Друзья и соседи

Сон

Заместителю начальника отдела труда и зарплаты Главного управления материально-технического снабжения Министерства местной промышленности Василию Аристарховичу Козодоеву приснилось, что он лебедь.

Ему привиделось, что он — мужчина средних лет, склонный к полноте и раннему облысению — запросто превратился в птицу, всем своим обликом выражающую грацию, в чём сможет легко убедиться каждый, кому посчастливится увидеть известное хореографическое произведение «Умирающий лебедь».

Для того чтобы наиболее точно передать характер необыкновенного сна В. А. Козодоева, предоставим ему слово.

— Прежде всего хочу официально заявить, — сказал Василий Аристархович, — что, поскольку сон — явление бесконтрольное и стихийное, я, как единственный очевидец, никакой ответственности за содержание своего сна нести не могу.

А теперь я изложу сон в порядке видения.

Сперва я увидел озеро. Потом на берегу заметил довольно-таки оживлённую группу сослуживцев, в частности — плановика Братцева, машинистку Веру Свекольникову, бухгалтера Шуйскую Нину Ивановну и артиста Сергея Филиппова. Хочу сказать, что присутствие артиста в нашем коллективе даже во сне показалось мне случайным.

Все лица, которых я назвал, сидели на траве и ели воблу. Кто-то из них пил пиво, но кто — уже не помню. «Интересно, где они достали воблу?» — подумал я и вдруг чувствую, что плыву по воде.

Как раз в этот момент Вера Свекольникова закричала: «Товарищи! Смотрите! Наш Козодоев превратился в лебедя!»

И тут я взглянул на себя со стороны.

И что же я увидел?..

Я увидел, что совершенно раздетый, в одних только перьях, плыву по водной глади, красиво изгибаю шею, как положено лебедю, и смотрю на наших товарищей.

И вдруг я вижу начальника главного управления Мумухина, который, не считаясь со своим ответственным постом, лично прыгает в воду и плывёт ко мне стилем брасс. Подплывает, я с ним здороваюсь, а он вместо ответного приветствия качает головой и заявляет по моему адресу: «Хорош гусь!»

Тогда я взмахиваю крыльями, улетаю от руководства и пою лебединую песню.

А потом я просыпаюсь.

Василий Аристархович закончил свой рассказ, и мы разглядели в его глазах горькую обиду и душевную боль.

Причиной этого явилось решение руководства освободить тов. Козодоева В. А. от занимаемой должности.

На вопрос тов. Козодоева, заданный им с иронической улыбкой: мол, достаточно ли уважительная причина для увольнения — временное превращение работника главка в водоплавающую птицу? — последовал ответ, что история с лебедем переполнила чашу терпения руководства и общественности.

Дело в том, что в текущем году тов. Козодоев видел уже целый ряд более чем странных сновидений.

В первом случае ему приснилось, что он забивает «козла» с бывшим премьер-министром Великобритании.

Во втором случае в самом конце квартала тов. Козодоеву приснилось, что он едет на курорт с одной популярной киноартисткой, фамилию которой мы по понятным соображениям не называем.

Памятуя о том, что сны относятся к категории явлений неуправляемых, мы решили встать на защиту тов. Козодоева.

Настоящее выступление было уже подготовлено к печати, когда пришло письмо за подписью тов. Mумухина.

Мы с глубоким удовлетворением отмечаем, что руководство тоже определяет сон как явление подсознательное и в связи с этим указывает, что любой человек, вне зависимости от занимаемой должности, пола и семейного положения, имеет законное право видеть во сне всё, что ему угодно, но только в тех случаях, как справедливо замечает тов, Мумухин, если сновидения являются человеку не на работе, а дома.

Последнее обстоятельство, к сожалению, лишает нас возможности помочь Василию Аристарховичу Козодоеву.

Тяжёлая потеря

Трудно сказать, где они познакомились. Вероятней всего, в какой-нибудь очередной командировке.

Братья Клюевы и Тархунский работали в разных организациях, но их объединяла общая профессия. Все трое именовались толкачами.

Изобретатель этой странной профессии не оставил следа в истории, благоразумно пожелав остаться неизвестным, но самое изобретение оказалось удивительно живучим.

Мы просим любезного читателя представить себя а роли директора предприятия.

Предприятие ждёт не дождётся груза из пункта Н. Однако в пункте Н, с отправкой груза не торопятся. И здесь на сцене появляется толкач. С долгосрочной командировкой в кармане толкач отбывает в пункт Н., имея целью: подтолкнуть, поднажать, провернуть, продвинуть.

Дальнейший успех операции зависит исключительно от способностей толкача.

Здесь мы вынуждены приоткрыть завесу над отдельными моментами личной жизни командированных толкачей.

Обладая большим количеством свободного времени, толкачи распоряжаются таковым по-разному. Одни, имеющие тяготение в культуре, посещают театры, стадионы и концертные залы. Другие же (меньшая часть), пользуясь свободным временем, совершают переезды в низменных, точнее, сказать, в корыстных целях.

Лица, упомянутые в начале нашего повествования, относились ко второй группе.

Занесённые командировкой в некий благодатный городок, братья Клюевы и Тархунский совещались в тесном гостиничном номере.

— Друзья, — сказал Тархунский, — пункт Н. задыхается без чайной посуды. Этому же пункту необходима мануфактура. Габардин и сервизы мы отгрузим отсюда и отправим, скажем, в…

— Минуточку, — сказал Клюев-старший, — интересно, как мы это будем грузить?

— Погрузим нормально.

— Нормально?.. Пластинки мы уже грузили нормально. А что было потом?

— Да… — вздохнул Тархунский.

История с пластинками ещё жила в его памяти. При проверке железнодорожники обнаружили в поклаже братьев Клюевых и Тархунского три сотни пластинок одного наименования. Попытка объяснить сие страстной любовью к музыке вообще и к данной мелодии в частности успеха не имела. Пластинки были изъяты, и меломаны чудом избежали возмездия.

— Как же мы будем грузить товар? — повторил вопрос Клюев-старший.

— А если «подмазать» багажную инспекцию? — грубо предложил Клюев-младший.

— Это не выход, — сказал Тархунский. — Забыл, что случилось, когда ты пытался сунуть багажному работнику в Сызрани флакон одеколона? А?..

— Да, — горестно усмехнулся Клюев-младший. — Было довольно неприятно…

— Что же нам делать? — спросил Клюев-старший, отличавшийся скудостью фантазии.

— Греют сейчас за спекуляцию, — скорбно заметил Клюев-младший, — просто кошмар!..

— Не надо ставить точки над «и», — сказал Тархунский. — Я придумал. Братья, мог у вас быть дядя?

— При чём здесь дядя?

— Мог ваш дядя скоропостижно скончаться? Мог!.. Так повезём вашего покойного дядю хоронить на родину.

— Что-то я ничего не пойму, — сказал Клюев-старший.

— А я всё понял, — сказал Клюев-младший. — Здорово придумано, — он подмигнул Тархунскому, глаза которого горели неистовым огнём.

— Решено! — властно сказал Тархунский. — Повезём хоронить вашего покойного дядю.

— А почему именно нашего? — осторожно спросил Клюев-старший. — Может быть, лучше твоего? — добавил он, разобравшись наконец в хитроумной комбинации Тархунского и надеясь свалить всю ответственность на плечи инициатора.

— Один сирота — пустяк, а двое — это уже большое горе. Даже железнодорожники — и те плакать будут.

— Ну, кто будет плакать, это пока неизвестно, — неуверенно сказал Клюев-младший, — но всё же покойный дядя, я считаю, должен пройти.

На следующее утро на вокзале появилась скорбная процессия. Братья Клюевы несли большой гроб. Они сгибались от усилий, и человеку со стороны было трудно понять, что больше тяготит несчастных: тяжесть праха или горечь утраты? За гробом с венком шёл печальный Тархунский. Венок украшала муаровая лента с трогательной надписью: «Спи спокойно, дорогой дядя! Мы вечно будем тебя помнить. Спи спокойно. Наша любовь с тобой. Спи спокойно».

Назойливое повторение фразы «спи спокойно» свидетельствовало, с одной стороны, о явном беспокойстве осиротевших братьев, а с другой стороны — об отмеченной уже нами скудной фантазии Клюева-старшего, который являлся автором эпитафии.

Когда процессия подошла к товарному вагону, Тархунский взглянул на гроб и вздрогнул.

— Стёпа, — тихо сказал он Клюеву-старшему, — интересно, кто это написал?

Братья опустили драгоценную ношу. На боковой стенке гроба рукой Степана Клюева было написано: «Не кантовать», а на крышке начертано: «Верх». Это являлось явной перестраховкой, так как вряд ли кому-нибудь могла прийти в голову сумасбродная мысль ставить прах «на попа».

Тархунский не стал ждать объяснений и прикрыл надпись венком.

Гроб установили в товарном вагоне. Весь день и всю ночь несли бессменную вахту у гроба осиротевшие братья.

