Думаю, как все закончить

Iain Reid

I’m Thinking

of Ending Things

By arrangement with Transatlantic Literary Agency Inc.

Copyright © Iain Reid 2016

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2017

© Художественное оформление «Центрполиграф», 2017

Думаю, как все закончить.

Стоит такой мысли появиться, и она уже не отстает. Присасывается. Задерживается. Господствует. Я не в состоянии с ней справиться. Уж вы мне поверьте. Она все равно никуда не денется. Она со мной независимо от того, нравится это мне или нет. Она со мной, когда я ем. Когда ложусь спать. Она со мной, когда я сплю. Она со мной, когда я просыпаюсь. Она всегда со мной. Всегда.

Она появилась не так давно. Можно сказать, она новая. И в то же время кажется старой. Когда все началось? А может, эта мысль не родилась в моей голове, а была внедрена в мое сознание, разработана предварительно? Заимствована ли невысказанная мысль? А может, на самом деле я все знаю с самого начала. Может быть, так это заканчивается всегда.

Джейк однажды сказал:

– Иногда мысль ближе к истине, к действительности, чем поступок. Сказать можно все, что угодно, сделать можно все, что угодно, но подделать мысль нельзя.

Подделать мысль нельзя. Вот о чем я думаю сейчас, в данную минуту. Меня это тревожит. Очень тревожит. Наверное, мне следовало знать, чем все закончится для нас. Может быть, конец был написан прямо с самого начала.

На дороге в основном свободно. Кругом тишина. Безмолвие. Здесь гораздо тише, чем можно себе представить. Здесь есть на что посмотреть, только не на толпы людей, не на многочисленные здания или дома. Небо. Деревья. Поля. Изгороди. Дорога и обочины, засыпанные гравием.

– Хочешь остановиться, выпить кофе?

– Нет, пожалуй, – говорю я.

– Здесь последняя возможность что-то найти, а дальше начинается настоящая глушь.

Я в первый раз навещаю родителей Джейка. Точнее, навещу их, когда мы доберемся до места. Джейк – мой парень. У нас с ним все началось не слишком давно. Мы впервые вместе куда-то едем, впервые отправились в долгую поездку, поэтому странно, что я испытываю тоску из-за наших отношений, из-за него, из-за нас. Мне следовало бы испытывать радостное волнение, с нетерпением ждать первой встречи с его родителями, надеяться, что она станет не последней. А я не радуюсь. Совсем.

– Не хочу ни кофе, ни перекусывать, – повторяю я. – Лучше оставить место для ужина.

– Вряд ли сегодня нас ждет обычный пир горой. Последнее время мама очень устает.

– Но она ведь не против? Не против того, что я приеду?

– Нет, она будет рада. Она рада. Мои родители хотят с тобой познакомиться.

– Здесь одни коровники! Серьезно.

В самом деле, по пути сплошь попадаются коровники. Я столько коровников не видела много лет. А может, никогда в жизни. Все они похожи. Где-то коровники, где-то конюшни. Овцы. Поля. И коровники. И такое огромное небо.

– Здесь на шоссе нет освещения.

– Здесь не такое плотное движение, чтобы освещать дорогу, – говорит он. – Ты уже, наверное, заметила.

– Должно быть, ночами тут по-настоящему темно.

– Да.

У меня такое чувство, будто я знаю Джейка дольше, чем на самом деле. Сколько мы с ним знакомы… месяц? Полтора месяца, семь недель? А ведь мне следовало бы помнить точно… Пусть будет семь недель. У нас настоящий роман; мы испытываем редкую в наши дни и сильную привязанность. У меня в жизни не было ничего подобного.

Я разворачиваюсь на сиденье к Джейку, согнув левую ногу и подложив ее под себя, как подушку.

– И что же ты им обо мне рассказал?

– Кому, родителям? Я рассказал достаточно. – Он быстро смотрит на меня.

Мне нравится его взгляд. Я улыбаюсь. Я очень к нему привязана.

– Что ты им рассказал?

– Что познакомился с красивой девушкой, которая пьет слишком много джина.

– Мои родители не знают, кто ты такой, – говорю я.

Он думает, что я шучу. А я не шучу. Они понятия не имеют о его существовании. Я не рассказывала им о Джейке, не говорила даже, что познакомилась с парнем. Ничего. Меня все время гложет мысль: надо было им сказать хоть что-нибудь. Возможностей у меня было достаточно. Просто я никогда не чувствовала себя настолько уверенной, чтобы что-нибудь сказать.

Джейк как будто хочет заговорить, но передумывает. Он включает радио. Негромко. Мы несколько раз крутили ручку настройки, но нам удалось поймать только одну музыкальную станцию с музыкой кантри. Там старые песни. Он кивает в такт и мурлычет себе под нос.

– Никогда раньше не слышала, чтобы ты напевал, – замечаю я. – У тебя неплохо получается!

Вряд ли мои родители узнают о Джейке – не только сейчас, но и потом, задним числом. При этой мысли мне становится грустно, а мы едем по пустынному шоссе на ферму его родителей. Так эгоистично, так эгоцентрично! Надо поделиться с Джейком своими мыслями. Но говорить о них очень тяжело. Как только я заикнусь вслух о своих сомнениях, пути назад уже не будет.

Я более или менее решилась. Я почти уверена, что положу всему конец. Даже перспектива знакомства с его родителями теперь не так на меня давит. Любопытно взглянуть на них, но, помимо всего прочего, я чувствую себя виноватой. Не сомневаюсь, он считает, что, согласившись поехать к его родителям, я принимаю на себя какие-то обязательства. Эта поездка – свидетельство того, что наши отношения развиваются.

Он сидит рядом со мной. О чем он думает? Он и понятия ни о чем не имеет. Придется нелегко… Я не хочу причинять ему боль.

– Откуда ты знаешь эту песню? Кстати, по-моему, мы ее уже слышали. Два раза…

– Это классика кантри, а я вырос на ферме. Такие песни я знаю по определению.

Он не согласился со мной, не подтвердил, что мы уже прослушали одну и ту же песню два раза. Ну и радиостанция! Крутить дважды одну и ту же песню в течение часа? Последнее время я нечасто слушаю радио; может быть, сейчас так принято. Может быть, все нормально. Или просто все старые песни кантри кажутся мне одинаковыми.

Почему я ничего не помню о последней поездке куда бы то ни было? Более того, не помню, когда была такая поездка. Я смотрю в окошко, но на самом деле ничего толком не вижу. Провожу время так, как принято в машине. В машине все пролетает мимо гораздо быстрее.

Что очень жаль. Джейк много рассказывал мне о здешних пейзажах. Он любит эти места. Он сказал, что скучает по ним всякий раз, как уезжает отсюда. Особенно, по его словам, он скучает по полям и по небу. Уверена, здесь красиво, тихо. Правда, трудно судить, когда едешь на машине. Стараюсь разглядеть как можно больше.

Мы проезжаем мимо брошенной фермы; от бывшего дома остался один фундамент. Джейк говорит, что ферма сгорела лет десять назад. За домом обветшалый сарай, а в палисаднике качели. Но качели выглядят новыми. Не старые, не ржавые, не пострадавшие от непогоды.

– Откуда здесь новые качели? – спрашиваю я.

– Что?

– На сгоревшей ферме. Там ведь больше никто не живет.

– Если замерзнешь, сразу скажи. Тебе холодно?

– Нет, не холодно, – говорю я.

Стекло прохладное. Прижимаюсь к нему лбом. Чувствую вибрацию мотора, которая передается через стекло; чувствую каждую выбоину на дороге. Мягкий массаж мозга. Действует гипнотически.

Я не говорю ему, что стараюсь не думать об Абоненте. Вообще не хочу думать ни об Абоненте, ни о его сообщении. Особенно сегодня. Кроме того, я не хочу говорить Джейку, что избегаю смотреть на свое отражение в окошке. Сегодня я не хочу видеть свое отражение. Как в тот день, когда мы с Джейком познакомились. Такие мысли я держу при себе.

Вечер викторины в пабе кампуса. В тот вечер мы познакомились. Паб в кампусе – не то место, где я часто бываю. Я ведь не студентка. Больше не студентка. Там я чувствую себя старой. Я никогда не ем в пабе. А тамошнее разливное пиво отдает пылью.

В тот вечер я не ожидала, что с кем-нибудь познакомлюсь. Сидела с подругой. Хотя в викторине мы не участвовали. Взяли кувшин пива и болтали.

По-моему, моя подруга предложила встретиться в пабе на кампусе, потому что рассчитывала, что там я познакомлюсь с парнем. Хотя она так не сказала, по-моему, так думала. Джейк и его друзья сидели за соседним столиком.

Викторины меня не особенно интересуют. Не настолько они забавные. Что называется, не мое. Предпочитаю ходить не в такие шумные места или сидеть дома. Дома пиво никогда не отдает пылью.

Команда Джейка называлась «Брови Брежнева».

– Кто такой Брежнев? – спросила его я.

В пабе было шумно, и мы почти кричали, чтобы услышать друг друга на фоне музыки. К тому времени мы пообщались несколько минут.

– Он был советским инженером и работал в металлургии. В эпоху застоя. Вместо бровей у него были две чудовищные гусеницы.

Теперь вы понимаете, о чем я? Взять, к примеру, название команды Джейка. Оно должно было быть смешным, но вместе с тем достаточно непонятным, чтобы участники могли продемонстрировать свои познания в области советской коммунистической партии. Не знаю почему, но такие штуки меня бесят.

Команды всегда так называются. Или с явным сексуальным подтекстом. Еще одна команда называлась «Мой диван легко разложить и меня тоже».

Я призналась, что не в восторге от викторин, особенно в таких местах. Джейк ответил:

– Иногда здесь нужно знать очень многое, вплоть до мелочей. Здесь дух соперничества маскируется безразличием. Странная смесь!

Джейк не красавец – его трудно назвать красавцем. В основном он привлекает неправильностью черт. Он был не первым парнем, которого я заметила в тот вечер, но оказался самым интересным. Я редко клюю на безукоризненную красоту. Он не слишком активно принимал участие в викторине. Мне показалось, что остальные силой затащили его на игру; возможно, другие члены команды рассчитывали на его ответы. И он сразу же привлек мое внимание.

Джейк высокий, сутулый. У него асимметричное лицо с выпирающими скулами. Он выглядит мрачноватым. Как только я увидела его скулы, похожие на скулы скелета, они мне сразу понравились. Но за голодающего его нельзя принять благодаря губам – толстым, мясистым, пухлым. Особенно пухлая у него нижняя губа. Волосы у него были короткие, растрепанные. Вроде бы с одной стороны они были длиннее или вообще лежали по-другому, как будто у него с двух сторон головы разные прически. Голова не выглядела ни грязной, ни недавно вымытой.

Он был чисто выбрит и то и дело рассеянно прикасался к правой дужке очков в тонкой серебристой оправе. Иногда он указательным пальцем сдвигал очки на переносицу. Кроме того, я заметила у него одну бессознательную привычку: когда он на чем-то сосредотачивался, нюхал тыльную сторону одной ладони, во всяком случае, подносил ее к носу. Так он часто делает и сейчас. В тот день он надел простую серую футболку – серую или, может, синюю – и джинсы. Футболка выглядела застиранной. Он часто моргал. Я сразу поняла, что он застенчив. Мы могли просидеть за соседними столиками весь вечер, и он не сказал бы мне ни слова. Однажды он мне улыбнулся, но только и всего. Если бы я предоставила инициативу ему, мы бы так и не познакомились.

Я сразу поняла, что вряд ли он первый что-нибудь скажет, поэтому заговорила сама.

– Вы, ребята, молодцы, хорошо отвечаете. – Вот первые слова, которые я сказала Джейку.

Он поднял стакан с пивом:

– К счастью, у нас есть чем подкрепиться.

И все. Лед был сломан. Мы еще немного поболтали. Потом он как бы между прочим сказал:

– Я крестословец.

Я ответила уклончиво: «Хм…» или «Угу…» Я не поняла этого слова.

По словам Джейка, он хотел, чтобы его команда называлась «Солипсист». Значение этого слова я тоже не знала, но вначале решила притвориться, будто знаю. Несмотря на его осторожность и замкнутость, сразу было заметно, что он необычайно умен. И совсем не напорист. Он не пытался меня «снять». Не говорил пошлостей. Ему просто приятно было со мной болтать. Мне показалось, что он нечасто встречается с девушками.

– Кажется, я не знаю этого слова, – сказала я. – И того, первого, тоже. – Я решила, что ему, как большинству мужчин, наверное, захочется тут же мне все растолковать. И так ему будет приятнее, чем если бы он думал, что я уже знаю эти слова и у меня такой же богатый словарный запас, как у него.

– Солипсист – это человек, который признает собственное сознание единственной несомненной реальностью; это от латинского solus, что значит «единственный», и ipse – «сам».

Знаю, его объяснения кому-то могут показаться педантичными, занудными и обескураживающими, но, поверьте, он вовсе не такой. Совсем нет! Джейку свойственны мягкость и подкупающая, естественная кротость.

– Я подумал, что такое название для нашей команды будет неплохо звучать, учитывая, что нас много, но мы не похожи ни на одну другую команду. А из-за того, что мы играем в одной такой команде, мы как будто сливаемся воедино… Прости, не знаю, есть ли смысл в моих словах, и это определенно скучно.

Мы дружно рассмеялись, и мне показалось, что мы одни во всем пабе. Я выпила пива. Джейк показался мне странным. Но у него, по крайней мере, было чувство юмора. И все же вряд ли он был таким же странным, как я. Большинство моих знакомых мужчин не такие.

Позже он сказал:

– Люди в целом не слишком странные. Странность встречается редко… – Он произнес эти слова так, словно точно знал, о чем я думала раньше.

– Не знаю, так ли это, – возразила я. Мне понравилась определенность, с какой он говорил о «людях в целом». За его внешней сдержанностью таилась глубокая убежденность.

