Дубравлаг

КАК ФАБРИКОВАЛИ ДЕЛО

Вот, скажем, статья Г. Н. Бочеварова "Проблемы частного предпринимательства" (№ 6). Заголовок хотя и вызывающий, но речь идет всего лишь о передаче парикмахерских и ателье в аренду коллективам или частным лицам. При этом Бочеваров цитировал Ленина времен нэпа. Вывод КГБ: в статье "содержатся призывы к изменению политической и экономической основы советского государства". По советской же версии экономической основой наилучшего государства в мире является "общественная собственность на орудия и средства производства", т. е. на фабрики, заводы, домны и т. п., но уж никак не на сапожные мастерские. Я объяснял это суду и прокурору. Они продолжали сидеть с каменными лицами, но в приговор перепечатали сумбур ЧК слово в слово, даже с опечатками машинисток. "Суд скорый и неправый" (автор не указан, но это Иванов-Скуратов) тоже инкриминируется. Говорится о скором и неправом суде одного французского журналиста над нашей "Молодой гвардией". Криминал даже по брежневским стандартам извлечь невозможно. Видимо, чекисты, не глядя, по заголовку, решили, что "скорым и неправым" может быть только советский суд, и включили материал "до кучи". Но ведь и Владимирский областной суд не пожелал вникать. В первых трех номерах "Вече" помещена обстоятельная работа ученика А. А. Фетисова — М. Ф. Антонова "Учение славянофилов — высший взлет народного самосознания в России в доленинский период", посвященная исключительно мировоззрению А. С. Хомякова и И. В. Киреевского. Здесь-то какой криминал? Хомяков и Киреевский умерли задолго до советской власти. Как они могли клеветать на нее? Но шустрый следователь извлек пинцетом из огромной работы единственный абзац, где автор, в порядке лирического отступления, коснулся Октябрьской революции, которая, "несмотря на свои эксцессы", спасла, по мнению автора, Россию от буржуазного маразма. Я колебался: а не вычеркнуть ли мне сие сомнительное "лирическое отступление", но побоялся упреков в "новой цензуре" и оставил. Чекистам наплевать на то, что Антонов — апологет Октября. Они прицепились к другому: как это так "эксцессы". И вот за эти "эксцессы" влепили мне следующее обвинение: "Обвиняемый Осипов В. Н., освободившись в 1968 году из мест лишения свободы… своего враждебного отношения к существующему в СССР строю не изменил и стал вновь заниматься преступной деятельностью, сделав ОСНОВНЫМ ее СОДЕРЖАНИЕМ КЛЕВЕТУ на политику КПСС, органы Советской власти, ВЕЛИКУЮ ОКТЯБРЬСКУЮ СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РЕВОЛЮЦИЮ…" Вот этот абзац из статьи Антонова и стоил мне клеветы на Октябрьскую революцию как основное содержание моей преступной деятельности. Толстый том журнала, страниц 200–250, и все материалы в нем (по славянофильству, Православию, церковным проблемам, экологии, охране памятников культуры и т. п.) служат, оказывается, лишь прикрытием для "клеветы" на революцию в одном-единственном абзаце одной статьи данного номера. Потому что в общем криминал нашли лишь в одной статье номера. Т. е. я работаю изо всех сил ради одного абзаца, а то и одной строчки.

