Дух, брат мой

Герат, 1987 год

Колеса бэтэра глотают желтый песок дороги, переться еще долго. От таджиков до таджиков. Между двумя персоязычными анклавами — сплошная пуштунская засада. Осатанели, падлы. Средь бела дня лупят с сопок из ДШК, а потом драпают на джипах. Хрен достанешь. Авиаторов лучше не вызывать — потом в Герате звиздюли обеспечены. Таджики тоже звереют, правда, от нас самих. Их не трогаешь — они не трогают. Но кабульские планировщики — маньяки. Взглянуть только в лицо Вареникову — все сразу поймешь. Наверное, в детстве издевался над животными за неимением игрушек. Теперь дорвался до солдатиков. В Москве играл в деревянных, здесь — в цинковых. Одно слово — Урфинджус. Что-то грустно стало. Хотели посмеяться, свалившись неожиданно по пути на первую сторожевую заставу, что в сторону Гиришка, к Колягину. Они там часто спят. Залягут на крышу с биноклями и хрючат. Можно и разбудить, зашарашив из КПВТ. Вот переполоху будет. Да что-то не вышло веселья. Шиндантские «трубачи» (так называли солдат, охранявших трубопровод, по которому из Союза в Афганистан текла нефть) не спали — сидели какие-то отрешенные. Наши одеревеневшие от жизни солдатики — Яндушкин и Гаврилов. «Что невеселы, бойцы? — гаркнул как из трубы черноволосый капитан Витя. — Понятно, опять к Эшонову на могилку ездили. Ладно, скорбите, хлопцы, а мы повалим. Колягин, вот тебе карты игральные, как заказывал. Все остальное в ящике». При слове «остальное» глаза у ребят просветляются. «Не усердствуйте, музыканты, а то Рахманов опять будет с духами три дня договариваться, а вам лекции о вреде курения читать. А на вас, козлов, соляры и муки не напасешься», — подытоживает Витя и топает вниз с горы. Как только он исчезает, бойцы в секунду расстреливают у меня пачку «Беломора». И, умиротворенные, отправляются «наблюдать» на крышу землянки. Напоследок радуют тем, что засекли УАЗик без номеров, в котором сидел исмаиловец, одетый в советскую офицерскую форму. «А что сразу-то не сказали?», — интересуюсь я. «Так вы ж не спрашивали», — резюмирует Гаврилов. Ладно, проехали.

Хитрый этот Туран Исмаил. Воспитали себе на горе бойца. По-русски лопочет, об операциях заранее знает. Короче, не взять. Сколько раз к нему в Шиндант наведывались — все попусту. Витя уже на броне рассказывает (под шипение «особняка» о недопустимости разглашения гостайны), что недавно к нему наш прапор-хохол из полка свинтил. Знали уже точно, кто Турану СВД-шки поставляет. А когда АГС в засаде нашли, решили брать прапора в тот же вечер. Кинулись на склад — а его уж и след простыл. Вот тебе и сало.

На дороге становится как-то неуютно: все больше сгоревших машин портят пейзаж скалистой равнины. Все кто может — вылазят из БТРов наружу — мины. Водитель наш обреченно вздыхает: ему сидеть и рулить. Под задницей — два бронника. Это чтоб «хозяйство» не потерять. Водила парень правильный — объясняет, что без ноги еще с трудом, но прожить можно, а вот без причинного места — ну никак.

Залезаю на самый верх — КПВТ между ног. Есть за что держаться, главное, чтоб башней не вертел, а то улетишь прямо по курсу, куда ствол указывает. Пылища невероятная. Отстать бы, да нельзя, а то растянемся как километровый червяк. Тут «духам» как раз самое время «гасить» оккупантов. Однако, сегодня что-то все подозрительно спокойно. Навязываю на голову привычную «палестинку» — серый рябой платок-чалму. Здорово от пыли спасает. Еще солнцезащитные очки и все о'кей, пыль в голову почти не проникает, только на том месте, где находится рот, по платку постепенно обрисовывается черное грязное пятно — человеческий выхлоп. Однако наслаждаюсь не долго. Прямо к нам летит «обезбашенный» БРДМ командира 101-го Гератского полка. Командир подстать БТРу. Башню, видать, сорвало давно. Одни глазища-триплексы. Сам маленький, ершистый, коротко стриженый Юрий Борисович «Это что за е… вашу мать? — орет он, полувылезши из люка. — Тебе, сучара, что, жить надоело?» Это в мой адрес. Не понимаю, что он так разорался. «Снимай антураж, — говорит Витя. — Это он до тебя дое…лся». «По башке захотел?», — продолжает свою мысль комполка. Увидев мое лицо, меняет гнев на милость. «Ну е…понский бог, — говорит он, растягивая слова. — Здесь не Саланг. Если что, свои же отдуплятся. — поди, разберись в пыли. Засуньте его на… в броню». За сим и упылил.