Когда стало ясно, что их команда собирается уходить, я подумала, не попросить ли его телефон. По крайней мере, можно было дать ему свой номер. Я отчаянно хотела попросить у него телефон, но просто не могла. Ни к чему, чтобы он считал себя обязанным позвонить мне. Хотя, конечно, мне хотелось, чтобы он захотел мне позвонить. Очень хотелось. И все же я решила, что рано или поздно мы с ним встретимся. Мы живем в университетском городке, а не в большом городе. Где-нибудь мы обязательно столкнемся. Как оказалось, ждать удобного случая мне не пришлось.

Должно быть, он сунул записку ко мне в сумочку, когда прощался. Придя домой, я нашла ее:

«Будь у меня твой телефон, мы могли бы поговорить, и я рассказал бы тебе что-нибудь забавное».

Внизу он приписал свой номер.

Перед тем как лечь спать, я посмотрела в словаре, что такое «крестословец». Я рассмеялась и поверила ему.

– И все-таки я не понимаю. Как нечто подобное могло случиться?

– Мы все в шоке.

– Здесь еще ни разу не происходило ничего столь же ужасного…

– Да, такого – нет.

– За все годы, что я здесь работаю…

– Да уж, это точно.

– Я вчера так и не заснул. Глаз не сомкнул.

– Я тоже. Никак не мог успокоиться. И аппетита не было. Видел бы ты мою жену, когда я ей сказал. Мне показалось, ее вот-вот стошнит.

– Кстати, как он это осуществил, с чего вдруг? Такие вещи не делаются случайно, по наитию. Это просто невозможно.

– Просто жуть что такое. Жутко и страшно…

– Значит, ты был с ним знаком? Вы с ним дружили?..

– Нет, нет. Не дружили. Мне кажется, друзей у него вообще не было. Он был одиночкой. Одиноким по натуре. Замыкался в себе. Был нелюдимым. Кто-то знал его чуть лучше, чем остальные. Но… ты ведь понимаешь.

– Безумие какое-то. Как будто не на самом деле.

– Да, это ужасно, но, к сожалению, все произошло на самом деле.

– Как дорога?

– Неплохо, – говорит он. – Немного скользко.

– Хорошо, что снега нет.

– Будем надеяться, он не пойдет.

– Похоже, сейчас холодно.

Ни одного из нас по отдельности не назовешь ярким. Это важно отметить. И кажется, что мы совсем не сочетаемся – Джейк долговязый, а я низкорослая. Когда я одна в толпе людей, меня будто сжимает, меня трудно заметить. Джейк, несмотря на свой рост, тоже не выделяется в толпе. Зато, когда мы вместе, я замечаю, что на нас смотрят. Не на него или на меня, а на нас. По отдельности я сливаюсь с пейзажем. И он тоже. А вместе, как пара, мы выделяемся.

После нашего знакомства в пабе прошло всего шесть дней, а мы успели три раза пообедать вместе, два раза погулять, выпить кофе и посмотреть кино. Мы все время разговаривали. Сближались. Дважды после того, как Джейк видел меня голой, он говорил, что я напоминаю ему – как он подчеркнул, в хорошем смысле – молодую Уму Турман, так сказать, «компактную» Уму Турман. Он звал меня «компактной». Именно так. Его словечко.

Он никогда не называл меня привлекательной, но я не в обиде. Что неплохо. Он называл меня хорошенькой, а пару раз сказал «красавица» – типично по-мужски. Однажды он назвал меня «целительной». Раньше я ни от кого ничего подобного не слышала. Он сказал так сразу после того, как мы с ним занимались петтингом.

Я думала, что мы с ним будем обниматься, но, когда это произошло, все началось спонтанно. Мы просто начали обниматься на моем диване после ужина. Я приготовила суп. На десерт распили бутылку джина. Передавали ее друг другу и пили прямо из горла, как школьники, которые пьют для храбрости перед танцами. Тогда дело зашло дальше, чем прежде, когда мы просто обнимались. Выпив пол бутылки, мы легли в постель. Он снял с меня майку, а я расстегнула на нем брюки. Он позволил мне делать все, что я хотела.

Он все повторял: «Целуй меня, целуй меня». Даже если я останавливалась всего на три секунды, он снова и снова просил: «Целуй меня». А кроме этого, ничего не говорил. Свет был выключен, и я почти не слышала его дыхания. Я не очень хорошо его видела.

– Давай руками, – сказал он. – Только руками.

Я думала, мы займемся сексом. Я не знала, что ответить. И согласилась. Раньше я никогда так не делала. Когда мы закончили, он упал на меня, и какое-то время мы лежали с закрытыми глазами, тяжело дыша. Потом он скатился с меня и вздохнул.

Не знаю, сколько прошло времени, но в конце концов Джейк встал и пошел в ванную. Я лежала, наблюдая за ним, глядя ему вслед. Потом он включил воду. Спустил воду в туалете. Он пробыл в ванной довольно долго. Я смотрела на пальцы ног, шевелила ими.

Тогда я подумала, что надо рассказать ему об Абоненте. И все же не рассказала. Не смогла. Я хотела об этом забыть. Мне казалось: если я расскажу, все будет выглядеть серьезнее, чем мне хочется. Тогда я действительно чуть не рассказала ему.

Я лежала одна и вдруг кое-что вспомнила. Когда я была маленькой, лет шести или семи, как-то ночью я проснулась и увидела у себя за окном мужчину. Я давно не вспоминала тот случай. Я нечасто говорю или даже думаю о нем. Воспоминание выцвело, стало расплывчатым. Но те части, которые все же воскресают в памяти, я помню четко и ясно. Такое не расскажешь на званом ужине. Что обо мне подумают? Я и сама не знаю, что обо всем этом думать. Не знаю, почему мне вдруг все вспомнилось в тот вечер.

Откуда мы знаем, что кто-то или что-то нам угрожает? Что намекает на нечистые намерения? Чутье всегда побеждает разум. Ночью, когда я просыпаюсь одна, то давнее воспоминание по-прежнему приводит меня в ужас. И чем старше я становлюсь, тем больше оно меня пугает. С каждым новым разом, когда воспоминание воскресает в памяти, оно кажется все более зловещим. Может быть, всякий раз, когда я об этом вспоминаю, я невольно наделяю его все более зловещими чертами? Не знаю.

Тогда я проснулась среди ночи – вдруг, без всякой причины. Не из-за того, что мне захотелось в туалет. В моей комнате было очень тихо. Просыпалась я не постепенно, а сразу, резко, что для меня необычно. Мне всегда требуется несколько секунд или даже минут для того, чтобы полностью прийти в себя. А в тот раз я проснулась как от толчка.

Я лежала на спине, что тоже было необычным. Обычно я сплю на боку или на животе. Я была плотно укрыта одеялом, как будто меня подоткнули со всех сторон. Мне стало жарко, я вспотела. Подушка стала влажной. Дверь спальни была закрыта, а ночник, который я всегда оставляла включенным, был выключен. В комнате было темно.

Потолочный вентилятор работал на полную мощность. Хорошо помню, что лопасти крутились быстро. Можно сказать, стремительно. Казалось, вентилятор вот-вот улетит с потолка. Только этот звук я и слышала – мерное жужжание мотора и свист режущих воздух лопастей.

Дом был не новым, и, просыпаясь по ночам, всегда можно было слышать, как гудят трубы, потрескивают полы – в общем, какие-то звуки. Тогда мне показалось странным, что я ничего такого не слышала. Я лежала и прислушивалась – встревоженная, сбитая с толку.

Тогда-то я и увидела его.

Моя комната находилась в тыльной части дома. Она была единственной спальней на первом этаже. Прямо передо мной было окно – самое обыкновенное, не слишком широкое, не слишком высокое. И тот тип просто стоял возле него. Снаружи. Лица его я не видела. Оно приходилось выше рамы. Я видела его туловище – вернее, половину. Он слегка покачивался. Живо помню его руки. Они все время двигались; время от времени он потирал их друг о друга, как будто пытался согреться. Он был очень высоким, очень костлявым. Его пояс – помню его вытертый черный пояс – был затянут так, что лишняя часть свисала вниз, как хвост, только спереди. Такого высокого человека я в жизни не видела.

Я долго наблюдала за ним. Я не шевелилась. Он тоже не сходил с места, так и стоял возле окна и все время потирал руки. Выглядел он так, словно отдыхает после тяжелой физической работы.

Но чем дольше я за ним наблюдала, тем больше мне казалось, вернее, ощущалось, что он тоже может меня видеть, хотя его голова и глаза находились выше окна. Я ничего не понимала. Все вообще было странно. Если я не вижу его глаза, как он меня видит? С одной стороны, было понятно, что все происходящее – не сон. Но и явью это тоже нельзя назвать. Тот тип следил за мной. Вот почему он там стоял.

Снаружи доносилась тихая музыка, но ее я не помню отчетливо. Музыка была едва слышна. Я не замечала ее, когда проснулась. Услышала после того, как увидела того типа. Не знаю, что за музыка; возможно, играла запись, а может быть, он мурлыкал себе под нос. Так пролетело много времени – много минут; возможно, целый час.

А потом тот тип помахал рукой, чего я совсем не ожидала. Откровенно говоря, я не знаю, помахал он мне или просто дернул рукой. Может быть, его жест просто напоминал взмах.

Тот жест все изменил. Он стал доказательством злого умысла, как будто намекал на то, что больше я никогда не буду совершенно одна, он всегда будет рядом, он еще вернется. Неожиданно мне стало страшно… Дело в том, что сейчас то чувство для меня так же реально, как и тогда. И зрительные образы тоже реальны.

Я закрыла глаза. Хотела закричать, но не стала. Я заснула. Когда я наконец открыла глаза, наступило утро. А тот тип исчез. Но я знала, что тот раз не последний и он еще объявится. Будет стоять за окном и наблюдать за мной. Хотя этого не произошло. Во всяком случае, у моего окна.

Но мне всегда казалось, будто он рядом. Тот тип всегда рядом.

Иногда мне кажется, будто я его вижу. Бывает, ночью подхожу к окну и вижу высокого мужчину, который сидит, скрестив ноги, на скамейке у моего дома. Он сидит неподвижно и смотрит в мою сторону. Не знаю, как человек, сидящий на скамье, может излучать опасность, но он именно такой.

Он сидит достаточно далеко, так далеко, что трудно разглядеть его лицо. Невозможно даже понять, куда он смотрит – на меня или нет. Не люблю, когда он появляется. Такое случается нечасто. И все же я терпеть не могу такие явления. И ничего не могу с ним поделать. Он не делает ничего плохого. Более того, он вообще ничего не делает. Не читает. Не разговаривает. Просто сидит. Зачем он приходит? Вот что, наверное, хуже всего. А может быть, тот тип всецело у меня в голове. Такого рода абстракции иногда кажутся самыми настоящими.

Когда Джейк вернулся из ванной, я лежала на спине, в той же позе, что и до его ухода. Одеяло было смято. Одна подушка лежала на полу. Из-за того, что наша одежда кучками валялась вокруг кровати, комната напоминала место преступления.

Он стоял в изножье кровати и, как мне показалось, неестественно долго молчал. Я видела его голым, когда он лежал, но никогда не видела, как он стоит. Я притворилась, будто не смотрю. Он очень худой и жилистый, а кожа у него почти белая. Он подобрал с пола свои трусы, надел их и снова лег в постель.

– Хочу сегодня остаться здесь, – сказал он. – Здесь так хорошо. Я не хочу тебя покидать.

По какой-то причине именно в тот миг, когда он лег ко мне и задел меня ногой, мне захотелось вызвать у него ревность. Раньше у меня никогда не возникало такого желания. Оно появилось непонятно откуда.

Я посмотрела на него – он лежал на животе с закрытыми глазами. Головы у нас обоих вспотели. У него, как и у меня, раскраснелось лицо.

– Все было очень мило, – сказала я, щекоча его поясницу кончиками пальцев. Он застонал в знак согласия. – С прошлым парнем мы не… Настоящая близость – большая редкость. У некоторых все сводится к чисто физическому влечению, только к физическому влечению. Это огромная физическая разрядка и больше ничего. Можно быть влюбленными по уши, но такого рода вещи долго не продолжаются.

По-прежнему не знаю, зачем я тогда так сказала. Это была не совсем правда, и зачем мне было в тот момент выдумывать другого парня? Джейк не реагировал. Совсем не реагировал. Просто лежал, повернув голову в мою сторону. Потом он сказал:

– Продолжай. Мне приятно. Мне нравится, когда ты меня трогаешь. Ты очень нежная. Оказываешь целебное воздействие.

– Мне тоже приятно к тебе прикасаться, – призналась я.

Через пять минут Джейк задышал по-другому. Он заснул. Мне стало жарко; я отбросила одеяло. В комнате было темно, но глаза мои успели привыкнуть; я еще видела пальцы ног. Услышала, как на кухне звонит телефон. Было на самом деле поздно. Слишком поздно для звонков. Я не встала, чтобы подойти. И не могла заснуть. Я ворочалась и металась. Телефон прозвонил еще три раза. Мы оставались в постели.

На следующее утро я проснулась позже обычного; Джейк уже ушел. Я лежала под одеялом. Голова болела, во рту пересохло. На полу стояла бутылка из-под джина – пустая. На мне были трусики и майка, хотя я не помнила, как надевала их. Тогда нужно было рассказать Джейку об Абоненте. Теперь-то я понимаю. О таком надо было рассказать, когда все началось. Мне следовало хоть с кем-то поделиться. Но я ничего ему не рассказала. До какого-то времени не считала происшествие важным, а потом оно стало играть значительную роль… Теперь-то я прекрасно это понимаю.

Первый раз, когда раздался звонок, я решила, что кто-то просто ошибся номером. Вот и все. Ничего серьезного. Не о чем беспокоиться. Мне позвонили ночью после того, как мы с Джейком познакомились в пабе. Нечасто попадаешь не туда, но такое и чем-то неслыханным не назовешь. Звонок вырвал меня из глубокого сна. Странным был только голос Абонента – он говорил как-то неестественно, сдавленно и с перерывами.

С самого начала, с первой нашей недели с Джейком и даже с первого свидания, я заметила в нем кое-какие странности. Мне не нравится, что я обращаю внимание на такие мелочи. Но я их замечаю. Даже сейчас, в машине. Я чувствую его запах – хоть и слабый, в замкнутом пространстве он ощущается. Его нельзя назвать неприятным… Не знаю, как его описать. Просто запах Джейка. Мы узнаем о другом массу мелких подробностей за небольшие промежутки времени. После нашего знакомства прошло несколько недель, а не лет. Очевидно, есть много такого, чего я о нем не знаю. И есть много такого, чего он не знает обо мне. Например, он не знает об Абоненте.