Далее, в номере 9-м — серьезная научная работа "Демографические проблемы России". Ученый-демограф исследует резкое падение рождаемости славян в последние годы, тревожится по поводу уменьшения удельного веса русских в общем составе населения СССР. Тоже криминал. Об этом, оказывается, следует молчать. Такова преступная сущность коррумпированного богоборческого режима — пусть гибнет страна, народ, но — заткнуть рты, пересажать всех, кто высказывает тревогу о судьбах Отечества. Недаром само уголовное дело о "Вече" заводилось по личному указанию Андропова от 30 апреля 1974 года. Возьму для примера "Отрывки из дневника" Г. М. Шиманова в № 4 "Вече". Шиманов пишет: "Сначала надо стать русским, литовцем, поляком, евреем, а потом уже, по необходимости, общаться с людьми иной нации. Общение же людей безнациональных есть общение хамов, попирающих ногами святыню своей и остальных наций". И далее: "Русскому народу, если он хочет возродиться как великая нация, необходимо в сжатые сроки ликвидировать свою национальную неграмотность, вернувшись к истокам величия, к ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ и своей национальной культуре, от которой он оказался столь трагически отторгнутым за последние десятилетия… Мы против преклонения перед Западом во имя преклонения перед Святынею Христианства, и только этой Святынею должны апробироваться ценности, имеющиеся в Европе". В том числе и так называемое "новое мышление" по Горбачеву. Нет, не "новое", а старое ХРИСТИАНСКОЕ МЫШЛЕНИЕ предлагало "Вече". И эти мысли мне, как редактору, тоже инкриминировались. И почти в каждом номере "Вече" публиковались статьи и заметки, иногда проповеди священника отца Димитрия Дудко (под псевдонимом). Наш наставник и наш духовник писал: "Что нам дал атеизм? Что дал — не знаю, что отнял — это всем видно. Отнял историю, культуру, хотя и кричит о культуре. Можно ли строить семью на атеизме? Атеизм, если что и сделал, то оголил русскую женщину и развратил ее… Атеизм скоро станет бранным словом на русской земле. Звоните в оставшиеся колокола. На нас наступают, нас окружили со всех сторон. Но… Я верю в силу Православия и верю в Россию!.. Россия спасается Православием. Православие неуничтожимо. Оно — Божье дело, а русский человек может быть только православным". (Вече № 1. "Мысли русского христианина".)

Пригласить своего адвоката мне не позволили, сославшись на то, что Московская коллегия не может отпустить его во Владимир. Вместо этого мне был предложен другой защитник. Он посмотрел-посмотрел дело и сказал: "Я немного познакомился с вашим делом и вижу, что вы виновны. Вы должны признать свою вину". Я сразу же отказался от палача в роли защитника. Тогда привели другого — женщину, которая насчет моей вины уже молчала. На суде она защищала меня следующим образом: "Осипов, конечно, клевещет, утверждая, что у нас в стране распространено пьянство, но его клевета не имеет цели подрыва советского строя. Я прошу суд переквалифицировать обвинение с 70-й статьи на 190-1".

Суд проходил в читальном зале клуба имени Фрунзе. В зале сидело человек сорок специально подобранной публики — очевидно, чекисты, активисты, бойцы идеологического фронта, просто партляйтеры. Они создавали фон, чтобы я не геройствовал, не апеллировал к публике. Теперь, наверное, вся та публика влилась в демократическую "партию власти", в СПС, "Единство" или "Отечество" Лужкова. Все большею частью остались в номенклатуре… Само здание было оцеплено плотным заграждением милиционеров. Только свидетели могли пройти сквозь эту цепь. На столе перед судьями грудой лежали все сорок пять томов моего дела, "Дела № 38".

В марте 1974 года из-за плотной блокады вокруг себя я вынужден был объявить о закрытии журнала "Вече". Москвичка Мельникова и читатель журнала И. В. Овчинников не согласились со мной и заявили, что будут и дальше издавать журнал, уже без Осипова. В апреле, когда уже пошли первые обыски в Ленинграде, Мельникова и Овчинников выпустили из имевшихся в редакционном портфеле материалов так называемый № 10 "Вече". Но затем объявили, что и они прекращают издание журнала "в связи, — как они выразились, — с возбуждением уголовного дела". В этих условиях я решил, что обязан вновь, несмотря ни на что, издавать свой журнал. Дело касалось моей чести: я не мог спрятаться в кусты "из-за возбуждения уголовного дела". В отличие от Овчинникова, я-то всегда ждал гонений, все время знал, что хожу по лезвию бритвы. 1 августа 1974 года я начал издание нового православно-патриотического журнала, теперь под названием "Земля". Адрес прежний: село Рождествено Александровского района, Владимирской области. Гвоздем первого номера "Земли" стали беседы о. Димитрия Дудко в своем храме — беседы, ставшие целым событием того времени. Помнится, отца Димитрия стали называть тогда "православным Сахаровым". Публично, с амвона, православный священник бичевал атеизм, падение нравов, алкоголизм, социальную апатию и космополитизм. Его поучения резко расходились с ура-пропагандой официальной печати и телевидения. Впоследствии и он был арестован за эти проповеди.

