Думаю, как все закончить

– Чем занимаются твои родители?

– Сейчас они спустятся.

Мы входим в большую комнату. В парадную гостиную. Внутри дом оказывается примерно таким, как я и ожидала, чего нельзя сказать о его внешнем виде. Старая мебель, ковры, много деревянных столов и стульев. Каждый предмет мебели и каждая безделушка неповторимы, индивидуальны. И интерьер… не хочу судить слишком сурово, но сразу видно, что предметы мебели не сочетаются. И все кажется старинным, даже антикварным. Похоже, последние двадцать лет хозяева ничего не покупали. В обстановке есть определенное очарование. Мы как будто переместились на машине времени на несколько десятков лет назад.

Музыка тоже поддерживает иллюзию путешествия во времени. Кажется, Хэнк Уильямс. Или Билл Монро. А может, Джонни Кэш? Похоже на виниловую пластинку, только я не вижу источник музыки.

– Спальни наверху. – Джейк показывает на лестницу за гостиной. – Там особенно не на что смотреть. После еды я покажу. Я тебе говорил, что ничего особо модного тут нет.

И верно. Все старое, но поразительно чистое и опрятное. На столиках ни пылинки. Подушки не рваные и не в пятнах. На какой старой ферме нет пыли? Ни на диване, ни на креслах я не вижу ни собачьей или кошачьей шерсти, ни нитей, ни грязи. Стены увешаны картинами и набросками; их много. Рисунки в основном висят так, без рамок. Картины большие. Наброски разного размера, но большинство из них меньше, чем картины. В комнате нет ни телевизора, ни компьютера. Много ламп. И свечей. Джейк включает оставшиеся лампы.

Скорее всего, его мама коллекционирует декоративные статуэтки. В основном это дети, одетые в причудливые костюмы, шляпы и сапоги. Наверное, фарфоровые. Одни фигурки собирают цветы. Другие несут сено. Что бы они ни делали, они занимаются этим целую вечность.

В дальнем углу потрескивает дровяная печь. Я подхожу поближе, поворачиваюсь спиной к огню, греюсь.

– Люблю огонь, – говорю я. – Так уютно в холодную ночь.

Джейк садится на красно-коричневый диван напротив. В голову мне вдруг закрадывается подозрение, и я выпаливаю, не успев подумать:

– Твои родители знали, что мы приедем, да? Они нас пригласили?

– Да. Мы поддерживаем отношения.

Чуть дальше, за лестницей, я вижу поцарапанную, изрезанную дверь. Она закрыта.

– А там что?

Джейк смотрит на меня, как будто я задала по-настоящему глупый вопрос.

– Другие комнаты. А еще оттуда можно спуститься в подвал.

– А, ну да, – говорю я.

– Он не доделан. По сути, это просто нора, там стоит водонагреватель и все такое. Мы туда не ходим. Там пусто. Внизу ничего нет.

– Нора?

– Да забудь! Ничего там нет интересного или красивого. Вот и все. Ерунда.

Я слышу, как наверху закрывается дверь. Смотрю на Джейка, чтобы проверить, заметил ли он это, но он погрузился в раздумья и смотрит прямо перед собой, пытливо, хотя как будто в никуда.

– А почему та дверь исцарапана?

– Когда-то у нас была собака.

Я отхожу от печки к стене с картинами и набросками. Замечаю среди рисунков несколько черно-белых фотографий. В отличие от рисунков все фотографии в рамках. На снимках никто не улыбается. Лица суровые. На снимке посередине изображена девочка лет четырнадцати или младше. Она позирует в белом платье. Снимок выцвел.

– Кто это? – Я дотрагиваюсь до рамки.

Джейк не встает, но поднимает взгляд от книги, которую взял с кофейного столика.

– Моя прабабушка. Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году.

Она худая и бледная. И выглядит застенчивой.

– Ее жизнь не назовешь счастливой. У нее были проблемы.

Его тон меня удивляет. В нем намек на не свойственное ему раздражение.

– Наверное, ей трудно жилось? – предполагаю я.

– Ее трудности касались всех… Не важно. Я даже не знаю, зачем мы храним ее фото. Печальная история.

Мне хочется расспросить его о прабабке, но я этого не делаю.

– А там кто? – Я показываю на ребенка лет трех-четырех.

– А ты не знаешь?

– Нет. Откуда мне знать?

– Это я.

Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть лицо.

– Что? Не может быть! Это не можешь быть ты. Снимок слишком старый.

– Все только потому, что он черно-белый. Это я.

Мне не верится, что на снимке Джейк. Ребенок стоит босиком на грунтовой дороге рядом с трехколесным велосипедом. У него длинные волосы, он смотрит прямо в объектив. Я наклоняюсь еще ближе и чувствую, как у меня внутри все ёкает. Ребенок совсем не похож на Джейка. Ничуточки. Он похож на маленькую девочку. Точнее, он похож на меня.

– Говорят, он почти перестал разговаривать.

– Перестал разговаривать?

– Стал необщительным. Работать работал, но не говорил. Всем было неудобно. Бывало, я проходил мимо него в коридоре, здоровался, но видел, что ему трудно смотреть мне в глаза. Он краснел и отворачивался.

– В самом деле?

– Да, помню, я еще пожалел, что взял его на работу. И не потому, что он не справлялся со своими обязанностями., нет. Все всегда было чисто и аккуратно. Он хорошо делал свое дело. Но дошло до того, что у меня возникло подозрение… понимаешь? Я что-то почувствовал. Как будто он не совсем нормален.

– То, что произошло, вроде как подтверждает твои догадки.

