою руку, но Д положил свою руку на мою и хмыкнул: «Что же ты так долго не решался?»

Он начал дрочиться моей рукой. Потом он убрал свою руку и я продолжил это сам. Он потянулся вниз и снял теперь уже до конца свои плавки, потом мои. Его пальцы нашли мой уже выпрямленный член и стали манипулировать им тем же манером. Он убрал свою руку и взял меня в объятья, глубоко целуя, сперва несколько неуклюже (мы быстро научились). Мы провели остаток ночи в объятиях друг друга. Оба мы находили естественным быть как активными, так и пассивными во всех формах секса. Не было исполнения ролей, игр, просто хорошая взаимная склонность. Это практика продолжалась несколько месяцев» (Grubbs 1995).

Рассказывает Мэтью, не указавший своей фамилии, американец.

В 1969 г., когда он был в восьмом классе, он влюбился в красивого одноклассника Джона, с которым они стали приятелями. «У него было особенно привлекательное тело». Поскольку он любил долго мыться в душе после тренировок в гимнастическом зале, он оставался последним в душе. «Я замедлял свои дела так, чтобы под конец подсматривать за ним в душевой, когда он одевался. Его шкафчик был в пятнадцати футах от моего, и я старался стать так, чтобы незаметно наблюдать, как он натягивает на себя свои одежки.

Однажды, когда все ушли, его член попал под эластичную резинку его спортивных трусов, когда он натягивал их. Джон оставил его как есть, так что он торчал сверху трусов, когда Джон прилаживал тугой пояс трусов, охватывающий талию. Он поймал меня за тем, как я подсматривал за ним, бросил на меня загадочный взгляд и только после этого подсунул член на место.

Мои глаза, вероятно, выскочили из орбит. Я в сущности ничего не знал о сексе. Я еще не выучился мастурбировать. У меня было какое-то слабое представление, что я хочу этого мальчика, но я не имел ни малейшего понятия, что я буду с ним делать, если заполучу его. Всё же образ его, стоящего там с этим членом, торчащим из его трусов сверху, воспроизводился после этого в моей голове десяток раз в день в течение ряда недель».

Однажды, когда Мэтью был дома у Джона, тот предложил сыграть в стрип-покер (игра в карты на раздевание. — Л. К.). Хоть комната родителей находилась на другом конце дома, Джон предусмотрительно запер дверь спальни. Он достал колоду карт, и каждый стал набирать несколько карт. У кого окажется больше очков, тот выигрывал. Побежденный снимал какую-то деталь одежды.

«Я скоро заметил, что Джон удовлетворялся одной-двумя картами и объявлял, что ему хватит. Он явно хотел проигрывать. Каждый из нас начинал, конечно, со снятия ботинок, пояса, потом футболки. Скоро Джон был раздет до белых плавок и носков, тогда как я еще оставался в джинсах и обоих носках. У меня уже стоял во всю, так что я сидел поджав ноги коленями кверху. Джон проиграл следующий ход. Я полагал, что он снимет носок, но он без колебания вылез из своих трусов — со своим юным членом, стоящим навесу. Мой собственный стоял так, что было больно. Еще через несколько ходов я тоже был полностью обнажен.

«Ой, я ужасно хочу, — сказал он. — Как насчет такой идеи: кто проиграет следующий ход, тот отсосет другому». Он сделал паузу. «А потом мы поменяемся».

У меня было только слабое представление, что значит отсосать, но я хотел узнать больше».

Тут в комнату ворвался младший братец Джона, Скотт, который подсматривал сквозь какую-то щель. Пришлось включить его в игру. Вскоре все трое сидели голые в кружок, оба брата со стоячими, у Мэтью от неожиданного вмешательства упал. Игра определила, что Джон должен отсасывать у своего брата Скотта, а Мэтью только наблюдал, чему он был очень рад: не хотел показать свое незнание. Оказалось, что отсасывание Джон понимал своеобразно: лизнуть несколько раз языком для увлажнения, а потом дрочить. «Это было то, что он делал своему брату, а я наблюдал, и мой собственный член аж болел от нетерпения. Потом Джон обратился ко мне. Я лег на кровать, как Скотт передо тем. Джон взял мой член в рот, гораздо полнее, чем он это делал у своего братца, и коротко пососал, потом стал скользить рукой вверх и вниз по моему стволу. Какое-либо неудобство, если я его и чувствовал перед тем, давно прошло, когда я сосредоточился исключительно на прикосновении его руки. Вскоре я почувствовал надвигающееся освобождение, которое я заранее распознал по опыту моих мокрых снов, и тут я излился на свой живот.

Я хотел отплатить Джону тем же, но вместо того получил удовольствие наблюдать, как он бешено мастурбирует, и его член вскоре стал выбрасывать сперму струю за струёй». С тех пор они неоднократно повторяли вдвоем этот вид секса года два (Matthew 1995).

Так любопытство к скрытым, запретным частям тела, к гениталиям особей своего пола незаметно и естественно перерастает в сексуальное возбуждение от этих особей и их гениталий, создавая вклад в формирование гомосексуальной ориентации. Вполне возможно, что как раз пуританство, как раз запреты на обнажение гениталий, на прикосновение к ним, распространенные на взаимоотношения особей одного пола, только повышают половое любопытство и направляют его на особей своего пола.

Эту неясную жажду знать хорошо передает еще один эпизод из романа Геннадия Трифонова «Два балета Джорджа Баланчина». Тот самый Илья, которого не впечатлило близкое знакомство с девочкой на чердаке, подружился с соседом по даче, шестнадцатилетним атлетом Юрой.

«Начавшаяся между мальчиками дружба… с самой первой минуты была окрашена для Ильи рано проснувшейся в нем чувственностью. Любое слово рослого и спортивного друга, любое его движение, каждый поступок, мимолетная улыбка, складки его рубашек и брюк, даже запах мыла — обыкновенного туалетного мыла, исходящий от рук и лица Ирсанова — всё это неизъяснимо тревожило и волновало Илью, а в каждом рукопожатии он читал для себя нечто очень важное, тайное для Ирсанова и очевидное для самого Ильи. Что это? Что это такое? Любовь? Очевидно да, потому что даже случайно встречаясь с Ирсановым там, в Озерках, в булочной или в молочной лавке, Илья, провожая Ирсанова глазами, засматриваясь на его фигуру, выхватывал зрением нечто для себя в ней наиболее значительное и притягательное (обычно это были ноги Ирсанова, его узкие бедра и сильная спина пловца)… А по утрам Илья специально убегал на озера, чтобы там, ища глазами Юру, сесть возле печальной ивы и беспрестанно наблюдать за тем, как Юра входит в воду и выходит из нее, как лежит под солнцем на своем полосатом махровом полотенце, в своих красных плавках и как эти блестящие нейлоновые плавки точно и жадно обнимают это уже почти мужское, но всё еще юношеское тело…

В один из таких дней в Озерках, еще в самом начале их знакомства, Илья случайно увидел, как, выйдя из воды, Ирсанов в кустах переодевался. Он был совсем рядом. Илья всё-всё видел в приятеле, всё-всё в нем рассмотрел и с тех пор каждую ночь засыпал «с разными мыслями» о приятеле. И тогда всё происходящее с его собственным телом в такие мгновения он, силой своего воображения, переносил на наготу Ирсанова, вполне догадываясь о том, как мог бы сейчас выглядеть Юра. Эти догадки кружили ему голову, вызывали во всем теле сладкую боль, длительное томление и желание прикоснуться к Юре ладонями и губами, тесно прижаться к нему всем своим существом…

И эти мысли о Юре, оставаясь фантастическими, требовали незамедлительной реализации. Но какой? Какой именно? Илья этого еще не знал… Но вот стоя однажды под душем и намыливая себя кусочком душистого мыла, он сделал вдруг открытие: он вообразил, что это не он сам, а Юра водит вдоль его тела своей рукой… И когда обмылок вдруг выскочил из пальцев Ильи и они, его собственные пальцы, все в мыле, неожиданно задержались на его собственных ягодицах, Илья догадался, что было бы ему приятно с Юрой совершить под этим теплым душем в этом их яблоневом саду» (Трифонов 1994: 105–106).

У гомосексуалов это любопытство, эротически окрашенное, остается на всю жизнь. Оно становится частью флирта или прелюдией сношения. Вот как один гомосексуальный заключенный описывает свое пребывание в гомосексуальном климате американской исправительной колонии:

«Сперва я почувствовал себя ребенком в лавке игрушек <…> По временам я наталкиваюсь на то, что какой-нибудь сокамерник ловит мой взгляд, и я ищу возможности застать его в душевой, и тогда я как бы случайно вторгаюсь туда же. У него встанет? Как у него выглядит? Большой? Мы оба остаемся одни. Я мою волосы, глядя теперь в другую сторону, давая ему вид моей задницы, не слишком очевидно, а теперь сгибаюсь, выжимая волосы, и бросаю на него беглый взгляд — у него встал? Ага, он растет. Ничего не сказано, никакого разговора, никакого подтверждения. Я даю ему понять, что ухожу. Вот, теперь у него стоит во всю. Сердце мое стучит. Я достиг желаемого. Мой член тоже стоит, ничего не могу поделать. А он говорит: «Видишь, что ты со мной сделал?». Я, вовсе не желаю втягиваться дальше, улыбаюсь и отвечаю: «Что же я могу сказать?» И удаляюсь. Я достиг цели, мое любопытство удовлетворено. Дальше я не хочу двигаться» (Wooden and Parker 1984: 163–164).

3. Притягательное отличие

Половое любопытство стимулируется предчувствием того, что у другого всё то, что «меня» так волнует, тоже есть, но устроено немного иначе, и эта новизна способна повысить «мое» возбуждение и усилить «мое» сладострастное чувство. Американский психолог Дарилл Бем сформулировал это так: «Экзотическое становится эротическим». Он строит на этом целую теорию развития сексуальной ориентации (Bern 1996).

Это часть того инстинкта, который эволюцией всё-таки был заложен в человека и который должен был обеспечить тягу к женщине, и притом тягу ко все новым женщинам. Но в силу скрытости и изменчивости половых различий в человеке (скажем, длинные волосы — чей половой признак?) он принял форму инстинкта, тяги к физически отличному, в чем-то противоположному и стал проявляться также и в однополой любви. Блондинов обычно тянет к брюнетам, тощих к полноватым, низковатых к высоким.

Жюльен Вио, ставший писателем под именем Пьера Лоти (знаменитым писателем, академиком Франции), встретил свою первую любовь в морской школе в 1869 г. в лице большого светлого бородача Жозефа Бернара. Позже он влюбился в моряка-бретонца Пьера Ле Кора, тоже большого мужественного блондина, а сам он был низкорослым и считал себя уродом. «Я не был человеком моего желанного типа», — говорил он (Blanche 1983; Laveriere 1997: 222).

Многих очень сильно привлекает общение с людьми другого цвета кожи — белых привлекают негры, негров — белые. Расовые предрассудки могут, конечно, сказываться, даже не предрассудки, а чувство подсознательного испуга и брезгливости от мысли о соприкосновении с очень большим отклонением от привычной нормы, как бы с резкой аномалией (вроде общения с инвалидом). Но чаще всего эти ощущения пасуют перед неодолимой жаждой неожиданного открытия новизны в сексуальных особенностях другого. В дневнике Чайковского, который в России любил одного за другим Алексея Апухтина, Владимира Шиловского, Эдуарда Зака, Иосифа Котека, Ивана Бериновского и т. д., специально отмечен день 22 марта 1889 г., когда он жил в парижском отеле и — «у меня побывал негр».

Американский гомосексуальный солдат-летчик Джефф в своем интервью Стиву Зилэнду говорит:

«Дж: Мой сосед по комнате черный.

3: Он гей?

Дж: Да. <…> Дважды мы дрочили друг друга. <…> Есть что-то… что-то в черных парнях, что… Я не хочу сказать, что это непременно меня заводит, но. Я думаю, это просто различие. Они просто другие. Просто это цвет кожи.

3: И это возбуждает тебя?

Дж: Иногда да. (Пауза.) Мне не нравится, как это сформулировано. «Это тебя возбуждает». Это звучит слишком сексуально.

3: Я думал, это то, о чем мы говорили.

Дж: Ну да, но…

3: Внушает тебе любопытство?

Дж: Так звучит лучше» (Zeeland 1993: 27–28).

Фил Андрос в рассказе «Туз в дыре» описывает это чувство более подробно и откровенно. Его поражает, «…почему мне в самом деле так нравилась черная плоть. В постели большинство из негров, с которыми я имел дело, были совершенно изумительны — активны, раскрепощены, с желанием испробовать всё и вся… при условии, конечно, что у них было достаточно образования, чтобы уметь фантазировать <…> Нравились ли они мне за это радостное самозабвение, за эту сильную сексуальность? За их белые зубы или их большие члены? Или они мне нравились за этот экзотический эффект черноты их прекрасных тел на фоне белых простынь, или контраст переплетения их с моими белыми ногами и руками? Я люблю ощущение грубости их волос на голове на моих руках или между моих бедер, сексуальный запах их кожи и это ощущение теплого атласа и часто буйную растительность и подавляющий запах из их подмышек и промежности» (Andros 1982: 89).

Японский писатель Юкио Мисима, откровенный гомосексуал, вспоминает, как в школе на занятиях гимнастикой восхитил всех второгодник Оми, сильно опередивший всех в физическом созревании.

Когда надо было подтягиваться, одним рывком его тело взметнулось вверх, и мощные руки вцепились в стальной стержень. «Весь класс восторженно ахнул. <…> Всех поразила обильная поросль, открывшаяся под мышками у Оми. Мы, мальчишки, впервые видели, чтобы в таком месте столь густо росли волосы, похожие на пучки буйной летней травы, которой мало заполонить весь сад — она норовит пробиться еще и меж каменными плитами двора. Так и у Оми волосы росли не только под мышками, но и переходили на грудь. <…>

Я испытывал те же чувства, что все, но с одним существенным различием. С самого начала этой сцены, как только я увидел густую поросль под мышками у Оми, у меня произошла эрекция, отчего мое лицо залилось краской стыда. Я боялся, что другие заметят этот горб сквозь мои легкие летние брюки» (Мисима 1996: 60).

Мисима подметил еще одну любопытную особенность: с детства он тянулся к сверстникам, как можно более невежественным — чем меньше интеллекта, тем лучше. Он приписывал это впечатлениям от своей первой влюбленности во второгодника Оми.

«Во время уроков, на занятиях гимнастикой я не сводил с Оми глаз и постепенно сотворил для себя его идеальный образ. <…> Взяв за основу эти идеальные критерии, я путем тщательного отбора разработал целую систему ценностей. Из-за Оми я бы никогда не смог полюбить человека умного и образованного. Из-за Оми меня ни за что не привлек бы юноша, носящий очки. Из-за Оми я проникся любовью к физической силе, полнокровию, невежеству, размашистой жестикуляции, грубой речи и диковатой угрюмости, которая присуща плоти, не испорченной воздействием интеллекта».

Но дальше он приближается к более глубокому пониманию своих предпочтений: «стоило мне наладить с предметом моих вожделений контакт на интеллектуальном уровне, добиться взаимопонимания, как тут же физическое желание испарялось. Малейшие признаки интеллекта в партнере заставляли и меня перейти на язык рассудочности. Любовь — чувство обоюдное: тебе нужно от любимого то же, что ему от тебя; вот почему ожидая от партнера полного невежества, я и сам испытывал жгучую потребность в полном отказе от разумности, я поднимал мятеж против интеллекта.» (Мисима 1996: 54).

Знаменитый английский писатель Кристофер Ишервуд (в своих мемуарах писавший о себе в третьем лице) подметил в себе ту же особенность, но придал ей социальную окрашенность и видел ее причины в ином. Многие любовные приключения со сверстниками в привилегированном колледже его не вполне удовлетворяли. «Это было потому, что Кристофер страдал от торможения, нередко встречавшегося тогда среди гомосексуалов верхнего слоя: он не мог сексуально расслабиться с человеком собственного класса или нации. Ему нужен был рабочий, при чем иностранец. Он вполне отчетливо осознал это, когда прибыл в Германию в мае 1928 и остановился у старшего кузена, который был британским консулом в Бремене. Там он не имел любовных приключений, но, глядя вокруг, увидел то, чего ему не хватало» (Isherwood 1993: 8)..

Именно поэтому так часто аристократы и выдающиеся интеллектуалы влюбляются в простых рабочих парней. Великий князь Константин Константинович, дядя царя (он же утонченный поэт К. Р.), записывал в дневнике: «Вожделения мои всегда относились к простым мужикам, вне их круга я не искал и не находил участников греха» (Мироненко 1998). Марсель Пруст со своим шофером Альфредом, Чайковский со своим слугой Алешей (Леней) Софроновым, Оскар Уайлд с лакеями и посыльными, Уитмен с кондукторами и бродягами, со своим простецким возлюбленным Питером Дойлом (который, когда Уитмен начинал читать ему, засыпал у него на плече), король Людвиг Баварский с простолюдином Кайнцем, приближенный кайзера Вильгельма II князь Эйленбург и рыбак Эрнст, литератор Эдвард Карпентер с Джорджем Меррилом (он вообще любил крестьян Дербишира), историк и философ Саймондс, обожавший гондольеров, лесорубов и солдат (под конец жизни он жил с венецианским гондольером Анджело Фусато), философ и магнат Витгенштейн, искавший в парке Пратер грубых и простых парней, английский писатель Норман Дуглас, оставивший дипломатическую карьеру и жену, чтобы жить с неграмотным итальянским крестьянином Амитрано, офицер Жюльен Вио (Пьер Лоти) живший у всех на глазах с простым матросом Пьером Ле Кором, другой офицер, английский, Монтэгю Гловер — с простым парнем Рейфом Холлом, наконец, писатель Э.М.Форстер с вагоновожатыми и полицейскими, сам Ишервуд со своим постоянным возлюбленным и слугой Гейнцем. От представителей своего слоя они подсознательно ожидают иронии, рефлексии по поводу девиантных склонностей, а это убивает любовь в зародыше. Простонародье же, кажется им, воспринимает всё проще и, коль скоро уж такая склонность осознана, оно не делает из этого лишних сложностей. Простые парни могут просто наслаждаться контактом и давать простое наслаждение другому.