Абонент – мужчина; это слышно. Мужчина среднего возраста, возможно, старше, но голос у него какой-то женственный, как будто он подражает женщине. Во всяком случае, старается сделать свой голос выше. Голос у него какой-то неприятно искаженный. Я его не узнала. Мне звонит не кто-то из моих знакомых.

Долгое время я снова и снова слушала самое первое сообщение, стараясь различить в нем что-нибудь знакомое, но так и не смогла. И не могу до сих пор. После того первого звонка, когда я объяснила Абоненту, что он не туда попал, он сказал своим скрипучим женоподобным голосом: «Извините». И еще через секунду нажал отбой. Вскоре я забыла о странном звонке.

На следующий день я увидела, что у меня два пропущенных вызова. Оба раза мне звонили среди ночи, когда я спала. Я просмотрела весь список пропущенных вызовов и увидела, что номер тот же, что и у человека, который накануне ошибся. Странно, подумала я. Зачем он перезванивал? Но по-настоящему странным и необъяснимым – я до сих пор расстроена – было то, что звонки поступили с моего собственного номера.

Сначала я не поверила. Даже не сразу узнала собственный номер. Реагировала как-то замедленно. Подумала, что посмотрела не туда. По-другому и быть не могло. Но потом все перепроверила и убедилась, что передо мной именно список пропущенных вызовов, а не что-нибудь другое. Да, я тогда определенно открыла список пропущенных вызовов. И вот, пожалуйста. Мой номер.

И только через три или четыре дня Абонент оставил первое голосовое сообщение. Тогда все в самом деле стало зловещим. Я храню то сообщение до сих пор. Я сохранила все его сообщения. Всего их семь. Не знаю, почему я их не стираю. Может быть, все-таки думаю рассказать о них Джейку. Я лезу в сумочку, достаю телефон, набираю номер.

– Кому ты звонишь? – спрашивает Джейк.

– Никому. Проверяю голосовую почту.

Я слушаю первое сохраненное сообщение. Первое голосовое сообщение, оставленное Абонентом:

«Осталось решить только один вопрос. Мне страшно. Кажется, что я схожу с ума. Не могу рассуждать здраво. Все предположения верны. Чувствую, как нарастает ужас. Настало время для ответа. Всего один вопрос. Ответить всего на один вопрос».

В сообщениях нет ничего откровенно агрессивного или угрожающего. Как и в голосе. Мне так не кажется. Правда, теперь я уже ни в чем не уверена. Сообщения определенно грустные. Голос у Абонента грустный, может быть, чуточку раздосадованный. Не знаю, что означают его слова. Кажется, в них нет никакого смысла, но и бредом их не назовешь. И они всегда одинаковые. Слово в слово.

Так что сейчас это, по существу, второе интересное событие в моей жизни. Итак, я встречаюсь с Джейком, а еще один человек, другой мужчина, оставляет мне странные голосовые сообщения. У меня нечасто бывают тайны.

Бывает, я лежу в постели и крепко сплю; вдруг просыпаюсь и вижу, что у меня пропущенный вызов, – часто такое случается около трех часов ночи. Обычно Абонент звонит среди ночи. И звонок всегда поступает с моего номера.

Однажды он позвонил, когда мы с Джейком смотрели кино в постели. Когда высветился мой номер, я ничего не сказала, но притворилась, будто жую, и передала телефон Джейку. Он сказал, что звонила какая-то старуха, которая ошиблась номером. Мне показалось, что странный звонок его не заинтересовал. Мы продолжали смотреть кино. В ту ночь мне не спалось.

С тех пор как начались эти звонки, мне снятся страшные сны, по-настоящему страшные, и я уже два раза просыпалась среди ночи в приступе паники; оба раза мне казалось, что в моей квартире кто-то есть. Раньше со мной никогда ничего подобного не случалось. Ужасное чувство. Какое-то время кажется, будто кто-то стоит в комнате, в углу, очень близко, и наблюдает за мной. Ощущение настолько яркое и пугающее, что я не могу пошевелиться.

Сначала я полусонная, но вскоре полностью просыпаюсь и иду в туалет. В моей квартире всегда очень тихо. Я включаю воду, и она льется ужасно громко, ведь кругом так тихо. Сердце у меня бешено колотится. Я вся в поту; однажды мне пришлось переодеть пижаму, потому что она насквозь промокла. Обычно я не потею – во всяком случае, не так. Ощущение не из приятных. Уже слишком поздно рассказывать обо всем этом Джейку. Просто я немного больше на взводе, чем обычно.

Однажды, когда я спала, Абонент звонил двенадцать раз. В ту ночь он не оставил сообщения. Но утром я увидела двенадцать пропущенных вызовов. И все с моего номера. Большинство людей наверняка что-нибудь предприняли бы после такого, но я ничего не делала. Да и что я могла бы сделать? Звонить в полицию бесполезно. Абонент не угрожал мне, не говорил ничего неправильного или вредоносного. Вот что, по-моему, самое странное: он не хочет разговаривать. Точнее, он не хочет общаться. Говорит только сам. Всякий раз, как я пробую ему отвечать, он бросает трубку. Предпочитает оставлять свои таинственные послания.

Джейк не обращает на меня внимания. Он за рулем, поэтому я снова слушаю сообщение:

«Осталось решить только один вопрос. Мне страшно. Кажется, что я схожу с ума. Не могу рассуждать здраво. Все предположения верны. Чувствую, как нарастает ужас. Настало время для ответа. Всего один вопрос. Ответить всего на один вопрос».

Сколько раз я его слушала! Снова и снова.

И вдруг оказалось, что дело зашло слишком далеко. Очередное сообщение было таким же, как и всегда, слово в слово, только в конце появилось кое-что новое. Последнее полученное мною сообщение все изменило. Оно хуже всего. У меня от него мурашки по коже. В ту ночь, когда получила его, я не сомкнула глаз. Мне было страшно, и я чувствовала себя дурой из-за того, что не прекратила это раньше. Я чувствовала себя дурой из-за того, что ничего не сказала Джейку. Последнее не дает мне покоя до сих пор.

«Осталось решить только один вопрос. Мне страшно. Кажется, что я схожу с ума. Не могу рассуждать здраво. Все предположения верны. Чувствую, как нарастает ужас. Настало время для ответа. Всего один вопрос. Ответить всего на один вопрос».

И вдруг…

«То, что я сейчас скажу, тебя огорчит: я знаю, как ты выглядишь. Знаю, какие у тебя ноги, руки и кожа. Знаю, какая у тебя голова, какие волосы и какое сердце. Не грызи ногти!»

Я решила, что непременно сниму трубку в следующий раз, когда он позвонит. Я должна сказать, чтобы он прекратил. Даже если он ничего мне не ответит, я ему скажу… Может быть, этого хватит.

Телефон зазвонил.

– Почему вы мне звоните? Откуда у вас мой номер? Так больше нельзя, – сказала я.

Я злилась и боялась одновременно. Мне уже не казалось, что он позвонил мне случайно, просто наугад набрав случайные цифры. Само собой все не прекратилось бы. Он не собирался отставать; ему что-то было нужно. Чего он хотел от меня? Почему именно от меня?

– То, что с вами происходит, – ваше дело. Я не могу вам помочь! – срывалась я на крик. – Но вы мне звонили, – сказал он.

– Что?!

Я нажала отбой, тяжело дыша, швырнула телефон на пол. Знаю, это была просто нелепая случайность, но я грызу ногти с пятого класса.

– В тот вечер, когда ты позвонил, у нас были гости к ужину. На десерт я приготовил открытый пирог с орехами пекан и соленой карамелью. И тут – звонок… После того, что мы узнали, вечер для всех был испорчен. Я до сих пор помню каждое твое слово.

– Когда я услышал обо всем, дети уже разошлись. Я сразу же позвонил тебе.

– Он был в депрессии или болен? И вообще, была ли у него депрессия?

– Судя по всему, никаких антидепрессантов он не принимал. Зато он хранил тайны. Не сомневаюсь, было и что-то другое.

– Да.

– Если бы мы тогда только знали, насколько все серьезно! Если бы только были какие-то знаки! Знаки есть всегда. Ни с того ни с сего так не поступают…

– Так разумный человек не поступил бы.

– Верно, неплохо подмечено.

– Он не такой, как мы.

– Да, да. Совсем не такой, как мы.

– Если у тебя ничего нет, тебе нечего терять.

– Вот именно. Нечего терять.

По-моему, многое из того, что мы узнаем о других, мы узнаем не из того, что они нам рассказывают, а из своих наблюдений. Говорить-то можно все, что угодно. Как однажды заметил Джейк, всякий раз, как человек говорит: «Рад с вами познакомиться», на самом деле он думает о чем-то другом, выносит то или иное суждение. На самом деле никто при знакомстве не чувствует и не испытывает особой «радости», просто так говорят, а мы слушаем.

Джейк говорил, что у наших отношений собственная валентность. Да, валентность – такое слово он употребил.

Если так и есть, значит, отношения могут меняться с вечера до утра, от часа к часу. Лежать в постели – одно. Когда мы вместе завтракаем, особенно если еще рано, мы почти не разговариваем. Я люблю поговорить, пусть и немножко. Разговоры помогают мне проснуться. Особенно если они веселые. Ничто не будит меня лучше смеха, более того, хохота, лишь бы он был от души, искренним. Смех бодрит меня лучше кофеина.

Джейк предпочитает есть кашу или тост и читать – главным образом, в тишине. Он всегда читает. Последнее время он читает ту книгу Кокто. Наверное, успел перечитать ее раз пять.

Вообще, он читает все, что попадется под руку. Сначала я думала, что за завтраком он молчит, потому что сосредоточен на книге, которую читает. Такое еще можно понять, хотя у меня все по-другому. Я бы не стала читать так, как он. Мне нравится сознавать, что у меня впереди много свободного времени для чтения, чтобы по-настоящему проникнуться книгой. Не люблю есть и читать одновременно.

Но больше всего меня раздражает чтение ради самого процесса. Джейк готов читать что угодно – газету, журнал, надпись на коробке с хлопьями, рекламную листовку, меню из ресторана навынос – все.

– Эй, как по-твоему, тайны в отношениях изначально нечестны, дурны и аморальны? – спрашиваю я.

Мой вопрос застает его врасплох. Он вскидывает на меня взгляд и тут же снова переводит его на дорогу.

– Не знаю. Все зависит от того, о каких тайнах речь. Важные они или нет? Тайна одна или их несколько? Сколько их? И что именно утаивают? Кстати, тебе не кажется, что тайны друг от друга есть у всех, в любых отношениях? Тайны есть даже у тех, кто всю жизнь вместе, даже у супругов, которые отпраздновали золотую свадьбу.

На пятое утро, когда мы завтракали вместе, я оставила попытки затеять разговор. Я не рассказывала анекдоты. Просто сидела и ела хлопья. Той марки, которую любит Джейк. Я оглядывалась по сторонам. Смотрела на него. Наблюдала за ним. Я думала: «Это хорошо. Вот как мы на самом деле, по-настоящему узнаем друг друга».

Он читал журнал. Я заметила у него под нижней губой тонкую белую пленочку или налет; пленочка прилипла к углам рта, в тех местах, где смыкаются верхняя и нижняя губы. Почти каждое утро я видела эту белую пленочку. После того, как он принимал душ, пленка обычно пропадала.

Может, там просто остаток зубной пасты? Или налет появлялся оттого, что он всю ночь дышал ртом? Может, его налет – то же самое, что гной из глаз? Когда читал, он жевал очень медленно, как будто хотел сберечь силы, как будто сосредоточенность на книге замедляла его глотательные способности. Иногда между движениями челюстей и глотательными движениями наблюдался большой разрыв. Проглотив очередную порцию, он немного выжидал, а затем брал из миски еще одну ложку с горкой и рассеянно подносил ее ко рту. Всякий раз, когда он набирал такую полную ложку, я думала, что он прольет молоко на подбородок, хотя ничего такого не случалось. И все это делалось машинально.

Мышцы на лице у него напряжены. Даже сейчас. Даже когда он сидит за рулем и ведет машину.

Как я могу запретить себе представлять, что мы с ним будем вместе завтракать и через двадцать, и через тридцать лет? Будет ли у него каждый день такой же белый налет? Станет ли он хуже? Неужели все, у кого серьезные отношения, думают о такой ерунде? Я наблюдала за тем, как он глотает, как двигается его выступающий кадык, похожий на искривленную персиковую косточку, которую запихнули ему в глотку.

Иногда после еды, обычно после сытной еды, его организм издает звуки, похожие на те, что производит остывающая машина после долгой поездки. Я слышу, как внутри его тела перемещаются жидкости. Чаще всего такое бывает не после завтрака, а после ужина.

Терпеть не могу думать о таких вещах. Они не имеют значения и банальны, но необходимо подумать о них до того, как наши отношения перейдут на новую ступень. Правда, такие мысли меня бесят. Я с ума схожу из-за того, что думаю о таких вещах.

Джейк умен. Вскоре он станет настоящим профессором. Университет заключит с ним бессрочный контракт и все такое. Это приятно. Это делает жизнь хорошей. Он высокий и симпатичный – его неуклюжесть по-своему притягательна. Он привлекательный мизантроп. Именно о таком муже я мечтала, когда была моложе. Джейк мне подходит по всем пунктам. Только я не уверена в том, что хочу этого, когда наблюдаю за тем, как он ест кашу, и слышу, как в нем переливаются жидкости.

– Как по-твоему, у твоих родителей тоже есть тайны? – спрашиваю я.

– Конечно. Даже не сомневаюсь. По-другому и быть не может.

Самое странное – и это беспримесная ирония судьбы, как сказал бы Джейк, – что я не могу поделиться с ним своими сомнениями. Все мои сомнения имеют отношение к нему, а он – единственный человек на свете, с которым мне неприятно об этом говорить. Я ничего ему не скажу, пока не буду уверена, что все кончено. Не могу. То, над чем я думаю, связано с нами обоими, имеет последствия для нас обоих, однако принять решение я могу только в одиночку. Что там говорят о серьезных отношениях? Еще одно в длинной веренице противоречий начального этапа отношений.

