Друзья

1

В феврале тысяча девятьсот тридцать шестого года суд приговорил отца Миклоша Залы к трем годам лишения свободы за антиправительственную деятельность. Вторая судебная инстанция оставила приговор в силе, после чего он обжалованию не подлежал. На другой же день отца мальчика отправили в сегедскую тюрьму «Чиллаг».

Той зимой Миклош Зала ходил в четвертый класс начальной школы в Бодайке. На последней парте у окна он сидел один. Соседа у него не было. В Бодайке не любили ни коммунистов, ни их детей, и родители потребовали, чтобы учитель Богар не сажал их отпрысков рядом с Миклошем Залой. В Бодайке помнили, как отец мальчика восемнадцатилетним вступил в Красную армию, принимал участие в боях в Северной Венгрии, а потом стал красным охранником[1]. Все знали, что он беспощадно преследовал контрреволюционеров, готовивших мятеж в области. А когда Венгерская Советская республика все-таки пала, он был арестован и после жестоких пыток предстал перед судом. Выйдя через четыре года из тюрьмы, Зала в мае двадцать третьего женился на Розалии Чутораш и переселился к ней — в домик на склоне горы Рокаш, где она жила с матерью. Ее отец Балинт Чутораш пал смертью храбрых под Ишонзо, и вдова наследовала кузницу, которую Зала рассчитывал теперь переписать на свое имя. Оставалось только сдать экзамен на кузнеца и получить патент. Однако планам этим не довелось сбыться из-за политической неблагонадежности Залы; и пришлось ему работать в кузнице подручным, ведь селу все-таки нужны были рабочие руки. И хотя Зала в свое время выучился на слесаря, но знал толк и в кузнечном деле, и в машинах разбирался — мог починить, если надо. Вскоре его уже знали в селе как мастера на все руки. Правда, многому он еще получился у старого Якоба Гольдшмита, бывшего когда-то подмастерьем у Балинта Чутораша. Старик слыл настоящим кудесником. Подсвечники, украшенные чеканкой, резные замки, дверные ручки, кронштейны, железные ворота, разнообразные ограды — все, что сходило с его наковальни, было истинным произведением кузнечного искусства.

Зала родился в окрестностях Зирца, в господской усадьбе, где прислуживали его родители. Были они людьми богобоязненными, в особенности мать, урожденная Борбала Сюле, которую в усадьбе почитали прямо-таки за святую. Говорили, что само небо внемлет ее молитвам. Поглаживанием руки она успокаивала боль, знала целебные свойства трав и цветов, по линиям на ладони могла увидеть прошлое и предсказать будущее. Ее муж Матэ Зала, узнав, что сын стал красноармейцем, запил с горя и вскорости умер. Вдова прокляла сына, а поскольку он не венчался в церкви, внука своего считала незаконнорожденным и видеть даже не желала. Через три месяца после его появления на свет, в июне двадцать шестого, она скончалась от воспаления легких.

Обо всем этом Миклош узнал много лет спустя, когда уже ходил в школу, однако странное поведение деда и бабки и их безвременная кончина не произвели на подростка особого впечатления. Он чувствовал себя вполне счастливым в доме на склоне горы Рокаш, где жил с родителями и бабушкой Чутораш. Дом был красивый: черепичная крыша, веранда, жалюзи на окнах светлицы, выходивших на широкую мощеную улицу Хомокош; окна кухни и двух других комнат смотрели на просторный двор с кузницей, стены которой были увиты плющом, и на цветущий сад. Посреди двора росло кряжистое ореховое дерево, под ним стояли дубовый стол, скамья и несколько стульев, а оттуда сквозь живую изгородь повилики хорошо просматривались хлев, амбар и прочие хозяйственные постройки.

Безмятежная жизнь Миклоша продолжалась до шестилетнего возраста, пока не явились однажды жандармы — забрать отца. Они надели на него наручники и, избив, поволокли со двора. Отец при этом не проронил ни звука, даже не стонал, только как-то странно улыбался, глядя на жандармов. В ту минуту Миклош понял: и улыбкой можно выразить ненависть. Но сам-то он ревмя ревел. Ему было жаль отца, он пытался даже кинуться на жандармов с кулаками, но дядюшка Якоб сгреб его в охапку и отнес в кузницу. При этом на ломаном венгерском языке пробурчал что-то насчет праздника, который будет, мол, и на нашей улице, и тогда придет срок рассчитаться с жандармами… Через год отец вернулся. Он сильно исхудал, осунулся, лицо стало болезненно-бледным, некогда густые каштановые волосы поредели и поседели, а возле рта с обеих сторон пролегли глубокие морщины. Довольно равнодушно он выслушал новость: оказывается, власти под каким-то смехотворным предлогом отобрали у вдовы Балинта Чутораша патент и старуха была вынуждена продать кузницу Дежё Коллеру, который оставил работать в ней дядюшку Якоба, но принять обратно Михая Залу отказался. Он сказал:

— Послушай, Михай, к твоему сведению, я никогда не был ни белым, ни красным. Ты в свое время меня не трогал, так что делить нам нечего, и зла я на тебя не держу. Просто мне Форбат велел…

— Можешь не продолжать, Дежё, — перебил его Зала. — Я все понял.

Они сидели на кухне за кувшином вина, на тарелке перед ними лежали хлеб и сало.

— С голоду не помрем, хоть какая работенка да сыщется и на мою долю. — Зала поднял стакан. — Ваше здоровье!

Вместе с ними за столом сидел дядюшка Якоб. Тяжелая работа да житейские неурядицы надломили его, и выглядел он семидесятилетним старцем, хотя не так давно разменял всего лишь шестой десяток. Тыльной стороной ладони, усыпанной родинками, он вытер губы и поднял взгляд глубоко посаженных глаз на Залу:

— Пока у меня будет хоть краюха хлеба, я всегда разделю ее с тобой и твоей семьей. Понял?

Зала кивнул, потрепал дядюшку Якоба по костлявому плечу.

— Спасибо, старина!

В конце концов Зала, все еще находившийся под полицейским надзором, устроился слесарем-ремонтником на прядильно-ниточную фабрику. Работал он теперь по четырнадцать часов в сутки и на людях появлялся редко, так как ему было запрещено выходить из дому после десяти вечера. Но это его не особенно огорчало, ведь отныне он мог по крайней мере больше времени уделять семье. Гораздо сильнее беспокоило Залу, что у его сына нет соседа по парте. Он не раз заговаривал об этом с учителем Богаром, давая понять, что мог бы перевести сына в другую школу, куда ходили исключительно дети бедняков. Однако Богар держался за Миклоша, считая мальчика очень способным, и сумел отговорить отца от этого шага. И Миклош остался в его классе, и по-прежнему сидел в одиночестве за своей партой. Разумеется, не все относились к нему враждебно, кое-кто из ребят не прочь был бы подружиться с ним, чтоб хоть украдкой встречаться на улице, ходить вместе в лес или на рыбалку. Но гордый и самолюбивый мальчуган понимал, что это была бы дружба из жалости. Поэтому он вел себя очень сдержанно, а с годами и вовсе стал замкнутым и недоверчивым. И все-таки у него появился настоящий друг. В мае тридцать шестого, когда отец уже сидел в сегедской тюрьме «Чиллаг», судьба в лице учителя Богара свела его с Имре Давидом. Это был темноволосый крепыш, почти на голову выше Миклоша, его черные глаза открыто и приветливо смотрели на окружающих. Когда учитель Богар ввел его в класс и сказал: «Дети, это наш новый ученик. Прошу любить и жаловать!», Миклош подумал, как было бы здорово, если б учитель посадил новенького за его парту. И не скрывал своей радости, когда желание его исполнилось. Молодой учитель, словно прочитав мысли Миклоша, подвел новенького прямо к нему.

— Будешь сидеть здесь, с Миклошем Залой, — сказал он.

Правда, радость Миклоша была омрачена мыслью, что родители Имре Давида, узнав, с кем учитель Богар посадил их сына, воспротивятся этому. Такое в классе случалось уже неоднократно и стало привычным. Миклош тогда еще не знал, что Имре — сирота, что его родители погибли в Каде во время разлива реки, пытаясь спасти из коровника и овина домашний скот. Об этой трагедии Миклош узнал от своего нового друга, когда они разговорились на школьном дворе во время переменки. Имре и его старший брат Ферко в то страшное утро, как обычно, отправились в школу. До нее от их хутора было километров пять, но для мальчиков расстояний не существовало. Учились они в охотку и поэтому бегали в школу и в дождь, и в снег, и в буран, закаленные и выносливые, как истинные хуторяне. Они знали, что еще несколько дней назад вода в реке Кереши поднялась до угрожающего уровня, но не придавали этому значения. Никому и в голову не приходило, что река прорвет плотину именно на том участке, который считался наименее уязвимым.

— А школу не затопило? — спросил Миклош.

— Школа находится на холме Вертеш. Туда вода не дошла.

Миклош с ужасом подумал: а вдруг и ему довелось бы пережить гибель родителей! Как хорошо, что их речка Терцель не разливается так даже в паводки.

— А где же брат-то твой теперь? — поинтересовался Миклош.

— В Пеште. У тети Жофи.

— Это кто?

— Мамина сестра. Ее назначили опекуншей Ферко. А меня опекает мой дядя Жигмонд Балла.

— Ну, его-то я знаю. И его жену тоже. После Зоннтага они самые богатые люди в Бодайке.

Имре пожал плечами:

— Возможно. Дом у них и в самом деле добротный.

— Ага, — оживился Миклош, — это на улице Лайоша Кошута. — Он присел на корточки и тупым концом карандаша стал чертить на хорошо утрамбованном песке. — Вот площадь Героев, тут наша школа. А здесь уже и улица Лайоша Кошута начинается. От школы до нее рукой подать. — Он почесал в затылке и поднял взгляд на Имре: — А я знаешь где живу? Вот, смотри! — Миклош поставил точку на приличном расстоянии от нарисованной школы. — Это склон горы Рокаш. Если идти отсюда, переходишь через площадь Героев, потом сворачиваешь на улицу Пелтенберга. Знаешь, широкая такая, красивая улица, вся в акациях. По ней топаешь километра два до железнодорожного переезда. За ним уже и деревьев поменьше и дома победнее. Еще с полкилометра будет до моста через Терцель, а сразу за мостом и начинается склон горы Рокаш. Там мы и живем, на улице Хомокош. Как увидишь большую кузницу, так там рядом и наш дом. — Миклош поднялся. — Далековато, правда?

— Да что ты! — улыбнулся Имре. — Дома я, бывало, по десять километров в день отмахивал до школы и обратно.

— Да… — протянул Миклош. — Прогулочки — будь здоров! Ну, для тебя это, наверно, дело привычное.

— Конечно.

— А хочешь, я тебе покажу наши окрестности? Все, что у нас тут есть: замок, старинный парк… Знаешь, какие в том парке деревья? Я таких нигде больше не видал. Еще руины крепости. Там когда-то настоящая крепость была. А дальше — озеро Фюзеши, в которое впадает наша речка Терцель, а на ее берегу — прядильно-ниточная фабрика.

После уроков они вышли из школы вместе. Вокруг с гиканьем и свистом носились мальчишки, неторопливо, с достоинством расходились по домам девочки.

— Я давно хочу тебя спросить, Имре, — сказал Миклош.

— О чем?

— Твои знают, что ты сидишь за одной партой со мной?

— Они меня не спрашивали, а я не говорил. А что?

— Если узнают, сразу побегут к учителю Богару, чтоб он тебя пересадил.

Имре остановился, взглянул на Миклоша.

— Это почему?

— Потому что мой отец в тюрьме.

— А что он сделал?

— Да ничего. Просто он — коммунист. А коммунистов всегда стараются упрятать за решетку. Не веришь — спроси у господина учителя.

— Я верю, — сказал Имре.

Легкий порыв ветра взъерошил и спутал его темные волосы. Мальчик глядел на купающуюся в лучах солнца железную изгородь церковного парка, на величественные голубые ели, скрывающие вход в церковь, сооруженную в стиле барокко, с двумя куполами. Ребята перешли через дорогу и углубились в парк. Под ногами заскрипел гравий. По обеим сторонам дорожки росли деревья, декоративные кустарники. Повсюду на скамейках сидели старушки. Отсюда как на ладони просматривались дома, окружающие площадь: желтая поселковая евангелическая церковь и корчма Йожефа Шиллера на углу улицы Пелтенберга. Мальчики бродили, разглядывая цветущие кустарники и черных дроздов, прыгающих по только что подстриженному газону. Сидевшая на одной из скамеек пожилая женщина в платке кормила хлебными крошками голубей, по лицу ее блуждала мягкая сочувственная улыбка. Внимание мальчиков привлек бронзовый памятник героям первой мировой войны. Упавший на колено смертельно раненный солдат одной рукой опирался на винтовку с примкнутым штыком, а другой — ухватился за край плащ-палатки бегущего в атаку товарища, будто пытаясь подняться. Лицо исказила гримаса боли. Миклош задумчиво уставился на него, силясь понять, о чем может думать человек перед смертью.

— Тебе не обидно, что тебя дразнят Красным Мики? — спросил вдруг Имре.

Миклош пожал плечами:

— Пусть дразнят… Вырасту, тоже коммунистом буду.

— А хочешь, чтоб и я стал коммунистом? Чтобы мы подружились?

— Хочу, — тихо, но твердо произнес Миклош.

2

Жига Балла и его жена уже отобедали, но все еще сидели за столом, поджидая Имре. Войдя в комнату, мальчик почтительно поздоровался, но ему никто не ответил. Красивая худощавая женщина бросила взгляд на стенные часы.

— Где ты шлялся?

— Я не шлялся, — буркнул Имре, ставя ранец на тумбочку в углу.

— Во сколько закончились уроки?

— В час.

— А сейчас сколько времени? — вступил в разговор Жигмонд Балла, наливая себе в бокал вина. — Взгляни-ка на часы.

Имре покосился на стену.

— Ну, два.

— Школа в десяти минутах ходьбы от дома, — заметила белокурая голубоглазая женщина. — А ты еще смеешь утверждать, что не шлялся. Ты еще и врешь?

Она произнесла это пронзительным тоном, едва не срываясь на крик.

Имре покраснел.

— Я не вру, — решительно заявил он.

— Ежели не шлялся, то где же, черт побери, ты был? — вопрос дяди прозвучал мягче и дружелюбнее.

— С другом разговаривал.

— С другом? Смотрите-ка, у него уже дружок объявился. Всего несколько дней как в школу пошел, однако успел приятелем обзавестись. — Ирма визгливо рассмеялась. — Ну и кто же стал твоим дружком у нас в Бодайке?

Имре молча уставился на стену комнаты, увешанную картинками на библейские сюжеты. С каждой из них глядел кроткий лик Иисуса Христа.

— Тетя Ирма, кажется, задала тебе вопрос, — повысил голос Жига Балла.

— Моего друга зовут Миклош Зала, — отчеканил мальчик, заложив руки за спину.

Ирма вскочила, будто ее ужалила оса. Побагровев, она что-то буркнула по-немецки, а потом, снова перейдя на венгерский, заорала:

— Этого еще не хватало! Нашел с кем связаться! С сынком тюремного отребья!.. Жига, ты слышишь?

— Слышу, слышу… Только не пойму, какого черта ты так раскудахталась? — Балла в сердцах залпом опорожнил бокал. — Откуда, к дьяволу, бедному мальцу знать, кто такой Зала? Ты ему объясняла? — И, не услышав ответа жены, заключил: — Вот так-то!

Наступила секундная пауза. Внезапно тишину нарушил Имре:

— А я все знаю.

Жига Балла поднялся и подошел к мальчику. Это был могучий мужчина тридцати одного года от роду, в самом расцвете сил. Указательным пальцем он подкрутил черные усы, обжег мальчика взглядом.

— Ну, так что же ты знаешь? Мы слушаем.

Имре, не дрогнув, ответил.

— Отец Миклоша в тюрьме сидит. В Сегеде.

Балла подступил к мальчику вплотную.

— А может, ты знаешь, и за что его посадили?

— Знаю! — дерзко выпалил Имре. — Потому что он коммунист.

Женщина изумленно посмотрела на мужа, затем перевела взгляд на мальчика.

— И после этого ты продолжаешь утверждать, что Миклош Зала — твой друг? — вымолвила она наконец.

— Да, он — мой друг, — упрямо ответил Имре. Он непроизвольно взглянул на обеденный стол и только сейчас почувствовал, как сильно проголодался. — Можно поесть чего-нибудь?

— Нет, — отрезала женщина. — Пусть тебя кормят там, где ты шлялся. В следующий раз не будешь опаздывать к обеду.

Имре ушам своим не поверил. Он попросту не понимал, что произошло. Ни разу в жизни еще не бывало случая, чтобы дома его не накормили обедом. Конечно, жили они с родителями бедно, но все же никогда не голодали.

— Так мне не будет обеда? — удивленно переспросил он.

— Сегодня — нет. Считай, что ты наказан. Хорошенько запомни: в этом доме раз и навсегда установлен порядок, который никому не дозволено нарушать.

— Но я хочу есть.

— Верю. Значит, надо приходить вовремя, — в голосе женщины появился металл. — И заруби себе на носу: пока ты живешь у нас, не смей водиться с Миклошем Залой!

— Буду водиться! — вспылил мальчик. Голос его дрожал от волнения и горечи. — Я сам знаю, с кем мне дружить.

— Ну, хватит! — рявкнул Жига Балла, словно кнутом щелкнул. — Попридержи язык. Покуда ты ешь наш хлеб, делай, что тебе говорят! И чтоб я от тебя больше слова не слышал! Переодевайся — и марш за уроки! А потом тетя Ирма найдет тебе дело. В нашем доме не должно быть трутней.

Глаза мальчика застилали слезы, но он сдержал подступившие к горлу рыдания и, повернувшись, отправился восвояси. Его комнатушка находилась под лестницей. Собственно, это был чулан, который супруги освободили, когда решили взять Имре к себе. Обстановкой это помещение напоминало монастырскую келью: железная солдатская койка, платяной шкаф, стол, два стула, рукомойник с тазом, с потолка на голом шнуре свисала двадцатипятисвечовая лампочка.

Имре уселся на плотно набитый соломой мешок, заменявший ему матрац, и отрешенно уставился в темный угол. И что это за судьба такая: ну почему именно его родителей унес тот страшный водоворот? Даже не верится, что совсем недавно, прошлым летом, они были так счастливы, так дружно жили все вместе на своем маленьком хуторе!.. И почему он оказался именно здесь, в Бодайке? Почему не в Будапеште у тети Жофи? Ведь столько раз он слышал от матери: «Ох уж, этот Жига; ох, этот Жига, он, видать, совсем рассудка лишился, когда выбирал в жены эту заносчивую швабку[2]». В подобных случаях отец обычно хихикал: «Прекрати, Панни! У шурина моего как раз ума палата, коль он женился на этой немецкой фее с ледяными глазами. Пойми, звездочка моя, сто хольдов[3] — это сто хольдов. Жига теперь стал первым хозяином в Бодайке».

«Да он у нее просто-напросто первый лакей, — начинала горячиться мать, — этой швабской сучке понадобился образованный венгерский лакей-управляющий, вот она его и окрутила. Боком выйдет брату эта женитьба, чует мое сердце. Еще все локти себе искусает, ан поздно! Она же бесплодная, у нее детишек никогда не будет. А тогда к чему богатство? Что с него проку?»

Тут отец обычно набивал трубку, делал пару затяжек, с удовольствием попыхивая, задумчиво вертел головой, хмыкал, смотрел на усыпанное звездами небо и медленно говорил: «Жига — мужик неплохой. Просто решил урвать от жизни побольше. Для него богатство — это всё. А что такое образованный крестьянин без земли да без денег? Так или иначе — чей-нибудь лакей, пес хозяйский. Правда, Казак?» — обратился он к лежащему на полу лохматому псу. Тот тявкнул в ответ, потянулся и улегся поудобнее, положив голову на передние лапы. А отец тем временем продолжал: «Теперь-то Жига — кум королю. Занимайся себе хозяйством сколько душе угодно. И в церкви за ним место закреплено благодаря Ирме. Ведь ее семейство подарило Бодайку священника».

Имре заочно невзлюбил тетю Ирму, услышав о ней впервые от матери, и даже начал побаиваться ее. А сейчас его неприязнь, смешанная со страхом, еще усилилась. И вообще, кто ему эта белокурая красавица? Его родственник — дядя Жига, а она — совершенно чужой человек. Имре до сих пор не мог взять в толк, почему старший брат Ферко, проведя прошлым летом две или три недели в Бодайке, вернулся домой в полном восторге от тети Ирмы и при каждом удобном случае превозносил ее до небес. Правда, Ферко всегда был подхалимом и умел приспосабливаться к обстоятельствам. Уж он бы, наверно, не остался без обеда: как-нибудь подольстился бы, выклянчил свой харч. А Имре не такой, нет; лучше умереть с голоду, чем перед кем-то унижаться. Да пусть она подавится своими обедами! Ему ничегошеньки не надо.

Имре переоделся в клетчатую фланелевую рубаху и вельветовые брюки, сунул ноги в грубые, подбитые тяжелыми гвоздями сапоги и сел за стол, чтобы делать уроки. Но желудок сводило от голода, и не было ни малейшего желания заниматься. Мальчик сидел, уставясь отсутствующим взглядом на свежевыбеленную стену, и даже не обернулся на скрип открывающейся двери. Жигмонд Балла подошел к нему и массивной своей ладонью легонько потрепал по плечу.

— Ты чего уроки не делаешь? — спросил он, присаживаясь на край стола.

Имре пожал плечами.

— А ну-ка посмотри на меня.

Мальчик поднял голову. Губы его были плотно сжаты.

— Сильно проголодался?

— Я не голоден.

— Тут у меня хлеб и сало. Это тебе. — Дядя Жига вынул из кармана сверток и положил на стол. Развернул. При виде большого куска сала и такого же изрядного ломтя хлеба Имре сглотнул слюну, но ничем не выдал своего состояния.

— На вот. Ешь на здоровье.

— Не надо, — буркнул Имре. — Ничего мне от вас не нужно. Я вовсе не голоден.

«Упрямец, — подумал Жига Балла, — весь в отца. С тем тоже, прежде чем разговаривать, гороху надо было поесть. Как упрется, бывало, так ему хоть кол на голове теши… Ну, вот что делать с этим парнем, черт бы его побрал? И так волком смотрит, а ежели отлупишь — и вовсе замкнется…» На память пришли слова зятя: «Знаешь, Жига, чем больше меня волтузят, тем я становлюсь тверже. Характер у меня, видать, от нашей земли-матушки. С каждым ударом все пуще зреют упорство, воля, ненависть. Я не могу, да и не хочу, приспосабливаться. Это для меня хуже смерти. Ты, конечно, человек образованный, не нам чета, не зря перед тобой крестьяне шапки ломают. И еще многого добьешься. Но я не уверен, что ты будешь счастливее нас. Женись на своей немке, делай что хочешь. Я тебе скажу только одно: не удастся тебе пустить корней в этом швабском поселке. Люди там совсем другие. Аккуратные, бережливые, работящие, только сердечности у них не найдешь. Из всех страстей им ведома лишь одна — страсть к накопительству. Еще больше иметь. Еще богаче стать».

Балла мрачно взирал на мальчика и думал о том, что зять во многом оказался прав. С Ирмой ему справиться не удалось. Она безраздельно главенствовала в доме и подчас обращалась с ним не как с нареченным супругом, а как с лакеем. Как с управляющим. Но, черт возьми, он еще не сдался! Он еще возьмет верх над проклятой бабой!

Балла погладил мальчика по голове.

— Ну что ж, Имре, не хочешь — как хочешь. — Он встал, аккуратно завернул хлеб и сало в бумагу и сунул в карман. — Но я должен тебе кое-что разъяснить. По закону я — твой опекун. И тетя Ирма тоже. Поэтому ты обязан нас слушаться. Ты же еще ребенок. И у тебя ничего нет. Мы тебя кормим, поим и одеваем, человека хотим из тебя сделать. Заботимся, чтобы ты вырос честным и работящим, и ничего плохого тебе не желаем. Так что лучше нам ладить друг с другом. А будешь кочевряжиться — пеняй на себя.

— Уйду я. Не хочу у вас жить!

— Куда ты, к чертям собачьим, пойдешь?

— Не знаю. Куда глаза глядят.

— Да у тебя, кроме нас, никого нет.

— Все равно я здесь не останусь.

— Сбежишь? Ну и глупо. Попадешь в жандармерию — и тебя быстренько приведут обратно. Лучше пораскинь мозгами, стоит ли так себя вести. Тетя Ирма вовсе не враг тебе. Раз она говорит, что не следует дружить с Миклошем Залой, значит, на то есть причина. Неужели в вашем классе мало ребят, с которыми можно подружиться, чьи родители — честные, порядочные люди? Что, в конце концов, подумают в поселке о нас с тетей Ирмой, когда узнают, что ты дружишь с этим Миклошем Залой, у которого отец из тюрем не вылезает?!

Он повернулся и вышел из комнаты.

3

Солнце еще припекало вовсю, когда Имре пересек площадь Героев и, обогнув корчму Йожефа Шиллера, свернул на широкую улицу Пелтенберга. Он сильно запыхался, и пришлось сбавить шаг. По обеим сторонам за невысокими оградами и широкими двустворчатыми воротами тянулись ряды аккуратных домиков с просторными палисадниками. Тротуары были выложены цементной плиткой с канавками по краям для стока воды. Возле домов виднелись клумбы: на одних буйно цвели тюльпаны и нарциссы, другие были только что вспаханы граблями, подготовлены под рассаду. Постепенно акации вдоль дороги сменились кряжистыми каштанами.

Увидев у одного из домов пожилую швабку, возившуюся с цветочной рассадой, Имре вежливо поздоровался. Женщина обернулась, с приветливой улыбкой кивнула в ответ и худой морщинистой рукой поправила на голове темно-синий узорчатый платок.

— Скажите, пожалуйста, тетенька, правильно я иду к склону горы Рокаш?

Женщина ответила на ломаном венгерском:

— Прафильно, да. Сейчас мост через речка, потом быть этот склон.

Имре поблагодарил и весело, чуть ли не вприпрыжку пустился дальше. Приближаясь к речке, он заметил, что тут уже и дома победнее, и ограды не такие затейливые и вызывающе-цветастые, как в начале улицы. И клумб в этих дворах было меньше, зато повсюду виднелся увядший прошлогодний бурьян. Сточные канавы вдоль тротуаров засорились и испускали зловоние. Имре перешел по мосту через речку Терцель. В обычно широком и полноводном русле сейчас мирно струился поток глубиною едва ли по пояс мальчику. Имре остановился. Отсюда как на ладони просматривались домишки на склоне горы Рокаш, притулившиеся среди раскидистых деревьев, стреловидные прямые улочки, дальние холмы, на которых выделялись в лучах яркого солнца ослепительно белые стены виноградных давилен и выложенные бутом входы в винные погребки.

Имре легко отыскал кузницу и дом Миклоша, крытый черепицей. Здесь улицы уже не были вымощены камнем, в колеях, оставленных колесами телег, вода почти не высыхала; тротуарами же служили плотно утоптанные тропинки в глинистой почве. Во дворах копошилась ребятня, взрослые трудились на огородах. Все вокруг утопало в зелени. Перед кузницей стояли три лошади, привязанные к телегам, и пожилой лысый мужчина в кожаном фартуке подковывал одну из них. Другой мужчина — видимо, владелец лошади — помогал ему, остальные, покуривая, наблюдали за их работой.

Миклош работал в саду вместе с матерью. При виде нежданного гостя лицо его озарилось радостной, но слегка удивленной улыбкой. Тыльной стороной ладони он вытер пот со лба и торжественно провозгласил:

— Мамочка, смотри, это же мой друг Имре!

Худая женщина в черном платке выпрямилась и, опершись на черенок лопаты, уставилась на мальчика, стоявшего у калитки. Из дома выглянула старушка, вытирая о фартук испачканные в муке руки; из-под платка у нее выбивались седые пряди.

Имре почтительно поздоровался с женщинами, переводя взгляд с одного изможденного лица на другое.

— Добро пожаловать, — сказала мать Миклоша, — проходи.

Они вошли в дом.

— Имре, — растроганно начал Миклош, — я так счастлив, что ты к нам пришел. Я уже столько рассказывал о тебе маме.

Имре, смущенно озираясь, остановился посреди просторной, чистенькой, скромно обставленной кухни.

— Располагайся, — Миклош показал приятелю на канапе.

Имре сел и еще раз огляделся. Он словно оказался у себя на хуторе. Правда, там на кухне у них не было печки, но в остальном сходство было поразительным. На него нахлынули воспоминания: наводнение, гибель родителей, приезд в Бодайк, унижения, события последних дней и часов. Глаза опять наполнились слезами, а к горлу подступили рыдания. Миклош бросил на друга участливый взгляд.

— Что с тобой? — спросил он.

— Я не хочу жить у дяди. Не могу больше… — И тут Имре горько расплакался.

У Миклоша от жалости перехватило дыхание. Женщина села рядом с мальчиком, обняла его за плечи и по-матерински прижала к себе. Старуха, месившая тесто, на минуту оторвалась от работы.

— Поплачь, поплачь, золотинушка, глядишь, и полегчает, — сказала она и потянулась за скалкой. — Видно, обидели тебя крепко?

— Поесть не дали, — сквозь всхлипывания пробормотал Имре.

— Боже мой, с этого надо было и начинать. Любишь картофельный суп? — спросила мать Миклоша. — От обеда остался, сейчас подогрею. — И с этими словами она захлопотала у плиты. Бабушка сноровисто освободила место на столе, достала из шкафа тарелку и ложку, быстро нарезала хлеб.

— Можешь сальца поесть, — продолжала женщина. — А может, ты больше любишь яичницу? Так я мигом поджарю. С луком.

— И молока еще немного есть, — добавил Миклош.

Он умолчал о том, что молоко это было оставлено ему на завтрак. Да и зачем об этом говорить? Для Имре ему ничего не жалко, а сам он похлебает и пустой суп с тмином.

Имре не заставил себя упрашивать — жадно набросился на еду, словно оголодавший волчонок, но при этом успел и пересказать в подробностях все, что случилось с ним в дядином доме.

— Они знают, что ты пошел к нам? — спросил Миклош.

— Конечно нет. Откуда? Да я все равно туда не вернусь.

Стоявшая у плиты женщина промолвила:

— Сынок, я бы тебя с удовольствием приняла: где трое кормятся, там и четвертый не оголодает. Спал бы ты в комнате Миклоша. Но ведь я не могу этого сделать, закон не позволит.

— Жандармы сразу отведут тебя обратно к дяде Жиге, — вмешалась бабушка, — он ведь твой опекун.

— И его жена тоже, — добавила женщина. — Так что я советую тебе вернуться, другого выхода нет. Но ты в любой момент можешь приходить сюда. Мы всегда тебе рады.