Английский литератор и исследователь гомосексуальности Карпентер в письме Хэвлоку Эллису писал:

«Теперь, в 37 лет, мой идеал любви — сильный мужчина с крепким телом, моего возраста или, еще лучше, помоложе — желательно из рабочего класса. У него должен быть трезвый ум и серьезный характер, но ему нет нужды обладать особым интеллектом. А если он всё-таки им наделен, то он не должен быть слишком говорливым или утонченным» (Carpenter 1984: 290).

Трипп в своей книге также отмечает это явление. Не составляет труда, поражается он, найти гомосексуальные отношения, при которых через такие пропасти, как возраст, раса, происхождение, социальный статус,

«…легко перебрасываются мосты. Иногда контраст между партнерами огромен: литератор и портовый грузчик, радиокомментатор и повар-японец, человек свободной профессии и рабочий строитель, биохимик и водитель грузовика. Как будто гармония между партнерами одного пола не только позволяет им преодолевать социальные дистанции, но зачастую стимулируется этими дистанциями» (Tripp 1975: 168).

По выражению Кона (1998:187), юноши из рабочей или крестьянской среды казались аристократам и интеллигентам воплощением чистоты, теплоты и отзывчивости. Отдаваясь ему, любя его, представитель высшего класса как бы отказывался от своих классовых привилегий, и это давало ему ощущение собственной демократичности. Для рафинированного и либерального интеллигента, «роман с юным пролетарием был чем-то вроде социалистической революции в одной отдельно взятой постели».

Не столь уж исключительно нацеленной на выгоду оказывается и охота наших голубых за иностранными знакомствами. Да, конечно, и мотив выгоды присутствует: все иностранцы рассматриваются у нас как богатые, как сказочные принцы — полюбит и увезет в царство роскоши и комфорта. Но вот и богатый англичанин Ишервуд ищет иностранца, и американцев тянет к итальянским и латинским любовникам. К тем, у кого нет привычных для «нашего» народа предрассудков. Вообще к другим, новым.

В берлинском голубом баре английский аристократ и интеллектуал Ишервуд встретил поначалу немецкого парня по прозвищу Буби («Пацан», «Мальчик»), которого друзья так прозвали из-за его нежно-голубых глаз и безволосого тела. Для Кристофера в нем воплотилась немецкая нация.

«Обнимая его, Кристофер держал в объятиях всю таинственную магию иностранности, германства. Через Буби он любил всю нацию и обладал ею. Что Буби был блондином было тоже очень важно — и не только потому, что белокурость — характерная черта Немецкого Парня. Блондин, неважно, какой национальности, был с детства магической фигурой для Кристофера и продолжал оставаться такой много лет. <…> Первое объяснение, которое приходит мне в голову: Кристофер предпочитал идентифицировать себя с темноволосыми британскими предками и видеть в Блондине пришельца, вторгшегося из другой страны, чтобы завоевать его и подвергнуть насилию. Так что Блондин ассоциировался с мужественным иностранным янь, совокупившимся с женственным инь Кристофера…» (Isherwood 1993: 9-10).

Другой немец, Гейнц, появился потом. Его наняли для домашних работ. Он действительно охотно занялся хозяйственными делами, избавил Кристофера от домашних забот, высвободил ему время для творчества и создал дома атмосферу приязни и радости. Это был стройный 17-летний парень из деревни. Со своими большими карими глазами, толстогубый и со сломанным в детстве носом он смахивал немного на негра. Ишервуд влюбился без памяти.

«Ему казалось натуральным, что они двое просто созданы друг для друга. Гейнц нашел себе старшего брата;

Кристофер нашел кого-то эмоционально невинного, очень уязвимого и некритичного, которому он может покровительствовать и которого холить как свою собственность» (Isherwood 1993: 85–87).

Он не ожидал, что это окажется любовью на значительную часть жизни.

Любовь к иностранцу создавала для обоих массу неудобств. Ишервуду пришлось сматываться из фашизирующейся Германии. Гейнца не удавалось прописать надолго в Англии. Они жили в третьих странах — в Греции, Южной Америке, Люксембурге, Бельгии. Но и оттуда с обострением политической обстановки и приближением войны Гейнца стали всё быстрее изгонять как подозрительного иностранца. В конце концов ему пришлось возвращаться в Германию, где его немедленно арестовали, потому что об обоих уже были сведения в Гестапо. «Вали всё на меня», — передавал ему через верных людей Ишервуд. — Это я тебя соблазнил и развратил. Притворяйся дурачком». Ишервуд из своего далека нанял опытного и циничного адвоката, члена нацистской партии. Из проявлений гомосексуальности, которую отрицать не приходилось, выбрали для признания самое безобидное: взаимный онанизм. От лагеря удалось отвертеться, Гейнц получил небольшой срок штрафных работ и с началом войны отправился на фронт. Он воевал всю войну — как на Западном, так и на Восточном фронте. Уцелел. Женился. Они увиделись с Ишервудом только через 15 лет…

Но в этом противостоянии классов или статусов силы притягательности действуют и в противоположном направлении: нижестоящих тянет к вышестоящим. Капрал Алекс, морской пехотинец, в беседе с Зилэндом признавался:

«Я больше не люблю иметь секс с рядовыми морскими пехотинцами. Меня привлекают офицеры. Это скорее вопрос статуса, я думаю. Меня возбуждают люди, занимающие сильную позицию. К тому же офицеры, большинство из них, имеют этот типично мужественный облик.

3: Они отличаются сексуально от рядовых?

А: Они обычно лучше когда под низом. Они хорошо знают, что делать, и они больше входят в это — они поднимают задницу, если ты начинаешь немножко вытягивать. Они более активны, чем рядовые, которые под низом. Мне трудно рассуждать, почему; из-за опыта, наверное.

Был один офицер, не помню его имени. Кажется, это был майор. Очень клёвый. Мы пошли к нему домой. В постели он был — фантастика. А на следующее утро он начал играть религиозную музыку, гимны и всё такое» (Zeeland 1996: 78).

Так обстоит дело с различиями по классовой принадлежности, по национальности, по бросающимся в глаза физическим особенностям. Но и те, которые не сразу заметны, приобретают значение.

Некоторых притягивает татуировка. В интервью с Зилэндом татуированный моряк Энтони говорит:

«Я думаю, татуировки здорово сексуальны. Мне нравится, когда у парня татуировка. Это заводит меня, видеть ее, и мне нравится… лизать ее. (Смеется.)

3.: А как твои сексуальные партнеры реагировали на твою татуировку? Э.: Им это нравилось. И они тоже думали, что это сексуально или мужественно» (Zee-land 1995:20).

Люди, сексуально напряженные, любят татуировки и нередко наносят их на половые органы. Это индивидуальное отличие должно привлекать партнеров. Зилэнд, интервьюируя морских пехотинцев США, спросил одного из них, татуированного капрала Кита:

«З: Привлекают ли тебя татуировки других людей?

К: Да. Ну, это зависит от многого. Если они военные и имеют татуировки на руках — когда они в униформе это выглядит дерьмово» (Zeeland 1996: 32).

Поскольку мужчин вообще очень занимают гениталии и всё, что с ними связано, естественно, что различия гениталий сказываются особенно на привлекательности одного парня для другого, если у этого второго (хотя бы у него одного) есть гомосексуальные склонности. Прежде всего оцениваются различия по размеру полового члена. Но обычно привлекательностью обладает не всякая разница, а только превосходство по размеру. Просто зависть и восхищение внушают большие члены, и это побуждает исключить такие случаи из рассмотрения важности именно различий для сексуальной возбудимости и привлекательности. Иное дело форма члена. Опять же здесь нужно исключить те различия, которые обусловлены тем, что один из сопоставляемых членов имеет какие-либо уродства — искривлен, головка ненормально маленькая по сравнению со стволом или ненормально большая (ствол слишком тонок). Гомосексуалы способны любоваться членами, они оценивают члены мужчин с точки зрения эстетических качеств, и от них можно услышать совершенно непонятные для гетеросексуалов высказывания о том, что у кого-то «очень красивый член». В пределах же нормы различия членов по форме всё еще значительны.

Особое место в современном мире, особенно в мире гомосексуального общения, заняло различие обрезанных и необрезанных членов. Обрезание крайней плоти мальчикам делается по религиозным или гигиеническим соображениям, и это различие часто вносит расовое отчуждение и рознь. Стивен Спендер, приятель Ишервуда и Одена и тоже писатель, в автобиографическом романе «Храм» описывает поездку двух молодых приятелей, англичанина и немца, по Германии 20-х годов. Заночевали в отеле.

«Наутро они встали, нагишом подошли с двух сторон к умывальнику и, складывая чашечками ладони под кранами, принялись обливаться водой. Иоахим, который изучал в зеркале над умывальником свое лицо с его слегка пористой кожей, скосил взгляд, и Пол понял, что теперь он смотрит в зеркало на отражение его. Пола, тела».

Иоахим, оглядев Пола с ног до головы, сказал:

«— Да, кажется, у Вас с Эрнстом есть кое-что общее.

Страшно смутившись. Пол спросил:

— Что?

— Ну, я уверен, что ты и сам должен знать, — сказал Иоахим, не сводя с него глаз… Пол не мог больше стоять под этим взглядом. Весь дрожа, он сел на краешек своей кровати. Потом, попытавшись придать своему голосу равнодушно-бесстрастные нотки ученого, сказал:

— В Англии обрезание не значит, что ты еврей.

— Что же оно тогда значит?

— Ну, полагаю, что его делают по медицинским соображениям». Иоахим заявил:

«— … Ни одни немецкие родители не позволили бы сделать обрезание своему сыну.

— Почему?

— Потому что не захотели бы, чтобы школьные товарищи приняли его за еврея». Пол противопоставил этому сообщение, что в Англии обрезание делают богатые, а в семьях низших классов не делают. Сказав это прерывающимся голосом, «Пол хотел одеться, но испугался, что Иоахим подумает будто он скрывает общее их с Эрнстом увечье. Он подавил желание спрятать побагровевшее от смущения лицо в ладонях… Внезапно он с дрожью явственно осознал смысл тех примитивных обрядов, которые все еще разделяли целые народы… Под одеждой мужчины скрывали отметины, которые свидетельствовали о том, на чьей стороне они сражались в непрекращающихся тайных войнах между расами обрезанных и необрезанных» (Спендер 1999: 154–156).

Никто не ожидал, что это различие приобретет сексуальное значение, но оно приобрело. Раньше эта разница не так бросалась в глаза, потому что люди разных религиозных вероисповеданий и разных народов мало общались друг с другом, не говоря уж об интимном общении людей одного пола. А люди одного вероисповедания и одной нации не различались по этому признаку.

Обряд обрезания совершался у древних египтян, совершается у иудеев, у всех мусульман, у многих народов с первобытным образом жизни (папуасов, австралийцев, малайцев, африканцев, некоторых южно- и Центральноамериканских индейцев). Из христианских народов религия требует обрезания только у абиссинцев. Остальные христиане, так же как буддисты и конфуцианцы не имеют религиозных мотивов для обрезания. У верующих евреев обрезание делается на восьмой день жизни, является обязательным и рассматривается как завет Бога Аврааму и как отличие всех иудеев (избранного народа Божия) от неиудеев. У арабов и многих других народов обрезание делается в период полового созревания и рассматривается как необходимая подготовка к браку. У первобытных народов это обычно часть обрядов инициации, «обрядов перехода» из одного статуса (детей) в другой (воинов, созревших для брака).

Выдвигаются разные причины возникновения этого обычая (Кон 1988: 206–207). Одни ученые считают, что как часть инициации, мучительная операция должна проверить и укрепить мужество мальчика. Но ведь аналогичная операция делается и девочкам. Другие считают, что это жертва божеству — так нередко объясняют дело и сами первобытные народы. Однако очень странно, что столько народов избрало для принесения в жертву одну и ту же специфическую деталь, ничем для роли жертвы не лучшую, чем другие. Почему разные боги в разных концах земли единодушно нуждались именно в ней? И. С. Кон объясняет это так: поскольку мальчик должен стать мужчиной, повышенное внимание к его мужскому естеству оправдано. Но почему всё сводится к отрезанию крайней плоти, а не к нарезкам, наколкам, прижиганиям и т. п.? Третьи объясняли обрезание гигиеническими соображениями древних — стремлением заранее удалить деталь, порождающую иногда болезненные состояния (фимоз, загрязнение). Однако первобытные народы обычно придавали весьма невысокое значение гигиене и имели очень слабые представления о причинах заболеваний, не связывая их с антисанитарией.

Фрейд считал обрезание символической заменой кастрации, направленной на предотвращение инцеста и на сохранение сексуальных прав отца. Но вся обстановка инициации говорит о превращении мальчика в мужчину, а не о лишении его мужских качеств, хотя бы и символическом. Если его и переодевают у некоторых племен в женщину, то лишь в начальной стадии обряда, чтобы подчеркнуть по контрасту обретение мужских аксессуаров, а обрезание совершается именно как завершение превращения в мужчину. Некоторые антропологи считают, что крайнюю плоть первобытные люди рассматривали как женский рудимент, который необходимо удалить, чтобы превратить мальчика в мужчину. Но сын был связан с матерью пуповиной, а не членом. Маргарет Мид видела в обрезании символическое высвобождение мальчика из-под влияния матери и вступление его в мир мужчин. Но почему символом оказывается неизменно отрезание крайней плоти, а не, скажем, пряди волос?

Первобытная символика была обычно очень наглядной. У большей части тех народов, которые применяют обрезание, оно связано с подготовкой юноши к браку. Кроме того, несомненная параллель обрезания юношей с дефлорацией девушек, также связанной с подготовкой к брачному общению, позволяет предположить, что главная идея, приведшая к обычаю обрезания у многих народов, есть идея открывания полового члена — так же, как идея дефлорации (прободения плевы) — это идея открывания женского полового органа для члена жениха. Идея проста и лежит на поверхности: когда член закрыт крайней плотью, он годен только для мочеиспускания, и то не очень удобен для этого. Именно таков половой член у младенцев. С возрастом крайняя плоть растягивается и головка свободнее выходит из нее. Когда же член эрегирован и готов к половому акту, крайняя плоть сдвигается и у большинства головка приоткрывается или открывается полностью. Во время сношения головка члена должна быть обнажена.

У первобытных людей, склонных формализовать регулярности природных процессов и напрямую связывать физическое состояние человека с его способностями, естественно, напрашивалась идея помочь природе в открытии головки полового члена, сделав это к возрасту, когда по нормам полагалось вступать в брачные отношения, созрел на деле мальчик для этого или нет. Это формально, обрядово и организованно подготавливало юношу к сношениям с женщинами. Точно так же, как дефлорация подготавливала девушку к браку и должна была облегчить юноше доступ в женские гениталии. Вот почему в самых разных местах, у разных народов установился обычай обрезания.

Идея открывать головку полового члена, когда это нужно, и закрывать по миновании надобности встречалась и у тех народов, которые не практиковали обрезание. В древней Греции участники атлетических соревнований, в том числе Олимпийских игр, выступали совершенно голыми. Само слово «гимнастика» происходит от греческого «гимнос» 'голый', отсюда же и «гимн» — первоначально 'песнь, прославляющая победителя в соревнованиях'. Но считалось неприличным выставлять напоказ головку полового члена. На античных изображениях атлетов всегда показаны совершенно закрытые, как у детей, члены. На деле чтобы избежать обнажения головки, греки перевязывали крайнюю плоть ленточкой или проволочкой. Римляне инфибулировали крайнюю плоть, т. е. застегивали ее. «Фибула» — по латыни 'булавка'. Для этого они прокалывали крайнюю плоть (препуций) проволочкой и снаружи закрепляли специальной медной пуговкой.

Обрезание более наглядно напоминало дефлорацию и первую менструацию еще и кровопусканием (о значении крови в инициации см. Bettelheim 1962; Hogbin 1970).

В медицинском плане обрезание имеет некоторые преимущества. У обрезанных нет скапливающейся под крайней плотью смегмы (естественно выделяющейся смазки), которая в сочетании с отшелушивающейся кожей и остатками мочи разлагается, дурно пахнет и способна вызвать раздражение и воспалительные процессы. Ликвидируется сама возможность фимоза — болезненного сужения крайней плоти, во время эрекции приводящего к ущемлению головки. При постоянном открытом состоянии происходит некоторое огрубление кожи головки, делающее ее менее уязвимой. По статистике, евреи в частности реже заболевают раком полового члена. Все эти преимущества были открыты только в XIX веке. С этого времени, а особенно в XX веке, обрезание стало распространяться и среди христианского населения англоязычных стран.

Ныне в США и в Англии обрезание новорожденным делают и не по религиозным мотивам, а в целях гигиенических. К 60-м годам только 10–15 % американцев сохраняло необрезанный член (Гриффин 1995: 242). В Великобритании число обрезаемых мужчин достигло было тоже 90 %, но после того, как социальные программы перестали платить за эту операцию, число это резко сократилось. Теперь обрезанию подвергают менее 10 % англичан (Гриффин 1995: 273). В США число обрезаемых тоже упало: в 1990 г. только 56 % младенцев мужского пола обрезали (Гриффин 1995: 160). Не сказываются ли тут эстетические соображения? Обрезание больше распространено среди городского населения, чем среди сельского.

Во всяком случае такая нерегулярность привела к тому, что теперь среди христианского населения англоязычных стран есть как обрезанные, так и необрезанные. К тому же сегрегация религиозных конфессий резко ослабла — в гомосексуальном мире общаются как христиане, так и мусульмане и иудеи. И вот тут-то выяснилось, что для обрезанных гомосексуалов чрезвычайно занятно видеть необрезанные члены, и свободное движение крайней плоти для них обладает сексуальной привлекательностью, а для необрезанных, напротив, обрезанный член представляет привлекательное и возбуждающее зрелище: член как бы изначально эрегирован.