– Почему тебя так интересуют тайны?

– Просто так, – отвечаю я. – Я думаю, и все.

Может быть, надо просто наслаждаться поездкой, а не мудрить, не перегружать голову мыслями. Вылезти из собственной головы. Радоваться; пусть все происходит естественным путем.

Не знаю, что это значит, но часто слышу: «Пусть все происходит естественным путем, пусть все идет как идет». Так часто говорят в связи с серьезными отношениями. Разве не это происходит у нас сейчас? Я позволяю себе задумываться, обдумывать такие мысли. Все естественно. Я не собираюсь подавлять сомнения. Разве это не было бы менее естественным?

Я спрашиваю себя, какие у меня причины для того, чтобы все закончить, – и мне не удается придумать ничего существенного. Но как можно не задаваться таким вопросом, если находишься в серьезных отношениях? Что придает им силу, позволяет продолжаться? Делает их достойными? Главным образом, я просто думаю, что мне будет лучше без Джейка, что так будет разумнее, чем продолжать. Правда, я ни в чем не уверена. Да и как я могу быть уверена? Раньше я еще ни разу не порывала с парнем.

В основном мои прошлые романы напоминали пакеты молока с истекшим сроком годности. Отношения доходят до определенной точки и скисают; хотя от них еще не тошнит, этого достаточно, чтобы заметить перемену во вкусе. Может быть, вместо того, чтобы думать о Джейке, мне бы задаться вопросом, способна ли я испытывать страсть. Возможно, во всем виновата я сама.

– Я не против холода, мороза, – говорит Джейк. – Лишь бы небо было ясное. Всегда можно закутаться потеплее. Сильный мороз очень бодрит.

– Лето лучше, – говорю я. – Терпеть не могу холода. Но весна начнется через месяц, не меньше. Похоже, месяц будет тянуться целую вечность.

– Как-то летом я видел Венеру без телескопа. – Типичный ответ Джейка. – Это было однажды ночью, перед рассветом. Теперь Венеру нельзя будет увидеть с Земли больше ста лет. Тогда наблюдался очень редкий парад планет; Венера была видна на фоне Солнца в виде крошечной черной точки… Было по-настоящему круто.

– Если бы тогда мы с тобой уже познакомились, ты рассказал бы мне о параде планет. Я ничего не видела.

– В том-то и дело, – говорит он. – Обычно никто не смотрит на небо. Так странно! Можно наблюдать Венеру, а большинство людей смотрели телевизор. Не обижайся, если и ты тоже этим занималась.

Я знаю, что Венера – вторая планета от Солнца. А кроме этого, мне почти ничего о ней не известно.

– Тебе нравится Венера? – спрашиваю я.

– Конечно.

– Почему? Почему она тебе нравится?

– Один день на Венере – все равно что сто пятьдесят земных дней. Ее атмосфера состоит из азота и углекислого газа, а ядро у нее железное. Кроме того, на Венере много вулканов и отвердевшей лавы – она немного похожа на Исландию. Мне следовало бы знать ее орбитальную скорость, но я не помню, а выдумывать не хочу.

– Вот и хорошо! – говорю я.

– Но больше всего мне нравится то, что, если не считать Солнца и Луны, Венера – самое яркое небесное тело. Большинство людей этого не знают.

Мне нравится, когда он ведет такие разговоры. Мне хочется узнать больше.

– Ты всегда интересовался космосом?

– Не знаю, – отвечает он. – Да, наверное. В космосе у всего свое место. Космос – это сущность, да, но вместе с тем он безграничен. Чем дальше движешься, тем меньше плотность, и можно всегда продолжать двигаться. Не существует четкой границы между началом и концом. Мы никогда до конца не поймем и не узнаем его. Мы не можем.

– Ты так думаешь?

– Большую часть всей материи составляет темная материя, что по-прежнему загадка.

– Темная материя?

– Она невидима. Доказательством ее существования является ее тяжесть – сила гравитации, которая, словно клей, сохраняет целостность Вселенной. Кроме того, доказательством существования темной материи стало ее гравитационное влияние на другие объекты, в том числе на траектории движения звезд и галактик.

– Я рада, что мы не знаем всего.

– Рада?!

– Что мы не знаем ответов на все вопросы, что мы не можем всего объяснить, как космос. Может быть, нам и не положено знать ответы на все вопросы. Вопросы – это хорошо. Они лучше ответов. Если хочешь больше узнать о жизни, о том, как мы функционируем, как движемся вперед, самое важное – именно вопросы. Вот что стимулирует и укрепляет наш интеллект. По-моему, благодаря вопросам мы не так одиноки и способны чувствовать связь с другими людьми. И дело не всегда в знании. Хорошо, что я не все знаю. Незнание человечно. Так и должно быть – как космос. Он неразрешим, и он темен, – говорю я, – но не всецело.

В ответ он смеется, и я чувствую себя дурой из-за того, что я сказала.

– Прости, – говорит он, – я смеюсь не над тобой, это просто забавно, раньше я ни разу не слышал, чтобы кто-то так формулировал.

– Но ведь так и есть, да?

– Да. Темен, но не всецело. Все так. И по-моему, это замечательная мысль.

– Я слышал, некоторые помещения, так сказать, подверглись актам вандализма.

– Да, на полу краска, красная краска, и еще протечки. Ты знал, что он накинул цепочку на дверь?

– Почему он сделал это здесь?

– Может быть, для того, чтобы что-то доказать со своей извращенной, эгоистичной точки зрения. Не знаю.

– Он ведь не был похож на вандала?

– Нет, но вот что странно: раньше он рисовал граффити на стенах. Все знали, что рисует он. Его заставали за этим занятием. Он все отрицал, но всякий раз добровольно вызывался стирать надписи.

– Очень странно.

– Самое странное даже не это.

– А что?

– Самое странное, что он всякий раз писал одно и то же. Граффити. Всего одно предложение.

– Какое?

– «Осталось решить только один вопрос».

– «Осталось решить только один вопрос»?

– Да. Именно это он и писал.

– Какой вопрос?

– Понятия не имею.

– Нам ведь еще ехать и ехать, да?

– Да, еще прилично.

– Как насчет рассказа?

– Рассказа?

– Ну да, чтобы скоротать время, – говорю я. – Я расскажу тебе историю. Историю из жизни. Ты ее никогда еще не слышал. Тебе должно понравиться… Да, по-моему, моя история тебе понравится. – Я немного прикручиваю звук в автомагнитоле.

– Конечно, – говорит он.

– История о том, когда я была моложе… была подростком.

Я смотрю на него. За столом он часто горбится; видно, что ему не по себе. Кажется, что он слишком велик и для водительского кресла, но осанка у него нормальная. Фигура Джейка нравится мне больше благодаря его уму. Ум и осанка как-то связаны между собой. Во всяком случае, для меня.

– Я готов, – говорит он. – Рассказывай!

Я театрально откашливаюсь.

– Итак… Я укрывала голову газетой. Серьезно. Что? Почему ты улыбаешься? Лило как из ведра. Газету я взяла с пустого сиденья в автобусе. Мне дали очень простые указания: подходишь к дому в десять тридцать, и тебя встретят на дорожке. В звонок звонить не нужно. Ты меня слушаешь, да?

Он кивает, по-прежнему глядя вперед, на дорогу.

– Когда я добралась до нужного места, мне пришлось какое-то время ждать – несколько минут, а не секунд. Когда дверь наконец открылась, из-за нее высунулся мужчина, которого я никогда в жизни не видела. Он посмотрел на небо, а потом сказал, что он, мол, надеется, что я не слишком долго жду. Он протянул мне руку ладонью вверх. Вид у него был измученный, как будто он несколько дней не спал. Большие темные мешки под глазами. Щетина на щеках и подбородке. Голова растрепана, как будто он только что встал с постели. Я старалась не смотреть на него. Дверь он только приоткрыл – совсем чуть-чуть… Он сказал: «Меня зовут Дуг. Дайте мне минуту, вот ключи», и он бросил ключи, которые попали мне в живот; я схватила их обеими руками. Потом дверь захлопнулась.

Я не двигалась… по крайней мере, вначале. Я просто оцепенела. Что за тип? Я в самом деле ничего о нем не знала. Мы с ним предварительно поговорили по телефону, и все. Я посмотрела на металлическое кольцо с ключами у меня в руках; на брелоке была большая буква «Д».

Я умолкаю и смотрю на Джейка.

– Тебе скучно, – говорю я. – Понимаю, я рассказываю слишком подробно, просто я все помню и хочу, чтобы ты все представил так же ярко, как и я. Тебе странно, что я запомнила столько мелочей? Тебе скучно, потому что я тебе все это рассказываю?

– Ты продолжай. В основном воспоминания – вымысел, к тому же они часто сильно отредактированы. Так что продолжай, и все.

– Не уверена, что согласна с тобой насчет воспоминаний. Но я понимаю, что ты имеешь в виду, – говорю я.

– Продолжай, – подбадривает он. – Я тебя внимательно слушаю.

– Прошло еще восемь минут – я не меньше двух раз сверялась по часам, – прежде чем Дуг снова вышел из дома. Он с тяжелым вздохом опустился на пассажирское сиденье. Он переоделся в потертые джинсы с дырами на коленях и клетчатую рубашку. Сиденья в машине казались пятнистыми из-за кошачьей шерсти. Повсюду были рыжие кошачьи шерстинки.

– Казались пятнистыми?

– Да, пятнистыми в энной степени. Кроме того, Дуг надел черную бейсболку, сдвинутую на затылок, а впереди белыми наклонными буквами было вышито слово «ядро». Мне показалось, что он больше привык сидеть, чем стоять или ходить… Так как он ничего не говорил, я начала проделывать все то, что делала с отцом. Сдвинула сиденье вперед, трижды поправила зеркало заднего вида, отпустила ручник. Потом положила руки на руль в положении «без десяти два» и выпрямилась…

«Никогда не любил дождь», – произнес Дуг. Вот первое, что он сказал после того, как сел в машину. Не дал никаких указаний, не спросил, давно ли я учусь водить. «Куда поедем?» – спросила я. «Дождь, – ответил Дуг, – он все портит. По-моему, нам придется его переждать». Без слов, только жестами Дуг велел мне заехать на первую парковку слева от нас, у кофейни.

Он спросил, не хочу ли я чего-нибудь – кофе или чаю, – и я ответила: «Нет, спасибо». Какое-то время мы молча сидели в машине и слушали, как капли дождя барабанят по крыше. Мотор по-прежнему работал, чтобы окошки не запотели, а «дворники» очищали стекло на медленной скорости. «Итак, сколько тебе лет?» – спросил он. Наверное, подумал, что мне семнадцать или восемнадцать. Я ответила, что мне шестнадцать. «Изрядный возраст», – сказал он. Ногти у него напоминали миниатюрные доски для серфинга: длинные, узкие, грязные миниатюрные серфы. А руки скорее подошли бы художнику или писателю, а не инструктору по вождению.

– Если тебе нужно сделать паузу, чтобы проглотить слюну, поморгать или подышать, не стесняйся, – замечает Джейк. – Ты похожа на Мерил Стрип – так же вживаешься в роль.

– Подышу, когда дорасскажу, – отвечаю я. – Он еще раз сказал, что шестнадцать – возраст изрядный и что возраст – странный, неточный посредник зрелости. Потом открыл бардачок и достал оттуда небольшую книжку. «Я хочу тебе кое-что прочесть, – сказал он, – если ты не против, ведь мы сейчас все равно ждем». Потом спросил, известно ли мне что-нибудь о Юнге. Я ответила: «Вообще-то нет», что было не совсем правдой.

– Твой инструктор по вождению оказался юнгианцем?

– Подожди. Он не сразу нашел нужное место в книге. Откашлялся и прочел: «Смысл моего существования – это тот вопрос, который задает мне жизнь. Или, наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращенный к миру, не ответив на него, я останусь с чужими ответами, и это уже буду не я».

– Ты все запомнила?

– Да.

– Как?

– Он подарил мне ту книгу. Я ее сохранила. Она у меня до сих пор где-то лежит. В тот день у него было настроение все раздаривать. Сказал, что опыт полезен не только в вождении, но и вообще во всем. «Опыт важнее возраста, – сказал он. – Нам придется найти способы научиться что-то переживать, потому что именно так мы учимся, именно так мы познаем».

– Какой странный урок!

– Я спросила, почему ему захотелось стать инструктором по вождению. Он ответил, что не поставил бы такую работу на первое место, но вынужден заниматься ею по практическим причинам. Сказал, что постепенно полюбил сидеть в машине и разговаривать с учениками. Он сказал, что любит загадки. Сказал, что любит учить и вести в метафорическом смысле другого человека и водить и прокладывать маршрут с другим человеком как метафорой. Дуг напомнил мне Чеширского кота из «Алисы в Стране чудес», только он был застенчивый вариант кота.

– Забавно, – говорит Джейк.

– Что?

– Я тоже одно время увлекался Юнгом. Чтобы по-настоящему познать себя, мы должны усомниться в себе. Мне всегда нравилась эта мысль. Извини… Продолжай!

– Хорошо. Пока мы ждали, он достал из кармана две карамельки необычного вида. «Держи вот эту. – Он показал на одну из них. – Сохрани ее для еще одного дождливого дня». Вторую карамельку он взял себе и с хрустом развернул блестящую обертку. Потом щелкнул пальцами и разломил карамельку на две части. Мне протянул ту, что побольше.

– И ты ее съела? – недоумевает Джейк. – Разве ты не удивилась, когда почти незнакомый человек угостил тебя карамелькой? И тебе не было противно, что он ее трогал?

– Я как раз об этом собираюсь рассказать. Да, я немного удивилась. Да, мне стало противно. Но я ее съела.

– Продолжай.