Тархунский находился в соседнем вагоне. На одной из стоянок он вдруг услышал пеньё. Клюев-старший проникновенно вопрошал:

— Где ж вы, где ж вы, очи карие?..

Тархунскому пришлось срочно вмешаться и пресечь кощунственное песнопение, попутно объяснив удивлённому проводнику, что горе по поводу тяжёлой утраты помутило разум старшего из сирот.

На станции назначения дверь вагона открыли и гроб вынесли на платформу. Горе братьев не поддавалось описанию. Вспышка родственной скорби была особенно шумной, когда у гроба остановился человек в железнодорожной форма, лицо которого показалось Тврхунскому знакомым.

«Где-то я его видел или он меня» — подумал Тархунский.

Железнодорожник ознакомился с надписью на ленте.

— Молодой человек был? — спросил он с участием.

— Безвременно скончался, — грустно сказал Тархунский.

— Девяносто лет, — бухнул Клюев-старший и, поняв, что дал маху, на всякий случай заплакал.

— От чего умер? — спросил железнодорожник.

— От гриппа, — сообщил Тархунский.

— Видать, крупной был комплекции?

— Гигант, — уверенно сказал Тархунский, вспомнив о тяжести гроба, — богатырь.

— Понятно, — сказал железнодорожник, — понятно… — Он вдруг наклонился и, багровея от усилий, приподнял гроб. — Тяжёлый дядя, — сказал он, и в глазах его сверкнули холодные огоньки.

— А у него под конец водянка была, — пояснил Тархунский.

— Понимаю, — сухо сказал железнодорожник. — Попрошу покойничка на весы.

— Как? Как вы можете так обращаться с прахом? — возмутился Тархунский.

Говорить приходилось ему одному, так как перспектива вторично потерять дядю на этот раз уже окончательно лишила братьев дара речи.

В багажную кладовую гроб доставили весёлые носильщики. Не выдержав душевных потрясений, братья были уже не в силах нести драгоценный прах.

Изъятие останков состоялось через четверть часа.

Братья Клюевы проследовали в транспортное отделение милиции.

А в багажной кладовой сидел одинокий Тархунский и тихо плакал над гробом.

Гроб был пуст.

Три целых шестьдесят две сотых

И знаю, возможно, я обращаюсь не по адресу, но это не имеет значения. Лично я считаю, что на сегодняшний день просто-таки необходимо усилить научную пропаганду среди населения. Все граждане должны быть в курсе современных научных достижений, чтобы отдельные товарищи не позволяли себе пудрить мозги любому и каждому.

Фамилия Сусекин вам, конечно, ничего не говорит. Не такая это личность, чтобы её все кругом знали. Данный товарищ служит инженером у нас в службе быта.

Примерно месяц назад состоялся коллективный выезд работников нашей системы за город в зону отдыха с целью погулять и подышать воздухом.

И вот именно там, на отдыхе, во время игры в волейбол Сусекин внимательно поглядел на товарища Брындина из прачечной самообслуживания и сказал мне в моём присутствии:

— Смотрите, наш Брындин принимает и гасит мячи и даже не подозревает, что не сегодня-завтра пойдёт на повышение.

Я его спросил:

— Откуда у вас такие сведения?

Сусекин говорит:

— Мне подсказал мой внутренний голос и плюс к тому, а это самое главное, научный анализ.

Я говорю:

— Это что ж за анализ?

Сусекин говорит:

— Каждый человек, где бы он ни работал, о свободное время излучает ионы.

Я говорю:

— Возможно. Лично я не замечал.

Сусекин говорит:

— Они днём излучаются, когда кругом светло, поэтому мало кто их видит.

Я говорю:

— И какой же вы делаете анализ?

Сусекин отвечает:

— Я беру плотность прохождения, прибавляю температуру воздуха и вычитаю кровяное давление. Если результат делится на семь без остатка, этот человек, или, проще сказать, объект, для меня открывается целиком и полностью.

Тогда я говорю:

— А как он откроется, если он сам не в курсе, что он может ожидать в ближайшее время?..

Сусекин говорит:

— Тогда я из верхнего давления вычитаю нижнее и опять всё делю на семь. Если в итоге выйдет три целых шестьдесят две сотых, человек мне ясен как стёклышко.

После нашего разговора прошло не больше пяти дней, и Брындина назначили директором фабрики-прачечной в новом микрорайоне.

Меня, конечно, это дело исключительно заинтересовало. Прихожу к Сусекину и говорю:

— Ионы вам не соврали — Брындин пошёл на повышение. Не могу ли я лично насчёт себя узнать, какие у меня намечаются ближайшие перспективы?

Сусекин говорит:

— Не всегда ионы дают всеобщее и обязательное излучение. Наиболее наглядно они выделяются у активных объектов, одним словом, у энергичных товарищей. Не хочу вас обижать, но ваши ионы пока себя никак не проявляют.

Я, конечно, обиделся, но виду не подал.

— Значит, у меня не проявляют, а у других проявляют?

— Не у всех. Вот уж у кого они излучаются, так это у Морковина. Ионы из него так и брызжут — человек, безусловно, на пороге повышения.

Можете представить: недели не прошло — и пожалуйста, назначают Морковина в Дом быта на руководящую работу.

Честно сказать, это меня заело, захожу опять к Сусекину. Я говорю:

— Прошу приглядеться к моим ионам, потому что мне надо знать, на что я могу рассчитывать.

Сусекин говорит:

— Мне придётся высчитывать положительный и отрицательный заряд. Минуточку. В итоге — двести восемьдесят девять. На семь не делится. Боюсь, что у вас дело пахнет выговором.

Тогда я говорю:

— У меня к вам больше вопросов нет, и ваш научный анализ мне ни к чему. Меня одно только интересует: откуда вам известно моё кровяное давление, если я его сам года два не мерил, а?

Тут Сусекин, конечно, растерялся, потом говорит:

— В некоторых случаях я беру средние цифры: сто двадцать — восемьдесят, остаток делю на семь, и в итоге всё получается один к одному.

Получив такую информацию, а именно — предсказание выговора, я нисколько не удивился, когда в приказе по управлению схватил выговор за нарушение технологии и халатное отношение к работе.

Выговор в приказе — это, конечно, не подарок. Но меня в данном конкретном случае интересует другое. Неужели ж несколько отдельных случаев порчи и утери шерстяных и синтетических изделий, а также случая невнимания к клиентам со стороны приёмщиц в зале индивидуальных барабанов для химчистки оказали такое большое влияние на излучение ионов, что даже человек, непосредственно в химчистке не работающий, мог разглядеть в перспективе вышеупомянутый выговор?

Желая в данном вопросе разобраться лично, я посоветовался с одним деятелем науки. Сам он работает философом, а третий товарищ, который был с нами, тоже имеет прямое отношение к научному миру: он служит на автобазе Академии наук. Все они в один голос заявили, что гражданин Сусекин делает не что иное, как пудрит народу мозги, если он берётся предсказывать разные моменты в жизни отдельных работников.

О чём говорит этот случай? О том, что давно пора пошире развернуть научную пропаганду среди населения, чтоб выбить из рук почву у тех товарищей, которые в современной обстановке вводят людей в заблуждение и наводят тень на плетень.

Вызывает меня директор…

Вхожу к нему в кабинет, он указывает на кресло и говорит:

— Вы, наверно, догадываетесь, зачем я вас пригласил?

Я говорю:

— Если бы я мог обо всём догадываться я был бы мудрец но я не мудрец и к сожалению не обладаю свойством заранее угадывать но вообще такие люди бывают у нас в школе учился один паренёк по имени Гена…

Директор говорит:

— Про Гену потом. А пока послушайте, что я вам скажу…

— Слушаю.

— Недоволен я вами.

— Что вы имеете в виду?

— Вместо того чтобы заниматься делом, вы, образно выражаясь, сидите и размазываете кашу по тарелке…

— Какую кашу? Конкретно.

— Манную.

Я говорю:

— Вы знаете почему я спросил какую кашу потому что не всякую кашу можно размазать по тарелке если гречневую сварить покруче вы её нипочём не размажете при всём старании она только будет рассыпаться помню отдыхал я в Макопсе был у нас там повар…

Директор говорит:

— Об этом потом.

Я говорю:

— Пожалуйста я просто хотел привести наглядный пример чтобы вы сразу поняли мою мысль чтобы вы уловили что я хочу сказать хуже нет если тебя неправильно истолкуют ты говоришь одно а люди понимают совершенно другое и в итоге выходит недоразумение…

Директор говорит:

— Три дня назад вы должны были сдать отчёт.

Я говорю:

— Зачем мне это объяснять зачем если б я был посторонний гражданин другими словами человек который работает совсем в другом учреждении тогда конечно стоило бы ввести данного товарища в курс дела а раз он ориентирован в данном вопросе значит он надо полагать смекает что ему нужно на сегодняшний день сделать вы только поймите меня правильно я никогда не стал бы останавливаться на этом вопросе кабы не было отдельных случаев когда поставленная задача выполнялась не на все сто процентов не от начала до конца а так спустя рукава тяп-ляп шаляй-валяй…

Излагаю я свои мысли, гляжу на директора, а он сидит с закрытыми глазами и тихо спрашивает:

— Где отчёт? Отчёт где?