— Приходи, когда заблагорассудится, — поддержала ее старушка и погладила мальчика по голове. — Надеюсь, ты все понял?

— Понял.

— Ну вот и хорошо. — Мать Миклоша кивнула и вышла на кухню.

Имре немного успокоился. Теперь, когда желудок был полон, будущее не казалось ему таким мрачным, как несколько часов назад.

— Знаешь, что я сделаю, если они опять будут надо мной издеваться?

Старушка бросила тревожный взгляд на мальчугана, но промолчала. А Имре продолжал:

— Оболью керосином их дом и подожгу. Пусть тогда попляшут.

— Не говори глупостей, — оборвал друга Миклош. — Тебя живо в исправительную колонию отправят.

— Пусть отправляют, а я сбегу.

— Куда ж ты побежишь, милок, — встряла в разговор старушка. — Тебя быстро отыщут. Вдруг огонь перекинется на другие дома? И, чего доброго, полпоселка сгорит… Ой-ёй-ёй… Ты, видать, парень, белены объелся! Виданное ли дело — дом поджечь! Надо же такое выдумать!

Имре угрюмо молчал.

— Ну, сбежишь ты, а где прятаться станешь? — спросил Миклош. — Ты ведь и окрестностей не знаешь.

— А ты знаешь?

— Еще бы! Как свои пять пальцев. Каждый куст, каждую пещеру и тропинку в лесу. Знаю даже все ходы и выходы в заброшенной шахте.

Мальчишки вышли во двор, уселись на скамейку в тени орехового дерева.

— Раз ты так хорошо тут ориентируешься, — сказал Имре, — давай вместе сбежим.

— А что с мамой и бабушкой будет? Я не имею права их бросить. Когда отца жандармы забирали, он их на меня оставил. Ты, говорит, теперь единственный мужчина в доме. Кто знает, когда его выпустят.

Сидя на скамейке, Имре ладонью поглаживал шершавую поверхность дубового стола. После минутной паузы он вдруг выпалил:

— А давай освободим твоего отца!

Миклош расхохотался.

— Освободим! Легко сказать. Ты тюрьму-то настоящую когда-нибудь видал?

— Нет.

— То-то и оно! Кабы взглянул, понял: так просто оттуда человека вызволить невозможно. Я-то видел сегедскую тюрьму «Чиллаг». Когда мы ездили к отцу на свидание. Правда, внутрь меня не пустили. Но снаружи я все как следует рассмотрел. Там такие стены — будь здоров! И охрана на каждом шагу. Так что устраивать побег — пустой номер! — Миклош откинулся на спинку скамейки, взгляд его был устремлен вдаль. — И потом, знаешь, отец велел мне не думать сейчас ни о чем, кроме учебы. Он сказал, что я должен стать умнее господских детей. Понимаешь? А сбежишь из дому — какая тут учеба? Дикарями стали бы. Думаешь, я не собирался бежать? Когда отца жандармы в прошлый раз арестовали, знаешь, как надо мной издевались в школе! А то еще мальчишки, бывало, подстерегут да так отдубасят!.. Конечно, их много, а я один.

— И ты терпел?

— Что значит «терпел»? Дрался с ними, но что я могу против целой оравы!

— Ну теперь ты не один! — произнес Имре, и пальцы его сжались в кулак. — Пусть только кто-нибудь посмеет тронуть тебя.

Уже стемнело, когда Имре отправился домой. У калитки он сказал Миклошу:

— Не провожай меня, я дорогу знаю.

4

Жига Балла и его жена тем временем обыскали все окрестности и буквально валились с ног от усталости. Ирма предложила сообщить в полицию о пропаже мальчика, но Балла отмахнулся:

— Не сходи с ума! Придет, куда он денется! Нечего шум подымать.

Но жена никак не могла уняться. Все повторяла:

— Какой ужас, какой ужас! И зачем мы только взяли в дом этого мерзавца, почему не отдали его в сиротский приют? Теперь из-за него голова пухнет. Ну пусть он мне только попадется!

— Довольно, — прикрикнул на нее Балла. — Что это ты себе позволяешь, черт побери?! Я не допущу, чтобы сын моей сестры воспитывался в сиротском доме.

— Уж лучше бы взяли к себе Ферко. Ну, да ладно, я сделаю из этого негодяя порядочного человека. Всю дурь из него выбью. Пусть только появится. Он этот денек надолго запомнит.

Жига Балла как вкопанный остановился у стола.

— Выслушай меня внимательно, Ирма, и хорошенько запомни, что я тебе скажу. — Голос его звучал решительно и твердо. — Ребенок этот — не твоя собственность. Здесь все принадлежит тебе. Дом, хозяйство. Но не этот паренек. Если я узнаю, что ты хоть пальцем до него дотронулась…

Ирма не дала ему договорить. Ее красивое лицо побагровело от ярости.

— Ну, и что тогда будет? — с вызовом спросила она. — Может, ты меня изобьешь? Думаешь, я тебя боюсь, ничтожество?!

Жига усмехнулся. Наконец-то появилась возможность хоть чуть-чуть отплатить ей за все унижения. Он шагнул к ней.

— Да, я — ничтожество. Это верно. А знаешь, кто ты? — и бросил прямо в искаженное гневом лицо: — Ты — сучка бесплодная! Потому-то и ненавидишь детей! Зачем тебе богатство? Кому все достанется, когда ты сдохнешь?!

Ирма побледнела.

— Ты еще пожалеешь о своих словах, — отчеканила она с ненавистью. — И очень скоро.

Жига Балла, не обращая внимания на ее слова, выскочил из дома и направился в корчму дядюшки Йожефа, чтобы залить свое раздражение вином. Идя по улице, он ни разу не оглянулся, поэтому не заметил, что именно в это время в калитку вошел Имре.

Мальчик двинулся прямо в свою комнату. Собака, сидевшая на цепи, при его появлении залилась лаем. Ирма вышла во двор и увидела, что в комнатенке мальчика зажглась лампочка. В этот момент из коровника выглянула сорокалетняя служанка Рози. Это была изможденная женщина с небольшим горбом.

— Выходит, вернулся малый, — заметила она и показала на освещенное окошко. — Хозяин из дома, а он в дом.

Ирма смерила ее холодным взглядом:

— Занимайся своим делом.

— Иду, иду, хозяйка! Мне что, мое дело маленькое.

Ирма вошла в комнату к мальчику. Он в это время сидел за столом и готовил домашнее задание. Перед ним были разложены учебники и тетради. Он скосил на тетку глаза, но даже не встал со своего места.

— Где ты шлялся? — выдавила Ирма, дрожа от злости. Она поправила блузку в цветных узорах, застегнутую на все пуговицы до самой шеи.

— Нигде.

— Встать!

Имре подчинился. Он плотно сжал губы и смотрел Ирме прямо в глаза.

— Где ты шлялся?

Мальчик тяжело вздохнул, но промолчал.

Тут Ирма окончательно потеряла контроль над собой: она изо всех сил ударила мальчика по лицу. И хотя острая боль обожгла его, он продолжал стоять так же молча и неподвижно. Его упрямство подлило масла в огонь. И без того взбешенная, женщина словно лишилась рассудка и принялась колотить подростка что было мочи. У Имре из носа потекла кровь, но он так и не издал ни звука и не шелохнулся. Кровь медленно стекала с подбородка и капала на рубашку. И поразительное его спокойствие охладило пыл впавшей в истерику Ирмы. Внезапно она поняла, что не представляет, как вести себя дальше, почувствовала себя совершенно беспомощной. Ею овладело беспокойство. Этот избитый ребенок победил и унизил ее. Растерянная и обессиленная, стояла она посреди комнаты, потом, махнув рукой, выскочила за дверь. Через несколько минут в комнату прошмыгнула тетушка Рози. Горбатая служанка с жалостью смотрела на все еще неподвижно стоящего Имре, на его окровавленное лицо. Рози налила в таз воды из кувшина и ласково, по-матерински запричитала:

— Ах, бедный ты мой сиротинушка, как же тебя отделала злая баба. Ну, иди сюда, голуба моя. Ничего, отольется ей. Недаром говорят: кто на сироту руку поднимет, у того она отсохнет. Иди ко мне, звездочка моя. Тетушка Рози сейчас тебе пособит, и все у нас будет хорошо. Ну, иди сюда.

Она подвела мальчика к умывальнику, успокаивая и утешая его. И тут Имре расплакался. Забота тетушки Рози напомнила ему о матери.

— Рубашку грязную снимем, вот так, тихонечко. Тетушка Рози сейчас застирает ее. Ну-ка, наклонись, голуба моя. Лицо твое посмотрим.

Она осторожно стала смывать с лица мальчика кровь.

— Больно? Потерпи немножко, сейчас все пройдет.

Чтобы остановить кровотечение, тетушка Рози уложила Имре на кровать и накрыла ему переносицу мокрым носовым платком. Имре лежал, рассматривая в полумраке потолок. Он ощущал какое-то странное умиротворение, почти счастье. Как хорошо, что он выдержал, не проявил слабости. Отец всегда говорил: воистину силен не тот, кто бьет, а тот, кто не сгибается под ударами. Он был бы доволен. Жаль, Миклош не видел. Ну да ладно! Главное, что Имре пролил свою кровь ради их дружбы. А это уже не пустяк.

Тетушка Рози между тем терла мылом кровавые пятна, стирала, выжимала, опять намыливала рубашку. И при этом не переставая тараторила:

— Ты умный паренек, Имрушка, знаю, ума тебе не занимать. И должен понимать, что тебе говорят, и слушаться. Ежели приказывают, тут уж, хочешь не хочешь, а подчиняться надо. Я вот, к примеру, все время подчиняюсь. А как иначе? Я ведь служанка. И тебе надобно повиноваться, как ты есть ихний бедный родственник. Ой, я бы многое могла порассказать о здешней жизни. Уж почитай, двадцать годков у барышни Ирмы в услужении. В пятнадцать лет я в ихнюю семью попала, барышне тогда было годков семь или восемь. И меня она сколько раз бивала. Такая уж она есть. Иной раз сама потом жалеет, плачет, будто это ее отдубасили. Так что не бери в голову, малыш. Она ко всем так относится. Даже к твоему дяде. Ну как, кровь больше не идет? Нет? Вот и славно. И не переживай. Дело житейское. Мне в твоем возрасте столько колотушек досталось, ой-ё-ёй! И ничего, жива, как видишь.

Она в последний раз отжала рубашку, достала другую, чистую, и подала ее мальчику.

— Я тебе вот что скажу, — женщина понизила голос, — коли еще раз останешься без обеда, из дома не убегай. Зайди в мою развалюшку, знаешь, рядом с летней кухней, я тебя вкусненьким попотчую. Только тетке Ирме об этом ни слова. Понял, голуба моя?

Имре кивнул. Тетушка Рози подошла к нему, погладила по голове, нагнулась и поцеловала в лоб.

— Ничего, до свадьбы заживет.

— Спасибо, тетя Рози.

Когда женщина ушла, мальчик почувствовал, что замерз. Он накинул на плечи куртку, сел за стол и снова взялся за уроки. Он решал математическую задачку, когда дверь опять отворилась и в комнате появилась Ирма. Мальчик поднялся, с любопытством глядя в ее красивое лицо и теряясь в догадках, зачем она пришла и что сейчас будет. Ирма села на стул и стала просматривать решенные задачки. Ирма окончила всего четыре класса, но имела от природы незаурядный ум и смекалку и особенно хорошо разбиралась в математике. Все торговые и финансовые операции вела сама. Причем весьма успешно. Ирма всегда знала, что и почем продавать, что имеет смысл покупать и когда. Она сама торговалась с перекупщиками, вела расчеты с банком, брала ссуды и платила по векселям, определяла, что сажать в первую очередь и с чем повременить в расчете на повышение цен.

Ирма медленно перевела взгляд на мальчика.

— Ну, как дела с уроками? — голос ее теперь звучал дружелюбно.

Имре дотронулся до распухшей нижней губы.

— Историю надо бы подучить.

— А что вы по истории проходите?

— Обретение родины[4].

Женщина молча кивнула. Разговор не клеился.

— Не сердись на меня, — тихо проговорила она. — Я чересчур разнервничалась. Ты очень на меня обиделся? — Ее смущал пронзительный взгляд мальчика.

— Мама меня ни разу не била, — заметил Имре. — И отец тоже. Никогда.

Ирма скривилась, будто проглотила что-то невкусное.

— Будешь слушаться, никто тебя не тронет. Понял? У нас здесь каждый занят своим делом. И я в том числе. Я с трех часов утра на ногах. Твоя же основная обязанность — учиться и хорошо себя вести. Я хочу, чтобы ты стал порядочным человеком. Трудолюбивым и дисциплинированным. Скажи, что мне остается делать, если ты своевольничаешь и шляешься бог знает где? Как бы ты поступил на моем месте?

Некоторое время Имре молчал, а потом выпалил:

— Не надо меня бить. Если вы еще раз… — мальчик не решался закончить фразу.

— Ну, что же ты замолчал, продолжай. Что случится, если я тебя еще раз накажу? Слушаю. Что ты задумал?

— Я ваш дом подожгу, ей-богу, подожгу и хлев, и конюшню, и все остальное.

С лица женщины исчезла насмешливая улыбка.

— Ты не отдаешь себе отчета в том, что ты мелешь.

— Нет, отдаю. Я к вам не хотел приезжать, меня насильно привезли. А родители меня никогда не били.

— Ну, ладно, мы об этом еще поговорим. Ты знаешь, где корчма дядюшки Йожефа?

— Знаю, рядом с аптекой.

— Сбегай туда и скажи дяде Жиге, чтобы он шел домой. Я, мол, его зову.

— Хорошо, — сказал Имре, — сейчас иду.

Женщина и мальчик стояли на крыльце, когда Жига Балла вошел во двор. Он не был сильно пьян, не качался, но жена сразу поняла, что выпил он достаточно. От алкоголя Балла становился добродушным. Некоторых алкоголь ожесточал, а на этого, обладающего бычьей силой, работящего человека нагонял меланхолию. Напившись, Жига Балла чувствовал себя несчастным и одиноким. В такие минуты он обычно забивался в самый угол корчмы и тихо пел печальные песни. У него был теплый, приятный баритон. Жига никогда никого не обижал, но и его в таких случаях трогать не рекомендовалось. Когда он только переселился в Бодайк, к нему пару раз пытались приставать. Был случай, когда некий Пал Шметтер, здоровенный пьяный детина, слывший буяном и задирой, уселся за столик Жиги и принялся его оскорблять. Балла только тихо произнес: «Оставь меня, приятель, в покое. Проваливай отсюда, а то я за себя не ручаюсь». Шметтер заржал, загоготали и остальные. Задира подвинул к себе стакан Жиги с остатками вина, влил в него свое пиво, посолил и поперчил. «Сейчас ты это выпьешь за мое здоровье, ясно? И еще скажешь при этом: «Прозит[5], господин Шметтер». — С этими словами он поднес стакан ко рту Жиги. — Давай, пей, а то придется тебе помочь». Жига печально посмотрел на своего обидчика. «Напрасно ты это затеял, Пал Шметтер. Напрасно», — спокойно заметил Жига Балла, схватил парня за запястье и начал сжимать изо всех сил, выворачивая ему руку. Палу Шметтеру показалось, будто рука его угодила в железные тиски, которые все круче завинчивают. Того и гляди захрустят кости. Пальцы, державшие стакан, онемели и непроизвольно разжались. Стакан грохнулся об стол и разбился. А Балла все сильнее выворачивал руку. Здоровенный детина беспомощно задергался. Страшная боль пронзила плечо, он побледнел, на лбу выступил пот, ноги подкосились, а рука, сжатая тисками, поднималась все выше. Парень весь изогнулся, у него даже желудок свело. Он сначала завизжал, а потом захрипел от боли. И тогда Жига Балла могучей десницей схватил его за вельветовые брюки, поднял девяностокилограммовую тушу в воздух и неторопливо направился к двери. Кто-то услужливо распахнул ее, и Балла выкинул наглеца прямо в придорожную грязь.

— Весьма сожалею… — грустно промолвил он, затем вернулся к своему столику, заказал еще вина, махнул цыганам и сочным голосом затянул: — «Была у меня матушка…»

Жига Балла остановился на ступенях крыльца и уныло уставился на Ирму и мальчика.

— Так вы оба здесь… — сказал он.

— Я собиралась послать Имре за тобой.

— За мной? Для чего? Я всегда вовремя домой возвращаюсь.

— Вижу, — спокойно ответила женщина. — Значит, можно идти ужинать. — И тут же громко крикнула: — Бори, Боришка!

На ее зов из кухни выбежала красивая шестнадцатилетняя девушка:

— Слушаю, госпожа.

— Можешь подавать.

Суп-рагу они съели молча, стараясь не глядеть друг на друга. Никто не решался начать разговор. Боришка убрала суповые тарелки и водрузила на середину стола блюдо, на котором красовался паприкаш из цыпленка[6]. Ирма положила кусок мужу, потом мальчику и только после этого — себе. Жига Балла разлил по бокалам вино.

— Любишь паприкаш? — спросил он у племянника.

— Ага, — ответил Имре. — Только мы его редко ели.

— Ну, кушай на здоровье.

Паприкаш они ели не торопясь, с аппетитом.

— И где же ты был, сынок, все это время?

— У своего друга Миклоша Залы, — честно признался Имре.

— У Залы? — Жига Балла заметно помрачнел. Он посмотрел на жену, затем на мальчика. — И наверно, получил от тетки по заслугам? — спросил он, приложившись к бокалу с вином.

Ирма взглянула прямо в глаза мальчику.

— Ничего я не получил, — пробормотал Имре.

— Твое счастье, что меня дома не было. Тебе крепко повезло.

Ирма перевела взгляд на мужа:

— Он сказал неправду. Я ему устроила взбучку. Расскажи дяде. У него даже кровь пошла из носа.

Имре повернулся к ней:

— Кровь-то шла, потому что я упал.

— Не ври. Нечего меня выгораживать. Я тебя избила — и весь сказ. Потому что ты меня вывел из терпения. А после пришла и извинилась. А ты мне сказал, что родители тебя ни разу пальцем не тронули. И что если я еще раз подниму на тебя руку, ты спалишь дом, конюшню, коровник, хлев. Правда? Было такое?

Мальчик ничего не ответил.

— Ну ладно, оставим это, — бросил Жига задумчиво. Он внимательно посмотрел на паренька. — Поблагодари за ужин и отправляйся спать.

— Спасибо. Спокойной ночи.

Мальчик был уже на пороге, когда дядя вдруг окликнул его:

— Обожди-ка, Имре. Тот обернулся.

— В четырнадцать лет твоя мать пошла в услужение к барону Венкхейму. А управляющим там был некий Куншаги. Так он однажды ее избил. Она вся в слезах прибежала ко мне жаловаться. И сказала: «Если Куншаги или кто другой еще раз на меня замахнется, я всю усадьбу спалю». И я ее понял. Нас родители тоже никогда не били. Они воспитывали нас добрым словом и лаской. Помню, я тогда ответил твоей матери, что я ее понимаю, но если поджечь усадьбу, погибнут ни в чем не повинные животные, а может, даже и люди, которые, кстати, к ней неплохо относились, а с Куншаги — как с гуся вода. Ему еще и страховку заплатят. А она в беду попадет.

Жига опять отхлебнул из бокала.

— Поговорил я тогда с твоей покойной матушкой, а на следующий день подстерег Куншаги, когда он домой на лошади один возвращался. Поздоровался с ним почтительно, как полагается с господами, и стал его вразумлять. «Мы, — говорю, — ваша милость, одни здесь, кругом ни души, из свидетелей — только господь бог. Вы, барин, знаете, что мужик я сильный и запросто могу причинить ущерб вашему здоровью, так вот помните, ваша милость: коли вы еще хоть раз дотронетесь до моей сестренки Панни, придется вам просить пощады у господа бога, потому как от меня вы ее не дождетесь. Понятно ли я излагаю, ваша милость?» Было темно. Лица его я не видел, но голос слышал: «Я все понял, Жига. Недоразумение вышло. Отойди с дороги». А теперь, Имре, иди и подумай над тем, что я тебе сказал. Спокойной ночи.

Когда мальчик вышел за дверь, Ирма повернула к мужу бледное лицо.

— Ты про этого Куншаги рассказывал не ему, а мне?

— Думай, как хочешь, — ответил Жига Балла. Его огромные тяжелые руки покоились на столе. — Хочу тебя спросить, Ирма. Любила ли ты меня когда-нибудь?

— Любила, — тихо проговорила женщина. — Как ни странно теперь это звучит. Иначе с какой стати я вышла бы за тебя? Или, может, из-за твоих денег?

Ирма отвернулась, на нее нахлынули воспоминания.

5

Ей исполнилось семнадцать, когда она вместе с отцом пошла посмотреть на конные состязания, которые устроили офицеры расквартированного поблизости гусарского полка. Там она в первый раз увидела Жигмонда Баллу, гарцующего на лошади, и влюбилась в него с первого взгляда. Ей казалось, что красивый, черноглазый гусарский офицер одну ее хочет поразить блестящей джигитовкой. Она кое-что слышала о нем. Жига Балла окончил сельскохозяйственное училище и скоро должен был распрощаться с военной службой. Когда состязания закончились, Ирма стала постоянно думать о стройном гусаре, хотя забот у нее и без того хватало. Мать тяжело болела, девушке приходилось выполнять роль хозяйки: управляться с прислугой, вести приусадебное хозяйство. Ирма очень много работала. Другие девушки посещали балы, вечеринки, она же не могла позволить себе ничего подобного. Ей еще не исполнилось восемнадцати, как пришлось схоронить мать. После этого все чаще стал хворать и отец, хлопот у Ирмы прибавилось. Рассчитывать на старшего брата Йожефа не приходилось: он давным-давно жил самостоятельно. Женился и, отделившись, получил свою долю: тридцать хольдов пахотной земли да еще две трети виноградника на полтора хольда с винным подвалом и давильней. Кроме того, на него отец записал и никогда не пустовавшую корчму с летней пристройкой в саду. Ирма с той поры приучилась вставать в три часа утра. Задавала батракам работу и в течение дня неоднократно проверяла их, объезжая на лошади имение, внезапно появляясь то на одном хуторе, то на другом. Ухаживала за больным отцом и еще успевала читать специальные книги по сельскому хозяйству, которыми ее снабжал Пал Зоннтаг. К вечеру она иногда так выматывалась, что засыпала прямо за ужином.

Через год умер отец. Ирма осталась совсем одна. После похорон ее навестил Пал Зоннтаг — статный тридцатилетний гусарский капитан в отставке, член парламента. Было это летом двадцать восьмого года. Ирма обрадовалась его визиту. Во время разговора Пал Зоннтаг заметил, что молодой девушке вряд ли под силу управлять имением в сто хольдов. Без специальных знаний и хорошего управляющего хозяйство может быстро захиреть. В стране экономический кризис, безработица. Если Ирма захочет, он подберет ей специалиста. Сейчас дипломированных агрономов — как собак нерезаных.

— Я тоже думала об этом, — тут же соврала Ирма. — Перед смертью отец хотел взять на службу агронома по фамилии Балла. Жигмонд Балла. Он закончил училище в Сарваше, насколько мне известно. Но где живет, не знаю.

Пал Зоннтаг с наслаждением затянулся сигарой, выпустил облачко ароматного дыма.

— Это не проблема, — бросил он. — Пустячное дело. Если пожелаете, я вам в два счета достану адрес Жигмонда Баллы. Хотите, милая Ирма?

— Хочу.

На другой день Пал встретился со своим приятелем, жандармским полковником Акошем, и попросил его узнать, где живет агроном Жигмонд Балла. Через два дня он получил ответ. Гусарский прапорщик запаса Жигмонд Балла работал агрономом в капойском хозяйстве монастыря цистерианцев.

Спустя две недели молодые люди познакомились в доме Пала Зоннтага. Ирма, еще больше похорошевшая от радостного возбуждения, с улыбкой смотрела на широкоскулое, бронзовое от загара лицо с резкими, но правильными чертами. У Жигмонда Баллы было лицо настоящего гунна.

Она очень волновалась, примет ли молодой агроном ее предложение. Вскоре выяснилось, что Балле не по вкусу его работа у монахов-цистерцианцев, где он вынужден был заниматься разведением и улучшением местных пород овец. Он не был ветеринаром, и занятие это ему не нравилось. Поэтому он сразу, даже не имея представления о своих будущих обязанностях, согласился на предложение Ирмы. А узнав о том, что ему предстоит управлять имением в сто хольдов, от счастья чуть не подпрыгнул до потолка. Через пару дней он перебрался в дом Ирмы. Девушка уступила управляющему свою комнату, а сама заняла бывшую комнату матери. Жигмонд Балла был приятно удивлен, обнаружив в доме не только электричество, но и водопровод, и даже ванную комнату. И очень обрадовался, когда Ирма предоставила ему полную свободу действий, предупредив, однако, что она должна быть в курсе всех его распоряжений и планов.

Теперь и сев, и покос, и жатву, и молотьбу организовывал уже Балла. Работал он не покладая рук, успевал повсюду, умел ладить с людьми, и дело у него быстро пошло на лад. И не его вина, что урожай получился невысокий. Жига Балла много думал об этом, вынашивая смелые планы. Однажды вечером за ужином он сказал:

— Хорошо бы наладить оросительную систему. Да и удобрений побольше не мешало бы вносить.

— Давайте попробуем, — ответила Ирма.

— Это недешево обойдется.

— Не беда.

— Придется построить на берегу насосную станцию. И прорыть каналы.

— Возьмем кредит в банке. Делайте все, что сочтете нужным.

Жигмонд Балла принялся за дело.

В первый раз они поссорились через полгода, когда Ирма заметила, как Жига Балла попытался провести в комнату молодую служанку Шару. От ревности она чуть не лишилась рассудка. Шару она тут же рассчитала, с трудом подавляя желание отхлестать ее кнутом. Вечером, увидев Жигу, Ирма напустилась на него:

— Не смейте превращать мой дом в бордель!

— Барышня, вы не правы. Мне еще и тридцати нет. Здоровое тело своего требует.

— Возможно. Но у меня здесь не публичный дом!

— Разумеется. И поэтому, госпожа Ирма, я хочу съехать от вас и поселиться вместе со слугами. Я ведь к вам нанялся в управляющие, а не в монахи. В договоре, который я подписал, нет пункта о половом воздержании.

— Верно, — согласилась Ирма. — Но переселяться к прислуге вам не следует, вы потеряете авторитет.

— Хорошо, — кивнул Балла. — Раз нельзя, значит, нельзя. Найду другой выход.

После этого происшествия отношения между молодой хозяйкой и управляющим стали довольно натянутыми. Балла, правда, старался их не обострять. Раз в две недели по субботам или по воскресеньям он с вечера уезжал в город, возвращаясь домой после полуночи. Он видел, что в таких случаях в комнате у Ирмы допоздна горит свет, но делал вид, будто не замечает этого. Работу свою он выполнял добросовестно, и Ирма не могла ни к чему придраться. Хозяйство процветало, люди полюбили нового управляющего. Он был строг, но справедлив. Случалось ему и становиться на их сторону в конфликтных ситуациях.

Молодые люди частенько коротали вместе долгие зимние вечера. Балла рассказывал Ирме о своих братьях и сестрах, о своем детстве, об интересных книгах и театральных спектаклях. Хватало у них времени обсудить и текущие хозяйственные дела. Молодой человек не мог не заметить, что Ирма неравнодушна к нему, а может быть, даже и влюблена.

Однажды холодной весенней ночью Ирма проснулась от странного ощущения. Открыв глаза, она увидела Баллу, который стоял рядом и смотрел на нее. От изумления и страха она даже пикнуть не могла, только съежилась и широко раскрытыми глазами продолжала следить за мужчиной. Жигмонд Балла спокойно разделся и лег рядом с ней. Ирма закрыла глаза и покорилась судьбе. «Будь что будет, — мелькнуло у нее в голове, — рано или поздно это должно было случиться».

— Так ты еще девушка? — спросил Жигмонд. Она кивнула, не открывая глаз. — Не бойся, — ласково проговорил он, — все будет в порядке.

И спустя много лет Ирма прекрасно помнила, каким деликатным и внимательным оказался Балла. С тех пор он стал приходить к ней каждую ночь. Молодые люди искренне полюбили друг друга. Спустя полгода Ирма обнаружила, что забеременела. Узнав об этом, Балла сию же минуту выразил готовность стать счастливым отцом и мужем.

— Ты хочешь взять меня в жены?

— Если ты не возражаешь.

— Я бы с радостью, но это, увы, невозможно.

— Почему?

Ирма надолго задумалась, прежде чем ответить:

— В этом поселке еще ни одна немецкая девушка не выходила замуж за венгра. Ты же знаешь, милый, как сильны в Бодайке традиции.

— Плевать я хотел на традиции, — решительно бросил Жига, — понятно? Я хочу, чтобы ты стала моей женой. — Он привлек Ирму к себе.

— Я выйду за тебя, — сказала она. — Но наберись немножко терпения. Наш брак надо как следует подготовить. Я поговорю с братом, с друзьями нашей семьи. Мне не хочется, чтобы они отвернулись от меня. К сожалению, Жига, другого выхода нет. От ребенка придется избавиться.

С большим трудом, постепенно Ирме удалось уговорить Баллу. Но где сделать операцию? Акушерку они вызывать не стали, чтобы не давать пищу для сплетен. Не могла Ирма обратиться и к доктору Тобиашу, известному своей болтливостью. Опасалась она и недавно приехавшего в поселок доктора Вирага, не зная, что он за человек. Тогда Балла написал сестре в Будапешт с просьбой оказать содействие. Жофи согласилась помочь, и они отправились в столицу, Ирма и боялась, и одновременно стыдилась того, что ей предстоит. И сейчас у нее мгновенно тошнота подступала к горлу, когда она вспоминала тот день. Ирма чувствовала себя опозоренной…

Она наполнила бокал вином и залпом осушила его. О своем унижении она никогда не говорила с мужем, но с той поры исступленно верила, что тогда на операционном столе у нее отняли не только будущего ребенка, но и что-то еще. Наверное, светлые грезы. В ней как будто что-то оборвалось. Она стала, совсем другой — разочарованной, угасшей, потерянной, выйдя через два дня из больницы. С тех пор она не может иметь детей.

Ирма часто спрашивала себя: кто же все-таки виноват, что она стала бесплодной? И мысленно отвечала: и она сама, но и Жига Балла тоже, все вокруг, весь этот проклятый мир с его дурацкими представлениями и традициями. Все виноваты, что у нее сломана жизнь. С той поры она стала ненавидеть женщин, имеющих детей. Каждый ребенок как будто напоминал ей о том, неродившемся. И она не могла освободиться от мысли, что сама совершила убийство.

Ирма внимательно посмотрела на мужа.

— Ты спросил, почему я тогда вышла за тебя?