– По вкусу она была ни на что не похожа. Я перекатывала ее во рту языком, стараясь понять, сладкая она или нет. Трудно было даже сказать, вкусная ли она. По словам Дуга, карамельки ему дала одна ученица. Вроде бы она путешествовала по Азии, и там такие конфетки очень популярны. По его словам, его ученице конфетки нравились, хотя он от них не в восторге. Сам он грыз свою половинку, хрустел ею… И вдруг прорезался вкус. Неожиданно пикантный, островатый. Совсем неплохо. Мне даже понравилось. Он сказал: «Ты все еще не знаешь самого интересного… На всех обертках этих конфет напечатано по нескольку строчек на английском. Это пословный перевод, так что смысла в них немного». Он снова достал из кармана обертку и развернул передо мной… Я прочла вслух то, что было напечатано на внутренней стороне. Даже сейчас я помню каждое слово: «Ты новый человек. Как вкусно невозможно забыть, особенный вкус. Верни обратный вкус». – Я перечитала надпись несколько раз – сначала про себя, потом еще раз вслух. Дуг признался, что время от времени разворачивает карамельки – не для того, чтобы есть их, а потому, что ему нравится читать надписи, размышлять над ними, стараться их понять. Он сказал: «В жизни есть определенные вещи – их немного, – которые на самом деле, реально исцеляют в дождливые дни. Они помогают справиться с одиночеством. Головоломки – они такие. Каждый из нас должен разгадать свою». Никогда не забуду его слова.

– Такое не забудешь. Я бы тоже не забыл.

– К тому времени мы просидели на парковке больше двадцати минут, а водить еще и не начинали. Дуг сказал, что ученица, которая подарила ему карамельки, – уникальная личность. За рулем она была безнадежна – ужасный водитель. Как бы он ей ни помогал, сколько бы раз ни повторял, куда ехать, она не справлялась. По его словам, он сразу, с первого же занятия, понял, что она ни за что не сдаст экзамен на права, что она – худший водитель на свете. Давать ей уроки бессмысленно и даже опасно для жизни… Правда, он признался: несмотря ни на что, он с нетерпением ждал уроков с той ученицей. Они с ней часто вели долгие, долгие беседы, оживленные дискуссии. Он рассказывал о том, что читает, и она тоже. Они обменивались опытом. По его словам, она иногда говорила такое, что у него крышу сносило.

– Например? – спрашивает Джейк.

Я сразу понимаю: хотя он сосредоточен на дороге, очень внимательно слушает меня. Он погрузился в мой рассказ больше, чем я от него ожидала.

Звонит мой телефон. Я достаю его из сумки, стоящей на полу у моих ног.

– Кто это? – спрашивает Джейк.

Я вижу на экране собственный номер.

– Всего лишь подруга. Отвечать не обязательно.

– Ну и ладно. Продолжай!

Зачем он снова звонит? Чего хочет?

– Ладно. – Я запихиваю телефон в сумку и возвращаюсь к рассказу. – Ну вот… Однажды, внезапно, эта ученица сказала инструктору по вождению, что она «целуется лучше всех на свете». Сказала с таким видом, будто считала, что он и так это знает. Она была очень в себе уверена; по его словам, говорила убедительно.

Джейк меняет положение рук на руле, выпрямляет спину. Я слышу, как пикает мой телефон, значит, на мою голосовую почту поступило сообщение.

– Он сказал, что знает: говорить о таком довольно странно. Кажется, он даже извинился и признался, что больше ни с кем такими подробностями не делился. Ученица клялась, что талант дает ей больше власти, чем деньги, ум или еще что-нибудь. То, что она целуется лучше всех на свете, делало ее, по собственным словам, центром Вселенной… Он смотрел на меня, ожидая, что я отвечу или что-нибудь скажу. Я не знала, что сказать. Поэтому произнесла первое, что пришло в голову: для поцелуя нужны двое. Невозможно быть в единственном числе и целоваться лучше всех на свете. Поцелуй – действие, в котором участвуют двое. «Так что, – сказала я, – можно назвать кого-то лучшим, только если второй тоже лучший, а так не бывает… Это не то же самое, что играть на гитаре, например; на гитаре можно играть и в одиночку и знать, что у тебя хорошо получается. Целоваться в одиночку нельзя. Нужно, чтобы лучшими были двое»… Наверное, мой ответ его смутил. Во всяком случае, он расстроился. Ему не понравилась мысль, что в одиночку невозможно целоваться лучше всех на свете, что одному приходится полагаться на способности своего партнера. А потом он сказал: «Тут надо слишком много преодолевать». По его словам, это значит, что нам всегда кто-то нужен. А что, если другого рядом нет? Что, если мы вообще одни? Я не знала, что ответить. Потом он вдруг посуровел, как будто мы с ним спорили. И сказал: «Глупо пережидать дождь». Он велел мне выезжать с парковки направо. Это было так странно. Он показывал, куда ехать, кивками головы. И в основном молчал.

– Любопытно, – замечает Джейк.

– Я почти закончила.

– Продолжай.

– До конца занятия Дуг ерзал на сиденье; мне показалось, что вопросы, связанные с вождением, его не занимают. Он дал мне несколько простейших советов по технике вождения, но в основном смотрел в лобовое стекло. Таким было мое первое и последнее занятие по вождению…

Так как дождь еще шел, он обещал высадить меня возле моего дома, чтобы мне не пришлось ждать автобус. Больше мы почти не разговаривали. Когда доехали до моего дома, я затормозила и сказала, что дальше буду заниматься с отцом. Он ответил, что это хорошая мысль. Я вылезла из машины и побежала в дом… Примерно через минуту, не дольше, я выбежала на улицу. Дуг так и сидел в машине. Только пересел на водительское сиденье и держал руль обеими руками. Кресло было еще сдвинуто для меня, как и зеркало. Сначала он отодвинул сиденье назад, потом опустил стекла. В то время электроприводы стекол были редкостью… Не дожидаясь, пока стекло опустится до конца, я просунула голову в машину и мягко положила руку ему на левое плечо. Волосы у меня намокли. Я должна была кое-что сделать, кое-что доказать. Я велела ему на секунду закрыть глаза. Мое лицо было совсем рядом с его лицом. Он закрыл глаза и чуть подался ко мне. И тогда…

– Что? Не верю, что ты это сделала! – говорит Джейк. – Что на тебя нашло?

Более оживленным я его никогда не видела. Он ошеломлен и, похоже, злится.

– Сама не знаю. Просто показалось, что я должна это сделать.

– Так не похоже на тебя! Ты его после того раза еще видела?

– Нет, не видела. В том-то и дело.

– Угу, – кивает Джейк. – Значит, для того, чтобы целоваться лучше всех на свете, нужен второй? Любопытно. Такого рода убеждения остаются в глубине души, о них все время думаешь, и постепенно они завладевают тобой. – Джейк обгоняет еле плетущийся пикап. Пикап черный, старый. Мы уже давно ехали за ним, почти все время, что я рассказываю. Помимо нас, на дороге довольно мало машин.

– Что ты имел в виду, когда говорил, будто в основном воспоминания – вымысел? – спрашиваю я.

– Воспоминание – вещь в себе всякий раз, как ты воскрешаешь его в памяти. Оно не абсолютно. Истории, основанные на действительных событиях, часто имеют больше общего с вымыслом, чем с фактами. И вымысел, и воспоминания можно вызвать в памяти и пересказать. И то и другое – форма историй. С помощью историй мы учимся. Истории – то, как мы понимаем друг друга. Но нечто подлинное случается лишь однажды. – В такие минуты, как сейчас, Джейк больше всего мне нравится. Когда он изрекает фразы вроде: «Нечто подлинное случается лишь однажды». – Довольно странно, если задуматься. Вот мы идем смотреть кино и понимаем, что там все происходит не на самом деле. Мы понимаем, что актеры играют роли, произносят написанные реплики. И все же кино воздействует на нас.

– По-твоему, не важно, на самом деле произошло то, о чем я только что рассказала, или моя история – вымысел?

– Все истории – вымысел. Даже подлинные.

Еще одна типичная для Джейка сентенция.

– Мне придется подумать о том, что ты сказал.

– Помнишь песню «Незабываемая»?

– Да, – говорю я.

– А на самом деле бывает что-нибудь незабываемое?

– Не знаю. Я не уверена. Хотя песня мне нравится.

– Нет, не бывает. Незабываемого вообще нет.

– Что?

– В том-то и дело. Часть всего всегда можно забыть. Не важно, насколько это хорошо или примечательно. Так буквально должно быть.

– «Вот в чем вопрос»?

– Не надо, – говорит Джейк.

Я не знаю, что ему ответить. Понятия не имею, как реагировать. Довольно долго он молчит. Играет с волосами, наматывает прядь на затылке на указательный палец – он часто так делает, и мне это нравится. А потом, спустя какое-то время, смотрит на меня.

– Что бы ты сказала, если бы я назвал себя самым умным человеком на свете?

– Что, прости?

– Я серьезно. Кстати, тут прямая связь с твоей историей. Ты ответь.

Мы в пути уже минут пятьдесят, а может, и дольше. За окнами темнеет. В салоне тоже темно, если не считать подсветки приборной панели и радио.

– Что тут скажешь?

– Вот именно. Ты посмеешься надо мной? Назовешь меня лжецом? Рассердишься? Или просто усомнишься в разумности столь дерзкого высказывания?

– Наверное, я скажу: «Что, прости?»

В ответ Джейк смеется. Не хохочет в голос, а просто усмехается, но искренне, на вдохе, очень по-своему.

– Серьезно. Я так считаю. Ты ведь хорошо меня слышала. И как ты ответишь?

– Насчет чего? Что ты самый умный парень на земле?

– Не так. Самый умный человек. Кстати, вовсе не утверждаю, что я такой; просто спрашивал, что бы ты ответила, если бы я так сказал. Не торопись.

– Джейк, да ладно тебе!

– Я серьезно.

– Наверное, я бы сказала, что ты несешь полнейшую ахинею.

– Правда?

– Ага. Самый умный человек на земле? Это нелепо по многим причинам.

– Например?

Я поднимаю голову, которая лежала на руках, и оглядываюсь, как будто нас слушает огромный зал. Мимо окон проносятся размытые пятна деревьев.

– Хорошо, позволь задать тебе вопрос. По-твоему, ты самый умный из всех живущих на земле?

– Это не ответ. Это вопрос.

– А мне позволительно ответить в форме вопроса. – Я знаю, что мой ответ тянет на плохую шутку из викторины «Своя игра», но Джейк не понимает. Конечно, он не понимает.

– Почему я не могу быть самым умным человеком на свете? Ответ «это просто безумие» мы не рассматриваем.

– Даже не знаю, с чего начать…

– В том-то и дело. Ты предполагаешь, что такое умозаключение слишком неестественно, чтобы ему можно было поверить. Ты не можешь допустить, чтобы твой знакомый, обычный парень, который сидит рядом с тобой в машине, был самым умным. А почему?

– Потому что… что ты, собственно, имеешь в виду, называя себя «самым умным»? Ты начитаннее меня? Возможно. А если, например, тебя попросят поставить забор? Или… знаешь ли ты, когда лучше спросить человека, как дела, проявить сочувствие или уметь сосуществовать с другими, общаться с другими людьми? Способность сопереживать – важное свойство интеллекта.

– Конечно, важное, – говорит он. – И все это входит в мой вопрос.

– Отлично. И все-таки… не знаю. То есть… существует ли вообще самый умный человек на свете?

– Наверное, да. Какой алгоритм ни создавай или что бы там, по-твоему, ни составляло ум, кто-то соответствует всем критериям лучше остальных. Кому-то необходимо быть самым умным на свете. А какая это тяжелая ноша! В самом деле, очень тяжелая.

– Какое это имеет значение? Зачем кому-то нужно быть самым умным?

Он склоняется ко мне:

– Самое симпатичное на свете – сочетание уверенности и застенчивости. Если они смешаны в нужных пропорциях. Если слишком много одного или другого, все пропало. Кстати, ты была права.

– Права? Насчет чего?

– Насчет того, кто лучше всех целуется, – говорит он. – Хорошо, что лучше всех целоваться невозможно в одиночку. Совсем не то, что быть самым умным. – Он отшатывается от меня, снова сжимает руль обеими руками.

Я смотрю в окошко.

– И всякий раз, как захочешь устроить соревнование по заборостроению, дай мне знать, – продолжает он.

Он перебил меня, и я не закончила рассказ. Я так и не поцеловала Дуга после нашего занятия. А Джейк решил, что поцеловала. Он решил, что я поцеловала Дуга. Но для поцелуя нужны двое, которые хотят целоваться, иначе будет что-то совсем другое.

Вот как все было на самом деле. К машине-то я действительно вернулась. Просунула голову в окошко и разжала руку. У меня на ладони лежала крошечная мятая обертка от карамельки – той, что дал мне Дуг. Я развернула ее и прочла: «Мое сердце, одно мое сердце с набегающими волнами песни, жаждет прикоснуться к зеленому миру солнечного дня. Привет!»

Та обертка до сих пор у меня где-то валяется. Я сохранила ее. Сама не знаю почему. Прочитав Дугу вслух слова, я развернулась и убежала в дом. Больше я его не видела.

– У него были ключи. По графику он не должен был здесь находиться, но у него были ключи. Он мог делать все, что хотел.

– Разве в каникулы не должны были заново покрывать полы лаком?

– Да, но работу проделали в самом начале каникул. Так что к тому времени лак уже наверняка высох. Запах лака бывает довольно резким.

– Он токсичный?

– Опять-таки я не уверен. Может быть, да, если долго им дышать.

– Нам покажут результаты вскрытия?

– Я узнаю.

– Как он выглядел? Наверное, приятного мало?

– Можешь себе представить.

– Да, могу.

– Сейчас лучше не вдаваться в подробности.

– Я слышал, рядом с телом нашли дыхательный аппарат – противогаз?

– Да, но старый. Непонятно, функционировал он или нет.

– Мы еще столько всего не знаем о том, что там на самом деле произошло.

– А единственного, кто мог нам рассказать, уже нет.

Джейк заговорил о старении. Я не ожидала такого поворота. На эту тему мы раньше никогда не говорили.

– В нашей культуре старение – одно из понятий, которые понимают неправильно.

– Значит, по-твоему, стареть хорошо?

– Да. Так и есть. Во-первых, старение неизбежно. Оно только кажется негативным процессом из-за нашей всепоглощающей одержимостью юностью.

