Дух, брат мой

Кабул, декабрь 1979 года

В стане советских военных советников царило предпраздничное оживление — близился Новый год, многими впервые встречаемый на чужбине. В городе и в магазинах производились массовые закупки продовольствия, подарков. Скинувшись по 100 афгани, купили Ахмаджану дорогой бритвенный прибор. Батальонные офицеры рыскали по рынкам в поисках сувениров для своих подсоветных. Мы с приятелями занялись украшением нашей квартиры. К тому времени число жильцов в ней поубавилось — некоторые переводчики переехали жить в другой блок. Двоих студентов из нашей группы — Володю Юртаева и Виталия Пономаренко — перебросили из Кабула в Газни и Асадабад. Это было сделано в качестве наказания. Во время подрыва складов в Кабуле они натащили домой бесхозного оружия — пулемет, две винтовки, много патронов, а также немецкие военные каски, и сделали из своей комнаты нечто вроде музея. Какая то сволочь настучала особистам. В квартире был произведен шмон, меня военные контрразведчики тоже долго мучили, так как доброжелатели из числа соседей стуканули им, что я изготавливал из артиллерийского пороха ракеты. Все это было конечно так, ракеты я делал, и сам же запускал, любуясь их дымным шлейфом. Но визг и грохот от начиненной артиллерийским порохом пивной банки, которую мы взорвали рядом с подъездом, привел в дикий ужас афганцев, подумавших, что на них напали. Не мудрено, что за нас серьезно взялись. Но ничего не добившись, особисты потеряли ко мне всякий интерес и удалились, пообещав прищучить меня позже.

На работе также произошли кое-какие перемены: нам прислали нового переводчика — очень важного и «надутого» выпускника ВИИЯ майора Салкина. В отличие от меня, он классно переводил письменные тексты, но зато по телефону афганцы с первых слов узнавали в нем русского. Я же старался возместить свою письменную орфографическую безграмотность совершенствованием устного «второго родного» языка, свойственного поголовному большинству малограмотных афганцев. Здесь я был на высоте. Загвоздкой в наших отношениях стала жена майора Салкина. Дежурить по части стал оставаться преимущественно я, так как Салкина дома ждала жена. В этом ему потворствовали Пясецкий и его зам по политчасти. В моей душе клокотала ненависть, а сам я стал похож на немой укор…

С помощью приданного мне Ахмаджаном (для смелости) его денщика я совершил рейд «в тылы» 15-й ТБР, где средь бела дня, вскарабкавшись на каменистый утес, срубил штык-ножом маленькую пихту — за неимением елки. Как нас заметили и как мы оттуда драпали, рассказывать не буду. Скажу лишь, что припрятанное на складе вооружений «новогоднее дерево» под покровом ночи мне домой доставил на личной машине один из бригадных офицеров, заодно передав подарок Ахмаджана: я давно просил его о настоящей гвардейской фуражке с халькистской эмблемой. Он пообещал ее для меня достать, и сдержал свое слово. Помимо фуражки в отдельной маленькой коробочке, красиво обернутой упаковочной бумагой, вероятно руками его жены, лежали новенькие гвардейские погоны лейтенанта и латунные гвардейские эмблемы в петлицы. Радости моей не было предела.

Елку-пихту наряжали, как могли, Энвер раздобыл где-то в посольстве пару настоящих елочных игрушек, я захватил с собой из Москвы стеклянные бусы-гирлянды. На стене цветным мелом написали: «С новым, 1980-м».

…Как странно и страшно было увидеть эту надпись на стене, сделанную моей рукой, спустя 9 лет, когда я случайно забрел в свою бывшую квартиру. Как будто и не выезжал отсюда, а просто вышел покурить на улицу…

К нам с другом должны были заглянуть в гости девушки. Решив, прежде всего, поздравить себя родимого и приурочить крупную покупку к такому светлому празднику, я приобрел стереосистему «Панасоник», выполненную в черном металлике, которой, кстати, пользуюсь и по сей день. Хотя она и старая, выбросить ее жалко — сразу вспоминаю Кабул. Ездили в город покупать новые кассеты. По выписке из посольства получили модные диски. В общем, все было на мази. До Нового года оставались считанные дни…

В эти предпраздничные вечера мы подолгу засиживались на кухне и прислушивались к ночному кабульскому небу. Что-то там творилось неладное. Со стороны баграмского аэродрома вот уже несколько дней доносился беспрестанный гул, будто там каждую минуту взлетали и садились самолеты. Откуда нам было знать, что в своих догадках и предположениях мы попали в самую точку. Именно там концентрировались силы советских десантников, готовившиеся к штурму Кабула. Мы, так же как и Амин, ждали прибытия советского полка. В результате прибыла дивизия, 108-я. Но отнюдь не для охраны президента, а для его убийства.