Жигмонд Балла кивнул. Ирма, помолчав, объяснила:

— Я тебя любила. Как я могла поступить иначе? Я сказала себе: «Жига Балла был рядом со мной, когда мы были так счастливы, пусть мы будем вместе и в горе».

— Ты так изменилась после свадьбы.

— Возможно, — досадливо поморщившись, бросила женщина. — Я и не отрицаю. С тех пор я люблю тебя по-другому. А временами просто ненавижу.

— Почему?

— Потому что ты опозорил меня. А я никому не прощаю унижения.

— Я опозорил тебя? — удивленно переспросил Жига. — Как? Когда? Чем?

— Ты изменяешь мне с каждой грязной служанкой, с любой потаскухой! — выкрикнула Ирма с ненавистью и отвращением. — Думаешь, я не знаю? Мне известно, что у тебя на каждом хуторе есть любовница. Хочешь, перечислю их по именам?

— Не надо, это лишнее, — процедил сквозь зубы Балла и отхлебнул из бокала. — Спроси лучше, почему я тебе изменяю!

— Потому что натура у тебя такая, подлая.

— Вовсе нет, — бросил Балла. — Но что мне остается, если ты меня к себе не подпускаешь?

— Как же я могу тебя пустить, если ты только что переспал с этой вонючкой Марчей Хорват? А знаешь, почему я не переписала на тебя усадьбу? — Женщина бросила на мужа ненавидящий взгляд. — Да потому, что трехлетний сынок Бежи Сепеш похож на тебя как две капли воды. Именно из-за этого. — После минутной паузы она продолжала тихо, но страстно. — В этом хозяйстве пот и кровь моего прадеда, деда, отца. Они жили ради этой земли. В ней был смысл их существования.

— Обожди, — проговорил Балла, подняв руку. — Не надо углубляться в запутанную историю вашего имения. Я хотел бы сказать тебе кое-что. Причем совершенно искренне. Бог тому свидетель. — Он протянул руку над столом и взял жену за локоть. — Я тебя и сейчас очень люблю. И очень жалею, что причинял тебе огорчения. Не сердись.

— Что мне тебе сказать? Какого ты ждешь ответа? Жига, я не верю ни единому твоему слову, пока этот парень тебе ближе, чем я. Ведь ты из-за него способен поднять на меня руку. Он у тебя на первом месте, а я… даже не знаю на каком.

— Нет, нет, на первом только ты. Всегда была и будешь. Прости меня.

Женщина надолго замолчала.

— Попробую, — наконец сказала она. — Но это будет нелегко… Как ты не можешь понять, я не из тех, кто привык делиться! Я не могу довольствоваться крохами, ты нужен мне весь. Все сердце Жиги Баллы, вся его любовь. Остатки можешь раздавать другим. Я не терплю унижения. А этот маленький негодяй сегодня дважды унизил меня. Я его не люблю и боюсь.

— Ирма, дорогая, бояться ребенка?! С чего бы?

— Ты представить себе не можешь, сколько строптивости, сколько убийственного упрямства и непримиримости в этом парне.

— Жизнь его сломает. Я свою породу знаю. С ним тоже можно поладить без кровопролития.

— Ну вот и попробуй!

— Ладно, — произнес Жига Балла. — Я его усмирю. Любовью. Требовательной любовью.

В комнату заглянула Бори. На ее смазливом личике застыло удивление. Огромные, черные, как смоль, глаза преданно смотрели на хозяйку.

— Простите, госпожа, могу я убрать со стола? — боязливо спросила она.

Ирма с головы до ног смерила взглядом хорошенькую, ладненькую девушку, взгляд ее задержался на высокой груди служанки. «Она, вероятно, будет следующей, — подумалось Ирме, — и с ней тоже мне придется делиться. Ну уж нет».

— Подойди-ка поближе, Бори.

Девушка опасливо приблизилась к хозяйке. Ее блестящие черные волосы были аккуратно заплетены в две косички. Юбку, блузку и кофту она утром тщательно выгладила. Свежесть так и исходила от нее.

— Сколько тебе лет, Бори?

— Семнадцать исполнится на троицу.

— У тебя парень есть?

Девушка смущенно потупилась.

— Нет, госпожа.

— Тебе у нас нравится?

— Очень.

— А если я тебя завтра утром рассчитаю и отпущу на все четыре стороны?

— За что, милостивая госпожа? — в голосе служанки звучал неподдельный испуг.

— А что бы ты тогда сделала?

— Утопилась бы в озере, — едва слышно произнесла девушка.

— Ну, ладно, Бори, — внезапно сменила тон Ирма. — Забудем этот разговор. Ты девушка трудолюбивая, чистоплотная, и вообще ты мне нравишься. Но в дальнейшем, прежде чем что-либо сделать, подумай хорошенько. Если же ты попытаешься злоупотреблять моей добротой и хорошим отношением, лучше сразу уходи отсюда подобру-поздорову. Тогда тебе уже никто не поможет. Никто, поняла? Даже хозяин. А теперь можешь убирать со стола.

Девушка поспешно схватила руку Ирмы и поцеловала в знак благодарности.

— Спасибо, милостивая госпожа. Большое спасибо.

Когда девушка вышла, Жигмонд Балла уставился на жену.

— Зачем ты разыграла эту сцену? — спросил он. Настроение у него явно испортилось.

— Я хотела довести до твоего сведения, что мне не хотелось бы терять эту прилежную служанку. Оставь Бори в покое.

Жига Балла поднялся со стула.

— Выходит, ты мне не веришь?

— Нет. Хотя и очень хотелось бы.

6

Во второе воскресенье июня Имре с первыми лучами солнца отправился к другу. Он торжествующе сообщил, что тетка с дядей уехали в Мохач и вернутся только поздно вечером. Поэтому у Имре весь день оказался свободным. Узнав об этом, Миклош от души обрадовался. После завтрака мальчики решили пойти на озеро удить рыбу.

— Виноград надо бы опрыскивать, сынок, — сказала мать, — а то бабушке одной трудно. Просто не знаю, что случилось. Откуда в этом году столько тли?

— Ее здесь всегда хватало, — возразила старушка, поглаживая поясницу, — только средства против нее были получше. — Она повернулась к мальчикам. — Идите, касатики, идите. Я сама опрыскаю, как-нибудь справлюсь.

— Неужели, бабушка, ты думаешь, что я тебя горбатиться заставлю?! — решительно запротестовал Миклош. Он посмотрел на друга: — Поможешь?

— Конечно, — ответил Имре, — а вы, бабушка, передохните. Мы быстро с этой тлей разделаемся.

На озеро ребята отправились в восемь часов утра. Снасти они несли в холщовой сумке. Имре шел босиком, тапочки он оставил в доме приятеля.

— Двинем в сторону замка, — предложил Миклош. — Пересечем склон и выйдем на дорогу у Сада сожалений.

Имре, не возражая, пошел следом за другом.

— А почему сад этот так странно называется? — полюбопытствовал он.

— Точно не знаю, — обернулся к нему Миклош, — но отец рассказал мне одну историю. Только не знаю, правда ли это. — Он остановился, поджидая Имре.

Имре Давид был почти на голову выше Миклоша, выглядел более мощным и мускулистым, хотя и Зала отнюдь не числился в слабаках. Пропорционально сложенный и хорошо физически развитый, он ловко двигался по петляющей между кустов тропинке.

— Вот эта сторона холма, — показал он, — вся была каменистая, в валунах. А знаешь, сколько здесь земли? Почти сто хольдов. И сторона южная. Все время на солнце. Только никто ее не обрабатывал. Она как бы под паром была. Так отец говорил. Боярышник, земляника, клубника, клюква здесь всегда были отменными, потому что сама почва хорошая. Старый барон Сираки разделил землю на небольшие участки и продал по дешевке. В основном швабы у него покупали. Зоннтаг один купил хольдов пять. Немцы наняли рабочих, очистили землю от камней, большие валуны даже взрывать пришлось. Потом всю землю пропахали трактором. Управляющий Зоннтага сказал, что тут следует сажать фруктовые деревья, дескать, сам господь бог это место для садов предназначил. Холм защищает эту сторону от северного ветра, солнца здесь, мол, предостаточно. Он уверял, что здесь даже сладкие каштаны можно сажать. С управляющим согласились, склон засадили фруктовыми деревьями, и они очень быстро начали плодоносить. Когда первый урожай снимали, никто глазам не поверил, так он был велик. Видел бы ты, какая здесь весной красотища! Все цветет, дух захватывает! Ну, отец рассказал мне все это и говорит: когда через несколько лет старый барон увидел такое чудо, он прямо окаменел от неожиданности. А потом принялся сокрушаться: «Как мне жаль! Как жаль, что я продал эту прекрасную землю!» Вот с тех пор и появилось название Сад сожалений. Кстати, у твоего дяди тут тоже есть участок.

Кустарник кончился, тропинка пошла в гору круче, подростки шли через настоящую акациевую рощу. Пройдя сквозь нее, очутились на вершине холма. Внизу виднелись домики поселка. Ребята уселись на небольшой валун передохнуть.

— Ну, впрямь будто карта, — заметил Имре. — Каждый домик как на ладони. Сюда бы подзорную трубу. Можно было бы кому-нибудь в окошко заглянуть.

Миклош, прищурившись, поглядел вниз. Ему показалось, что на улицах Бодайка царит необыкновенное оживление. Особенно много мужчин сновало по улицам поселка. Миклош бросил взгляд на друга.

— Смотри-ка, сколько народу! Куда это они направляются? На мессу, что ли?

— На мессу еще рановато, — сказал Имре, взглянув на безоблачное голубое небо, словно по солнцу пытаясь определить, который час. — Богослужение в одиннадцать начинается. А сейчас еще и девяти нет.

— Верно, — кивнул Миклош. — Тогда куда ж их черти несут?

— Сказать? — с некоторой гордостью ответил вопросом на вопрос Имре. Дескать, хоть он и не местный, а все же больше осведомлен, что здесь делается.

— Так ты знаешь? — удивился Миклош.

— Ага. Они на митинг идут.

— На митинг? А куда это?

— В корчму дядюшки Йожефа. Я собственными ушами от него слышал. Он вчера к нам в гости приходил. И сообщил тетке Ирме, что Бауэр со своей компанией собирается провести митинг. И для этого арендовали его корчму. И что, мол, к ним настоящий немец из Будапешта приедет, из посольства германского.

— Взорвать бы их всех, к чертям собачьим, — сказал Миклош, задумчиво глядя на далекие улицы и площадь Героев.

— Хорошо бы, — откликнулся Имре. — Только где взрывчатку достать?

Мальчики принялись строить смелые планы, дав волю безудержной фантазии и переживая в своем воображении опасные, невероятные приключения. Они чувствовали себя свободными и независимыми, греясь под лучами теплого солнца. Ребята даже забыли о рыбной ловле, они обсуждали куда более важные вещи. К примеру, прикидывали, как помешать вероломному предательству швабов. Они уже договорились до похищения Бауэра, когда Миклош предложил поклясться в вечной дружбе и скрепить эту клятву кровью, чтобы никогда не выдавать друг друга, даже если их схватят жандармы и будут пытать.

— Давай. Только как это сделать?

Миклош вытащил их сумки крючок.

— Вот. Сначала я проколю себе палец, потом — ты. Смешаем нашу кровь на камне и слижем ее по очереди. Согласен?

Имре нагнулся, достал из травы камушек и протер его ладошкой.

— Согласен, — сказал он. — И дадим клятву, что будем всю жизнь защищать друг друга.

Подростки произнесли клятву и скрепили ее кровью. Все это они проделали серьезно и торжественно. Они по-детски искренне верили, что с этого мгновения стали не такими, как их одноклассники, что теперь они — соучастники священного действа, обладатели страшной тайны и единомышленники до самой смерти.

Торжественную тишину первым нарушил Имре:

— Что-то я проголодался.

— Я тоже, — отозвался Миклош. — Айда в сад, там полно груш и абрикосов. В это время там никого не бывает.

Мальчуганы вскочили с валуна и двинулись в сторону сада. От поселка туда вела мощеная дорога, но ребята не пошли по ней. Они перелезли через чей-то забор и оказались в чудесном саду. Ветки деревьев буквально сгибались под тяжестью крупных, величиной с кулак, абрикосов, груш, яблок; синими гроздьями тянули ветви к земле сливы, покрытые пепельным налетом. Миклош и Имре срывали фрукты, не имея ни малейшего понятия, кому это все принадлежит. Наевшись досыта, они уже собрались было восвояси, как вдруг из кустов на них наскочил Шандор Ауэрбах, лесник Зоннтага. В руках он держал охотничью двустволку, а у его ног крутилась со злобным лаем длинноухая венгерская легавая.

— Попались, птички! Ни с места! — ехидно произнес лесник, сдвигая на затылок охотничью фетровую шляпу. — Успокойся, Выдра! — прикрикнул он на собаку. — Ну, наконец-то я словил воришек. Миклош Зала… Я так и думал. Тут удивляться не приходится. Но ты как оказался здесь, Имре, голубчик?! Что-то я в толк не возьму. Что скажет тетя Ирма, когда узнает, что держит в доме воришку?

— Никакой я не воришка, — буркнул Имре. — И Миклош тоже.

— Я все видел, нечего отпираться. — Мясистое лицо Ауэрбаха покрылось капельками пота. Охотничья куртка на его бочкообразном животе, казалось, вот-вот лопнет. — Тут дело и до жандармерии может дойти. Вот так-то!

Миклош хотел было что-то возразить, но Ауэрбах заорал на него:

— Молчать! Возьмитесь за руки и марш вниз! Я пойду за вами. Попытаетесь бежать — всажу в задницу соль из обоих стволов! А потом еще Выдра с вами разберется.

Они вышли из тщательно ухоженного сада на мощеную дорогу и двинулись в направлении усадьбы Зоннтага.

Миклош с горечью думал о матери, как она испереживается. Проклятье, от него ей одни неприятности! Огорчало его, что и Имре оказался вместе с ним. Мать попричитает, но наказывать все равно не станет. А вот что будет с Имре?

Они прошли через кованые чугунные ворота. Вдоль аллеи росли высокие платаны. На аккуратно подстриженном газоне виднелись кусты жасмина и лавра. За трехэтажным зданием усадьбы возвышались древние деревья старого парка: могучие дубы, высоченные ели, башнеобразные туи.

На залитой солнцем высокой террасе завтракало семейство Зоннтагов. Лесник оставил ребят внизу у лестницы, а сам проворно поднялся на террасу. Собака тем временем сторожила мальчиков. Они видели, как Зоннтаг встал со своего места. Это был высокий респектабельный мужчина, вид которого невольно внушал уважение. На нем были белые, отделанные кожей бриджи для верховой езды, английские сапоги с высокими голенищами и светлая летняя рубашка с короткими рукавами.

Ауэрбах четко, по-военному доложил ему о происшествии. Миклош в это время рассматривал сидящих за столом. Полную, стареющую жену Зоннтага, хорошенькую Паулу — ее дочь от первого брака, зятя — директора фабрики господина Леопольда и любимца Зоннтага семнадцатилетнего сына Казмера. Зоннтаг что-то сказал леснику и тот подошел к лестнице.

— Поднимайтесь наверх! — крикнул ребятам Ауэрбах.

Подростки поплелись на террасу.

— Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, они и есть ворюги. Тот вон Миклош Зала, а этот — Имре Давид.

Семья прекратила завтракать, все уставились на мальчиков с любопытством. Казмер даже вскочил со стула, чтобы лучше видеть происходящее, а господин Леопольд поправил пенсне в золотой оправе. Паула закурила.

— Смирно! — скомандовал лесник. Мальчики невольно вытянулись по струнке. Миклош впился взглядом в начищенные до блеска сапоги Зоннтага.

— А ну-ка посмотри мне в глаза! — услышал он над собой голос хозяина поместья. — Честный человек всегда смотрит людям в глаза. Или ты вор?

Миклош посмотрел в глаза Зоннтага. Он невольно морщился и моргал, поскольку солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кроны деревьев, падали ему прямо в лицо.

— Значит, ты — честный человек?

— Да.

— Но честные люди не лгут.

— Я не лгу.

— Ты крал?

— Я был голоден.

— Крал?

Мальчик надолго замолчал, а потом процедил сквозь зубы:

— Да.

— Это другое дело, — удовлетворенно заметил Зоннтаг.

— Но Имре не брал ничего, — громко добавил Миклош. — Только я. Я срывал и передавал ему персики и груши.

Зоннтаг перевел взгляд на Имре.

— Это правда? — спросил он.

— Нет. Все как раз наоборот. Это я воровал, но дядя Жига заплатит…

— Сдать их в жандармерию — и дело с концом! — заорал Казмер. — Этот Миклош Зала — сынок тюремного отребья! И ему туда же дорога!

Господин Леопольд вскочил так стремительно, что опрокинул плетеный стул. Усердный Ауэрбах тотчас же подбежал и поставил стул на место. Директор взглянул на мордастого лесника, затем раздраженно напустился на шурина:

— Казмер, я бы попросил тебя не вмешиваться! Не надо давать отцу такие идиотские советы! — Он провел ладонью по лбу и опять поправил пенсне. — Жандармы… Из-за нескольких персиков. Ребята готовы заплатить за них. Ты же слышал. Зачем же вмешивать сюда жандармов?! Можно вас на минутку, папа? — повернулся он к Зоннтагу. — Я хочу поговорить с вами тет-а-тет.

— Разумеется, — произнес тот и отошел в угол террасы, куда последовал и господин Леопольд.

Миклош с ненавистью всматривался в худое, прыщавое лицо Казмера. «Поскорее бы вырасти, чтобы отделать этого гада!..» Потом он взглянул на Имре. Друг стоял рядом, опустив голову, и довольно равнодушно разглядывая черно-белые каменные плитки, которыми был выложен пол террасы. Миклош понял: Имре совсем не боится последствий их поступка.

— Отец, я прошу вас, — вполголоса говорил господин Леопольд, — отпустите ребят. Затевать дело из-за нескольких персиков и груш… Это нас выставит в смешном свете. Да с деревьев каждый день во много раз больше осыпается.

— О чем разговор! — ответил Зоннтаг. — Мне и в голову не приходило звать жандармов. — Он бросил взгляд на мальчиков. — Они мне нравятся. Весьма сознательные сорванцы.

Зоннтаг решительно направился к подросткам.

— Как тебя зовут? — спросил он Миклоша.

— Миклош Зала.

— Так. А когда твой отец выйдет из тюрьмы?

— Наверное, на будущий год, осенью. — Миклош поднял голову. — Пожалуйста, скажите молодому господину, что мой отец — не тюремное отребье. Зовите жандармов, если хотите, но все равно это неправда.

— Не станем мы никаких жандармов звать, обойдемся без них, — произнес Зоннтаг. — А мать у тебя работает?

— Да, поденщицей. И я тоже работаю. На кирпичном заводе. Вагонетки вожу.

— Ты? Вагонетки?!

— Да.

— А в школу, значит, не ходишь?

— Хожу. Но каждое лето во время каникул работаю. По четырнадцать часов в день.

Господин Леопольд подошел поближе, с интересом прислушиваясь к их разговору.

— Это же противозаконно, — заметил он. — Подростки не должны столько работать!

— Не знаю! — отрезал Миклош. — Только я по четырнадцать, а то и по шестнадцать часов вкалываю.

— А ты чем занимаешься? — обратился Зоннтаг к Имре.

— Тоже работаю, только поденщиком.

— Ну, хорошо, можете идти, — сказал Зоннтаг. — Если вам в другой раз понадобятся фрукты, зайдите и попросите. А воровать — отвратительно! Ауэрбах, проводите их.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — ответил лесник и подтолкнул мальчиков: — Поблагодарите господина Зоннтага.

— Спасибо, — выдавил тихо Миклош, — до свидания.

Имре тоже что-то невнятно пробурчал сквозь зубы.

Они отправились к выходу, облегченно вздыхая.

За воротами Ауэрбах сказал:

— На этот раз вы легко отделались, мерзавцы! Но не советую в следующий раз попадаться мне на глаза. Зарубите себе это на носу.

Имре раздраженно мотнул головой:

— Не смейте называть нас мерзавцами! Иначе…

— Что иначе? — переспросил лесник. — Что же ты замолчал, договаривай! — Но, внимательно взглянув на мальчика, он невольно вспомнил его дядю Жигу Баллу, с которым лучше не связываться. Если попадешь под горячую руку — жизни не рад будешь. Поэтому лесник сбавил тон: — Ладно, чего уж там. Ты не мерзавец. Я не так выразился…

Но ребята уже не смотрели в его сторону. Они перешли через луг с пожухшей, выгоревшей от солнца травой и отправились на озеро Фюзеши. Правда, их настроение было основательно подпорчено.

7

У истопника Балинта Чухаи, никогда не унывающего двадцатитрехлетнего сероглазого парня с шарообразной головой, на которой беспорядочно топорщились остатки буйной шевелюры, особых причин для веселья не было. Ему не сравнялось и семи лет, когда у него на глазах офицеры карательного батальона насмерть замучили его отца красноармейца, скрывавшегося на хуторе Молинари. После жестоких истязаний они натравили на истекающего кровью человека голодных псов. На всю жизнь врезалась в память Балинта эта сцена. Ему казалось, что он не присутствовал там, а как бы видел сон. Невысокие, поросшие пихтами холмы вокруг хутора. Зелень ранней весны. Стук приближающихся лошадиных копыт. Сумасшедший лай голодных гончих, несущихся через перелесок в низине. Он видел и себя со стороны. Босоногого светловолосого паренька, стоящего рядом с матерью, которую сотрясали рыдания. Вновь чувствовал руки дядюшки Пишты Варги, удерживающие его. Он помнил, что хотел броситься на помощь к отцу, истекающему кровью. Но мудрый старик не пустил его. Потом он видел, как захлопотали женщины рядом с упавшей в обморок матерью, как они клали ей на грудь пропитанную уксусом тряпку.

Ничего этого Балинт Чухаи не забыл.

После преждевременной смерти несчастной матери он переселился к деду и бабке в город. Там выучился на слесаря. Научился присматривать за котлами, работал какое-то время в литейном цехе. Здесь и свел дружбу с рабочими, которые, несмотря на жесточайший террор и преследования, организовали на заводе партийную ячейку. Так в восемнадцать лет Балинт Чухаи вступил в партию, действующую в подполье, а со временем даже стал секретарем уездного комитета. Вернувшись в Бодайк, он продолжал свою деятельность на кирпичном заводе, куда устроился истопником. Михай Зала был членом его ячейки, они дружили. Когда товарища арестовали, Балинт какое-то время ждал, что его тоже заберут. Но этого не произошло: Зала никого не выдал.

И вот Чухаи сидел рядом с Миклошем и доходчиво разъяснял пареньку правду жизни. Миклош любил молодого лысеющего мужчину, ловил каждое его слово и многому у него научился. Мальчик твердо запомнил: нельзя верить господам, даже когда они добры и обходительны. Ведь, кроме денег и власти, их больше ничего не интересует.

— Взять, к примеру, директора завода господина Фюлепа, — рассуждал Чухаи, — ведь вроде бы вполне приличный человек. Верующий, регулярно в церковь ходит, перед праздниками исповедуется — отпущение грехов получает. И детей-то он любит, и вообще семьянин примерный. Словом, в своем кругу считается образцом добродетели. Все правильно, спору нет. Ну, а как же он поступает с простыми людьми? Он, правда, обеспечивает их работой. Но сколько он им платит? Скажем, Миклош ишачит наравне со взрослыми, а получает за это вдвое меньше. Вот тебе и господская доброта. Теперь возьмем прядильно-ниточную фабрику господина Зоннтага, — продолжал пояснять Чухаи. — Конечно, фабрика обеспечивает работой многих, в том числе женщин и девушек. Для них фабрика — благоволение божье, ведь по стране скитаются сотни тысяч безработных. И поместье господина Зоннтага тоже вроде бы ниспослано самим небом, ибо на земле в тысячу хольдов всегда работа найдется. Но прикинем, сколько платит господин Зоннтаг своим людям и сколько денег оседает на его счете в банке, и все сразу встанет на свои места. Как трудится сам господин Зоннтаг? По утрам свои владения на лошади объезжает, проверяет. И тех, кто, по его мнению, недостаточно прилежен, выгоняет без лишних слов. То же самое проделывает его зять господин Леопольд на фабрике. И оба преспокойно могут позволить себе подобное: желающих получить работу — пруд пруди. А кого закон защищает? Разумеется, господ. А кто может защитить миллионы простых людей: рабочих, батраков, поденщиков, слуг? Никто. Кроме них самих.

Миклош как губка впитывал слова Балинта. Эти ростки пускали в нем глубокие корни. Теперь всю ситуацию в мире он видел совсем иначе, чем его сверстники. Хотя его мир, конечно же, ограничивался окрестностями Бодайка.

Они сидели в прохладной тени и с аппетитом перекусывали. Чухаи с нежностью смотрел на подростка.

— Ну, а как твой друг поживает?

— Имре?

— Да.

— Вкалывает. В имении дядином ишачит. Все лето ему придется на молотилке работать.

— Видишь, что за люди эти богачи? Даже Жига Балла своего племянника заставляет трудиться до седьмого пота. А он еще более-менее приличный мужик.

— Имре говорит, это не он, а тетка. Дядя Жига его никогда не обижает.

— Все они одним миром мазаны, — веско бросил Чухаи.

В разговор вмешался Фирьяк — пожилой мужчина с длиннющими усами:

— Знаю я этих Шиллеров. Ирма такая же, как ее отец и дед. А те были скупердяями — будь здоров! Чуть ли не собственное дерьмо пожирали от жадности. Служил я у них одно время. И Ирму знаю. Для нее главное — богатство. Однако, честно надо признать, себя она тоже не щадит, работает, как лошадь. С какой же стати ей чужого ребенка щадить? Или еще кого-нибудь? В этой семье главное — деньги. Ирма — баба смекалистая, а Жига — отличный хозяин. Поместье у них, прямо скажем, образцовое. В этом году одной пшеницы соберут центнеров по восемнадцать с хольда. — Он погладил свои длинные усы. — Что до меня, так я этих швабов на дух не переношу. Хозяевами жизни себя считают, заносятся сверх всякой меры.

— Особенно сейчас, когда к власти в Германии пришел Гитлер, — заметил Балинт Чухаи. — Адвокат Бауэр уже начал тут свою организацию сколачивать.

— Знать не знаю никакого Гитлера, — сказал Фирьяк, — и на господина Бауэра с его компанией мне ровным счетом начхать. Я о другом толкую. Как бы мы к этим подонкам ни относились, надо отдать им должное: работать они умеют. И деньгам счет знают. Вот скажи, Балинт, ты же, почитай, всю Венгрию исходил вдоль и поперек: видел ли ты когда-нибудь шваба, который бы в корчме угощал всех и каждого? Я, например, не видел. Венгров — да, сколько угодно. У нас ежели в кармане хоть какие гроши зазвенели, так мы и в радости, и в горе сразу цыган кличем. Не думаем о завтрашнем дне, о жене и детях. Мол, как-нибудь перебьемся. Забываем, что гроши-то эти нам кровавым по́том достались.

— Ну, положим, и швабы умеют веселиться, — возразил Чухаи, — только на свой манер. И в своей компании. А порядочных людей среди них тоже хватает. Да взять хотя бы нашего мастера Петера Шютца. Он прямо говорит: «Да, немецкий — это мой родной язык. На нем и моя мать говорила, и бабушка. С кровью предков я впитал наши традиции и нравы. У нас своя музыка, свои танцы, и праздники мы по-другому справляем. И все же моя родина — Венгрия. Здесь, в Бодайке, похоронены и мой отец, и мой дед, и меня когда-нибудь здесь же похоронят. Пока я жив, я буду говорить по-немецки, но если моя родина Венгрия окажется в опасности, я пойду защищать ее. Как мой прадед в тысяча восемьсот сорок восьмом. И как мой отец в первую мировую воину под Ишонзо. А если понадобится, и жизнь за нее отдам». Вот так сказал Петер Шютц. Я тогда спросил у него, а что он думает об этой организации Бауэра.

— О фольксбунде?[7]

Чухаи кивнул.

— Так Петер мне прямо заявил, что до сих пор жил он без этого фольксбунда и впредь обойдется. А Бауэра и его клику считает предателями. Ведь живут-то они здесь, и их родина — Венгрия, а не Германия… Кстати, в Бодайке несколько тысяч венгерских семей, и я уверен, что многие из этих людей думают точно так же, как Петер Шютц.

Но Фирьяк только рукой махнул:

— Не обижайся, дружище Балинт, но я тебе напрямоту скажу. Мне еще отец завещал: негоже нам доверять немчуре.

— Что же, — не сдавался Чухаи, — сказать можно все что угодно. Только до чего мы так докатимся? Возьмем другой пример. Пал Зоннтаг. Хотя предки его — выходцы из Германии, но сам он считает себя настоящим венгром. Был гусаром в венгерской армии. Настроен против немцев. Швабов терпеть не может. Не любит ни Бауэра, ни его фольксбунд. Почему бы, казалось, нам, венграм, не доверять ему? Но у меня лично к нему ни капли доверия. Как и к любому капиталисту. А национальность тут ни при чем.

Миклош внимательно вслушивался в разговоры взрослых, запоминал их, а встречаясь с Имре, все ему пересказывал.

В марте тридцать девятого года Михая Залу выпустили из сегедской тюрьмы, установив за ним негласный надзор. Каждую неделю он должен был отмечаться в жандармском управлении у фельдфебеля Форбата. Последнее заключение изнурило его: он сильно сдал. И без того худое лицо стало совсем изможденным, морщины еще более глубокими, волосы окончательно поседели. Холодные стены тюремных казематов, казалось, заморозили его жизненную силу, и теперь он с утра до вечера сидел во дворе, подставляя лицо солнечным лучам. А по вечерам садился поближе к очагу и дрожал, как в лихорадке. Жена и теща терпеливо ухаживали за ним. Особенно хлопотала старушка, ведь днем она оставалась дома. Из кузницы до них доносились мелодичные удары молота о наковальню. Зала закрывал глаза, у него перехватывало дыхание. С каким удовольствием он бы поработал в кузнице, придавая нужную форму неподатливому железу. Может быть, там, у горна и наковальни, он бы и пришел в себя. Только чего об этом думать, ведь Дежё Коллер все равно не возьмет его. Трус проклятый! Боится Форбата, объяснил дядюшка Якоб, когда Зала на другой день по возвращении навестил старика. А Михай знал, что работы в мастерской было предостаточно и рабочих рук не хватало.

Дежё Коллер и сам почувствовал, что обязан все-таки объясниться с Залой и со старухой, и в один прекрасный день нежданно-негаданно нагрянул к ним. За прошедшие годы Коллер располнел и возмужал, залатанные рукава рубахи вздувались на его мускулистых руках, покрытых рыжеватой шерстью. Старуха смотрела на него с нескрываемой ненавистью — даже сесть не предложила — и прямо в лицо ему гневно бросила:

— И как твои зенки-то бесстыжие не полопались, на людей глядючи?! Неужто тебе не совестно?!

