Дряхлость

X

И горе Эмилио, и его угрызения совести были тягостными, но со временем боль стала униматься. Составляющие его жизни оставались теми же, но краски жизни поблёкли сквозь тусклые линзы, что лишали Эмилио света и живости. Огромное спокойствие и такая же большая тоска овладели им. Рассуждая здраво, Эмилио пришёл к выводу, что раньше слишком уж предавался чувствам. И Балли, который изучал его с некоторой тревогой, Эмилио сказал, полагая, что вполне искренен:

— Я вылечился.

И он действительно мог поверить в это, будучи не в силах вспомнить собственное состояние души до знакомства с Анджолиной. Разницы почти не было! Тогда он меньше зевал и не знал горестной заботы в то время, когда оказывался рядом с Амалией.

Даже время года теперь было таким печальным. В течение недель можно было ни разу не увидеть луча солнца, и поэтому, когда Эмилио думал об Анджолине, то связывал мысленно её сладкое лицо, жар белокурых волос с синевой неба, со светом солнца, — всё это разом исчезло из его жизни. Однако он пришёл к заключению, что расставание с Анджолиной пошло на пользу его здоровью.

— Намного лучше быть свободным, — говорил Эмилио убеждённо.

Он попробовал даже воспользоваться вновь обретённой свободой.

Эмилио чувствовал и сетовал на то, что инертен, и вспоминал, что несколько лет назад искусство раскрасило его жизнь и спасло его от бездействия, в которое он погрузился после смерти отца. И тогда он написал роман — историю молодого художника, которого женщина лишила рассудка и здоровья. В этом юноше он выразил себя самого и свою же наивность. А в своей героине Эмилио представил тот тип женщины, что был так популярен в те годы: смесь женщины и тигрицы. От кошачих она унаследовала движения, глаза и кровожадный характер. Эмилио никогда не знал женщины и представлял её именно такой. Но как убеждённо он её описал! Эмилио страдал и радовался с ней вместе, временами ощущая, что в нём самом живёт эта гибридная помесь тигрицы и женщины.

Теперь Эмилио вновь взялся за перо и написал за один вечер первую главу романа. Он нашёл новое направление искусства, к которому хотел приспособиться, и описал правду. Рассказал о своей встрече с Анджолиной, описал свои чувства, — правда, только чувства последних дней — яростные и гневные, описал вид Анджолины при первой встрече, испорченный низкой и отвратительной душой, и, наконец, великолепный пейзаж, который сопровождал первые шаги их идиллии. Уставший и томимый скукой, Эмилио бросил работу, довольный тем, что за один вечер ему удалось написать целую главу.

Следующим вечером Эмилио снова сел за работу, имея в голове две-три идеи, которых должно было хватить для написания страницы. Но прежде он перечитал уже написанное:

— Неправдоподобно! — пробормотал он.

Мужчина совсем не был похож на него, а женщина сохраняла черты женщины-тигрицы из первого романа, но ей не хватало жизненности. Эмилио подумал, что эта правда, которую он хотел рассказать, была ещё менее правдоподобной, чем мечты, что несколько лет назад он выдавал за саму жизнь. В этот момент он почувствовал себя безнадёжно инертным, и от этого им овладела болезненная тоска. Эмилио отложил перо, задвинул всё написанное в ящик и сказал себе, что возьмётся за эту работу позже, может быть, уже на следующий день. Этой мысли ему хватило для успокоения, но он больше не вернулся к этому роману. Эмилио хотел отгородиться от всякой боли и не почувствовал себя достаточно сильным для изучения собственной полной неспособности противостоять неприятностям. Ему больше не удавалось думать с пером в руке. Когда он хотел что-то написать, то чувствовал, как сильно притуплён его ум, и оставался удивлённый этим перед чистым листом бумаги, в то время как чернила на пере медленно высыхали.

К Эмилио вновь пришло желание увидеть Анджолину. Он не принял решения пойти к ней, а только подумал, что сейчас действительно не было никакой опасности снова увидеть её. Даже если он хотел сдержать данное ей при расставании слово, то должен был бы сейчас же пойти к ней. А разве Эмилио не был достаточно спокоен для того, чтобы пожать руку друга?

Он поведал о своих мыслях Балли, закончив рассказ следующими словами:

— Я хотел бы только увидеть, что произойдёт в том случае, если я её снова встречу, буду ли я более предусмотрительным.

Балли всегда смеялся над любовью Эмилио, и теперь он конечно же ничуть не верил в его совершенное выздоровление. Более того, уже несколько дней он сам ощущал очень большое желание вновь увидеть Анджолину. Балли живо представлял себе её фигуру и её черты. Он рассказал об этом Эмилио, который тут же пообещал другу, что при первых же его словах к девушке он попросит её позировать для Балли. Не оставалось никаких сомнений: Эмилио выздоровел. Теперь он даже не ревновал Анджолину к Балли.

Казалось даже, что Балли думает об Анджолине ничуть не меньше, чем сам Эмилио. Балли даже хотелось разрушить статую, над которой он уже проработал шесть месяцев. Он также исчерпал все возможности и не находил для себя другой идеи, кроме той, что родилась в тот самый вечер, когда Эмилио познакомил его с Анджолиной. В один из вечеров, прощаясь с Эмилио, Балли спросил:

— Ты с ней ещё не встречался?

Балли не хотел быть тем, кто поможет им встретиться, но он хотел знать, не помирился ли Эмилио с Анджолиной без его ведома. Это было бы предательством!

Спокойствие Эмилио продолжало увеличиваться. Всё позволяло ему делать только то, что он хочет, а Эмилио, по сути, не хотел ничего. Вообще ничего. Он мог бы искать Анджолину, но лишь для того, чтобы попытаться оживить свои чувства и мысли. К тому же эта встреча помогла бы ему продолжить роман, который он больше не знал, как писать.

Только одна инерция мешала Эмилио пойти искать девушку. Ему бы больше понравилось, если другие помогли бы им встретиться, и он даже думал, что можно попросить об этом Балли. Всё действительно было бы так легко и просто, если Анджолина стала бы натурщицей для Балли, а затем досталась бы ему в качестве любовницы. И Эмилио думал об этом. Его нерешительность была вызвана лишь тем, что он не хотел уступать Балли такую важную часть своей собственной судьбы.