– Да. Наверное, надо мне было что-то предпринять, прислушаться к своему чутью.

– После того, что случилось, уже поздно себя винить. Нельзя допустить, чтобы мы все чувствовали себя виноватыми из-за поступка одного человека. С нами это никак не связано. Мы нормальные. Дело только в нем.

– Ты прав. Хорошо, когда тебе об этом напоминают.

– Что же дальше?

– Постараемся все забыть. Найдем ему замену. И будем жить дальше.

За столом, к счастью, пахнет очень приятно.

Сегодня мы специально не стали обедать, чтобы оставить место для ужина. Я хотела проголодаться по-настоящему, и мне это удалось. Заботят меня только головная боль и слабый металлический привкус во рту, который я ощущаю последние несколько дней. Он появляется после того, как я ем что-то определенное; как правило, хуже всего мне бывает после фруктов и овощей. Появляется какой-то химический привкус. Понятия не имею почему. Когда я замечаю привкус, у меня пропадает желание есть то, что я ем; надеюсь, сейчас этого не произойдет.

Кроме того, странно, что мы до сих пор не видели родителей Джейка. Где они? Стол накрыт. Еда готова. За стеной слышатся шаги – скорее всего, там кухня. Беру себе булочку, теплую домашнюю булочку, разламываю ее пополам и щедро намазываю маслом. Запрещаю себе есть, вспомнив, что, кроме меня, никто еще не приступил к ужину. Джейк просто сидит на месте. Я очень изголодалась.

Я уже собираюсь в очередной раз спросить у Джейка, где его родители, как открывается дверь из коридора, и они входят в гостиную один за другим.

Я встаю, чтобы поздороваться.

– Сидите, сидите, – говорит его отец и машет рукой. – Рад с вами познакомиться.

– Спасибо, что пригласили меня. Еда пахнет восхитительно.

– Надеюсь, вы проголодались, – говорит мама Джейка, усаживаясь за стол. – Мы рады, что вы приехали.

Все происходит быстро. Никакого официального знакомства. Никаких рукопожатий. Наконец-то все в сборе, за столом. Наверное, это нормально. Мне любопытно, какие у Джейка родители. Сразу можно сказать, что его отец – человек сдержанный, почти нелюдимый. Зато мама часто улыбается. Все время улыбается с тех пор, как вышла из кухни. По-моему, Джейк не похож ни на отца, ни на мать. Во всяком случае, физически. Его мама накрашена гуще, чем мне представлялось. На ней столько косметики, что меня это немного нервирует. Правда, Джейку я бы в этом ни за что не призналась. Волосы у нее выкрашены в иссиня-черный цвет. Они резко контрастируют с ее молочно-белым лицом и ярко-красными губами. Кроме того, она как будто все время дрожит или просто хрупкая, как ваза, которая может в любой миг разбиться.

На ней давно вышедшее из моды синее бархатное платье с короткими рукавами, пышным кружевным воротником и такими же манжетами, как будто она только что пришла со званого вечера или собирается туда. Такие платья в наши дни попадаются нечасто. Кроме того, она одета не по сезону; платье скорее летнее, чем зимнее, и слишком нарядное для простого ужина. На ее фоне мне кажется, что я одета слишком просто. Зато она ходит босиком. Ни туфель, ни носков, ни тапочек. Я расстилаю на коленях салфетку, мельком заглядываю под стол и вижу, что на большом пальце ее правой ноги нет ногтя. Остальные ногти выкрашены в красный цвет.

На отце Джейка носки и кожаные тапочки, синие рабочие штаны и клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Очки висят на шее на шнурке. На лбу, над левым глазом, приклеена полоска пластыря.

Все передают друг другу блюда. Мы приступаем к еде.

– У меня проблемы со слухом, – объявляет мать Джейка.

Я отрываюсь от тарелки. Она смотрит прямо на меня и широко улыбается. Я слышу тиканье больших напольных часов, которые стоят у стены за столом.

– У тебя не просто проблемы, – отвечает отец Джейка.

– Тиннитус, – говорит она, кладя руку на плечо мужу. – Вот как это называется!

Я перевожу взгляд с Джейка на его мать и обратно.

– Извините, – говорю я. – Что такое «тиннитус»?

– Это не очень весело, – говорит отец Джейка. – Точнее, совсем не весело.

– Да, совсем не весело, – подхватывает его мать. – У меня звенит в ушах. Я слышу звон в голове. Не все время, но почти постоянно. Постоянный звон как фон всей жизни. Сначала думали, что это просто от ушной серы. Но дело не в ней.

– Ужасно, – говорю я, снова косясь на Джейка. Никакой реакции. Он продолжает отправлять еду в рот. – Кажется, я что-то такое об этом слышала.

– И слух у меня ухудшается день ото дня. Все взаимосвязано.

– Она все время то и дело переспрашивает, что я сказал, – подтверждает отец и отпивает вина.

Я тоже отпиваю.

– И еще голоса. Я слышу шепот.

Она снова широко улыбается. Я смотрю на Джейка, на сей раз многозначительнее. Ищу у него на лице хотя бы намек на ответ, но ничего не вижу. Он должен вмешаться и помочь мне. Но он не вмешивается.

И именно тогда, когда я смотрю на Джейка в поисках хоть какой-то помощи, начинает звонить мой телефон. Мать Джейка вздрагивает.

Я чувствую, как заливаюсь краской. Нехорошо. Телефон у меня в сумке, которая стоит под стулом.

Наконец Джейк поворачивается ко мне.

– Простите, это мой телефон. Я думала, он разрядился, – объясняю я.

– Опять та подруга? Она весь вечер тебе названивает.