– Да, знаю. Они все позитивные. А как же твое мальчишеское обаяние? С возрастом все уходит. Ты готов растолстеть и облысеть?

– То, что мы с возрастом теряем в физическом смысле, возмещается тем, что мы приобретаем. Справедливый обмен!

– Да-да, я с тобой, – говорю я. – На самом деле я хочу стать старше. Серьезно, старость меня радует.

– Все время надеюсь, что у меня появятся несколько седых волос. Морщины. Хочу морщинки в уголках рта и глаз. Но, наверное, больше всего остального я хочу быть собой, – говорит он. – Я хочу быть. Быть мной.

– В каком смысле?

– Я хочу понять себя и понять, каким меня видят другие. Хочу, чтобы мне было уютно с самим собой. И не столь существенно, как добиться такого результата, верно? Его можно переносить из одного года в другой. Вот что существенно.

– По-моему, именно поэтому многие так скоропалительно женятся и остаются вместе, хотя им и паршиво, независимо от возраста. Им неуютно наедине с собой.

Я не могу сказать этого Джейку и не говорю, но, возможно, одиночество вообще лучше. Зачем изменять привычный распорядок, который каждый из нас разработал для себя? Понимаю, в создании семьи много хорошего, но лучше ли жить вдвоем, чем в одиночку? Когда я одна, я часто размышляю, способен ли кто-то другой обогатить мою жизнь, осчастливить меня. Но так ли это?

– Ты не против, если я немного приглушу звук? – спрашиваю я и, не дождавшись ответа, нажимаю кнопку уменьшения громкости. Я уже много раз за поездку выключала музыку; Джейк все время снова ее включает. По-моему, он глуховат. Глухота проявляется не всегда, как и его тики. Иногда они очень заметны, а иногда почти совсем пропадают.

Однажды ночью у меня болела голова. Мы разговаривали по телефону; Джейк собирался приехать ко мне с ночевкой. Я попросила его захватить пару таблеток обезболивающего, эдвила. Я не была уверена, что он запомнит, хотя я и повторила просьбу. Сильные головные боли начались у меня недавно. Я решила, что он забудет. Джейк постоянно все забывает. Наверное, он может служить иллюстрацией типичного рассеянного профессора.

Когда он приехал ко мне, я ни слова не сказала о таблетках. Не хотела, чтобы он переживал из-за того, что забыл их. И он ничего не говорил. По крайней мере, вначале. Мы говорили о чем-то другом – уже не помню о чем, – и он вдруг воскликнул:

– Твои таблетки!

Он сунул руку в карман. Ему пришлось вытянуть ноги, чтобы рука достала до дна. Я молча наблюдала за ним.

– Вот, держи, – сказал Джейк.

Он достал из кармана не просто две таблетки, а протянул мне шарик из бумажного носового платка, аккуратно свернутый и запечатанный клейкой лентой. Его упаковка больше всего напоминала большую конфету «Херши». Внутри лежали мои таблетки. Три штуки. Одна лишняя, на всякий случай. Вдруг понадобится…

– Спасибо, – сказала я.

Пошла в ванную налить воды. Я ничего не сказала Джейку, но для меня было важно, что он упаковал таблетки. То, что он их обернул. Для себя он бы не стал так делать. Его поступок слегка ошарашил меня, заставил многое переосмыслить. В тот вечер я собиралась порвать с ним – может быть. Да, наверное, я бы порвала с ним. Я ничего не планировала заранее. Так могло случиться. Но он завернул мои таблетки в «Клинекс»…

Имеют ли решающее значение такие вот малые дела? Достаточно ли их? Такие поступки повышают нам настроение и позволяют лучше думать о других. Мелочи объединяют. Кажется, что они – все, что надо. От них зависит многое. Они чем-то похожи на религию и Бога. Мы верим в определенные построения, которые помогают нам понять жизнь. Не только понять жизнь, но и создать определенный уровень комфорта. Мысль о том, что нам будет гораздо лучше, если мы всю жизнь проведем с одним определенным человеком, не свойственна нам по природе, хотя мы и хотим, чтобы было так.

Лишение одиночества, независимости – гораздо более серьезная жертва, чем считают многие. Гораздо труднее делить с кем-то естественную среду обитания, жизнь, чем жить в одиночку. Более того, жизнь в паре многим представляется с трудом. Можно ли найти такого человека, с которым захочется провести всю жизнь? Стареть вместе и вместе меняться… Встречать каждый день, приспосабливаться к его настроениям и потребностям…

Странно, что Джейк заговорил об уме, спросил, что я скажу, если он объявит себя самым умным человеком на свете. Джейк как будто знал, что я все время думаю о том же самом. Я все время думаю о таких вещах. Всегда ли ум – это хорошо? Вот интересно. Что, если ум растрачивается впустую? Что, если ум влечет за собой не удовлетворение, а одиночество? Что, если ум влечет за собой не плодотворность и ясность, а боль, уединение и сожаление? Ум Джейка… Я часто размышляю о нем. И не только сейчас. Я уже давно об этом думаю.

Вначале его ум привлекал меня, но хорошо ли это для меня в серьезных отношениях? Легче или тяжелее было бы жить вместе не с таким умным человеком? Я имею в виду долгий срок, а не несколько месяцев или лет. Логика и ум никак не связаны с великодушием и способностью сопереживать. Или связаны? Во всяком случае, о его уме речь не идет. Он буквальный, прямолинейный мыслитель-интеллектуал. Способны ли его качества сделать привлекательными совместные тридцать, сорок или пятьдесят лет?

Я поворачиваюсь к нему:

– Я знаю, что ты не любишь говорить о своей работе, но я еще ни разу не видела твоей лаборатории. Какая она?

– Что ты имеешь в виду?

– Мне трудно представить себе место, где ты работаешь.

– Представь себе лабораторию. Примерно такая она и есть.

– Там пахнет химикатами? Там много народу?

– Не знаю. Наверное, да… обычно да.

– Сотрудники тебе не мешают? Не отвлекают, позволяют сосредоточиться?

– Обычно не мешают. Время от времени все равно приходится отвлекаться, когда, например, кто-нибудь разговаривает по телефону или смеется. Однажды пришлось даже шикнуть на коллегу. Это совсем не забавно.

– Я знаю, какой ты бываешь, когда сосредоточен.

– Когда я о чем-то думаю, мне не хочется слышать даже тиканье часов.

В машине пахнет пылью или просто плохо работает вентилятор. В общем, почему-то у меня как будто пересыхают глаза. Я поворачиваю вентилятор, направляю струю на пол.

– Устрой мне виртуальную экскурсию.

– По лаборатории?

– Да.

– Сейчас?

– Можно же говорить и одновременно вести машину. Что бы ты мне показал, если бы я пришла к тебе на работу?

Какое-то время он молчит. Смотрит прямо перед собой, в лобовое стекло.

– Во-первых, я показал бы тебе кабинет кристаллографии белков. – Говоря, он не смотрит на меня.

– Ну да, – киваю я. – Отлично…

Мне известно, что он работает с кристаллами льда и белками. Но больше ничего. Я знаю, что он учится в аспирантуре и пишет диссертацию.

– Я показал бы тебе двух роботов, которых мы используем для кристаллизации. Они работают с субмикронными размерами труднополучаемых рекомбинантных белков.

– Вот видишь, – говорю я, – мне приятно тебя слушать.

Мне в самом деле приятно.

– Возможно, тебя заинтересует кабинет с микроскопом, в котором находится основа для нашей TIRF-микроскопии или трехцветной флуоресцентной микроскопии полного внутреннего отражения, а также конфокальный микроскоп, который позволяет с точностью до нанометра отследить помеченные молекулы – как в искусственных, так и в естественных условиях.

– Продолжай.

– Я показал бы тебе инкубаторы, в которых поддерживается постоянная температура, – там мы выращиваем культуры дрожжей и кишечной палочки в больших количествах, больше двадцати литров. Эти культуры были созданы с применением генной инженерии, чтобы сверхэкспрессировать нужный нам белок…

Пока он говорит, я разглядываю его лицо, шею, руки. Ничего не могу с собой поделать.

– Я показал бы тебе два прибора – хроматограф низкого давления АКТА, который позволяет очищать любой белок быстро и точно, применяя любую комбинацию очистки, ионного обмена, – и гельпроникающую хроматографию.

Хочу поцеловать его, хотя он и за рулем.

– Я показал бы тебе «комнату тканевых культур», где мы выращиваем и содержим различные колонии клеток млекопитающих либо для трансфекции специфических генов, либо для выращивания клеточного лизата… – Он умолкает.

– Продолжай, – говорю я. – А потом?

– А потом мне бы показалось, что ты заскучала и хочешь уйти.

Вот сейчас я могла бы ему кое-что сказать. В машине мы одни. Лучшего времени не придумаешь. Я могла бы сказать, что все время думаю о наших отношениях в контексте только себя и того, что они означают лично для меня. Еще можно спросить, имеет ли это какое-то значение, потому что отношения невозможно рассматривать разрезанными пополам. Или я могла бы с полной откровенностью заявить: «Я думаю, как все закончить». Но я ничего не говорю. Ничего из того, о чем думаю.

Может быть, встреча с его родителями, возможность понять, откуда он родом, где он рос, поможет мне решить, как поступить.

– Спасибо, – говорю я, – за экскурсию. – Я наблюдаю за тем, как он ведет машину. Смотрю на его спутанные, слегка вьющиеся волосы. На его до тошноты идеальную осанку. И вспоминаю три крошечные таблетки. Такие поступки все меняют. Так мило с его стороны было завернуть их для меня.

Мы были знакомы всего недели две, когда Джейк уехал из города на две ночи. После знакомства мы с Джейком виделись или разговаривали почти каждый день. Он мне звонил. Я писала эсэмэски. Потом я узнала, что сам он терпеть не может писать текстовые сообщения. Пошлет одну эсэмэску, в лучшем случае две. Если разговор углублялся, он звонил. Он любит говорить и слушать. Он высоко ценит дискурс.

Странно было снова оказаться совсем одной те два дня, пока его не было. Конечно, я привыкла к одиночеству, но оно было раньше, а после знакомства с ним казалось недостаточным. Я скучала по нему. Скучала по совместному существованию. Знаю, это банально, но мне казалось, будто уехала какая-то часть меня.

Постепенно узнавая кого-то, мы как будто складываем из кусочков нескончаемый пазл. Сначала соединяем самые мелкие кусочки и в процессе лучше узнаем друг друга. Подробности, которые я знаю о Джейке, – что он любит хорошо прожаренное мясо, что не любит ходить в общественные туалеты, что терпеть не может, когда люди после еды ковыряются ногтем в зубах, – самые обыкновенные и несущественные по сравнению с огромными истинами, которые раскрываются лишь с течением времени. Проведя столько времени в одиночестве, я начала думать, будто хорошо знаю Джейка – по-настоящему хорошо. Если постоянно с кем-то встречаешься, пусть даже всего две недели, как встречались мы с Джейком, отношения кажутся… прочными. Они и были прочными. Я думала о нем все время в ту первую пару недель, даже когда мы не были вместе. Мы часто вели долгие разговоры, сидя на полу, лежа на диване или в постели. Бывало, мы говорили часами. Один из нас заговаривал на ту или иную тему, другой подхватывал. Мы задавали друг другу вопросы. Мы обсуждали что-то, дискутировали. И не обязательно все время соглашались друг с другом. Однажды мы всю ночь не спали, а разговаривали. Джейк отличался от всех моих знакомых. Наша связь была уникальной. Она уникальная, единственная в своем роде. Я до сих пор так думаю.

– Стараемся восстановить критическое равновесие, – говорит Джейк. – Вот о чем мы последнее время думаем на работе. Критическое равновесие необходимо для всего. Позавчера я думал об этом в постели. Все так… хрупко. Взять, к примеру, метаболический алкалоз – незначительное увеличение кислотно-щелочного баланса крови, нарушение кислотно-щелочного равновесия организма. Все просто… и вместе с тем крайне тонко. Вот лишь один пример, однако он имеет решающее значение. И подобных вещей много. Все невозможно хрупко.

– Да, многое хрупко, – говорю я. Как все, о чем я думаю.

– Иногда через меня как будто пропускают ток. Во мне появляется энергия. И в тебе. Такое полезно сознавать. Ты что-нибудь понимаешь? Извини, похоже, я заболтался.

Я сбрасываю туфли и задираю ноги на приборную панель. Поудобнее разваливаюсь в кресле. Кажется, я вот-вот задремлю. Шуршание шин, движение… В поездках мне всегда хочется спать.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь «ток»? – спрашиваю я, закрывая глаза.

– Просто мне так кажется, когда мы с тобой, – отвечает он. – Своеобразная скорость потока.

– У тебя когда-нибудь бывает депрессия или что-то в этом роде? – спрашиваю я.

Мы только что повернули, что кажется мне важным. Довольно долго мы ехали по шоссе, а потом повернули налево – не у светофора, а у знака остановки. Светофоров здесь вообще нет.

– Извини, если мой вопрос звучит неожиданно. Я просто размышляю.

– О чем?

В течение многих лет моя жизнь была плоской. Понятия не имею, как ее лучше описать. Раньше я никогда в таком не признавалась. У меня нет депрессии – во всяком случае, мне так кажется. И говорю сейчас о другом. Раньше моя жизнь была плоской в том смысле, что мне было все равно. Многое казалось случайным, ненужным, произвольным. Моей жизни не хватало объема. Видимо, чего-то недоставало.

– Иногда мне грустно без всякой очевидной причины, – говорю я. – С тобой так бывает?

– По-моему, нет, – говорит он. – Хотя в детстве я часто тревожился.

– Тревожился?

– Да, из-за разных мелочей. Бывало, меня пугали какие-то люди, незнакомцы. Я плохо спал. У меня болел живот.

– Сколько тебе тогда было лет?

– Мало. Восемь или девять. Когда становилось плохо, мама давала мне, как она говорила, «детский чай»; наверное, он состоял в основном из молока с сахаром. Потом мы с ней сидели и разговаривали.

– О чем?

– Обычно о том, что меня тревожило.

– Ты помнишь что-нибудь конкретное?