Ныне сексуальная важность этого различия не секрет для самих гомосексуалов. Это можно видеть в гомоэротических журналах в разделах объявлений о поисках партнеров — многие отмечают у себя или у желаемого партнера: cut («обрезан») — uncut («не обрезан»). Обратили внимание на эту особенность и издатели таких журналов: прямо на обложках стали отмечать подбор моделей: cut, uncut. Любуйтесь, вожделейте, что кому надо.

Разумеется, встречаются случаи противоположной реакции — когда «не так, как у меня» оформленный член кажется аномальным, неопрятным или некрасивым и отталкивает, но это редкость. Для иллюстрации — отрывки из интервью Стивена Зилэнда с американскими солдатами в Германии. Док, обрезанный американец, предпочитает общаться сексуально с американцами, а не с местными гомосексуалами. На вопрос, почему, отвечает:

Д: Я не люблю необрезанных немцев.

3: Ты с кем-нибудь из них был?

Д: Я их видел, понимаешь, в сауне. Я на деле, ну… не ложился с таким. То есть я давал им отсосать.

3: А ты им ничего не делал?

Д: Я только могу отдрочить его. Но это всё. То есть это если уж я пойду с ним» (Zee-land 1993:135).

Другой солдат, Расе рассуждает о неудобстве общения с местными немцами.

«Р: У некоторых немцев на члене «сыр» (так солдаты называют грязную смегму под крайней плотью. — Л. К.). Большинство их не моется.

3: Большинство немцев не моется?

Р: Большинство тех немцев, с кем я имел неудовольствие быть вместе.

3: Ты имеешь в виду, что они недостаточно часто моются?

Р: Правильно. Они моются, но недостаточно часто.

3: И это имеет результатом…

Р: Запах».

И дальше: «Р: Немцы не обрезаны» (Zeeland 1993: 252, 261).

Еще в одном интервью собеседник Зилэнда Рон, охотно общающийся с немцами, продолжает эту тему. Зилэнд провоцирует его:

3: Некоторые из дающих интервью отмечают трудности с тем фактом, что немецкие мужчины в большинстве не обрезаны.

Р: Верно.

3: Полагаю, у тебя с этим не было проблем?

Р: Нет, коль скоро он чистый. Но многие немцы, с которыми я бывал, были обрезаны. Мой нынешний обрезан» (Zeeland 1993: 208).

Есть и противоположная критика: в своих солдатских мемуарах Д. Лычев (1998: 18) делится своим отвращением к обрезанным членам. В части, куда он на время попал «как назло, подобрались одни выходцы из Средней Азии и братского Кавказа». «Один вид их обрезанных инструментов» вызывал у него полную утрату желания.

Обычно же разница членов (обрезанный — необрезанный) оказывается чрезвычайно возбуждающей. Это обстоятельство может оказывать значительное воздействие на возникновение тяги к людям своего пола.

В раннем сборнике Харта (Hart 1973: 67–68) описываются путешествия гея-католика по голубым баням. Как-то он увидел там парня, который ему понравился сразу.

«Мой первый же взгляд в смутном свете дал мне понять, что это мой тип. Его длинные угольно-черные волосы и темные влажные глаза говорили о чувственной натуре. Кремовый цвет кожи и форма глаз выдавали евразийское происхождение. Пока он ходил взад-вперед по темным комнатам и коридорам, было трудно определить его данные в наиболее важном аспекте мужской анатомии. Но при внимательном наблюдении я постепенно мог увидеть вкусную головку и кольцевой желобок за ней. Он был обрезан». Далее описывается их контакт, ласки и т. д. «Множество ласк и поцелуев, особенно в шею. Много сосания. Когда я взял его в рот, я не мог удержаться от замечания насчет прекрасного обрезания, выполненного врачом. Я поздравил его с этим. Никаких слов объяснения не потребовалось».

В том же сборнике (Hart 1973: 70–74) в описании приключения взрослого с подростком заметное место занимают игры, которые вытекают из той разницы, о которой здесь речь. Рассказывает мужчина.

«Возможно, его привлекло ко мне то, что обычно привлекает к пожилым мужчинам некоторых юношей, как бы изголодавшихся физически по возлежанию с отцом. Я приближался к сорока, но был еще стройным, мускулистым. Я был чисто выбрит с бронзовой кожей и румянцем от моих тропических каникул, и сильно загорел за исключением белого участка на моих ягодицах и вокруг по нижней части живота.

Он был высоким школьником и выглядывал сверху из буйной ватаги подростков в мотеле Сан-Франциско». Когда рассказчик проходил мимо, он услышал, как парнишка говорит о шуме: «Похоже, никто в эту ночь не собирается спать». «Я остановился и посмотрел на него: высокий, с пышными рыжеватыми волосами, с детской пухлостью еще на щеках, но с телом тощим и гибким в желтой футболке и подрезанных брюках, слегка андрогинный.

Я заговорил даже не сознавая, к чему дело идет: «Приходи в мою комнату и я уложу тебя спать». С высоты своих шести футов он посмотрел на меня слегка сверху вниз» После повторного предложения «парень сощурился, смыкая густые ресницы, и я проследил путешествие его глаз, исследующих мое тело. Его улыбка была плутоватым образованием ямочки на правой щеке. Языком он облизал губы, потом засосал нижнюю губу под зубы…

Я не был у себя в номере и нескольких минут, как услышал стук в дверь… «Входи, — сказал я. — Здесь я один. Никого, кроме меня».

Парень позволил втянуть себя в комнату, и оба бросились в объятия друг другу, стали друг друга раздевать. «Когда я расстегнул и стянул вниз его подрезанные брючки, его пенис вскочил на полную высоту над тяжелым и раскачивающимся мешком с яйцами. Этот очень мужской елдак был столь толст, что мои большой и указательный пальцы не могли встретиться на его основании. Он выступал из спутанных коричневых волос, и его длина требовала двух рук, чтобы охватить ствол от основания до места за выступом головки. Он был обрезан.

Я же был не обрезан и пробежав руками по зарослям черных волос на моей груди и ущипнув мои соски, он стал играть с моими гениталиями и изучать способ, которым моя крайняя плоть отодвигается назад к густым черным лобковым волосам до полного открытия головки моего члена.

Взяв отвердевшую нижнюю часть его члена в левую руку и поместив конец его прямо против моего, я показал ему, как, взяв своей правой рукой мой член вокруг ствола, я могу натянуть свою крайнюю плоть на головку его члена и потом оттянуть ее назад, открывая мою головку. Это не раз извлекало из него стоны.

Потом он отступил от меня, произнес всего одно слово: «Кровать», и забрался в нее. Я хотел последовать за ним, но странно смущенным тоном он показал и произнес: «Свет». Я пожал плечами, выключил свет и забрался в постель следом за ним, отбросив одеяло к ногам».

Далее подробно описываются их взаимные ласки и переход к взаимной мастурбации (по инициативе подростка).

О том же в другом рассказе этого сборника (Hart 1973: 114–115). Гомосексуал так описывает своего партнера:

«Вероятно, потому, что он не обрезан, у него другая техника дрочки по сравнению с иными людьми, которых я видел. Вместо того, чтобы охватить рукой весь ствол своего стояка, он просто держал его свободно между вытянутыми большим пальцем и остальными пальцами, двигая рукой вверх-вниз как можно быстрее. Я никогда не мог это делать способом, который, видимо, удовлетворял его, но я любил наблюдать за ним, когда он это делал».

В другом сборнике Харта, уже не раз цитированном, Бад Беркли описывает свои приключения в школьном интернате и разница членов (обрезанный — необрезанный) занимает важное место в возбуждении гомоэротического любопытства, перерастающего в гомосексуальную любовь.

Мастурбации с эякуляцией Бада обучил школьный приятель-сверстник Билли Кентон, зазвав его в умывалку школы и показав свою опытность. На спор он побудил и Бада проделать то же. Однако в итоге он хихикнул: «Не думаю, что ты стал достаточно мужчиной — с этой детской кожицей, еще оставшейся на члене!»

Позже, в возрасте 15 лет, ночуя однажды без уехавшего соседа по комнате, Бад проснулся от странных ощущений. «Внезапно мои глаза открылись и мой член начал выбрасывать порцию за порцией. Чувствуя, что мой член начал плеваться, я пробудился от глубокого сна и чудесного сновидения. Я сидел в полном недоумении и в скудном свете из холла не мог поверить своим глазам. Член мой стоял, штаны моей пижамы были спущены до колен, а простыни сдвинуты в сторону. Самое загадочное, что мне показалось, будто смутная фигура метнулась вон из комнаты. <…>

Я старательно соскреб влажной мочалкой мой белый выброс с простыни, мой ум старательно припоминал темную фигуру, которую, как мне казалось, я видел убегающей из комнаты. «Не-а, это было мое воображение», рассудил я. Забравшись назад в кровать, я начал думать о своем переживании, и с отвердевшим опять членом стал фантазировать. Если кто-то был в моей комнате, кто бы это мог быть? Тим Мартин? Да-а! Или Билл Роберт-сон? Да-а1 Он мне тоже нравился! На следующее утро за завтраком я внимательно наблюдал за глазами моих соучеников. Не видя признаков вины ни на одном лице, я решил, что всё это мое воображение. У меня просто было эротическое сновидение («мокрый сон»).

Возможно, думал я, на меня снизошло такое сновидение, потому что я недостаточно дрочился. Некоторые наши школьники хвастались, что гоняют свой конец несколько раз в день. Я обычно делал это чаще. Когда я был примерно на год младше, я нередко игрался с другими школьниками, дроча, сравнивая стояки, соревнуясь на дальность выброса. Я всегда был не таким, как все, потому что единственный во всей школе еще сохранял на члене шкурку (крайнюю плоть). Это было куда любопытнее для остальных школьников, чем просто пацан с членом. Меня дразнили за то, что я не обрезан, но я уверял, что это мне не мешает. Но я чувствовал свое отличие. Когда мои сверстники начали спускать свои молоки всерьез и мастурбация стала не просто игрой, я постепенно отошел от компашки в душевой и дрочил свой член в уединении по уикендам в родительском доме. После той ночи я решил, что уикендов недостаточно. <…>

На следующую неделю я снова оставался один, так как сокомнатник еще болел. В одну из ночей я почувствовал во сне, как что-то дергает мой член. Вместо того, чтобы возбудиться, я испугался. Я не хотел показать, что проснулся, и спугнуть пришельца, но хотел и открыть глаза и увидеть, кто это. Тут я почувствовал особенно чудесное ощущение на пенисе. Я прижмурил веки, чтобы увидеть, что происходит, и в скудном свете узрел голову, снующую вверх и вниз на моем члене. Кто это и что он делает? Я не мог сдержать мой оргазм и, как я с восхищением увидел, Джо Скотт взглянул на мое лицо и мой член выскочил из его рта. Он вскочил и выбежал из моей комнаты. Я был в полнейшем шоке.

Джо Скотт? Вот это да! Это был старшеклассник! И игрок футбольной команды! У него была отличная фигура и сверхдлинный обрезанный член, которому другие школьники завидовали. И ему было по меньшей мере шестнадцать или семнадцать лет. У Джо Скотта во рту был мой член? А я ведь был ничтожный младшеклассник! В мозгу у меня была каша! И… я был влюблен!

На следующий день я избегал смотреть на Джо. Как мне дать ему знать, что мне нравится то, что он делал с моим членом, и я хочу, чтобы он делал это снова? Кроме того, мне хотелось трогать руками его большой член. Как мне дать ему знать, что я думаю о нем весь день и что я люблю его? Я хочу его член в свой рот! Я никогда не сосал член, но я правда хочу его член. <…> Смогу ли я глотать его член? В бессоннице я беспокоился, метался и ворочался до ночи на четверг.

Сердце мое остановилось, когда я услышал шум. Какая-то фигура вошла в комнату. В слабом свете мне было видно, что это Джо. Я прикрыл глаза, когда он приблизился к моей кровати. Пальцы его коснулись моего члена, потом потянули его из пижамы. Мой член отозвался тем, что стал немедленно твердым, как камень. Джо должен был понять, что я не сплю, но я не двигался. Он сдвинул мое одеяло в сторону и я почувствовал мучительное ощущение сдвигаемой вниз кожицы на члене и губы Джо сжимающиеся на моей обнаженной сверхчувствительной головке. Я застонал, и он взглянул прямо мне в глаза. Господи! Я не мог больше притворяться. Ну и что теперь?

Инстинктивно я потянулся вниз туда, где возле моей кровати на коленях стоял Джо, — и преуспел. Я охватил пальцами наибольший, наитвердейший обрезанный пенис, какой и только мог вообразить, и я чувствовал контуры мужественной фигуры Джо Скотта. Я склонился, чтобы взглянуть на него, но он живо вскочил мне на грудь и сунул свой член футболиста прямо мне в рот. Я подавился. Он быстренько спрыгнул вниз к моему члену и медленно стал сосать его, как бы давая мне урок. Я учился быстро, и он снова вскочил мне на грудь и протолкнул член к моим миндалинам. Я старался доставить ему удовольствие. Вдруг он вынул свой пенис у меня изо рта и стал шептать в мое ухо: «Ты делаешь это великолепно, друг. Расслабься и наслаждайся». Я сосал так долго и старательно, что, я думал, сотру кожу с его широкой пылающей головки. Наконец, слишком скоро для меня, он фонтанировал мне в рот, и я глотал и глотал, решив проглотить всё, что Джо накачивал в мое горло. <…>

Джо поразил меня тем, что вернулся к моему члену и стал медленно, ласково сосать, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на мою крайнюю плоть, ходящую по моей головке. Он знал, когда я был близок к выбрызгу и замедлил свои операции, явно желая дать мне как можно больше удовольствия. Я надеялся, что это будет продолжаться вечно, но я не мог сдержаться и предупредил его: «Джо, я сейчас перельюсь через край». «Дай это мне, друг», — сказал он, и я выстрелил ему в рот. Он и вправду глотал мои молоки младшеклассника! Оправившись от оргазма, я думал о том, как я люблю этого парня. Он поднялся ко мне, дал мне долгий, глубокий поцелуй и прошептал: «Я отыскал твой член, друг. Спасибо». Он вскочил и убежал из комнаты» (Berkeley 1995).

Бад Беркли настолько проникся убеждением в важности первозданного облика своего члена, что впоследствии основал Необрезанное Общество Америки (Uncircumcised Society of America) и выпустил сборник «Крайняя плоть» («Foreskin»).

Другой участник сборника Харта, тоже Бад, рассказывает, что рос городским парнишкой, но проводил много времени на ферме своего отца.

Он помнит, что любил парней и до эпизода с Люком, но не находил возможностей. С Люком они дружили с детских лет и часто соревновались, писая со стога в амбаре — кто дальше. Однажды после этого Люк подоил свой и спросил: «Ты свой ставил?» У Бада вставал, но сам по себе, он не знал, что можно захотеть и поставить. «Я глазел, как Люк делает свой член всё больше и больше. «Вот, давай я тебе покажу» — и он начал с моим. Без промедления я взялся за его. Микросекунды спустя одежды были сброшены в сено. Даже в тринадцать Люк знал что где в мужском теле — кто его знает, откуда. Мы увлеклись друг другом — дергали, тянули, гладили, пробовали на вкус. Он привел языком мои сосочки к отвердению, а я его. Затем его рот обволок мой член, и я оказался на седьмом небе. Я наблюдал, загипнотизированный, как мой член исчез во рту Люка. Меня охватило сознание, что нечто должно случиться, хоть я ни фига не понимал, что. Я выдернул свой из его рта, отпрыгнул от него и побежал по амбару, крича «Отлить хочу!!» Это не была моча, а тягучие капли, которые вытекали и падали вниз, расплющиваясь. Люк стоял рядом, накачивая свой, и еще одна порция брызг упала рядом с моей. Люк протянул руку, потянул меня за член и сказал: «Это не моча». Я чувствовал себя глупым, но мне было хорошо».

Оба мальчика продолжали свои эксперименты повсюду. «Его забавляла лоснящаяся головка моего обрезанного члена, а я завидовал его большому необрезанному деревенскому члену, шкурка которого скрывала тайну внутри. Люк решил увидеть головку своего члена. Мы сделали проект, как растянуть крайнюю плоть. Мы постепенно засовывали всё больше и больше всякую всячину под кожу, под конец концы пальцев. Проект затянулся на месяцы, <…> было больно, но это то, чего Люк хотел. Наконец отверстие стало достаточно большим для языка — моего. Крутить языком внутри было невероятно вкусно. Солено. Пугающе. Похоже на соус Вегемайт (эти австралийцы знают, что намазывать на тосты!). Лизание сводило Люка с ума и придало ему решимость».

Он залупил кожу, обнажив головку полностью, но так как член при этом встал, то не смог вернуться в прежнее состояние. С трудом вправили головку с помощью слюны и применив зубы. «Крайняя плоть Люка стала со временем свободнее. Он мог прятать в ней треть моего члена, позволяя мне представлять, что значило бы иметь крайнюю плоть». Когда, однако. Люк втянул еще одного мальчика в их сексуальные игры, тот пожаловался родителям, и ребят разлучили. Потом Бад продолжил гомосексуальные игры с другими, а Люк, выросший могучим спортсменом, некоторое время еще участвовал в их взаимном сосании, но потом перестал и обзывал Бада гомиком. Но и с девушками ему было трудно иметь дело из за большого размера его члена («Люк мог писать через боковую прорезь комбинезона»). Вообще он был неудачником, всё время попадал в аварии (похожие на попытки самоубийства) и еще в молодости погиб. Вскоре после его похорон Бад встретил взрослого гея, похожего на Люка размером члена. Тот хотел взаимного сосания, но Бад упросил его оттрахать его. Было ужасающе больно, но Бад плакал не от этого (Bud С. 1995).

Еще одна история из того же сборника происходила на ферме, в сельской местности штата Кентуки. Дети, в том числе Кенни, проводили много времени в хлеву, наблюдая случку животных.

«Секс был всегда на первом месте в наших мыслях. Мы часто изобретали поводы вытащить наши члены, чтобы сравнивать размеры или наблюдать, у кого выросло больше волос вокруг. У нас, конечно, вставал — это была часть соревнования, у кого больше. С десятилетнего возраста у меня вставал всякий раз при виде привлекательного очертания ствола в штанах другого пацана или если я мог бросить беглый взгляд на голый член в общественном туалете или если кто-нибудь курсировал возле меня, когда я отливал.

