Дубравлаг

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

XX век удивил мир явлением БОГОБОРЧЕСКОГО государства. Все предыдущие политические системы опирались на какую-нибудь религию, и ни одна не держалась на безбожии. И вдруг является партия, объявившая войну Богу. Ее учитель Фридрих Энгельс прямо наставлял своих единомышленников, что даже не строительство коммунизма, а искоренение христианства является главной целью революционных марксистов. Поразительно, с какой бешеной энергией они принялись вытравливать религию на Святой Руси в первые же месяцы своей диктатуры. Впрочем, искореняли не все конфессии; с некоторыми сектами на первых порах даже заигрывали. Главным врагом для них была ИСТИННАЯ религия, т. е. Православное Христианство, являющееся духовным фундаментом российской государственности.

Историю безбожного революционного строя можно разделить на два периода, условно, конечно, как условна и сама хронология: ПЕРВЫЙ, откровенно сатанинский период — с 1917-го по 1941-й и ВТОРОЙ, постсатанинский период — с 1941-го по 1991-й.

В первый период борьба богоборцев с Православной Церковью привела к тому, что к 1940 году на территории СССР оставалось всего лишь около сотни православных храмов и триста обновленческих (т. е. как бы внешне православных). Третья пятилетка объявлялась безбожной пятилеткой, и к 1942 году большевики рассчитывали "уничтожить имя Бога" на всей территории страны. В тогдашней официальной энциклопедии о легально существующей Церкви (с сотней приходов) говорилось как о логове шпионов и диверсантов.

И второй период — с 1941-го по 1991-й — это период, скажем так, не сатанинской, а человеческой диктатуры. Были в этот период свои приливы и отливы. Было остервенение хрущевских гонений. Но в целом, хотя верующий, как правило, выпадал из социальной советской структуры и не мог продвинуться, но, по крайней мере, был терпим властью. В лагерь сажали уже не за одну лишь веру в Бога (как в 20-е и 30-е годы), а хоть за малейшее недовольство режимом, пусть даже за недовольство погромом церквей. Бывалые люди, пережившие оба периода, говорили мне, скажем, в 1965 году: "Ну, теперь лафа, теперь хоть можно дышать, а вот в 20-е годы, в первое большевистское десятилетие, был сплошной мрак и ужас, вакханалия бесов". Это важно отметить, потому что некоторые либеральные интеллигенты помнят только о терроре 1937 года и забывают о предшествующем беспределе. О том времени, когда заместитель Дзержинского Петере провозглашал, что ЧК не намерена выяснять степень юридической вины того или иного арестанта, что важно только одно: какого социального происхождения подозреваемый и каких взглядов. И это революционное "правосудие" в чистом виде существовало весь первый период. Во второй стали вносить коррективы.

Я родился в 1938 году в городе Сланцы Ленинградской области. Мои родители, школьные учителя, не осмелились меня крестить. В двухлетнем возрасте меня сильно напугал старший двоюродный брат. Приблизив к моему лицу морду большого плюшевого медведя, шутник нажал на рычаг, и игрушечный зверь заревел, подобно живому. Как рассказывают, я упал с кровати и долго не приходил в сознание. Со мной случилось такое потрясение, что родные были уверены в моей скорой смерти. Но глубоко верующая бабушка Прасковья Егоровна Скворцова где-то разыскала старого православного молитвенника, который часами самоотверженно стоял на коленях перед иконой возле меня и ОТМАЛИВАЛ. Молился, как говорят, до кровавого пота. Старик меня вымолил, и я стал жить. Потом началась война, мы эвакуировались в Саратовскую область, и там в 1944 году моя мама Прасковья Петровна серьезно заболела тифом. Ее отвезли в больницу ближайшего города Пугачева. Бабушка сказала: "Бог наказывает за грехи!" — т. е. конкретно за то, что вовремя не крестили ребенка. Хорошо помню, как она по собственному почину привела меня в пугачевский храм, где крестили многих. После знаменитой ночной сентябрьской встречи 1943 года с тремя православными архиереями Сталин изменил отношение к религии и позволил восстанавливать храмы. Верующие, которых даже по официальной предвоенной переписи еще было подавляющее большинство (сведения, разумеется, не разглашались), заполнили вновь открытые церкви. Помню, что многие младенцы орали. Я же, будучи уже "большим", при окунании подумал: "Чего они орут? Что тут такого?" Крещен я был, таким образом, по полному чину — ПОГРУЖЕНИЕМ, а не обливанием.

Маму мы из больницы забрали. Там не было ни ухода, ни питания, ни лекарств, а "дать" что-то медперсоналу нам было нечего. Сейчас Хакамада считает бедность пороком. Ну, значит, мы были порочные люди. Слава Господу, после моего крещения мама выздоровела.

Я был стихийно верующим почти все детские годы. Правда, в церковь не ходил — ее там, где мы жили, не было: ни в Сланцах, ни в селе Новопетровском Московской области, куда мы переехали. В селе этом, в бывшем храме с разобранным, как в разрушенном рейхстаге, куполом был клуб. Но молитвы, которым меня научила бабушка, читал. И вдруг где-то в 13 лет (и по сей день стыжусь этого мгновения) я решил порвать с "отсталыми взглядами". Все передовые люди кругом — атеисты, а я, что же — хуже их? И этот безбожный период длился, увы, десять лет. Будучи арестован в октябре 1961 года за "антисоветскую деятельность", попав в застенок, оказавшись лицом к лицу с проблемой ТАЙНЫ БЫТИЯ и смысла жизни, я вернулся к той вере, которой в детстве учила меня бабушка. К Православию, естественно. Никогда не забуду, как эта ревностная молитвенница часами коленопреклоненно стояла перед иконой. Рука, которой я первый раз решил перекреститься в камере, была тяжелой, как пудовая гиря. Словно кто-то держал ее изо всех сил.

Позже, в политзоне, я активно общался с православными верующими и особенно со священниками, которые томились в хрущевском лагере. А в 1966 году находился в зоне, сплошь состоявшей из верующих, в так называемой "религиозной зоне".

Возможно, я и без узилища вернулся бы к вере, как многие мои сверстники. Но случилось так, как случилось. Острог привел меня к Вере, и я, как бы это странно ни звучало, благодарен ему за это. Ибо что может быть важнее Веры! В ней — смысл жизни, стержень бытия. Русский религиозный философ Е. Н. Трубецкой (1863–1920) писал: "Одно из двух — или всё в мире в конечном счете осмысленно, или всё бессмысленно. Или есть ВСЕЕДИНЫЙ СМЫСЛ, проникающий в какой-то неведомой глубине всё, что есть — и земное, и небесное, и мертвое, и живое, или тщетно само наше искание смысла… Всякому понятно, что этот вопрос о всесильном и всепобеждающем смысле есть вопрос о Боге. Бог, как жизненная полнота, и есть основное предположение всякой жизни. Это и есть то, РАДИ ЧЕГО стоит жить, и без чего жизнь не имела бы цены".