Мой помощник по второму журналу "Земля" (его фамилия тоже была на обложке) Вячеслав Родионов не ответил ни на один вопрос судьи. "Вы что, отказываетесь давать показания?" — "Нет, я только отказываюсь отвечать на данный вопрос". И так раз за разом, на все вопросы судьи. Иначе вел себя свидетель Ростислав Репников. Он уличил меня в "преступной беседе" с Броунингом, на которой американофил был переводчиком. Свидетелю Дьяконову стало стыдно, и он отказался от своих "посадочных" показаний. Но практически отказ на суде значения не имеет. Я имею в виду политические процессы. Иванов-Скуратов, подобно Дьяконову, от своих показаний в части "антисоветизма" моих очерков тоже отказался, но это тоже не меняло дела. Светлана Мельникова на суд не явилась, но ее показания на следствии о том, что я "гордился своей известностью на Западе" и был "чувствителен к тому, что говорят о нем по западному радио" (т. 5, л. д. 5–7), остались в обвинении как характеристика моей враждебной настроенности к советскому строю. Спасибо, боевой соратник!

В своем последнем слове я заявил о полной неправомерности суда и о своей полной правоте: "Я абсолютно невиновен. Свою патриотическую деятельность по изданию православного журнала "Вече" считаю необходимой и важной". 26 сентября 1975 года Владимирский областной суд приговорил меня по ст. 70 часть 2 УК РСФСР к восьми годам лишения свободы. Сжалились: могли дать полный червонец. Видно, сыграло роль "исключение из обвинения одного из эпизодов". Кроме того, еврей Андропов, видимо, не хотел демонстрировать свою особую свирепость в отношении русского национализма. Когда в феврале 1962 года Мосгорсуд дал мне семь лет, я, вернувшись в камеру, отказался от ужина. Был потрясен приговором. Теперь, получив новые восемь лет, съел баланду и в охотку попил кипятка с сахаром. Закалили коммунисты русского человека.

После процесса с моей камеры словно сняли блокаду. Через водоноса и хлебореза (из заключенных) я стал получать записки — "ксивы" от других узников: от Буковского, Макаренко, Суперфина, от украинских самостийников. Дождался формального ответа из Верховного суда РСФСР на кассационную жалобу адвоката: пойман вовремя, посажен правильно. 5 января 1976 года меня вызвали на этап с вещами. Более чем годичное пребывание во Владимирской тюрьме закончилось. Ехал в спецвагоне вместе с уголовниками. Я всегда находил с ними общий язык и конфликтов не имел. Воры поили меня чаем, горячо поносили коммунистов. В Горьком нас выгрузили в воронок. Добавили "химиков" (о них я уже упоминал). Два здоровых длинноногих бугая сели за кражу зимних шапок: хватали добычу с жертв, когда те приседали в общественной уборной. Хватали и — стрелой вон. Им дали "химию", т. е. не тюрьму, не лагерь, а принудительные работы "на стройках народного хозяйства" — год-полтора под надзором, но без конвоя. Однако до места отбытия принудработ "химики" шли по этапу со всеми вместе. На них красовались роскошные свитера. И такие же свитера — в мешке. Мои дохлые низкорослые "воровские мальчики" так и впились зрачками в желанные вещи: "Подари!" Солдаты конвоя тут же пообещали за них водку и чай. Они умышленно впихнули "химиков" к нам, чтобы блатные их раздели. Бугаи явно боялись дохляков (в зоне решает не сила, а дух, т. е. способность мгновенно пырнуть ножом), способных на всё, но свитера все же не отдали. Вышли в тюремный двор Горьковской пересылки. "Ну погоди, мы вас достанем!" — поклялись воры трясущимся "химикам". Нас завели внутрь. Выстроились надзиратели. Старший выкликал: "Рецидивисты есть?" Один из ментов отвел их в отдельную камеру. И так далее, в том же духе: есть ли "химики", малолетки, сифилитики, туберкулезники… Наконец, огромный этап рассосало и остались двое: редактор православного журнала "Вече" и водитель-подследственный (сбил прохожего). Мы с ним не вошли ни в одну категорию. Дали камеру на двоих, но потом и шофера куда-то пристроили. "Государственный преступник" остался один. Тишина. Ночь. Через день-два — этап на Рузаевку: мордовские лагеря по второму кругу. Всё впереди.