Я говорю:

— Вы знаете товарищ директор что я больше всего в вас ценю не знаю как на других людей но на меня ужасно тяжело действует любая попытка подойти к делу абстрактно я что люблю я люблю когда мне прямо задают вопрос на который я в свою очередь должен ответить если человек готов и как говорится созрел чтобы конкретно ответить на вопрос то не о чём говорить и совершенно не к чему разводить лишние дискуссии а надо просто и самое главное кратко по-деловому изложить своею принципиальную позицию вы меня понимаете?

Директор выпил стакан воды и говорит:

— Понимаю. А ещё лучше я понимаю сотрудников отдела, которые все, в один голос заявляют, что…

Я говорю:

— Извините я вас перебью это я считаю очень важно если все сотрудники заявляют одно и то же к этому обязательно стоит прислушаться…

Директор говорит:

— Вас интересует, что они заявляют?

Я говорю:

— Мне просто-таки смешно хорош бы я был если бы меня не интересовало то что заявляет целый коллектив конечно это меня весьма интересует и прошу вас дайте ответ на вопрос который вы передо мной заострили что же именно они…

— Они говорят, что не работаете, а с утра до вечера только и делаете, что…

Я говорю:

— Продолжайте я очень внимательно слушаю вот вы сейчас махнули рукой но мне пока что неясно что вы хотели сказать в отношении меня как человека который почти что год живёт в коллективе дышит с ним одним общим воздухом который помогает человеку жить и выражать свои мысли которые в свою очередь…

Директор говорит:

— Я сейчас сойду с ума.

Я говорю:

— Должен вам сказать что когда я говорю меня не остановят ни жесты ни ваше махание рукой ни хватание за голову и за свой воротничок с целью его расстегнуть так что будем считать что мы с вами не договорили и многое в отношении меня для вас осталось пока что неясным и в частности то какой работник трудится в руководимом вами учреждении и то что вы сейчас принимаете какую-то пилюлю и хватаетесь рукой за сердце не вносит к сожалению ничего нового в решение данного так сказать конкретного вопроса который можно сказать…

Сигнал

Будь я посмелей, прямо сейчас узнал бы номер и позвонил лично министру связи. Сказал бы: здравствуйте, товарищ министр! Говорит некий Попов. Вы меня, конечно, не знаете, но это значения не имеет. Звоню вам с целью сигнализировать об отдельных недостатках в работе почты. Я оторву вас всего на пять минут и скажу, что двигало моим пальцем, когда я набирал ваш номер телефона.

Работаю я в Межстройремконторе. Приглашает меня управляющий и говорит:

— Семён Семёнович! Вот письмо, которое я получил с утренней почтой. Чтобы нам зря не терять время, я вас познакомлю, товарищ Попов, с этим, прямо скажу, малоприятным письмом…

«Уважаемый товарищ управляющий! Я долго думала — писать или не писать, а потом решила — напишу, открою глаза руководству конторы. Как женщина и, возможно, будущая мать, хочу описать личность вашего сотрудника С. Попова.»

Не стану подробно излагать письмо неизвестной мне женщины, скажу только, что она обвинила меня в том, что, находясь на работе, я больше работаю языком, чем головой и руками, что я дружу с теми напитками, которыми торгуют с одиннадцати до семи, и что некоторые женщины, в том числе и она, не раз меня предупреждали, что моей аморалке рано или поздно придёт конец.

Когда управляющий зачитал письмо, я сразу заинтересовался:

— Кто автор? Внизу подпись — «В. С.». А кто такая «В. С.»?

Управляющий говорит:

— Не знаю, товарищ Попов. Вам видней.

Я говорю:

— «В. С.» — одни инициалы. Можно считать, что это — анонимка.

Управляющий говорит:

— А если это женская скромность? У нас разговор с глазу на глаз. Меня интересует, последует ли с вашей стороны немедленное опровержение?

Я немного подумал и говорю:

— Хорошо. Пожалуйста. Могу коротко ответить.

Чтоб это дело не затягивать, пройдём по пунктам. Насчёт того, что я много работаю языком, это безусловно намёк, что я в рабочее время люблю рассказывать товарищам кинофильмы и телепостановки. А если я иной раз преподношу анекдоты, то исключительно с целью вызвать у членов коллектива здоровый смех и бодрость, которая в итоге повышает трудовые показатели. То же самое с кроссвордами. Когда их заполняешь, проявляется работа головой. Я тут полдня гадал — город в Индии, шесть букв, третья буква «эм». Оказался Бомбей.

Теперь по линии напитков. Это она, наверно, имеет в виду тот факт, когда я в пивном баре случайно упал со стула, верней, сел мимо. Это любой человек может промахнуться. Я это и старшине милиции сказал, когда меня провожали из бара. Это раз. И второе — не надо грубо искажать факты, пивом торгуют с утра до вечера, это каждый ребёнок знает. А насчёт крепких напитков, то когда наши меня встретили, я шёл с юбилея одного друга, который свой юбилей отмечал как раз в обеденный перерыв. А если «В. С.» имеет в виду штраф, то было бы ей известно, что меня оштрафовали не за то, что я был на юбилее рядом с магазином «Гастроном», а за то, что я перебежал улицу в неуказанном месте.

А теперь перейду к так называемой аморалке. Я ж не мальчик и всё отлично понимаю. Ей наболтала разные глупости одна женщина. Не хочу называть её имя. Она интеллигентный человек, работает в зоопарке, в бухгалтерии. Когда мы познакомились, она ещё смеялась, потому что я довольно-таки удачно сострил. Я ей так сказал: «Я вижу, вы зверски устали от зверей и потому тянетесь в компанию людей». А то, что я не сообщил ей, что женат, то я просто не хотел утомлять её излишней информацией. Вот так. А охладеть или, проще говоря, остыть любой человек может…

Пока я давал своё опровержение, управляющий молчал, глядел в окно и скручивал в трубочку конверт.

А в заключение я сказал:

— Думаю, теперь вам ясно. Вы понимаете, что всем её обвинениям грош цена!..

Управляющий раскрутил конверт, посмотрел на него, потом на меня и вдруг спрашивает:

— Как именуется наше учреждение?

Я говорю:

— Могу напомнить. Межстройремконтора.

— Совершенно точно. А как называется учреждение, в которое вход с улицы Чехова?

Я пока ещё не понял, почему он задаёт мне такие вопросы, и отвечаю:

— Межремстройконтора.

Управляющий говорит:

— Значит, у нас сперва «строй», а потом «рем», а у них наоборот — сперва «рем», и уже потом «строй»… Всё-таки плохо, когда одна организация полностью дублирует вторую.

Я говорю:

— Да. Были такие разговоры.

Управляющий говорит:

— Выходит, опять надо вернуться к этому вопросу…

Он говорит, а у меня такая мысль: «Жалеет, что пригласил и вызвал на откровение, самому стало неудобно. Теперь хочет перевести разговор на другую тему».

А управляющий протягивает конверт:

— Прочитайте повнимательней, что здесь написано.

Я читаю: «Улица Чехова, 7/15. Межремстройконтора. Управляющему».

И тут у меня вдруг наступает полное просветление ума.

Я говорю:

— Почта ошиблась. Не в ту контору письмо доставила. Значит, это всё не про меня, а про совершенно другого Попова!

А управляющий слегка улыбается и говорит:

— Да. Произошла ошибка. Теперь я вспоминаю, у них тоже работает Попов. Сергей Александрович. Главный инженер и, насколько мне известно, весьма достойный человек.

Я говорю:

— Так-то оно так, но письмо есть письмо. Давайте я его запечатаю и исправлю ошибку почтовых работников.

А управляющий задумчиво на меня посмотрел и говорит:

— Ошибки нужно исправлять.

Когда я вышел от него, я себе так сказал: будь я посмелей, узнал бы номер и позвонил лично министру связи насчёт того, что надо улучшать работу почты. Я бы сказал: здравствуйте, товарищ министр! С вами говорит некий Попов…

Утехин и другие

Закрыв глаза и уронив голову на ладонь, Утехин тяжко грустил.

Сегодня суббота. После работы он обещал сразу приехать домой. Он собирался пойти с женой в театр. Кроме того, нужно было ещё успеть наладить ребятам телевизор, что-то там с ним стряслось. Такой был хороший план, и всё сорвалось. А кто виноват? Кто его уговорил зайти выпить по случаю субботы? Выпить выпили, но потом все куда-то ушли, а он, Утехин, остался.

В закусочной было людно. Рядом за столиками ели, пили, разговаривали, между тем никому и в голову на приходило, что Утехину грустно.