Коллер умоляюще поднял руки и долго вздыхал.

— Мне и впрямь стыдно, тетушка Рози, — наконец произнес он, — но поймите и вы меня. Человек я семейный, и с жандармами связываться мне ни к чему. Да и весь поселок меня возненавидит, коли я Михая на работу возьму.

— Поселок? — с любопытством переспросил Зала. — Уж не о шайке ли Бауэра ты говоришь?

И, поскольку владелец мастерской безмолвствовал, Зала спросил напрямую:

— Не вступил ли и ты в фольксбунд?

Коллер кивнул.

— Я же немец, — сказал он. — Мое место там.

— Понимаю, — бросил Зала. — С этого и надо было начинать. Ты, Дежё, человек взрослый, тебе и отвечать за свои поступки. Только смотри не пожалей потом!

— Господь тебя накажет, — зловеще предрекла старушка, — это я тебе точно говорю…

— Прекратите, мама! — прикрикнул на нее Зала. — Дежё уже не ребенок, чтобы его отчитывать. Лучше принесите нам винца.

Старушка поставила перед ними кувшин и два стакана и тут же стремглав выскочила во двор, чтобы не видеть Коллера, который действовал ей на нервы. «Еще и вином его угощать, проклятущего! — негодовала она. — Нечего сказать, отблагодарил он нас за то, что ему почти даром кузница досталась. Этаким негодяем оказался. И кто бы мог подумать?!»

Бабушка двинулась в огород, не переставая ворчать себе под нос.

Зала поднял стакан.

— Ну что ж, выпьем!

— Ты не сердишься на меня, Михай?

— Какое это имеет значение, Дежё. Твое здоровье.

Они выпили. Коллер веснушчатой рукой вытер рот и поднялся.

— Я хочу тебя попросить, Михай. Скажи своей теще, чтобы она меня не поносила на каждом углу! Ничего путного все равно из этого не выйдет!

— Ладно, — кивнул Зала, — я с ней поговорю. Но, сам понимаешь, приказать не могу.

Вечером, за ужином, старушка рассказала домочадцам о визите Коллера. Миклош молча уписывал суп. Через пару минут он вдруг нарушил тишину:

— Почему ты его не вытолкал, в шею, папа?

— Ну, вытолкал бы я его. А что толку? Чего этим добьешься? Все одно в кузне мне не работать. И вообще я шибко устал. Передохнуть хочу маленько, а потом уж сыщу себе что-нибудь.

— Отдыхай, выздоравливай, — поспешно отозвалась жена, — главное, чтобы в себя пришел. С голоду не помрем. До забоя свиней мяса и сала хватит. Хлеб тоже есть. Слава богу, куры несутся неплохо, а скоро и овощи, и фрукты пойдут. Все будет в порядке. Я работаю, Миклош — тоже.

— Совестно. Сын вместо меня вкалывает, — с горечью в голосе промолвил Михай Зала.

— Папа, о чем ты говоришь!

К тому времени Миклошу уже исполнилось тринадцать. Закончив начальную школу, он устроился на кирпичный завод чернорабочим. Это было не так-то просто — в стране царила безработица, — но ему помог Балинт Чухаи, поручившись за него перед господином Фюлепом. Уходил Миклош на работу еще до шести утра, возвращался после семи вечера. Только после работы он и мог пообщаться с отцом. Мальчик очень жалел его, хотел помочь, но не знал чем. Он уж и так делал все, что мог. Вечерами помогал по хозяйству, рубил дрова, выпалывал сорняки и окучивал грядки, не переставая размышлять, почему отец стал таким замкнутым, почему ни разу не поговорил с ним. Видимо, отца постоянно били и сильно запугали его. Миклош замечал: мать тоже тревожится, однако отец и с ней не обмолвился ни словечком. «Что бы такое сделать для него?» — часто задавался вопросом Миклош. В одно из майских воскресений он встретился с Имре у евангелической церкви. Ребята решили не ходить на мессу, а прогуляться к озеру. Пока шли, Миклош посвящал друга в свои заботы. Сказал, что не знает, как помочь отцу.

Имре удивился:

— Тут я тебе не советчик. Решай сам.

— Ну, ладно, — отрезал Миклош, — замнем для ясности.

Они молча дошли до озера. Уселись на ствол склонившейся к воде ивы и, болтая ногами, уставились на зеркальную гладь. Имре невольно думал о том, что, кажется, обидел Миклоша, сам того не желая. Надо бы помириться. Но как? Сломав ветку, он достал перочинный нож и начал ее остругивать. Миклош с интересом наблюдал за лезвием ножа, веткой и проворными пальцами Имре.

— Ну, и что получится? — спросил он.

— Свисток. На разные лады свистеть будет, — ответил Имре, маленьким лезвием осторожно счищая с прутика зеленую кожицу. — Смотри, делаем отверстия, осторожненько, чтобы не сломать, вот так, потом с другой стороны… — Имре обрадовался, что друг больше не сердится. Взглянул на Миклоша и вдруг его осенило: — Слушай, а давай смотаемся к господину учителю. Поговорим с ним. Он умный и добрый. Знает, что твой отец — коммунист.

Через полчаса они уже были в саду у дома господина Богара на улице Пелтенберга. Учитель усадил их за дубовый стол на козелках, сделанный собственными руками. Его жена Амалия Чонгради без конца сновала из дома в сад и обратно, хлопоча по хозяйству.

На высоком лбу Белы Богара выступила испарина; день был жарким и он изрядно попотел, подрезая саженцы в саду. Учитель рад был приходу мальчишек, к тому же настало время передохнуть. Слушая Миклоша, он достал табакерку с мелко нарезанным самосадом, свернул тонкую сигаретку, а потом подвинул табакерку Имре, который, стараясь показать себя совсем взрослым, свернул самокрутку толщиной в палец и тоже закурил.

— Давно куришь? — спросил Богар.

— С прошлого лета. Как работать стал.

— А что тетя Ирма говорит по этому поводу?

— Ничего. Для нее важно, чтобы я работу выполнял. А курю я или нет, ей все равно.

Учитель кивнул и посмотрел на Миклоша:

— Ты тоже куришь?

— Нет еще, — ответил мальчик. — Я пробовал, но мне не понравилось.

Учитель задумчиво взирал на подростков. Умные, способные ребята. Жаль, что они не смогут учиться дальше. Внезапно у него заболела голова, и он стал массировать пальцами затылок и виски. При этом Богар внимательно слушал Миклоша, думая, что ему ответить. Как ободрить? Сказать: дескать, не отчаивайся, скоро все изменится, и тогда твоему отцу не придется больше отмечаться у Форбата, и работу ему дадут по душе? Но когда и как все изменится? Кто это все изменит? Где люди, готовые пожертвовать спокойной жизнью ради других? И сколько таких людей в стране?! А в области? А в уезде? В уезде их по пальцам можно пересчитать. Зала… Балинт Чухаи. Да, Балинт способен пожертвовать даже своей жизнью. Быть может, и Зала тоже, хотя сейчас он сломлен морально. Это пока еще не совсем полноценный боец. И весь ужас в том, что Бела Богар не имеет права открыться никому из них. А ведь и он, и его жена давно принимают участие в рабочем движении и сами принадлежат к числу тех, кто мечтает изменить порядки в этой стране. Учитель до конца не понимал необходимости в столь строгой конспирации. Ведь насколько результативнее могли бы работать подпольщики, узнав, что он является специальным уполномоченным партии в области. Но даже Балинту Чухаи, руководящему местной партийной организацией, он не имеет права открыться. Богар смотрел на пареньков и размышлял о том, что и их надо будет привлечь к подпольной работе. Хотя сам он этот вопрос решить не вправе.

— Значит, ты хочешь как-то помочь отцу? — спросил учитель.

— Очень.

— Говоришь, ему работы не дают?

— В Бодайке это невозможно. А уехать нельзя: Форбат не позволит. К тому же он болен, хотя и не признается. Но мы-то видим. Его каждый вечер, как в лихорадке, трясет.

— А к врачу он ходил?

— Нет. Он не хочет к врачу обращаться.

«Конечно, — подумал Богар, — посещение врача стоит немалых денег. Откуда Зале их взять? Жена его тоже все время хворает. Надо бы поговорить с доктором Вирагом».

А вслух спросил:

— Сколько ты на кирпичном получаешь?

— Шестнадцать филлеров[8] в час. В неделю я по семьдесят два часа вкалываю — и выходит почти двенадцать пенгё[9]. Но это без вычетов. А на руки получаю десять. Мать столько же приносит, если ежедневно работает. Но она все время болеет.

— Значит, живете вы на двадцать пенгё в неделю?

— Так оно и есть. Бабушка тоже часто прихварывает.

Учитель бросил окурок на землю, затоптал его, провел ладонью по глади стола.

— Непростое это дело, Миклош, — произнес он задумчиво. — Тяжелый случай. Право, не знаю, что тебе и сказать. Мне надо поразмыслить. Все обмозговать. Я тебе потом сообщу. Наберись чуточку терпения, что-нибудь придумаем. — Он улыбнулся Миклошу. — Выше нос! Вот что я тебе скажу. Ты ведь уже не ребенок, а настоящий взрослый человек, рабочий. Мужчина. Значит, за всю семью ответственность несешь, в том числе и за отца. Уделяй ему побольше внимания. Он сейчас очень в этом нуждается. Во всем старайся ему угодить. Не забывай, как с ним обошлись. — Учитель на мгновение умолк, уставившись вдаль. — Однажды, хотя я и сам не знаю, как скоро это будет, наступит время, когда таким ребятам, как вы, не потребуется вкалывать по четырнадцать часов в день, а честным людям, вроде твоего отца, не надо будет каждую неделю отмечаться у Форбата.

8

Мальчиков до глубины души тронули слова учителя. Они тепло попрощались с ним и его женой. На улице Миклош пригласил друга в гости.

— А пообедаем где? — спросил Имре.

— У нас.

Имре с радостью согласился, он любил бывать в этом доме.

Когда ребята вошли во двор, Михай Зала сидел на солнцепеке и читал газету.

— Нагулялись, сорванцы? — спросил он, сворачивая газетный лист.

— Мы у господина учителя были, — ответил Миклош и, подойдя к кухне, крикнул: — Мамочка, обед готов?

Женщина тут же вышла во двор.

— До обеда еще далеко, — сказала она и в этот момент заметила Имре. Голос ее смягчился. — И ты здесь, Имрушка?

— Здравствуйте, тетушка Рози, — поздоровался Имре, подходя к ней.

Женщина по-матерински обняла и поцеловала мальчика. А потом, обращаясь к Михаю, сказала:

— Видишь, отец, пока ты в тюрьме сидел, у нас еще один сынок появился. Его Имре кличут.

Взрослые расхохотались. Мальчуганы уселись поближе к Зале, под ореховым деревом, и поведали ему о своем разговоре с учителем Богаром.

Мужчина слушал их с закрытыми глазами, а когда они закончили, вымолвил:

— Да. Господин Богар — человек справедливый. Он всегда бедняков защищает. А это уже много значит. — Михай Зала набил трубку табаком и раскурил ее. — Он по-прежнему руководит подготовкой допризывников?

— Да. Нам нравится у него заниматься, — ответил Миклош. — Не то что у Кочани. Тот просто зверь какой-то.

— Действительно, тип мерзкий, — согласился с другом Имре. — Шакал самый настоящий. Ничего, мы его как-нибудь подстережем и темную устроим.

Зала внезапно зашелся в кашле, на лбу от натуги даже пот выступил.

— Почему вы не пойдете к врачу? — спросил Имре, с жалостью глядя на его страдания.

Наконец Зала откашлялся. Держа трубку в руке, словно птенца, он о чем-то глубоко задумался. Собственно говоря, почему он не идет к врачу? Он хотел было ответить, но жена его опередила:

— Я все время ему об этом твержу. С утра до вечера. Умоляю его к врачу обратиться, а он все тянет. Все мои слова — как об стенку горох.

— Да не болен я, — возразил Зала, — просто мне к свободе надо привыкнуть. Я простыл насквозь. Долго в сырой одиночке сидел. А сейчас я хоть и не в тюрьме, но ноги у меня по-прежнему связаны. А конец веревки — в руках у Форбата. Я и сейчас в заключении. Отмечаться хожу, из Бодайка уехать не имею права, на людях появиться не смею. Хотя мне не очень-то и хочется, но все-таки. За каждым моим шагом следят. Вот моя болезнь. А кашель — ерунда.

Имре с состраданием глядел на измученного человека; ему казалось, он слышит своего отца.

Над головами у них шелестели листья, которые колыхал слабый южный ветерок. Было жарко. Михай Зала прислушался к шелесту листьев и, словно вняв голосу свыше, пророчески изрек:

— Не может такое долго продолжаться. Это я вам точно говорю. Свобода наша не за горами. Вы-то уж точно будете свободными, ребятки!

Имре удивленно смотрел на Залу. Они будут свободными? Но разве сейчас они не свободны? Они ведь все утро бродили с Миклошем повсюду, и никто им не запрещал. Он мог курить, когда хотел. А будь у него деньги, мог бы и в корчму сходить, и с девушками потанцевать. Разве это не свобода? Или дядя Михай имеет в виду что-то другое?

— А разве мы не свободны? — спросил он. — Нам же не надо отмечаться у фельдфебеля Форбата. Идем куда вздумается, делаем что хотим.

Зала выколотил пепел из трубки.

— Верно, — наконец произнес он, усмехнувшись, — вы можете пойти в лес, на озеро, на луг. Это правда. Но скажи-ка, Имре, сынок, хотел бы ты дальше учиться? Хотел бы стать по-настоящему образованным человеком?

Мальчик угрюмо молчал, уставившись куда-то в пространство.

— Ну, что же ты молчишь?

Мальчик поднял голову:

— Хотел бы.

— Тогда почему же ты не учишься дальше, чтобы получить хорошее образование?

Имре пожал плечами.

— Потому что это невозможно, — сказал он. — Тетка Ирма мне не позволяет. — Подумав несколько секунд, добавил: — Были бы живы отец с матерью, я бы учился.

— Что ж, может быть, — кивнул Михай Зала, обдумывая ответ подростка. В этих словах ему почудилось обвинение. Будто Имре сказал: «Вы-то вот живы, а Миклош все равно не может учиться дальше, хотя он тоже хотел бы». — Может быть, — задумчиво повторил Зала, — останься твои родители в живых, ты бы и учился. Но они погибли. Я же, как видишь, жив, мать Миклоша — тоже, а он все равно не может больше ходить в школу. Бог свидетель, я бы очень этого хотел, но, к своему стыду, ничего не могу поделать. Миклош не имеет возможности учиться, потому что содержит семью. Грустно, но это так. Мы станем свободными, когда детям бедняков ничто не помешает учиться.

Наступило долгое молчание, словно каждый из них пытался представить, каким оно будет — то сказочное время.

Миклош нарушил тишину первым:

— А что нам делать сейчас, отец?

— Сейчас? — Знала вновь набил трубку и раскурил ее. — Будете трудиться, как все бедняки. Имре — пахать, сеять, косить. Ты, быть может, ремеслу какому обучишься. Не знаю. Я ведь не пророк. Но уверен: коли вы всерьез учиться задумали, рано или поздно вам это удастся. Многие великие люди и работали и учились одновременно. Книг нужных я вам раздобуду. Станете читать, много нового узнаете о людях, о мире. Сможете пораскинуть умом, почему так много несчастных бедняков на белом свете.

9

Балинт Чухаи частенько наведывался к Михаю Зале, но никто не знал об этих встречах. Приходил он обычно по ночам, когда жители поселка уже видели десятый сон. Пробирался задами, крадучись мимо коровников и конюшен, и проскальзывал в дом через черный ход. Дверь уже была открыта — Михай Зала его ждал. Зная о бедственном положении товарища, Балинт никогда не являлся с пустыми руками, вечно что-нибудь приносил: то сало, то яйца, то муку.

Они сидели на кухне, не зажигая света, и тихо беседовали. Сколько Миклош ни пытался подслушать, о чем они секретничают, как ни напрягал слух, все было напрасно. Мальчик понимал: эти посещения следовало держать в тайне, чтобы ни одна живая душа не узнала. Но ведь Имре — не просто «живая душа», а его друг. А какие могут быть секреты между друзьями? И Миклош, естественно, поделился этой тайной с другом.

— Интересно, о чем они разговаривают, — вслух подумал Имре.

— Бог его знает. Наверно, какие-нибудь планы строят.

Ребята расположились на берегу озера, в тени ивняка. Вода возле берега была кристально чистой и прозрачной, и под лучами солнца они без труда различали даже мельчайшие камушки. А чуть подальше, где дно понижалось, вода становилась иссиня-зеленой: так в зеркале озера отражалось небо. За легкой дымкой тумана просматривались контуры разрушенной крепости на другом берегу.

— Ты не говорил отцу, что мы тоже станем коммунистами?

— Нет еще.

Имре бросал в воду камушки, задумчиво наблюдая за расходящимися кругами.

— Миклош, скажи, а ты знаешь, что такое коммунизм?

Миклош пожевал выдернутую из земли травинку.

— Вообще-то в точности не знаю. Только знаю, что не будет господ. И каждый получит землю и все прочее. И у Зоннтагов отберут фабрику. И поместье. Наверно, и замок тоже. Хотя в этом я не уверен. Им ведь тоже жить где-то надо.

— Ну конечно. Но я не представляю, как мы отберем у них завод и землю.

— Наверно, снова будет Красная армия. И тогда мы тоже станем красноармейцами, получим оружие. Я думаю, что отец именно это и обсуждает с Балинтом Чухаи.

— А как насчет фольксбундовцев? Дядя Жига говорит, что они предатели и надо ставить их к стенке.

— А что? Прикажут — поставим. Я бы с удовольствием пристрелил этого Бауэра. И еще знаешь кого?

— Ну? — Имре с любопытством взглянул на друга.

— Казмера. Ты знаешь, что он готовится в офицеры?

— Знаю. В военном училище. А скажи, ты в самом деле мог бы убить человека?

Миклош ответил не сразу:

— Не знаю. На словах-то это легко. Нет, просто так не смог бы. Вот если б на меня напали — другое дело.

— А я никого бы не смог убить.

— Но если будет революция, тогда придется убивать. Так говорил Балинт Чухаи. Он сказал: революция — это борьба не на жизнь, а на смерть. Настоящая война. Или мы их, или они нас.

— Я не хочу, чтоб была война, — отозвался Имре. — А дядя Жига говорит, что ее все равно не избежать. Немцы хотят начать войну.

— И мой отец тоже так говорит.

— А ты знаешь, что и дядя Йожеф вступил в фольксбунд?

— Да ну? Откуда тебе известно?

— Он сам сказал. Тетке Ирме по секрету признался. Я случайно услышал.

— Значит, он тоже предатель! — заключил Миклош.

…Однажды осенним вечером к Михаю Зале внезапно нагрянул учитель Богар. Хозяйка обрадовалась гостю, засуетилась, постелила чистую скатерть, вытерла стулья. Михай, пожав учителю руку, поставил на стол кувшин с вином и бокалы, не торопясь раскурил трубку.

— А где Миклош? — спросил Богар, тоже закуривая.

— Еще на заводе. Ждем с минуты на минуту. — Зала помрачнел. — Камень у меня на душе, господин учитель. Со стыда просто не знаю, куда и деться. Надо ж было мне дожить до такого, чтоб ребенок меня содержал! Пристроился я тут на поденщину, к Фюртам. Но знаете, какие это гроши. Хотя, конечно, им и на том спасибо. Хозяйка у меня совсем расклеилась, ей работать вовсе не под силу.

— Вы до сих пор ходите в жандармерию отмечаться?

— Да. Но сказали, что это последний месяц. Потом, конечно, полегче будет. Смогу поехать куда-то, поискать работу. — Он поднял бокал. — Ваше здоровье, господин учитель!

— Будьте здоровы, дядюшка Зала!

Они выпили. Зала вытер ладонью губы. Морщины на его лице окаменели.

— Не знаю, как вас, господин учитель, а меня в последнее время сильно беспокоит, что творится в мире.

Богар пригладил усы, улыбнулся:

— И что же творится?

— Какая-то ужасная катастрофа надвигается. Этот Гитлер собирается ввергнуть весь мир в пучину. И у нас в стране растет число его приверженцев. Ну ладно бы среди таких, как этот придурковатый Бауэр со своей шайкой. С этими все ясно. Но и среди венгров тоже. Не знаю, замечали ли вы, как сейчас оживились правые.

— Я вижу. И даже ощущаю это на своей шкуре. — С лица Богара исчезла улыбка. — А вам не кажется, дядюшка Зала, что причиной такого оживления и у нас, и в Германии является Трианон[10]? Сейчас появился некий человек, то бишь Гитлер, которому ничего не стоит взять и нарушить Трианонский пакт. К тому же не забудьте, что уже полтора десятилетия мы в школах вдалбливаем детям: «Усеченная Венгрия — не страна, объединенная Венгрия — рай». В классе висит на стене плакат, на котором огромными буквами написано: «Нет! Нет! Никогда!» А рядом — «Символ веры». И каждое утро занятия начинаются со слов: «Верую в бога, верую в родину, верую в извечную справедливость господнюю, верую в возрождение Венгрии». Так стоит ли удивляться, если большинству проникнутых духом ирредентизма[11] венгров Гитлер кажется поборником справедливости! Вот и часть Северной Венгрии нам возвернули. Вы, если не ошибаюсь, были красноармейцем?

— Был.

— Ну, так вы сами там воевали, знаете. Удержись тогда Советская республика, не думаю, что вы подписали бы Трианонский мирный договор.

Зала задумался.

— Не знаю, — ответил он, — как бы все обернулось, кабы мы победили. Трудно сказать. А теперь вот утрясен вопрос с Северной Венгрией. И похоже, что нам вернут еще часть Трансильвании. Но не бесплатно. Сдается мне, что дорогой ценой придется нам заплатить за все это.

Учитель молчал.

Рассеянно поигрывая табакеркой, он размышлял: а как бы отреагировал Зала, узнав, что учитель Бела Богар, один из инструкторов профашистской организации допризывников, уже много лет состоит в нелегальной коммунистической партии? Но не может он ничего сказать этому изможденному, исстрадавшемуся человеку, ибо как раз на днях получил от своего связника строгое внушение: Зала внесен в «черные списки», находится под наблюдением, и посвящать его в партийные дела категорически запрещено. Ну ладно, тут еще можно согласиться. Непонятно другое: почему надо скрытничать перед Балинтом Чухаи? Как, черт подери, наладить работу организации, если не доверять людям? Именно так он и спросил у связника, а тот ответил, что, мол, время покажет, а покамест пусть Зала считает его просто сочувствующим. Богар глубоко вздохнул.

— Дядюшка Зала, — вымолвил он, — я бы хотел вам помочь. Вам и Миклошу. Сегодня утром я разговаривал с господином Зоннтагом. Вы ведь, насколько я знаю, по специальности слесарь-механик?

— Точно. Собаку на этом съел.

— Я так и сказал господину Зоннтагу. Странный он все-таки человек. На редкость провенгерски настроен. По его словам, ненавидит Гитлера и нацистов…

— Я-то ему не верю, — перебил Зала.

— Думаю, он не кривит душой, — возразил учитель. — Но и к коммунистам нежных чувств не испытывает. Однако тут есть одно обстоятельство. По моим сведениям, Зоннтаг в девятнадцатом году не принимал участия в контрреволюции, хотя тогда уже был офицером. Ну, вы-то об этом, наверно, больше моего знаете.

Зала закрыл глаза и углубился в воспоминания.

— Да, — сказал он. — Зоннтагу тогда был двадцать один год. Служил в гусарском полку. Действительно, в расправах он не участвовал. По крайней мере, у нас в области. А бог его знает, что он мог навытворять в других местах. Помещик все же. А потом еще и фабрикантом стал. Его высокоблагородие… За что-то же он получил этот титул?

— Вы будете смеяться, дядюшка Зала, — отозвался учитель. — Он его купил.

— Как, неужели за деньги?

— Насколько я знаю, за десять тысяч пенгё можно купить должность тайного советника, которая дает право на этот титул. Конечно, такую должность кому попало не продадут, но Зоннтагу жена все устроила. Эта Борбала Кохари много чего может. У ее отца такие связи…

Жена Залы робко вмешалась в разговор:

— А правда, что она на десять лет старше Зоннтага?

— Если не на все пятнадцать, — ответил учитель.

К ним подошла и бабушка.

— А я считаю, — сказала она, — что женщина, которая после тридцати решилась заиметь ребенка от молодого муженька, достойна всяческого уважения.

— Так уважать нам ее или нет? — рассмеялся Зала. — Давайте обсудим. Только господину учителю слова не дадим.

— Ну и зря, — тоже рассмеялся учитель. — Обожаю посплетничать. — Он погасил в пепельнице окурок, посерьезнел. — В общем, Зоннтаг согласен взять вас на фабрику слесарем. Только при одном условии: чтобы не было ничего противозаконного, никакой пропаганды и агитации.

— Я должен дать письменное обязательство?

— Не знаю. Он будет ждать вас в понедельник утром. И Миклоша возьмите. Ему тоже работу подыщут.

В понедельник утром Зоннтаг в своей конторе говорил Михаю Зале:

— Мне очень хорошо известно, Зала, что вы убежденный коммунист и даже сидели несколько раз из-за этого. С моей стороны было бы непростительной глупостью настаивать, чтоб вы переменили убеждения, отреклись от своих принципов. — Зоннтаг затянулся, выпустив облачко дыма. Развеял его взмахом руки. — Нет, я не требую от вас такой жертвы. Я только прошу, чтобы вы не занимались агитацией. Я обеспечу работой и вас, и вашего сына. Хоть до конца жизни. Если будете добросовестно трудиться. А после работы делайте, что хотите, — это меня не касается. Но если снова угодите в тюрьму, пеняйте на себя. — Он поднялся из-за стола, подошел к окну и, отодвинув штору, долго смотрел на фабричный двор. Когда он снова повернулся к Зале, лицо его было задумчивым. — Коммунисты, насколько мне известно, мыслящие люди, разбирающиеся в политике. И вы должны понимать, что война неизбежна. К сожалению, и нам придется в нее вступить в союзе с Германией. Это сделка, Зала. Баш на баш. Ведь Северную Венгрию[12] нам вернули не за спасибо. И если еще отдадут Трансильванию или хотя бы ее часть, то и за это предстоит расплачиваться. А уж коли мы ввяжемся в войну, коммунистам не поздоровится. Советую вам не забывать об этом. Подумайте о жене и сыне. Вы меня понимаете?

— Конечно, — сказал Зала.

Зоннтаг оказался прав. За Северную и Южную Венгрию, Закарпатье и Трансильванию пришлось выплатить немалую дань. И не только пшеницей, продовольствием, сырьем, но и людьми. Как только в сорок первом немецкие войска вторглись на советскую территорию и двинулись к Москве, Ленинграду и Кавказу, по всей Венгрии началась мобилизация — и вскоре венгерские солдаты тоже перешли Советскую границу. В Бодайке многие с ликованием встретили победные реляции с фронтов, открыто выражая симпатии к Гитлеру, но надеялись, что им самим участвовать в этой схватке не придется. Их, мол, оставят дома, и станут они себе спокойно пахать, сеять, снимать урожай, а излишки, естественно, продавать по хорошей цене, да еще на этом и обогатятся. Однако у войны своя логика. И полетели в Бодайк повестки, и пришлось им отправляться в далекие города, а оттуда в составе воинских формирований — на фронт. Бауэру и его компании удалось завербовать среди молодежи изрядное количество добровольцев в дивизию СС «Ваффен». В числе первых призвали в армию и учителя Богара. Он был лейтенантом запаса танковых войск, а фронт нуждался в кадровых офицерах.

Получил повестку и Жигмонд Балла, числившийся прапорщиком. Ирма пришла в отчаяние. Боже милостивый, что же будет с хозяйством, если мужа заберут в армию?! И с какой стати именно его, разве недостаточно он уже наломался на военной службе, почему его не оставят в покое? Она не желает, чтобы Жигу забирали. Пусть на фронт отправляется Бауэр со своей бандой. Ирме исполнился тридцать один год, с возрастом она стала еще красивей и привлекательней, и неудивительно, что Жига с тяжелым сердцем думал о предстоящей разлуке. Ирма, поразмыслив, отправилась к Палу Зоннтагу. Только он мог ей помочь: депутат парламента имеет обширные связи в Министерстве обороны. Зоннтаг немедленно принял молодую женщину, провел ее в свой кабинет, откуда открывалась изумительная панорама старинного парка. В приятной прохладе уютной комнаты каким-то невообразимо далеким и нереальным казалось пекло бурного лета. Сорокатрехлетний мужчина долго разглядывал прекрасную молодую женщину. На Ирме было легкое летнее платье с цветными узорами, тонкая материя облегала упругую грудь. «До чего стройна! — мелькнуло в голове у Зоннтага. — Двумя ладонями можно обхватить талию».

— Садитесь, милая Ирма, — сказал он, указав на кресло. — Могу ли я вам что-нибудь предложить?

— Нет-нет, спасибо, ваше высокоблагородие.

— Вы не курите?

— Упаси бог, только этого мне не хватало.

Пал Зоннтаг закурил сигару и, улыбаясь, промолвил:

— Должен сделать вам комплимент, милая Ирма. Вы не только самая хозяйственная, но и самая очаровательная женщина в нашем поселке. Помните, я вам еще пять лет назад сказал это на празднике сбора винограда?

— Помню, — ответила Ирма. Она закрыла глаза и на мгновение услышала музыку, ощутила горячие ладони Пала Зоннтага, его прерывистое дыхание. И так же, как пять лет назад, у нее и сейчас слегка закружилась голова.

— Неужели вы не забыли об этом, ваше высокоблагородие?

— Как можно? — Зоннтаг выпустил изо рта дым. — Честно вам признаюсь, я постоянно вспоминаю, как мы тогда танцевали. Даже помню, что во время танца мне пришла в голову мысль: ах, как жаль, что мы не встретились раньше, когда я был еще свободен!

— Даже не знаю, что вам сказать, ваше высокоблагородие. Вы меня просто в краску вгоняете.

— Не говорите ничего. И не поймите меня превратно. Мне только хотелось сказать, милая Ирма, что вы и сейчас необыкновенно очаровательны. Я все-таки задам вам один вопрос. А вы, если не хотите, не отвечайте. — Он выдержал паузу, как делают актеры перед решающей репликой для вящего эффекта, а затем произнес: — Вы счастливы?

Женщина опустила голову, в замешательстве теребя носовой платок.

— Я — даже не знаю. Иногда мне кажется, что счастлива. А порой чувствую себя настолько несчастной, что жить не хочется. Я счастлива, когда удается снять хороший урожай, а потом выгодно реализовать его. Когда получается то, что я задумала. Счастлива, когда бывает возможность выспаться как следует.