– Я никогда не боялся умереть сам, зато боялся, что умрут мои близкие. В основном мои страхи были абстрактными. Какое-то время я боялся, что у меня отвалится рука или нога.

– Правда?

– Да, родители разводили на ферме овец, ягнят. Через день или два после рождения ягненка отец обматывал его хвост специальными резиновыми жгутами. Они очень тугие и перекрывают кровоток. Через несколько дней хвостик просто отваливался. Ягнятам не больно; они даже не понимают, что с ними происходит. И вот в детстве, гуляя в поле, я очень часто натыкался на отпавшие хвостики. Я невольно думал, не случится ли то же самое со мной. Что, если рукава рубашки или носки окажутся слишком тугими? А что, если я засну в носках, проснусь среди ночи, а нога отвалилась? Конечно, я думал и о более важных вещах. Например: неужели ягнятам не нужны хвосты? Или: сколько от тебя может отвалиться до того, как будет утеряно что-то важное? Понимаешь?

– Понимаю, что такие мысли способны выбить из колеи.

– Извини. Я очень подробно ответил на твой вопрос. Итак, к теме. Наверное, у меня нет депрессии.

– А грустно тебе бывает?

– Да, конечно.

– Почему так… как можно отличить одно от другого?

– Депрессия – это серьезная болезнь. Она причиняет физическую боль и истощает. Невозможно просто взять и победить депрессию, преодолеть ее, как невозможно просто взять и победить рак. А грусть – это нормальное человеческое состояние, такое же, как радость. Радость ведь не назовешь болезнью! Радость и грусть нужны друг другу. Не бывает одного без другого, понимаешь?

– Похоже, в наши дни большинство людей если не депрессивны, то несчастны. Ты со мной согласен?

– Не уверен, что я бы выразился именно так. Правда, сейчас гораздо больше размышляют о грусти и собственной недостаточности или неадекватности; кроме того, сейчас кажется, что все ощущают на себе давление из-за необходимости постоянно быть счастливым. Что невозможно.

– Вот и я о том же. Мы живем в грустное время, что мне непонятно. Почему так? Разве сейчас вокруг больше несчастных людей, чем раньше?

– В университете есть много студентов и преподавателей, для которых главная повседневная забота – учти, я не преувеличиваю – заключается в том, как сжечь нужное количество калорий для их конкретного организма на основе диеты и физических упражнений. Подумай об этом в контексте истории человечества, и ты поймешь, что грусть бывает разной. Что-то случилось в последнее время с системой ценностей. Произошел какой-то нравственный сдвиг. Может быть, всем недостает сострадания? Интереса к другим? Может быть, люди уже не так стремятся к общению? Все взаимосвязано. Как нам достичь чувства значимости и цели, не ощущая связи с чем-то большим, чем наша жизнь? Чем чаще я об этом думаю, тем чаще мне кажется, что счастье и удовлетворение зависят от присутствия других, пусть даже одного другого человека. Так же как грусть требует радости и наоборот. В одиночку…

– Я понимаю, о чем ты, – перебиваю его я.

– Есть старый пример, который часто приводят на лекциях по философии для первокурсников. Он посвящен контексту. Примерно так: у Тодда в комнате маленькое растение с красными листьями. Он решает, что ему не нравится, как выглядит растение, и хочет, чтобы его растение было похоже на другие растения, которые есть у него дома. Поэтому он тщательно раскрашивает все листья в зеленый цвет. После того как краска высыхает, невозможно понять, что растение раскрасили. Оно кажется зеленым. Ты меня слушаешь?

– Да.

– На следующий день ему звонит подруга – она биолог – и спрашивает, может ли он на время дать ей зеленое растение для каких-то опытов. Он отвечает отказом. На следующий день еще одна подруга, художница, спрашивает, нет ли у него зеленого растения, которое она могла бы нарисовать. И он отвечает: «Да». Один и тот же вопрос был задан дважды, но он дал на него противоположные ответы, причем оба раза был честен.

– Понимаю, о чем ты.

Мы снова поворачиваем, на сей раз на перекрестке.

– Мне кажется, что в контексте жизни, существования людей, отношений и работы может быть один верный ответ: испытывать грусть. Он правдив. Оба ответа верны. Чем больше мы твердим себе, что всегда должны быть счастливы, что счастье – самоцель, тем хуже все становится. И кстати, моя мысль не слишком оригинальна. Знаешь, сейчас я вовсе не пытаюсь блеснуть умом. Мы с тобой ведь просто разговариваем.

– Мы общаемся, – говорю я. – Мы думаем.

Тишину нарушает мой телефон; он звонит у меня в сумке. Опять.

– Извини, – говорю я, доставая телефон. На экране мой номер. – Снова та подруга.

– Может, сейчас ответишь?

– Мне как-то не хочется с ней разговаривать. Рано или поздно она перестанет мне названивать. Уверена, у нее ничего не случилось.

Я кладу телефон в сумку, но снова достаю, услышав сигнал о поступившем сообщении. Новых сообщений два. Хорошо, что музыка снова включена на полную громкость. Не хочу, чтобы Джейк слушал сообщения. Правда, в первом сообщении Абонент ничего не говорит. Я слышу только звуки, скрипы, шум льющейся воды. Во втором сообщении вода шумит громче, и я слышу, как он ходит: шаги, потом снова скрип, как будто закрывают дверь. Это он. По-другому и быть не может.

– Что-нибудь срочное? – спрашивает Джейк.

– Нет. – Надеюсь, что я говорю небрежно, но меня обдает жаром.

Мне придется разбираться с этим, когда мы вернемся – рассказать об Абоненте кому-нибудь, кому угодно. Но сейчас, если я что-нибудь расскажу Джейку, мне придется признаться, что солгала ему. Так больше не может продолжаться. Не может! Вода все льется. Сама не знаю, зачем он так со мной поступает.

– В самом деле? Ничего срочного? Два звонка подряд, даже не эсэмэски. Мне кажется, там что-то важное.

– Некоторые люди склонны драматизировать, – пожимаю плечами я. – Поговорю с ней завтра. Все равно мой телефон вот-вот сядет.

Кажется, до меня Джейк встречался с аспиранткой с другого факультета. Время от времени она попадается мне на глаза. Она красивая блондинка со спортивной фигурой. Бегунья. Он точно с ней встречался. По его словам, они остались друзьями. Неблизкими друзьями. Они не проводят время вместе. Но он признался, что за неделю до того, как мы с ним познакомились в пабе, они вместе пили кофе. Наверное, кое-кому покажется, что я ревную. Но я не ревную. Мне просто любопытно. Кроме того, я не люблю бегать.

Странно, но мне хотелось бы с ней поговорить. Выпить вместе чаю и расспросить ее о Джейке. Мне хотелось бы узнать, почему они начали встречаться. Что именно в нем привлекло ее? Мне хотелось бы знать, почему их отношения закончились. Кто все прекратил – она или Джейк? Если она, то долго ли думала перед тем, как все закончить? Разве не разумная мысль – поболтать с бывшей подружкой нового приятеля?

Иногда я спрашиваю его о ней. Он отвечает сдержанно. Почти ничего не говорит. Только признался, что их отношения не были долгими или очень серьезными. Вот почему мне нужно поговорить еще и с ней. Чтобы услышать ее версию случившегося.

Мы одни в машине в безлюдном месте. По-моему, сейчас самое подходящее время…

– Как же у вас все закончилось? – говорю я. – Я имею в виду – у тебя и твоей прежней подружки.

– Все и не начиналось по-настоящему, – отвечает он. – Все было неглубоким и временным.

– Но вначале ты так не думал.

– Ни в начале, ни в конце.

– Почему ваши отношения не затянулись?

– Потому что они были ненастоящими.

– Откуда ты знаешь?

– Такое всегда знаешь, – говорит он.

– Но откуда мы знаем, когда отношения становятся настоящими?

– Ты спрашиваешь в общем или конкретно о тех отношениях?

– О тех.

– У нас не было зависимости. Зависимость равняется серьезности.

– Вот тут позволь с тобой не согласиться, – говорю я. – Что значит «настоящее»? И как ты понимаешь, «настоящее» у вас или нет?

– А что такое «настоящее»? – спрашивает он. – Настоящее – когда есть ставки, когда что-то поставлено на карту.

Какое-то время мы молчим.

– Помнишь, я рассказывала тебе о женщине, которая живет в доме напротив? – спрашиваю я.

По-моему, мы приближаемся к ферме. Джейк ничего не говорит, но мы в пути уже давно. Около двух часов.

– О ком?

– О пожилой женщине, которая живет напротив. Помнишь?

– Кажется, помню… да, – уклончиво отвечает он.

– Она рассказывала, как они с мужем перестали спать вместе.

– Хм…

– Я не имею в виду – заниматься сексом. Они перестали спать по ночам в одной постели. Оба решили, что крепкий сон важнее всех преимуществ сна в одной постели. Каждому захотелось получить свое спальное пространство. Им не хотелось слушать, как другой храпит, или чувствовать, как он переворачивается. Она сказала, что муж у нее страшный храпун.

По-моему, это очень грустно.

– Наверное, разумно, если твой партнер храпит, спать раздельно.

– Ты так думаешь? Мы почти полжизни проводим во сне.

– Ну да, вот почему так важно подобрать для себя оптимальный режим сна. Так тоже можно – вот и все, что я думаю.

– Но ведь вместе не только спят! В одной постели чувствуешь другого.

– В одной постели только спят, – настаивает он.

– В одной постели не только спят, – возражаю я. – Даже когда люди спят!

– Ты меня не поняла.

Джейк включает левый поворотник. Дорога, на которую мы свернули, гораздо уже. Определенно не скоростное шоссе. Скорее, это проселочная дорога.

– Разве ты не чувствуешь меня, когда мы спим?

– Не знаю. Я ведь сплю.

– А я тебя чувствую. Я знаю, что ты рядом.

Две ночи назад мне не спалось. В очередной раз не спалось. Я слишком много думаю – на протяжении нескольких недель. Джейк спал у меня третью ночь подряд. Спать рядом с кем-то… Джейк спал крепко, не храпел, но его дыхание было очень близко. Совсем рядом.

Мне хочется, чтобы кто-нибудь узнал меня. По-настоящему узнал. Узнал меня лучше, чем кого-то другого и, может быть, даже меня самой. Разве мы не поэтому начинаем с кем-то встречаться? Не ради секса. Если бы дело было только в сексе, мы бы не создавали семью с кем-то одним. Мы бы все время искали новых партнеров.

Да, знаю, мы принимаем на себя определенные обязательства по многим причинам, но, чем больше я обо всем думаю, тем больше мне кажется, что долгие отношения предназначены для того, чтобы кого-то узнать. Я хочу, чтобы кто-то узнал меня, по-настоящему узнал – как будто проник ко мне в голову. Интересно, на что это похоже? Иметь доступ в чью-то голову, знать, как там все устроено. Полагаться на другого и позволить другому полностью полагаться на тебя. Речь не идет о чисто биологической связи, вроде связи детей и родителей. Такого рода отношения избирательны. Это наверняка что-то круче, труднодостижимее, чем связь, построенная на биологии и общей генетике.

Наверное, в этом дело. Может быть, именно так мы понимаем, когда отношения настоящие. Когда кто-то, кто раньше не был связан с нами, узнает нас так, как нам раньше не казалось возможным.

Мне это нравится.

В ту ночь в постели я смотрела на Джейка. Он выглядел по-детски решительным. Казался моложе. Во сне стресс и напряжение прячутся. Он никогда не скрипит зубами. У него не дрожат веки. Обычно он спит очень крепко. Когда спит, он кажется другим человеком.

Днем, когда Джейк бодрствует, в нем всегда заметна подспудная энергия, сила, которая бурлит в нем. Он то и дело дергается, у него бывают тики.

Но разве в одиночестве мы не ближе к себе настоящим? В одиночестве мы ни к кому не привязаны, не растворяемся в обществе других, не разделяем их суждения… Все мы так или иначе связаны с другими: друзьями, родными. Это хорошо. Такие отношения не меняют нас так, как любовь. Можно, конечно, ненадолго заводить любовников. Но только когда мы одни, мы можем сосредоточиться на себе, познать себя. Как можно познать себя без такого одиночества? И не только когда мы спим.

Скорее всего, у нас с Джейком ничего не получится. И прекратить все, скорее всего, придется мне. Просто невероятно, до чего многие стараются выстоять, терпят отношения, взваливают на себя обязательства и считают, что в конце концов у них все сложится. Джейк – неплохой парень. Он идеально мне подходит. Вопреки статистике, согласно которой большинство браков заканчиваются разводами, многие по-прежнему считают семью нормальным человеческим состоянием. Многие хотят жениться или выйти замуж. Есть ли еще что-нибудь, что люди делают в таких огромных количествах и с такой низкой долей успешных попыток?

Однажды Джейк признался, что держит на рабочем столе в лаборатории свою фотографию. По его словам, это единственная фотография на его рабочем столе. На снимке он сам в пятилетием возрасте. В пять лет у него были кудрявые светлые волосы и пухлые щеки. Неужели он когда-то был пухлощеким? Джейк сказал, что фото ему нравится, потому что на нем он сам, хотя теперь он внешне совершенно другой, не такой, как ребенок на снимке. Он имеет в виду не только то, что теперь выглядит по-другому. С тех пор как его снимали, все клетки, запечатленные на снимке, умерли, отпали и заменились новыми клетками. Теперь он в буквальном смысле другой человек. Где же последовательность? Как он до сих пор сознает, что был маленьким, если с физической точки зрения он совершенно другой? Наверное, в ответ он начнет разглагольствовать о своих любимых белках.

Наша телесная оболочка, наша, так сказать, физическая структура меняется и воспроизводится точно так же, как отношения. Она устает, увядает, стареет, истощается. Иногда мы болеем и выздоравливаем, а иногда болеем и умираем. Мы не знаем, когда, как и почему все происходит. Просто живем дальше. Что лучше – объединяться в пары или жить поодиночке?

Три ночи назад Джейк крепко спал, а я ждала, когда сквозь щели в жалюзи начнет проникать свет. В такие ночи, как тогда, а в последнее время бывает много ночей, когда мне не спится, я жалею, что рассудок невозможно выключить, как лампочку. Жаль, что я не могу выключить себя, как компьютер. Я давно уже не смотрела на часы. Я лежала, думала и жалела, что не могу спать, как все остальные.