Прерывисто вздохнув, как ребёнок после долгого плача, Утехин стукнул кулаком по столу и, обращаясь к вазочке с салатом, вызывающе спросил:

— На каком основании вы мне замечания делаете? Что ж вы думаете: если вы начальство, значит, вам можно вмешиваться, да? А может, это моё личное, персональное дело. Я вам не указываю? Не указываю. И вы мне не указывайте!..

Утехин налил рюмку. Выпил.

— «Недостойное поведение, недостойное поведение»! Что, человеку уж и выпить нельзя? Что я, алкоголик?

Задушевную беседу с салатницей прервал высокий хрипловатый голос:

— Извиняюсь, разрешите к вашему столику?

Утехин обрадовался. Наконец-то появился желанный собеседник. Смахнув со стола крошки, а заодно и пустую тарелку, он встал и широким жестом указал на стул:

— Прошу.

Сосед оказался на редкость общительным человеком. Опрокинув стопку, он бодро сказал:

— Я почему к вам за столик сел — вижу, культурный человек сидит, не скандальничает, ожидает, пока ему ремонт сделают. Я таких заказчиков очень уважаю.

— Почему вы меня заказчиком называете? — удивился Утехин.

— Раз я мастер ателье «Ремонт обуви», значит, для меня все люди заказчики. На общем основании. В порядке живой очереди. И конец. И точка. И всё. И будь здоров.

— Простите, ваше имя-отчество?

— Хлобыстов Елизар Иваныч.

— Очень приятно. Если не возражаете, я вас буду звать просто Вася.

— Пожалуйста. Об чём разговор. — Великодушию Хлобыстова не было границ.

Друзья заказали водки и полдюжины пива. Через полчаса они уже были на «ты». Держа собеседника за пуговицу, Утехин облизывал губы и говорил:

— Вася, ты меня уважаешь?

— Уважаю. А ты меня уважаешь?

— Уважаю. В состоянии ты понять, что я обиженный человек? Тарасов Николай Григорьевич — начальник главка. А Утехин кто? Утехин рядовой работник. А если рядовой работник желает выпить, может начальство запретить?

— Не имеет полного права.

— Но он же меня на прошлой неделе вызвал и говорит: «Товарищ Утехин, на вас жалуются сотрудники, мне звонила ваша супруга. Вы, — говорит, — работать стали хуже и пьянствуете, ведёте себя недостойно». Ну ты мне скажи, Миша, могу я это спокойно слушать?

Наречённый Мишей Хлобыстов покачал головой.

— Ты ж не на производстве пьёшь, правильно?

— Ясное дело.

— Значит, конец. И точка. И всё. И будь здоров.

— Главное дело, — взорвался Утехин, — если вы, говорит, не прекратите это безобразие, нам придётся расстаться.

Он стёр рукавом слезу и грохнул по столу.

— Ты не расстраивайся. Давай выпьем. — Хлобыстов налил Утехину. — В случае чего оформляйся к нам в ателье. Подучишься и будешь работать как человек.

— Не могу я в сапожники идти, — скорбно сказал Утехин, у меня среднее техническое образование. Знаешь что, Вася, давай куда-нибудь уедем от начальства.

— Куда?

— В Курск.

— Договорились. Тем более Курск моя родина. Я сам в Краснодаре родился. Сядем на поезд и уедем. Пусть Егоров рыдает, волосы на себе реет, что такого работника потерял.

— Не Егоров, а Тарасов.

Они чокнулись и выпили.

— У тебя Тарасов, у меня Егоров. Директор ателье. Только от него и слышишь: «Хлобыстов, ты мне план срываешь!.. Хлобыстов, ты не нынче-завтра алкоголиком заделаешься!» Что твой начальник, что мой директор — одного поля ягоды. Поехали, и конец. И точка. И всё. И будь здоров.

На Казанском вокзале, куда приятели прибыли на такси, билетов в Курск почему-то не оказалось. Пришлось тут же изменить маршрут.

— Поедем в Раменское, — сказал Хлобыстов, — тоже будет неплохо…

Стоя в вагоне электрички, Утехин и Хлобыстов, с трудом сохраняя вертикальное положение, нежно смотрели друг на друга и порывисто обнимались.

В вагоне было по-субботнему тесно. Нагруженные корзинками и свёртками москвичи торопились за город, на дачи.

Утехину опять стало грустно, и он предложил спеть. Его дружок не возражал, и они запели. Громкий дуэт их не отличался стройностью. Видимо, сказывалось отсутствие школы. А может быть, виною этому было то, что Утехин пел «Спи, моя радость, усни», а Хлобыстов «Из-за острова на стрежень». На этот разнобой в репертуаре указал сотрудник железнодорожной милиции, который к полному удовлетворению слушателей высадил солистов из вагона.

Оставшись на платформе, Утехин плюнул вслед ушедшему поезду, а Хлобыстов выразил своё неудовольствие в таких непарламентских выражениях, что, будь они услышаны милиционером, ателье «Ремонт обуви» надолго лишилось бы одного из своих сотрудников.

Шатаясь по платформе, приятели завернули в буфет, взяли ещё по стопке и по кружке пива. Потом Утехин купил в киоске все шесть экземпляров книги «Спутник ветеринарного фельдшера». Три книги он вручил Хлобыстову, две оставил себе, а одну решил преподнести ожидавшей поезд даме в соломенной шляпе. Однако дама от подарка почему-то отказалась и, отбежав в сторону, всплеснула руками.

— Боже мой, еле на ногах стоят. И ведь, наверно, оба семейные. Позор!..

Прочитав название станции — «Быково», Хлобыстов обрадовался.

— Друг! — закричал он. — У меня ж тут зять живёт, в Быкове. Сейчас зайдём к нему, выставим его на пол-литра.

— Нет, — неожиданно заартачился Утехин, — не пойду я к твоему зятю. Не нуждаюсь. Я сегодня зарплату получил.

Пошарив в карманах, Утехин пожал плечами. Странно — столько было днём денег — и где они? Осталась самая малость.

Адреса зятя Хлобыстов не знал. Он смутно помнил, что тот живёт где-то здесь, в Быкове.

Держась за Утехина, Хлобыстов повёл приятеля в неопределённом направлении.

Спотыкаясь о корневища сосен, пугая громким пением дачников, оба шагали по просеке, смело форсируя лужи.

— Ты дороги не знаешь, — заметил Утехин, ударяясь в темноте о сосну, — дурак ты, вот ты кто!

— Знаю, будь спокоен, — сказал Хлобыстов и тут же рухнул в лужу, увлекая за собой Утехина.

— Это какая река? — осведомился Утехин, делая безуспешную попытку выбраться на сушу.

— Лично я не знаю. Зять знает.

Они поплелись дальше.

— Вася, давай загорать, — предложил Утехин, стаскивая с себя пиджак.

— Ночью загорать вредно, — авторитетно заявил Хлобыстов.

Освещённое луной, в стороне сверкнуло зеркало пруда.

— Давай искупаемся, — подал идею Утехин и, сев на землю, снял туфли.

Хлобыстов взял утехинские туфли, окинул их профессиональным взглядом и бросил их в пруд

— Барахло это. Понятно?.. Я тебе завтра новые сделаю.

Утехин сказал «большое спасибо», махнул рукой и, не раздеваясь, полез в пруд.

— Утонешь, чёрт окаянный, — покачнулся Хлобыстов и, сняв полуботинки, небрежно швырнул их в воду. Потом, подумав, туда же бросил и кепку.

— Купайся скорей, а то зять спать ляжет.

— А мы его разбудим, — вылезая на берег, сказал Утехин, — скажем: вставай, встречай дорогих гостей!

Сразу за прудом начиналась улица. В густой зелени стояли аккуратные дачки. Откуда-то доносились звуки рояля.

— Где твой зять живёт? — властно спросил Утехин. Продрогший, грязный и босой, похожий на водяного из детской сказки, он шёл, цепляясь за заборы, провожаемый заливистым лаем собак.

Хлобыстов изрядно осовел и устал. Ткнув пальцем в сторону, он сказал:

— Всё. Вот она, дача. Дальше не пойдём. Конец.

— Тогда споём, чтобы зять был в курсе дела, — сказал Утехин и лихо затянул:

— Ты жива ещё, моя старушка….

Хлобыстов подхватил тенором:

— Жив и я, привет тебе, привет.

На террасе появились люди. Послышался встревоженный женский голос:

— Сева! Запри калитку. Николай!..

— Руки вверх! — не своим голосом заорал Утехин. — Руки вверх, гости пришли!

— Караул! — завизжал Хлобыстов. — Спасайся кто может!

С террасы по лесенке спустился плечистый человек в полосатой пижаме.

— Кто тут хулиганит? — спросил он строго и до удивления спокойно.

Утехин замер. Какой знакомый голос! Неужели это он — Тарасов, начальник главка!.. Он. Он самый!

— Виноват, — закрывая лицо рукой, пролепетал Утехин, — ошибка, не туда попали… И, подавшись назад в темноту, поволок за собой Хлобыстова.