– Может, вам лучше ответить, – предлагает мать Джейка. – Мы не против. А вдруг вашей подруге что-то нужно?

– Нет-нет. Ничего срочного.

– А может, все-таки… – продолжает она.

Телефон звонит и звонит. Все молчат. Наконец он умолкает.

– В общем, – продолжает отец Джейка, – по описанию ее симптомы хуже, чем все есть на самом деле. – Он снова тянется к жене и хлопает ее по плечу: – Такого в кино не покажут.

Я слышу пиканье – мне оставили сообщение. Еще одно. Я не хочу его слушать. Но знаю, что придется. Невозможно игнорировать их вечно.

– Шепоты, как я их называю, – говорит мать Джейка, – на самом деле не такие голоса, какие есть у вас или у меня. Они не произносят членораздельные слова и фразы.

– Ей здорово достается, особенно ночью.

– Ночью хуже всего, – кивает она. – Я совсем перестала спать по ночам.

– А если она спит, то беспокойно. Мы оба не высыпаемся.

Я хватаюсь за соломинки. Сама не знаю, что сказать.

– Наверное, вам очень тяжело приходится. Чем больше исследуют сон, тем больше мы понимаем, насколько он важен.

Снова звонит мой телефон. Я понимаю, что так не может быть, но на сей раз кажется, будто он звонит громче.

– Серьезно, ответь. – Джейк трет лоб.

Его родители молча переглядываются. Не буду отвечать. Не могу.

– Мне в самом деле очень жаль, – говорю я. – Понимаю, как это всех раздражает.

Джейк смотрит на меня в упор.

– Такие вещи иногда доставляют больше неприятностей, чем подчас кажется, – замечает отец Джейка.

– Сонный паралич, – подхватывает его мать, – это не шутки. Он очень изматывает.

– Вы о таком слышали? – спрашивает меня отец Джейка.

– По-моему, да, – отвечаю я.

– Я не могу пошевелиться, но при этом не сплю. Я в сознании.

Его отец внезапно оживляется и, говоря, тычет вилкой в воздух:

– Иногда я просыпаюсь среди ночи – непонятно почему. Я поворачиваюсь и смотрю на нее. Она лежит рядом со мной на спине, совершенно неподвижно, а ее глаза широко раскрыты, и в них ужас. Вот что всегда меня пугает. Никак не привыкну. – Он накалывает на вилку куски и набивает себе полный рот.

– Чувствую большую тяжесть. На груди, – признается мать Джейка. – Мне часто трудно дышать.

Снова пикает мой телефон. На сей раз это долгое послание, я сразу понимаю. Джейк роняет вилку. Все поворачиваются к нему.

– Извините, – говорит он.

Наступает тишина. Никогда еще я не видела, чтобы Джейк так сосредоточенно смотрел в тарелку. Он смотрит в тарелку, но есть перестал.

Неужели его так вывел из себя мой телефон? Или я сказала что-то, смутившее его? С тех пор как мы приехали, он как будто стал другим человеком. У него резко поменялось настроение. Как будто я сижу здесь одна.

– Ну, как доехали? – спрашивает отец, вынуждая Джейка наконец-то принять участие в разговоре.

– Хорошо. Сначала были пробки, но где-то через полчаса дороги освободились.

– Наши проселочные дороги не очень оживленные.

Джейк похож на своих родителей в чем-то гораздо более важном, чем внешность. У них одинаковые движения. Жесты. Он, как и они, складывает ладони, когда думает. И говорит он тоже как они. Внезапно меняет тему, если не хочет что-то обсуждать. Поразительно! Когда видишь человека рядом с родителями, сразу понимаешь, что все мы созданы из разных элементов.

– Никто не любит путешествовать в холоде и в снегу, и я их не виню, – говорит мать Джейка. – Здесь нет ничего интересного. На целые мили вокруг. Зато по пустым дорогам легко ехать, верно? Особенно ночью.

– А после того как построили новое шоссе, по этим проселочным дорогам почти никто и не ездит. Можно сколько угодно идти пешком посреди дороги, и тебя не собьют.

– Пешком долго добираться, так и замерзнуть можно. – Его мать смеется, хотя я не понимаю почему. – Но жизни там ничто не угрожает.

– Я привыкла к плотному потоку, – замечаю я. – А сегодняшняя поездка была приятной. Я нечасто бываю за городом.

– Вы из пригорода, да?

– Там родилась и выросла. Примерно в часе езды от большого города.

– Да, мы бывали в ваших краях. Есть там рядом вода?

– Да.

– Тогда вряд ли мы были там, – говорит она.

Я не знаю, как ей отвечать. Разве одно не противоречит другому? Она зевает, устав от воспоминаний о прошлых поездках или их отсутствии.

– Странно, что ты не помнишь, когда мы были там в последний раз, – подает голос отец Джейка.

– Я много чего помню. Джейк уже приезжал к нам… со своей прошлой подружкой. – Мать Джейка подмигивает мне, а может быть, у нее такой тик, трудно сказать. – Джейк, разве ты не помнишь? Мы тогда прямо объелись!

– Я такое не запоминаю, – отвечает Джейк.

Он уже закончил есть. Его тарелка совершенно чистая. Я не съела и половины. Переключаю внимание на еду, отрезаю кусок мяса с кровью. Снаружи оно темное и с корочкой, внутри розовое, нежное и сочится кровью. Кроме того, я не притронулась к какому-то салату в желе. Голод у меня поутих. Я набираю на вилку картошку, морковь и вместе с кусочком мяса отправляю в рот.