— Я не то имел в виду. Конечно, все, что вы перечислили, может вызвать у человека ощущение счастья. Вне всякого сомнения. Но я имел в виду счастье другого рода.

— То есть? — Ирма взглянула на Зоннтага, как школьница, готовящаяся к первому причастию.

— Счастливы ли вы как женщина? Хорошо ли вам живется с Жигой Баллой? Удачен ли ваш брак? Понимаете ли вы друг друга?

Зоннтаг помахал рукой, разгоняя дым, и с любопытством уставился на Ирму.

— Мне трудно об этом говорить, ваше высокоблагородие. Я евангеличка. Иногда даже жалко, что я родилась не в католической семье. Потому что иногда бы я могла исповедоваться перед своим духовником. Открывать перед ним свои тревоги, желания, заблуждения.

— Я с удовольствием возьму на себя роль вашего духовника. Можете на меня положиться, дорогая Ирма. Не бойтесь. Я не злоупотреблю вашим доверием.

— Слишком велик соблазн, ваше высокоблагородие, — осторожно молвила Ирма. — Но сейчас мне не хотелось бы обсуждать эти вопросы. — Она улыбнулась. — Как-нибудь при случае. Только не сейчас.

Зоннтаг понимающе кивнул.

— Как хотите. Если возникнет такое желание, я всегда к вашим услугам. Помните, что я ваш друг.

— Я это знаю и чувствую. Потому и пришла сюда.

— Слушаю вас, милая Ирма. О чем пойдет речь?

— О моем муже. Его снова призывают в армию. Ваше высокоблагородие, спасите его, умоляю. Что станет с нашим хозяйством, если Жигу заберут?!

Зоннтаг размеренно дымил сигарой.

— Ирма, я мог бы обещать вам помощь и ничего не сделать. А потом сказать: дорогая, я сделал все, что в моих силах. Устроил бы вас такой вариант?.. Ирма, скажу честно: я не могу вам помочь. Мы настолько увязли в этой проклятой войне, что трудно даже представить. Очень велики потери, надо постоянно их восполнять. Если бы ваш муж был квалифицированным специалистом или работал в военной промышленности… Но земледелец… Никаких шансов. Я не сумел добиться брони даже для своего зятя Силарда Леопольда. Он офицер запаса. И вот уже месяц как на фронте. Хотя он, между прочим, директор фабрики. Поверьте, я бы с радостью вам помог, но не могу. Однако обещаю оказать самую действенную помощь в ведении хозяйства. Все, что потребуется. Можете на меня положиться. Поверьте, вы даже не почувствуете отсутствия мужа.

Ирма опустила взгляд. В голосе ее прозвучала скорбь:

— На вас была вся моя надежда, ваше высокоблагородие.

— Очень сожалею, дорогая Ирма. Клянусь, ради вас я решился бы на что угодно. Даже на сумасбродство.

Женщина молчала. Откровенность Зоннтага внесла сумятицу в ее мысли и чувства. Это уже явное признание в любви. Если бы сейчас Пал Зоннтаг сел рядом, обнял бы ее, поцеловал или даже раздел, у нее не хватило бы сил сопротивляться. Да и к чему сопротивляться? Ведь уже долгие годы она жаждет чего-то другого, не того, что получает от Жиги. И тут в голове у нее промелькнула мысль: а может, оно и к лучшему, что Жигу призывают? Ведь тогда она станет абсолютно независимой. Ирма знала, что у Пала Зоннтага со счастьем тоже не все благополучно. У него тучная болезненная жена, намного старше его, к тому же с дочерью от первого брака. Многие утверждают, что женился он исключительно ради того, чтобы завладеть принадлежавшей ей фабрикой, и никогда не любил несчастную Борбалу Кохари, которая, кстати, раньше была недурна собой. Ирма встала, оправила платье.

— Прошу извинить за беспокойство. Вижу, что мне остается уповать только на милость божью.

Зоннтаг тоже поднялся. Все-таки чертовски хороша эта женщина! И до чего умна! Как будто и не из крестьянской семьи. Но ведь в самом деле простая крестьянка. Только богатая.

— Постойте, — сказал он. — А что с этим приемышем?

— С Имре?

— Да-да. Имре Давид, если не ошибаюсь.

Ирма кивнула:

— Негодяй. Упрямый, своевольный.

— Сколько ему лет?

— Пятнадцать стукнуло. Но уже мужик самый настоящий. Сильный, как буйвол. Я его просто бояться начинаю. Особенно сейчас, когда Жиги не будет. Однажды, помнится, я ему всыпала по первое число. Так знаете, ваше высокоблагородие, что он мне потом сказал? Если, мол, я еще раз его ударю, он спалит дом. И я чувствую, что это не пустые слова. Он меня ненавидит. По глазам вижу.

Зоннтаг взял женщину за руку.

— Успокойтесь, милая Ирма. Я вас в обиду не дам.

Женщина словно оцепенела, только дыхание ее участилось. Зоннтаг приблизился вплотную. «Ирма, дорогая…» — прошептал он и, почувствовав, что женщина не сопротивляется, крепко обнял и поцеловал в губы. Ирма не противилась и тогда, когда ощутила на своей груди его горячие ладони.

10

Жига Балла отправился на фронт, и оттуда полевая почта приносила Ирме его грустные письма. Сначала ее трогали эти послания, так что иногда к горлу ком подступал, но потом она совладала с собой. Не следует расслабляться. Жига не стоит того, чтобы из-за него переживать. Ирма все силы направила на ведение хозяйства, крепко взяв бразды правления в свои руки. Прислуга побаивалась ее. С Имре она обращалась как с последним батраком и хотя и не гнала его из отведенной комнатушки, но питались они теперь порознь. Ирма без конца придиралась к нему, грубила, заставляла работать почти непрерывно, будто желая таким бесчеловечным обращением вынудить его уйти из дому.

В первый день рождества Имре обедал с семьей Залы и с дрожью в голосе рассказывал о своих обидах, о той обстановке, в которой очутился после отъезда дяди Жиги.

— Почему ж ты не уйдешь оттуда? — спросил Михай Зала.

— В самом деле, Имре, мотай ты от нее! — посоветовал Миклош.

— Думал я уже об этом, — вздохнул подросток и загрубевшей мозолистой рукой поднял бокал с вином. — Не могу. Из-за дяди Жиги.

— Я тебя понимаю, — сказал старший Зала. — Но ведь Жига Балла не знает, что Ирма тебе житья не дает.

Имре отпил из бокала и задумчиво произнес:

— Боюсь, что я ее прибью когда-нибудь.

— Если до такого дошло, тебе просто необходимо оттуда уйти, — подытожил Михай Зала.

— Куда? — с горечью спросил подросток.

— Переселяйся к нам, сынок, — вмешалась в разговор жена Залы. — Миклош потеснится, места вам хватит.

— А работать где?

— Пойдешь на фабрику, — сказал Зала. — Людей там сейчас не хватает. Вот увидишь, тетя Ирма только обрадуется, если ты уйдешь от нее.

Так все и вышло. В январе сорок второго года Имре Давид устроился на прядильно-ниточную фабрику и ушел от своей опекунши. Прав был Зала. Когда подросток объявил тетке, что переселяется от нее, та ответила:

— Отправляйся хоть к чертовой бабушке. Видеть тебя не желаю. Не беспокойся, с жандармами тебя возвращать не буду. Но, во всяком случае, твоему брату Фери обязательно напишу, каким ты стал негодяем. И пусть не удивляется, если услышит, что ты загремел в тюрьму. Да-да, именно так ты и кончишь. Это я тебе говорю.

Пальцы Имре сжались в кулаки.

— Возможно. Только для этого мне надо было бы вас убить. Не будь вы женой дяди Жиги, я бы так и сделал. Более бессердечной женщины я в жизни не видел.

— Убирайся.

Имре ушел. Женщина облегченно вздохнула. Чтобы оправдать свой поступок, она в тот же день вечером написала письмо Ференцу Давиду в Будапешт:

Она еще не успела отправить письмо, когда неожиданно пришел Пал Зоннтаг. Ирма обрадовалась его визиту и строго-настрого велела Рози, чтоб их никто не беспокоил, поскольку у нее важный разговор с его высокоблагородием. Она провела гостя в теплую, уютно обставленную комнату, поставила на стол палинку[13], вино, печенье.

— Рюмку палинки, ваше высокоблагородие?

— Не надо титулов, Ирма, я вас умоляю. Называйте меня просто Пали. Ведь мы же здесь вдвоем. — Он улыбнулся. — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье… Пали. — Ирма выпила и со смехом сказала: — Пали… Как странно звучит.

— Ничего странного, — молвил Зоннтаг. — Я люблю и страстно желаю вас. Не его высокоблагородие желает вас, а Пал Зоннтаг, человек. — И добавил после короткой паузы тоном исповедующегося: — Несчастный человек. Вы понимаете, Ирма?

— Понимаю. Как не понять! Я достаточно хорошо знаю, что значит быть несчастным.

Они выпили снова. Ирма почувствовала легкое головокружение и не сопротивлялась, когда Зоннтаг начал ее раздевать. Мужчина был решителен и в то же время очень ласков, и у Ирмы появилось ощущение, будто жизнь ее и в самом деле до сих пор складывалась неудачно и раньше она не чувствовала, попросту не знала, каким счастьем раскрепощения может одаривать любовь. И теперь она не могла надышаться этим счастьем. Нечто подобное испытывал и Пал Зоннтаг.

— Не надо предосторожностей, — прошептала женщина. — Я могу полностью принадлежать тебе. Все равно не забеременею.

— Само небо послало мне тебя, — воодушевленно откликнулся Зоннтаг. — Ты для меня — дар божий.

Позже, в минуты передышки, женщина рассказала ему, что Имре переселился от нее к Зале.

— Знаю, — сказал Зоннтаг. — Я уже взял его на фабрику. Он работает в мотальном цехе со своим другом. Так что теперь тебе нечего бояться.

— Я и не боюсь. Не будет же он меня подстерегать на улице. — И тут же она рассказала Зоннтагу, что у Имре есть старший брат, который живет в Будапеште и хочет стать учителем и к которому она очень хорошо относится. — Подожди-ка. Я ему написала. — Не стесняясь своей наготы, она встала с постели и принесла из другой комнаты письмо. — Прочти. Что ты скажешь?

Зоннтаг с интересом прочел письмо. Умная все-таки женщина эта Ирма. И откуда, черт возьми, столько в ней интеллекта, утонченности? И как прекрасно излагает, какой энергичный слог. А ведь у нее, кажется, всего четыре класса образования.

— Очень толковое письмо. Дельное и хорошо написано. Скажи, дорогая, а где ты училась?

— А что?

— Честно говоря, ты меня каждый раз повергаешь в изумление. Откуда что берется? Я знаю, дорогая, бывают люди, от природы наделенные высоким интеллектом. Но в тебе есть даже нечто большее.

— Ой, как я рада! Ты действительно так думаешь?

— Конечно.

— Я окончила только начальную школу. Родители хотели, чтобы я училась дальше. Чтоб поступила в гимназию. Учеба мне в самом деле давалась легко. Оценки были прекрасные. Могу показать аттестат. В то время я очень много читала. И начала тогда задумываться. А что, собственно, может мне дать гимназия? Я люблю землю, хозяйство. Это мне и надо изучать. Это ведь тоже наука. Ну, хорошо, потрачу я еще четыре года на изучение латыни и математики, а кто меня научит, когда и как сеять кукурузу, пшеницу, картофель, люцерну, на каких пастбищах и сколько времени выпасать коров, как за ними ухаживать, чтобы получить больше молока? И разве в гимназии научат, как обходиться с прислугой, держать возчиков, батраков? Обожаю животных, обожаю землю. Честно тебе признаюсь: животных я люблю больше, чем людей. Ну, а земля — это власть, огромная сила, уверенность в завтрашнем дне, надо только любить землю, самоотверженно, страстно, давать ей все, что просит ее душа. Ведь у земли есть душа, поэтому она чувствует, кто любит ее, а кто — нет. Нельзя высасывать из нее все соки, порабощать ее душу, иначе она погибнет. Нужно иногда давать ей отдых. На рассвете, бывает, остановишься у темно-зеленого кукурузного поля и почти явственно слышишь голос земли. Она благодарит меня: «Спасибо за постоянную заботу твою, за уход и ласку, за то, что избавляешь меня от сорняков и жажду мою утоляешь». Удивительное ощущение.

— Ты действительно настолько любишь землю?

— У меня нет слов, чтобы в полной мере выразить это. Ну, ты сам видел, какое у меня хозяйство. Конечно, должна тебе признаться, многому я научилась от Жиги. Он чувствует землю, понимает.

— Кстати, что с ним?

— Воюет. — Она не хотела говорить о муже и вернулась к прежней теме: — Ну теперь ты понимаешь, почему я не пошла в гимназию?

— Теперь понимаю.

— Конечно, я не хотела оставаться недоучкой. Попросила отца нанять домашнего учителя, чтобы за пару лет изучить все, что необходимо знать деревенской девушке. Мы занимались по два часа ежедневно. Я сразу ему сказала, что латынь меня не интересует. Немецкий я знаю, поскольку это мой родной язык. Геометрия мне тоже не нужна. Я хочу изучить основы коммерции, банковское дело, знать литературу и историю. И конечно, научиться толково и грамотно писать сочинения на любую тему. Если бы ты видел, как прилежно я занималась! Мне исполнилось шестнадцать — красивая, развитая девушка. Господин учитель влюбился в меня. Я тоже чуть не потеряла голову, но вовремя опомнилась. Дала ему от ворот поворот.

— Ты спала с ним?

— Нет. Первым мужчиной в моей жизни был Жига Балла.

— И ты не жалеешь об этом?

— Не знаю.

11

Когда Силарда Леопольда призвали в армию, Зоннтаг поручил руководство фабрикой инженеру Тибору Маркушу, которого по причине косоглазия признали непригодным к военной службе. Этот сорокалетний мужчина, маленького роста, такой худущий, что кости можно было пересчитать, под бременем свалившейся на него власти проявил самые худшие черты своего характера, превратившись в бездушного, грубого и до крайности жестокого начальника. А ведь раньше это был деликатный и даже робкий человечек. Назначая его директором, Зоннтаг сказал:

— Учтите, Маркуш, мы с зятем целиком полагаемся на вас. Нам известно, что вы классный специалист и знаете производство, как свои пять пальцев. Единственный ваш недостаток, пожалуй, — излишняя снисходительность к людям. Не надо либеральничать. Начальник должен быть твердым и непреклонным, иначе его не станут уважать. Предоставляю вам неограниченные полномочия и полную свободу действий. Оклад — тысяча двести пенгё в месяц, квартира и отопление — бесплатные. Ну и, естественно, проценты с прибыли. Сколько именно — мы потом обговорим. В обиде не останетесь. Действуйте с учетом конъюнктуры, расширяйте производство. Все в ваших руках. Я со своей стороны обещаю вам всяческую поддержку.

— Премного благодарен, ваше высокоблагородие, — ответил до слез растроганный Маркуш. — Я все понял. Обещаю оправдать ваше доверие.

Новоиспеченный директор начал с того, что созвал начальников цехов для беседы. Говорил он тихо, почти извиняющимся тоном.

— Сейчас идет война, — сказал Маркуш. — Надеюсь, вы понимаете, что это означает. Фабрика — наше поле боя, наш фронт. Наше дело — здесь, на своих местах, ковать победу. Но если кто-то хочет сражаться с оружием в руках, скажите — я это мигом устрою. Гарантирую получение повестки вне очереди. А всех, кто остается, хочу предупредить: никакой разболтанности я не потерплю. С теми, кто не желает работать так, как того требуют интересы производства, мы расстанемся в самый короткий срок. В этих условиях возникает угроза саботажа, коммунистической агитации. Все эти явления необходимо ликвидировать в зародыше. Таковы требования военного времени.

Вскоре ему удалось добиться заказов на поставки для армии. Фабрику объявили военным предприятием; инженеры, начальники цехов и мастера получили освобождение от воинской повинности. Теперь работу фабрики контролировал назначенный военным ведомством комендант — отставной капитан Калман Херцег, который с утра до вечера ходил под градусом и, не слишком утруждая себя фабричными делами, подписывал все без разбора. Маркуш трудился на совесть, используя любую возможность для увеличения производства ниток и пряжи. Фабрика взялась выпускать и особые шелковые нитки, необходимые при изготовлении парашютов. Работа шла непрерывно — в две смены по двенадцать часов. Рабочие начали роптать. Маркуш совсем их загонял, даже пообедать толком не успевали; сверхурочные им платили ниже установленных норм; цеха в аварийном состоянии, тесные, с плохой вентиляцией; зимой же на некоторых рабочих местах можно было околеть от холода. Эти жалобы не доходили до Зоннтага: он редко заглядывал на фабрику, полностью положившись на Маркуша, поскольку занимался главным образом своим хозяйством. Да еще Ирмой.

В мае вернулся с фронта раненый Казмер, его поместили в будапештский военный госпиталь. Ранение было серьезным — раздроблено левое колено. Врачи сказали, что теперь он на всю жизнь останется хромым и с военной карьерой придется распроститься. Молодой лейтенант озлобился, стал мрачным и нелюдимым. Через два месяца отец привез его в Бодайк, и у них состоялся разговор по душам.

— Глупо обижаться на судьбу, — сказал Зоннтаг. — Что пропало, того уже не вернешь. К чему портить себе жизнь? Хромота — не самое тяжелое бедствие. И не только военная карьера существует на свете. Быть помещиком и фабрикантом тоже не грех. Богатство дает людям власть и определяет их положение в обществе. Так выше голову! Ступай на фабрику, войди в курс дела, изучи производство. Маркуш тебе поможет.

Казмер послушался отца и, хотя нога еще болела, начал ходить на фабрику. Знакомился со станками, цехами, производственным процессом, организацией дела, с людьми. Иногда останавливался возле какого-нибудь станка и с непроницаемым лицом наблюдал, как готовая нитка наматывается на катушку. Однажды жарким летним днем Казмер зашел в ремонтный цех. На нем была форма из легкого тика; он ковылял, опираясь на трость. Зала как раз прилаживал на место бронзовую втулку горизонтального подшипника, когда Казмер остановился возле него. Зала обернулся и поздоровался:

— Добрый день, господин лейтенант.

Казмер кивнул в ответ и, немного помолчав, спросил:

— Почему вы не в армии?

— Еще не призвали, — сказал Зала, вытирая руки ветошью. — И потом, заводу нужны специалисты.

Остальные также прекратили работу и подошли к Казмеру.

— Господин лейтенант, — обратился к нему слесарь Вилмош Буйтор, — можно вам задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Когда кончится эта война?

— Что вам сказать? — Казмер заложил трость за спину и оперся на нее. — Я думаю, если до наступления холодов немцы успеют взять Сталинград, они двинут на Москву с тыла и разгромят русских. — Он взглянул на Залу, будто интересуясь, как тот отнесется к его стратегическим выкладкам. Но Зала помалкивал, не поддаваясь на провокацию. — Если не ошибаюсь, — снова заговорил Казмер, — вы в девятнадцатом были красноармейцем, не правда ли?

— Был, — спокойно ответил Зала.

— Надо бы вас отправить туда, на передовую. Вместе со всеми бывшими красноармейцами. Узнали бы вы, что такое красный рай.

Все с любопытством ждали ответа Залы, но он промолчал. Только, глядя на горизонтальный подшипник, про себя послал лейтенанта к чертовой матери.

— Вы что, язык проглотили? — осведомился Казмер.

— А что говорить? Чего вы от меня добиваетесь?

Лейтенант раздраженно махнул рукой и с ненавистью произнес:

— До чего же вы все жалкие и ничтожные людишки! Все до единого! Знаете, чему я удивляюсь?

— Понятия не имею, господин лейтенант.

— Удивляюсь, что вы еще на свободе. В Будапеште до ваших единомышленников уже добрались. Несколько сот большевиков упрятали за решетку. Ну, ничего, дойдет и до вас очередь.

Зала слышал об этих арестах и даже советовался с Балинтом Чухаи, как теперь быть, не перейти ли на нелегальное положение. В конце концов они решили не предпринимать никаких шагов до получения инструкций от областного комитета.

С тех пор Зала избегал Казмера. Он понимал: тяжелораненый лейтенант будет искать любой повод, чтобы придраться к нему.

В один из июньских вечеров Залу известили, что в следующее воскресенье ему необходимо к десяти утра отправиться в город. Там он должен зайти в мастерскую художника Аттилы Чонгради на улице Футо и спросить, не требуется ли для строительства виллы специалист по слесарным работам. Если художник поинтересуется, кто рекомендовал ему слесаря, сказать: жена учителя Белы Богара Амалия Чонгради. Поразмыслив над этим известием, Зала начал, наконец, понимать, почему учитель Богар так сердечно отнесся к нему и к Миклошу и принял участие в их судьбе. «Боже праведный, — думал Зала, — если вместе с нами сражаются такие люди, как Богар и его жена, значит, наше положение не безнадежно!..» Это воодушевило его. В воскресенье точно в назначенное время он был на улице Футо. В мастерскую поднялся не сразу, сначала тщательно проверил, не следят ли за ним. И только убедившись, что все в порядке, вошел в парадную. На его звонок дверь открыл сам хозяин — учитель рисования и художник Аттила Чонгради, высокий круглолицый шатен с карими глазами и с усищами настоящего куруца[14].

— Вам кого? — спросил он.

Зала представился и произнес пароль. Чонгради провел его в мастерскую. Там уже находились Балинт Чухаи, профсоюзный уполномоченный Виктор Хайдушка и еще какой-то низкорослый худощавый мужчина лет пятидесяти. Незнакомец вел себя очень нервозно, постоянно оглядывался на дверь, словно опасаясь, что вот-вот нагрянут полицейские или жандармы.

— Этот товарищ прибыл к нам из центра, — сказал Чонгради. — Фамилию его оглашать не обязательно. Достаточно знать, что он — инженер-строитель, проектировщик моей виллы. Балинт Чухаи здесь для того, чтобы договориться на взаимовыгодных условиях о поставке необходимых для строительства кирпичей. Наш друг Зала пришел сюда по рекомендации моей сестры. Он вместе с Виктором Хайдушкой должен выполнять на строительстве слесарные работы. Вот почему мы все здесь. У меня тут и чертежи — на случай, если кто придет полюбопытствовать. А сейчас перейдем к делу. — Он повернулся к представителю центра: — Тебе слово.

Незнакомец говорил медленно, как бы обдумывая каждую фразу. Он немного картавил, но речь его была внятной. Подробно рассказал о волне арестов, прокатившихся по столице.

— Стоит ли отрицать, — подытожил он, — что нам нанесен тяжелый удар! Полицейские ищейки потрудились на совесть. Но урон мог бы быть меньшим. К сожалению, кое-кто из наших товарищей не выдержал на допросах. Их слабость обернулась новыми арестами. Полиция считает, что костяк партии разгромлен, деятельность ее парализована.

— И это действительно так? — спросил Зала.

— Нет, конечно. Большая часть областных комитетов не утратила дееспособность. Как, например, здесь, у вас. Поэтому я к вам и приехал. Наша главная задача сейчас: дать знать народу, рабочему классу, что мы живем, существуем, боремся, что нас не уничтожили.

Чонгради принес из чулана большую оплетенную бутыль вина. Поставив на стол стаканы, наполнил их.

— Выпьем, друзья, за то, что мы живы.

Все выпили. Балинт Чухаи вытер рот тыльной стороной ладони и спросил:

— А как мы дадим знать?

Незнакомец оглянулся на дверь. Выдержав долгую паузу, ответил:

— Этот вопрос надо основательно продумать с учетом наших возможностей. Не отрываясь от реальности. Несомненно, наиболее эффективный способ заявить о себе — вооруженное восстание. Я имею в виду успешное вооруженное восстание. Но в данной ситуации это — иллюзия. Замышлять при нынешнем положении дел вооруженное восстание в Венгрии — авантюризм, друзья мои, чистейшей воды. Тогда что нам остается? Вопрос хоть и риторический, не я отвечу. Распространять листовки, вести агитацию в массах. Однако это, сами понимаете, капля в море. Центр считает, что наилучшим выходом из положения могла бы стать забастовка. Думается, возможности для этого есть. Рабочие доведены до отчаяния.

— Ну, не настолько, — сказал Зала, — чтобы втянуть их в забастовку.

— Ошибаешься, — поднял голову Хайдушка. — Я лучше тебя знаю настроения рабочих.

Зала неторопливо набил трубку и, спросив разрешения у хозяина дома, закурил.

— Возможно, ты лучше знаешь настроения. Только настроения и политическая обстановка — две разные вещи. А ответь-ка мне, Хайдушка, если уж ты такой знаток настроений: сколько фольксбундовцев среди рабочих? Или, может, ты дальтоник и не можешь отличить коричневое и зеленое от красного? Я так скажу: настроение настроению рознь, и забастовка на фабрике сейчас несвоевременна. Короче говоря, я против.

— А я — за. Меня не пугает, если фольксбундовцы тоже примут участие в забастовке. Организовывать и направлять ее будем мы, вот в чем суть.

— Это верно, — сказал незнакомец. — Я полностью солидарен с товарищем Хайдушкой. Забастовка в поселке необходима. Где еще, кроме прядильно-ниточной фабрики, можно поднять людей? — Он взглянул на Балинта Чухаи, который вертел в руках стакан. — Может быть, у вас на кирпичном заводе?

— Там безнадежно, — отозвался Чухаи. — Слишком много люмпенов. С ними каши не сваришь.

Незнакомец повернулся к Аттиле Чонгради:

— А ты как считаешь?

Художник закурил сигару, откинул со лба густые пряди волос.

— Трудно сказать. Я не знаю обстановки на фабрике. Но, по-моему, забастовку стоит организовывать только в том случае, если мы сможем поручиться за ее конечный успех. И потом, чтобы все это не было вхолостую, надо выдвинуть хорошо продуманные требования. Чтобы люди знали, зачем бастуют, для чего идут на жертвы. Ведь ни одна забастовка не обходится без жертв, и в том числе человеческих. К тому же не забывайте, что прядильно-ниточный комбинат — предприятие военного назначения.

— Я продолжаю стоять на своем. — Зала оглядел присутствующих. — Товарищ Чонгради совершенно прав. Фабрика на военном положении. Подумали вы об этом? Мы не можем играть в бирюльки. Подвергать опасности наших лучших людей только ради того, чтобы заявить о своем существовании? Нет, товарищи, я считаю это бессмысленной затеей. Ну конечно, если руководство нашей партии примет решение провести забастовку, я подчинюсь и сделаю все, что от меня требуется. Какими бы ни оказались последствия.

Очень не понравился Зале незнакомец. Не понравилось его картинное поведение, его речь, изобилующая лозунгами. К чему все это? Тут не митинг, и обращаться сейчас надо не к сердцам, а к разуму.

В плохом настроении возвращался он домой.

Весь вечер его мучили дурные предчувствия, он буквально задыхался от желания выговориться. После ужина, выпив стакан вина, он позвал Миклоша во двор. Уже выходя, поймал разочарованный взгляд Имре. Махнул и ему:

— Имре, иди и ты с нами.

Глаза подростка вспыхнули радостью, он вскочил из-за стола и поспешил во двор.

— Давайте пройдемся, ребята, — сказал Зала, и они двинулись в сторону речки Терцель. Был теплый лунный вечер, река с тихим плеском катила мутные волны. Невдалеке от шлюзов они уселись на траву под ивами. Миклош чувствовал: произошло что-то серьезное. Отец никогда прежде не вел себя столь многозначительно, не разводил таких церемоний. С любопытством и некоторой опаской он глядел на отца, который набил табаком трубку, раскурил ее и, сделав пару затяжек, тихо заговорил:

— Ребята, то, что вы сейчас услышите, строжайшая тайна. Предупреждаю: чтоб без моего ведома никому ни слова об этом! — Он подобрал колени, облокотился на них левой рукой. — Все знают, и вы в том числе, что я коммунист. Из-за этого и сидел не раз. Вы уже не дети, поэтому я и говорю с вами как со взрослыми. Коммунисты скоро организуют на фабрике забастовку. Это нельзя разглашать, но я чувствую, что должен быть с вами откровенным. Думаю, для меня вся эта история плохо кончится. Дай бог, коли я ошибаюсь. Но если все же со мной что-нибудь случится, знайте: я был против забастовки. К сожалению, такие дела иногда решаются без нас, а мы обязаны подчиняться руководству. Миклош, береги маму и бабушку.

Мальчики молчали, хотя их одолевало любопытство и о многом хотелось спросить. Кто, интересно, решил устраивать на фабрике забастовку? Откуда взялись эти люди и почему они сами не бастуют? И какой смысл в забастовке? И почему Михай Зала должен выполнять чьи-то указания, если он с ними не согласен? Однако Зала уже перевел разговор на другую тему. Поинтересовался, не ухаживают ли они за девушками. Кто-то ему сказал, что в воскресенье Миклоша видели с Марти, горничной Йожефа Шиллера. Что ж, симпатичная, очень даже милое создание, но ведь она совсем еще ребенок.

— Ей четырнадцать лет, — ответил Миклош. — Просто она выглядит моложе.

— А мне нравится Бори, — сказал Имре. — Надеюсь, и я ей тоже.

— Боришка Кулчар? Служанка Ирмы?

— Ага. Она на несколько лет постарше меня, но это пустяки.

— И вы встречаетесь? — спросил Зала.

— Да. Когда к тете Ирме приходит любовник.

— Любовник? Неужели? А кто же это?

— Господин Зоннтаг. Мне Бори все рассказывает. Я думаю, это плохо кончится. Вот вернется дядя Жига — убьет их обоих.

Когда они вернулись домой, уже совсем стемнело.

Однажды в июле на фабрике остановились станки. Рабочие избрали стачечный комитет, и руководителем его стал Зала. Скрепя сердце он согласился возглавить комитет: не смог отказать товарищам. Большинство рабочих доверяло ему. Они требовали повышения заработной платы, а также выплаты сверхурочных согласно существующим нормам. Кроме того, были жалобы на директора Маркуша, который обращался с ними бесчеловечно и всячески третировал. Зоннтаг согласился говорить только с Залой. Члены комитета начали было совещаться, но Хайдушка предложил не обострять ситуацию. Пусть, дескать, Зала идет на переговоры к Зоннтагу от имени комитета.

Зоннтаг принял Залу в своей конторе, где присутствовали также директор Маркуш и Казмер. Лейтенант с такой ненавистью взглянул на вошедшего Залу, что тому стало не по себе. «Ну и влип же я в историю!» — мелькнула у него мысль.

— Я в вас ошибся, Зала, — начал Зоннтаг. — Если мне не изменяет память, несколько лет назад мы с вами заключили соглашение. Суть его была в том, чтобы не заниматься на фабрике коммунистической агитацией. Вы нарушили это условие.