Засовывать меня никто и никуда не собирался. Мин боялись все, и примерно в равной степени. Водила выкинул наружу неработающий шлемофон, который я натянул поверх платка. «Сойдет», — коротко бросил он и нехотя, как-то грустно, скрылся в чреве БТРа. Попылили еще с полчаса. Опять остановка. Слева — нависающая над дорогой песчаная сопка. Боец Серега, облаченный в грязный комбез, погромыхивая ПК и ящиком, в котором патроны водились, по всей видимости давно, карабкается на песчаный склон, молясь себе под нос о том, чтобы там никого не оказалось. Через пять минут, излучая радость, бежит назад. «Чисто», — еще издали кричит он и, бросив пулемет кому-то в руки, запрыгивает на броню, бережно прижимая к животу заветный ящик «с патронами». Дорога свободна, трогаемся. Солнце уже встало, становится жарко. До Чагчарана еще далеко, а пить хочется как из пушки. Ну вот, не успел подумать, а вода едет прямо на встречу. Три бурубухайки (афганских грузовика), груженные арбузами, зоркий Серега заметил еще издали. Осторожно сползаем вправо, на обочину. Ребята машут руками водителям, чтобы не останавливались, а обгоняли. Ну, все, мы последние. Грузовики, рыча и воняя, еле прутся по дороге. Вот остановились. Наверное, черти, почувствовали неладное. Подъезжаем к первому грузовику. «Салам баба, тарбуза, хандэвана чандиста?», — спрашиваем мы очумевшего от страха таджика. Услышав родную речь, он расплывается в улыбке. Проворно, как заяц, выскакивает из кабины и лезет внутрь своего «железного коня». «Туфа», — гордо говорит он, выкатывая арбуз, похожий на гигантских размеров огурец. Серега тычет пальцем еще и в дыню. «Туфа», — опять повторяет таджик, хотя нам и без него ясно, что это — подарок. Угощаю деда «Кентом». Он просто ошарашен такой любезностью. Ну, все, поехали. В легкую догоняем замыкающий БТР и под стеной пыли становимся третьими с конца. Все молчат — заняты поеданием таджикских даров. Самый большой кусок дыни отправляется вниз водителю. Чавканье и хрюканье заглушает монотонный вой двигателя.

Пыльную равнину сменяют зеленые рощи и виноградники. Это — Адраскан — городок на пути к Герату. Большая остановка. Все тарятся чем ни поподя, расплачиваясь также чем ни поподя. Холодные грязные стеклянные бутылки с фантой, торчащие из ржавого ведра со льдом. Мухи, вьющиеся над горами винограда. Осы, пожирающие баранину. Хрипящие магнитофоны, изрыгающие «индийскую» музыку. Родная, правильная персидская речь торговцев, крики бачат, норовящих что-нибудь стырить. Гостеприимный Адраскан уже третий день оживает после войны. Сегодня не стреляют. А еще недавно здесь шли бои. Сначала Туран Исмаил гульбеддиновцев выкуривал. Потом шурави подключились по Исмаилу со своей артиллерией. Ох и не любят таджики пушек. Как пуштуны вертолетов. Орудия и «Грады» превращают их древние жилища, скрытые в зеленых зарослях плодовых деревьев, виноградных лозах и камышах, в месиво из глины и перепутанных не сдетонировавших рястяжек, ими же поставленных. После каждой такой долбежки месяцами приходится восстанавливать минные заграждения, выуживать из-под саманных завалов скудные пожитки, а за пропитанием двигаться к родственникам в Иран. Загорелые руки трудолюбивых таджиков ловко насыпают чай в целлофановые пакеты, отсчитывают сдачу. Дуканщики с удовольствием скупают «Ростов», а «Яву» в мягких пачках почему-то берут неохотно. Что бы понимали, дуремары, в куреве. Хотя, конечно, именно в куреве-то, они как раз и понимают. Чарс и опий на каждом шагу. Сами они чарс особо не жалуют, считают за дешевую дрянь. Но для советских солдат припасают. Темно-зеленые круглые таблетки, палочки диаметром с сигарету.

И снова в путь. Пылюга, солнце как бешеное. Сидеть на раскаленной броне противно, но что поделаешь — пешком-то уйдешь не далеко. Вдруг, совсем неожиданно среди песков слева показалась речка с чистой и прозрачной, как хрусталь, водой. Через несколько минут приедем на Дачу. Огромная красивая вилла стоит как тополь на Плющихе. Прямо через нее течет ручей, поящий колодец с чистейшей холодной до ломоты в зубах водой. Договорной «дух» — Амир Саид Ахмад — отдал в безвременное пользование свою виллу в обмен на спокойствие своих соплеменников и помощь оружием. Именно за прозрачную воду переоборудованному в заставу дому и дали такое мирное, домашнее название. Природа первозданная, речка, дом. Чем не дача? Правда, жизнь здесь далеко не дачная, не праздная. С полчаса только прошло, как ребят отоварили из минометов. Ходят, озираются, черти, хотя и здорово повеселели нас еще издали заметив. Гератским «трубачам» туговато приходится: до провинциального центра рукой подать. Вот и лезут к нефтепроводу бандиты денно и нощно. Кто топливом разжиться, кто просто трубу взорвать. Особенно донимают по ночам.

Попили, водички потерли байки, поехали в полк. Уже смеркается, надо бы затемно добраться. Долетаем без приключений. Расселение в модуле, потом сортир — арбуз в дороге не мыли. Офицерский не люблю, бреду к солдатским деревянным «очкам» — тем, что рядом с огромной помойкой, в ближнем правом углу периметра, рядом с палатками, где спят бойцы. В нескольких сотнях метров — кишлак, «зеленка». Сижу на очке и думаю: как все же жить хорошо. Все сигареты — солдатам, обитающим вокруг сортира. Потом Баня. Водка. Командир извиняется, что наорал в дороге. Пьем за мой прошедший День рождения. Дарит новый комплект хэбэшки и солдатскую панаму с красной звездой, чтоб тряпкой на голове не отсвечивал.