С самого раннего возраста, как я себя помню, я был одержим страстью смотреть на мужские половые органы у людей и животных. Меня особенно возбуждало увидеть член, если он был необрезанный или стоящий. Я фантазировал часами, как бы сдвинуть назад природный капюшон с члена. В самом деле мой первый оргазм, в возрасте около двенадцати, наступил, когда я самоудовлетворялся, думая, как бы я это делал мальчику, который приходил ко мне в тот день играться. <…> В среднем я с тех пор дрочился раз в день. Позже, в возрасте тринадцати и четырнадцати, когда мы складывали члены, чтобы сравнить размер, это иногда вело к одновременной дрочке, но я не припомню взаимную мастурбацию в те времена. <…> Я почти всегда выигрывал соревнование на скорость, потому что при виде других пацанов, накачивающих свои напряженные члены, я очень разгорячался и мигом кончал».

Первым разделенным голубым опытом он считает случай, который свел его, тринадцатилетнего, с шестнадцатилетним работником, которого его отец нанял для хозяйственных работ. «Харли был загорелым и стройным мускулистым блондином, мужественным во всем. <…> Когда случалось, что он дружески обнимал меня рукой за плечи и я чувствовал рядом жар его тела, у меня всегда вставал.» Через несколько недель после его появления, Харли помогал соседу провести случку коровы с их высокопородным быком Старым Максом. Кенни, разумеется, крутился тут же, со всегдашней охотой до таких зрелищ. «Когда Харли подвел быка к заду коровы, его огромная мошна то качалась, как церковный колокол, то подтягивалась к его промежности. Его тонкий малиновый стержень то выскальзывал из его футляра, то втягивался в него, и с него капала предварительная смазка. Макс несколько раз нюхал и лизал коровий зад. Потом он встал на дыбы, высунув член на добрых полтора фута. Он сначала не попадал, но когда кончик дотронулся до жаркого мокрого влагалища коровы, Макс подался вперед и дал два или три толчка, которые почти поставили корову на колени. Его двухфутовый стержень скрылся в корове и вышел из нее. Это было закончено быстрее, чем я успеваю об этом рассказать. Старый Макс оттянулся, опустился на землю, вытянул голову и издал долгое мычание. Потом он вернулся к корове и покрыл ее еще раз. Корова, фермер и Старый Макс все были явно довольны хорошо проделанной работой».

Помогши фермеру увести корову, Харли и Кенни, разгоряченные и потные, расположились отдыхать на хлопьях сена. «Наблюдение за случкой всегда страшно возбуждало меня и ствол у меня стоял. У Харли тоже. Я сидел напротив, откуда уставился прямо на его промежность. Его узкие джинсы были мокрыми от пота и прилипли к его ногам. Поверх его бедра проходило по диагонали этакое гладкое скругленное ребро, толще и длиннее сосиски. Оно дернулось.

Харли увидел, как я уставился на его промежность, и сказал: «Знаешь ведь, что это, правда? " Я кивнул и рефлексивно мой собственный напряженный член подскочил и ударился о переднюю поверхность моего комбинезона. Он говорит: «Малыш, ты, наверное, хочешь увидеть мой член, да?» Я не мог сказать ни слова и чувствовал, что лицо мое стало свекольно красным. Он продолжал: «Ну что плохого в охоте посмотреть член другого парня. Я тоже люблю посмотреть». Момент погодя, он говорит: «Я покажу тебе свой, но тогда ты покажешь мне свой. Баш на баш. Идет?»

Он встал, распустил ремень и медленно расстегнул ширинку своих штанов. Он не носил трусов. Его правая рука потянулась и чуть повозилась, прежде чем вытащить его природно зачехленный полутвердый член. Потом его рука вернулась в штаны и вытащила мошонку с яйцами. Вся его мужская краса свисала теперь из его открытых джинсов и часть его золотых волос показывалась сверху и по сторонам их. Он стоял молча и позволял мне глазеть, как его член, подергиваясь, удлинялся до полной эрекции. Головка его члена и ее окраина лишь слегка были прикрыты тонкой и короткой кожицей крайней плоти. Его орудие было просто прекрасным, самым большим, какое я до того видел, — дюймов семь.

«Теперь твой черед», — сказал он. Он видел, что я почти в трансе и добавил: «Ну расслабься. Я же твой друг. Что за дело показать член». Я встал, сделал два шага, чтобы стать перед ним, открыл свою ширинку и достал свой стояк. Он был напряженный, с сияющей обнаженной головкой, раскаленной докрасна. Он сказал: «Кенни, у тебя отличный член. Судя по его размеру теперь, он через несколько лет станет взаправду красотой. Ты будешь с большими яйцами и огромным членом или я не я». Он дал мне почувствовать гордость и я уже больше не стыдился, что Харли видит мою отроческую наготу.

Потом он сказал: «Ты хочешь только смотреть на мой или хочешь и подержать его?» Онемев, я кивнул головой. Он взял мою руку и положил ее на свой напряженный ствол. Он был шелково-нежным, пружинно твердым и прекрасной формы. Я сжал его ладонью, потом медленно провел ею вниз, чтобы оттянуть его кожицу с головки. Я чувствовал его пульсацию, пока член набухал и становился тверже. Моя вторая рука потянулась к его яйцам. Держать его член и яйца было самым чудесным ощущением, которое мои руки когда-либо чувствовали. Автоматически одна рука двигалась вверх-вниз, оттягивая и напуская кожицу на его головку; вторая мяла его яйца в их мешочке. Член становился все тверже и тверже. Харли начал двигать тазом вперед и назад, сперва медленно, потом быстрее и глубже.

Он хрипло стонал: «Сожми его крепче. Быстрее! Быстрее!» Потом он плотно закрыл глаза, отбросил голову назад и подался тазом вперед с возгласом: «Малыш! Я кончаю!» Он брызнул длинной струёй словно сливок через мое плечо на солому. За первым спазмом следовали четыре или пять более слабых выбросов. Он тяжело дышал с минуту, а потом сказал: «Боже милостивый, Кенни, это было так здорово, как никогда раньше». Чуть позже он сказал: «Ты дрочишься? Когда-нибудь спускал?» Я кивнул и сказал: «Ага, уйму раз». Он спрашивает: «А хочешь, чтобы я тебе сделал это? Я в долгу перед тобой».

Мой член был еще вынут и тверд, как камень. Всё, что Харли хотел мне сделать, и как бы он ни делал это, всё было что надо. Я был на седьмом небе. Он схватил мой член и начал дрочить мне. Почти немедленно я выбрызнул такую порцию, как никогда до того. Он еще долго сжимал мой член и скользил его кожицей вверх и вниз. Даже не становясь мягким, мой член выстрелил еще раз, но уже не столь полно.

Такова история моего первого голубого опыта, хотя в то время я не осознавал его таким. Это было лучшим, что у меня когда-либо было — нечто вроде дрочки на всю жизнь». В последующие полтора года у них было много повторений. Но они не считали свое поведение чем-то необычным. «В те времена быть гомосеком просто означало, что ты активно сосешь член или пассивно даешь кому-либо трахать свою задницу Поскольку Харли и я не сосали и не трахали, мы не имели повода думать, что мы гомосексуальны. В те времена по крайней мере в моей части страны взаимная мастурбация между мужчинами была в порядке вещей и не считалась гомосексуальной. Это была часть нормального распорядка в сексуальном экспериментировании между мальчиками — просто как ожидаемая часть взросления и становления мужчины. На языке того времени взаимная мастурбация означала что? — «просто помочь дружку разрядиться». Я бы добавил, что пассивный оральный секс (т. е. давать отсосать) и активный анальный секс (совать свой член в зад другого мужчины) были также приемлемой формой гетеросексуального поведения мужчин и ни в какой мере не рассматривались как действия геев. <…> То, что я говорю о моей сексуальной жизни между годами от десяти до четырнадцати, в большой мере верно относительно всех мальчиков, которых я знал. Наше любопытство и половые игры не имели ничего общего с вопросом о том, кто мы — натуралы («прямые») или геи.

Я не понимал, что я в самом деле гей, пока мне не стало около семнадцати. Вот тогда меня поразило, что я всегда влюбляюсь в старших парней, в то время как другие парни моего возраста проявляют ту же форму эмоциональной привязанности к девушкам». Он добавил, что полагает и Харли таким, хотя и тот и другой обзавелись семьями (К. R. В. 1995).

Кто бы мог подумать, что такая незначительная деталь, как наличие или отсутствие крайней плоти, может иметь такое значение в возникновении или, по крайней мере, становлении гомосексуальных чувств?

4. Боязнь женщин

Кaк было отмечено выше, Фетчер связывает отношение к детскому половому любопытству с выбором между совместным и раздельным воспитанием детей разного пола. Он за совместное воспитание — чтобы ликвидировать загадочность противоположного пола. Всё приведенное по этому поводу здесь говорит скорее за то, что, если стремиться к гетеросексуальной ориентации подрастающего поколения, то чувство загадочности стоит стимулировать, а не бороться с ним. Вопрос только в том, какую роль в направлении ориентации играет раздельное воспитание. С одной стороны, оно несомненно способствует возникновению чувства загадочности противоположного пола и некоторой его романтизации. С другой — оно чаще приводит к сложению интимных ситуаций между детьми или подростками одного пола — тех ситуаций, в которых возникают сексуальные игры. Кроме того, оно способствует развитию чувства тайной боязни девочек — как маленьких женщин.

Что мальчики в тайне побаиваются девочек и именно в сексуальном плане, подмечали многие психологи и связывали с этим уклон к гомосексуальности. Фрейд, с присущим ему сочетанием наблюдательности и неумеренной фантазии, называл это «комплексом кастрации». По его догадке, мальчики, заметив, что у девочек нет полового члена и мошонки, начинают гордиться своим обладанием и опасаться, как бы девочки из зависти не похитили эти сокровища.

Подсознательные опасения фиксируются надолго и впоследствии затрудняют сексуальный контакт с женщинами. Решительные мужчины преодолевают эту боязнь, а впечатлительные и замкнутые ищут компенсации в более легком контакте с мужчинами. Поскольку всё это подсознательно, то и прямых доказательств сей гипотезы нет и быть не может, стало быть, и требовать их нельзя.

Впрочем, Фрейд вообще считал, что становление половых чувств у индивида повторяет развитие всего человечества, а ребенок напоминает дикаря. Некоторая дальняя ассоциация боязни девочек с особенностями первобытной психологии в самом деле может быть установлена. Страх перед женской сексуальностью очень распространен у первобытных народов (Hays 1964).

И. С. Кон, подытоживая соображения ученых по этому поводу, формулирует четыре различные гипотезы происхождения этих страхов у первобытного человека:

1. Мужчины боятся женщин потому, что их жены происходят из враждебного племени. Поскольку жена происходит из враждебного племени, ей приписывается сомнительная верность. Папуасы энга прямо говорят, что они «женятся на своих врагах». Мальчиков энга с детства учат избегать общества женщин, бояться половых контактов с ними.

2. В обществах, испытывающих дефицит жизненных ресурсов, естественный отбор должен был поощрять ограничение рождаемости, вот и выработался страх перед женщинами, перед «осквернением». Сложились всяческие табу на сношения в тех или иных условиях. Нельзя общаться с менструирующими женщинами, нельзя иметь сношение с беременными и только что родившими. Нельзя иметь сношения, идя на охоту. Кон считает, что в основе этих запретов может лежать и опыт — практические рекомендации по регуляции сексуальной жизни, стремление не отпугнуть животных сильными запахами женских выделений и т. п. А табу породили идею «осквернения» и, следовательно, враждебность и страхи.

3. Фрейдисты объясняют эти страхи гипертрофией «Эдипова комплекса»: ребенок подсознательно отождествляет свою сексуальную партнершу с матерью, а мать он привык почитать и бояться.

4. Враждебность к женщинам есть средство утверждения в себе мужских качеств — противоположные должны рассматриваться как плохие, опасные. При чем это особенно проявляется там, где женщины пользуются более внушительным авторитетом: поведение людей более высокого статуса должно сильнее регламентироваться. По мере роста женской эмансипации мужчины начинают больше бояться женской сексуальности.

«Всё это, конечно, только гипотезы», — заключает Кон. Он отказывается принять какую-то одну и предпочитает считать, что в разных условиях причины могли быть разными (1988: 187–190). Впрочем, представленным у него списком спектр возможностей не исчерпан.

Дело в том, что у многих первобытных народов есть мифические представления об опасности первого сношения с женщиной. По этим представлениям, у женщины в вагине есть нечто вроде зубов, и она может откусить ими половой член. Для того, чтобы этого не произошло, первое сношение должен осуществить не жених, а жрец или колдун, обладающий магическими знаниями и способностями. Нередко жрец производит даже не сношение, а дефлорацию специальным каменным орудием. Пережитком этого обряда у славян считается обычай черногорцев, чтобы в первую ночь после венчания с невестой спал не жених, а дружка. И в русских сказках вместо героя ложится с царевной его друг, волшебный помощник.

В русской литературе сводку материалов этого рода собрал В. Я. Пропп (1986: 325–329). Он ссылается на Боаса, Богораза и Штернберга, у которых приводятся мифы и сказки североамериканских индейцев и сибирских народов. В мифе индейцев арапахо все женихи прекрасной девушки умирают в брачную ночь, пока один из них не догадался ввести ей вместо члена камень. Подобным образом айны рассказывают, как шестеро мужчин остались ночевать у женщин. Один из них отправился к женщине, «вот пошептались, вот на нее забрался, «ой, ой, ой!» и умер». За ним другой — с тем же результатом. Это продолжается до тех пор, пока последний не догадался выйти из юрты, взять круглый камень, и только тогда отправиться на нару к женщине. Он «пошептался, затем скрежет раздался; он поверх ее забрался, вот камень всадил, она укусила, зубы все поломал, ничего не оставил». Дальше всё идет без помех.

Малоазиатская богиня кастрирует своего возлюбленного Аттиса. Э. Ган считает, что та же суть лежит в основе эпизодов убиения богиней своего возлюбленного в ряде древних религий — так поступают египетская Изида, вавилонская Иштар, греческая Артемида.

Ф. Рейтценштейн объясняет весь этот комплекс мотивов и обрядов очень правдоподобно — идеей о зачатии ребенка не супругом, а божеством, которое и представлено каменным инструментом дефлорации. Узурпировать права божества опасно. В отдельной работе (Клейн 1990) я связал этот обряд с распространенным на евразийском континенте мифом о Единороге, у которого рог несет функции полового члена и которого может ублаготворить только дева (девственница). Каменные полированные орудия (их принято называть «зооморфными скипетрами»), в которых я распознал голову Единорога, распространены в энеолите восточноевропейских степей и на мой взгляд, являются инструментами дефлорации. Они не имеют отверстия для насада на древко, у них всегда передняя часть (морда животного с рогом) тщательно полирована, а задняя часть, удобная для держания рукой — шершавая.

Вероятно, страх перед первым сношением поддерживался у многих первобытных племен наличием особых смертельно опасных божеств — охранителей целомудрия юношества (у греков такими божествами были изначально Аполлон и Артемида — см. Клейн 1999: 345–351).

Таким образом, боязнь первого сношения — архетип культуры, широко представленный в филогенезе человечества. Но для отчуждения юноши от общения с женским полом существенно, что на эти державшиеся в культуре идеи наслаивались психологические стереотипы, связанные с индивидуальным опытом и личными переживаниями. Известно, как болезненно самолюбивы подростки и юноши, с какой тревогой ждут они всякого первого испытания на мужество и зрелость. Известно также, как важны удачные условия первых шагов в любви — первого флирта, первых поцелуев, первого петтинга, первого сношения. Как важно, чтобы избранный юношей и случаем первый объект любви был симпатичным и чутким и чтобы события происходили в благоприятной обстановке. Нередки случаи длительной психологической импотенции в результате первого афронта, первой неудачи, первого шока.

У Чехова в рассказе «Выстрел» описан такой шок, приведший к смерти юноши.

Всячески стараются отвратить от сближения с девочками и родители, опасающиеся слишком ранних половых контактов: они ведь могут привести к нежелательным последствиям — скандалу, преждевременной беременности, обвинению в изнасиловании, заражению венерическими болезнями, отлыниванию от учебы, вообще — к уходу в разврат. И родители изощряются в запугивании, запретах, отвлекающих маневрах. Их можно понять. Матери, особенно лишенные внимания мужа, иногда просто ревнуют сына к девушкам. Им тоже можно посочувствовать. Но результатом может быть выработка у подростка стереотипа отчуждения от девочек, подсознательное стремление найти недостающую теплоту в интимном общении с юношами. Здесь всё зависит от меры его решительности, авантажности, предприимчивости, самоуверенности. Замкнутые, гордые, болезненно самолюбивые юноши, колеблющиеся и самокритичные, скорее склонны отказаться от ненадежного успеха у девочек и пойти на интимное сближение с другом, успокаивающее и облегчающее.

Продолжим рассказ попутчика Леонтьева по авиарейсу. Леонтьев спрашивает:

«— А из женщин тебе когда кто-нибудь нравился?

— Да, нравилась одна. Но у меня очень строгая мать. Она и виновата, что я стал таким. Всячески следила за мной, запугивала, утверждая, что дружить с девчонками мне еще рано. Я не мог пригласить их домой, пойти с ними погулять, так как ей казалось, что тогда случится что-то ужасное… <…> Постепенно она воспитала у меня страх перед женщинами. И я стал сторониться их, хотя и хотел быть с ними.

— Поэтому ты и вступил в гомосексуальные контакты?

— До 25 лет занимался только онанизмом. Без друзей… А потом как-то на дне рождения у однокурсника (уже был студентом) оказался за столом с одним парнем. Мы разговорились. Было поздно, нас оставили ночевать. Мы легли на одну софу. Ночью он прижался ко мне, обнял. Я почувствовал, что он возбужден, это состояние передалось и мне.

Его руки заскользили по моему телу, и я сам стал его ласкать… Меня трясло, я никогда не испытывал такого кайфа, а потом он повернулся ко мне спиной и как-то получилось само… Это было мое первое в жизни половое сношение. Было очень приятно. Мы встречались регулярно.