– Почти приехали, – говорит Джейк. – Еще пять минут.

Я выпрямляюсь, потягиваюсь. Зеваю.

– А мне показалось, мы быстро доехали, – говорю я. – Спасибо, что пригласил меня.

– Спасибо, что согласилась со мной поехать, – отвечает он и вдруг говорит: – А еще ты понимаешь, что все по-настоящему, когда боишься что-то потерять.

– Тело нашли в стенном шкафу.

– В самом деле?

– Да. В маленьком стенном шкафу. Там достаточно места, чтобы вешать рубашки и куртки, хранить кое-какую обувь, – вот и все. Он был скрючен. Дверь закрыта.

– От этого становится грустно… и еще я злюсь.

– Почему он не обратился к кому-нибудь, да? Он мог с кем-нибудь поговорить. У него ведь были сотрудники. Не похоже, чтобы вокруг него не было других людей. Рядом с ним все время кто-то находился.

– Понимаю. Все не должно было закончиться вот так.

– Конечно нет.

– Что нам известно о его прошлом?

– Немного. Он был умным, начитанным. Много знал. Раньше он был, кажется, ученым, даже защитил докторскую диссертацию… Но в конце концов очутился здесь.

– Он не был женат?

– Нет, он не был женат. Ни жены, ни детей. Никого. В наши дни редко бывает, что человек живет вот так, совершенно один.

Мы долго и медленно поднимаемся в гору по аллее, ведущей на ферму; дорога вся в рытвинах. По обе стороны деревья. Примерно минуту нас трясет и подбрасывает. Из-под колес летят земля и гравий.

Дом в конце аллеи сложен из камня. Издали он не кажется огромным. С одной стороны деревянная терраса с перилами. Мы паркуемся справа от дома. Других машин поблизости не видно. Разве у его родителей нет машины? Вижу свет в одном окне – по словам Джейка, там кухня. В остальных окнах темно.

Должно быть, в доме дровяная печь, потому что, едва выйдя из машины, я чувствую запах гари. Наверное, когда-нибудь здесь было очень красиво, но сейчас дом немного обветшал. Не мешало бы освежить подоконники и наличники. Крыльцо подгнило. Качалка на веранде заржавела.

– Я пока не хочу заходить внутрь, – говорит Джейк.

А я уже сделала несколько шагов в сторону дома. Останавливаюсь и оборачиваюсь к нему.

– Насиделся в машине. Давай сначала прогуляемся.

– А не слишком ли темно для прогулок? Мы сейчас ничего не увидим.

– Хотя бы воздухом подышим, – говорит он. – Ночь сегодня беззвездная, но летом, в ясную погоду, звезды здесь невероятные. В три раза ярче, чем в городе. Как же я раньше их любил! И облака. Помню, выходил дождливыми вечерами, а над головой плыли огромные пухлые облака. Мне нравилось смотреть, как медленно и плавно они плывут по небу, до чего все они разные. Наверное, глупо стоять и смотреть на облака. Жаль, что сейчас их не видно.

– Совсем не глупо, – возражаю я. – Вовсе нет! Как мило, что ты замечал такие вещи. Большинство людей не обращает на них внимания.

– А я раньше всегда обращал внимание на такие вещи. И на деревья тоже. Сейчас уже не так… Не знаю, когда все изменилось. Во всяком случае, понимаешь, что ужасно холодно, когда снег вот так хрустит под ногами. Он не рыхлый и влажный, из него не налепишь снежков, – говорит Джейк.

Он идет впереди. Жаль, что он без перчаток; руки у него уже покраснели. Дойдя до сарая, мы сходим с аллеи и поворачиваем на дорожку, мощенную камнем, – она неровная и осыпается. Я радуюсь свежему воздуху, но здесь холодно; ничего свежего или хрустящего. У меня застыли ноги. Я думала, что ему захочется сразу же войти в дом и поздороваться с родителями. Именно этого я от него ожидала. На мне нет теплых штанов. И длинных панталон тоже. Джейк устраивает для меня, как он говорит, «сокращенную экскурсию».

Странно осматривать участок в морозную ночь. Я понимаю: он очень хочет, чтобы я все увидела. Показывает яблоневый сад, место, где летом разбивают огород. Мы подходим к старому амбару.

– Там овцы, – говорит он. – Наверное, час назад отец насыпал им зерна.

Он подводит меня к широкой двери, которая открывается сверху. Мы входим. Свет тусклый, но я различаю силуэты. Почти все овцы лежат. Некоторые жуют. Я это слышу. Овцы кажутся безжизненными, обездвиженными холодом; вокруг них поднимаются облачка пара от дыхания. Они равнодушно смотрят на нас. В овчарне тонкие фанерные стены и кедровые столбы. Крыша из рифленого железа или, может, алюминия. В нескольких местах стены потрескались или в них дыры. В таком месте не хочется задерживаться.

Овчарня совсем не такая, как я себе представляла. Конечно, Джейку я ничего не говорю. Мне кажется, что здесь ужасно. И воняет.

– Это их жвачка, – говорит Джейк. – Они всегда так делают. Всегда жуют.

– Что такое жвачка?

– Полупереваренная пища; они отрыгивают ее, а потом жуют, как резинку. Время от времени попадаются куски непрожеванной пищи… а в общем, ночью в овчарне не на что смотреть.

Замолчав, Джейк выводит меня из овчарни. Кое-что не нравится мне даже больше, чем жвачка и постоянное жевание. К стене снаружи прислонены два скелета. Два скелета, покрытые шерстью.

Вялые и безжизненные, скелеты стоят у стенки. Такого я совсем не ожидала увидеть. Нет ни крови, ни внутренностей, ни мух, ни запаха, ничего, намекающего на то, что когда-то скелеты были живыми существами; нет признаков разложения. С таким же успехом они могли быть сделаны не из органического материала, а из синтетики.

Меня тянет рассмотреть их, но одновременно хочется отойти подальше. Я никогда еще не видела мертвых ягнят – только на тарелке, с чесноком и розмарином. Мне кажется, может быть, впервые, что есть разные степени смерти. Как есть разные степени всего: жизни, влюбленности, обязательств, уверенности. Этим ягнятам пришлось несладко. Они не сдались и не больны. Они не думают о том, чтобы сдаться. Эти бесхвостые ягнята мертвы, мертвы в последней степени, в десятой степени из десяти возможных…

– Что будет с ягнятами? – кричу я Джейку.

Он идет впереди, удаляясь от сарая. Сразу вижу, что он голоден; он спешит, ему не терпится поскорее попасть в дом. Ветер усиливается.

– Что? – также кричит он, оборачиваясь через плечо. – Имеешь в виду – с мертвыми? – Да.

Джейк не отвечает. Идет дальше.

Я не знаю, почему он ничего не сказал о мертвых ягнятах? Ведь это я их увидела. Я предпочла бы их не заметить, но, раз уж увидела, не могу молчать.

– С ними что-нибудь сделают? – спрашиваю я.

– Не знаю. Что ты имеешь в виду? Они уже мертвые.

– Они останутся здесь, их похоронят, или что?

– Скорее всего, сожгут. На костре. Не сейчас, а весной, когда потеплеет. – Джейк продолжает на ходу: – А сейчас они все равно замерзли. По виду они мало чем отличались от тех ягнят, которые живы и здоровы, – во всяком случае, для меня. Но те два ягненка мертвы. Они во многом похожи на живых и здоровых ягнят, но в то же время сильно отличаются от них.

Чтобы догнать его, мне приходится почти бежать по дорожке. При этом я стараюсь не поскользнуться и не упасть. Мы так далеко отошли от овчарни, что, обернувшись, я вижу не два скелета, а какую-то темную массу. Как будто к стенке прислонили мешки с зерном.

– Пошли! – зовет он. – Я покажу тебе старый загон, где раньше держали свиней. Теперь родители свиней не разводят: с ними было слишком много хлопот.

Я бреду за ним по дорожке. Джейк вдруг останавливается. Загон выглядит заброшенным; похоже, к нему несколько лет не прикасались. Так мне кажется. Свиней нет, но ограда осталась.

– Что же случилось со свиньями?

– Последние две состарились и почти не ходили, – говорит он. – Их пришлось прирезать.

– И родители больше не заводили ни взрослых свиней, ни маленьких поросят? Как обычно бывает?

– Ну да. Но, по-моему, они их так и не заменили. Со свиньями много хлопот, да и содержать их дорого.

Понимаю, что лучше промолчать, и все же мне любопытно:

– Почему им пришлось прирезать свиней?

– Так случается на ферме. Это не всегда приятно.

– Да, но… они что, заболели?

Он оборачивается и смотрит на меня:

– Забудь об этом. Не думаю, что правда тебе понравится.

– Нет, скажи! Мне нужно знать.

– Иногда на такой отдаленной ферме приходится тяжело. Здесь нужно много работать. Мои родители несколько дней не заходили в свинарник, чтобы осмотреть свиней, – просто бросали им корм снаружи, и все. Свиньи день за днем лежали в одном и том же углу, и через какое-то время отец решил, что надо взглянуть на них внимательнее. Он вошел и сразу понял, что вид у свиней нездоровый. Им явно было плохо… Отец решил их передвинуть. Он стал поднимать первую свинью. Чуть не надорвался, но все-таки перевернул ее. И увидел, что живот у нее кишит личинками. Их были тысячи. Как будто вся нижняя часть свиньи покрыта движущимся рисом. У второй дела были еще хуже, чем у первой. Обеих свиней буквально пожирали заживо. А ведь и не догадаешься, если смотреть на них издали. На расстоянии казалось, что они всем довольны и просто отдыхают. Вблизи же все было совсем по-другому. Я тебе говорил: жизнь на ферме не всегда приятна.

– Ужас какой.

– Свиньи были старыми, возможно, у них ослаб иммунитет. Они подцепили какую-то инфекцию и гнили заживо. В конце концов, свиньи живут в грязи. Возможно, все началось с небольшой царапины у одной из них; рану облепили мухи… В общем, отец вынужден был прирезать свиней. Другого выхода у него не оставалось.

Джейк ведет нас вперед; снег хрустит под ногами. Я стараюсь ступать в его следы – там снег немного примят.

– Бедные создания, – говорю я. Но я понимаю. В самом деле. Их необходимо было прирезать и избавить от страданий. Такие страдания невыносимы. Даже если решение становится роковым. Два ягненка. Свиньи… Наверное, кое-что в самом деле необратимо. Возврата нет. Может быть, им повезло встретить такой конец после всего, что пришлось перенести. Их, по крайней мере, освободили от части страданий.

В отличие от замерзших ягнят в образе свиней, который благодаря Джейку поселился в моем сознании, нет ничего успокоительного или человечного. Я невольно задумываюсь: что, если страдание не заканчивается со смертью? Откуда нам знать? Что, если оно не утихает? Что, если смерть – не выход? Что, если личинки продолжают питаться, питаться, питаться и их по-прежнему чувствуешь? Такая перспектива меня пугает.

– Ты должна посмотреть кур, – говорит Джейк.

Мы подходим к курятнику. Джейк отодвигает засов, и мы, пригнувшись, входим. Поскольку куры уже устроились на ночлег, мы не задерживаемся. Однако я, конечно, успеваю наступить в лужу жидкого, не замерзшего помета, почувствовать неприятные запахи и увидеть, как одна из последних еще не устроившихся на насесте кур поедает собственное яйцо. Здесь пахнет не так, как в овчарне, – внутри каждой постройки свой индивидуальный дух. Немного странно, когда столько кур смотрит на нас со своих насестов. Кажется, они еще меньше рады нашему приходу, чем овцы.

– Они иногда так поступают, едят яйца, если их вовремя не забрать, – поясняет Джейк.

– Фу, – говорю я, так как ничего другого не могу придумать. – У вас здесь нет соседей?

– В общем, нет. Все зависит от того, что понимать под словом «соседи».

Мы выходим из курятника, и я рада, что вонь больше не бьет в нос.

Мы обходим дом с тыла; чтобы согреться, я вжимаюсь подбородком в грудь. Мы сошли с тропы и прокладываем путь в снегу. Обычно я не испытываю такого голода. Но сейчас мне кажется, что я голодала целую вечность. Подняв голову, вижу фигуру в окне второго этажа. Сухопарая женская фигура смотрит на нас сверху. У нее длинные прямые волосы. У меня замерз кончик языка.

– Там твоя мама? – Я машу рукой.

Никакого ответа.

– Скорее всего, она тебя не видит. Здесь слишком темно.

Она стоит у окна, а мы идем, проваливаясь в снег почти до колен.

Ноги и руки у меня онемели. Щеки раскраснелись. Я рада, что мы, наконец, вошли. Я дышу на ладони, согревая их. За дверью маленькая прихожая. Пахнет ужином – каким-то мясом. Кроме того, я снова чувствую запах гари и еще отчетливый запах, присущий каждому дому. Его собственный запах, который не чувствуют обитатели.

Джейк кричит: «Привет!» Его отец – должно быть, отец – отвечает, что они спустятся через минуту. Мне кажется, что Джейк смущен и даже обеспокоен.

– Хочешь тапочки? – спрашивает он. – Они тебе, наверное, будут великоваты, но без них будет холодно – полы у нас старые.

– Да, конечно, – говорю я. – Спасибо.

Джейк роется в плетеной корзине слева от двери; корзина заполнена шляпами и шарфами. Он выуживает оттуда вытертые синие тапочки.

– Мои старые, – поясняет он. – Так и знал, что они здесь. Хотя вид у них непрезентабельный, они очень удобные.

Он вертит их в руках, рассматривает. Со стороны кажется, будто он их укачивает.

– Люблю эти тапочки, – говорит он, обращаясь скорее не ко мне, а к себе самому. Потом со вздохом протягивает тапочки мне.

– Спасибо, – говорю я. Неужели мне придется в них ходить? В конце концов я их надеваю. Они мне велики.

– Ладно, пошли! – говорит Джейк.

Мы переступаем порог, поворачиваем налево и оказываемся в малой гостиной. Там темно, и Джейк на ходу поворачивает выключатели.