Отбой. Завтра кому куда, а мне еще в Герат к Фазылу Ахмаду и Дауду. Надо переговорить о национальном примирении, потом лететь на иранскую границу на совещание гератских «дружественных» банформирований. Тихо впадаю в дрему, предвосхищая завтрашнюю встречу с моими любимыми гигантскими соснами и кедрами, что растут вдоль гератской бетонной дороги. Почти физически ощущаю запах розовых цветников. На отрывном календаре, висящем на стене комнаты модуля май 1987 года. Завтра в дорогу.

Быстро «отрубиться» однако не удалось, так как сну явно не способствовал съеденный в дороге немытый арбуз. Выходил до ветра раза четыре, пока организм не иссяк на подлянки. Потом все-таки завалился в койку и стал думать о том, что было вчера. А вчера я проснулся в Шинданде за колючей проволокой, в каком-то тюремном модуле-отстойнике, куда меня определил на ночлег недоброжелательный офицер с гонористыми замашками. Обычно, прибывая в штаб дивизии, я перво-наперво топал в политотдел, чтобы пообщаться там с Феликсом Рахмоновым — замначПО по связи с местным населением. Хотя, по правде сказать, звали-то его не Феликс, а Фахруддин. Этот таджик-умница нарочно так исправил свое имя, чтобы в разговоре его не путали с афганцами. Ну, Феликс, так Феликс, значит, человек хочет быть Феликсом. Хотя, имя это явно не сочетается с его восточным радушием и горячим южным сердцем. В Шинданде Феликс был свой не только среди своих, но и среди чужих. К нему одинаково хорошо относились как наши военные, так и те, с кем он по роду работы поддерживал контакты. Населявшие окрестные кишлаки таджики быстро приняли предложенные им «правила игры», что позволило значительно сократить потери среди личного состава воинских подразделений. Феликс так «сдружился» с аборигенами, что те привозили ему наших солдат, попавших — по собственному раздолбайству или обкурившись — в плен. Однажды троих обдолбанных «коробейников» афганцы доставили на телеге, запряженной ишаком, прямо к КПП части, связав им руки их собственными ремнями. Они потребовали вызвать товарища Фахрутдина, чтобы тот обменял живые трофеи, как он всегда это делал, на белую муку и несколько канистр с соляркой. Обмен, естественно, состоялся, но после этого душманы-таджики заметно активизировались в поиске и задержании желавших «подзаработать» советских солдат. Благодаря неутомимой деятельности Феликса, воспринявшего курс афганского правительства на национальное примирение весьма своеобразно, очень по-восточному, многие родители в СССР смогли увидеть своих сыновей живыми и здоровыми. Сколько он извел на эти «связи с местным населением» горючего и продовольствия, одному Аллаху известно. Слова Иисуса о том, что миротворцы будут блаженны, подполковник Фахруддин, как работник политотдела дивизии и мусульманин, вспоминал вряд ли. Однако это не мешало ему творить добро, и светлая память о нем наверняка надолго переживет его самого в этом мире.

Однако вместо Феликса на этот раз я застал в политотделе лишь высокое армейское начальство, суетившееся вокруг поджарой фигуры Стратега, проводившего заодно и проверку боеготовности части. Об истинных целях приезда в Шиндант Варенникова я еще не догадывался, но общее настроение как-то сразу упало. Ничего хорошего его визит не сулил. Опять боевые действия.

Посчитав, что я — явно нежелательный элемент на этом празднике жизни, меня после ужина сначала водворили, а потом и заперли в модуле, обнесенном проволокой, который кто-то ласково окрестил «ООНовский отстойник». Примечательно, что туалет в этом обиталище «принесенных ветром» отсутствовал, что впрочем, меня волновало мало. За модулем располагался маленький лужок, периметр которого выхватывал из мрака ночи яркий прожектор. Луч света меня не смущал, по крайней мере, вне помещения. А внутри дело обстояло несколько иначе. Соседкой по «камере» оказалось очень красивая и стройная деваха, которую занесло сюда вообще непонятно как. Ей тоже приходилось выходить по нужде на чаман, освещенный отнюдь не лунным светом. Но знакомиться детально я с ней не стал, так как в кабульском микрорайоне меня ждали жена и дочка. Просто осталось в памяти красивое и нежное лицо, которое никак не вязалось с войной, пылью и грубой армейской жизнью шиндандской равнины. Да еще одеяло, которое мы для нее повесили на улице, зацепив за окно и сделав из него нечто вроде ширмы. Женщины ведь как афганцы, стоя писать не умеют.