— Я не собирался его нарушать, господин Зоннтаг. — Зала бестрепетно смотрел в лицо фабриканту. — Однако с тех пор многое изменилось. Господин директор Маркуш ничего не платит нам за сверхурочную работу, кроме жалких крох. Уже два года не было повышения зарплаты, хотя цены постоянно растут. И вообще господин директор за людей нас не считает. Порядочный человек со свиньями так не обращается, как он с нами.

— Отец, избавь меня от этих хамских речей, — буркнул Казмер и с раздраженным видом заковылял из конторы. Зоннтаг досадливо поглядел ему вслед. Побагровевший от ярости Маркуш, даже не спросив позволения у Зоннтага, начал орать на Залу, обзывая его грабителем с большой дороги, красным большевистским разбойником и угрожая, что, мол, скоро бунтовщики узнают, почем фунт лиха, а Зала еще пожалеет, что родился на свет божий. Зоннтаг поднял руку.

— Ну хватит! — сказал он. — С меня довольно, любезнейший. Оставьте нас.

Маркуш, набравший полные легкие воздуха, злобно клацнул челюстями и, чуть ли не скрежеща зубами, с перекошенным лицом выскочил за дверь. Зоннтаг закурил сигару и некоторое время задумчиво мерил шагами помещение конторы. Потом внезапно приблизился почти вплотную к Зале и уставился ему в глаза немигающим взглядом.

— Должен признаться, — тихо заговорил он, — что я обо все этом не имел ни малейшего понятия. Просто не понимаю, почему вам не выплачивают положенные по закону сверхурочные. У нас нет необходимости получать прибыль незаконным путем. Теперь — что касается повышения зарплаты. Я с этим вопросом тоже разберусь. Но, прежде чем дать вам определенный ответ, мне надо проконсультироваться. Вы должны знать, что я связан картельным договором с другими предпринимателями и не могу ничего решать единолично. Так что наберитесь терпения. Я не ухожу от ответа, просто нужно для начала уяснить наши возможности. И третий пункт ваших требований, если я правильно понял, касается поведения директора Маркуша. Тут я могу вам твердо обещать, что господин Маркуш в корне изменит свои манеры. Прошу вас передать комитету, что я очень сожалею о случившемся. А в следующий раз, когда возникнут какие-либо проблемы, обращайтесь прямо ко мне; и уж если мы не договоримся, тогда можете бастовать.

Покидая административный корпус, Зала не чуял под собой ног от радости. Он пересек усаженный цветами двор и только свернул на бетонную дорожку, ведущую к цехам, как навстречу ему шагнул фельдфебель Форбат и, окликнув, велел остановиться. Тут только Зала заметил жандармов, которые, взяв в оцепление толпу рабочих, теснили ее ко входам в цеха. Прежде чем он успел осознать происходящее, к нему подскочили двое жандармов и надели наручники. После этого фельдфебель Форбат так пнул его сзади, что он потерял равновесие и рухнул на грязный бетон. Скованными за спиной руками Зала не мог смягчить падения и поэтому, ударившись лицом и всем телом о бетон, сильно расшибся. В то же мгновение в глазах у него потемнело. Он и сам не сумел бы потом сказать, сколько времени пролежал без сознания. Из забытья его вывел отчаянный крик Миклоша:

— Папа! Папочка!

Зала приподнял разбитое лицо. Увидел, как два жандарма оттаскивают назад упирающегося Миклоша, а Форбат лупасит Имре. Потом Миклошу каким-то невероятным усилием удалось вырваться из рук жандармов. Он бросился к отцу, опустился на колени и, задыхаясь от рыданий, попытался снять с него наручники, но в тот же миг получил такой удар сзади, что потерял сознание. Когда Миклош очнулся, никого рядом не было, кроме склонившегося над ним Имре. Увидев, что друг пришел в себя, Имре помог ему подняться.

— Твоего отца увели жандармы, — сказал он, не дожидаясь вопроса. И добавил с горечью: — Вообще ни к чему был весь этот цирк. Остальные уже снова работают. Пошли. — Он подхватил Миклоша и повел к воротам.

— Куда мы сейчас?

— Домой. К тебе. Нас уволили. Обоих.

Они подоспели как раз к обыску. Мать и бабушка Миклоша стояли у орехового дерева под присмотром молодого жандарма. Там же в полном вооружении топтался тучный Форбат.

— Подите-ка сюда, мерзавцы. Вас тут как раз и недоставало, — проговорил он с издевкой в голосе. — Становитесь тоже к дереву, да поживей!

Подростки молча подчинились. Миклош обнял плачущую мать и попытался ее успокоить, но все было без толку. При виде разгрома, учиняемого жандармами, она начинала плакать и причитать еще пуще. Подобного обыска в Бодайке еще не знали. Все движимое имущество жандармы выбрасывали во двор, потрошили подушки и перины. Пух и перья смешивались с мукой, мука оседала на разлитые всюду варенья и компоты. Мать Миклоша, глядя на все это, чуть рассудка не лишилась. Только старуха не потеряла самообладания. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Когда Форбат и его подручные завершили свое черное дело, она сказала фельдфебелю:

— Ты еще пожалеешь об этом, Михай Форбат. Крепко пожалеешь. Это я тебе говорю.

Форбат шагнул к ней:

— Прикуси язык, старая ведьма, а то я из тебя кишки выпущу. — И, смерив взглядом неподвижно стоящую старуху, направился со двора в сопровождении жандармов. Миклош с ненавистью глядел им вслед.

— Клянусь, что я все равно убью Форбата. И Зоннтага тоже. Христом-богом клянусь!

Михая Залу жандармы в тот же день увезли в неизвестном направлении. Больше никто никогда его не видел.

12

Сержант Жига Балла появился в Бодайке неожиданно. Была уже поздняя осень. Его часть занимала оборонительную позицию где-то в излучине Дона. Балла прибыл с донесением в Будапешт, где и получил десять дней отпуска. От радости он буквально ног под собой не чуял. Ирма не на шутку встревожилась. Боже милостивый, что будет, если Жига проведает о ее связи с Палом Зоннтагом? Ничего хорошего она от этого не ожидала, зная необузданный нрав и бычью силу мужа. На следующий же день она тайком встретилась с Палом Зоннтагом на хуторе Илка. Доскакав верхом бок о бок до берентейского парка, они укрылись от посторонних взглядов за придорожными зарослями орешника. Сдерживая своего шустрого серого, в яблоках, скакуна, Зоннтаг успокаивал женщину. Мол, не надо бояться, он сумеет защитить ее от гнева Жиги. Во всяком случае, пусть она будет поласковей с мужем, ведь он как-никак вернулся с фронта и наверняка стосковался по ее объятиям, что вполне естественно. И самое главное — чтобы Жига ни под каким видом не узнал об их отношениях. Если даже и заподозрит, она должна все отрицать.

Впрочем, до этого дело не дошло. Ирма взяла себя в руки и самоотверженно старалась одаривать мужа любовными ласками со всем пылом, на какой только была способна. Изголодавшийся по женскому телу Жига Балла не задумывался, искренне она это делает или нет. Он получал то, что хотел, остальное его не заботило. В перерывах между любовными утехами они разговаривали об Имре. Женщина плакала и жаловалась на беспутного парня. Жига Балла понимал страхи своей «верной» супруги. Конечно, Имре способен поджечь усадьбу, с него станется. Эти Давиды все такие: заводятся с пол-оборота.

— Ну ничего, ничего, все уладим, — успокаивал он жену, поглаживая сильной рукой ее плечи, шею, золотистые волосы.

В воскресенье они встретились возле церкви с Имре и Миклошем, которые возвращались с курсов по подготовке допризывников. Увидев дядю и его жену, Имре направился прямо к ним и почтительно приветствовал тетю Ирму, будто ничего и не случилось, а затем — хотя и не был чрезмерно чувствителен по своей натуре — обнял и расцеловал дядю. Жига Балла растрогался. «Смотри-ка, — подумал он, — этот малый любит меня, да еще как, я же чувствую». Улыбаясь, глядел он на крепкого, рослого парня, потом, осененный внезапной идеей, повернулся к женщине:

— Мне надо поговорить с Имре. Ты пока ступай на молебен, а как закончится, приходи в корчму к Йожефу. Мы будем там.

Ирма кивнула и с гордо поднятой головой направилась к церкви. Жига Балла провожал взглядом ее стройную фигуру до тех пор, пока она не скрылась в дверном проеме. И только повернувшись к Имре, у мастерской часовщика Роберта Шварца Балла заметил Миклоша, стоявшего в ожидании.

— Что же ты не позовешь своего друга? — спросил Жига Балла.

— Миклош! — крикнул Имре. — Иди сюда.

— Ты чего, парень, боишься меня, что ли? — улыбнулся Балла приближавшемуся худощавому подростку.

— Чего мне бояться? — буркнул Миклош. — Никого я не боюсь. У меня совесть чиста.

— Вот это разговор, сынок, — кивнул Балла, одергивая ладно сидевший на нем френч.

Они двинулись в сторону корчмы, обходя прогуливающихся, никуда не спешащих людей. Было теплое осеннее воскресенье, хорошая погода многих выманила на площадь. Возле самой корчмы им навстречу попался Форбат. Жига Балла по-уставному приветствовал его. Форбат махнул рукой Балле, чтобы тот остановился.

Они стояли у лавки торговца картинами Армина Канцлера. Миклош отвернулся и стал разглядывать выставленные в витрине картины.

— А ты не хочешь поздороваться? — проворчал Форбат. Миклош исподлобья окинул ненавидящим взглядом коренастую, приземистую фигуру жандарма, его густые черные усы, круглую, как бочонок, могучую грудь, на которой едва не лопался от натуги мундир. — Я к тебе обращаюсь.

— Ко мне? — с нахальной гримасой переспросил Миклош. — А зачем?

Имре улыбнулся. Форбат заметил это.

— Значит, ты не хочешь здороваться? — повторил он, и его мясистое лицо стало наливаться кровью.

— С кем?

Форбат шагнул ближе, жестко взглянул в глаза юноше:

— Со мной.

Миклош дерзко шмыгнул носом, потом отошел к акации, смачно сплюнул и оттуда снова воззрился на Форбата:

— С вами? А с какой стати? Вы мне не отец. И не родственник. Я вообще не знаю, кто вы такой. Так зачем мне с вами здороваться? И знаете что? Не надо мне тыкать. Мы с вами на брудершафт не пили.

— Ах вот как? — промолвил Форбат. — Ладно. Тогда я вам вот что скажу: я позабочусь о том, чтобы вы как можно скорей познакомились со мной. И узнали бы, кто я такой.

Жиге Балле понравилось смелое поведение Миклоша, и он вступился за юношу:

— Парень ничего плохого не сделал, господин фельдфебель. К тому же он со мной.

— С вами, господин сержант? Очень странно.

— Ничего странного я в этом не нахожу, — сказал Балла. — Миклош — друг моего племянника. И потом, почему он должен здороваться, если он этого не хочет? Разве есть такой закон или официальное предписание, чтобы прохожие на улицах приветствовали служащих венгерской королевской жандармерии?[15]

Форбат внимательно оглядел Баллу, словно перед ним был выставочный экспонат, и пригладил густые усы.

— Ну хорошо, господин кадет. Я это запомню. Не сомневайтесь. — И повернулся к юноше: — А с вами, молодой человек, мы скоро познакомимся, очень скоро. — В голосе его прозвучала угроза.

Лицо Миклоша вспыхнуло от возбуждения.

— Что вы от меня хотите? Что я вам сделал?.. — Он уже срывался на крик. Привлеченные шумом, возле них стали останавливаться прохожие, спрашивали друг друга, что случилось, перешептывались, а юноша уже кричал во весь голос: — Скажите лучше, за что вы мучили моего отца?! За что?! Где он теперь?! Куда вы его увезли?! Отвечайте! И нечего мне угрожать, я вам не преступник!

Люди все подходили и подходили. Форбату было очень неприятно это скопление народа. Он знал, что многие его не любят, и потому счел за лучшее извернуться и пойти на попятный. Будто ничего и не случилось. Он улыбнулся Жиге, достал серебряный портсигар, угостил удивленного сержанта сигаретой и стал расспрашивать, какие новости на фронте.

Уже позже, сидя в корчме за угловым столиком, Жига Балла поинтересовался, что произошло с отцом Миклоша. Юноша поведал ему все подробно, до мелочей. Закончив свой рассказ, глотнул содовой и сказал:

— Все равно я когда-нибудь прибью этого проклятого фараона. И Зоннтага заодно.

— Глупости говоришь, парень. Разве этим поможешь отцу? — Балла отпил вина, вытер губы. — Видишь ли, сынок, жизнь — такая штука…

— Какая же, дядя Жига? — перебил его Имре.

— Вы должны понимать, — тихо сказал Жига Балла, — есть бедные и богатые. И есть жандармы, в руках которых власть.

— Так значит, они могут делать с нами все, что угодно? — спросил Имре. — Если б вы только видели, дядя Жига, какой обыск они устроили в доме у Миклоша! Просто чудо, что его мать с ума не сошла. Что они вытворяли! Все перевернули вверх дном.

— С них станется, — кивнул Балла. — Негодяи! И все же твоему другу не следует увлекаться вздорными идеями. Убить — дело нехитрое. Но это ничего не решает. — Он поглядел куда-то вдаль, взор его помрачнел. — Жандармы — они все на один манер скроены. Взять хотя бы нашу полевую жандармерию. На передовой никого из них не увидишь, только знай при штабе ошиваются. Там они — орлы хоть куда! А до чего ж они храбрые с теми, кто отбывает трудовую повинность! Просто герои! А ежели какой смотр — всегда в первых рядах красуются.

Балла умолк, увидев своего шурина Йожефа Шиллера, который подходил к их столику. Очень похожий на Ирму, такой же белокурый и голубоглазый, портило его только брюшко, которое он отпустил пару лет назад. Он обнялся с Жигой Баллой, пожал руки юношам, потом подсел к ним за столик и распорядился принести кувшин вина. Выпили, разговорились.

— Послушай, зятек, — сочувственно проговорил Йожеф, — убей бог, не пойму: неужели ты не можешь демобилизоваться?

— Это исключено. Знаешь, какие у нас потери?

Йожеф затянулся сигарой, выпустил облако дыма.

— Я понимаю. К счастью, скоро эта война кончится.

Балла нахмурился:

— Скоро? С чего ты взял?

— Если мы займем Сталинград, капут иванам. Оставим им только тайгу да болота.

В разговор внезапно вмешался молчавший до сих пор Миклош:

— Дядя Йожеф, русских еще никто не побеждал. Даже Наполеон. А ведь Наполеон завоевал всю Европу.

Йожеф глянул на юношу мельком. Конечно, подумал он, чего еще можно ожидать от краснопузого отродья!

— Ты бы лучше прикусил язык, парень! Ты тут пока еще ноль без палочки. Понял?

— Не понял, — ответил за друга Имре. — Это стол моего дяди Жиги, а мы его гости. Ведь верно, дядя Жига?

— По сути верно, — ответил Жига Балла. — Кто работает наравне со взрослыми, тот уже не ноль без палочки, а человек, имеющий право голоса. Почему же ему не высказать свое мнение?

Йожеф залпом выпил стакан вина.

— Это не мнение, дорогой зятек. Это подстрекательство в чистом виде. А я в своей корчме не потерплю подстрекательства.

— Дурак ты, Йожеф. Если уж хочешь знать, запомни хорошенько: фрицы эту войну проиграют. Понимаешь, Йожеф? Это мое мнение. Проиграют, что бы там ни болтали доктор Бауэр и его компания. Это говорит тебе фронтовик. — Балла налил себе вина, выпил. Спутанные пряди волос упали на лоб, лицо раскраснелось от выпитого. — Больно весело вы тут живете. Разводите демагогию, пьянеете от собственных речей, дурачите себя и других. За все это придется расплачиваться, Йожеф. Боюсь, дорого обойдется тебе вступление в фольксбунд. Должен тебе заметить, шурин, что, когда мы познакомились, ты был совсем другим человеком.

— Другим? В каком смысле — другим? Я действительно поправился на десять килограммов.

— Я не то имел в виду, — насупился Жига Балла. — Ты казался мне истинным венгром. Да ты и был им. Я же помню, с какой гордостью ты рассказывал мне о своем прадеде, который в армии Кошута сражался против Габсбургов, а потом десять лет отсидел в крепости Куфштейн. Да, Йожеф, ты гордился этим.

— Ну, было, было, — отмахнулся корчмарь. — А потом до меня дошло, что я все-таки немец. И уж коли я немец, то принадлежу великому рейху. Ты не представляешь, что значит рейх для нас, немцев. — Глаза его лихорадочно заблестели.

— Ты спятил, шурин, — сказал Жига Балла. — Зря я сижу с тобой за одним столом. Знаешь, где твое место? На фронте. На передовой. В ударной роте. Но ты же, как и Бауэр, только глотку драть горазд. А воюют пускай другие. Пока вы здесь мошну себе набиваете. — Он бросил на стол деньги и поднялся. — Пошли, ребята!

Через два дня Жига Балла возвратился на фронт. Ирма получила от него несколько писем, а потом он перестал писать, и след его потерялся на долгие годы.

13

Однажды — это было летом сорок третьего — Балинт Чухаи спросил у Имре и Миклоша, не хотят ли они бороться против нацистов. В то время, после того как их уволили с прядильно-ниточного комбината, они работали в глиняном карьере.

Все трое сидели на берегу озера и удили рыбу. По правде говоря, рыбалка их не особенно занимала, они пришли сюда, чтобы поговорить. Метрах в пятидесяти от них расположился сын лесника Шани Ауэрбах со своими приятелями — все также с удочками. Кто-то плескался в озере, кто-то загорал, старик Фюлеп Торняк в широкой лодке греб к противоположному берегу.

— Я неспроста затеял этот разговор, — продолжал Чухаи. — Пора переходить к решительным действиям. Немцев под Сталинградом разбили в пух и прах. Говорят, что у Дона полегло больше ста тысяч венгров.

Миклош попытался представить себе отца. Сейчас ему это удавалось как-то с трудом — не то что раньше.

— Я бы хотел сражаться против нацистов, — сказал он. — Но как? У нас нет оружия. И потом, я должен работать. Если я пойду воевать, что будет с мамой и бабушкой?

Имре же выразил готовность идти хоть на край света. Дескать, нет у него ни отца, ни матери и терять ему нечего. Это не понравилось Миклошу. Неужели Имре способен уйти куда-то без него?! Разве такое возможно? Чего же стоит тогда их дружба?

Чухаи окинул друзей взглядом и, понизив голос, начал обстоятельно посвящать их в свои планы, но говорил он настолько туманно, настолько запутанно, что они с трудом могли уловить, о чем идет речь.

Миклош взял Чухаи за руку.

— Дядя Балинт, почему вы не говорите с нами откровенно? — спросил он. — Мы ведь уже не дети. Нам по семнадцать лет. К тому же и мы коммунисты, если хотите знать.

— И вы коммунисты? А еще кто?

— Не считайте нас дураками, дядя Балинт, — вмешался Имре. — Мы же прекрасно знаем, что вы коммунист.

— Знаете?

— Знаем, — подтвердил Миклош. И пересказал то, что удалось ему услышать из ночных бесед Чухаи с его отцом летом прошлого года.

Балинт Чухаи кивнул, достал из кармана табакерку, протянул Имре.

— Ну, тогда ты наверняка слышал от отца, что год назад несколько сот коммунистов угодили за решетку.

— Нет, об этом он не говорил, — покачал головой Миклош. — Только о забастовке. Говорил, что он против. Так вы сказали, несколько сот коммунистов, дядя Балинт?

— Да. Вы должны знать об этом. И все же партия живет. Существует. И нам тоже надо действовать. Слишком уж обнаглели Бауэр и его компания. Он тут в воскресенье заявил на собрании, что в Венгрии больше нет коммунистической партии, что все коммунисты либо за решеткой, либо отбывают трудовую повинность где-нибудь на фронте, как Зала и его товарищи.

— Так значит, мой отец жив?

Чухаи надолго задумался.

— Не знаю. Надо бы подловить Бауэра и выпытать у него. Если он что-то знает о твоем отце, скажет как миленький. Но покамест у нас есть другие дела.

— Какие? — спросил Миклош.

— Я все скажу. Но прежде всего должен вас предупредить: если мы попадемся, ничего хорошего нас не ожидает. Побои, пытки — к этому надо быть готовым. Терпеть и молчать. Как твой отец. Даже если будут вырывать ногти или пытать электричеством. Форбат — зверюга, садист. Да и остальные не лучше.

— Знаю, — бросил Миклош. — Я видел, что сделали с моим отцом.

Чухаи поправил удочку, взгляд его остановился на поплавке.

— О том, что я вам сейчас скажу, никому ни слова! — начал он. — Что бы ни случилось. Я и еще несколько товарищей — их имена вам пока знать не обязательно — установили связь с югославскими партизанами. Так что, если здесь станет слишком опасно, мы всегда сможем примкнуть к ним. Есть один потайной брод, где можно перейти через Драву. Я вам потом его покажу. Но мы уйдем только в том случае, если получим приказ. — Он взглянул на Миклоша. — А теперь решай, пойдешь ты с нами или нет. Дело серьезное. Если будет приказ переправляться на другой берег Дравы, тебе придется оставить и мать и бабушку. Решай.

— Я уже решил, — после короткого раздумья ответил юноша. — Но я должен знать, что с ними будет.

— О них позаботятся те, кто останется здесь, — сказал Чухаи. — Да может, еще и не придется уходить. У нас достаточно дел в селе и в уезде. Ситуация такова. В Бодайке есть люди — и венгры, и швабы, — которые хотели бы бороться против фашистов. Даже несмотря на то, что Бауэр и его подручные запугивают, терроризируют провенгерски настроенных швабов, заставляют их вступать в фольксбунд и участвовать в фашистских сборищах. Да-да, ребята, не каждый фольксбундовец — нацист. Некоторые вступили в фольксбунд, опасаясь Бауэра, но ничего не собираются делать ради победы Германии. Мы должны выявлять таких людей. Должны точно знать, кто чем дышит, короче говоря, против кого нам бороться и с чьей помощью. — Он вмял в траву окурок, поправил удочку, бросил взгляд на компанию Ауэрбаха, которая отплясывала индейский танец, радуясь, что удалось поймать более чем метрового сома. — К борьбе, ребята, надо готовиться основательно и со знанием дела. Это почти наука. Мы должны подготовить хорошо замаскированные базы для диверсионных групп, откуда они совершали бы вылазки и где могли бы потом скрываться. Эти базы надо снабдить всем необходимым для ведения тайной войны. Я имею в виду продовольствие, оружие, боеприпасы, зимнюю одежду, а также лекарства, перевязочный материал.

— А такие базы уже существуют? — с любопытством спросил Имре.

— Есть парочка. Но нужно создать еще несколько.

— Хорошую базу можно оборудовать на горе Бельведер, — вмешался Миклош. — В крепостных казематах. Там есть такие казематы, о которых знаем только мы с Имре.

Чухаи скептически взглянул на Миклоша:

— Не может быть.

— Точно, — подтвердил юноша. — Мой отец там неделями скрывался. Только когда кончился провиант, ему пришлось выйти.

— Ты мне покажешь при случае, хорошо?

Поплавок мелко-мелко задрожал и стал погружаться. Чухаи резко подсек, потом принялся осторожно тянуть леску. Имре и Миклош завороженно наблюдали за его действиями. Балинт Чухаи был умелым рыболовом, он не торопился, постепенно изматывая свою добычу. Рыба выпрыгивала из воды, и уже видно было, какой прекрасный экземпляр попался на крючок. Еще немного — и Чухаи вытащил карпа весом не меньше полутора килограммов. Оглядев свой трофей под радостные восклицания ребят, он бросил рыбу в ведерко, насадил на крючок нового червяка и опять забросил удочку.

— А откуда же мы возьмем оружие? — спросил Имре.

— Не беспокойся, будет и оружие. Главное, уметь с ним обращаться.

В последующие месяцы они, не торопясь, тщательно и кропотливо, занимались устройством и оборудованием тайников. Работой отдельных групп руководил художник Аттила Чонгради. Он находился вне подозрений, пользуясь уважением со стороны городских властей. Картины его имели спрос, и он был желанным гостем в самых аристократических семьях города. Преподаватели и учащиеся гимназии гордились тем, что этот известный молодой художник, чьи картины уже высоко ценились и в западных странах, ведет у них уроки рисования. Чонгради делал также и линогравюры, размножал шаржи и карикатуры на Гитлера и других нацистских главарей. Из его мастерской выходили и листовки, разоблачающие политику властей и призывающие к борьбе против фашизма. Делалось это в строжайшей тайне. Чемоданы с листовками сдавались в вокзальную камеру хранения, а затем уполномоченные отдельных групп получали по почте багажные квитанции, по которым забирали эти чемоданы. Так получила листовки и группа Миклоша. Начиная с декабря весь Бодайк заполонили листовки, уличающие в кровавых преступлениях германских нацистов и их венгерских приспешников, — эти листовки находили на площади Героев, в кинотеатре, на заводе, на фабрике и даже в муниципалитете. Доктор Бауэр и другие профашистски настроенные фольксбундовцы каждую неделю получали отпечатанные на машинке письма с предостережениями. Значившийся отправителем этих писем Фронт освобождения каждый раз напоминал адресатам о совершенных ими злодеяниях. Каждое письмо заканчивалось призывом раскаяться, пока не поздно, и порвать с нацистскими извергами. Со временем тон писем изменился. В них уже не было ни слова о возможном прощении, напротив, Бауэра и его клику предупреждали, что им придется отвечать за свои преступные деяния перед судом народа.

Ранней весной первое предупреждение получил и Зоннтаг. Дескать, ждет его расплата за Михая Залу. Далее в письме содержались недвусмысленные намеки на его связь с Ирмой Шиллер. Это письмо, как и большинство других, было отправлено из Будапешта.

Фольксбундовские вожаки стали чувствовать себя весьма неуютно. По их требованию начальник уездной жандармерии назначил расследование. Это дело было поручено Форбату. Старший фельдфебель поклялся в течение месяца изловить авторов и распространителей листовок, но все его старания оказались безрезультатными. Тогда по просьбе Зоннтага и доктора Бауэра шеф Центрального сыскного отдела жандармерии в марте направил в Бодайк одного из своих самых способных сотрудников — жандармского подпоручика Тивадара Харанги, известного в кругу приятелей и среди начальства под кличкой Череп. Его маленькие, глубоко посаженные глазки почти не видны были на узком костлявом лице, и казалось, он смотрит на окружающих пустыми глазницами. Харанги слыл квалифицированным специалистом, он не любил много говорить, но уж если высказывал свое мнение, его слова имели вес. Подпоручик был убежден, что распространяют листовки жители Бодайка, но изготовляют их где-то в другом месте, возможно, в Будапеште или в каком-то из провинциальных городов, скажем, Пече или Капошваре, но не исключал он также и Надьканижу. Готовые же листовки переправляют машинами, поездами или другим транспортом в села уезда. Почему большинство из них попадает именно в Бодайк и имеет конкретных адресатов, он пока не может объяснить, но наверняка есть тому причина, и, видимо, достаточно веская. Предстоит еще также выяснить, не те ли самые люди разбрасывают листовки и в других поселках уезда. Харанги тщательно, со знанием дела исследовал листовки и вскоре установил, что отпечатаны они очень мощным ротатором на обычной папиросной бумаге. Как ему удалось выяснить, бумагу такого качества можно приобрести только в Будапеште и еще нескольких крупных городах. Он и мысли не допускал, что листовки могли печататься в поселке.

— Тогда где же? — полюбопытствовал Форбат.

— Пока не знаю, — ответил Череп и, в свою очередь, поинтересовался, есть ли в поселке коммунисты. Дескать, Форбат обязан это знать, иначе что же он за жандарм и чего стоит его сеть осведомителей! В ответ Форбат заявил, что агентура действует превосходно и не случайно два года назад ему удалось задушить в зародыше забастовку на фабрике, обезвредив главного смутьяна — коммуниста Залу. Короче говоря, сейчас коммунистов в поселке нет. Но Череп не унимался, он спросил, где сейчас Зала. Форбат поскреб мясистый затылок. Кто знает? Согласно инструкции его под усиленной охраной отправили в Будапешт.

— Ну и?..

— По всей видимости, где-нибудь на фронте, в штрафном батальоне. Хотя могли его и пристрелить при попытке к бегству.

Харанги осведомился, что известно Форбату о друзьях Залы.

— О друзьях? Сказать по правде, вряд ли у него были друзья. В Бодайке не любят коммунистов. Да что там не любят, прямо-таки ненавидят. Вот и Залу ненавидели. И вообще, я должен признаться без ложной скромности — только пусть господин подпоручик не истолкует эти слова превратно, — с тех пор, как я служу в Бодайке, коммунистической организацией здесь и не пахнет. Меня боятся. Это факт. Потому-то и нет в поселке ни одного красного. Уж я-то знаю Бодайк, как свои пять пальцев. Богатый поселок, очень богатый. Люди здесь состоятельные и коммунистов страшатся, как прокаженных.

Подпоручика не убедили заумные рассуждения Форбата. Он прекрасно понимал: борьба против коммунистов вовсе не такое легкое дело, каким оно представляется этому бравому упитанному жандарму. А посему, не мудрствуя лукаво, заметил:

— Кажется, в поселке живут не только богатые, но и бедные, а там, где есть бедняки, у коммунистов всегда найдутся сторонники. К тому же, по моим сведениям, в Бодайке имеются завод и фабрика, а рабочая среда — самая благодатная почва для коммунистической агитации.

— Может, оно и так, — согласился Форбат, — однако с позволения господина подпоручика хочу сказать, что всех рабочих я знаю как облупленных, поскольку и на заводе, и на фабрике у меня есть свои люди, которые в считанные минуты известили бы о любой готовящейся акции. — Он еще не успел закончить фразу, когда зазвонил телефон. — Извините… — Форбат снял трубку и поморщился, услышав взволнованный голос начальника поселковой пожарной команды. — Ну, что у тебя опять?

— Осмелюсь доложить: в корчме Йожефа Шиллера произошло большое свинство.

— Что? Какое свинство? Говори яснее! — Форбат смущенно глянул на подпоручика. — Ну, в чем дело?

— Бауэр проводил собрание. Очень важное…

— Знаю. Только это еще не свинство. Ни маленькое, ни большое.

— Да нет, свинство не это, а то, что кто-то заткнул дымоход. Но не просто заткнул…

— А что, он еще и танцевал при этом? — раздраженно перебил Форбат.

— Нет, тут вот какое дело. Прежде чем заткнуть дымоход, туда бросили дымовую шашку или что-то в этом роде, но и это еще не все. Кто-то запер снаружи дверь, а ключ выбросил. Ну и паника тут началась! В жизни ничего подобного не видел. — В голосе появились ехидные нотки. — Доблестные швабы чуть не затоптали друг друга, пока выпрыгивали через окна.