– Так хорошо, что вы приехали, – говорит мать Джейка. – Джейк никогда не привозит своих подружек. Это просто замечательно.

– Вот именно, – кивает отец. – Когда мы одни, здесь слишком тихо, и…

– Я кое-что придумала, – оживляется мать Джейка. – Будет весело!

Мы все смотрим на нее.

– Раньше мы часто играли в игры. Чтобы скоротать время. Одну игру я особенно любила… Мне кажется, у вас получится замечательно. Если хотите, конечно. Сделаете Джейка? – обращается она ко мне.

– Да, верно, – подхватывает отец Джейка. – Отличная мысль!

Джейк смотрит на меня и опускает голову. Заносит вилку над пустой тарелкой.

– Значит, мне придется… изобразить Джейка? – уточняю я. – В этом заключается игра?

– Да, – отвечает его мать. – Изобразите его голос, говорите как он, делайте все, что угодно, как он. Да, будет весело!

– Отличная игра! – Отец Джейка откладывает в сторону столовые приборы.

– Я не… Понимаете… я не слишком хорошо умею делать такие вещи.

– Изобразите его голос. Просто для смеха, – настаивает его мать.

Я смотрю на Джейка. Он упорно отводит взгляд в сторону.

– Ладно, – говорю я, стараясь потянуть время. Мне как-то не по себе оттого, что придется изображать Джейка при его родителях, но я не хочу их разочаровывать.

Они ждут. И внимательно смотрят на меня.

Я откашливаюсь.

– Здрасте, я Джейк, – говорю я, понижая голос. – В биохимии много достоинств, как, впрочем, и в литературе и философии.

Его отец улыбается и кивает. У матери улыбка от уха до уха. Я смущена. Не хочу играть в эту игру.

– Неплохо, – одобряет отец. – Совсем неплохо!

– Так и знала, что у нее хорошо получится, – поддерживает его мать. – Она знает его. Вдоль и поперек.

Джейк поднимает голову.

– Теперь я, – говорит он.

Вот первое, что он произносит за долгое время. Джейк не любит игры.

– Вот молодец! – Его мать хлопает в ладоши.

Джейк начинает говорить, явно подражая мне. Он повышает голос, но не слишком комично. Он не передразнивает меня – он мне подражает. Делает не слишком нарочитые, но точные жесты руками и лицом, заправляет за ухо невидимые волоски. Поразительно, как он точен; меня это смущает. Делается не по себе. Он изображает меня не смеха ради. Он все воспринимает всерьез, слишком всерьез! При всех становится мной.

Я смотрю на его родителей. Они сидят, широко раскрыв глаза, и наслаждаются представлением. Когда Джейк заканчивает, наступает пауза, а потом его отец разражается хохотом. Мать присоединяется к нему. Джейк не смеется.

И тут звонит телефон. Правда, ради разнообразия, это не мой телефон. Это местная линия; телефон резко звонит в соседней комнате.

– Я подойду, – говорит мать после третьего звонка; уходя, она хихикает.

Отец берет вилку и нож и снова принимается за еду. Я больше не чувствую голода. Джейк просит меня передать салат. Я передаю, но он не говорит мне «спасибо».

Возвращается мать.

– Кто звонил? – спрашивает Джейк.

– Никто, – отвечает она, садясь. – Ошиблись номером. – Она качает головой и накалывает на вилку морковный медальон. – А вы все-таки проверьте свой телефон, – говорит она и пристально смотрит на меня. У меня внутри что-то сжимается. – Серьезно, мы не против.

Я не могу есть десерт. Не только потому, что наелась. Была неловкая минута, когда вынесли десерт – шоколадный торт в виде полена со взбитыми сливками. Я просила Джейка напомнить родителям, что у меня непереносимость лактозы. Должно быть, он забыл. Так что торт – не для меня.

Пока Джейк и его родители были на кухне, я проверила свой телефон. Он разрядился. Возможно, все к лучшему. Завтра утром посмотрю. Когда мать Джейка возвращается к столу, на ней другое платье. Никто этого как будто не заметил. Может быть, она так всегда поступает – переодевается к десерту? Перемена, правда, почти незаметная. Новое платье того же фасона, только другого цвета. Как будто из-за ошибки в программе платье немного изменилось. Может быть, она что-нибудь пролила на то, первое платье? Кроме того, она заклеила пластырем отсутствующий ноготь на пальце ноги.

– Может, вам принести еще что-нибудь? – в очередной раз спрашивает отец Джейка. – Вы точно не будете торт?

– Нет, нет, спасибо. Обед был замечательный, и я наелась.

– Жаль, что вы не любите крем, – вздыхает мать Джейка. – Знаю, от него толстеют. Но он вкусный.

– Крем в самом деле выглядит замечательно, – говорю я, воздерживаясь от того, чтобы поправить ее. Я вовсе не «не люблю» крем. К любви это не имеет никакого отношения.

Джейк тоже не ест десерт. Он не прикоснулся ни к вилке, ни к тарелке. Откинулся на спинку стула и теребит прядь волос на затылке.

Я вдруг вздрагиваю, как будто меня ущипнули, и в ужасе соображаю, что грызу ногти. Указательный палец у меня во рту. Я смотрю на руку. Ноготь на большом пальце наполовину изгрызен. Интересно, когда я начала? Не могу вспомнить, но, должно быть, я грызу ногти весь вечер! Поспешно опускаю руку.

Не потому ли Джейк так смотрит на меня? Как я могла не сознавать, что грызу ногти? Чувствую, что кусочек ногтя застрял у меня между зубами. Как противно!