Важную? О, Анджолина всегда оставалась очень важной персоной для него. Если сравнивать со всем остальным, то ничто не имело значения, и при этом Анджолина над всем господствовала. Эмилио постоянно об этом думал, как старик о собственной молодости. Как он был молод той ночью, когда должен был бы убить, чтобы успокоиться! Если Эмилио написал бы, напротив, как из кожи вон ^{лез на} улице, а затем так же мучился один в постели, то нашёл бы место для искусства, что напрасно искал позже. Но всё ушло навсегда. Анджолина была жива, но больше не могла дать ему молодость.

Однажды вечером в Городском парке Эмилио увидел её, шагающую впереди. Он узнал Анджолину по походке. Она приподняла юбку, чтобы уберечь её от грязи, и в свете убогого фонаря Эмилио увидел отблеск на её чёрных туфлях. Кровь Эмилио вскипела. Он вспомнил, как на пике своей любовной тоски думал, что обладание этой женщиной излечило бы его. Сейчас же он, напротив, подумал:

— Оно меня бы оживило!

— Добрый вечер, синьорина, — сказал Эмилио так спокойно, как только мог, при том спёртом от желания дыхании, появившемся при ииде этого розовощёкого по-детски лица, с большими, точно очерченными глазами.

Она остановилась, подхватила предложенную ей руку и ответила весело и безмятежно на приветствие:

— Как поживаете? Давно не виделись.

Эмилио ответил, но был рассеян по причине собственного желания. Возможно, Анджолина поступала плохо, разговаривая с ним так спокойно и безмятежно и, что ещё хуже, не думая о том, что всё это провоцирует Эмилио перейти сразу же к желаемому: к правде, к обладанию.

Он шёл рядом с Анджолиной, держа её за руку, но, обменявшись обычными фразами людей, радующихся встрече, Эмилио замолчал в замешательстве.

Такой хвалебный тон, что в другом случае он бы употребил с глубокой искренностью, сейчас был неуместен, но и слишком большое безразличие не привело бы его к цели.

— Вы меня простили, синьор Эмилио? — спросила Анджолина, держа руку Эмилио и протягивая ему и другую.

Этот жест был замечательным и удивительно оригинальным для Анджолины. Эмилио нашёлся:

— Знаете, что я никогда вам не прощу? То, что вы не сделали никаких попыток встретиться со мной. Я так мало для вас значу?

Эмилио был откровенен, но было ясно, что он безрезультатно ломает комедию. А, может, эта откровенность и послужила бы ему лучше, чем какое-либо притворство.

Анджолина немного сконфузилась и, запинаясь, заверила, что если бы они не встретились, то на следующий же день она бы ему написала.

— И всё же, по сути, что такого я сделала? — сказала Анджолина, уже забыв то, что только что просила прощения.

Эмилио подумал, что сейчас будет уместно посомневаться:

— И я должен вам верить?

Потом сказал с упрёком:

— С продавцом зонтов!

Эти слова заставили их обоих рассмеяться от души.

— Ревнивец! — воскликнула Анджолина, сжав руку Эмилио, что продолжала держать, — ревнует к этому грязному человеку!

Действительно, если Эмилио поступил правильно, разорвав отношения с Анджолиной, то конечно же сейчас он был неправ, вспомнив ту глупую историю с продавцом зонтов. Продавец зонтов никогда не являлся самым страшным из его соперников. И поэтому сейчас у Эмилио было странное ощущение, что он должен обвинять во всех бедах, что случились с ним после расставания с Анджолиной, только самого себя.

Она надолго замолчала. Это не могло быть нарочно, потому что для Анджолины это было бы слишком тонким искусством. Возможно, она молчала потому, что не находила больше слов в своё оправдание, и они шагали в тишине рядом в этой странной и туманной ночи, с небом, покрытым бледными тучами, с одной лишь точкой, в которой был виден лунный свет.

Так они дошли до дома Анджолины, и она остановилась, но Эмилио заставил её продолжать идти:

— Идём, идём, ещё, ещё, так же тихо!

Тогда, действительно, она его поняла и продолжила молча идти. Эмилио вновь почувствовал к ней любовь с этого мгновения, или, возможно, с того мгновения, о котором знал только он сам. Эмилио шёл рядом с женщиной, облагороженной его беспрерывной мечтой, с того самого дня, как он услышал тот её томительный вскрик, что вырвался у неё во время их прощания.

Эмилио теперь воплощал Анджолину во всём, даже в искусстве, потому что его желание заставляло его сейчас чувствовать, что он идёт рядом с богиней, способной на что-либо благородное, будь то звук или слово.

Миновав дом Анджолины, они оказались на пустынной и тёмной улице, к которой примыкал холм с одной стороны и невысокая стена с другой. Анджолина присела на эту стену, а Эмилио прислонился к ней в поисках положения, что он так любил в прошлом, во время первых месяцев их любви. Ему не хватало моря. В этом влажном и сером пейзаже светлый цвет волос Анджолины господствовал над всем, являясь единственным признаком тепла и света.

Прошло столько времени, как Эмилио не чувствовал этих губ на губах своих, и сейчас его охватил трепет.

— О, дорогая и сладкая! — пробормотал он, целуя глаза, шею, и далее руку и одежду.

Анджолина позволила ему всё это, и такая нежность была так неожиданна, что Эмилио взволновался и заплакал. Вскоре его плач перерос в рыдания. Ему показалось, что стоит ему захотеть, и это счастье будет продолжаться всю жизнь. Всё было так легко, и всё так легко объяснялось. Жизнь Эмилио теперь состояла только из одного этого желания.

— Ты так сильно меня любишь? — пробормотала Анджолина, взволнованная и удивлённая.

У неё также на глазах выступили слёзы. Она рассказала, что видела его на улице, бледного и худого, с очевидными следами страданий, и у неё от сожаления защемило сердце.

— Почему ты не пришёл раньше? — спросила Анджолина, упрекая его.

Она опёрлась на Эмилио, чтобы спуститься на землю. Он не помял, почему она прервала этот сладкий рассказ, который должен был длиться вечно.

— Пойдём ко мне домой, — сказала Анджолина решительно.

У Эмилио закружилась голова, и он обнял её и поцеловал, не зная, как выразить свою признательность. Но дом Анджолины был далеко, и, шагая, Эмилио охватили сомнения и недоверие. Что если сейчас он навсегда свяжет свою судьбу с этой женщиной? Преодолевая ступень за ступенью, Эмилио спросил:

— А Вольпини?