Наступая босыми ногами на колкие сосновые шишки, не чувствуя боли, не видя ничего вокруг, Утехин тащил за собой собутыльника и лихорадочно думал: «Узнал он меня или не узнал? Узнал или не узнал?»

Утехин проснулся рано утром в поселковом отделении милиции. Тупо оглянувшись по сторонам, он потёр ладонью лицо. Где он? Куда он попал? Кто этот тип на соседней койке? Какой сегодня день? Среда, а может быть, воскресенье? Да, воскресенье. Значит, вчера была суббота. А что вчера было?..

В комнату вошёл лейтенант милиции, свежевыбритый, в сверкающем белизной кителе. Брезгливо поморщившись, он распахнул окно и достал из ящика стола бланк протокола.

С трудом приходя в себя, Утехин виновато посмотрел на лейтенанта, потом взглянул в окно.

За окном синело небо… На ветках качались паутинки, лёгкие и блестящие, словно сотканные из дюраля. Наперебой щебетали птицы, и голоса их показались Утехину строгим, нескончаемым милицейским свистком.

Отдельный предмет

Лично сам я работаю продавцом в мебельном магазине. В каком именно, не имеет значения.

Что я могу сказать про свою работу? Работа у меня исключительно нервная. Почему? А потому что всё население только и делает, что ходит к нам в магазин с целью приобресть мебель. Один придёт, увидит столик для телевизора и на нём бирку «продано», скажет: «Ах, как жаль, что уже продано!» Поглядишь на такого покупателя и тихонечко скажешь: «Сделаем». Выпишешь ему столик и в итоге имеешь благодарность. Я тебе, ты мне. Нормально, спокойно, по потребностям.

Но не все такие культурные бывают посетители. Другой увидит бирку «продано» и сразу такой шум подымает, просто кошмар: «Кому продано? Когда продано? Только что было не продано, а сейчас уже продано. Где директор? Где у вас жалобная книга?»

От таких ненужных криков к концу рабочего дня просто-таки звереешь и на людей начинаешь кидаться на нервной почве.

Аккурат на прошлой неделе в пятницу заявляется покупатель. Здоровый такой, в очках. Гляжу — ходит, смотрит, пальцами до мебели касается. Я, конечно, на него ноль внимания. Зачем он мне нужен? А он углядел полку комбинированную румынскую и ко мне:

— Товарищ продавец, что это такое?

Я говорю:

— Разве не видите, кровать. (Это я шутку даю. Нас в торге инструктировали, чтоб мы больше с покупателями шутили для ихнего настроения и для плана).

Тогда этот очкастый говорит:

— Вы остроумный человек. Как же эта полка составляется?

— Руками.

— А если точней?

Я ему говорю:

— У вас что, глаз, что ли, нет? Тут же всё видно.

Тогда он вопрос ставит:

— А можно её приобрести?

— Одну её?

— Да.

— Нельзя.

— Почему?

— Потому что кончается на «у».

— Не понимаю.

— Полка продаётся исключительно с гарнитуром.

— А отдельно не бывает?

Я говорю:

— Почему? Бывает и отдельно. Отдельно жена и отдельно тёща. (Это я опять шутку даю для настроения.)

Пошёл он по магазину, увидел полку артикул сто семь и просит:

— Выберите мне, пожалуйста, полочку. Только без дефектов.

Я говорю:

— Полки перед вами, смотрите сами, какая хорошая, какая плохая.

Он говорит:

— Ладно. В таком случае беру вот эту…

Я говорю:

— Да? Мы прямо с утра не спали, все думали, кому нам эту полку продать вне гарнитура. Это же часть кабинета.

— Ну и что?

— Нет нам расчёта отдельными предметами торговать. У нас план.

Гляжу, очкастый вроде растерялся.

— В таком случае выпишите мне полированный столик журнальный.

Я выписываю. Их у нас навалом. Он с чеком приходит:

— Прошу вас — запакуйте.

Я говорю:

— Зачем? Это уже будет излишество. Берите свою вещь и шагайте домой к любимой супруге.

Ничего он не сказал, взял столик и отчалил. А я ещё подумал: бывают же такие люди настырные. Толокся в магазине, сто вопросов, сто ответов, а в итоге всей его покупке цена — пятнадцать рэ.

Теперь слушайте дальше. Был этот очкастый в магазине в пятницу, а в субботу с самого утра заболел у меня зуб. До того прихватило, хоть на стенку лезь.

Отпросился с работы и пошёл в зубную поликлинику.

Пришёл, меня без очереди пустили, как с острой болью. Сел я в кресло, и всё у меня как в тумане, головой мотаю и белого света не вижу.

Сунул мне доктор чего-то в зуб, чувствую — вроде маленько полегчало, дух перевёл.

И тут открываю я глаза — и кого же я перед собой вижу? Правильно вы угадали. Стоит передо мной в белом халате и в белой чеплашке тот самый очкастый. Он на меня смотрит, а я на него. Он щурится:

— Мне кажется, что я вас где-то видел. Только не могу вспомнить — где? Вы никогда у меня раньше не лечились?

Я говорю:

— Нет, доктор, я у вас не лечился. Я вас вчерашний день в мебельном магазине обслуживал. Вы ещё столик у нас взяли.

Тогда он говорит:

— А-а, да-да, совершенно верно. Вы меня обслуживали. Вчера вы меня, сегодня я вас… Откройте рот.

Я говорю:

— Что там у меня, доктор?

А он говорит:

— У вас что, глаз, что ли, нет? Тут же всё видно. Придётся удалить зуб.

Я говорю:

— Если надо — удаляйте. Только я просьбу имею — сделайте мне наркоз.

А он говорит:

— Зачем? Это уже будет излишество. Оставьте у меня свой зуб и шагайте домой к любимой супруге.

Я говорю:

— Всё. Понял ваш намёк. Но вы мне хотя укажите из-за какого именно зуба я страдаю?

А он щипцы берёт и говорит:

— Сейчас я у вас зубов надёргаю, а уж ваше дело выбирать, какой хороший, какой плохой.

— Это как?

— А вот так. И хочу вас предупредить, чтоб вы были в курсе дела. Один зуб я у вас удалять не буду.

— То есть как?

— Только целым гарнитуром.

— Вы что, смеётесь, что ли?

— Нам нет расчёта отдельные предметы выдёргивать. У нас план.

Я думаю — что делать? А он шприц взял и — раз иглой.

И можете представить — сразу у меня там всё онемело. И маханул он у меня зуб ну просто-таки артистически.

Когда я уходил, он говорит:

— Ну как, полегче стало?

— Полегче.

— Вопросов нет?

Я говорю:

— Нет. Суду всё ясно.

Новый водитель

Антон Иванович Перцов из Сухуми вернулся прямо на дачу.

Из письма главного бухгалтера он знал уже о том, что новый начальник, обязанности которого до отпуска временно исполнял Антон Иванович, должен появиться в конторе со дня на день.

Антон Иванович решил приступить к работе с понедельника, но жена категорически возражала, аргументируя тем, что понедельник тяжёлый день. Антон Иванович согласился с женой, позвонил со станции в город и вызвал машину на вторник.

Во вторник рано утром у ограды дачи остановилась голубая машина.

— И что его принесло в такую рань? — с досадой проворчал Антон Иванович и, накинув поверх пижамы плащ, вышел на улицу.

— Ты что, Гриша, осатанел, что ли, так рано приехал?

Дверца открылась, и Антон Иванович увидел, что за рулём сидит не Гриша, а какой-то незнакомый водитель.

«И машина новая, и шофёр», — подумал Антон Иванович и спросил:

— Из конторы?

— Так точно.

— Подождёшь.

Утренний туалет занял у него минут тридцать, не больше. Загорелый и свежевыбритый, он появился на террасе. Жена уже приготовила завтрак.

Лицо Антона Ивановича выражало строгую усталость. Казалось, что это выражение лица он надел вместе с пиджаком.

— Товарищ водитель?

— Я вас слушаю, — водитель вышел из машины.

Это был молодой человек, худощавый и подчёркнуто опрятный.

— Как тебя звать?

— Степан Михайлович.

— Понятно. Вот что, Стёпа, не в службу, а в дружбу, возьми лопату и накопай вон там картошки. Управишься, закусишь, и поедем.

— Ну что ж, это можно, — водитель взял лопату.

Жена Антона Ивановича любовалась супругом, который после отпуска стал уже совершенно неотразимым мужчиной.

— Антоша, — сказала жена, — ты его попроси, пусть он заодно пару вёдер воды принесёт из колодца.

— Стёпа!

— Я вас слушаю.

— Довольно копать. Видишь, ведёрки стоят. А вон колодец. Сообрази и действуй.

Водитель взял вёдра и пошёл за водой.

«Исполнительный малый», — подумал Антон Иванович и повернулся к жене.

— Лиза, налей-ка ему стопку и закусить дай.

Водитель принёс воды.