– Джейк, вынесешь сегодня за меня компост? – спрашивает его мать. – У отца болит спина, а корзина уже полная.

– Конечно, – отвечает Джейк.

Может быть, дело только во мне, но кажется, весь ужин прошел немного странно. Дом, его родители, сама поездка – все не такое, как я себе представляла. Мне вовсе не было ни забавно, ни интересно. Я не ожидала, что все окажется таким старым, несовременным. Мне не по себе с тех самых пор, как мы приехали. Родители хорошие, особенно отец, но ни одного из них не назовешь интересным собеседником. Они много говорили, но в основном о себе. Во время ужина случались и довольно долгие перерывы, когда слышались только звон посуды, музыка, тиканье часов, треск поленьев.

Наверное, из-за того, что Джейк такой интересный собеседник, один из лучших, кого я знаю, мне казалось, что и его родители будут такими же. Я думала, мы поговорим о работе и, может быть, даже о политике, философии, искусстве – о чем-то таком. Я думала, дом будет больше и в лучшем состоянии. Я думала, здесь будет больше живых зверей.

Помню, Джейк когда-то говорил, что для хорошего интеллектуального общения необходимы две главные составляющие. Первое. Говорить о простом просто, а о сложном сложно. Второе. Не вступать в разговор, если у тебя в голове какая-то схема или заранее принятое решение.

– Извините, – говорю я. – Можно мне в ванную? Куда идти – туда? – Я нащупываю языком кусочек ногтя между зубами.

– Совершенно верно, – кивает отец Джейка. – Как и все в нашем доме, ванная там, в конце длинного коридора.

Я не сразу нахожу выключатель в кромешной темноте; пару секунд вожу ладонью по стене. Когда вспыхивает яркий белый свет, вместе с ним начинается тихое вибрирующее жужжание. Здесь не обычный желтый свет, какой бывает в туалетах. Он белый в антисептическом, хирургическом смысле слова и такой яркий, что я невольно жмурюсь. Не знаю, что неприятнее – свет или жужжание.

Здесь, при ослепительно-ярком свете, я отчетливее осознаю, как темно во всем доме.

Первым делом, закрыв дверь, я выплевываю в ладонь кусочек ногтя. Он большой. Огромный. Отвратительный. Бросаю его в унитаз. Смотрю на свои руки. Ноготь на безымянном пальце, как и на указательном, изгрызен почти до половины. Вижу кровь в том месте, где ноготь соприкасается с кожей. Над раковиной нет зеркала. Правда, мне все равно не хочется видеть свое отражение – во всяком случае, сегодня. Мне кажется, что у меня мешки под глазами. Я смущена, раздражена. Сказываются бессонница последних дней и вино за ужином. Бокалы были большими. И отец Джейка постоянно мне подливал. Наверное, мочиться придется полчаса, не меньше. Я сажусь на унитаз, и мне становится немного легче. Не хочу возвращаться – пока не хочу. У меня еще болит голова.

После десерта родители Джейка вскочили, убрали со стола и отправились на кухню, оставив нас с Джейком одних. Мы сидели за столом, почти не разговаривая. Я слышала, как его мать и отец переговариваются на кухне. Точнее, я не слышала их, не совсем слышала. Я не могла разобрать слов, слышала только голоса. Они ссорились. Видимо, ссора началась из-за чего-то сказанного за ужином. Спор вышел жаркий. Я рада, что это произошло не при мне… кстати, и не при Джейке.

– Что здесь происходит? – шепотом спросила я у Джейка.

– Где «здесь»?

Я спускаю воду и встаю. Возвращаться я все равно еще не готова. Осматриваюсь. Вижу ванну и душ. На кронштейне висят кольца, но занавески нет. Вижу маленькую корзинку для мусора. И раковину. Все очень чистое, опрятное.

Белый кафель на стенах того же оттенка, что и на полу. Ощупываю зеркальный шкафчик над столешницей, точнее, дверцу, где положено быть зеркалу. Дверца открывается. Кроме пустого флакона из-под лекарств, какие продают по рецепту, полки совершенно пустые. Я закрываю дверцу аптечки. Свет слишком яркий.

Мою руки и замечаю маленькую уснувшую мушку на краю раковины. Почти все мухи улетают, если провести рядом с ними рукой. Я машу рукой. Ничего. Я дотрагиваюсь пальцем до крыла мухи. Мушка шевелится, но не делает попыток улететь.

Если она больше не может летать, она никак отсюда не выберется. Она не может выползти. Прилипла. Интересно, понимает ли она это? Конечно нет. Большим пальцем я раздавливаю мушку о край раковины – сама не знаю зачем. Обычно я так не поступаю. Наверное, я ей помогаю. Так быстрее. Так лучше, чем другой конец, когда тебя кружит и медленно, по спирали, уносит вниз, к смерти. Так лучше, чем просто оставить муху в раковине. Она – лишь одна из многих.

Я еще смотрю на раздавленную муху, когда у меня возникает чувство, будто кто-то шел за мной к туалету. Что я не одна. За дверью не слышно шороха. Никто не стучит. Я не слышу шагов. Просто у меня такое чувство. Но оно сильное. По-моему, кто-то стоит за дверью. Неужели меня подслушивают?

Я не двигаюсь. Ничего не слышу. Подхожу к двери и медленно берусь за ручку. Жду еще секунду, держа руку на прежнем месте, и рывком распахиваю дверь. Там никого. Только мои тапочки, которые я, входя, оставила снаружи – сама не знаю почему.

Надо было сказать «тапочки Джейка». Те, что он дал. Мне казалось, что я поставила их носками к двери. Но теперь носки смотрят в коридор. Точно я не помню. Может, я сама их так расположила. Да, наверное, я сама.