Анджолина заколебалась и остановилась:

— Вольпини?

Затем она приблизилась к Эмилио решительно и опёрлась на него, уткнувшись в его плечо и имитируя стыдливость, что напомнило Эмилио прежнюю Анджолину с её мелодраматичной серьёзностью.

— Никто об этом не узнает, даже моя мать, — сказала она.

Сразу же вспомнился весь старый багаж, а также и мать. Анджолина принадлежала Вольпини, тот её желал, и даже осталось место условию для продолжения их отношений:

— Он почувствовал, что я его не люблю, — прошептала Анджолина, — и захотел доказательства любви.

Но Анджолина не получила взамен других гарантий, кроме обещания жениться на ней. Тогда она со своей привычной легкомысленностью упомянула имя адвоката, который посоветовал ей довольствоваться только этим обещанием, так как закон карает за подобное обольщение.

Следуя одна за другой, эти ступеньки не кончались. И с каждой следующей ступенькой Анджолина становилась всё больше похожа на ту женщину, от которой он уже однажды бежал. Теперь она болтала без умолку, уже начиная ему отдаваться. И сейчас она действительно могла стать его, потому что — об этом было сказано и пересказано — она была для Эмилио той, которая была отдана портному, а это снимало с него всякую ответственность.

Анджолина открыла дверь и по тёмному коридору провела его в свою комнату. Из другой комнаты послышался гнусавый голос её матери:

— Анджолина! Это ты?

— Да, — ответила Анджолина, сдерживая смешок. — Я ложусь спать. Пока, мама.

Анджолина зажгла свечу и сняла с себя пальто и шляпу. Затем она ему отдалась, или, лучше, его приняла.

Эмилио мог изучить, насколько важным было обладание женщиной, которую он так долго желал. В этот памятный вечер он подумал, что его интимная природа изменилась два раза. Исчезла та безутешная инерция, что сподвигла его снова искать Анджолину. Но также почти полностью сошёл на нет и тот энтузиазм, который заставлял его рыдать от счастья и грусти. Мужчина был теперь удовлетворён, но кроме этого удовлетворения он сейчас, в самом деле, не чувствовал ничего. Он обладал той женщиной, которую ненавидел, а не любил. О, обманщица! Это был не первый, и не — как она хотела дать понять — второй раз, когда она оказалась в постели любви. Не стоило труда злиться по этому поводу, потому что Эмилио давным-давно обо всём этом знал. Но это обладание дало ему огромную свободу суждения о женщине, которая ему покорилась.

— Никогда больше не буду мечтать, — подумал Эмилио, выходя из её дома.

И затем, глядя на неё, освещённую бледными лунными отблесками, у него промелькнула другая мысль:

— Возможно, я никогда больше сюда не вернусь.

Это не было решением. Почему он должен был его сейчас принимать? Всё потеряло своё значение.

Анджолина проводила Эмилио до двери. Она не догадалась об охлаждении его интереса к ней, потому что он постыдился бы проявлять подобное чувство. Даже, наоборот, Эмилио заботливо спросил, смогут ли они встретиться и на следующий вечер, но Анджолина ответила отказом, так как в её планах была работа допоздна у синьоры Делуиджи, которая заказала ей пошить бальное платье. Они договорились встретиться через два дня:

— Но не в этом доме, — сказала Анджолина, сразу покраснев от гнева. — Как ты можешь такое представить. Не хочу подвергать себя опасности быть убитой собственным отцом.

Эмилио заверил, что позаботится о том, чтобы найти место для следующей встречи, и он известит её завтра об этом запиской.

Обладание? Правда? Очевидно, что та же бесстыдная ложь нашла своё продолжение, и Эмилио не видел никакой возможности от неё освободиться. При последнем поцелуе Анджолина попросила Эмилио хранить всё в тайне. Она заботилась о своей репутации.

Но с Балли Эмилио сразу стал несдержан, в первый же вечер. Эмилио обо всём рассказал с тем, чтобы отреагировать на враньё Анджолины, и не придал значения её рекомендациям. Но затем Эмилио почувствовал большое удовлетворение от того, что может рассказать, как обладал такой женщиной.

Это удовлетворение было интенсивным, важным, оно помогло развеять тучи над головой.

Балли принялся слушать Эмилио с видом врача, который хочет установить диагноз:

— Мне кажется, что можно быть уверенным в том, что ты выздоровел.

Но тогда Эмилио почувствовал необходимость довериться другу полностью и рассказал о негодовании, которое вызывало в нём поведение Анджолины, которая стремилась заставить его верить, что она была отдана Вольпини, чтобы принадлежать ему. Внезапно слова Эмилио стали слишком резкими:

— Она до сих пор хочет меня одурачить. Боль, которую я ощущаю от того, что она не меняется, так сильна, что даже лишает меня желания видеться с ней.

Балли понял его и сказал:

— Но и ты не меняешься. Из твоих слов ясно, что ты совсем уж не так безразличен к ней.

Эмилио с жаром запротестовал, но Балли не позволил себя переубедить:

— Ты поступил неправильно. Достаточно неправильно для того, чтобы снова вернуться к ней.

Ночью Эмилио смог удостовериться, что Балли прав. Это негодование, бессильный гнев требовали отдушины и не давали ему уснуть. Эмилио больше не мог вводить себя в заблуждение, что это негодование честного человека, оскорблённого непристойностью. Эмилио слишком хорошо знал это состояние души. Он в него снова впал, и оно было тем же, что и во время происшествия с продавцом зонтов, и до обладания. Молодость возвращалась! Эмилио больше не желал убить, но ему казалось, что он уничтожен стыдом и болью.

К старой боли прибавились угрызения совести, что он вновь связан с этой женщиной. И страх, что она ещё больше скомпрометирует его жизнь. На самом деле, как ещё можно было объяснить то упорство, с которым Анджолина взваливала на него вину за её отношения с Вольпини, как не желанием обвинить Эмилио, скомпрометировать его, высосать последнюю кровь, что ещё текла в его венах? Эмилио был навсегда связан с Анджолиной странной аномалией его собственного сердца, чувствами (лёжа один в постели, Эмилио вновь ощутил прилив желания) и тем же негодованием, которое он связывал с ненавистью.