Чуть забегая вперед, скажу: первыми погибшими на этой страшной войне советскими военнослужащими стали среди прочих и женщины. Перегруженный самолет с десантниками и работницами армейского Военторга, доверху забитый продовольствием, рухнул близ Баграмского аэропорта, задев крылом гору еще за день до штурма дворца Тадж-бек.

27 декабря вечером после работы я отправился к приятелю-азербайджанцу Мамеду Алиеву в «Старый микрорайон», прихватив с собой бутылку «Аиста». У него был классный японский телевизор и радиоприемник (все «в одном флаконе»), который он, по его словам, выменял в городе на бесхозный пистолет. Хотели послушать без посторонних радиоэфир: вот уже несколько часов в нем творилось что-то невообразимое. Работали сразу несколько радиостанций, называющих себя «Радио Кабула». По одной на пушту говорили об очередном заговоре контрреволюции против НДПА и Амина, а по другой — на дари — заглушаемый помехами голос рассказывал, что власть переходит к «здоровым силам партии».

Почему-то запомнилось, что мы в тот момент жарили картошку и горячо спорили как ее солить — побольше или поменьше. Когда вдруг все вокруг загрохотало и на улице стало светло, как днем, мы выбежали на балкон посмотреть, что же происходит. Но мгновенно были вынуждены нырнуть обратно — прямо в нашу сторону полетели трассеры. Пули зацокали по балконным перилам, одна из них выбила окно. Немного в стороне раздались несколько орудийных залпов. «Танки бьют», — про себя отметил я, и тут же в голове вспыхнула мысль: какие такие танки?! Кроме наших, бригадных, в городе их нет. Значит, стреляют наши. Интересно по кому? Наверное, опять какой-то мятеж, будь он неладен. Потом раздались два мощнейших взрыва, потрясших микрорайон. Господи, да это ж Гостелерадио! Там же наши ребята! Опять полезли на балкон, но в тот момент это было уже не так безопасно, как в первый раз. Трассеры расчертили небо во все стороны, пули резали воздух как масло и щелкали, щелкали по балкону, стенам дома. Вдали, над Дар уль-Аманом, казалось, кто-то зажег огромный костер, небо было просто белым. Сыпались стекла, на улице кто-то дико закричал. «Надо бы домой, — подумал я, — наверняка сейчас советники прибегут, потянут на работу».

Но добраться в ту ночь до дома, мне было не суждено. Выбежав из подъезда во двор, я прямехонько угодил в лапы огромного мужика, одетого в темную «Аляску» и вооруженного короткоствольным иностранным автоматом. «Допрыгался», — подумалось мне, и я стал что-то ему горячо объяснять на языке дари — мол, надо на работу бежать — контрреволюция, измена! «Работа отменяется на сегодня, парень, — вдруг тихо и спокойно сказал он на чистом русском языке. — Скажи спасибо, что мама родила тебя белобрысым, а то бы шлепнули тебя ни за что. Вали-ка обратно, откуда пришел». Он незаметным движением так ухватил меня повыше локтя, что в руке что-то хрустнуло…

К Мамеду я стучался минут десять. Он все не открывал. Потом признался, что здорово испугался, что к нему в квартиру сейчас вломятся и, перепутав с афганцем, убьют. Остаток ночи мы провели у окна, выходящего во двор, наблюдая, как к подъездам подкатывают машины и оттуда кого-то выводят — военных и гражданских. По улице грохотали еще не виданные мной боевые машины десанта без характерных для афганской бронетехники красных кругов на бортах, на их броне сидели вовсе не афганцы. Отовсюду слышалась беспорядочная стрельба…