Оставляю дверь открытой, но делаю шаг назад к раковине. Включаю воду, чтобы смыть останки мухи. В раковину падает красная капля. За ней другая. В сверкающем кране вижу кусок своего носа. Из него идет кровь. Я отрываю кусок туалетной бумаги, комкаю, прижимаю к лицу. Почему у меня идет носом кровь?

Уже много лет у меня не было носового кровотечения.

Я выхожу из туалета и направляюсь в прихожую. Прохожу мимо двери, которая ведет в подвал. Она открыта. Узкая крутая лестница уходит вниз. Я останавливаюсь, прикладываю ладонь к открытой двери. От движения в любую сторону дверь скрипит – нужно смазать петли. На площадке протертый коврик; он доходит до деревянных ступенек.

Из кухни доносятся звон посуды, шум воды и голоса. Джейк тоже там, с родителями. Мне вовсе не нужно спешить назад. Дам ему немного времени, пусть поговорит с ними.

Сверху лестницы почти ничего не видно. Там, внизу, темно. Правда, из подвала доносятся какие-то звуки – я их слышу. Иду вперед. Справа у двери белый шнурок. Дергаю за него, и загорается единственная лампочка. Теперь звук слышен отчетливее. Монотонный скрип, резче, выше, чем скрип петель. Приглушенный, унылый, повторяющийся скрежет.

Мне хочется осмотреть подвал. Джейк сказал, что родители им не пользуются. Так что же там? Что служит источником звука? Водонагреватель?

Ступеньки неровные и шаткие. Перил нет. Вижу дощатую крышку люка; ее можно поднять, если потянуть за металлическую скобу. Когда крышка закрыта, ступенек не видно. Вся крышка в царапинах, таких же, как и на двери, которая ведет из гостиной. Провожу по царапинам пальцами. Они не очень глубокие. Но выглядят так, словно их нанесли в неистовстве.

Начинаю спускаться. Такое чувство, будто я спускаюсь в трюм корабля. Без перил. Придерживаюсь рукой за стену.

Внизу я наступаю на большую бетонную плиту, которая лежит прямо на утоптанной земле. Места тут не очень много. Низкий балочный потолок. Впереди полки, заставленные коричневыми картонными коробками. Коробки старые, отсыревшие, грязные и, похоже, вот-вот развалятся. Они покрыты слоем пыли. Ряды и ряды коробок на полках. Сколько же всего спрятано здесь, под крышкой люка! Похоронено. «Мы туда не ходим, – сказал Джейк. – Там ничего нет». Это не совсем так. Вернее, совсем не так.

Я разворачиваюсь. У меня за спиной, у лестницы, стоят печь, водонагреватель и электрощит. Там же что-то еще, какие-то инструменты. Старые, ржавые, уже не работающие. Точно не знаю, что именно.

Здесь в самом деле почти настоящая нора. Возможно, такие подвалы обычны для старых домов на фермах. Наверное, весной подвал затапливает. Стены обмазаны глиной, в которой видны большие куски породы. Это не совсем стены, как и пол – не совсем пол. В подвале нет ни бара, ни бильярдного стола, ни настольного тенниса. Несколько секунд здесь в одиночестве до смерти напугают любого ребенка. Кроме того, тут неприятно пахнет – не знаю, чем именно. Сыростью. Затхлостью. Плесенью. Гнилью. Что я здесь делаю?

Я уже собираюсь подняться наверх, когда в дальнем конце подвала, за водонагревателем, замечаю источник звука. На одной полке стоит маленький белый колебательный вентилятор. В темноте его почти не видно… В самом деле, пора возвращаться наверх, за стол.

Вряд ли Джейк обрадуется, узнав, что я побывала здесь. Однако эта мысль заставляет меня задержаться. Я ненадолго. Осторожно схожу с бетонной плиты и направляюсь к вентилятору.

Он качается туда-сюда. Зачем здесь зимой работает вентилятор? И без него холодно.

У печки на мольберте стоит картина. Может быть, поэтому включили вентилятор – чтобы высохла краска? Не могу себе представить, чтобы здесь можно было находиться долгое время, тем более – рисовать. Не вижу ни краски, ни кистей, ни других принадлежностей для рисования. Ни стула. Неужели художник стоит? Скорее всего, рисует мама Джейка. Но она выше меня ростом, а даже мне приходится нагибаться, чтобы не удариться головой о потолочные балки. И зачем вообще рисовать в подвале?

Я подхожу ближе к картине. Она написана крупными, небрежными мазками и полна весьма специфических подробностей. На ней изображено какое-то помещение. Скорее всего, то, где я нахожусь, – подвал. Картина очень темная, и все же на ней можно различить лестницу, бетонную плиту, полки. Недостает только печи. На ее месте женщина. А может, и мужчина. В общем, человеческое существо с длинными волосами, длиннорукое. Фигура слегка наклонена. У нее длинные ногти, по-настоящему длинные, почти как когти. Хотя они не загибаются и не заостряются. Но выглядят очень похоже на когти. В нижнем углу картины – второе существо, гораздо меньше. Ребенок?

Глядя на картину, я вдруг вспоминаю, о чем Джейк говорил по пути сюда. Я слушала его вполуха, поэтому сама удивляюсь, как отчетливо его слова вспоминаются сейчас. Он говорил о том, почему в философии используются примеры того, как в большинстве случаев понимание и правда сочетают в себе не только уверенность и рациональное умозаключение, но и обобщение.

– Важнее всего, – сказал он, – объединить первое и второе.