Негодование Эмилио являлось матерью его же самых сладких снов. К утру его глубокое расстройство смягчилось сокрушённостью по поводу своей собственной судьбы. Он не уснул, но впал в состояние, сходное с подавленностью, которое лишило его контроля над временем и пространством. Эмилио казалось, что он серьёзно болен и что Анджолина пришла его лечить. Она была скромной и серьёзной, нежной и бескорыстной, как хорошая медсестра. Он ощущал, как Анджолина движется по комнате, и каждый раз, приближаясь, она приносила с собой облегчение, трогала прохладной рукой его горячий лоб или целовала лёгкими поцелуями, которых он почти не ощущал, его глаза и лоб. Анджолина умела так целовать? Эмилио тяжело перевернулся в постели и пришёл в себя. Осуществление этого сна стало бы настоящим обладанием. А он ещё несколько часов назад считал, что уже никогда не будет мечтать. О, молодость возвращалась. Она могущественно бежала по его венам, как никогда прежде, и уничтожала все решения, что дряхлый ум сделал раньше.

Рано утром Эмилио поднялся и ушёл. Он не мог ждать, ему хотелось снова увидеть Анджолину, и как можно скорее. Эмилио перешёл на бег от нетерпеливого желания снова обнять её, но он не собирался слишком много говорить. Эмилио не хотел унижаться до разглагольствований, которые исказили бы их отношения. Обладание не давало правды, но не приукрашенное снами и даже словами, оно было той самой чистой и животной правдой.

Но, напротив, с удивительным упрямством Анджолина не хотела всё это знать. Она уже оделась и собиралась уходить. И потом, она же ему сказала, что не собиралась бесчестить собственный дом.

Эмилио тем временем сделал наблюдение, в соответствии с которым он должен был поменять свои намерения. Он догадался, что Анджолина с любопытством изучала, уменьшится или увеличится в нём любовь после обладания. Она выдала себя с трогательной наивностью; должно быть, у неё был опыт знакомства с мужчинами, которые испытывали отвращение к покорённой женщине. Эмилио не составило труда доказать Анджолине, что он не из таких. Смирившись с воздержанием, которое она ему навязала, Эмилио удовлетворился теми поцелуями, с которыми уже так долго жил. Но вскоре одних поцелуев стало недостаточно, и Эмилио принялся шептать Анджолине на ушко те сладкие слова, что он выучил в течение своей долгой любви:

— Анже! Анже!

Баяли дал ему адрес дома, где сдавались в аренду комнаты. Эмилио рассказал Анджолине об этом. Долго, чтобы не наделать ошибок, он по просьбе Анджолины стал описывать этот дом и положение комнат, что немало смущало Эмилио, который там никогда не был. Он слишком много целовал для того, чтобы делать наблюдения, и, оказавшись в одиночестве на этой улице, понял, к своему большому удивлению, что только теперь знает, куда надо идти, чтобы найти эту комнату.

Эмилио сразу зашёл в дом. Хозяйку комнат звали Параччи, она представляла из себя гнусавую старушку, одетую в грязную одежду, под которой угадывались пышные формы груди — остаток молодости посреди дряблой старости. Голова её была покрыта не очень густыми волосами, под которыми виднелась пористая и красная кожа. Она приняла Эмилио очень любезно и вскоре сказала, что сдаёт комнаты только тем людям, которых очень хорошо знает, следовательно, ему сдаст.

Эмилио захотел посмотреть комнату, и, сопровождаемый старухой, он вошёл в неё через дверь над ступеньками. Старуха сказала, что другая дверь всегда закрыта, а ведёт она в конец квартала. Комната оказалась даже слишком меблированной, её загромождала огромная чистая кровать и два больших шкафа, посередине стоял стол. Также в комнате был диван и четыре стула. Ни для чего другого места уже просто не было.

Вдова Параччи принялась разглядывать Эмилио, воткнув руки в большие выступающие бока. Она улыбалась — грубая гримаса, демонстрирующая беззубый рот. Синьора Параччи ждала от Эмилио слова одобрения. Действительно, комнату даже пытались приукрасить. У изголовья кровати был воткнут китайский зонтик, а на стенах, даже здесь, висели разные фотографии.

У Эмилио вырвался вскрик удивления, когда он увидел рядом с фотографией полуголой женщины фото девушки, которую он знал. Это была подруга Амалии, которая несколько лет назад умерла. Эмилио спросил у старухи, откуда у неё взялись эти фотографии, и та ответила, что купила их для украшения комнаты. Эмилио долго разглядывал доброе лицо этой бедной девушки, которая прямо стояла перед аппаратом фотографа, возможно, единственный раз в жизни, чтобы затем послужить украшением этой дрянной комнаты.

И всё же в этой дрянной комнате, в присутствии грязной старухи, которая глядела на него, довольная тем, что получила нового клиента, Эмилио мечтал о любви. Именно в этих условиях было сверхвозбуждающим представить Анджолину, которая придёт и принесёт с собой желанную любовь. Дрожа от жара, Эмилио подумал: завтра я буду здесь с любимой женщиной!

И всё это несмотря на то, что он любил её меньше суток назад. Ожидание сделало Эмилио несчастным, и ему уже казалось невозможным радоваться. Примерно за час перед тем, как пойти на встречу, он подумал, что если не получит желаемой радости, то заявит Анджолине, что не хочет её больше видеть следующими словами:

— Ты так нечестна, что противна мне.

Эмилио думал об этих словах в присутствии Амалии, завидуя ей, так как видел, что она убита горем, но спокойна. И Эмилио подумал, что любовь для Амалии оставалась большим, чистым, божественным желанием. Получилось же так, что маленькая человеческая натура была унижена и осквернена.

Но в этот вечер Эмилио насладился. Анджолина заставила его ждать полчаса — целый век. Эмилио показалось, что он ощущает один лишь гнев, гнев бессильный и увеличивающий ненависть, которую, как Эмилио говорил, он испытывал к ней. Эмилио думал о том, чтобы ударить Анджолину, когда она придёт. Не было никаких возможных оправданий, потому что она сама сказала, что в этот день не идёт работать, и потому может быть пунктуальной. Разве то, что она не приняла предложения встретиться прошлым вечером, не давало уверенности в том, что она не опоздает? Анджолина заставила Эмилио ждать перед этим день, и день после, так долго для него.