..Сон улетучился, разогнанный урчащими звуками, исходившими из чрева. Треклятый арбуз, а может быть, дыня? Мысли о дыне чудно трансформировались в воспоминания о базаре, голова наполнилась цветными картинками старого Герата. Вот поехала повозка с овощами, в которую впряжен маленький ослик. Вот уподобившийся ему хазареец потащил втрое большую телегу. На первый взгляд кажется, что живут здесь одни таджики да хазарейцы. Но это не так. Кое-где плотными группами обитают пуштуны, которых таджикское население не любит и при каждом удобном случае «выдавливает» из зон их обитания. Интересный район в сердце старого Герата — Базаре-Ирак, смыкающийся с Базаре-Малек, который наши военные окрестили «кандагарским рынком». Очень неспокойное место. В военной форме здесь лучше не появляться вообще — прибьют стопроцентно. На самом рынке обитают почти одни таджики, а вот в «зеленке», что прилегает к дувалам, выходящим на этот базар — пуштунская засада. В зеленой зоне тянутся до самого деревянного моста, окрещенные русскими как «фарши» кишлаки. Люди там живут вахтовым методом, спасаясь от обстрелов в соседнем Иране. Кстати сказать, персидское слово «вахт» дошло до нас из древности и на русском означает ничто иное, как время. Армейцы называют этот мост «духовским», стараются особо туда не соваться. Но иногда приказы кабульских маньяков загоняют их в эти края, и тогда там начинается мясорубка. Теряя изрядное количество бойцов убитыми и ранеными, наши обычно откатываются назад и едут с потерями обратно в полк. Через пару часов «фарши» начинают прессовать реактивные установки «Град» и тяжелая артиллерия, превращая все живое в пыль и груды глины вперемешку с виноградной лозой. Иногда, пока военачальники из штаба 40-й рисуют красные и синие стрелки на другой части карты страны, наши ребята отдыхают, пользуясь для своих нужд другим мостом, более прочным. Духи окрестили его «советским», и туда в отличие от нас не лезут. Вообще они здесь не инициативны. Огрызаются лишь, когда их совсем уж достанут. Точно как пчелы из разоренного улья. Впрочем, побродить по этому базару в сопровождении аборигенов еще в 1983 году было вполне возможно. Там довольно интересно.

Вообще на Востоке базар — не только рынок в нашем понимании, а скорее место общения людей. Там можно целый день продавать один банан или гранат, зато наговориться и пообщаться всласть, узнать все новости, решить свои дела. Только на первый взгляд кажется, что восточные базары похожи один на другой как две капли воды. Это совсем не так. Взять базары (не отдельные дуканы) в ряде городов. Ну, например — Кандагарский, Кабульский, Гератский, Адрасканский и Шиндандский. Что касается последнего, то он, естественно, располагается не в «Березке» штаба нашей дивизии. До городка Шинданд — скоромного административного центра, куда иногда заглядывает хитрый таджик Туран Исмаил, надо еще ехать на машине минут сорок. Я мысленно разместил эти базары по убывающей с точки зрения концентрации на них пуштунов среди общего числа обитателей торжищ. В Кандагаре — 95 процентов пуштунов. В Шинданде, предположим, пять. По отношению к иностранцу эти базары ведут себя совсем по-разному. Чем меньше пуштунов в общем числе обитателей базара, тем легче этот базар «ассимилирует» тебя под свой размеренный ритм жизни. На «непуштунском» базаре ты очень быстро становишься его «игроком». Тебя ловят взгляды торговцев, для которых ты, во-первых, возможная часть их сегодняшней прибыли, во-вторых, источник информации как таковой — полезной или бесполезной, в-третьих, такой же элемент составляющей базара, на котором комфортно чувствуют себя рядом и таджики, и узбеки, где заняты непосильным трудом — тягой огромных телег — хазарейцы, и, наконец, в четвертых — источник возможной подачи милостыни для нищих. Вообще о таком базаре остается впечатление как о том месте, где твоя бдительность, после некоторого времени, притупляется.

Вспомнил, как однажды, когда собирал в Герате материал по иранскому шиитскому проникновению в приграничную зону, купил на базаре дочке красивую футболку с рисунком, покрытую, как мне поначалу показалось, арабской вязью. А когда маленькая Ксюша, едва научившись ходить, стала «рассекать» в ней по Кабулу, став при этом предметом пристального изучения взрослых афганцев, я удосужился, наконец, внимательно прочесть, что же на ней написано. И поразился своей невнимательности. На фоне плотно сжатого кулака зеленого цвета иранский постер сообщал, что 20 век — это век победы исламской революции, и призывал мусульман-шиитов к объединению. Н-да, чудно, а я и не заметил, заболтавшись со словоохотливым таджиком.

Если ты еще и лопочешь на их языке — то становишься «вжившимся» элементом этого на первый взгляд хаотичного потока людей. Такой базар — губка, впитывающая тебя как воду. Она вбирает в себя всех, кто только может «впитаться». С такого рынка вряд ли уйдешь, не приобретя какой-нибудь безделушки, или не попив фанты, не купив гранат или виноград у таджика. На таком базаре тебе обязательно дадут «бахшиш», а если ты еще и словоохотлив — то большой «бахшиш». Если ты торгуешься — значит, ты «их» человек. За одну купленную морковку, на приобретение которой ты затратил 20 минут и торговался, тебе поднесут чай и орехи, заведут разговор, из которого вынесут для себя вагон информации, полезной и бесполезной. Но это — обмен мыслями — своего рода игра, составляющая неотъемлемый атрибут жизни Востока.

Я мысленно представил себе обычную резиновую квадратную мочалку «губка» красно-кирпичного цвета, которая лежит у меня в ванной комнате в Кабуле. Она впитывает воду. Я этой мочалкой тру свое тело, мне приятно. Мочалка как таковая, лежащая в ванной, меня не раздражает, не «режет» глаз. Лежит себе и лежит.