Форбат сразу заметно поскучнел.

— Что еще? — тусклым голосом спросил он.

— Больше ничего. Кроме того, что с десяток известных функционеров необходимо отправить в больницу. Они отравились дымом. Я уже вызвал санитарные машины. Доктор Вираг здесь. Никак не возьму в толк, почему на месте происшествия нет наших славных жандармов.

— Ты что, Фрици, издеваешься, что ли? Откуда мы могли знать? Нам кто-нибудь сообщил об этом? Ну, что ты умолк?.. Ладно, жди, сейчас будем.

Форбат поднял на ноги своих людей и доложил Харанги обстановку.

— Вот те на! — В голосе подпоручика прозвучал тонкий сарказм. — А где же ваша хваленая сеть осведомителей?

В сопровождении пятерых жандармов они двинулись к корчме. Уже изрядно стемнело, дул резкий холодный ветер, накрапывал мелкий дождик. Возле корчмы слонялось много народу, то там, то здесь слышались стоны, брань, кто-то звал врача. Наиболее пострадавшие лежали в ряд на другой стороне улицы, где прямо вдоль тротуара были расстелены суконные одеяла, и ожидали прибытия санитарных машин. Доктор Вираг оказывал им первую помощь. Кругом царила полная неразбериха. Здесь же стояла пожарная машина с помпой, но тушить было нечего: из окон валил только густой сизый дым, который щипал глаза и вызывал душераздирающий кашель.

Они вошли в пивной зал. Помещение было переполнено, все говорили одновременно, но никто толком не знал, что же произошло на самом деле. По их словам, из щелей в дверце огромной изразцовой печи вдруг ни с того ни с сего повалил едкий дым. «Что за чертовщина?» — вскричал пышноусый шинкарь Пишта и, шагнув к печке, открыл заслонку. Это надо было видеть. Дым ударил ему в лицо, он едва не потерял сознание, зачихал, зафыркал, а потом зашелся в жутком кашле, чуть не выворачиваясь наизнанку. Дверца, естественно, осталась открытой…

Откуда-то появился и доктор Бауэр. Держа у рта влажный платок, он пытался что-то сказать, но из-за раздиравшего его кашля нельзя было понять ни слова. Непостижимость того, что произошло, усиливала сумятицу. Тем временем прибыли четыре санитарные машины, и тех, кто сильнее всего пострадал от удушья, увезли в областную больницу. Пока Форбат со своими подчиненными пытался навести порядок на улице перед корчмой, Харанги успокаивал толпившихся в зале встревоженных людей. Он встал на стул и, попросив тишины, сказал, что, по предварительным данным, преступники бросили в печную трубу дымовую шашку, а может быть, даже, как нередко делают террористы, пользуясь случаем, спрятали где-то и мину замедленного действия, которая в любую минуту может взорваться, а посему он призывает почтеннейшую публику как можно быстрее покинуть помещение. Харанги придумал это специально, чтобы без посторонних глаз спокойно обследовать место происшествия. В считанные минуты корчма опустела, остались только Йожеф Шиллер, Бауэр, прислуга и жандармы. Они тщательно осмотрели все вокруг, но не нашли ничего такого, что могло бы навести их на след злоумышленников. От прислуги тоже не удалось ничего добиться. «Черт возьми! — вскипел Форбат. — Неужели никто из слуг не заметил, что обе двери пивного зала заперты снаружи?» Нет, никому это и в голову не пришло. Допросили и Марти, шестнадцатилетнюю рыжеволосую горничную. Марти, ничуть не оробев, объяснила, что она делала уборку в служебных помещениях и поэтому ничего не видела. Она не сказала жандармам, что после шести вечера впустила через задние ворота во двор Имре и Миклоша, заблаговременно оставив открытым вход на чердак, а затем незаметно закрыла на задвижки двери пивного зала. Все это она сделала ради Миклоша, в которого была влюблена. Юноша отблагодарил полногрудую служанку горячим поцелуем. Дымовые шашки они получили от Балинта Чухаи. В первую очередь изготовили большую конусную деревянную пробку, проверили дома, влезет ли она в трубу, слегка подправили, как следует вымочили в воде, а потом вечером поднялись на чердак корчмы. Миклош вылез через слуховое окно на крышу, подобрался к трубе, втиснул в нее пробку, заклинил изо всех сил, а затем накрыл принесенным с собой брезентом и завязал. После этого вернулся на чердак, к Имре, который тем временем сдвинул цементную крышку вентиляционного люка. Оттуда сразу же хлынул теплый воздух. Они заложили туда три дымовые шашки и подожгли промасленные запальные шнуры. Немного подождав и убедившись, что все идет, как надо, задвинули на место крышку люка и, соблюдая все меры предосторожности, выбрались на улицу.

Через несколько минут они уже стояли у памятника на площади Героев и с удовольствием глядели на выпрыгивающих из окон перепуганных фольксбундовцев, на клубящийся дым, на возникшую сумятицу. Вдоволь насладившись этим зрелищем, они отправились к Амалии Чонгради. Имре и Миклош знали: тридцатилетняя учительница Амалия — жена учителя Богара и сестра известного художника — не любит немцев, но даже не догадывались о том, что она еще со студенческой скамьи является членом нелегальной коммунистической партии. Да и Чухаи узнал об этом только после сформирования партии сторонников мира, когда коммунисты восстановили свои ряды, создавая новые ячейки и группы. Не знали друзья и о том, что листовки печатаются в мастерской Аттилы Чонгради, а Амалия занимается их распространением.

— Наконец-то! — радостно всплеснула руками женщина. — Ну что, удалось?

— Дыму было, как в преисподней, — сказал Миклош. — Марти заперла двери, так что пришлось фрицам сигать через окна.

С того дня Амалия всерьез занялась их образованием: знакомила с международной политической обстановкой, разъясняла законы классовой борьбы. Позже Аттила Чонгради посвятил их в тонкости подпольной работы. Перед юношами распахнулась дверь в неизвестный доселе мир, и они восторженно и решительно перешагнули через порог. Охваченные нетерпением и жаждой великих подвигов, они стремились к борьбе, к настоящей революционной деятельности, но в силу обстоятельств не имели возможности проявить себя.

Над поселком нависла тень войны. Повестки приходили одна за другой; евреев и всех, кого считали неблагонадежными, угоняли на принудительные работы. Балинт Чухаи не явился на призывной пункт. Вместе с председателем крестьянской общины Игнацем Аваром он сбежал на другой берег Дравы, к партизанам, и долго не подавал о себе вестей. Теперь всеми делами в поселке фактически заправлял доктор Бауэр, даже нилашисты[16] подчинялись ему. Имре и Миклош с затаенной ненавистью наблюдали за бесчинствами фольксбундовцев и нилашистов и все брали на заметку. Они по-прежнему работали в глиняном карьере, всю получку приносили домой, в корчму не наведывались, только иногда у Амалии выпивали по стаканчику вина. Даже ухаживать за девушками у них почти не оставалось времени, так как хватало работы и по дому. Миклош встречался с Марти. Он с удовольствием проводил бы с ней все свободное время, однако Марти не могла отлучиться из корчмы, она получала только один выходной в неделю, если вообще получала, — но обычно Миклош в те дни работал. У Имре с Бори все обстояло гораздо проще. Когда Зоннтаг навещал Ирму, Бори спокойно уходила на свидание к юноше или же впускала его к себе, конечно же, с ведома тетушки Рози, и тогда они могли миловаться сколько угодно. Бори была на несколько лет старше Имре, и в ее отношение к этому рано возмужавшему юноше примешивалось теплое материнское чувство.

Каждое воскресенье по утрам на футбольном поле проводились строевые занятия допризывников. Друзья неохотно ходили туда и частенько говорили Амалии, что лучше бы они сбежали к партизанам, чем тратить время на всякую ерунду. Амалия улыбалась и просила их не торопить события. Возможно, скоро дойдет очередь и до этого, а покамест пускай они присматриваются к другим допризывникам, чтобы выявить, кто чем дышит. Может, удастся со временем кого-то привлечь к работе. Но сближаться надо очень осторожно: никакой коммунистической агитации! Просто войти в доверие, разговорить, а там видно будет.

При всем старании друзья не могли похвалиться особыми успехами. В большинстве своем их сверстники хоть и тяготились этой муштрой, но были ярыми приверженцами Гитлера, восхищались успехами немецкой армии и даже после сталинградского разгрома продолжали верить в победу, уповая на чудо-оружие. Многие из них считали себя истинными немцами, являлись активистами сообщества немецкой молодежи. И, когда с началом оккупации Венгрии Форбат получил приказ собрать еврейские семьи для отправки на принудительные работы, эти парни добровольно помогали жандармам.

По воскресеньям Имре и Миклош частенько видели Форбата, который в полной парадной форме фланировал по площади, совершая утренний променад. Рядом с ним семенил его тринадцатилетний сын Ферко. И такой у него был несчастный и виноватый вид, что Миклошу каждый раз казалось, что этот долговязый мальчуган стыдится отца. Миклош поделился своими наблюдениями с Имре. Они стояли на солнцепеке возле католической церкви, ожидая Марти и Бори.

— Чушь! — прищурясь, отмахнулся Имре. — Будет он стыдиться, дожидайся! Это жандармский отпрыск, он гордится своим отцом.

— Может, и так, — сказал Миклош. — Но у меня другое ощущение.

Миклош оказался прав. Ферко действительно в последнее время стыдился отца, хотя тот когда-то был для него примером во всем. В ту пору он гордился отцом, уважал его и считал правильным все, что тот говорит и делает. Ему нравилась жандармская форма, сверкающие пуговицы, петушиное перо на шляпе. Но мальчику очень нравилась и проживавшая по соседству Резике, дочь господина учителя Вайса. Резике была очень красивой девочкой и с возрастом становилась еще красивее и все больше нравилась Ферко. Учителя Вайса он считал самым лучшим человеком на свете, благоговейно внимал на уроках каждому его слову и страшно переживал, когда дядюшку Вайса уволили из школы «согласно предписанию свыше». Частенько без ведома отца ходил он в соседний дом и с наслаждением слушал, как дядюшка Вайс играет на скрипке. А еще большей радостью для него было, когда Резике садилась за пианино и чарующая мелодия, рождавшаяся под ее пальцами, вторила напеву скрипки. Вот тогда-то Ферко и начал бояться отца. Форбат часто являлся домой пьяным, метал громы и молнии и, распаляясь, поносил «проклятых жидов»: они, мол, виновники всех бед, но ничего, скоро с ними разберутся, недолго им осталось. Ферко в такие минуты дрожал, как осиновый лист, и обливался холодным потом. О, как он хотел бы сказать отцу, что ни дядя Вайс, ни Резике ни в чем не виноваты и что нет для него большего счастья, чем сидеть с Резике на берегу ручья, держа ее за руку. Он обливался слезами, когда узнал, что дорогого дядюшку Вайса призвали на принудительные работы и отправили на фронт.

Однажды кто-то увидел его с Резике и донес отцу. В тот вечер Ферко, проводив ее до калитки, счастливый, возвращался домой. Он радостно приплясывал на ходу, потому что они с Резике впервые поцеловались и поклялись друг другу стать мужем и женой. Отец, в наусниках и домашних тапочках, поджидал его у ворот, неподвижный, как статуя. Ферко почтительно поздоровался, отец не ответил. Только проворчал:

— Где шлялся?

— Гулял.

— С кем?

— Один.

— Врешь, негодяй.

— Нет, не вру. — Ферко смело глянул отцу в глаза, как человек, которому нечего скрывать, но Форбат не поверил. Когда они зашли в дом, снял с гвоздя ремень и еще раз спросил:

— Так ты скажешь, с кем шлялся?

Ферко смотрел на него в упор и молчал. Знал, что получит крепкую взбучку, но не боялся. Ради Резике он готов был вынести все, что угодно. Засвистел ремень, и посыпались жестокие удары по спине и по ягодицам. Ферко света белого невзвидел от боли, но молча стерпел эту пытку, не стонал и не плакал, только закрыл глаза и до крови закусил губу.

— Убью! — остервенело рычал Форбат. — Шею сверну, если еще раз узнаю, что ты якшался с этой жидовкой!

Не плакал Ферко и в тот летний день, когда жандармы и добровольцы из фольксбунда уводили Резике и ее мать вместе с другими евреями на старый кирпичный завод. Не плакал, хотя сердце его разрывалось от горя, только об одном думал: как бы спасти Резике? К тому времени дорогого дядюшки Вайса уже не было в живых: где-то в Карпатах он подорвался на мине. Ферко тяжело пережил гибель любимого учителя. А теперь, когда он стоял на улице Лайоша Кошута и смотрел на едва плетущуюся жалкую процессию, почувствовал, что никогда в жизни не сможет забыть этот день. Он видел в беспорядочной толпе Резике, которая глядела на него, как на мессию, с верой и надеждой, уповая на то, что сын жандарма Ферко Форбат наверняка спасет ее. Однако Ферко был бессилен что-либо сделать. В этот момент он ненавидел отца и с радостью убил бы его.

На третий день он решил пробраться к Резике на кирпичный завод. Все-таки он был еще ребенком, и жажда приключений жила в его душе наравне с детской любовью. Раньше он частенько играл с приятелями на кирпичном заводе, знал там каждый уголок, все потайные лазейки, и для него не составляло труда пробраться туда. Ночью, когда отец ушел на дежурство, Ферко, перехитрив охранников, тайком пробрался к Резике. Он принес ей сало, колбасу, хлеб. Резике была вне себя от радости, глядела на Ферко полными слез глазами, целовала его и не знала, как еще отблагодарить за продукты.

Они забились в укромный уголок, сидели там, обнявшись, и разговаривали.

— Мама больна, — шептала девочка. — Ей нужно лекарство.

— Какое?

— Аспирин.

— Хорошо, принесу. А сколько надо?

— Много. Очень много. Другие тоже хворают.

— Понял. Принесу, сколько смогу. — Они помолчали. В помещении не было вентиляции и стоял почти невыносимый смрад. Осененный внезапной идеей, Ферко сказал: — Я бы хотел, чтоб ты ушла со мной.

— С тобой? Куда?

— Я спрячу тебя на винограднике.

Больная мать Резике лежала недалеко от них и слышала каждое слово. Она промолвила:

— Ступай с Ферко, дочка. Уходи. Может быть, тебе повезет и ты останешься в живых.

Резике вытерла ей со лба пот и тихо ответила:

— Как же я могу уйти, мамочка, когда ты больна?

— За меня не волнуйся. Лучше о себе подумай. — Она поглядела на подростка, взяла его за руку: — Ферко, ты хороший мальчик. Уведи отсюда мою дочь. Поручаю ее тебе. Береги ее.

Но напрасны были все мольбы и просьбы. Резике так и не согласилась покинуть больную мать. На другой день Ферко отправился за аспирином в аптеку Шмидека. Он вытряхнул из копилки на прилавок свои сбережения и попросил лекарства на всю сумму. Шмидек поинтересовался, зачем ему столько аспирина.

— Это папе, — ответил мальчик. — Даже не представляю, что он будет делать с такой уймой лекарства. — И, понизив голос, добавил с таинственным видом: — Знаете, мне кажется, он собирается на фронт и возьмет все это с собой.

— В самом деле?

— Ну, вообще-то я не уверен, просто мама что-то такое говорила. До свидания, господин Шмидек.

Поздно вечером ему удалось пробраться к Резике и передать лекарство. Однако он не принял в расчет случайность. В тот же вечер его отец в корчме повстречал Шмидека. Аптекарь спросил, получил ли господин Форбат эту прорву аспирина. Жандарм удивленно воззрился на него:

— Аспирина? Какого еще аспирина?

— Который сегодня покупал Ферко. Он сказал, что это для вас.

— Для меня? На кой черт мне аспирин? У меня никогда не болит голова. — Форбат выпил рюмку рома, вытер указательным пальцем толстую нижнюю губу, сощурился. — Так значит, он сказал, это для меня?

Шмидек кивнул:

— Ну да. Потому что вы якобы отправляетесь на фронт.

— Я? Какого дьявола? Мой фронт здесь, в Бодайке. И в уезде.

Ферко дома он не застал, но быстро сделал вывод, где тот может быть. И не ошибся. Он нашел сына на кирпичном заводе и тут же, на глазах у Резике, жестоко избил его, настолько жестоко, что Ферко потом еле дополз до дома. Разумеется, Форбат произвел тщательный обыск и все найденные лекарства конфисковал.

Участь заключенных на кирпичном заводе стала теперь и вовсе невыносимой. А вскоре их депортировали в Германию, где все они пропали без вести.

14

Уже закончилась уборка урожая, когда Ирма получила анонимное письмо. Неизвестный доброжелатель ставил ее в известность, что Бори является любовницей Имре Давида. Недолго думая, женщина призвала к себе смазливую служанку и спросила, так ли это. Бори испугалась и стала все отрицать, но Ирма поняла, что та лжет, влепила девушке пару увесистых оплеух и принялась таскать ее за волосы, приговаривая, что свет еще не видывал подобной мерзавки и что так-то она отплатила своей хозяйке, которая о ней заботится, обращается с ней, как с собственной дочерью, и несет за нее ответственность перед богом и перед людьми. И еще хватает совести у бесстыдницы отрицать очевидные факты, когда весь поселок знает, что девушка путается с этим негодяем Имре… Несчастная девушка в конце концов созналась: да, уже полгода она живет с Имре и три месяца как беременна. Ирма оторопела. Такой позор в ее доме!

Девушка, скорчившись в углу комнаты, горько плакала. Ирму не трогали эти слезы. Она была тверда, как кремень, и не ведала жалости. Может, и до смерти забила бы служанку, кто знает, не вмешайся в это время Зоннтаг. Он как раз пришел к Ирме на званый ужин вместе с Харанги. Черепу только что присвоили чин поручика, и они собирались отметить это событие.

— Ирма, дорогая, — обратился Зоннтаг к разъяренной женщине, — успокойся. Доверь эту девушку мне. Мы с ней найдем общий язык.

— Я представляю, Пали, как эта дрянь перемывала нам с тобой косточки со своим любовником. Да еще с Миклошем Залой. Имре ведь у него живет, они дружки закадычные. Вместе болтаются и бог знает чего замышляют. Ты же знаешь, что Имре хотел поджечь мой дом.

— Знаю, знаю, дорогая. Не волнуйся, возьми себя в руки. Не надо нервничать, Бори и так нам все расскажет. — Он нагнулся, погладил рыдающую девушку по голове. — Ведь ты же не собираешься нас обманывать, правда, Боришка?

— А что говорить-то, ваше высокоблагородие? — сквозь слезы спросила девушка. — Я ничего плохого не сделала. Убей меня бог!

В разговор неожиданно вмешался Харанги, — он давно уже взял на заметку Имре и Миклоша, и среди подозреваемых они фигурировали отнюдь не на последнем месте.

— Ты ничего плохого не сделала, — кивнул он. — Хорошо. Тебе мы поверим. Но тогда назови нам тех, кто… — Для вящего эффекта он умолк на полуслове, давая почувствовать измученной девушке, что ему много чего известно, хотя на самом деле никаких фактов у него не было, только подозрения.

Он правильно рассчитал. Бори, которую уже давно томили смутные предчувствия, окончательно потеряла голову и почву под ногами и, запинаясь, начала говорить. Рассказала, что они любят гулять вчетвером, когда совпадают свободные дни.

— Вчетвером? Ну-ну, интересно. Так кто же четвертый?

— Разумеется, Марти. Все знают, что она любовница Миклоша Залы.

— Что еще за Марти? — спросила Ирма.

— Служанка дяди Йожефа, в корчме прислуживает…

Харанги мысленно потирал руки. Это уже кое-что, эта ниточка может куда-нибудь вывести. Девушка полностью в его власти. Харанги чувствовал, что ситуация проясняется и все становится на свои места. Отец Залы — коммунист, а яблоко от яблони недалеко падает. А коли так, вполне вероятно, что Миклош каким-то боком причастен к инциденту в корчме. И в таком случае ему определенно помогала Марти. Харанги вспомнил, как допрашивал Марти, и теперь, задним числом, ему показалось не очень естественным ее поведение. Он взглянул на все еще всхлипывающую Бори и, используя хорошо испытанный метод, спросил без околичностей:

— Ты тоже была в корчме, когда в трубу бросили дымовую шашку?

— Нет, нет, — сразу отозвалась Бори, — это они сами… — и тут же прикусила язык, но было уже поздно.

Голос Харанги стал усыпляюще-вкрадчивым:

— Правильно, милая. Я вижу, ты не лжешь. Нам известно, что тебя там не было. Расскажи теперь все откровенно, и никто тебя не тронет. Я гарантирую.

— А их? — с опаской спросила Бори. — С ними что будет?

— Это зависит от многих обстоятельств. Но одно могу обещать: скальп с них никто снимать не собирается. В конце концов, речь идет всего лишь о детской шалости. — Харанги снова погладил девушку по волосам. — Конечно, мы можем расценить это и по-другому. Если ты, скажем, начнешь запираться, естественно будет заподозрить, что это дело имеет более серьезную подоплеку, чем кажется. Но ты же видишь, я даже протокола не веду, поскольку не вижу в этой истории особого криминала.

Мягкий отеческий тон и убедительные доводы поручика внесли успокоение в душу девушки. В конце концов, нет смысла отрицать то, что ему и так известно, подумала она, и от ее признания никому уже хуже не будет. И она рассказала все, что узнала от Марти, стараясь, естественно, представить случившееся таким образом, будто Миклош все проделал один. Имре якобы вообще там не был, поскольку провел весь день с ней, и только позже они узнали, что сотворил Миклош Зала.

— А тебе не известно, от кого и где он получил дымовую шашку?

— Нет, этого я не знаю. Ей-богу, не знаю. Мне больше нечего скрывать. И поверьте, Имре тут совершенно ни при чем.

Ирме нравилось, что девушка так рьяно защищает своего возлюбленного. Ей тоже не хотелось, чтобы Имре забрали в жандармерию. Как-никак он племянник мужа — это могло бы бросить тень на ее семью и бог знает какими неприятностями обернуться впоследствии. Ирма отвела девушку в ее комнату, сказав, что бояться нечего, никакого наказания ей не будет, но придется пока посидеть взаперти. Закрыв дверь на ключ, женщина вернулась к гостям.

— По-моему, Бори сказала правду, — промолвила она, наливая мужчинам палинку. — И относительно Имре…

— Ложь! — перебил Харанги. — Вранье чистой воды. Вы уж извините, уважаемая, но это мое твердое убеждение. Ваше здоровье! — Они выпили. — Но я готов принять слова девушки за чистую монету, — продолжал Харанги, — исключительно ради вас и господина Зоннтага, и поэтому не намерен возбуждать дело против Имре Давида.

— Спасибо, господин поручик, — облегченно выдохнула Ирма. — Большое спасибо.

— Кстати, надо ему дать понять, — обратился Зоннтаг к Ирме, — что своей свободой он обязан только тебе. — Затем повернулся к поручику: — Ты, Харанги, поговори с ним при случае, растолкуй, что к чему.

Харанги кивнул, наполнил рюмки. Лицо его выражало крайнюю озабоченность.

— Поговорю, конечно, — отозвался он. — Но я сейчас подумал вот о чем. Не связались ли эти парни с коммунистами? Если так, придется их допросить с пристрастием, чтобы выявить связи. — Харанги поднялся. — С вашего позволения, я удалюсь. Присматривайте за девушкой, фрау Ирма, не выпускайте ее из дома. Я потом пришлю за ней.

15

Ночью в дом на улице Хомокош нагрянули жандармы, схватили Имре и Миклоша и в наручниках доставили в участок. Напрасно плакала и причитала мать Миклоша, ей не позволили даже попрощаться с сыном. В участке друзей развели по разным камерам: Имре заперли на первом этаже, а Миклоша — в подвале. Перед тем как за ним закрылась дверь, Миклош успел заметить в коридоре Марти. Это его поразило и обескуражило. Уж не она ли их выдала? Нет, нет, это невозможно, ведь девушка любит его и готова ради него на все. Да может, он ошибся, и в коридоре была не Марти? Показалось, наверно.

Но это была действительно она. Харанги специально подстроил так, чтобы Миклош увидел девушку. Услышав за дверью ее голос, юноша понял, что не ошибся. Нервно меряя шагами сырую камеру, он принялся лихорадочно размышлять, в чем причина провала. Кто-то их заложил, это ясно. Но кто? Амалия? Нет, в ней Миклош был уверен. А может, кто-то их выследил? Не исключено… Во всяком случае, одно он знает твердо: что бы ни случилось, уж он-то никого не выдаст. Будет молчать, как рыба, или все отрицать.

Мрачное помещение без окон освещалось тусклой пятнадцатисвечовой лампочкой. В углу стояла койка, застеленная одеялом, возле двери — параша, из-под деревянной крышки которой просачивался удушливый запах хлорки. Миклошу пришли на память слова Чухаи: на допросах надо молчать, пусть тебя истязают, пусть даже замучают до смерти. Тут-то, мол, и выяснится, мужчина ты или жалкий трус. Конечно, легко такое говорить, коли самого никогда не пытали. Миклош знал: Балинт Чухаи ни разу не попадал в подобные переделки. «А моего отца истязали — да еще как! Кстати, он никогда даже не заикался о том, что ему пришлось перенести. Интересно, почему? Этого мне уже никогда не узнать. Может, и до смерти замучают — с них станется. И как раз сейчас, когда война близится к концу!» Ему вспомнилось, что говорила на днях Амалия. Советские войска уже ведут бои в Трансильвании, и стоит им обогнуть с юга Карпаты, как они двинутся на Алфёльд. Сейчас август; если все сложится удачно, к рождеству вся территория страны будет освобождена. Имре тогда сказал, что негоже сидеть сложа руки, когда другие воюют. Амалия принялась терпеливо разъяснять: незачем сейчас лезть на рожон. Они могли бы, конечно, перебраться через Драву к партизанам, но это будет нарушением инструкции. У них пока другая задача, не менее ответственная. Ведь то, что они делают, — тоже одна из форм борьбы. Поскольку борьба — это не только физическое уничтожение противника. Так что доставка листовок в Печ и Надьканижу — дело исключительной важности и далеко не такое безопасное, как кажется. А сразиться с врагом в открытом бою они еще успеют. «Без оружия», — саркастически бросил Имре. Амалия улыбнулась. Насчет этого беспокоиться нечего, сказала она, оружие есть, и, когда подойдет время, они его получат. Сообщила также, что в Будапеште Фронт освобождения готовит вооруженное восстание. Фронт освобождения? Они и понятия не имели о существовании такого фронта.

Миклош прижался лбом к холодной стене. Вот и настал конец его борьбе… Откуда-то издалека донесся сигнал воздушной тревоги. Дверь камеры отворилась, и молоденький жандарм махнул ему: на выход. Миклош узнал этого парня, даже имя вспомнил — Янош Такач. Отец его заведовал на фабрике складом сырья.

Миклош приблизился — Янош Такач надел на него наручники.

— Не очень жмут? — В голосе жандарма прозвучало сочувствие.

— Нет, — отозвался Миклош, тронутый этим человечным отношением.

Перед тем как выйти из подвала, Такач прошептал ему на ухо:

— Тебя выдала Бори. Я думаю, тебе полезно это знать. Возможно, вам устроят очную ставку. Она тоже здесь. Но учти: я тебе ничего не говорил.

— Спасибо, — сказал Миклош. — Большое спасибо.

Пока они поднимались по лестнице, он думал о том, что вот и среди жандармов попадаются порядочные люди. Конечно, он помнил слова Амалии: «Многие понимают, что война, по существу, проиграна, и заранее обеспечивают себе тылы. Мало ли как все потом повернется». Ну что ж, даже если это и так, все равно он благодарен Такачу.

Они вошли в просторный кабинет. Там царил полумрак. В целях светомаскировки окна были занавешены плотными шторами, горела только настольная лампа, но и при ее тусклом свете Миклош сразу разглядел массивную фигуру Форбата. У стола стоял Харанги в штатском. Его Миклош тоже узнал, поскольку не раз видел в компании фельдфебеля.

— Снимите с арестованного наручники, — распорядился Харанги.

Молодой жандарм, выполняя приказ, ухитрился незаметно пожать Миклошу руку.

— Садитесь.

Миклош сел. Перевел взгляд с Харанги на Форбата. Тот насмешливо смотрел на юношу, а когда заговорил, в голосе его прозвучало злорадство.

— Я же обещал, что мы с тобой встретимся. Помнишь?

— Помню.

Харанги неодобрительно покосился на Форбата. Что за невоспитанный тип! Ведет себя так, как будто это он раскрыл заговор. Поручик с удовольствием сделал бы ему внушение. Жаль, при арестованном нельзя. Но ничего, дойдет очередь и до этого. Он предложил Миклошу сигарету.

— Спасибо, не курю. — «А если бы и курил, — подумал Миклош, — все равно не взял бы».

Харанги тоже не стал закуривать, убрал серебряный портсигар в карман.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали?

— Понятия не имею.

— Подумай. Какой противозаконный поступок ты совершил вместе со своим приятелем?

— Ничего противозаконного я не совершал. И нет у меня никаких приятелей.

Харанги не терял выдержки, его трудно было вывести из равновесия.

— Сынок, — проговорил он отеческим тоном, — так у нас с тобой дело не пойдет. Мы же тебя не случайно привели сюда. Подумай сам. Если тебя взяли под стражу, значит, на то есть серьезные причины. И напрасно ты запираешься: это только ухудшит твое положение. Я тебе зла не желаю, со мной можно найти общий язык. Мне хотелось бы, чтоб ты правильно оценил ситуацию. Думаешь, зачем меня прислали сюда из Будапешта? Отдохнуть? Из-за того, что врачи рекомендовали сменить мне климат? Нет, сынок. Начальство направило меня сюда, потому что здесь, в этом поселке и в этом уезде, функционирует хорошо организованное коммунистическое подполье. Коммунисты фабрикуют подстрекательские листовки и распространяют их. В Пече, Надьканиже. Немало листовок мы обнаружили и в Боньхаде. Нам удалось установить, что все эти листовки отпечатаны на большом ротаторе, тексты составлены человеком образованным, причем основательно знающим историю. Короче говоря, сынок, я уверен в твоей непричастности к изготовлению этих листовок. Но зато убежден, что ты распространял их. Вместе со своим другом.

— Я тут ни при чем. Не могу понять, о чем вы говорите. У меня и без того забот выше головы. Мама и бабушка болеют, не могут работать. Я единственный кормилец в семье. Это все знают. Есть у меня время распространять листовки!