Но когда она пришла, то Эмилио, уже отчаявшийся её увидеть, был рад собственной удаче. Он стал шептать ей в губы и шею упрёки, на которые она даже не ответила, так как эти упрёки были похожи на молитвы и слова восхищения. В полумраке комната вдовы Параччи превратилась в храм. Долгое время ни одно слово не нарушало мечту. Определённо, Анджолина дала ему даже больше, чем обещала. Волосы её были распущены и раскиданы золотом по подушке. Как ребёнок, Эмилио уткнулся в них своим лицом, чтобы вдыхать запах страсти. Анджолина была умелой любовницей, и (в этой постели он не мог на это жаловаться) очень тонко угадывала его желания. Тут всё превратилось в наслаждение и радость.

Чуть позже воспоминания об этой сцене заставили Эмилио скрежетать зубами от гнева. Страсть на мгновение освободила его от горестного бремени наблюдателя, но не помешала запечатлеться в памяти каждому действию этой сцены. Теперь Эмилио, по крайней мере, мог сказать, что знает Анджолину. Страсть подарила ему неизгладимые воспоминания, на основе которых Эмилио удалось восстановить чувства, которые Анджолина не проявляла, и даже аккуратно скрывала.

Будь у Эмилио холодная голова, всё это ему бы не удалось. Так, теперь Эмилио знал наверняка, как если бы она ему это сама сказала, что у Анджолины были мужчины, которые удовлетворяли её лучше.

Она им чаще говорила:

— Хватит. Я больше не могу.

Эмилио мог бы разделить этот вечер на две части. В первой Анджолина его любила, во второй же она сдерживалась, чтобы не оттолкнуть его. Когда Анджолина встала с постели, то попыталась показать, что устала. Но, чтобы обо всём догадаться, не требовалась большая наблюдательная способность. Увидев, что Эмилио колеблется, она вытолкнула его из постели, сказав шутливо:

— Пойдём, красавчик.

Красавчик! Видимо, это ироничное слово Анджолина задумала сказать ещё полчаса назад. Эмилио прочёл это по её лицу.

Как всегда, Эмилио потребовалось побыть одному, чтобы привести в порядок собственные наблюдения. На мгновение ему пришло в голову, что она ему больше не принадлежит. И это было то же самое чувство, что и тогда, когда он оказался с ней в Городском парке в ожидании Балли и Маргариты. Это была нестерпимая боль раненой любви и горькой ревности. Эмилио хотел освободиться от всего этого, но не мог оставить Анджолину, не предприняв попытку снова сблизиться с ней.

Несмотря на то, что Анджолина сказала, что торопится, Эмилио проводил её до дома. Они прошли по той самой улице, по которой бежал Эмилио в день, когда Анджолину видели с продавцом зонтов. Улица Романья оставалась точно такой же, как и в тот памятный вечер, со своими голыми деревьями, что так чётко вырисовывались на фоне ясного неба, и неровную поверхность улицы покрывала всё та же густая грязь. Но вся разница была в том, что сейчас он шёл по этой улице с Анджолиной. Совсем другое дело!

Эмилио описал Анджолине свой бег по этой улице в ту ночь. Рассказал, как ему казалось, что он видит её перед собой от сильного желания встретиться. Затем Эмилио рассказал, как лёгкая рана от падения заставила его рыдать, потому что это была та самая капля, которая переполнила чашу его терпения. Анджолина слушала Эмилио, прельщённая тем, что вызывает такую любовь. И когда взволнованный Эмилио пожаловался, что так сильно страдал, но не получил всего желаемого от своей любви, Анджолина пылко возразила:

— Как ты можешь такое говорить?

Для убедительности она его поцеловала. Но потом Анджолина всё же совершила ошибку, как всегда после чего-то правильного:

— Разве я не отдана Вольпини, чтобы быть твоей?

И Эмилио склонил голову сокрушённо.

Этот Вольпини, не зная Эмилио, отравлял ему жизнь. Вместо того чтобы страдать от безразличия Анджолины, услышав имя Вольпини, Эмилио охватил страх за Анджолину и за те планы, что по его подозрению она вынашивала. При следующей встрече Эмилио сразу же спросил, какие гарантии получены Анджолиной от Вольпини для того, чтобы отдаться ему.

— О, Вольпини больше не может жить без меня, — ответила Анджолина смеясь.

На минуту и Эмилио успокоился, и ему показалось, что этой гарантии вполне достаточно. Ведь и он сам, будучи настолько моложе Вольпини, тоже уже не мог жить без Анджолины.

Во время второго свидания наблюдатель в Эмилио не засыпал ни на одну минуту. За это он был вознаграждён горьким наблюдением: пока Эмилио с таким нетерпением ждал следующей встречи, кто-то занимал его место. Это был некто, кто не был похож ни на одного из мужчин, кого Эмилио знал и боялся. Это был не Леарди, не Джустини и не Датти. От этого человека Анджолина переняла очень грубую игру слов и манеру выражаться. Наверное, это был студент, потому что Анджолина очень непринуждённо оперировала разными латинскими словами и оборотами с гнусным смыслом. Эмилио подумал о несчастном Мериги, но понял, что не может его подозревать. Как Анджолина могла знать латынь без того, чтобы не похвастать ею в течение такого долгого времени! Напротив, тот, кто привил ей латынь, должен был быть тем же человеком, что и тот, кто научил её вольным венецианским песенкам. Пела она их неумело, но, всё же, чтобы их исполнить, она должна была услышать их несколько раз. Однако Анджолина никогда не пыталась спеть ни одной ноты из песен, услышанных ею от Балли. Наверное, это был венецианец, потому что Анджолина часто предавалась подражанию венецианского произношения, с которым ранее она, вероятно, не была знакома. В коллекции фотографий Анджолины не появилось ни одного нового лица. Возможно, новый соперник Эмилио не имел привычки дарить свои фотографии, или, может быть, Анджолине казалось лучшей тактикой не выставлять новые фотографии, собиранию которых была посвящена её жизнь. Также правда и то, что на стене её комнаты не было и фотографии Эмилио.

У Эмилио не оставалось сомнений в том, что если он встретит этого незнакомца, то по некоторым жестам, которые Анджолина имитировала, он сразу же узнает в нём своего соперника. Хуже всего было то, что, изображая тот или иной жест или слово, приобретённые Анджолиной от этого венецианца, она сразу же догадывалась о ревности Эмилио:

— Ревнивец! — говорила она, увидев его грусть и проявляя поразительную интуицию.