— А девушки тебя привлекают?

— Меня тянет к ним, но я стесняюсь подойти, познакомиться.

— Ты любишь своего друга?

— Привык к нему, привязался. Он очень хороший человек. А любви… ее, пожалуй, нет».

Леонтьев ставит диагноз:

«Это был типичный гетеросексуал, волей обстоятельств и неумной матери, собственной застенчивостью и неправильным воспитанием загнанный в гомосексуальное болото. И помочь ему было довольно просто — стоило лишь познакомить его с хорошей девчонкой, которая без лишних слов ляжет с ним в постель и даст почувствовать себя настоящим мужчиной».

Это он и собирался сделать: записал адрес попутчика, обещал ему позвонить. Леонтьев не сообщает, выполнил ли он это намерение, предложил ли он парню «хорошую девчонку».

Боюсь, что диагноз его лишь отчасти верен, и его простой рецепт не поможет. Да, у парня были гетеросексуальные интересы, но ведь и гомосексуальные приключения, по крайней мере, ему не претили. Да, были и давление матери, и застенчивость. Да, парень не решается назвать свою привязанность к другу любовью. А «хорошая девчонка, которая без лишних слов ляжет с ним в постель», — это и будет настоящая любовь? «Почувствовать себя настоящим мужчиной»… Да ведь похоже, что он уже себя чувствует мужчиной, способным на сексуальные наслаждения, способным их давать и получать. Он ведь говорит о том, что это был «такой кайф»… Почувствует ли он, что с женщиной лучше, это уже под вопросом.

Похоже, что Леонтьев и сам это понял. У повествования есть неожиданная концовка: при выходе Леонтьев увидел своего попутчика — «он стоял с каким-то парнем и, не обращая ни на кого внимания, нежно целовал его» (Леонтьев 1992).

Письмо Сергея, студента 21 года, к Шахиджаняну (1993: 174):

«Из армии меня комиссовали с диагнозом невроз. Мама воспитывала меня скромно и строго. Я замкнут и стеснителен и даже не думал знакомиться с девушкой. Я и сейчас их боюсь, никогда не целовался с ними.

В восьмом классе влюбился в одноклассника. Не знаю, что со мной происходило, но он мне часто снился. Я сейчас переписываюсь с ним (всё рассказал ему в письме, он настрого приказал мне об этом не писать, но переписку не прекратил). Он женат, а я и сам не знаю, что мне нужно. В контакт вступать — сумасшествие!

После армии я сильно изменился. Начал пить, курить, красить ногти, сделал химию и перекрасил волосы. Однажды я попал в вытрезвитель: сильная степень опьянения, и в камере мужчины делали со мной, что хотели. Я всё помнил, но меня это не напугало. Позже на рынке меня пригласил в душ один мужчина, и я согласился. Там он проделал со мной то же самое.

Вы первый, кому я всё так подробно рассказываю. Никто из моих знакомых ни о чем не догадывается, только удивляются перемене в моем характере. Теперь я легче общаюсь даже с незнакомыми, со мной всем весело, но, когда остаюсь один, довожу себя до слез. Мне страшно, я боюсь, что не смогу иметь семью. Я очень люблю детей.

Кто же я? «Голубой», да?! Мне страшно».

У Шахиджаняна на это и несколько других писем юношей один ответ:

«Они не виноваты в том, что и как произошло. Виноваты взрослые, которые не смогли правильно воспитать своих детей». А между тем, «мама меня воспитывала скромно и строго». В восьмом классе влюбился в одноклассника. Видимо, парень был к этому предрасположен от рождения. Единственное, что, возможно, способствовало реализации этой предрасположенности, это его стеснительность и его боязнь девушек, которую, быть может, строгое воспитание если не породило, то усиливало.

У Зилэнда в интервью с американскими солдатами-геями приведены высказывания Джеффа о его подростковой сдержанности с девочками.

«Я выходил и виделся с несколькими девушками, И одна девочка пыталась заполучить меня в постель, когда мне было только 15. А я, право, не хотел этого. Вообще. Потому что я знал, что это нехорошо.

3. А почему ты знал, что это нехорошо?

Дж. Ну потому, что мне это говорили в церкви. Не имей секса, пока не женишься. Но. Мы окончили на том, что остались только друзьями. Вот так. Мне нравились две другие девушки. У меня никогда не было секса с ними» (Zeeland 1993: 24).

Джон, другой солдат-гей, сообщил:

«Знаешь, просто играть эту роль пай-мальчика, всего лишь ходить в школу, приходить домой к мамочке — я был таким затворником, никогда ничего не делал. Наверно, поэтому у меня сейчас столько забавы. Мне не разрешалось делать всё то, что проделывали мои сверстники. Я был как бы заперт».

Выход из запертой камеры он, как и многие, нашел не в ту дверь, которая охранялась мамочкой и церковью, а в другую, неохраняемую, неназываемую и всего лишь молчаливо запретную.

5. Нарцисс и его отражение

Есть редкие случаи, когда половое влечение направлено не на женщин, но и не на других мужчин, а на самого себя. Такие люди влюбились в себя, их эротически привлекает свое собственное тело. Им уже никто не нужен, кроме себя любимого. Психологи расценивают это как болезненное отклонение от нормы и даже придумали для него специальный термин — нарциссизм, использовав античный мифологический образ Нарцисса, столь красивого, что он влюбился в свое отражение в воде. Нарциссисты не просто увлекаются онанизмом — они мастурбируют перед зеркалом.

Вот один из примеров Германа Роледера (Rohleder 1907: 5–7). Машинист поезда, 26 лет. Мастурбации обучился у товарищей по школе с 13 лет, но с 14, как он рассказывает, развил свой особый вид сексуального удовлетворения:

«…могучую любовь к самому себе, я ужасно влюбился в самого себя, я ухитрялся даже самого себя целовать, а именно — я становился перед зеркалом и отпускал поцелуи своему собственному отражению, при этом я получал эрекции; в то же время моим прекрасным наслаждением, которому я предавался, когда бывал один, было вставать голым перед самым большим зеркалом, которое у нас было, и наблюдать свой собственный член, и этого наблюдения бывало иногда достаточно, чтобы, не притрагиваясь к члену, достичь эякуляции».

У машиниста нет даже легкого намека на интерес к женщинам, он к ним абсолютно холоден. Нет и влечения к мужчинам.

«Я затем повесил зеркало напротив так, чтобы я, лежа на диване, мог видеть как можно большую часть своего тела, потому что зеркало было недостаточно велико, чтобы я мог видеть себя целиком. Но теперь я накопил достаточно денег, что смог купить высокое, хотя и узкое зеркало, показывающее мне всё мое тело».

Хэвлок Эллис называл это явление автоэротизмом, Роледер — моносексуализмом, но утвердился всё-таки термин нарциссизм.

Этот психологический комплекс шире, чем просто увлечение собственной внешностью. У нарциссиста ослаблена способность к восприятию других людей, их интересов и достоинств, к социальному общению (Kernberg 1975). Кристофер Лэш в работе «Культура нарциссизма» (Lash 1978) приходит к выводу об особой распространенности нарциссизма в наше время и о том, что вся современная культура несет на себе его отпечаток, культивируя индивидуализм и эгоизм. Когда Лэш изложил свои выводы на общем собрании Американской Психиатрической Ассоциации, зал аплодировал стоя.

Однако нарциссизм не ограничен современной культурой и вообще социокультурной наработкой, он более интимно укоренен в психологии личности. Поскольку каждый себя-то жалеет и любит (это обеспечивается инстинктом самосохранения), то даже некрасивый втайне отыскивает, чем бы можно было в себе любоваться, хоть какой-то своей особенностью, кто — своими волосами, кто — своим голосом, лицом или фигурой. То есть каждый — немного Нарцисс. Каждый готов постоять перед зеркалом. Разница лишь в том, что у одних — это мимолетное желание, а у других — постоянная тяга. Одни свое самолюбование оценивают критически, другие чужды самокритике.

В возникновении гомосексуальности Фрейд придавал нарциссизму особое значение. Идея понятна: если человека так влечет свое отражение, то есть свое собственное тело, то однополые с ним существа должны во всяком случае быть для него привлекательнее, чем особи противоположного пола. Нарцисс влюбляется в свое отражение, но это отражение не в воде, а в реальности. Это сам человек, а значит, и похожие на него реальные юноши и мужчины. «Пафос однородности, — пишет литературный критик Дарк (19936: 254), — характерен для всякой любви. Его выражает тривиальный лексический штамп «родство душ» — цель любовного поиска, а в гомосексуализме акцентируется сам термин.

В основе полового влечения всегда любовь к себе, но лучшему, перевоплощенному, к своему идеальному двойнику». В гомосексуальном влечении она абсолютизирована.

Евг. Харитонов (1988: 137) записывает:

«Я с детства хотел отличиться от всех… Я постоянно смотрелся в зеркало думал как вырасту и похорошею с переломным возрастом, меня сразу отличат. Я сравнивал себя с другими мальчиками, завидовал. Если видел красивого, хотел быть им. Но я вырос, черты установились, и я убедился во мне нет их красоты. Какую я любил. Какую хотел видеть на себе».

Правда, в примере Роледера налицо чистый нарциссизм, без малейшей примеси гомосексуальности. Но в других случаях такая комбинация налицо.

Любопытно письмо одного варшавянина в журнал «ETC», в отдел интимной консультации.

Парень очень сексуален, «с раннего детства интересовался сексом». В младшем школьном возрасте были сексуальные игры с сестрой. «Окончив начальную школу, уже знал, для чего служит мужской член. Начал очень часто онанировать и возбуждаться при виде собственного тела. Иногда это случалось по нескольку раз в день. Покупал порнографические фото, которые использовал для занятий онанизмом. Мне доставляло большое удовольствие и очень возбуждало, когда я вводил в прямую кишку выструганную на манер мужского члена деревяшку <…> Сексуальное напряжение было настолько велико, что однажды, одолжив книгу, где были описаны разные оргии, я за два часа умудрился кончить 11 раз». Сбежав с уроков, уезжал за город, где, вынув член, предлагал женщинам: «Идем потрахаемся». Некоторых пытался изнасиловать. Словом, бьющая через край сексуальность и любовь к собственному телу вели к эксцессам. Раз возбуждало собственное тело, значит могли нравиться и другие мужчины, не только женщины.

«Я уже давно думал о том, как вступить в половой контакт с мужчиной. Не знал только, где можно встретить таких людей и, говоря по правде, побаивался того, как всё произойдет. В конце концов от товарищей узнал, что тех, кем я интересуюсь, можно встретить там-то и там-то.

И однажды решился. Пошел в паровую баню. Там и произошел мой первый контакт с мужчиной. Ко мне подошли трое, один стал меня целовать, а другой взял в рот мой член. Никогда в жизни я не испытывал такого возбуждения, оргазм наступил практически сразу. Вышел очень довольным, чувствовал себя, как новорожденный, все заботы куда-то испарились, у меня будто выросли крылья. Потом ходил туда по нескольку раз в неделю» (Лев-Старович 1995: 347–349).

Другой пример — из наблюдений А. Молля, случай 9 (1910: 62–69). Здесь нарциссизм гораздо безраздельнее включен в гомосексуальное чувствование и поведение.

К врачу пришел 25-летний человек, из весьма состоятельной семьи.

«Уже в раннем детстве он заметил у себя склонность к красивым мужчинам. Гуляя часто со своими сестрами и братьями в сопровождении бонны, он встречал по пути много мужчин, среди коих на него производили сильное впечатление солдаты. Он вспоминает, что на седьмом году жизни его взял на руки солдат, которого он с удовольствием гладил по щеке. Грубость щек вызвала у X. очень приятное чувство, и он искал случая вновь доставить себе это удовольствие. Особенно раздражали его кавалеристы, что вполне ясно обнаружилось уже на 11-м году». Наряду с этим мальчика интересовали также молодые лакеи, каменщики и т. п., но кавалеристы всё же больше.

Почему именно кавалеристы? Дело в том, что у него было очень неясное представление о том, как совершается половое сношение: он думал, что мужчина должен сесть верхом на женщину и, охватив своими бедрами ее бедра, ввести член. «При таком своеобразном воззрении, рассказывает X., я при виде мужчины верхом на лошади легко воображал себе coitus. Но у меня при этом не было желания возлечь на девушку. Для меня было бы венцом наслаждения созерцать подобное бурное совокупление, и я завидовал мужчине и пылкости мужчины, а также его физической потенции. Подобные же представления стали впоследствии возникать у меня и при виде пешего кавалериста, а также при виде лакеев, служителей и т. д., в особенности если они стояли, раздвинув ноги».

Мастурбировать он начал с 9 лет (научила сестра). До 12 лет проделывал это очень умеренно. Потом привык и это овладевало им всё сильнее. Малейший повод, скажем, зубная боль, побуждал к мастурбации. Чтобы избавиться от этого, ходил к проституткам. «Но вследствие чрезвычайной ширины влагалища подобных женщин трение, а вместе с тем и щекотание оказывалось очень незначительным». Тотчас после такого коитуса приходилось компенсировать себя мастурбацией.

Когда X. минуло 19 лет, он уже ясно представлял себе свои чувства и их необычность. Чтение латинских авторов и беседы с товарищами посвятили его в тайну однополой любви. «У него явилась потребность прикасаться своим членом к бедрам военных всадников. Лишь на 21-м году ему пришлось впервые испытать сношение с мужчиной. Это был садовник, служивший у родителей X., красивый парень лет 26, очень понравившийся X. своими бедрами. «Мне доставляло большое удовольствие сидеть подле него, часами говорить о пикантных вещах, любоваться его красивыми глазами. Но при этом у меня и мысли не было о половом сношении с ним.

Я случайно спросил садовника, не имеют ли значения маленькие пятнышки, которые появились на моем члене, и ввиду его требования, я показал ему мой сильно напряженный член.

Садовник ощупал мой пенис, и одно это прикосновение вызвало у меня очень сильное сладострастное ощущение. С тех пор мы стали еще дружнее и откровеннее, потом он показал мне свой член, и он согласился на мою просьбу мастурбировать его. Это было для меня первым истинным половым наслаждением. Он же испытал при этом очень сильное и продолжительное раздражение, делал различные движения бедрами, страстно целовал меня в губы. И то, что он испытывал в действительности, я только чувствовал в представлении, хотя быть может еще в большей степени.

Замечу, кстати, что он был женат и по-видимому был счастлив в браке, мне даже кажется, что он был влюблен в свою жену. По его словам, он ежедневно имел сношения с нею. После первой упомянутой попытки мы стали с ним еще нежнее относиться друг к другу, и в последующие дни я позволил ему мастурбировать меня. Но это доставило мне меньше удовольствия, и если я соглашался на это, то для того лишь, чтобы иметь потом самому возможность мастурбировать его. Однажды мы вместе легли в постель. В интимных объятиях прижав уста к устам, мы лежали несколько минут в объятиях друг у друга. Я находил удовольствие в ощупывании его мощных бедер и пениса. Неудовлетворенный введением пениса между его сжатых бедер, я обменялся с ним ролями. Чувство, испытанное мною при этом, было для меня чрезвычайно приятно. В конце концов мы перешли к мастурбации, так как и его не удовлетворило трение между бедер. Вскоре после этого садовник ушел от нас, что положило конец нашим экспериментам. Разлука с ним была для меня очень тяжела, потому что я сильно привязался к нему.

Моя склонность к красивым молодым мужчинам еще усиливалась теперь, так как она стала более конкретной. Я знал, что именно привлекательного в мужчине: я воображал себя мастурбирующим красивого крепко сложенного юношу. Точно также чувство дотрагиваться рукой до длинного и толстого члена и ощупывать его вызывало у меня сильное раздражение. Влечение к этому становилось у меня всё сильнее.

В конце концов я совершенно случайно напал на способ находить удовлетворение в самом себе. Меняя однажды сорочку, я вдруг увидел в стенном зеркале заднюю часть своего тела. Неописуемое приятное чувство охватило меня. И с тех пор я старался рассматривать в зеркале свое тело в различных положениях, испытывая при этом необыкновенное наслаждение.

Мой интерес к красивым молодым мужчинам продолжал усиливаться, причем в моем воображении рисовались обнаженные бедра даже тогда, когда находящийся предо мной мужчина носил широкую одежду. Конечно, при обтянутой одежде всё это гораздо легче рисовалось в воображении, благодаря чему я и до сих пор предпочитаю кавалеристов, жокеев и т. д. Половое возбуждение является у меня даже тогда, когда я прохожу мимо кавалерийских казарм или даже слышу звон кавалерийских шпор. То обстоятельство, что я при всё возрастающем интересе не подкупал солдат деньгами для удовлетворения своего самолюбия (так в тексте. — Л. К.), я приписываю только своей робости.

Мало-помалу и зеркальные эксперименты перестали меня удовлетворять, и тогда я прибег к следующему способу. Я ложился, умеренно раздвинув ноги, на несколько рядом стоящих стульев и именно таким образом, чтобы пенис приходился в промежуток между двумя стульями, а живот тесно прилегал к сиденью. Мои ягодицы перед тем я смазывал мазью, чтобы лучше было зрелище». Далее описывается мастурбация в таком состоянии перед зеркалом. «Этот эксперимент вызвал у меня сильное желание видеть такое мужское тело в натуре и чувствовать его на себе, и именно чтобы член другого был сжат моими бедрами, в то время как зеркало помещалось бы надо мной и показывало мне отражение моего тела, и в особенности мои движущиеся ягодицы.

Сначала у меня не было желания к введению члена в мой анус, но постепенно явилось и это. При своих экспериментах с зеркалом я сел однажды так, чтобы мне лучше виден был анус; так как в этом случае я осознал, что член другого мог бы быть введен в мой анус. Сюда присоединилось еще то обстоятельство, что я в это время страдал запорами и прибегал к клистирам, при которых испытывал приятное ощущение.