— А ну-ка заходи, садись, — пригласил Антон Иванович.

— Спасибо. Я позавтракал.

— Давай-ка за здоровье начальства.

— Не пью. Спасибо.

Антон Иванович выпил один.

— Правильно. Водителю пить не положено. Вдруг нарушение, милиционер подойдёт, скажет — а ну-ка дыхни, а ну давай права!

— Вот именно, — подтвердил водитель.

— Мне-то, я полагаю, можно как пассажиру. А? Как думаешь?

Антон Иванович выпил, закусил огурчиком и встал.

Когда они выехали на шоссе, солнце начало пригревать сильнее. Водитель напряжённо сидел за рулём, на отрывая глаз от дороги.

Антон Иванович достал из портфеля коробку папирос «Абхазия». На коробке была нарисована пальма на фоне моря.

— На, возьми. Это я оттуда привёз. С юга.

— Спасибо.

Водитель сунул папиросы в карман.

— Ну как новый начальник-то? Строгий?

— Как вам сказать?

— Работу требует?

— Обязательно.

— Новая метла чисто метёт. Стёпа, ну-ка тормозни. Маленько пройдёмся.

— Неудобно. Там вас, наверное, посетители дожидаются.

— Ничего. Чем посетитель ждёт дольше, тем начальству авторитета больше. Тормози!

Водитель остановил машину. Антон Иванович вышел. Вдоль шоссе тянулся молодой лесок, тронутый осенним огнём.

— Ты смотри — живопись!.. Какие, к лешему, посетители, когда кругом природа такая. Я тебе по секрету скажу, не такой я человек, чтобы без дела помер. Ходят к нам, люди, ходят. Одному ремонт, другому ремонт. А я что, железный, что ли?

Водитель взглянул на ручные часы.

— Человек придёт, — продолжал Антон Иванович, — а я ему говорю: «Заходи через недельку. Сейчас не могу. Срочно вызывает руководство», — и так пальцем наверх укажу. Дескать — высокое руководство. Ну, и безусловно у человека уважение. Видит: не с мальчиком дело имеет. Понял?

— Понял.

— Заводи!..

Не доезжая до конторы, Антон Иванович скомандовал:

— Стоп!. Сойду. Проветрюсь. А то вдруг новое начальство скажет — а ну дыхни!..

В контору Антон Иванович явился через полчаса. Поздоровавшись с секретаршей и выслушав комплименты по части загара и внешнего вида, он спросил:

— Новый у себя?

— Сейчас будет. Вышел на минутку.

— Как он — ничего?

— Симпатичный. И характер весёлый.

Антон Иванович вошёл в кабинет, сел в кресло для посетителей и закурил. Оглядывая знакомую обстановку кабинета, он увидел на столе начальника коробку папирос «Абхазия».

«Надо же, — покачал головой Антон Иванович, — шофёр-то, оказывается, подхалим. Не успел явиться, а уже начальству папиросы поднёс!»

Размышления Антона Ивановича прервал скрип двери. В кабинет вошёл водитель.

— Ты что же это, голубчик, — ехидно сказал Антон Иванович, — я тебе дал сувенир, а ты его начальству сунул?

— Вы ошибаетесь. Это мои папиросы.

— Твои? А стол чей?

— И стол мой. Вы меня уж извините, товарищ Перцов, я шофёр-любитель. Месяц как получил права. При каждом удобном случае езжу. Огромное удовольствие получаю!.. Вот и сегодня решил проехать за город. Потому раньше времени и прибыл.

Антон Иванович вытер платком лоб.

— Ну и как, Степан… Михайлович, — чугунным голосом спросил он, — как машина?

— Очень славная машинка. Приёмистая. Восемьдесят километров идёт — не чувствуешь.

— Вы меня извините, — сказал Антон Иванович, — я сегодня…

— Нет, это уж вы меня извините, что я сейчас заставил вас ждать.

«Издевается!» — подумал Антон Иванович и сказал: — Ничего. Я тут сидел, как говорится, курил…

— Да, кстати, позвольте вернуть вам папиросы. Я ведь не курю, товарищ Перцов.

— Правильно делаете, — жалобно сказал Антон Иванович и взял протянутую ему коробку.

На коробке была нарисована пальма на фоне моря.

Море было неспокойным. Оно предвещало бурю.

Волшебная палочка

До чего же он был правильный человек, этот Волобуев! Каждое утро, без пяти девять, он появлялся в коридоре, ровно в девять за ним закрывалась обитая клеёнкой дверь с табличкой «Отдел кадров».

Краснолицый, бритый наголо, Волобуев был строг, даже суров. «Имейте в виду, что я вас всех вижу насквозь», — говорил его пронзительный, осуждающий взгляд.

Как-то у нас в клубе был конкурс на лучшее исполнение современных танцев. Первый приз получили инженер Михалев и машинистка Нина Воронина. На следующий день, выступая на профсоюзном собрании, Волобуев сказал:

— Я думаю, что товарищ Михалев и проходизшзя с ним по одному танцу Воронина должны малость призадуматься. Не этому их учило родное государство. Невелика заслуга в наши дни побойчей других сплясать. Невелика мораль, товарищи, выносить свои личные объятия на коллектив. Я думаю, товарищи, это всем ясно.

Не так давно механик Шумилин, получив кзартиру, отпраздновал новоселье. Назавтра в буфете к Шумилину подошёл Волобуев:

— Нарзанчик пьёте, товарищ Шумилин. Освежаетесь после вчерашнего. Я у вас в гостях не присутствовал, но имею сведения, что вы во дворе хоровод вертели, исполняли «Я цыганский барон…».

— Что правда, то правда. Было.

— И что же, красиво это? Если вы цыганский барон, вам, конечно, всё простительно. Какой же вы пример людям подаёте? Не для того мы дома строим, чтобы на виду у коллектива пьянство разводить? Давайте, товарищ Шумилин, о морали забывать не будем. Мораль для нас — всё!

Шумилин отставил недопитую бутылку нарзана и молча вышел.

На прошлой неделе завком организовал массовый культпоход в цирк.

Вот там-то и произошёл потрясающий номер!..

Представление началось, когда мы увидели Волобуева. Он сидел в первом ряду, невозмутимо слушая клоунские репризы. Волобуев не смеялся. Он был выше этого.

Второе отделение открыл популярный артист — создатель эффектного аттракциона «Чудеса без чудес». Артисту помогала современная техника. Это было ново и очень интересно.

Артист достал из кармана никелированную палочку.

— Попрошу внимания! — сказал артист. — У меня в руках, как видите, простая металлическая палочка. Но она не простая, дорогие друзья. Она волшебная. С помощью этой палочки каждый желающий может прямо отсюда поговорить со своими друзьями или членами семьи, которые сейчас находятся дома…

Артист поднялся на барьер манежа и вдруг направил палочку прямо на Волобуева.

— У вас дома есть телефон?

— А какое это имеет значение? — строго спросил Волобуев. — Ну, есть…

— Прошу вас, назовите вслух номер вашего домашнего телефона.

Волобуев пожал плечами.

— Три двадцать пять двадцать восемь.

— Внимание! — сказал артист.

После паузы из-под купола цирка раздались громкие редкие гудки, щелчок снятой трубки и женский голос:

— Я слушаю.

— Говорите, — сказал артист, — прошу вас.

— Лиза, это я, — несколько удивлённо произнёс Волобуев.

— Ну, что тебе? — спросил голос из-под купола. — Говори скорей, мне некогда.

Волобуев подозрительно глянул на артиста и сказал:

— Я говорю с тобой из государственного цирка…

— Опять надрался?

В зале засмеялись. Наш «правильный» Волобуев раскрывался с весьма неожиданной стороны.

— Не болтай глупости! — строго сказал Волобуев. — Я с тобой разговариваю через посредство волшебной палочки…

— Вот-вот, напился как свинья, даже не соображаешь, что ты городишь!

В зале начался хохот. Волобуев, испуганно глядя на артиста, замахал рукой.

— Слышу, какое у вас там веселье в забегаловке, — прогремел из динамика женский голос. — Господи, когда ж это наконец кончится? Сил моих больше нет!

— Прошу прекратить безобразие! — крикнул артисту Волобуев.

— Ты это кому говоришь? — раздался из динамика голос супруги Волобуева. — Вот завтра же пойду к тебе на работу и всё расскажу. Пусть про твои художества народ узнает! Вы там не смейтесь, алкоголики несчастные!

Артист торопливо дал знак, и нестройно вступил оркестр. Смычковые ещё как-то играли, а медные не могли начать: их душил смех.

Волобуев быстро встал и пошёл к выходу. Оркестр играл марш.

Артист стоял в центре манежа. Он улыбался и смущённо кланялся, держа в руке свою поистине волшебную палочку.

Фестиваль в городе Н

Под сенью пирамидальных тополей в парке южного города Н. расположилось фундаментальное фанерное сооружение с тяжёлой стеклянной вывеской над входом — «Городская филармония».