Да, Эмилио ревновал. Он страдал, когда Анджолина в нерешительности по-мужски вскидывала руки к голове или когда от удивления вскрикивала:

— О, вот те на!

И Эмилио страдал, как будто встретился лицом к лицу со своим неуловимым соперником. Более того, со своей возбуждённой фантазией влюбленного, Эмилио подозревал в некоторых словах Анджолины серьёзные и властные звуки голоса Леарди. И даже Сорниани её кое-чему научил. Оставил свой след и Балли, от которого Анджолина переняла манеру притворно удивляться или восхищаться. От Эмилио же в ней нельзя было обнаружить ни единого жеста или слова. С горькой иронией он однажды подумал:

— Может быть, для меня в ней уже не осталось места.

Ненавистнейший соперник так и оставался для Эмилио неизвестным. Было странно, что Анджолине удавалось не называть имя этого мужчины, который, наверняка, лишь недавно был в её жизни, в то время как ей так нравилось хвастать своими победами, пусть даже это всего лишь восхищение в глазах проходящего мужчины, которого она встретила в первый раз. Все были безумно в неё влюблены.

— Много же я заслужила, оставаясь всегда дома во время твоего отсутствия, и это после такого твоего ко мне отношения, — говорила Анджолина.

Да! Она хотела заставить Эмилио поверить, что когда его нет, она не занимается ничем другим, кроме того, что только думает о нём. Каждый вечер в своей семье Анджолина выставляла на обсуждение вопрос: должна она ему написать или нет. Её отец, который близко к сердцу воспринимал репутацию и достоинство их семьи, не хотел принимать участие в этом обсуждении. Увидев, что этот рассказ о семейном совете в доме Анджолины рассмешил Эмилио, она закричала:

— Спроси у мамы, если не веришь.

Анджолина была неисправимой лгуньей, хотя, по правде говоря, она не владела искусством лжи. Не составляло труда натолкнуть её на противоречие. Но когда это противоречие становилось очевидным, Анджолина с ясным лицом возвращалась к своим первоначальным утверждениям, потому что, по сути, она не верила в логику. И, может быть, такой простоты было вполне достаточно, чтобы спасти её в глазах Эмилио.

Нельзя сказать, что она была очень утончённой в совершаемом ею зле, и потом, Эмилио казалось, что каждый раз, когда она его обманывала, то давала это понять.

Однако было невозможно обнаружить мотивы, из-за которых Эмилио был так неразрывно связан с Анджолиной. Любая другая неприятность, что случалась в его незначительной жизни, разделялась между домом и конторой и тут же легко исчезала в присутствии Анджолины. Из всех бед, что она ему причинила, наибольшей стало бы не появиться в тот момент, когда он хотел её видеть. Очень часто, гонимый из собственного дома грустным видом сестры, Эмилио бежал в семью Дзарри, хотя и знал, что Анджолине не нравилось видеть его так часто в своём доме, который она так энергично защищала от бесчестия. Эмилио не всегда находил там Анджолину, и её мать очень вежливо приглашала его подождать её, так как она должна скоро прийти. Анджолину пять минут назад пригласили те синьоры, что жили тут рядом (мать Анджолины делала неопределённый жест в сторону запада или востока), чтобы примерить платье.

Ожидание становилось для Эмилио неописуемо болезненным, но он оставался очарованным на несколько часов, разглядывая грубое лицо старухи, потому что знал, что, вернувшись домой без свидания с возлюбленной, больше не успокоится. Однажды вечером, устав от ожидания, несмотря на желание матери Анджолины удержать его, Эмилио решил уйти. На лестнице он прошёл мимо женщины, похожей на служанку, голова которой была покрыта платком, из-под которого виднелась лишь небольшая часть лица. Когда эта женщина захотела прошмыгнуть мимо, Эмилио её узнал. В нём вызвало подозрение желание женщины сбежать, а также её движения и рост. Это была Анджолина. Когда Эмилио встретил её, ему сразу стало лучше, и он даже не обратил внимания на то, что старуха сказала ему о соседях, которые якобы позвали Анджолину, а она возвращалась совсем с другой стороны. Не возбудило в Эмилио подозрений и то, что Анджолина совсем на него не злилась за то, что он лишний раз пришёл в её дом, чтобы скомпрометировать её. Этот вечер стал очень нежным и приятным, как будто Анджолина хотела, чтобы Эмилио простил ей какую-то вину, а он, наслаждаясь этой нежностью, не подозревал ни о какой вине.

Эмилио стал подозревать Анджолину, только когда она пришла, одетая таким образом, и на встречу с ним. Анджолина заявила, что когда она возвращалась домой поздно от него, то её видели знакомые, и она боялась, что её увидят выходящей из этого дома, который не пользовался хорошей репутацией, и поэтому она так маскировалась. О, наивная! Анджолина не догадалась поведать Эмилио мотивы, по которым она переоделась и в тот вечер, когда он встретил её переодетую на лестнице.

В один из вечеров Анджолина пришла на встречу с опозданием более чем на час. Для того чтобы она не стучала в дверь, рискуя привлечь внимание других квартирантов, Эмилио спустился и стал ожидать её на лестнице, ступени которой были изогнутыми и грязными. Эмилио опёрся на перила и даже согнулся, чтобы быть ближе к той точке, в которой должна была появиться Анджолина. Когда он видел, что идёт какой-нибудь незнакомец, то прятался обратно в комнату. Всё это продолжалось нестерпимо долго, и нервное возбуждение Эмилио возросло неимоверно. В конце концов, он уже не мог оставаться на месте. Позже, мысленно возвращаясь в это состояние напряжённого ожидания, Эмилио казалось чудом, что он его пережил.

Когда же Анджолина, наконец, появилась, то уже не хватило просто её вида, чтобы успокоить Брентани, и он обрушил на неё свои неистовые упрёки. Анджолина не придала им особого значения и решила ответить на них лаской. Она отбросила в сторону платок и протянула руки к его шее. Широкая одежда обнажила её, и Эмилио почувствовал, что она пылает жаром. Он посмотрел на Анджолину повнимательнее: её глаза блестели, а щёки были покрыты румянцем. Ужасное подозрение пришло Эмилио на ум:

— Ты только что была с другим! — заорал он.

Анджолина оставила его, относительно слабо запротестовав:

— Ты с ума сошёл!