Вскоре у меня развилась настоящая страсть к педерастии. Красивый, сильный молодой мужчина, по возможности кавалерист, должен был располагаться на моем теле, после чего его я покрывал бы его обнаженные ягодицы поцелуями и ощупывал. Я также лежал ничком с раскинутыми бедрами, и этот человек вводил свой член, обрамленный у основания густыми волосами, в мой анус. Самый акт должен был выполняться по возможности с большим пылом или так, чтобы я видел пылающее лицо коитуирующего. Точно также и сладострастные возгласы усиливали мое возбуждение. Введение пениса должно было совершаться возможно глубже, ибо боль служила для меня мерилом интенсивности движений, то есть сладострастия другого. Раздражающее действие оказывал на меня также запах пота у него из-под мышек. Не без участия оставалось и чувство вкуса. Я был рад в этом случае, если по возможности член другого перекочевывал из ануса в мой рот.

Что касается моего отношения, то я должен был оставаться совершенно пассивным и в крайнем случае выражал свои чувства, доходя до экстаза, страстными поцелуями и судорожно сжимая ягодицы другого. При этом дело каждый раз кончалось мастурбацией. Наибольшее удовлетворение я получал, если много мужчин один за другим удовлетворяли меня вышеописанным способом в присутствии остальных. Что касается вкладывания пениса в мой анус, то это не было обязательно. Если представлялись какие-нибудь затруднения, то я довольствовался вкладыванием пениса другого промеж моих ног. Но, конечно, введение пениса в мой анус и впрыскивание семени в него мне представлялось привлекательнее».

Особенно привлекательным для этого человека, так сказать, идеалом для него, является обычно 23-летний кавалерист, с красными щеками, блестящими глазами, небольшой бородкой, «могучими бедрами и — last but not least — с преогромнейшим членом». «Красивое лицо не играло для меня особенной роли». «Люди, страдающие половыми извращениями, не представляют для меня никакого интереса».

Такой нарциссист вполне гомосексуален. Даже в сношении с женщиной такой человек любит не ее, а самого себя. Да, он получает наслаждение от чисто сексуальных ощущений — от телесного контакта, от раздражения половых органов, — но в его воображении в это время фигурирует не та женщина, с которой он совершает это действо, а мужской образ. У абсолютных гомосексуалов, вынужденных совершать сексуальные действия с женщиной, такое случается часто — для возбуждения они закрывают глаза и представляют себе на месте женщины мужчину. Это может быть другой мужчина, любимый, а может быть некий идеальный мужчина, каким этот гомосексуал хочет быть, каким он воображает самого себя. У нарциссиста это просто он сам. Именно собственный образ, увиденный как бы со стороны, возбуждает его, а не реальная женщина, и в этом заключено зерно развития гомосексуальности. Само явление хорошо описал Ишервуд.

Знаменитый английский писатель Кристофер Ишервуд был очень красив. Высокий, мужественный, идеал европейской мужской красоты, он был чрезвычайно привлекательным для женщин. Но он был откровенно голубым. Только в 24 года он имел первое и единственное половое сношение с женщиной, и выше цитированы его мемуары, где он описывает этот случай (Isher-wood 1993: 15–17).

Он ввязался в это приключение случайно, со скуки, будучи подвыпившим, и был удивлен ее готовностью. Она ответила на его поцелуи, и ему было любопытно увязывать свои гомосексуальные навыки и побуждения с таким необычным для него партнером. Игра была новой для него. «Он также чувствовал желание, которое было больше нарциссическим: она твердила ему, как он привлекателен, и теперь он был возбужден самим собой, как он занимается любовью с ней. Но уйма гетеросексуалов должна была бы признать, что иногда чувствует то же самое».

Его вкусы не перестроились от этого приключения. Он по прежнему предпочитал парней. Я уже цитировал его мотивировку: «Ну из-за их фигур, и их голосов, и их запаха, и того, как они движутся». Всё в парнях нравится ему, всё возбуждает.

Кристофер Ишервуд был красив, был таким, каким хотел себя видеть. Ему незачем и некому было завидовать. Но он любил и свое отражение в других мужчинах. Любил то общее, что их объединяло — стройные фигуры, мужественные голоса, здоровые запахи — и любил их индивидуальные отличия: Одена, Гейнца и других своих возлюбленных.

При всех этих сближениях нарциссизма с гомосексуальностью нет уверенности в том, что в приведенных примерах есть именно их генетическая связь, а не просто сочетание. Механизм преобразования нарциссизма в гомосексуальность остается непонятным и сомнительным. Фрейд строил чрезвычайно искусственные и надуманные психоаналитические конструкции — о самоидентификации юноши с матерью и о его видении себя ее глазами, а через это — и аналогичном восприятии других мужчин. Такая близость с матерью была далеко не во всех случаях. Кроме того, есть материалы, в которых нарциссизм не только не приводит к предпочтению мужчин, но и оказывается сопряженным с безусловной тягой к женщинам! Тем не менее и тут элемент гомосексуальности налицо.

Я имею в виду чрезвычайно интересную исповедь шофера Николая М., 33 лет, приведенную Шахиджаняном (1993: 346–348).

Шофер женат вторым браком, от первого брака есть сын, со второй женой сексуальное удовлетворение взаимное, всё хорошо. Николай вполне гетеросексуален в своих тяготениях — его тянет только к женщинам. Что делает его признания сногсшибательными, это элемент нарциссизма в его увлечении женщинами. То есть ему нравится и свое тело, но мыслит он его себе как женское! А раз его тянет к женщинам, то и получается нечто гомосексуальное, можно сказать лесбиянское.

Вот он и пишет: «Я женский гомосексуализм понимаю и приемлю. А мужской — нет, не понимаю и не хочу понимать. Опять же женский онанизм я приемлю полностью и целиком, когда женщина одна, в своих мыслях, фантазиях, полностью раскрепощенная от неловкости какой-либо, предоставлена своему прекрасному телу, фигуре, которая ей нравится, и в этом находит себе высшее удовлетворение своих половых потребностей. Мужской же онанизм меня не устраивает в том виде, какой существует среди людей. По своей внутренней природе я против грубости, в частности мужской».

До сих пор всё обычно. Многим мужчинам-гетеросексуалам нравится наблюдать в сексфильмах лесбиянские пары. Поскольку их привлекает именно женское тело, отсутствие мужчины-партнера для них не является недостатком, был бы секс представлен. Понятно и неприятие онанизма человеком, который увлечен полноценным сексом с женщинами.

Но присмотримся к его ощущениям, к тому, как они развивались. Начал он с онанизма.

«Будучи совсем маленьким, когда мне было 6 или 7 лет, мой одногодок показал, как сделать, чтобы было щекотно. Попробовал, и мне стало очень приятно. После этого случая я стал пробовать еще и еще, естественно, тайком от родителей. У меня стал проявляться интерес к девочкам. Я стал играть с ними, и они мне нравились. Особенно мне нравилось их тело, отличное от мальчишек. Меня очень привлекали их трусики, потому что они были намного интереснее и красивее наших, мальчишечьих штанишек.

В 14–15 лет я стал смотреть на вещи по-иному. Глядя на одноклассниц, с их изменившимися станами, чисто женскими фигурами, растущими грудями, довольно внушительно у некоторых девушек выпиравшими под школьными фартуками или тренировочными костюмами на уроках физкультуры, я с трепетом любовался ими. Во мне сложился определенный тип сексуально привлекательной для меня женщины». Опять же всё нормально. Но неожиданная деталь: «И мне очень жаль почему-то было, что я не родился девочкой. В мыслях я думал, что был бы такой же красивой, как этот мой сложившийся тип привлекательности. Я перед ними робел, но как же любил смотреть на них во время урока физкультуры с их красивыми ножками, плавочками, облегающими их пухлые лобочки, грудями, колыхающимися от бега… И мне хотелось быть… Понимаете? Хотелось представить себя такой же девочкой с красивыми ногами.

Дома я одевал (Николай имеет в виду: надевал. — Л. К.) туго облегающие трико, плавочки. Половой член подгибал вниз между ног и так стал надевать плавки на себя. От этого создавалось впечатление женского лобка без полового члена. Мне нравилось так делать и смотреть на себя в зеркало, сравнивая себя с девушками. И тут я обнаружил, что мои ноги ничем от их не отличаются, сразу принимают женский облик. Плавки туго обтягивали мою задницу и член, которому было приятно при ходьбе.

Вот в этот период я стал собирать эротические карточки, коллекционировать бережно и страстно заниматься мастурбацией, которая у меня приобрела уже другой смысл.

На пляже я как-то заметил, что у женщин очень красивая грудь. Пусть и в купальном лифчике, но… Дома я нашел старенький, но хороший красивый бюстгальтер одной из моих сестер и, оставшись один дома, попробовал примерить его. Взял ваты, подложил в чашечки, посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Мне очень понравилось. У меня тело похоже на женское, полноватое… и вот эта прелесть ощущения грудей… сделала свое дело. В такой форме я и начал занятия мастурбацией, ощущая себя как бы женщиной.

Потом как-то на уроке у одноклассницы упала ручка с парты, она нагнулась, платьице поднялось на заднице, и моему взору предстали ее беленькие плавочки, поверх которых были надеты колготки с четко вырисовывающимися двумя швами… Вы можете представить мое состояние от случайно увиденного?! Я сразу же захотел такое же всё прекрасное надеть и посмотреться в зеркало, но у меня не было денег купить.

После армии я стал работать. И вы знаете, что я начал покупать? Хватил меня азарт к мастурбационной форме сексуальности. Я приобрел в магазинах бюстгальтеры с 5-го по 10-й номера. Набил ваты в чашечки. Трусики женские накупил, панталончики, ночные сорочки. Наколлекционировал эротических карточек. Я сам могу перефотографировать. <…>

Я познакомился с одной молодой женщиной, познал ее физически и эмоционально, это произвело на меня неизгладимое впечатление. Но наряду с натуральными половыми сношениями я скучал по своему телу. Тайком от родителей предавался собственной любви. <…>

С женой у нас всё хорошо вроде. Я ее стараюсь в вопросах половой жизни не обижать. Но меня все равно берет скука по своему телу. Когда я остаюсь один, мне никто не мешает, я чувствую себя раскрепощенно, я предаюсь зову своего сердца… Смотрю свою эротику, любуюсь перед зеркалом своим телом, надеваю различные женские прелести, и во мне каждый раз возникает сладостное чувство предоставления самому себе. Всё это тихо, чисто, мягко, сверхинтимно. Когда я надеваю бюстгальтер, когда чувствую, что у меня, как у женщины, появляется тяжесть в груди, да еще в чулках с подвязками или в облегающих колготках — это для меня неизъяснимое удовольствие. Я себя не узнаю, я сразу в другом мире, там, где всё прекрасно.

Я чувствую свой упругий член между своих же ляжек, он очень сильно ломит сладострастной негой, особенно если с презервативом (в нем он приятно скользит). Я с огромным благоговением экстаза ласкаю себя по грудям бюстгальтера, по бедрам, заднице, лобку (в плавках и сняв их)… И вы знаете, оргазм наступает у меня очень и очень бурный, такого даже с женой при половом сношении я не испытываю.

Жена знает о моем отношении к женскому белью, что у меня всё это есть. Она соглашается со всем этим, только просит, чтобы я при ней не надевал бюстгальтер. Трусики еще допускает. А мне так порой хочется надеть чулки с бюстгальтером и заняться с женой сексом, вроде как две женщины вместе!»

Случай шофера Николая редкий, но в рациональной картине вариантов сексуальности и он должен найти место и объяснение, только тогда эту картину можно считать логичной и адекватной действительности. Коль скоро и нарциссист, и гомосексуал и гетеросексуал психологически схожи тем, что имеют в голове некий образ идеального возлюбленного, некий эстетический идеал для любви и различаются по свойствам этого идеала, вероятно, в формировании этих образов и заключен ключ к вариантам сексуальности.

6. Интерференция двух идеалов

Важным обстоятельством, воздействующим на формирование сексуальной ориентации, представляется мне формирование идеалов телесной красоты. Представление о красивых и некрасивых людях, о красоте человеческого тела возникает достаточно рано, гораздо раньше наступления половой зрелости.

В трактате о дружбе Платон писал:

«настоящее развитие любви должно выглядеть так. Уже с юности человеку нравятся красивые тела, и, если только он под хорошим руководством наставника, он любит одно из этих тел и у него родятся прекрасные мысли; вскоре, однако, он замечает, что красота какого-либо тела и красота других тел — это как бы родные сестры, и ежели он тянется к прекрасному существу, то должен широко отворить глаза и увидеть, что во всех телах содержится одна и та же красота. А когда он это увидит, он начнет любить все прекрасные тела; тот внезапный жар к одному телу начнет угасать, покажется ему убогим и малым. А потом он больше начнет ценить красоту, укрытую в душах, чем ту, которая живет в теле…»

Вот еще один отрывок из уже цитированной большой женской исповеди, приведенной у Шахиджаняна. Виолетта вспоминает о своем детстве:

«К нам приходил в гости дядя Юра, самый красивый из всех мужчин, которых я видела: усы, нос с горбинкой, небольшая бородка. Он часто усаживал меня, пятилетнюю, на колени, и я всем телом прижималась к нему. Мне казалось, что он меня любит. <…> Уже в седьмом классе поняла: у меня есть свой идеал мужской красоты. Это относилось ко всем мужчинам, на которых я смотрела. Это относилось к актерам, которых я видела по телевизору, в кино, в театре. Мне хотелось, чтобы у будущего мужа было породистое лицо, нос с горбинкой и обязательно борода и усы» (Шахиджанян 1993: 108).

Соответственно, у мальчиков складывается идеал женской красоты. Вокруг этого идеала группируются те отклонения от него, которые оказываются более-менее допустимыми для того, чтобы данная женщина мыслилась подходящей как возлюбленная или хотя бы как партнер в сексе. Этот образ выступает в бесчисленном количестве изобразительных воплощений — от палеолитических Венер до Венеры Милосской, от пушкинских набросков до рисунков на стенах общественных туалетов.

При всей редкости подобных казусов, история шофера Николая чрезвычайно интересна для анализа, открывая более полное видение вариаций сексуальной ориентированности. Дело в том, что ведь обычно у парня складывается не один, а два идеала красоты человеческого тела — женский и мужской. Первый — как идеал «другого», как оптимальный образ сексуального объекта. С ним сопрягаются качества сексуальной притягательности, заманчивости, загадочности. Это Елена Прекрасная. Второй — идеал себя, образ того мужчины, каким бы хотелось быть. В античной мифологии таким предстает Геракл (кстати, первоначально отличавшийся в ней не столько физической силой, сколько сексуальной). Это мысленный объект для самоидентификации, для пестования чувств самоуверенности, самолюбия, иногда самовлюбленности. На основе последнего качества уже возникает что-то от Нарцисса.

Конечно, все мальчики хотят быть атлетически сложенными и восхищаются героями-атлетами. У них, стало быть, есть идеал мужской телесной красоты.

Все мальчики примеривают его к себе, примеривают себя к нему, стараются себя к нему приблизить, одни в реальности (занимаются физкультурой, спортом), другие — хотя бы в воображении: крутятся перед зеркалом, оценивают себя, а если достаточно красивы (или думают, что красивы) — любуются собой. Эволюция поработала над тем, чтобы каждый в этом возрасте проявлял внимание к своей внешности — ему же надо подготовиться к конкуренции за женщин. Но, как и в любом деле, находятся такие, которые перебарщивают в этом. Одни зацикливаются на заботе о своей внешности, другие любуются собой столь завзято, что влюбляются в себя, в свою внешность. Это уже вполне Нарцисс. Но в небольшой мере такие чувства нормальны для этого возраста.

Если такой идеал — идеал себя — не очень занимает мальчика, тот в период полового созревания начинает с воодушевлением рисовать в своем воображении женские фигуры. Это навязано ему и половым любопытством и всей культурой. Так же, как культура навязывает девочкам мечты о «принце», о женихе, о возлюбленном. Всё нормально.

Но человеческая психика — очень сложный механизм. Соотношения двух идеалов в ней — дело очень тонкое. По разным причинам происходят всякие нарушения гармонии, взаимоналожения. Так сказать, интерференция идеалов. Тут сказываются и наследственные факторы, и врожденные аномалии, и гормональные дисбалансы, и ситуационные воздействия в какие-то критические моменты.

Бывает, что по каким-либо причинам мальчик фиксируется на идеале мужской красоты, втайне поклоняется ему, болезненно воспринимает свои отклонения от него. Это может родиться из зависти к превосходящему по своим телесным качествам сверстнику, из неразделенной симпатии к мужественному и красивому знакомому, из специального или профессионального интереса к собственному телесному совершенству (например, для увлекшихся культуризмом, балетом, спортом).

Чем больше образ «себя, любимого» становится самодостаточным, заслоняя всё остальное, чем увлеченнее юноша любуется самим собой эстетически, чем дольше застывает перед зеркалом, тем больше из такого юноши выпирает Нарцисс. Его сексуальные чувства по отношению к другим слабеют — он всё больше концентрируется на своем собственном теле. Мастурбация приносит ему большее удовлетворение, чем половой акт с каким-то партнером. Такой обостренный интерес к идеалу мужской красоты может перерасти во вкусовое предпочтение, тягу к людям, которые стоят близко к этому идеалу. Создавая идеал телесной красоты для себя, любя себя таким идеализированным, подросток переносит эту любовь на тех, кто оказывается близок к его идеалу.

А ближе к нему юноши и мужчины, а не девочки и женщины. Поэтому-то некоторые психологи (Бибер и др.) и связывают развитие гомосексуальности с нарциссизмом. Для обоих, считают они, характерна «затянувшаяся под-ростковость», «задержка психосексуального развития» (Mass 1984).

Роль нарциссизма в сложении гомосексуальности по-иному сказывается тогда, когда преобладание мужского идеала, образа для самоидентификации, приводит не к вытеснению второго идеала на задний план, то есть не к умалению образа оптимального сексуального объекта, а к уподоблению его первому — идеалу самоидентификации. Вместо женского и он становится мужским. Когда это выражено в небольшой степени, наблюдается склонность к женщинам юношеского облика — худощавым, узкобедрым, мускулистым, подвижным, с маленькими грудями.

«Мужчина, предпочитающий стриженых, плоскогрудых, хрипящих, с коротко обрезанными ногтями, — сокровенный гей. Это может быть тайной и от него самого, — пишет Дарк (19936: 250). — Набоковский ловец лолит, скорее всего, не понимал природу своей склонности. За него ее хорошо знал автор. <…> В нимфетках Гумберта влечет половая неадекватность, неразличение; это девочки-мальчики».