А если взять рынок, где чрезмерно велика концентрация пуштунов? К примеру, рынок в Кандагаре. Передо мной в ванной комнате лежит красно-коричневый предмет, похожий на мочалку. Я хочу взять его в руки и потереть себе живот или спину. Но с удивлением отмечаю, что это и не мочалка вовсе, а кирпич, которым без того, чтобы не содрать кожу, и не потрешься. Разве что мозоль спилить сгодится. Этот кирпич, как и керамическая плитка, втягивает в себя какое-то количество жидкости. Но чрезвычайно малое. Результат этого впитывания таков: в течение десяти минут он влажен. Потом опять сух. Интересно сравнить, сколько воды впитается в губку, а сколько — в кирпич. На пуштунском рынке ты — чужеродный элемент. На тебя не рассчитывают при извлечении прибыли, ты вряд ли говоришь на их языке, и поэтому не представляешь особого интереса как большой источник информации. Если ты вдруг подал милостыню нищему — ты станешь предметом пристального изучения всех без исключения обитателей этого базара. Там не принято, чтобы иностранец подавал деньги пуштуну. Обитатели этого базара чувствуют по отношению к тебе если не полное превосходство, то ставят тебя на некоторую ступень ниже себя. Что для них иностранец? Побежденный неоднократно. Они бивали лучшую армию в мире — британскую — и не один раз. Кстати, финальное побоище последней пуштуно-британской войны произошло в небезызвестном многим Спинбулдаке. На этом базаре твой взгляд скользит скорее не по товарам, а по лицам его обитателей, от которых ты подспудно ждешь беды. Они же не чувствуют тебя источником какой-либо пользы или прибыли для себя. Ты там чужак. Если ты ведешь себя как запуганная жертва, озираешься по сторонам, они еще больше ощущают свое превосходство над тобой. Если ты с наглой рожей как танк прешься среди них, разрезая людской поток, они начинают испытывать к тебе чувство несколько другое. Ты встаешь на ступеньку выше в их иерархии, становишься «солдатом», чужаком, моральную силу которого приходится если не уважать, то терпеть. Но при любом раскладе, как бы ты себя ни вел, чтобы ты там ни делал, ты — чужой. Если вдруг заговорить с ними на пушту, они удивятся, что ты знаешь их язык. Но в отличие от таджиков, которые будут подробно и обстоятельно расспрашивать, где ты его выучил, цокая языком, у пуштунов сформируется совершенно другая мысль — что ты шпион. А если так, то надо молчать как партизан. То есть отсутствие языкового барьера становится там еще и барьером в общении. Их может заинтересовать лишь то, что ты вдруг затараторишь на чистом джелалабадском диалекте или на урду. Опять же они подумают, что может делать здесь носитель этих языков враждебных племен? Не иначе, как прибыл сюда с какой-то миссией. И интерес ты для них будешь представлять только с точки зрения получения этой информации. Бесполезной информации они на базаре не приемлют. Если таджики берут всю информацию, а потом как бы отфильтровывают для себя нужную, то здесь бесполезная информация может служить только как личная характеристика тебя самого в их глазах. Здесь, как удачно выразился один из моих друзей, нельзя говорить больше, чем знаешь, а нужно говорить ровно столько, сколько знаешь, и ни капли больше.

Я плотнее подбил под голову подушку и, косясь на храпевшего рядом офицера, тихонько закурил.

Действительно, я очень редко покупал что-то себе на базарах в Кандагаре. Долго там не задерживался, потому что чувствовал себя не в своей тарелке. И уходил обычно без покупок, не вступая в ненужные разговоры. Это не было интересно ни мне, ни «торговцам» Примечательно, что и «березовые» чеки купить в Кандагаре значительно трудней, чем в Кабуле или Герате. Пуштуны не хотят входить в доверительный контакт с шурави, оставаясь при своих. Купил я в Кандагаре, помнится, всего один раз большую зеленую изнутри дыню и помидоры, похожие на наши крымские, за которые отдал баснословные по афганским меркам деньги. В Кабуле кандагарские дыни и помидоры были несравненно дешевле, хотя и считались лучшими в Афганистане.

На непуштунском базаре выгодные, проходные торговые места распределяются в зависимости от толщины кошелька торгующих. На пуштунском — представителям других народностей предоставляются самые зачуханные места, сколько бы у них денег не было, если предоставляются вообще. Редкий таджик, если он не сумасшедший, поселится вблизи от пуштунского жилища. Если такое происходит, значит рано или поздно дом таджика будет разорен. Пуштуны чувствуют свое превосходство в силе над всеми другими народами, как населяющими Афганистан, так и за его пределами. Их можно взять только хитростью, но не силой. Но так как они сами хитры как черти, то эта задача представляется весьма проблематичной. Надо быть иезуитом, чтобы их перехитрить. Долгие столетия таджики и хазарейцы дрались с ними за место под афганским солнцем, используя хитрость и уловки, объединяясь в один большой кулак. Если мысленно представить карту народов, населяющих Афганистан, то без труда можно разглядеть, какими кучными анклавами живут таджики. Шинданд, Герат, Панджшер, Фарах. Веник силен, когда связан, а развяжи его — и каждый прутик сам по себе будет просто сухой ломкой былинкой. Война между пуштунами и таджиками еще страшнее, чем афгано-советская. И она не прекращается ни на минуту даже сейчас, когда я тут лежу в кровати и отравляю дымом спящего вояку.

Постепенно тьма за окном уступала место розовому рассвету, но вместо того, чтобы наблюдать за этим удивительным явлением природы, я неожиданно для самого себя разом провалился в глубокий колодец беспробудного сна.