Не очень сильно обидевшись, Анджолина принялась объяснять ему причины своего опоздания. Синьора Делуиджи долго не отпускала её, пришлось даже бежать домой, чтобы переодеться в эту одежду, а дома мать заставила её поработать прежде, чем дать уйти. Это были вполне веские причины для того, чтобы объяснить и десять часов опоздания.

Но у Эмилио больше не оставалось сомнений: Анджолина пришла к нему из объятий другого. В мозгу Эмилио сверкнула отчаянная мысль — требовалось нечеловеческое усилие, чтобы избавиться от этой низости. Он должен был больше никогда-не ложиться с ней в эту постель, ему надо было сейчас же оттолкнуть её и не возвращаться больше к ней никогда. Но Эмилио теперь знал, что означало это никогда: горе, постоянные сожаления, бесконечные часы беспокойства и горестных снов, а затем бездействие, пустота, смерть всех фантазий и желаний — самое страшное из всех возможных состояний. И Эмилио испугался. Он прижал Анджолину к себе, и единственной его местью стали слова:

— Я и сам не стою большего, чем ты.

Теперь возмутилась Анджолина и, высвободившись из его объятий, сказала решительно:

— Я никому никогда не позволяла так со мной обращаться. Я ухожу отсюда.

Она захотела надеть платок, но Эмилио ей помешал. Он поцеловал её и обнял, умоляя остаться. Не являлось трусостью отречься от своих собственных слов, заявив что-нибудь, но, увидев, что Анджолина настолько решительна, Эмилио восхитился ею, будучи всё ещё слишком потрясённым. Анджолина почувствовала, что полностью оправдана, и уступила ему. Но не сразу. Она остановилась, заявляя, что это был последний раз, когда они виделись, и только в момент расставания согласилась, как обычно, договориться о дне и часе следующей встречи. Анджолина понимала, что одержала верх, и больше не вспоминала причину ссоры, и не старалась заставить Эмилио поверить в свою невиновность.

Эмилио продолжал надеяться, что такое полное обладание, наконец, закончится тем, что освободит его от резких проявлений чувств. Но, напротив, он с той же яростью восстанавливал в сознании образ Анже, который всё больше разрушался изо дня в день. Недовольство заставляло Эмилио утешаться только в своих сладких снах. Следовательно, Анджолина давала ему всё: обладание своим телом и даже поэтические сны, будучи их источником.

Очень часто Эмилио представлял Анджолину медсестрой и продолжал воплощать в ней свои сны, даже будучи наяву с ней рядом. Сжимая её в крепких объятиях мечтателя, он говорил:

— Я хотел бы заболеть, чтобы ты меня лечила.

— О, это было бы великолепно! — отвечала Анджолина, которая иногда была готова потакать любым желаниям Эмилио.

На самом деле, чтобы уничтожить подобный сон, хватало одного такого ответа.

Однажды вечером, находясь с Анджолиной, у Эмилио родилась идея, которая облегчила его состояние души в этот вечер. Он рассказал об этой идее Анджолине. По его мнению, они были так несчастны по причине своего жалкого социального положения. Эмилио так проникся этой мыслью, что даже почувствовал себя способным на какой-нибудь героический поступок ради триумфа социализма. Все их несчастья являлись следствием их бедности. Речь Эмилио предполагала, что Анджолина из-за бедности своей семьи была вынуждена продаваться. Но она об этом не догадалась, и слова Эмилио казались ей лаской — она решила, что он винит во всём самого себя.

В другом обществе Эмилио мог бы сделать Анджолину своей, не скрывая этого и не отдавая её перед этим портному. Эмилио даже разделил ложь Анджолины, лишь для того, чтобы ввести её в эти идеи и мечтать вдвоём. Анджолина захотела объяснений, и сон Эмилио обрёл голос. Он рассказал ей, какая страшная борьба могла бы вспыхнуть между бедными и богатыми, большинством и меньшинством. Эта борьба могла бы принести свободу всем, в том числе и им. Эмилио рассказал об уничтожении капитала и о лёгкой работе, которая стала бы обязанностью каждого. Женщина стала бы равной мужчине, а любовь была бы взаимным даром.

Анджолина также попросила других объяснений, которые уже нарушали идиллию, изложенную Эмилио. А затем она заключила:

— Если всё разделилось бы, то не осталось бы ничего ни для кого. Рабочие привыкли быть сами по себе, они бездельники, и ничего у них не получится.

Эмилио попытался поспорить, но вскоре оставил эту затею. Дочь народа приняла сторону богатых.

Эмилио казалось, что Анджолина никогда не просила у него денег. Он не мог отрицать, даже перед собой самим, что когда, понимая нужду её семьи, Эмилио приучил её брать у него деньги вместо сладостей, то она была ему очень признательна, хотя и каждый раз притворялась, что ей очень стыдно. И эта её признательность была всегда одинаково большой при каждом его даре. Поэтому, когда Эмилио хотел, чтобы Анджолина стала нежной и любящей, то знал очень хорошо, как себя вести. Эта её нужда в деньгах ощущалась им так часто, что кошелёк Эмилио часто оказывался пуст. Принимая деньги, Анджолина не забывала протестовать, и, увидев, что для того, чтобы взять деньги, требуется простое действие, то есть просто протянуть руку, то выполняла это действие с продолжающимися протестами и многословием. Эмилио же продолжал думать, что их отношения остались бы такими же и без его подарков.

Наверное, бедность семьи Анджолины была большой. Анджолина принимала все меры, чтобы запретить Эмилио неожиданно приходить к ней домой. Эти его неожиданные визиты ей совсем не нравились. Но угрозы не выйти к нему, сбросить его со ступенек ни к чему не приводили. Каждый раз, когда у Эмилио вечером находилось свободное время, он шёл к Анджолине, и это часто приводило к тому, что ему приходилось коротать время со старухой Дзарри. Это мечты вели Эмилио в этот дом. Он постоянно надеялся, что Анджолина изменится и поспешит исправить впечатление — всегда грустное — от последней встречи.