Харанги прошелся по кабинету. Крепким орешком оказался этот парень. Нелегко будет его расколоть. Чувствуется выучка коммуниста-подпольщика. Вероятно, отец с ним занимался. Или кто-то другой. Форбат уже давно избил бы его или отдал своим костоломам. Но он, Харанги, не сторонник физических мер воздействия. Хотя сейчас это принято и кое-кто считает, что не существует более надежного и испытанного метода. Перед тем как допрашивать заключенного, его нещадно избивают, чтобы подавить его волю, унизить, а когда он уже будет сломлен и морально и физически, внушить, что единственное его спасение — правдивые показания. Нет, Харанги решительно отвергает подобные методы. Тем более если у следователя в руках неопровержимые доказательства. С помощью прямых улик можно припереть к стенке самого хитроумного преступника. А у Харанги есть такие улики. Он остановился перед Миклошем.

— Ты знаешь, что произошло в корчме Йожефа Шиллера во время собрания фольксбундовцев?

Миклош прикинул: в поселке нет человека, который не знал бы об этом событии, так что здесь подвоха быть не может.

— Говорят, неизвестные злоумышленники бросили в трубу дымовую шашку или что-то в этом роде.

— Кто говорит?

— Да все.

— А как, по-твоему, злоумышленники могли забраться на крышу?

Миклош пожал плечами:

— Не знаю. Я об этом не думал.

— Так подумай. Как бы ты, например, проник на крышу корчмы?

— А никак. Зачем, к чертям собачьим, мне туда проникать?

— Ну, хотя бы затем, чтобы заткнуть трубу деревянной пробкой. — Не дождавшись ответа, он повернулся к Форбату: — Приведите Боришку.

Форбат вышел и вскоре вернулся с девушкой. Ее терзали и стыд и страх одновременно. Не смея поднять глаза на Миклоша, она уставилась себе под ноги. Поручик не предложил ей сесть.

— Боришка, скажи нам, пожалуйста, кто заложил дымовую шашку в корчме Йожефа Шиллера?

Девушка прикусила губу, и ее красиво очерченный рот скривился в невольной гримасе. Она достала носовой платок и вытерла вспотевший лоб.

— Смелее! — подбодрил ее Харанги. — Тебе нечего бояться.

— Это он сделал. — Девушка оторвала взгляд от пола. — Миклош Зала.

— Откуда ты знаешь?

— От Марти.

— Что говорила Марти? Расскажи нам подробно.

— Ну, сказала, что они с Миклошем выкурили швабов.

— Каким образом?

Бори задумалась. Метнула быстрый взгляд на Миклоша, который с непроницаемым видом рассматривал потолок.

— Я не знаю. Об этом она не говорила. Сказала только, что впустила Миклоша на чердак, а когда задымилась печка, заперла двери, чтоб никто не мог выйти.

Привели и Марти. Девушка была в полном отчаянии. Слезы из глаз у нее текли сами собой, а увидев Миклоша, она разразилась бурными рыданиями. Миклош пытался взглядом подбодрить ее, но безуспешно. Харанги велел Бори повторить показания, потом повернулся к Марти.

— Так это было?

— Да, — еле слышно произнесла девушка. Она вытерла слезы и с ненавистью взглянула на Бори. — Только ты забыла сказать, что Миклош был не один. Вместе с ним на чердаке находился Имре. Да, да, Имре Давид. Именно он и бросил дымовую шашку. И тебе не удастся его выгородить.

Миклош повернулся к Марти и, незаметно подмигнув ей, громко проговорил:

— Марти, не впутывай сюда Имре. Ты прекрасно знаешь, что его там не было. — Затем обратился к Харанги: — Господин поручик, Имре невиновен, он не имеет к этому никакого отношения. В тот день я видел его только рано утром, когда уходил из дома. Насколько мне известно, он весь день провел с Бори.

— Да, да, он целый день был со мной, — с готовностью подхватила Бори.

Харанги улыбнулся: и слепому видно, что они оба лгут. Ну да пусть. Эта ложь вписывается в его планы. Он подозвал Форбата.

— Занесите в протокол показания Марти и Бори и возвращайтесь. — Затем, когда Форбат увел девушек, обратился к Миклошу: — Я дам тебе бумагу и карандаш, сынок. Опиши как можно подробнее, где и когда ты включился в коммунистическое движение, кто привлек тебя к подпольной работе, какие приходилось выполнять поручения, перечисли, с кем связан, что знаешь об этих людях. Далее. Кто и где печатает листовки, как их распределяют, кто доставляет их в Печ и Надьканижу. — Харанги подошел к окну, раздвинул шторы. Возле зарешеченного окна стоял конторский стол без ящиков. — Неси сюда стул и садись. — Миклош подчинился. Допрос утомил его, но он понимал, что впереди еще много испытаний и необходимо взять себя в руки. В памяти возникли родные лица матери и бабушки. Что же будет с ними?.. Харанги тем временем положил на стол стопку бумаги и карандаш. — Пиши, сынок. Имей в виду, только чистосердечное раскаяние может облегчить твою участь. В противном случае тебя ждет суровый приговор. Ты все понял?

Миклош кивнул. Харанги вышел из кабинета, оставив юношу под присмотром молодого сержанта. Миклош уставился на чистые листы бумаги. О чем писать? Что он распространял листовки? Пусть они сначала это докажут. Он долго вертел в пальцах карандаш, потом склонился над столом и медленно, обдумывая каждое слово, принялся писать.

Харанги направился в камеру Имре. Тот вскочил с койки, сжал кулаки, глаза его сверкали яростью. Что от него хотят? По какому праву держат здесь? С каких пор невинных людей сажают в тюрьмы? Неужели господину Форбату все дозволено? Харанги слушал эти гневные тирады и посмеивался про себя. Настроение у него было приподнятое. Еще бы! Преступники схвачены, следствие на верном пути, осталось размотать этот клубок. Он не сомневался, что Имре и Миклош — члены нелегальной коммунистической партии. Правда, коммунисты сейчас называют себя «партией мира», но не в названии суть.

— Сядь, сынок, успокойся.

— Не тыкайте.

— А к преступникам, сынок, не принято обращаться на «вы».

— Я не преступник, — сказал Имре, садясь на койку. — Закурить можно?

— А есть у тебя сигареты?

— Отобрали.

— Что ж ты курить-то будешь?

— Пусть вернут мои сигареты.

Поручик вынул портсигар, протянул Имре:

— На, угощайся.

Имре взял сигарету, поглядел — «Мэмфис». Такие ему еще курить не приходилось. Он предпочитал «Левенте». Ну да где их взять? Поручик щелкнул зажигалкой. Имре сделал глубокую затяжку. Похоже, с этим типом можно столковаться.

— Перейдем к делу, сынок. Некогда нам тут особенно церемонии разводить. Я пообещал твоей тетке Ирме отпустить тебя восвояси. Так что тебя не посадят. Ты все-таки из порядочной семьи, не то что твой дружок Зала. Ему тюрьма уже заказана. Это как дважды два. А может, и виселица, если фортуна нам улыбнется. Господин Форбат вообще считает, что его сначала надо измордовать как следует, а потом вздернуть.

Имре потрясенно слушал поручика.

— За что вы хотите повесить Миклоша? — спросил он запальчиво.

Харанги, не торопясь с ответом, подошел к зарешеченному окну, выглянул в тенистый двор. Под дикими каштанами два цыгана пилили дрова. Их караулил жандарм из новичков — за спиной винтовка с примкнутым штыком. Арестанты явно были в хорошем настроении, переговаривались, смеялись. Анекдоты травят, не иначе, решил поручик, отворачиваясь от окна. Вопрос юноши покамест повис в воздухе. Вот сейчас и выяснится, подумал Харанги, все ли он верно рассчитал. По его сведениям, Имре Давид самолюбив и упрям, а значит, не станет изворачиваться и возьмет всю вину на себя. Поручик вспомнил историю, рассказанную Зоннтагом: ребята крали фрукты в саду и попались лесничему. Миклош тогда пытался выгородить друга, но тот ему не позволил: он тоже крал и не намерен увиливать от ответственности. Харанги нравилось иметь дело с такими самолюбивыми людьми. При правильной тактике допроса от них довольно легко можно добиться показаний. Но эти люди, как правило, берут вину на себя. Товарищей они не выдают.

— Ты ведь слышал, что произошло в корчме Йожефа Шиллера?

— Об этом все слышали, не я один.

— Возможно, возможно, — произнес поручик. — Но речь сейчас исключительно о тебе. Потому что ты не только слышал об этом случае, но и знаешь преступников.

— Я? С чего вы взяли? Это вам сейчас пришло в голову?

— Нет, сынок, не сейчас. То, что я говорю, сущая правда. История-то довольно простая. Твой дружок Миклош Зала, член коммунистической партии, получает указание от своего руководства совершить акцию против фольксбундовцев. Узнает, что Бауэр проводит собрание в пивном зале корчмы Шиллера. Марти, любовница Миклоша Залы, открывает ему дверь на чердак, оттуда этот негодяй забирается на крышу, затыкает трубу деревянной пробкой, затем возвращается на чердак и бросает в вентиляционный люк дымовую шашку. Марти же тем временем запирает снаружи двери пивного зала. Результат: восемь человек получили тяжелые увечья, отравились, пострадали в сутолоке. Все это мне рассказала Боришка со слов Марти. И побожилась, что хотя ты и друг Залы, но в покушении ты не участвовал, поскольку целый день провел с ней. И, кстати, Зала подтвердил ее показания. Это называется — абсолютное алиби.

У Имре потемнело в глазах. Неужели Бори могла решиться на предательство? Но зачем? И почему она хочет все свалить на Миклоша? Нет, нет, этого нельзя допустить.

— У вас неверные сведения, — тихо произнес он. — Все это сделал я. Миклош только помогал.

— Если я правильно понял, ты сознаешься, что совершил преступление?

— Да. Я в тот день не встречался с Бори. Она лжет. И Миклош тоже. Уж его-то я знаю. Хочет меня выгородить. Только мне этого не надо. Я сам могу ответить за свои поступки.

— Хорошо, сынок. Если ты так считаешь, я тебя слушаю. — Харанги уселся на койку.

Имре начал с того, что он коммунист, что ненавидит немцев, фольксбундовцев считает предателями, потому и совершил на них покушение. Да, трубу действительно заткнул Миклош, но дымовые шашки заложил он, Имре. Три штуки. Признаться, когда и каким образом он связался с коммунистами? Ну, этого от него никто не добьется. Даже под пытками. Господин поручик интересуется, сколько коммунистов в поселке? Достаточно. Но он не знаком ни с одним из них. От кого получил дымовые шашки? Имре готов был к этому вопросу и рассказал легенду, которую они с Миклошем заблаговременно разработали на случай провала. Дело обстояло якобы так. В Бодайк специально приехал человек из Будапешта. Описать его внешность? Ну, на вид ему лет тридцать пять — сорок, примерно на полголовы выше Имре, волосы рыжие, подстрижены коротко, по-солдатски, брови густые, тоже, естественно, рыжие. Глаза зеленовато-голубые, ни усов, ни бороды нет. Речь невнятная: говорит очень быстро и сильно картавит. Где произошла встреча? В станционном буфете. В воскресенье вечером, за неделю до покушения. Имре с Миклошем сидели за столиком и пили красное вино. Подошел будапештский поезд. Они увидели, как из вагона вышел этот рыжеволосый с портфелем и свертком. Зашел в буфет, огляделся, спросил разрешения сесть за их столик. «Конечно, — сказал Имре, — присаживайтесь». Они уже догадались, что это человек из центра.

Харанги нахмурился. Парень явно что-то недоговаривает. Еще масса вопросов осталась без ответов. От кого получен приказ о подготовке покушения? Кто разрабатывал план? Кто сообщил им, что курьер прибудет в воскресенье вечерним поездом из Будапешта? И кто распорядился ждать его в станционном буфете за бутылкой красного вина? И так далее и тому подобное… Но Харанги пока не перебивал Имре, пусть выскажется. Итак, рыжий сел, пожаловался на жару, потом поинтересовался, есть ли в поселке такси. Миклош спросил, как полагалось по инструкции, куда тот собирается на такси ехать. В Сигетвар, сказал незнакомец. Тогда Миклош, опять же по инструкции, ответил: такси нет, но через полчаса с третьего пути отправляется поезд на Сигетвар. Рыжий ушел, оставив сверток. Там оказались дымовые шашки.

Харанги кивнул.

— Хорошо, сынок. Я тебе дам бумагу и карандаш, и ты напишешь все, что сейчас мне рассказал. Только поточней и поподробней. Меня, например, очень интересует, по чьему приказу вы совершили эту акцию. Как его зовут, адрес, где познакомились? Не станешь же ты меня уверять, что вы получили приказ от этого неизвестного? И потом, откуда вы могли узнать, когда он прибудет из Пешта и где его встречать? Короче говоря, сынок, вы с Миклошем меня не интересуете. Связи, явки — вот что мне надо. Ты понял?

Имре молчал. Он уже осознал, что попал в ловушку. Легенда оказалась никудышной. Теперь остается уповать только на господа бога.

Харанги вызвал караульного, велел принести бумагу и карандаш.

— Садись к столу, сынок, и берись за дело. Если что-нибудь нужно будет, скажи господину сержанту. Желаю успеха.

Харанги перешел в кабинет, где сидел Миклош.

— Как успехи, молодой человек? — спросил он. — Всё в порядке?

Миклош кивнул. Поручик подсел к столу, взял исписанные листки, начал читать. Мало радости доставило ему это чтение: здесь почти дословно повторялись показания Имре. Хотя имелись и кое-какие расхождения. Так, например, Миклош писал, что в покушении на фольксбундовцев никто, кроме него, не участвовал. Признавался, что он коммунист, да иначе и быть не могло: для него всегда был примером отец, который стал коммунистом еще в девятнадцатом. Фольксбундовцев он считает предателями и поэтому решил покарать их. Способ получения дымовых шашек совпадал в его показаниях с рассказом Имре.

Харанги скрутил исписанные листки в трубочку и сунул Миклошу под нос.

— Знаешь, как это называется, сынок? Чепуха на постном масле. С этим только в уборную сходить. Как у тебя хватило совести написать такую ахинею и предположить, что я поверю хоть единому слову!.. Но, впрочем, попробую тебе подыграть. Допустим, я поверил. Только хочу кое-что уточнить.

— Пожалуйста.

— Ты член коммунистической партии?

— Нет. Но я все равно коммунист.

— Кто приказал тебе совершить покушение на фольксбундовцев?

— Никто. Я узнал, что у них будет собрание в корчме, и решил выкурить их оттуда.

— Хорошо. А кто тебе сказал, что надо в воскресенье вечером пойти на станцию и встретиться с рыжим курьером, который приедет будапештским поездом и привезет дымовые шашки? Откуда ты узнал пароль и отзыв? Кто назначил место встречи?

— На эти вопросы я отвечать не буду.

— Хочешь узнать мое мнение?

Миклош пожал плечами.

— Я считаю, что здесь, в уезде или в Бодайке, существует хорошо законспирированная коммунистическая организация, самые глупые члены которой — ты и твой дружок Имре. Рыжий курьер из Будапешта и все прочее — сказки для дураков. Дымовые шашки ты получил здесь, в Бодайке, от связника, имя которого ты должен мне назвать, сынок, потому что, если не назовешь, мы с тобой поговорим по-другому. Я знаю, что с тобой был Имре Давид, но коли тебе так хочется взять всю вину на себя — пожалуйста. Я не возражаю. Мне нужно только имя связного.

Миклош отрицательно мотнул головой:

— Можете меня убить. Все равно не скажу.

— Ну, как угодно.

Харанги велел позвать Форбата.

— Плохо дело, господин фельдфебель, — сказал он. — Миклош Зала не хочет со мной разговаривать. Я уж его упрашивал, как мог, но все без толку. Может, вам больше повезет. А я тем временем схожу поужинаю.

— Ясно, — ответил Форбат. — А с тем, другим, что делать?

— Пока ничего. С ним я еще побеседую. Ну, желаю удачи! — Приблизившись к Форбату, он тихо добавил: — Только не забейте его до смерти. Мне нужен живой Зала.

Едва поручик удалился, Форбат и его подручные набросились на Миклоша. Под градом тяжелых ударов юноша дважды терял сознание. Приходя в себя, он кричал от боли, но, когда ему задавали вопросы, еще крепче стискивал зубы. Поняв, что от него все равно ничего не добьешься, Форбат велел прекратить избиение. Миклоша умыли, стали приводить в чувство. Он не мог встать, не чувствовал ни рук, ни ног. Глаза заплыли, все лицо распухло до неузнаваемости и посинело. Он всей душой желал умереть, чтобы больше не мучиться, но его молодой выносливый организм изо всех сил цеплялся за жизнь.

До прихода Харанги Форбат совершил оплошность. Он велел привести Имре и девушек, чтобы показать им в назидание избитого до полусмерти Миклоша. Марти, увидев своего возлюбленного, потеряла сознание. С Бори случилась истерика: заламывая руки, она чуть не до помрачения рассудка орала сквозь слезы, что она этого не хотела, ей, мол, обещали, что никого и пальцем не тронут, сволочи проклятые, как же ей жить после этого! Но она впала в еще большее отчаяние, когда Имре, исподлобья глянув на нее, сказал:

— Никогда в жизни я тебе этого не прощу. — Потом он повернулся к Форбату: — И вам тоже. Бог свидетель, если останусь в живых, все равно я вас убью. — В тот же миг он получил удар резиновой дубинкой. У него еще хватило сил нанести ответный удар — прямо в подбородок Форбату. А потом весь мир для него рухнул во тьму.

Очнулся он от прикосновения чьих-то рук. Увидел склонившегося над ним доктора Вирага и стоявшего чуть поодаль Харанги, но тут же снова закрыл глаза. Его подташнивало, кружилась голова, и казалось, что вся комната ходит ходуном.

— Тяжелое сотрясение мозга, — тихо произнес доктор Вираг. — И разумеется, я никогда не поверю, будто он упал с лестницы и ударился головой о ступеньку. Этот молодой человек основательно избит. Я вынужден, господин поручик, составить судебно-медицинский протокол.

— Если мне не изменяет память, вы прапорщик запаса. Думаю, у вас нет желания отправиться на фронт. В этом цветущем поселке жизнь все-таки спокойнее, чем где-нибудь на переднем крае.

— Но позвольте, это шантаж! — возмутился доктор.

— Шантаж, — с готовностью подтвердил Харанги. — А что делать, если отечество в опасности!

— Господин поручик, я давал врачебную клятву.

— Вы давали клятву лечить больных. А не становиться на сторону врагов родины.

— Но, простите, врачебная этика…

— Клал я с высокой колокольни на врачебную этику! — взвился Харанги. — С вами любое терпение лопнет, не в обиду будет сказано. Это по меньшей мере странно. Чтобы именно вы, человек из высшего общества, ставили правосудию палки в колеса!…

Вираг поднял на поручика отсутствующий взгляд:

— Знаете что, милостивый государь. Отправьте-ка меня лучше на фронт.

— Сначала приведите в порядок этого парня. И второго тоже. А если не будете держать язык на привязи, друг мой, то не на фронт вы отправитесь, а совсем в другое место.

Через две недели Имре уже чувствовал себя довольно сносно. Харанги обратился к начальству с просьбой освободить юношу и получил разрешение. Поручик счел разумным, несмотря на признание Имре, отпустить его на свободу и держать под наблюдением. Он рассчитывал, что Имре попытается наладить связь со своими соратниками или они сами войдут с ним в контакт, чтобы узнать о происшедшем. Но он плохо рассчитал. Доктор Вираг сумел передать Имре весточку от Амалии. Учительница писала, чтобы он не искал с ней встречи, поскольку за ним наверняка установят слежку. Ему необходимо уволиться из глиняного карьера и явиться к инженеру-лесоводу Вальтеру Шонеру, который устроит его на работу в лесничество. Дальнейшие инструкции Имре будет получать от него.

Освободившись, Имре не мешкая отправился на старое место работы, написал заявление об уходе и забрал трудовую книжку. Потом целый день и большую часть ночи провел за разговорами с матерью и бабушкой Миклоша. Разумеется, он не стал им рассказывать, как бесчеловечно избили Миклоша жандармы и при каких обстоятельствах Имре последний раз его видел.

Бабушка — она болела и не вставала с кровати — подозрительно поглядела на Имре:

— А почему же тебя отпустили, а Миклоша еще держат там?

— Не знаю, бабушка. Но поверьте, я не пытался любой ценой спасти свою шкуру и не сделал ничего такого, что могло бы повредить Миклошу.

— Успокойся, Имруш, — промолвила мать Миклоша. — Мы ни в чем тебя не обвиняем. — Она тихо заплакала. — О, боже милостивый, нет у меня больше ни мужа, ни сына. И кто только выдумал эту проклятую политику? Почему люди не могут жить спокойно?

Имре молчал, погрузившись в раздумья. Да и что он мог бы сказать? Что можно сказать женщине, у которой вслед за мужем отняли и сына? И кто знает, увидит ли она его еще когда-нибудь.

На другой день Имре явился в лесничество к инженеру Шонеру. У этого высокорослого тридцатипятилетнего мужчины не сгибалась левая нога, из-за чего он был признан негодным к военной службе. Десять лет назад, участвуя в скачках с препятствиями, он так неудачно упал вместе с лошадью, что сломал левое колено сразу в двух местах. Долго провалялся на больничной койке. Ногу удалось спасти, но с тех пор она не сгибалась.

— А я уже жду вас, — сказал инженер, приветливо улыбаясь. — Присаживайтесь. — Он указал на дубовый стул. Имре сел, с любопытством оглядывая нехитрую обстановку конторы. На стенах — цветные картинки с изображениями деревьев, в застекленном шкафу — образцы минеральных горных пород, банки с различными семенами, шишками, засушенными листьями. Напротив двери висела на стене выделанная кабанья шкура. Шонер достал кисет, набил трубку, закурил.

— У вас трудовая книжка с собой?

— Да. Пожалуйста. — Имре передал инженеру трудовую книжку. Тот заглянул в нее, удовлетворенно кивнул головой, затем звонком вызвал из приемной секретаршу — полнотелую молодую женщину с собранными в пучок волосами.

— Дора, передайте Яблонкаи трудовую книжку господина Давида. С сегодняшнего дня он зачисляется в штат. Будет работать на лесопилке. Оплата почасовая, тридцать филлеров в час. Да, и посмотрите, пожалуйста, в каком бараке имеется свободная койка, чтобы поселить его. — Он задумался, рассеянно попыхивая трубкой. — Выдайте ему сапоги и необходимое снаряжение. И вот еще что. Сегодня он поработает у меня. — Инженер взглянул на Имре: — Косить умеете?

— Конечно. Я с четырнадцати лет работал в поле. И с домашней скотиной умею обращаться.

— Вот и прекрасно, — с удовлетворением проговорил Шонер. — Может, и несколько деньков у меня поработаете. — Он повернулся к женщине: — Все в порядке, Дора. Можете идти. — Подождал, пока секретарша вышла из комнаты, а потом спросил. — Хвоста не было?

— Нет. Абсолютно точно. Я проверял, — ответил Имре.

— Хорошо. Сейчас пойдем ко мне, пообедаем. Потом вам надо будет отдохнуть, а ночью переправитесь через Драву, к Чухаи.

— Я не знаю маршрута.

— Ничего. Вы пойдете не один.

Шонер жил недалеко, примерно в километре от управления, на опушке большого хвойного леса. Его одноэтажный дом с множеством комнат стоял возле шоссе, ведущего на Барч. К дому примыкало около хольда добротной пахотной земли. Участок был обнесен каменным забором вперемежку с живой изгородью. Сразу за домом раскинулся огород, а большую часть территории занимал парк с заботливо подстриженными газонами и декоративными кустарниками. Две огромные овчарки оберегали покой этого дома от непрошеных посетителей.

Шонер отвел собак в их будки и пригласил Имре в дом. Представил ему свою миловидную молодую жену и восьмилетнюю дочь. Имре с удивлением заметил в комнате и доктора Вирага. Шонер тоже удивился при виде гостя:

— Ты уже здесь, Мишка?

— Я решил, что лучше мне пораньше исчезнуть.

— За тобой не следили?

— Нет. В больнице знают, что я ушел по вызову. Амалия позвонила туда от имени управляющего чомадской усадьбы, будто меня там ждет тяжелый больной.

— Ну, тогда порядок, — облегченно вздохнул Шонер. — Выпьем чего-нибудь?

Они пили палинку и беседовали. Имре хмурился, недоумевал, зачем надо уходить из Бодайка, и говорил, что ему совсем не хочется к партизанам.

— Что значит «не хочется»? — осведомился Шонер, прочищая трубку. — Это приказ. — Он снова набил трубку, раскурил ее, не торопясь, словно умышленно тянул время. — А почему, если не секрет, вы не хотите идти?

— Потому что Миклош еще в руках Форбата и Харанги. Как же я могу уйти? Я должен освободить его.

Доктор Вираг поставил рюмку на стол.

— Перестаньте, Имре. — сказал он. — Это романтика. Вы, вероятно, начитались авантюрных романов. Спуститесь на землю. Как вы собираетесь освобождать своего друга? Пойти на штурм жандармерии?

Шонер тихо проговорил:

— Дружочек, Миклоша Залы уже нет в участке. Этого даже доктор Вираг не знал.

— Где же он? — вскочил юноша.

— По моим сведениям, Харанги прошлой ночью отправил Миклоша Залу вместе с Марти в Будапешт. Так что, если вы хотите освободить друга, вам надо сначала поехать в Будапешт и найти его. Как вы себе это представляете?

— Даст объявление в газету, — съязвил доктор Вираг.

Имре взглянул на него с укоризной:

— Почему вы надо мной насмехаетесь, господин доктор? Потому что я люблю своего друга? Неужели это достойно иронии? — В глазах его стояли слезы. — Ведь я спасся только благодаря ему. Он все взял на себя. Как вы не понимаете? Если с ним что-нибудь случится, я никогда себе этого не прощу.

Шонер наполнил рюмки и, когда все выпили, сказал:

— Имре, выслушайте и хорошенько запомните то, что я скажу. Вас, как видно, не очень хорошо подготовили к подпольной работе. Не предупредили, какие опасности нас подстерегают на каждом шагу.

— Ну почему же? Я знал…

— Подождите, мой друг. Сейчас я говорю. Так вот, Миклош Зала взял всю вину на себя. Но жандармов интересует не он сам, а его связи. И если он не признается, его будут пытать. Не так, как в Бодайке. Более основательно и профессионально. Люди там опытные, в подобных делах поднаторевшие. Над нашим другом Залой нависла серьезная опасность. В лучшем случае его посадят, и надолго. Это если он не умрет под пытками. А то еще могут и к смертной казни приговорить. По законам военного времени. И мы в данном случае совершенно бессильны.

Доктор Вираг встал, прошелся по комнате. Остановился около юноши.

— Имре, вы думаете, мы не хотим ему помочь? Хотим. Мы сделали все, чтобы облегчить его участь. Для чего я здесь, как вы считаете?

— Не знаю.

— А для того, друг мой, чтобы помочь Миклошу. Я, когда последний раз делал ему перевязку, обстоятельно поговорил с ним. Дал указание, чтобы он все валил на меня. Будто бы я, доктор Михай Вираг, был руководителем областного комитета «партии мира». Он должен сказать, что от меня получил приказ совершить покушение на фольксбундовцев и я же дал ему дымовые шашки. Он якобы регулярно приходил ко мне домой, где мы печатали листовки и писали письма, которые потом рассылали фольксбундовским главарям. Во время обыска у меня найдут папиросную бумагу, краски, пишущую машинку, то есть все, что Миклош перечислит в своих показаниях. Ну, естественно, он назовет и вас, Имре, расскажет, что вы вместе с Балинтом Чухаи ходили ко мне на политзанятия. Мы уже позаботились и о том, чтобы переправить Катинку, жену Балинта, в безопасное место… В общем, сделали все, что в человеческих силах. Вам это понятно? И Амалия со своей группой может теперь спокойно работать дальше. Шонер взглянул на юношу, улыбнулся:

— Вы успокоились?

Имре кивнул и, в свою очередь, задал вопрос:

— А что будет с родителями господина доктора?

— Они живут в Трансильвании, — сказал Вираг. — До них жандармам уже не добраться, руки коротки. Трансильвания ведь уже освобождена. Невесту мою в Бодайке не знают. Она живет в Папе. Все письма я уничтожил, а ей дал знать, чтобы больше не писала, поскольку я уезжаю за границу. И еще одно, для вашего полного спокойствия: Амалия позаботится о родных Миклоша. Зная ее, я уверен, что все будет в порядке.

…Незадолго до полуночи прибыл проводник от Чухаи — лесной житель средних лет, знавший окрестности, как свои пять пальцев. Он одинаково хорошо говорил и на венгерском, и на сербскохорватском. Три года воевал против усташей, чётников[17] и немцев. На него можно было положиться. Перед расставанием Шонер вручил Имре и доктору Вирагу по парабеллуму с запасными обоймами, обнял их.

— Счастливого пути, товарищи! Надеюсь, скоро встретимся.

— Гора с горой не сходится, Вальтер, — откликнулся доктор Вираг. И они вслед за проводником тронулись в путь.

Миклоша и Марти доставили на хутор Андраши, и на следующий день допросы возобновились. Два дня Миклош придерживался прежних показаний, два дня его истязали. Были моменты, когда ему казалось, что больше он не выдержит. Не раз терял сознание. Но он счел своим долгом пройти через пытки, чтобы потом больше веры было его «чистосердечному признанию». На третий день он сказал:

— Больше не могу. Хватит. Я готов дать показания.

И поведал следующее. Два года назад, когда арестовали отца, Балинт Чухаи привлек его и Имре к подпольной работе. Тогда же они познакомились и с секретарем областного комитета партии доктором Вирагом. Ходили к нему на политзанятия, планировали и обсуждали предстоящие акции. От него получили задание провести операцию в корчме Йожефа Шиллера, он же дал им и дымовые шашки. В домашней лаборатории доктора Вирага они печатали листовки на ротаторе германского производства, который, насколько Миклошу известно, доктор Вираг купил у немецкого военнослужащего. Теперь — что касается распространения листовок. Их упаковывали в коробки из-под медикаментов. Пару раз Миклош якобы видел, как их забирал некий лейтенант медицинской службы, приезжавший на санитарной машине. Он так подробно описал этого несуществующего лейтенанта и так искренне изображал раскаяние, что следователи в результате приняли на веру каждое его слово. С этого и надо было начинать, сказали ему, тогда бы не пришлось вынести столько напрасных мучений. Так-то оно так, ответил Миклош, но кому не хочется выглядеть героем. Ну а Марти не имеет никакого отношения к коммунистической организации и даже не догадывается о подпольной деятельности Миклоша. Она любит его и согласилась ему помогать, считая покушение на фольксбундовцев всего лишь невинной шуткой.

Показания Миклоша занесли в протокол. В доме доктора Вирага произвели обыск, — найденные там вещественные доказательства подтвердили показания юноши. Десятого октября его вместе с Марти перевели в военную тюрьму на проспекте Маргит, и двадцатого они предстали перед судом. Марти оправдали за недостаточностью улик, а Миклоша, учитывая чистосердечное признание, приговорили к десяти годам тюремного заключения.