Очнулся от бесцеремонных тычков в спину и хриплого баритона, принадлежавшего соседу по койке. Он призывал меня немедленно возвратиться в действительность и быстро топать в офицерскую столовую, так как время завтрака уже подходило к концу. Завтрак — святое. Уже через пару минут, облачившись в новую хэбэшку, которая была, как это ни странно, точно в пору, я семенил трусцой к модулю, из которого неслись вкусные запахи. Пшенная каша и нормальный грубоватый белый хлеб с маслом, коих я начисто был лишен в Кабуле, привели меня в поистине блаженное состояние духа. Закурив, я не торопясь, двинулся по направлению к солдатскому сортиру. После вынужденной ночной бессонницы особой надобности в посещении «кабинета задумчивости» не было, просто хотелось еще раз глянуть на расположенную по соседству огромную помойку, навевавшую мысли о родине, о своем дворе на Речном Вокзале в Москве. Для нас, вроде, просто куча бытового мусора. Для афганцев — клад нужных вещей. Иногда, когда солдаты и их командиры убывали на боевые, у этой помойки с мешками в руках копошились под присмотром вооруженного прапорщика несколько жителей соседнего кишлака, набивавшие их пустыми консервными банками и прочими ценными с их точки зрения предметами. У них все шло в дело.

Через полчаса взгромоздились на БТРы и двинулись в сторону аэродрома. Подъехали к крепости, со ступенек которой к командиру полка шустро сбежал офицер, отрапортовавший о том, что он не знал о его прибытии и поэтому второй батальон пока не стоит в колонне, формировавшейся на «бетонке» для очередного рейда по кишлакам. Командир пообещал пробить ему череп, если через двадцать минут БТРы не займут надлежащее им место. Под высокими вековыми кедрами и соснами тенистой гератской дороги мы распрощались навсегда.

«Восьмерка» долго несла нас в сторону афганско-иранской границы. Вертушка взобралась на неимоверную высоту, оставив далеко внизу гератскую равнину, и продолжила свой полет над покатыми вершинами гор, стремясь оторваться от них как можно быстрее. В салоне стало трудно дышать. Но это продолжалось недолго. Весь путь занял менее часа, и уже вскоре мы опускались на высокогорное зеленое плато, окруженное со всех сторон горами. На площади примерно в 20 гектаров не было ни одного деревца. На изумрудном лугу с большими желтыми проплешинами стояло довольно красивое белое строение — резиденция одного из местных авторитетов. Метрах в двухстах от него изгибался кругом прерывистый каменный забор, вероятно служивший когда-то загоном для лошадей или крупного рогатого скота. Вместо животных на огромной площади загона отдельными живописными таборами сидели группы вооруженных автоматами и пулеметами душманов — охранников и телохранителей, прибывших на совещание по национальному примирению главарей вооруженных групп. Я сразу обратил внимание на то, что подавляющее большинство из них были пуштуны. Отдельно в сторонке за забором примостились недалеко друг от друга две маленькие группы таджиков и хазарейцев.

Фойе просторной белой виллы было забито военными, облаченными в «эксперименталку» без знаков различия. Но «главных» можно было определить сразу — они отдавали подчиненным какие-то бессмысленные приказы, напыщенно выпячивали грудь, напоминая павлинов, гордо стоящих среди стаи кур и гусей. Я тоже попал под раздачу, потому, что внешне от военных ничем не отличался… В общем гвалте приказа я не расслышал, но сделал умное лицо и побежал на улицу, чтобы его «выполнить». Выйдя на волю, я сразу отправился к тыльной стороне дома, где, сев на траву, в наглую быстренько сменил военные штаны на привычные джинсы, а ботинки — на кроссовки. Под куртку, одетую на голое тело, поддел зеленую майку с портретом иранской певицы-красавицы Гугуш, а вместо кепки нацепил солдатскую панаму, став, таким образом, больше похожим на обитателей загона для лошадей, нежели на толпившихся в прихожей военных.