Тогда она сделала последнюю попытку. Анджолина рассказала Эмилио, что отец не даёт ей покоя, и ей с громадным трудом удаётся убедить его не устраивать Эмилио сцену. Всё, что ей удалось добиться, это обещание воздержаться от применения силы, но всё же старик Дзарри хотел изложить свои доводы Эмилио. Через пять минут в комнату вошёл старик Дзарри. Эмилио показалось, что старик, оказавшийся длинным, худым, шатающимся человеком, который, только войдя, сразу же захотел присесть, знал о том, что о его появлении уже объявлено. Его первые слова были тщательно подготовлены заранее. Он говорил медленно и растерянно, но властно. Старик сказал, что считает себя в состоянии управлять своей дочерью и защищать её, в чём она нуждается, потому что если не он, то кто? Ведь, хотя он и не хотел говорить ничего плохого о братьях Анджолины, но они совсем не занимались семейными делами. Казалось, Анджолине очень понравилось это долгое вступление. Вдруг она сказала, что хочет переодеться в соседней комнате, и вышла.

Старик сразу же потерял всю свою важность. Он посмотрел дочери вслед, поднёс щепотку табака к носу и сделал длинную паузу, во время которой Эмилио принялся обдумывать слова, которыми ответит на обвинения, что будут ему предъявлены. Отец Анджолины посмотрел долгим взглядом вперёд себя, затем перевёл глаза на собственные ботинки. Потом он случайно поднял глаза и снова увидел Эмилио.

— Ах, да, — сказал старик, как человек, что удивлён нахождением потерянного предмета.

Он повторил своё вступление, хотя теперь уже и не прилагал столько усилий, и был очень рассеян. Затем он сконцентрировался, приложив очевидные усилия, для того, чтобы продолжить. Старик Дзарри избегал глядеть прямо в глаза Эмилио и смотрел только на затёртую табакерку, которую держал в руках.

Злые люди преследовали семью Дзарри. Разве Анджолина об этом не говорила? Она поступила плохо. Так вот это были люди, которые всегда стояли по стойке «смирно», чтобы подкараулить ошибки семьи Дзарри. Нужно держать ухо востро! Синьор Брентани не знает Тика? Если бы он его знал, то не приходил бы так часто в этот дом.

Тут наставление переросло в предостережение для Эмилио не подвергать себя, будучи столь молодым, таким опасностям. Когда же старик поднял глаза, чтобы снова взглянуть на Эмилио, то тот обо всём догадался. В этих голубых глазах под серебристой лысиной можно было легко распознать сумасшествие.

В этот раз Помешанный выдержал взгляд Эмилио. Это хорошо, что Тик живёт выше на Опичине, но оттуда он посылает удары по ногам и спине своим врагам. Отец Анджолины туманно добавил:

— В нашем доме он бьёт даже маленькую.

Но у семьи Дзарри есть и другой враг: Ток. Он живёт в центре города. Ток не бьёт, а поступает ещё хуже. Он уносит из семьи все деньги и весь хлеб.

На вершине исступления старик заорал. Пришла Анджолина, которая сразу же догадалась, что произошло.

— Убирайся, — сказала она отцу недовольно и стала выталкивать его из комнаты.

Старик Дзарри остановился на пороге в нерешительности:

— Он, — сказал старик, указывая на Эмилио, — ничего не знает ни о Тике, ни о Токе.

— Я ему расскажу, — сказала Анджолина, рассмеявшись от души, — мама, прийди и забери папу.

И Анджолина закрыла дверь.

Эмилио, уставший от этих глаз, что так долго его терроризировали, спросил:

— Он болен?

— Ох, — сказала Анджолина с презрением, — это лентяй, который не хочет работать. С одной стороны Тик, с другой Ток, и так он не выходит из дома и заставляет гнуть спину нас — женщин.

Внезапно Анджолина развязно рассмеялась и рассказала Эмилио, что вся семья, чтобы угодить старику, притворялась, что слышит удары дубиной, которые доходили до дома со стороны Тика. Несколько лет назад, когда мания старика только начинала проявляться, они жили на шестом этаже на Ладзаретто Веккьо, и тогда Тик жил на Марсовом Поле, а Ток на Корсо. Семья поменяла дом в надежде, что в другой части города старик снова отважится выйти на улицу, но вот теперь Тик стал жить на Опичине, а Ток на улице Стадион.

Позволяя себя целовать, Анджолина добавила:

— Ты ещё легко отделался. Смотри, как бы враги отца не вспомнили о нём прямо сейчас.

И так они становились всё более близкими друг другу. Теперь Анджолина открыла Эмилио все секреты своего дома. Она также чувствовала, что больше ничто в ней не отталкивает от неё Эмилио. И однажды Анджолина выразилась просто замечательно:

— Расскажу тебе всё, как брату.

Она ощущала Эмилио полностью своим, и если не злоупотребляла этим, так как не в её характере радоваться силе, использовать её, чтобы доказать её существование, то она пользовалась этим, чтобы жить лучше, или веселее, забыв о всякой предосторожности. Анджолина по-прежнему опаздывала на свидания, хотя и каждый раз обнаруживала Эмилио с глазами, готовыми выскочить из орбит, лихорадочного, негодующего. В то же время Анджолина постоянно становилась всё более грубой. Устав от ласк Эмилио, она яростно его отталкивала, да так, что он, смеясь, говорил ей, что боится, как бы рано или поздно она его не побила.

Эмилио не мог это установить, но ему казалось, что Анджолина и Параччи — женщина, которая сдала ему эту комнату, знали друг друга. Старуха смотрела на Анджолину как-то по-матерински, восхищалась её белокурыми волосами и красивыми глазами. В один из вечеров, когда Анджолина пришла позже, чем обычно, Параччи услышала ссору Эмилио с Анджолиной и решительно вмешалась, защищая Анджолину:

— Как можно так упрекать этого ангела?

Анджолина, которая никогда не отказывалась от подарков, с чьей бы стороны они не приходили, стала слушать старуху улыбаясь:

— Слышишь? Тебе надо это усвоить, — сказала она Эмилио.

Он тоже слушал, действительно поражённый вульгарностью любимой женщины.

Однажды Анджолина его сильно оттолкнула. Она исповедалась в этот день и не хотела грешить. Эмилио же не столько испытывал острое желание обладать ею, сколько ему хотелось хоть раз быть ещё грубее, чем она. И он подчинил Анджолину своей воле, борясь с нею до последнего. Когда же, будучи без дыхания, он начал раскаиваться в таком своём проявлении грубости, его утешил восхищённый взгляд Анджолины. Весь этот вечер она была полностью его, завоёванная женщина, которая любит своего хозяина. Эмилио понимал, что ему надо вести себя так всегда, но он уже не знал, как быть таким. Ему было тяжело найти подходящий момент второй раз, чтобы быть таким же грубым с Анджолиной.