Из раскрытых окон филармонии доносились голоса, смех, обрывки мелодий.

В кабинете директора стояла тишина. Самого товарища Мамайского ещё не было. Лёгкий ветерок перелистывал афиши гастролёров. В центре кабинета, на самом видном месте, стоял глиняный бюст великого химика Менделеева. Химией товарищ Мамайский не занимался. Бюст попал в кабинет случайно. Агент по снабжению Кувалдин приобрёл бюст в комиссионном магазине, приняв творца периодической системы элементов за композитора Глинку. В дальнейшем Кувалдин закрепил своё смелое предположение в инвентарной описи директорского кабинета короткой формулировкой: «Глинка — один».

Итак, в кабинете товарища Мамайского царила тишина. Внезапно отворилась дверь — и в кабинет вошёл директор. Печать вдохновения лежала на его челе. Мамайский сел за стол и нажал кнопку звонка, одновременно крикнув: «Поля!» — так как звонок не работал.

В кабинет вошла секретарь-стенографистка Поля Куликова — пухлая девица с волосами цвета соломы.

— Идите в бухгалтерию и принесите мне ведомость на зарплату.

Поля исчезла и через мгновение появилась с ведомостью.

Это был том, не уступающий по своему объёму телефонной книге большого города.

«Катастрофическое раздутие штатов» — эта суховатая фраза с юридическим колоритом как нельзя более точно могла обрисовать положение дел в дебрях городской филармонии.

Однако недюжинный дар комбинатора помог Мамайскому создать произведение, а котором административно-хозяйственные персонажи получили новые наименования, чарующие своим многообразием.

Не предусмотренному штатами гражданину Зацепэ Ф. Ф. была придана звонкая профессия музыкального эксцентрика.

Нелегальные шофёры директора — братья Кирилл и Мефодий Зуевы — именовались кратко и несколько интригующе: «Мраморные люди».

Плановик Панибратский С. П. значился в ведомости как инспектор оркестра. Трудные творческие задачи, стоящие перед Панибратским, несколько облегчались отсутствием оркестра.

— Всё как в лучших домах! — бодро сказал Мамайский, обращаясь к Менделееву.

Но Менделеев, обиженный на Кувалдина, упорно молчал.

— Скоромник М. Ю., — читал Мамайский, — начальник сектора оригинальных жанров.

В сектор оригинальных жанров входили штатные чародеи, престидижитаторы, укротители змей (малой ядовитости). Последняя приписка была сделана по требованию охраны труда. Здесь же значились солисты на пиле, на бутылках, на медных плошках и на прочих предметах, имеющих непреодолимое тяготение к утилю.

Следующим в списке шёл внеплановый билетный агент Казак Ю. С. Этот немолодой уже человек с печальными глазами серны именовался лаконично и всеобъемлюще: «артист».

Мамайский иронически покачал головой:

— Артист. Подумаешь, тоже Росси! — сказал он, имея в виду Моисси.

Названный артистом, Казак Ю. С. был весьма далёк от творческой деятельности. Он являлся скромным гонцом за железнодорожными билетами, а также владельцем огорода, возделыванием какового он и занимался, когда во двор влетела запыхавшаяся Поля Куликова.

— Товарищ Казак, — сказала Поля, — возьмите себя в руки. Из Москвы приехала комиссия по поводу штатов. Комиссия просмотрела штаты. С административным персоналом всё благополучно. Всего шесть фамилий. Но что касается артистов, то председатель комиссии сказал, что его очень интересуют артисты…

— Ну и что? — спросил Казак.

— Они хотят посмотреть и послушать наших артистов. А вы же знаете, что среди наших артистов…

— Короче, — сказал Казак с нарастающей тревогой.

— Завтра комиссия будет слушать вас как артиста.

Казак опустился на грядку с редиской.

— Возьмите себя в руки, — сказала Поля. — Мамайский надеется, что вы его не подведёте. Срочно готовьте репертуар.

С этими словами Поля Куликова исчезла.

«Артист» Казак поднялся с грядки. Он понял, что нужно действовать. И действовать немедленно.

… Большую часть номеров в городской гостинице занимали артисты. Через полчаса в коридоре гостиницы появился бледный Казак. Он остановился у номера семь, где жили супруги Зайцевы, создатели эффектного номера «Человек-арифмометр». Жена Зайцева писала по указанию зрителей восьмизначные числа на школьной доске, установленной на эстраде, а сам Зайцев во фраке и в чалме по счёту «три» оборачивался, мельком прочитывал страшную комбинацию цифр и через несколько мгновений сообщал зрительному залу результаты умножения, деления и любого другого арифметического действия.

Казак в нерешительности стоял у дверей зайцевского номера. Из номера слышались голоса супругов.

— Подсчитай, Коля, — говорила жена, — косметика четыре пятьдесят, бельё — девятнадцать, туфли — двадцать девять…

— Пятьдесят рублей, — отвечал Зайцев, ошибаясь на два с полтиной.

В домашних расчётах Зайцев любил округлять цифры. Так он отдыхал от выступлений.

Казак вошёл в номер к Зайцевым. Через пять минут супруги были в курсе дела.

— Могут быть крупные неприятности, — сказал «человек-арифмометр», — и вам, и Мамайскому. Это ясно, как дважды два-четыре, — добавил он не без кокетства.

— Слушайте, Николай Иванович, — взмолился Казак, объясните мне вашу технику. Я надену фрак. Товарищи из комиссии будут мне называть свои сумасшедшие цифры. Я их как будто помножу и назову любое число. Кто будет проверять?

— Вы ребёнок, — сказал Зайцев. — Они ж для того и приехали, чтобы проверять. Надо придумать что-нибудь другое.

— Что можно придумать?

— Подождите. Вы ведь Казак. Покажите вольтижировку, джигитовку…

— Вы напрасно шутите, — скорбно сказал Казак, — при чём здесь джигитовка? Я казак не по профессии. Я по фамилии Казак.

— Просто не знаю, что вам и посоветовать. Пойдите в десятый номер. Там живёт Матильда Прохорова с её группой дрессированных мышей.

— Это не выход.

— Почему?

— Во-первых, я боюсь мышей, а во-вторых, там уже сидит буфетчица Зина. Она тоже записана у нас как артистка.

— Тогда дело плохо. Может быть, вы зайдёте к «два-Шарашкин-два». Они ходят по проволоке. До завтрашнего дня много времени.

— Я по земле еле хожу, а вы меня бросаете на проволоку. Если у вас такое весёлое настроение, я лучше уйду.

И Казак ушёл. Вернувшись домой, он задумался и наконец принял решение…

Фестиваль штатных артистических дарований начался в середине дня. На летней сцене стоял рояль. В первом ряду сидели члены комиссии и Мамайский, с лицом, выражающим примерно следующее: «Что делать, товарищи? Я же знал, что это когда-нибудь плохо кончится».

Председатель комиссии посмотрел на Мамайского и громко сказал:

— Начнём, пожалуй?

— Да! — ответил Мамайский.

Это походило на кадр из немого фильма: рот Мамайского открылся, но звука никто не услышал.

Первым на сцене явился конферансье, лысый человек с мягкими движениями конокрада. Рассказав аудитории анекдот, накануне вычитанный в потрёпанном комплекте журнала «Будильник», конферансье, провожаемый страшным взглядом Мамайского, скрылся, и на сцену выбежала балетная пара.

Аккомпаниаторша, не глядя в ноты и не сводя глаз с членов комиссии, заиграла «Пиччикато» Делиба, а солисты балета — старший экономист Заикин и машинистка Клава Распопоза — с суетливостью транзитных пассажиров исполнили танец.

Впрочем, танцем это было назвать трудно. Это была чрезвычайно причудливая комбинация, напоминающая одновременно французскую борьбу, сеанс гигиенического массажа и утреннюю зарядку.

После того как энергичный экономист не без изящества уронил примадонну, председатель комиссии сказал:

— Достаточно. Кто следующий?

Следующим выступил именуемый мастером художественного слова инкассатор Клюев; бодро высвистывая букву «с», он исполнил популярное стихотворение «Жди меня».

Казак не слушал выступления своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.

— Ваша очередь! — услышал Казак.

Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.

Когда Казак во фраке мальчикового размера и в жёлтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.

Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1923 году на выпускном вечере в университете, причём не лишним будет заметить, что университет кончал не он, а его двоюродный брат.

«Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.

Казак запел.

Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.

Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на всё, Казак, закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:

— «Эх, Дуня-Дуня-я, Дуня ягодка моя!»

Обогащая рефрен чечёткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:

— Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.

Казак тем временем спустился со сцены и ушёл.

Он шёл через город в своём концертном одеянии, и люди осторожно уступали ему дорогу.

Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.

Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.

Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглёром, бодро бил посуду.

Город не спал.

У всех на глазах

— … Разрешите войти?

— Да-да, пожалуйста!..

Крупнов неторопливо прошагал по ковровой дорожке до стола, за которым стоял Устинцев и приветливо ему улыбался.