Неожиданно меня кто-то со смаком хлопнул по спине и заорал над ухом: «Андрюха, какими судьбами?!». Я выплюнул изо рта сигарету и обернулся. Передо мной стоял Гена Ферко — старый товарищ по переводческой деятельности в Кабуле в начале 80-х. Сколько водки было выпито вместе, сколько пережито военных мятежей, сколько совместных нетрудовых свершений было учинено в афганской столице на заре революции! Воспоминания, хлынувшие бурным потоком, напрочь оторвали нас от суеты, царившей внутри здания, и унесли аж на семь лет назад, когда мы были помоложе и пораздолбаистее. Гена рассказал, что уже полгода как работает зональным военным переводчиком в Минобороны, дал свой адрес в Кабуле и пообещал, что прибьет, если мы не встретимся в самое ближайшее время. Последовавшие за этим его слова надолго омрачили мое «праздничное» настроение и выбили из колеи. Оказывается, за дверью, перед которой толпились военные, уточнял последние детали подписанного с духами соглашения о прекращении огня и координации действий в Герате и его окрестностях не кто иной как… Варенников, а само совещание уже как бы благополучно прошло без нас. Прибывшим же только что участникам встречи было уготовлено лишь «торжественное собрание» с участием договорных духов и демонстрация подрывной литературы да образцов оружия иностранного производства. Это не укладывалось в голове. Лететь в такую пердь, чтобы почувствовать себя высоко в горах полным идиотом? Внутри пузырьками кипятка вскипала злоба. Хлопнув Генкину ладонь, я повернулся задницей к входу в здание и решительно направился в сторону дремавших у дувала новоиспеченных «защитников народной власти». Путь мне попытался преградить одетый в гражданское хадовец-таджик, схватив меня за одежду. Я злобно выдернул рукав куртки из его клешни и оторвался на нем по полной программе, нехорошо помянув русскими словами его маму и всю их братию вместе с Варенниковым и его друзьями. При этом я время от времени нервно поправлял торчавший сзади из-за ремня взятый напрокат у товарища трофейный «Люгер». Наверное, смысл и тон сказанных мной слов быстро дошел до смышленого таджика, он быстро ретировался и побежал в сторону виллы. Я же, пройдя еще метров сто, плюхнулся рядом с одной из групп моджахедов, попросив у них прикурить сигарету. Ребята оказались молодыми и доброжелательными, дали огоньку, и уже вскоре мы вели неторопливую обстоятельную беседу. Минут через пятнадцать хадовец-таджик вернулся уже в сопровождении еще двух нукеров (дежурных), которые вежливо попросили меня присоединиться к официальной части мероприятия. Я наотрез отказался, сказав, что мне приятнее общаться с народом, чем с устроителями выездного партсобрания. Молодые духи меня горячо поддержали, а один из них, обнимавший двумя руками ствол новенького ПК, коротко и веско произнес, обращаясь к незваным гостям: «Бэрин бэхэйр, бачеха». Молодец, получилось почти что «Пошли на хер, ребята». Ну, те и пошли, не солоно хлебавши, оглядываясь на меня, словно я был враг народа, которого их взгляды должны были испепелить на месте. Беседа за жизнь продолжилась. Теперь уже мои собеседники с воодушевлением переключились на наглых хадовцев и наших военных, которые «не соблюдают условия достигнутого недавно перемирия и соглашения о прекращении огня». Это уже была тема. Отзывы «с мест» всегда нагляднее рисуют реальную картину происходящего, нежели отчеты чиновников — что военных, что гражданских. Передо мной сидели реальные люди, живущие в своей стране. Они не собирались эту страну покидать и, тем более, кому бы то ни было ее отдавать или продавать. Именно в этих людей упирались красные стрелки, которые штабисты 40-й рисовали в своих оперативных картах. Именно они могли рассказать без прикрас, что на деле стояло за скупыми строками оперативных сводок о проведении летом 86-го «операции по нейтрализации бандформирований в зеленой зоне старого Герата».

Что их слова были чистой правдой, я убедился воочию, правда, только через несколько лет, когда наши войска уже покинули Афганистан, и когда населенные пункты, по которым наносились артудары, можно было при большом желании посетить уже без компании назойливых соглядатаев.

Где-то через час я вернулся к вилле, но заходить внутрь не стал — там шло «партсобрание», а я хотел покурить и занести в блокнот некоторые выкладки из услышанного. Неожиданно из здания в сопровождении офицеров, прыгавших вокруг него как воробьи, вышел Вареников. Он направился к одному из вертолетов, стоявших на лужайке неподалеку от того, на котором прилетели мы. Через десять минут вся эта шобла оперативно погрузилась в вертушки и улетела прочь, как дурной сон.

«Торжественное собрание» тем временем набирало обороты. Из зала доносились аплодисменты и выкрики революционных воззваний. В общем, все шло своим чередом, как и планировалось. Однако мне повезло в тот день еще один раз, причем основательно. В сопровождении «злобных» хадовцев ко мне подошел один из участников мероприятия, про которого я много знал, но лично с которым знаком не был. Это был командир крупного договорного вооруженного бандформирования пуштунов Амир Саид Ахмад. Он поинтересовался, интересной ли была моя беседа «с народом», а потом, загадочно улыбнувшись, пригласил к себе в гости в Герат. Я мысленно посмеялся над таким заманчивым предложением, на словах, однако, поблагодарив его за традиционное пуштунское гостеприимство. Откуда мне тогда было знать, что через два года слова Амира сбудутся, и я буду сидеть у него в гостях в гератской «зеленке» недалеко от моста Поле Мала, а потом, как и сейчас, покинув его гостеприимный кров, рвану с духами по кишлакам?

Собрание закончилось, когда уже начинало смеркаться. Все быстренько бросились к вертолетам. Две вертушки взлетели, унося на бортах, как и положено, по восемь-десять человек. В нашу, оставшуюся последней, народу набилось, как огурцов в бочку. Многие остались стоять, так как места на бортовых лавках больше не было Летчики, однако, не возражали против перегруза. Им, видимо, как и нам, хотелось побыстрей смыться с этого плато и, сбросив нас в Герате, поспешить на базу в Шинданд. По пути мы попали в страшную воздушную яму между горными вершинами, и вертолет, скребя лопастями пустоту, почти 600 метров падал отвесно вниз. А когда достиг плотного воздушного потока, чуть не развалился в воздухе от перегрузки. Один товарищ, стоявший среди других посреди салона, слегка попачкал штаны, так как не успел закрыть задницу металлом.

Борттехник, побелевший как его выгоревшие штаны, проорал мне в ухо: «Идем на Шинтанд, Герат на хер»…

Маленькими желтыми кирпичиками воспоминаний выкладывается эта бесконечная дорога на запад, туда, где в Изумрудном городе навсегда осталось мое сердце. Сколько же понадобится кирпичей, чтобы замостить эту дорогу полностью? Одной жизни не хватит, это точно.