Да нет, в общем это не «сокровенная» гомосексуальность, это просто слабая степень уподобления женского образа, всё-таки желанного, более сильному мужскому — «себе, любимому». А с нимфетками и вовсе другое — влечение к недозрелости, возвращение в детство. Тут ближе другой вариант такого слабого уподобления образов.

Он заключается в том, что желанный образ сохраняет некоторые качества девушки — безбородость, безусость, нежное строение, но половая принадлежность требуется мужская. Не только в гениталиях, но и в повадках и в стройности фигуры. Требуется парень, лишь лицом и кожей подобный девушке. То есть юноша, отрок, мальчик. Дарк (19936: 250–251) даже считает, что эфебофилы — в сущности не гомосексуалы, что они «в обратном набоковскому кривом зеркале» возвращают традиционные эротические ориентиры мужчины.

«Потому что педераст на самом деле не любит мужчин — всю эту игру мышц и силы. В мальчике он культивирует женское, точнее — девичье; выполняет традиционную половую функцию, но парадоксально направленную.

Это предельное проявление обычного мужского пристрастия к девственнице. Воплощением вечного девичества становится тот, чья потеря невинности биологически не может быть выражена, то есть не существует. Естественно поэтому, что педераст комфортно себя чувствует в гетеросексуальной ситуации: женится, имеет детей и т. д. Отношения с женщиной требуют от него меньшего напряжения, не нуждаются в половой переакцентировке».

Насчет комфортности гетеросексуальной ситуации для педераста — это, конечно, преувеличение. Если бы это было так, их было бы легко переориентировать. Здесь, видимо, все-таки уподобление, более близкое к истинной гомосексуальности.

Когда же это уподобление еще более ярко выражено, налицо истинная гомосексуальность — идеал телесной красоты оптимального объекта для секса становится просто мужским, распространяясь на все тело, на всю личность. Один образ становится точным отражением второго. Это наиболее обычная гомосексуальная ситуация. Не всё в ней сопряжено с трудными проблемами, есть и очевидные преимущества. Когда любишь свое зеркальное отражение (но живое и отдельно существующее), достигается, пусть на короткое время, немыслимое в других ситуациях взаимопонимание — каждое касание, каждая ласка адресованы очень в точку: ведь всё абсолютно такое же, как у тебя, тело и ощущения партнера известны досконально, реакции предсказуемы, можно играть, как на музыкальном инструменте, точно дозируя негу и томление, боль и сладострастие, дрожь и судороги.

На вопрос Стивена Зилэнда о том, что привлекает гомосексуала в других мужчинах, лейтенант Мэтт, гомосексуал, ответил:

«Ну, ты знаешь сам, или по крайней мере я нашел это в себе: в других людях меня привлекают вещи, которые я хочу для себя самого. И в себе. Если какое-то качество, которым я не обладаю, я вижу в другом мужчине, то это то, что меня к нему привлекает. Но в большинстве случаев я нахожу, что всё, что меня привлекает в ком-то другом, я уже имею.

3: Это объяснение кажется мне чересчур легким. Это может быть и верно для меня, но есть также в других уйма вещей, привлекательных для меня, но представляющих собой почти противоположное мне или тому, каким я хотел бы быть. Вещи полностью отличные от того, чего я хотел бы для себя, имеют свою собственную притягательность.

М: Мне представляется другое. Я нахожу, что быть с другим мужчиной это способ освободиться от одиночества внутри себя» (Zeeland 1993: 154).

В романе Геннадия Трифонова «Два балета Джорджа Баланчина» изображена гомосексуальная любовь двух подростков. Автор наблюдательно подмечает, как в сознании его героя в самые начальные моменты чувственного восприятия друга всплывали образы античных статуй, поразивших воображение подростка ранее.

Что, однако, происходит в противоположной ситуации — когда второй образ, то есть идеал красоты желанного объекта для секса, становится влиятельнее первого образа, идеала для самоидентификации, и воздействует на него, искажая его? Если это выражено в слабой степени, юноша испытывает фетишистскую склонность к деталям женского туалета и макияжа, любит переодеваться в женскую одежду, иногда даже начинает воображать себя женщиной, но сохраняет при этом сексуальное тяготение к женщинам. То есть идеал для самоидентификации уподобляется идеалу сексуального объекта, и они полностью совпадают на основе объекта желания. Таковы негомосексуальные транс — веститы. Они очень редки. Именно к этому редкому виду мужчин принадлежит шофер Николай.

Следующая ступень уподобления состоит в том, что мужчина не только мыслит себя женщиной, но и соответственно формирует для себя идеал сексуального объекта — как мужской образ. Получается, что оба идеала как бы поменялись местами. Себя такой мужчина представляет женщиной, а своим оптимальным партнером в сексе мыслит мужчину. Вот пример из В. Шренка (здесь цитируется по Герцеги, у которого он перепечатан, с. 116–118).

«Моя аномалия состоит, короче говоря, в том, что при половых сношениях я чувствую себя вполне женщиной. С самой ранней юности в моих снах и половых актах я представлял себе исключительно мужчин и мужские половые органы». «Я чувствую как женщина, и доказательством этого считаю, что всякое чувственное представление о женщине мне кажется насильственным и даже противоестественным». В студенческие годы он пытался связаться с женщинами, но ничего не получалось. «Когда я оставался наедине с женщиной в комнате, — всякая эрекция немедленно исчезала. <…> А между тем, в эту эпоху у меня было такое сильное половое возбуждение, что мне приходилось мастурбироваться несколько раз в день, прежде чем я мог заснуть.

Мои чувства к мужскому полу развивались совсем иначе: они с каждым годом становились сильнее. Вначале они проявлялись в крайне романтической дружбе к некоторым лицам, под окнами которых я проводил по ночам целые часы, всеми способами старался встретиться с ними на улице и ближе познакомиться. <…> Я писал этим лицам в высшей степени страстные письма. <…> Это были всё хорошо сложенные мужчины, брюнеты, с черными глазами. Меня никогда не возбуждали мальчики». «Мне доставило бы величайшее наслаждение, если бы крепкий, голый мужчина так обнял меня, чтобы я не мог вырываться. Вообще во всех этих положениях я вижу себя в совершенно пассивной роли, и только насилуя свои чувства я могу представить себя в другом положении, я обладаю совершенно женской робостью». «В настоящее время я не могу видеть на улице красивого мужчину, чтобы у меня не явилось желание обладать им. Я особенно люблю людей низшего класса, крепкое сложение которых меня привлекает: солдат, жандармов, кондукторов трамвая, одним словом всех, кто носит мундир. Если кто-либо из этих людей отвечает на мой взгляд, я чувствую, как дрожь пробегает по моему телу. Я особенно возбужден вечером, и часто, когда я слышу даже шаги военного, у меня являются сильнейшие эрекции. Особенное удовольствие доставляет мне следить за этими людьми и любоваться ими, идя сзади.

<…> Однажды мне показалось, что солдат, за которым я следовал, расположен удовлетворить мои желания. Я обратился к нему. За деньги он был согласен на всё. Охваченный сильной страстью, я стал обнимать его и целовать, и меня не удерживала опасность того, что это могут увидеть. Он взял руками мои половые органы, и тотчас наступило извержение семени.

Эта встреча разъяснила мне цель моей жизни, цель, которую я искал так долго. Я знал, что в этом моя натура найдет свое счастье и удовлетворение; с этой минуты я решил приложить все свои усилия, чтобы найти человека, которого я мог бы полюбить и к которому я мог бы привязаться навсегда».

В этом случае перевоплощение в женщину зашло не очень далеко. Всё ограничивается женской сексуальной ролью и некоторыми свойствами личности. Субъект отмечает у себя женские чувства и реакции (робость, романтическое отношение к любви), но ему даже не приходит в голову переодеваться в женщину, подыскивать себе женское имя, исполнять женские функции вне сексуальной сферы. Есть, однако, люди, у которых именно это и наблюдается — у них освоение женского идеала для самоидентификации зашло гораздо дальше.

Таковы трансвеститы (со страстью переодеваться и перевоплощаться) и транссексуалы (добивающиеся медицинской, оперативной перемены пола). Это, конечно, гомосексуальность, но совершенно иной психологической природы, чем та, которая представлена у шофера Николая. Впрочем, этот же результат, вероятно, получается и в том случае, когда мужской идеал сексуального партнера столь силен, что начинает требовать от мужчины представления о себе как о женщине.

В романе аргентинского писателя Мануэля Пуига «Поцелуй женщины-паука» заключенный в тюрьму гомосексуал Молина говорит своему сокамернику революционеру Валентину, что не все гомосексуалы таковы, как он.

«Нет, есть другого рода, которые влюбляются друг в друга. Но что касается меня и моих друзей, мы стопроцентные женщины. Мы не гоняемся за этой мелкой добычей, то есть за собственно гомосексуалами. Мы нормальные женщины, мы спим с мужиками».

Он добивается наконец, что Валентин исполняет свою роль мужчины, а когда из чувства справедливости, требующего взаимности, тот хочет отдаться ему, Молина отвергает это. Он жаждет подчиняться, обслуживать мужчину (Puig 1984: 203, также 243).

Вернемся к мужскому образу-идеалу, не только потому что это есть типичный фактор гомосексуальности, но и потому, что он общий для гомосексуалов и гетеросексуалов, только в одном случае это образ одного себя, в другом — еще и партнера. Поэтому формирование этого образа обществом, его эволюция и изменения с ходом истории, факторы, воздействующие на это (Goldstein 1994; Dutton 1995 и др.), интересуют и тех и других.

Есть одно обстоятельство, которое побуждает некоторых теоретиков эстетики, отнюдь не только гомосексуалов, вслед за Гёте считать, что мужские формы вообще красивее женских. На первый взгляд это утверждение кажется абсурдным: разве не функциональная целесообразность лежит в основе наших представлений о красоте, разве не наилучшее соответствие форм своему эволюционному назначению? Внешние признаки силы, молодости, здоровья, благополучия, ума, ловкости, бодрости всегда кажутся нам прекрасными. И разве не имеет формы женского тела своего назначения, отличного от мужских форм? Для рождения ребенка нужен широкий таз — и он кажется нам вполне красивым у женщины, но некрасивым у мужчины. Для кормления ребенка нужны набухшие молоком нежные и округлые груди, к тому же они стали органом полового наслаждения для обоих — и женщины и мужчины — и кажутся мужчинам необыкновенно красивыми у женщины, но подобные груди — пухлые и отвисшие — кажутся отвратительными на мужском теле. Так что прекрасными должны казаться оба полюса — каждый на своем месте.

Всё это так. Но вдобавок особо красивыми нам представляются прогрессивные формы — формы, которыми успешные организмы отличаются от отсталых, консервативных. Эволюция позаботилась о том, чтобы такие формы вызывали дополнительную симпатию в популяции, в которой они выросли. А, как уже говорилось выше, в эволюционном плане самцы обычно мобильнее самок, мужчины развитее женщин — эволюционные изменения происходят сначала у них. Так, для развития человека по сравнению с другими приматами характерно всё увеличивающаяся разница между длиной нижних и верхних конечностей. Верхние становятся всё короче относительно нижних, нижние — всё длиннее. Нижние удлиняются и относительно туловища. Но по своим функциональным особенностям женщины не могут угнаться в этом за мужчинами. В среднем для женщины характерна меньшая относительная длина ног по сравнению с туловищем. Но эстетические критерии для ног вырабатываются на основе мужских пропорций — всем известно, что и среди девушек считаются красивейшими те, у которых «ноги начинаются от шеи». Не случайно женщины предпочитают обувь на высоких каблуках. Есть мнение, что античные скульпторы лепили ноги богинь не с женщин и девушек, а с юношей.

То же предпочтение критериев относится к формам рук. Женские руки в норме слегка изогнуты в локтях наружу — это видно когда женщина, стоя, опирается ладонями вперед о стол. Мужские руки прямы в этих ситуациях. Эстетический канон избирает прямые руки.

Философ-женоненавистник Шопенгауэр (1990: 191) саркастически заметил, что «назвать прекрасным низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол мог только отуманенный половым побуждением рассудок мужчин…»

Конечно, можно подобрать и противоположные наблюдения. Скажем, у женщин значительно меньше развит волосяной покров на теле, чем у мужчины, так что в этом она дальше ушла от обезьяны. Впрочем, показатель этот воспринимается почему-то исключительно как сексуально дифференцирующий, и обобщенного критерия не образует. Может быть потому, что он отличает мужчин не только от женщин, но и от юношей, а в сексуальном плане юноши в силу преимуществ молодости стоят для большинства ближе к эстетическим идеалам, чем зрелые мужчины. За пределами нескольких мест, где густые волосы должны быть как у мужчины, так и у женщины, значительный волосяной покров на теле воспринимается по-разному: у женщины всегда как уродливыий, у мужчины — в зависимости от склонностей воспринимающего и от национальных пристрастий.

О волосатости шла речь на дискуссии по визуальным представлениям мужского тела. Участники дискуссии, организованной журналом «Риск», обратили внимание на различия эстетических канонов в разных культурах.

Так, у древних греков, заметил Д. Кузьмин, «волосы на теле вообще методически изводились, и наличие таковых в неположенных местах считалось криминалом, это значило, что человек не следит за собой. Так что в античности волосы на теле в канон мужчины, безусловно, не входили. Что же и когда с этим каноном произошло?

Н.Гребенкин (худ. критик): Я думаю, что волосы на теле в любой культуре связываются с некоторой звериностью, грубым животным началом.

Д.К.: Ну да, потому-то греки с этим и боролись.

Н.Г.: Давайте скажем так: в одних системах мужественность и «звериность» отождествляются, в других звериное начало, включая сверхнормативную волосатость, выводится за пределы канона мужественности как некое избыточное ее проявление».

Он считает, что в современных культурах второе преобладает. Издатель журнала «Риск» В. Ортанов возражает: «Но вовсе не везде. Посмотрите латиноамериканские сериалы: у всех персонажей в вырезе рубашки или майки видны волосы на груди. Если у актера их нет, используются накладки. Это другая культура — культура мачизма…» (Мужское 1997: 98-109).

Греческое пристрастие к безволосому телу было, вероятно, связано с их культом юности, мачизм и похвальба волосатой грудью и волосатыми ногами у латиноамериканцев и итальянцев — с культом мужества и грубой силы. Но вернемся к интерференции сексуальных идеалов.

Формированию общепринятых идеалов мужской красоты для всего общества происходит всего интенсивнее в искусстве — в поэзии, живописи, скульптуре, фотографии, кино (Lehman 1993; Cohan and Hark 1993; Boscaghli 1996; Krondorfer 1996; Ledick 1998). Понятно, что художники, которые причастны к этому, сами часто оказываются изначально столь захвачены этими образами и образы эти оказываются столь сильными в их сознании, что воздействуют на смежные, и это сказывается в гомосексуальности творцов. Есть и обратная связь в этой зависимости: гомосексуальные творцы столь увлечены своими идеалами, столь сосредоточены на них, что при наличии профессионального таланта это приводит к ярким удачам, и возникшие образы становятся идеалами для всех — не только для гомосексуалов. Образы мужской красоты, созданные гомосексуалами, становятся идеалами самоидентификации для всех мужчин. Именно это отмечал Харитонов в своей «Листовке».

Гомосексуальный гений Микеланджело создал самый прекрасный мужской скульптурный образ всех времен — статую Давида (кстати, тоже причастного к однополой любви).

Гомосексуальный ученый Винкельман заложил основы преклонения европейцев нового времени перед идеалами красоты античного мира и стал «отцом искусствоведения». Три гомосексуальных танцора Нижинский, Нуреев и Барышников создали каноны мужского танца в балете — это были самые блистательные танцоры за всю историю балета.

Оскар Уайлд, осужденный английским судом за свою гомосексуальность, был законодателем мужской моды (arbiter elegantiarum) эпохи модерна. Немало голубых и среди профессиональных творцов мужской моды — кутюрье (дизайнеров), модельеров типа Версаче, лидирующих культуристов (бодибилдеров). Брак Мистера Вселенной Боба Пэриса с ведущим модельером Родом Джексоном — не случайность.

Словом, как говорит Митя Карамазов у Достоевского (1976: 100),

«В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну или нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь».

Есть и художники, которые формируют идеалы мужской красоты специально для голубых. Можно и так сказать: они, как некие чувствительные органы сообщества, собирают и отражают бытующие в этой среде идеалы красоты своего времени и затем воплощают их в образах искусства, привлекательных прежде всего для голубых, а то и исключительно для голубых. В этих образах чисто сексуальные детали, обычно затеняемые и уменьшаемые в угоду пуританским вкусам, откровенно изображены и даже подчеркнуты. Отражая вкусы своей среды, эти художники в то же время оттачивают и совершенствуют их. Вплоть до XIX века это были прежде всего живописцы и рисовальщики. С рубежа веков, однако, всё большее место в этом искусстве стали занимать фотография, а затем и кино. Застрельщиком в этом был эмигрировавший в Италию немецкий фотограф барон Вильгельм фон Глёден, который ставил обнаженных итальянских юношей в томных позах и делал их желанными для гомоэротичного покупателя. Он даже построил «гомосексуальный рай» в своем сицилийском имении в Таормине — очаг,» где гомосексуалы могли жить, реализуя на практике те идеалы, которые им предлагались на фото.

В свою очередь, фотография воздействовала на художников. Через напоминающие фотографию реалистические картины гомоэротичного Джорджа Куэйнтанса это влияние достигло «Тома из Финляндии». Даже само публикационное имя его образовано по образцу, модному в послевоенный период у фотографов, специализировавшихся на мужском обнаженном теле: «Лон из Нью-Йорка» (Лон Хэнеген), «Брюс из Лос-Анджелеса» (Брюс Беллас).