— Прошу садиться, Алексей Егорыч. Вы, наверно, поняли, для чего я вас пригласил?

— Понять нетрудно…

И в самом деле — в том, что его вызвал директор, не было ничего удивительного. Безусловно речь пойдёт о заявлении, которое он вчера подал.

Кассир Алексей Егорыч Крупнов готовился уйти на пенсию, хотя и не просто было ему в одночасье расстаться со своей тесной, но уютной каморкой, с несгораемым шкафом, с горшком герани на зарешечённом окне, где с одной стороны висит художественно исполненный портрет его жены Веры Леонидовны, а с другой — большая фотография Юрия Гагарина, который держит в руках голубя и улыбается доброй, застенчивой улыбкой.

— Вот у меня ваше заявление, — Устинцев взял со стола листок бумаги. — Вы пишете: «Прошу освободить меня от занимаемой должности в связи с достижением пенсионного возраста».

Отложив заявление, Устинцев всплеснул руками, выражая этим сожаление, если не сказать — отчаяние по поводу того, что такой отличный работник и честнейший человек вдруг решил расстаться с коллективом, который любит его и высоко ценит.

— Вы хотите, чтобы я вас освободил «в связи с достижением». Другие в связи с достижением награды требуют, премии, а вы всего-навсего просите вас освободить.

Крупнов утвердительно кивнул. Удачно получилось, что директор вызвал его, — можно коротенько поделиться мыслями, высказать отдельные соображения.

— Некоторые думают, — начал он после паузы, — что моя работа чересчур выгодная. Как же так, сидеть в кассе, век быть при деньгах — и чтобы мелочь к рукам не липла. Глупость это и пыль. Каждая работа имеет свой интерес. Вот, к примеру, когда я с людьми расчёт произвожу, то я, смешно сказать, себе многое приписываю, что вроде и моя тут есть заслуга, что Юра Чудецкий, было время, получал из моих рук девяносто два рубля, а сегодня, когда сильно вперёд продвинулся, стал у меня же почти две сотни огребать плюс квартальная премия. Я ведь из своего окошка ясно вижу, кто чего достоин, кто старается не только для себя посочней кусок ухватить, но и для всего общества побольше да получше сделать…

Слушая старика кассира, Устинцев рисовал на бумаге квадратики и думал: «Удивительное дело, так вот привыкаешь к сотруднику, встречаешься с ним почти ежедневно, повёрнут он к тебе какой-то одной стороной — и вдруг выясняется, что рядом с тобой интересный человек, личность».

— Я наших нечасто в полный рост вижу. Приходят вроде как на свидание два раза в месяц, только их портреты меняются в рамочке, когда они ко мне а окошко заглядывают. Что ни портрет, то характер.

— Это вы точно подметили, — сказал Устинцев. — А теперь скажите мне, что вы передумали и решили взять своё заявление обратно. Оставайтесь, Алексей Егорыч.

Крупнов не ответил. Он вопросительно взглянул на директора, и в этом его взгляде Устинцев прочитал сомнение: «А не зря ли я всё это говорю?»

— Вы разрешите, я продолжу, — сказал Крупнов. — Люди всякие приходят. Один зарплату получает спокойно: мол, каждый может убедиться, что не зря хлеб ем. Другой получает и радуется, поскольку разные планы строит. Третий за ухом чешет — этот надеялся получить побольше. А иной деньги берёт — вроде бы как лично мне одолжение делает: так уж и быть, возьму, а ведь я такой незаменимый, что когда мне кассир десятки отсчитывает, он должен стоять по стойке «смирно». Но это я так, к слову…

— Мало того, что вы работник хороший, вы к тому же и очень наблюдательны, — с чувством произнёс Устинцев, памятуя о том, что слова одобрения добавляют человеку душевных сил и вызывают желание работать ещё лучше. — Многое вы замечаете. Многое, но не всё. И не всё учитываете…

— А что именно я не учитываю?

— Ну хотя бы то, — весело сказал Устинцев, — что сколько уж лет вы трудитесь, всегда у вас всё в полном ажуре. Ни недостачи, ни хищения…

Кассир обратил на директора долгий, внимательный взгляд. Было заметно, что он чем-то озабочен.

— Прав я или не прав? — спросил Устинцев.

— В отношении чего?

— В отношении того, что на вашем ответственном участке всё в порядке и всё спокойно.

Крупнов почему-то не торопился с ответом.

— Что же вы молчите? Разве это не так?

— Нет. На моём участке не всё спокойно.

— В таком случае — докладывайте, — предложил Устинцев. «Сейчас будет набивать себе цену. Большая материальная ответственность, в сейфе тысячи, так что не грех ещё меня поуговаривать остаться на боевом посту». — У вас что, обнаружена недостача или случилась кража?..

— Даже не знаю, как вам ответить… Можно сказать — недостача, а если построже подойти, можно сказать, что и кража.

Похоже было, что кассир не шутит. Устинцев насторожился.

— Когда это случилось?

Крупнов неопределённо махнул рукой.

— А вы об этом кому-нибудь заявили?

— Нет. Вам первому сообщаю…

— Та-ак… И какая же сумма? — сухо спросил Устинцев. Он мог продолжить разговор, как и начал его, — по-дружески, но дело обернулось так, что здесь уместен был уже другой тон — строго официальный. — Я спрашиваю — какая похищена сумма?

Крупнов пожал плечами.

— Чтоб дать ответ на ваш вопрос, придётся поднять документы и уточнить — сколько он у нас…

— Кто это — он?

Не услышав ответа, Устинцев принялся демонстративно заводить ручные часы, как бы намекая, что время идёт.

И тогда Крупнов положил ладони на стол. Подобный жест обычно обозначает сигнал к окончанию беседы или принятое решение.

— Вы спрашиваете — кто он? Отвечаю — инженер Голубеев.

— Какой Голубеев? Из отдела капитального строительства?

— Так точно. Он самый и есть.

Устинцев был удивлён. Больше того, он был поражён до крайности. Вот это номер! Голубеев — работник не ах, мастер разговорного жанра, но чтобы он вдруг решился на такое дело — уму непостижимо!..

— У вас есть доказательства?

— А как же! Вот слушайте. Первое доказательство — Голубеев всегда норовит прийти в кассу, когда я один и кругом нет никого. Могу вам сказать с полной гарантией, что каждый раз после его ухода из кассы пропадает примерно одна и та же сумма…

Устинцев в недоумении развёл руками.

— Отчего ж вы не приняли мер? Почему его не задержали?

Лицо кассира осветила виноватая улыбка.

— Я всё надеялся — у человека совесть проснётся… А мер я потому не принял, что меня это вроде бы касается в самую последнюю очередь.

— Что? — Устинцев тяжело вздохнул. — Прямо не беседа, а утро загадок. Вы мне объясните, почему вы подозреваете именно Голубеева? Он что, оставлял какие-нибудь следы?

— Да! Каждый раз он в обязательном порядке оставлял следы. Знаете, бывают ловкачи, которые мало того, что они тебе кассу очистят, они ещё распишутся — здесь был такой-то, ищите меня, голубчика…

Подняв на лоб очки, Устинцев потёр пальцами глаза. «Подумать только — что годы делают с человеком. Это, конечно, чисто возрастное. Верный признак склероза».

— Алексей Егорыч, извините, я вас перебью. Вы уже были в отпуске?

— Нет, ещё не был. Но это значения не имеет. Вы, наверное, думаете, я заговариваюсь, да?

— Почему? — Устинцев смутился: старый кассир угадал его мысли. — Работа у вас нервная, большая материальная ответственность.

— Я за Голубеевым давно наблюдаю, а дело это не простое, его ж почти что никогда нет на месте. Иной раз зайдёшь в отдел, он или языком работает, или себя не жалеет — над кроссвордом мается. Я тут в банк ездил, гляжу из машины — гуляет наш герой-труженик, по сторонам смотрит и мороженое лижет. У всех на глазах отдыхает в рабочее время. Вы мне говорите — оставайтесь, а ведь меня именно этот вот Голубеев торопит на пенсию уйти.

— В каком смысле?

— Я ж свою профессию перестаю уважать, когда я ему за здорово живёшь зарплату выдаю. Наверное, всё же стыдно ему ни за что деньги получать, потому и является, когда у кассы нет никого. А в итоге так и получается — ушёл Голубеев, а в кассе недостача. Но, я считаю, в угрозыск нам обращаться не следует и собаку-ищейку не надо тревожить. Понадеемся на другие инстанции.

Крупнов поднялся с кресла, помолчал немного.

— Насчёт моего заявления я ещё маленько подумаю. А так, если я в чём не прав, пусть меня товарищи поправят. Разрешите идти?

— Да, пожалуйста. Я очень рад…

Старый кассир вышел из директорского кабинета. Устинцев долго смотрел ему вслед и потом снял телефонную трубку.

— ОКС? Устинцев. Голубеев на месте? Нет?.. Как только явится, пусть зайдёт ко мне.