Время, назад…

Танковый полк, выстроенный к торжественному маршу, производит впечатление даже на видавших виды людей. В четком строю стоят танки, боевые машины пехоты, самоходные артиллерийские установки. Их подкрашенная свежей краской броня, исхлестанная осколками и пулями, несколько лет служила надежным щитом революционной власти Афганистана. А перед боевыми машинами, готовыми пройти последним походным маршем из Шинданда к границе СССР, ровными шеренгами стоят наши ребята в застиранных подштопанных хэбэшках. На слепящем солнце яркими пятнышками выделяются подворотнички, на белом фоне знакомые и непривычно серьезные лица кажутся еще более загорелыми и обветренными. Еще полчаса торжественной говорильни и все. Больше я их никогда не увижу, никогда не посижу с ними вечером в уютной каптерке, не услышу их голосов. Время и обстоятельства раскидают нас, как ветер разбрасывает листья по пыльному осеннему московскому асфальту.

Слева у трибуны, поодаль от шеренги, кучкуются «организаторы» наших побед — афганские и советские руководители. Посол СССР в ДРА Можаев долго и нудно зачитывает воззвание, сочиненное обитателями кабинетов на Старой площади — обращение ЦК КПСС к воинам-интернационалистам, возвращающимся из Афганистана. Да, они, не убитые советской властью, возвращаются домой, чтобы стать немым укором вашим ожиревшим, тупым и лоснящимся от самодовольства лицам, уродам, которые так и не поняли, что поводить стволом орудия или автомата по живым людям значительно сложнее, чем водить руками по воздуху.

Лысый Султан Али Кештманд — председатель афганского Совмина — что-то говорит с трибуны, но его слова уносит вдаль восточный ветер, и их никто не слышит. Пожалуй, один «бычок» говорит по делу. Голос у Наджиба сегодня необычно громкий и крепкий. Не знаю почему, но начинаю записывать его слова в блокнот. «Все афганцы — убеленные сединами старейшины, мужчины и женщины говорят вам великое спасибо! Оно сегодня на устах у всех. Оно сегодня в сердцах у всех. Земной поклон вам, доблестные сыновья страны Ленина, за все, что вы сделали для афганского народа, для Апрельской революции, за ваше мужество и отвагу, за доброту и человечность. При слове Афганистан, при упоминании наших городов сжимаются сердца многих советских матерей. Наш народ никогда не забудет тех сынов Страны Советов, которые отдали свои жизни за свободу, независимость, честь и национальное достоинство ДРА. Пройдут годы и века, но нерушимо будут стоять на афганской земле величественные памятники этим героям — символы их беззаветной храбрости», — говорит Наджиб.

Он заканчивает речь и вручает личному составу танкового полка памятное знамя ЦК НДПА, Ревсовета и Совмина ДРА и скульптурную композицию «Боевое братство». На трибуну поднимаются наши офицеры и солдаты. Почти все говорят без бумажки, слова идут от сердца. Легко, просто и понятно. Вот комполка, подполковник Юра Пузырев тоже встал у хрипящего микрофона. Хороший человек, трудяга. Но сейчас будет читать придуманный в Москве рапорт воинов-интернационалистов ЦК КПСС. Это не его инициатива. Все что хотел сказать, он сказал за несколько дней до этого. А сегодня так просто надо. Тоже записываю его слова. «И если миру, надеждам человечества, нашим друзьям и союзникам угрожает международный империализм, мы всегда начеку, и при обострении обстановки в Афганистане будем готовы вновь прийти на помощь братьям по оружию». Не знаю, то ли от торжественности момента, то ли от уверенности, с которой он это произносит, в сказанное верится. Звучит марш «Прощание славянки». Танковая колонна, во главе которой боевая машина комполка, с развевающимся над ней кумачовым стягом, пылит домой…

Еще один желтый кирпичик вбит и утрамбован в полотно дороги в прошлое. Всего один, а сколько же их надо? Может быть, успею?

… Взлетно-посадочные полосы тянутся двумя ленточками вдоль невысокой, но очень длинной горы. Вдоль полос стоит огромная «трибуна устрашения». Какому идиоту взбрела в голову идея попугать тех, кто может повлиять на конечный вариант текста Женевских соглашений, не известно. Но почти наверняка не здешнему. Странная штука — учения ВВС во время войны. Чистой воды футуризм. Шиндандские летчики упражняются в мастерстве от вольного. МИГи долбят маленькими ракетами мишени, но из-за огромной скорости, с которой они проносятся над головами наблюдателей, не все из них попадают в цель. Иностранцы лыбятся… — не попали! Сейчас, эти попадут точно. Стая «сухарей», заходящих на цель с запада на восток, ураганным огнем сносит не только мишени, но и превращает все живое на километр вокруг в одну дымящуюся и горящую кучу. Отрывается бомба. Грохот, дым, трибуна сотрясается, над головами свистят осколки. Слишком близко положил, но пилот молодец вообще-то, мастерство не пропьешь. Наблюдатели в ужасе драпают с трибуны. Цель достигнута, вернее поражена. Поражена всем происходящим и тем, что может произойти, если соглашения по Афганистану не будут подписаны в угодном СССР ключе.

Беленький гражданский Ан уже поджидает координаторов на аэродроме, летчики прогревают двигатели. Среди своры хищных «грачей», МИГов и вертушек всех мастей, он кажется обреченным испуганным голубем, которого эти птицы неминуемо заклюют еще на взлете. Но ничего, вроде не склевали. Летите голуби, летите, расскажите в своем Пакистане и Америке про птичек, что вы здесь видели. Может, быстрее перышками по бумаге заскрипите?