Этот художник — Тоуко (Томас) Лааксонен (1921–1991), Тоm of Finland, «Том из Финляндии» (Hooven 1993; Blake 1995) оказал наибольшее влияние на формирование идеалов мужской красоты современности. В 50-х годах его рисунки стали легально появляться в финских журналах «Красота тела», хотя в подавляющем большинстве рисунки эти столь сексуальны и изображают столь откровенно гомосексуальные сцены, что попадают в разряд порнографии. Ранние рисунки Тома еще сравнительно скромны — гениталии не видны, сексуаль-ные ситуации даны намеком — направлением взглядов, выражением лиц. Позже рисунки становятся более откровенными. Гомосексуальные ласки и сношения изображены без прикрытия. Половые органы всегда большие, часто до гротеска. Вот уже 40 лет его рисунки не сходят со страниц гомоэротической периодики всего мира и распространяются отдельными изданиями. Как правило это серии рисунков — целые повести, новеллы, с переходящими из одной в другую героями — крутыми парнями Кейком, Пеккой. Стиль его очень похож на социалистический и нацистский реализм — отобранная и любовно идеализированная натура, тщательно, дотошно вырисованные и оттененные рельефные тела, почти не отличимые от качественной фотографии. Вдобавок он так любит парней в военизированной униформе — моряков, полицейских, мотоциклистов. Его первые сексуальные опыты были с нацистскими солдатами в Хельсинки, хоть это и было чрезвычайно опасно, учитывая гитлеровское преследование гомосексуалов, и опыты эти оставили неизгладимое впечатление. «Кто бы ни придумал фашистскую форму, он должен был быть голубым. — заявлял Том в интервью. — Это были самые сексуальные мужчины, которых я видел в жизни». По иронии судьбы теперь фуражки с заломленной тульей и высокие начищенные сапоги, исчезнувшие вместе с эсэсовцами, через десятилетия всплыли в сознании финского юноши и остались запечатленными на сотнях гомоэротических рисунков Тома. А его пристрастия повлияли на таких гомоэротических фото- и киномастеров, как Роберт Мэпплторп, Райнер Вернер Фасбиндер и др.

«Работы Тома всегда оставались за рамками любых дискуссий о гей-культуре, — пишет Г. Севин (1992: 14), — потому что это — порнография. Порнография — запретная тема, мы готовы потреблять ее, но не хотим признавать. Однако если писать историю гей-образов и представлений, быть может, самый обширный раздел в ней будет посвящен порнографии. В среде, которая утверждает целую эстетику сексуального акта, то, чем мы себя возбуждаем, красноречиво говорит о том, кто мы есть. <…> Том создал идеал тела гея на бумаге. Благодаря вездесущности порнографии, этот телесный идеал смог распространиться в голубом подполье по всей Европе и Америке, видоизменяться, совершенствоваться и, наконец, восторжествовать как неотъемлемая принадлежность современной гей-культуры».

Постепенно гомоэротические рисунки и снимки стали становиться всё более и более однообразными, отражая установившийся идеал мужской красоты, как его понимают геи. Этот идеал особенно отчетливо выступил по контрасту, когда группа фотографов организовала выставку мужской обнаженной натуры, сознательно противопоставляя ее порнографии и даже гомоэротике. Холлеран, побывавший на этой выставке сразу же заметил ее отличия от привычной гомоэротики. «Ни один из образов не характеризовался выступающим пенисом, тогда как в этих журналах, ныне густо заполняющих наши стенды, всё как раз наоборот» (Holleran 1984: 78).

Как и в какую сторону изменились идеалы мужской красоты, по-видимому, действительно во многом определили голубые художники и фотографы. В самом деле, взглянем на то, кого из мужчин идеализировали в XIX веке, когда викторианские вкусы подавляли всякую сексуальность, а гомосексуальность была под строжайшим запретом и держалась в подполье. В конце XIX века Эуген Зандов (Sandow) из Восточной Пруссии (немцы произносят его фамилию Зандо, американцы — Сэндоу) был объявлен сначала самым сильным человеком мира, а затем этот коротконогий силач с длинным туловищем без талии, дерзнувший сниматься, прикрытый только фиговым листом, объездил всю Америку в качестве самого красивого мужчины мира! Взгляните на фотоснимки, делавшиеся бароном Глёденом в Сицилии и его кузеном Плюшовым в Неаполе. Итальянские юноши на этих снимках, как говорится, в теле и отличаются прежде всего хорошо развитым крупом. Тут можно вспом- нить многочисленные карикатуры Домье — мужчины на них, начиная с короля Луи-Бонапарта, построены по модели груши, тонким концом вверх. Это, конечно, карикатура, но она лишь утрировала типичную фигуру. Фигуру, в которой ценились основательность, упитанность и сила.

После Первой мировой войны стремление к простой и мирной жизни на природе родило фильмы с Тарзаном и культ Вейсмюллера, а возрождение олимпийского движения создало идеал спортивного тела.

Мускулистые братья Риттеры уже и снимались намасленными, как позднейшие бодибилдеры, а Эдвин Таунсенд в Нью-Йорке создал спортзал, где многие из них выросли. Таких парней и изображали гомоэротические фотографы и художники. Но 60-е годы внесли нечто новое. Обособление молодежи в самостоятельный слой общества, сложение молодежной субкультуры, с рок-музыкой, движением хиппи и антивоенным настроениями, с «молодежной революцией» (1968) и «сексуальной революцией», с «антикультурой» и выплеском гомосексуального экспериментирования (Стоунуолл — 1969), — всё это выдвинуло на первый план фигуру инфантильного юноши, с чертами андрогинности. Такие герои заполонили сцену в шоу-бизнесе и экран кино. Поскольку гомосексуальная среда очень склонна к культу юности, гомоэротические фотографы и художники с упоением развивали этот идеал. Он и стал ведущим в моде и искусстве, то оттесняя бодибилдера-«качка» на задний план, то уступая ему.

Эти два образа сейчас стоят перед мальчиком и подростком, формируя его вкусы.

7. Сексуализация интересов и идеалов

Всё это начинает складываться еще до полового созревания и еще не проявляется в чисто сексуальных предпочтениях. Между тем, когда такие вкусы и интересы сложились, в сущности сексуальная ориентация уже во многом предопределена. Когда половое созревание наступит, оно направится в заранее сформировавшееся русло. Если вкусы и интересы не отклоняются от обычных, русло окажется гетеросексуальным.

Если они сконцентрированы на людях своего пола, русло ведет к гомосексуальным склонностям. При половом созревании эти вкусовые предпочтения и платонические интересы наполняются чисто сексуальными ощущениями — сексуальными фантазиями, снами, подглядыванием, игрой воображения при онанировании, сексуальными приключениями и авантюрами. Приятные ощущения и волнения закрепляют сложившиеся склонности.

Поэтому обычно нет резкого перехода от сексуального равнодушия, от нулевого секса или от гетеросексуальности к гомосексуальности. Нет в человеке душевного переворота, нет сексуальной революции. Юноша входит в свой сексуальный мир ровно и плавно. Гомосексуальному человеку кажется, что он всегда мечтал о парнях. Гетеросексуальный убежден, что он от рождения интересовался девушками.

Американский журналист Э. Сэлливен пишет о своем детстве:

«Постыдная тайна — иначе не назовешь, чтобы описать мои тогдашние чувства, — открылась мне, когда я еще был ребенком. Думая о детстве, я вспоминаю те первые намеки, предшествовавшие моему открытию. Вот я сижу на заднем сиденье машины, гляжу на ухмыляющегося, взъерошенного троюродного братца и вдруг, к своему удивлению, чувствую какое-то странное влечение к нему. Я становился взрослее, но всё еще не понимал, что это проявления сексуального желания к таким же мальчишкам, как я. Я догадывался, что во мне что-то не так, но ничего не мог с собой поделать. <…> Разве дети задают себе вопрос, какие у них сексуальные желания — «гетеросексуальные» или «гомосексуальные»? Поначалу они даже не осознают, что эти желания — сексуальные. Когда я впервые обнаружил в себе отклонения от нормы, в то время эмоциональность и сексуальность были для меня практически неразличимы» (Сэлливен 1996: 4).

Гомосексуальные люди вообще более сексуальны, более возбудимы, в более раннем возрасте начинают интересоваться миром сексуальных ощущений. Они раньше начинают онанировать. По Сэгиру и Робинсу, до 15 года жизни начинает онанировать 90 % тех, кто станет гомосексуалом, и лишь 62 % из тех, кто пойдет по гетеросексуальному пути. Между 15 и 19 годами онанируют св. 4 раз в неделю 46 % гомосексуальных ребят и только 6 % гетеросексуальных (Saghir and Robins 1973). По данным Тиунова, среди петербургских школьников (обоего пола), признавшихся в мастурбации, онанируют каждый день 8 из 352 влюблявшихся только в лиц противоположного пола, и 5 из 17 влюблявшихся и в лиц своего пола. В первом случае меньше, чем одна сороковая, во втором — почти треть.

Возможно, что первые приятные сексуальные ощущения, помноженные на подъем активности половой системы растущего организма, создают условия для импринтинга. Что же попадет под действие механизма импринтинга? Что он запечатлеет на всю жизнь? Будет ли это одно и то же в разном возрасте — у тех, кто запустил в действие этот механизм раньше, и у тех, кто позже?

Вот видимо у тех, кто втягивается в мир сексуальных интересов раньше, преобладают ощущения, влекущие его к мужчинам, а у тех, кто втягивается позже, — к женщинам. Острое любопытство к половым особенностям индивидов своего пола, увлечение идеалами телесной красоты своего пола, неуверенность в благоприятной реакции девочек на какую-либо инициативу флирта и т. п. — всё это если и проявляется, то скорее в раннем возрасте, а позже уступает место другим явлениям: тело мальчика крепнет, принимает мужские формы, и он с меньшей ревностью думает о телесных различиях мужчин, его меньше волнует достижение идеала красоты, увереннее он подходит к девочкам. В каком возрасте всё это начнет приобретать чисто сексуальное оформление, в том и запечатлеется импринтингом. Если в раннем, то вероятнее это будет в гомосексуальном варианте, если позже — скорее в гетеросексуальном.

То есть в какой-то мере гомосексуальность — это действительно затянувшаяся инфантильность.

Очень интересная мысль. Анализируя жизнь гомосексуалов, у многих отмечаешь инфантильность поведения. Затянувшееся детство, слишком долгая юность, мальчишеское поведение вполне солидных по возрасту мужчин.

В.В.Ш.

Завершение эпизода из романа Геннадия Трифонова «Два романа Джорджа Баланчина», очень целомудренно написанное, показывает главного героя романа, шестнадцатилетнего атлета Юру как раз в таком затянувшемся детстве, в переходном состоянии от приязни к сексуальности, когда он оказался готов воспринять более уже осознанный гомосексуальный зов своего младшего друга. Друзья отправились ночью на озеро купаться.

«Побросав свои велосипеды <…>, мальчики мигом стянули с себя ковбойки <…> и шорты, а Илья сбросил с себя и плавки, чем ввел в некоторое замешательство Ирсанова, сильно возмужавшего в минувшую зиму и теперь относившегося к своему телу настороженно и чутко, ища объяснения происходящим с ним переменам в книжном шкафу отца.

Он был на голову выше Ильи». Его мускулистое уже вполне мужское тело «вызывало в Илье волнение и в какие-то минуты это волнение Ильи бессознательно передавалось сегодня самому Ирсанову <…>. Почему-то оглядевшись вокруг, Ирсанов решил последовать примеру Ильи и тоже снял с себя свои новенькие ярко-красные плавки, и кинулся в темную ночную воду… Первым из воды вышел Илья. Поднявшись на берег, он оглянулся назад и позвал Ирсанова к себе, высоко вскинув руку, Ирсанов видел теперь Илью, что называется всего-всего, и этот новый взгляд на Илью несколько смутил Ирсанова <…>. Однако Ирсанов всё не спешил выходить из воды. К тому были у него особые причины. Именно сейчас. Именно сейчас собственная нагота вызывала в нем определенное стеснение перед Ильёй, который, стоя на берегу, медленно вытирался длинным вафельным полотенцем, <…> поворачиваясь то лицом к Ирсанову, то спиной, и теперь Ирсанов всё улавливал момент, когда Илья вновь окажется к нему спиной, чтобы ему Ирсанову, стало ловчее выйти из воды, оставшись незамеченным Ильёй.

И такой момент возник. Ирсанов быстро выскочил на берег и, оказавшись рядом с Ильёй, быстрым движением рук схватил свободный конец полотенца и стал скоро вытираться, не заметив, как по мере вытирания их тела сближаются. «Господи, — подумал в эту минуту Ирсанов, — что это со мной?..» Но Илья не дал Ирсанову докончить свое размышление. Он вдруг сильно прижался к другу, и Ирсанов — без малейшего к тому эротического движения — тоже прижался к Илье, свободной от полотенца рукой проводя по влажным локонам Ильи <…>. Он уже не замечал, как полотенце выпало из пальцев и как они — всей тяжестью ладони — уже прикоснулись к прохладной Ильюшиной коже сначала возле его лопаток, а после сами собой побежали ниже и задержались чуть ниже талии <…>.

От этих движений маленький Илья вдруг весь задрожал и, обхватив Ирсанова за шею двумя руками, очень сильно к нему прижался — всем своим прохладным телом, вдруг потеплевшим и даже разгорячившимся…

— Поцелуй меня сейчас, пожалуйста… — Эти свои слова Илья произнес совсем шепотом.

— Но ты ведь не девочка? — громко сказал Ирсанов, слегка отстраняясь от Ильи. Но руки не слушались Ирсанова, еще крепче прижимая к нему тело Ильи…

— Поцелуй, поцелуй, — шептал Илья с жаром. Ирсанов поцеловал Илью — легко, чуть касаясь его раскрасневшихся полных губ.

— Не так, — сказал Илья.

— А как? — громко спросил Ирсанов и незаметно для себя приподнял Илью к своему лицу так, что теперь обе крупные ладони Ирсанова упирались в широкие и продолговатые ягодицы Ильи, вздрагивающие, то делавшиеся под пальцами Ирсанова округло-крепкими, то чуть слабыми и вновь крепкими…

— По-настоящему, сильно-сильно, — сказал Илья уже громко и закрыл глаза, губами упираясь в полураскрытый рот друга. Захватив губы Ильи своими, Ирсанов поцеловал Илью долгим поцелуем, чувствуя, как Илья водит кончиком своего языка по нёбу его рта.

— Вот-вот, вот так, еще сильней. Можешь? — быстро сказал Илья, в благодарность целуя Ирсанова в щеки и глаза.

— Могу, — выговорил Ирсанов. Но вместо Илюшиных губ стал целовать его лицо, жадно переходя к шее и плечам Ильи… В этот миг его тело пронзила сладкая, уже знакомая по ночным сновидениям, боль. Сердце забилось быстро-быстро. В голове словно что-то обрывалось, а ноги, словно в воде во время плавания больно свело. В эту минуту Илья переместил свои руки с шеи Ирсанова за его спину и тесно, теснее, чем прежде, прижался к вспыхнувшему Ирсанову.

Наконец сообразив, что с ним случилось, Ирсанов отстранился от Ильи с неожиданными для себя словами: — Прости, Илюша. я не хотел… Как ужасно получилось…

Ирсанов бросился вытирать полотенцем живот Ильи, по которому медленно стекала вниз резко пахнущая молочная жидкость…»

Утешив друга Илья вытерся сам, и они улеглись голыми рядом.

«— Ты что, спишь, Юра? — тихо спросил Илья, увидев, что Ирсанов закрыл глаза.-

Тебе не холодно?

— Нет, не сплю. Очень тепло. Даже жарко. А что?

— А тебе было приятно, когда…

— Что «когда»? — перебил Ирсанов, и дыхание его снова участилось.

— Когда ты меня целовал. И еще…

— Очень, — ответил Ирсанов, но уже почему-то совсем шепотом.

— А хочешь еще?

— Не знаю.

— А я хочу.

— А можно? — зачем-то спросил Ирсанов.

— Можно, можно, — заволновался Илья и на локтях подтянулся поближе, хотя ближе было бы уже и нельзя, к губам друга.

— Ладно, — согласился Ирсанов и улыбнулся Илье.

Он целовал теперь своего Илью медленно, иногда прерывая поцелуй своей счастливой улыбкой. Его руки снова прижимали к себе неистового Илью и снова тело Ильи обжигало пальцы Ирсанова буквально до ногтей. «Какой ты красивый, Юра!», шептал ему в лицо Илья и слышал в ответ: «Ты тоже красивый. Совсем как девочка». «Но я ведь мальчик, Юра, я мальчик». «А тогда почему мы целуемся?»

Горячие губы Ильи теперь уже целовали грудь Ирсанова, весь его живот, в центре которого этой зимой образовалась темная волосяная дорожка, берущая свое основание из курчавых, светлых и жестких волос, свидетельствовавших уже о многом и главное, о готовности, о необходимости даже стать мужчиной.

— Что ты! Что ты! Это нельзя! — вскрикнул Ирсанов, когда быстрые пальцы Ильи и его губы оказались там, где, по мнению Ирсанова, было «нельзя». Он даже приподнялся на локтях.

— Можно, — твердо сказал Илья. — Если тебе приятно, то можно. Тебе приятно?

— Не знаю. Наверное. Да. О-о-о… Илюша… Илюшенька… Ирсанов глухо застонал. Его руки снова стали искать тело Ильи. Найдя, они сильно сжимали сейчас бедра Ильи, а губы сами потянулись к его губам.

— Еще, пожалуйста, — прошептал Ирсанов. — Еще разок…»

Далее следуют признания в любви, в том, что нравились друг другу давно, но стеснялись, а теперь стеснение прошло. И самое интересное:

«— Это как сон, Илюша, — прошептал Ирсанов, снова откинувшись головой на короткую траву и смотря ввысь. — Один раз мне как-то приснилось, что мы с тобой целуемся.

— И мне снилось. Много раз. Снилось, что ты меня ласкаешь, как сегодня, а я тебя тоже целую, всего тебя, понимаешь?

— Понимаю». (Трифонов 1994: 98-101).

Стало быть, подсознательная тяга к этому взрыву была и у главного героя. Так происходило позднее рождение чувств, и импринтинг закреплял их. Осознание не поспевало. Ирсанов впоследствии женился, но семейная жизнь не ладилась. Его тянуло к юношам.