Часов в пять утра следующего дня удалось пробраться к 4-му блоку — там обитал Главный военный советник. На площадке перед домом что-то усиленно жевала советская десантура, восседая на броне БМД. То и дело приезжали и уезжали УАЗики с мошаверами. Меня до «Нового микрорайона» подбросили советники ВВС. Один из них, выслушав мою невеселую историю, улыбнувшись, сказал: «Не горюй, еще навоюешься». Это был генерал Орлов. Он как в воду глядел…

Подъехав к дому, даже опешил — так все до неузнаваемости изменилось. На кругу, откуда начиналась дорога на Пули-Чархи, ощетинившись стволом в сторону моей работы, стояло вместо цветочной клумбы врытое в землю противотанковое орудие. Жены мошаверов кормили чем-то домашним советских солдат, обутых в совершенно непригодные для здешних условий «кирзачи». По дороге грохотали БМП и БМД, все почему-то с белыми флагами. Царила сумятица. Я открыл дверь квартиры: внутри никого не было. Это еще больше меня раздосадовало — точно теперь влетит по первое число. Покурив, пошел на улицу смотреть, что же там деется. Встретил водителя из нашей бригады — Латифа. Одет он был довольно странно — сверху армейские дриши, а снизу национальные шаровары, «мотня», как я их называл. Довершали нелепую картину галоши на босу ногу. Увидев меня, он очень обрадовался, и пока мы курили, не отходил от меня ни на шаг. «Наши танки подбили у Телевидения из гранатометов. Все ребята погибли», — прошипел он, озираясь по сторонам. Я хотел спросить «Кто?» и осекся, понимая всю глупость своего вопроса. Ясно кто, советские. На душе заскребли кошки. Я грубо матерно выругался по-русски, а потом долго на дари облегчал душу нелестными выражениями в адрес своей Родины и ее руководителей. Сейчас это может показаться странным, но в тот момент и еще долгое время потом я идентифицировал себя как «нашего», то есть как афганца, а не как «советского», то есть как «вторженца». Я даже порадовался в тот момент, прости меня Господи, когда Латиф рассказал, что перед тем, как охранявший здание Гостелерадио экипаж погиб, он подбил из орудия первую прорвавшуюся со стороны аэропорта БМД-шку с советской десантурой. «А где остальные наши танки?», — спросил я его. «Не знаю, в город они не вышли», — ответил Латиф. Посоветовав водителю скрыться куда-нибудь подальше и поглубже от греха, я побрел домой и там, в полном одиночестве и унынии, стал ждать своей участи, пока не заснул.

Через четыре часа в дверь позвонили. Вошел Пясецкий, излучавший отнюдь не радужные флюиды. Как мне потом рассказали, он подумал, что я испугался во время переворота и решил «уйти в тину». Гнев на милость он сменил только ко времени окончания своей командировки — через полгода после того, как мошавер-зампотех Василий Михайлович Лисов рассказал ему о наших несладких буднях в Джелалабаде. Впрочем, я на него не в обиде, по большому счету, мужик он был хоть и жесткий, но порядочный. Без особых предисловий Пясецкий скомандовал: «На выход». Прихватив «калаш», я вышел на улицу. У подъезда стоял армейский ГАЗ-66 советских связистов. Сел в кабину, поздоровавшись с первым «захватчиком». Где-то через километр, встали головной машиной в колонну армейских грузовиков связистов, и повели их на территорию нашей бригады. Вдоль всего пути по обеим сторонам дороги стояли обложенные мешками с песком самоходные артиллерийские установки. «Хорошо, что наши танки в город не пошли, а то бы было металлолому… — подумалось мне. — И когда только успели. Вот это прыть».

Въехали на территорию бригады. У здания штаба бригады стояли две БМДшки. На площадке прогуливались советские офицеры. Я придавался на время в их распоряжение, чтобы наладить контакты с афганскими офицерами и хоть как-то устроить их быт. Ночевать опять же выходило мне на кровати в комнате советников. Про Новый год пришлось забыть и с головой погрузиться в работу снабженца. Пясецкий уехал домой, а я пошел смотреть, как разбивают армейские палатки и устанавливают на возвышенности антенны.