Я смотрела в окошко на пробегающие мимо поля, следила, как мимо проносятся голые деревья.

– Такое объединение отражает работу нашего сознания, то, как мы функционируем и общаемся, наш разрыв между логикой, разумом и чем-то еще, что находится ближе к чувству или духу, – сказал он. – Сейчас я произнесу слово, от которого у тебя, наверное, волосы встанут дыбом. Но даже самые практичные из нас не в состоянии понять мир, опираясь только на разум – исключительно на разум. Поэтому приходится в поисках смысла опираться на символику.

Я покосилась на него, ни слова не говоря.

– И я сейчас имею в виду не только греков. Это довольно общее место и на Западе, и на Востоке. Универсальное.

– Говоря «символика», ты имеешь в виду…

– Аллегорию, – ответил он, – сложную метафору. Мы не просто оцениваем или признаем важность и действенность чего-то через опыт. С помощью символики мы принимаем, отвергаем и проводим различия. Символы так же важны для нашего познания жизни, нашего понимания существования и того, что имеет ценность, что достойно, как и математика и естествознание.

Учти, сейчас я говорю как ученый. Все то, о чем я сказал, является составной частью нашей способности познавать и принимать решения. Сам знаю, мои слова звучат слишком очевидно и слишком банально, но это любопытно.

Я снова смотрю на картину. У изображенного на ней существа некрасивое, невыразительное лицо. Длинные ногти опущены вниз, они мокрые, с них только что не капает. Вентилятор качается туда-сюда.

Рядом с картиной маленький грязный стеллаж. На нем много старых бумаг. Листы и листы. В основном там лежат рисунки. Я беру один, на толстой бумаге. За ним – еще один. На всех рисунках изображено одно и то же помещение – подвал. И на всех рисунках на месте печи разные фигуры. У одних волосы короткие, у других длинные. У одного рога. У некоторых есть груди, у других пенисы, у кого-то и то и другое. Но у всех длинные ногти и одинаковое застывшее выражение.

На каждой картине есть и ребенок. Обычно он нарисован в углу. Иногда в других местах – на земле, смотрит снизу вверх на большую фигуру. На одном рисунке ребенок в животе у женщины. На другом у женщины две головы, и одна из них – голова ребенка.

Я слышу наверху шаги. Тихие, мягкие. Мать Джейка? С чего я взяла, что она рисует здесь, внизу? Наверху снова слышатся шаги, они тяжелее.

Я снова слышу голоса. Два голоса. Почему я их слышу? Там, наверху, отец и мать Джейка. Они снова ссорятся.

Ну, может, и не ссорятся, может, это слишком сильно сказано. Во всяком случае, говорят они недружелюбно. О чем-то пылко спорят. Что-то не так. Они расстроены. Мне нужно подобраться ближе к решетке вентиляции. У стены напротив стоит ржавая банка из-под краски. Придвигаю ее к вентилятору. Встаю на нее, держась за стену, чтобы не упасть. Они разговаривают на кухне.

– Так дальше не может продолжаться.

– Это нерационально.

– Он потратил столько времени на то, чтобы туда попасть, и все только для того, чтобы уйти? Он от всего отказался. Конечно, я беспокоюсь.

– Ему нужна предсказуемость, что-то надежное. Он слишком много бывает один.

Неужели они говорят о Джейке? Я поднимаю руку повыше и привстаю на цыпочки.

– Ты все время говорила ему, чтобы он поступал как хочет.

– А что мне еще было говорить? Невозможно день за днем быть таким – застенчивым, интровертом… так что…

Что она говорит? Ничего не понимаю.

– Ему нужно выбраться из своей головы и жить дальше.

– Он ушел из лаборатории. Он сам так решил. Он вообще не должен был идти по этой стезе. Самое главное… – Дальше неразборчиво.

– Да, да. Знаю, он умный. Знаю. Но он вовсе не обязан идти этой дорогой.

– …работа, которую он способен выполнять. Удержаться на месте…

Бросил лабораторию? Значит, они говорят о Джейке? Что они имеют в виду?! Джейк по-прежнему работает в лаборатории! Разбирать слова становится труднее. Если бы можно было подняться повыше, подобраться поближе…

Банка скользит, я падаю и ударяюсь о стену. Голоса умолкают. Я замираю.

Вверху какой-то шорох. Не надо было сюда спускаться. Я не должна была подслушивать. Оборачиваюсь к лестнице, но там никого нет. Только полки с коробками, тусклый свет падает сверху. Я больше не слышу голосов, совсем не слышу. Все тихо. Я одна.

Меня охватывает ужасное чувство клаустрофобии. Что, если кто-то захлопнет крышку люка? Тогда я застряну здесь. Будет темно. Сама не знаю, что делать. Я встаю, мне даже думать об этом не хочется. Растираю колено, ушибленное о стену.

На обратном пути я замечаю на крышке люка замок, а на стене засов; когда крышка закрыта, лестницы не видно. Засов привинчен к стене рядом с лестницей, а замок – на днище крышки. Логичнее было бы приделать замок сверху, чтобы можно было запирать люк снаружи. Крышку люка можно открывать и закрывать с обеих сторон; либо толкать наверх, если вы в подвале, либо тянуть, если вы на площадке. Но запереть люк можно только снизу.

– Какова официальная причина смерти?

– Обильное кровотечение из колотых ран.

– Какой ужас!

– Мы считаем, что он истекал кровью несколько часов. Лежал в луже крови.

– Представляю, каково было наткнуться на него.

– Да уж. Кошмар. Такое не забудешь.

Когда я возвращаюсь в гостиную, там никого нет. Со стола все убрали, кроме моей десертной тарелки.