Побродив минут пятнадцать по грязи, я вернулся в комнату советников, плюхнулся на кровать и стал тупо смотреть в стену, вспоминая Москву и все то, что там оставил. Афганские офицеры отсутствовали, кантин был закрыт, общаться было совершенно не с кем. Ближе к вечеру пришел «оккупант» — прапорщик Сережа — и пригласил меня отпраздновать ввод войск в Афганистан. Сидели в связной машине и пили спирт, пока не настала ночь. Там я и остался ночевать, решив, что так безопаснее. Утром, к приезду советников, уже сидел в комнате и читал привезенные из Союза нашими военными «Известия». На вопрос Пясецкого, почему вечером не подходил к телефону, ответил, что помогал связистам обустраиваться. Потом я каждый вечер уже по своей инициативе уходил к связистам коротать вечера. Они по приезду первым делом поставили баню и оборудовали внутри огромной палатки бассейн с холодной водой. В этой бане и встретили Новый год. Накануне в Кабуле впервые за много лет выпал снег…

Дома, в микрорайоне я появился лишь третьего января. Ребята ужасно обрадовались, стали рассказывать новости и подробности переворота. Как спецгруппа КГБ закидывала гранатами кабинеты президентского дворца, как пристрелили в затылок полумертвого от отравления «советскими друзьями» Амина и его малолетнего сына, как убили врача Кузнеченкова, на сутки отсрочившего смерть диктатора…

Повторно справили Новый год.

Тем временем, прибывшие из Праги революционеры-латифундисты во главе с Бабраком Кармалем не стали церемониться со своими политическими противниками. Опять начались аресты и расправы. Несколько недель продолжалась вакханалия. «Ревтройки» арестовывали людей, зачитывали им приговор и расстреливали на месте в затылок. Первой жертвой нового революционного режима стали президентские гвардейцы. Некоторые из них, застигнутые врасплох во время переворота, не сумевшие оказать сопротивления и добровольно сдавшиеся, были расстреляны. Командиров воинских частей и подразделений, верных Амину, арестовывали и заполняли ими следственные изоляторы и тюрьмы. Кабульский централ Пули-Чархи простоял пустым совсем недолго. Остатки тех, кого не успел уничтожить Амин, сменились новыми арестантами. Стоявший в правом углу тюремной территории маленький каменный домик с глухим забором, обнесенный колючей проволокой, принял новых постояльцев — жена Нура Мухаммеда Тараки вышла на свободу, а ее место заняла женская часть семьи Амина (мужская была уничтожена). Старшую дочь диктатора, раненную в коленную чашечку во время штурма дворца, прооперировали, а затем тоже засадили в этот домик вместе с грудным ребенком. По слухам, она была там неоднократно изнасилована.

На исходе лета 1980 года, находясь на излечении в военном афганском госпитале «Чарсад бистар» (четыреста коек), я познакомился с одним из членов ЦК НДПА — членом ЦК НДПА Сангаром, который лежал в соседней палате с желтухой и каждый день принимал делегации высокопоставленных «товарищей». По его собственным словам, после свержения Амина он принимал живейшее участие в репрессиях против «халькистов» в уезде Баграми. Я с ужасом узнал, что там под его личным командованием народ казнили сотнями и, опять же, закатывали в землю с применением землеройных машин и бульдозеров.

Чтобы хоть как-то завоевать популярность у афганцев и обелить свое пребывание у власти, новое афганское руководство через некоторое время распорядилось уменьшить масштабы репрессий. Расстрелы прекратились, в основном происходили аресты. Не избежал его и наш комбриг Ахмаджан. Пясецкий чудом «выдернул» его из числа тех, кто подлежал расстрелу, и дело на первых порах ограничилось домашним арестом. Чтобы его не ликвидировали, мы с одной стороны конспиративно, а с другой — демонстративно — посещали арестанта в его доме в Пули-Чархи. Это возымело тогда свое действие и, по крайней мере, где-то года до 1983 он был точно жив. Вплоть до 1990 года я пытался раздобыть хоть какие-нибудь сведения о его судьбе и судьбе его близких. В 1989 году замначальника 4-го Управления МГБ Афганистана — двухметровый здоровяк, который от греха подальше собирался отбыть в Прагу на дипломатическую службу, сообщил мне, что Ахмаджан был арестован, но данных о расстреле у него не имеется, скорее всего, выпущен на свободу. Впрочем, он мог меня запросто обмануть: для него не составляло труда придушить своими здоровенными ручищами подследственного террориста во время допроса в собственном кабинете. Где уж тут говорить о милосердии.