Осторожно заглядываю на кухню. Грязные тарелки составлены стопкой и сполоснуты, но не вымыты. В раковине много мутной воды. Из крана капает.

– Джейк! – зову я. Где он? Где все? Может быть, Джейк выносит остатки со стола в компост в сарае.

Я вижу лестницу, которая ведет на второй этаж. На ступеньках мягкий зеленый ковер. Стены обиты деревом. Снова фотографии. На многих запечатлена одна и та же пожилая пара. Все фотографии старые; здесь нет ни одной фотографии Джейка в детстве.

Джейк обещал показать мне второй этаж после ужина, так почему бы не осмотреть его сейчас? Поднимаюсь на площадку второго этажа; там есть окно. Выглядываю наружу, но на улице слишком темно и ничего не видно. Слева от меня дверь с маленькой стилизованной буквой «Д». Старая комната Джейка! Вхожу. Сажусь на кровать Джейка и озираюсь по сторонам. Много книг. Четыре стеллажа забиты сверху донизу. На каждом стеллаже – свечи. Кровать мягкая.

Покрывало именно такое, какое и ждешь увидеть на ферме – вязаное, домашнее. Кровать маловата для такого высокого парня; кроме того, она узкая, односпальная. Вытягиваю руки за спиной, ладонями вниз, и нажимаю на матрас, как будто покачиваю яблоко, опущенное в воду. Пружины поскрипывают, выдавая возраст и многолетнее использование. Старые пружины. Старый дом.

Я встаю. Прохожу мимо продавленного, но уютного с виду синего кресла. У окна стоит письменный стол. На нем почти ничего нет. Ручки и карандаши в стакане. Коричневый заварочный чайник. Несколько книг. Большие серебряные ножницы. Я выдвигаю верхний ящик стола. Там обычные вещи – вырезки, блокноты. И коричневый конверт. На нем многочисленные буквы «У». Почерк похож на почерк Джейка. Не в силах удержаться, я вскрываю конверт.

Внутри фотографии. Наверное, я не должна была их доставать. Это в самом деле меня не касается. Я перебираю их. Их штук двадцать или тридцать. Все сняты с близкого расстояния. Части тела. Колени. Локти. Пальцы. Много пальцев ног. Губы, зубы, десны. Несколько очень увеличенных снимков, только волосы и кожа, может быть, прыщи. Трудно сказать, принадлежит ли все одному человеку или разным. Кладу снимки обратно в конверт.

Я никогда не видела таких фотографий. Что это – своеобразные произведения искусства? Какая-нибудь инсталляция, подготовка к выставке? Джейк когда-то говорил, что увлекается фотографией и, помимо школы, занимался в художественной студии. Сказал, что у него есть хорошая камера, на которую он долго копил.

В комнате тоже много фотографий: пейзажи, цветы, деревья и люди. Лица все незнакомые. Единственный снимок Джейка, который я видела в доме, висит у печки; он еще уверял, что на снимке он сам в детстве. Но там не он. Я уверена, что на снимке не он. Значит, я никогда не видела ни одной фотографии Джейка. Он застенчив, да, я знаю, и все же…

Беру с полки фото в рамке. Светловолосая девушка. На голове у нее синяя бандана, завязанная спереди. Его подружка, с которой он встречался в старших классах школы? Она была сильно влюблена в него, во всяком случае, так утверждал Джейк, но для него их отношения значили совсем не то же, что для нее. Подношу фото к лицу, почти касаюсь его носом. Но Джейк говорил, что его школьная подружка была высокой брюнеткой. Девушка на снимке блондинка, как я, небольшого роста. Кто она?

На заднем плане я замечаю еще кое-кого. Это мужчина, но не Джейк. Он смотрит на девушку. Он как-то связан с ней. Он близко и смотрит на нее. Интересно, кто их снимал – Джейк? Я вздрагиваю, когда чья-то рука касается моего плеча.

Это не Джейк. Это его отец.

– Вы меня напугали! – говорю я.

– Извините. Я думал, вы здесь с Джейком.

Я ставлю снимок назад, на полку. Он падает на пол. Я нагибаюсь и поднимаю его.

Когда я снова оборачиваюсь к отцу Джейка, он улыбается. Он успел наклеить на лоб вторую полоску пластыря, над первой.

– Я вовсе не собирался вас пугать, только хотел проверить, все ли с вами в порядке. Вы дрожали.

– Со мной все в порядке. Наверное, немного замерзла. Я ждала Джейка. Я еще не видела его комнату и подумала… Неужели я правда дрожала?

– Мне так показалось со спины – да, немножко.

Не знаю, о чем он говорит. Я не дрожала. Да и как я могла дрожать? Неужели мне холодно? Может быть. Мне холодно с тех самых пор, как мы сели за стол.

– Вы точно хорошо себя чувствуете?

– Да, точно. Я чувствую себя нормально.

Он прав. Опустив глаза, я вижу, что моя рука слегка дрожит. Я складываю ладони перед собой.

– Бывало, он проводил здесь много времени. Мы постепенно превращаем его комнату в комнату для гостей, – говорит отец Джейка. – Нам как-то не хотелось селить сюда гостей, ведь здесь все напоминает о старшекласснике-«книжном черве». Джейк всегда любил книги и истории. И еще он вел дневники. Они его утешали. Так он легче справлялся.

– Очень мило. Я заметила, что он до сих пор любит писать. Много времени проводит за письмом.

– Так он познает мир.

В его последних словах я угадываю сочувствие к Джейку и даже нежность.

– Здесь так тихо, – говорю я, – особенно в тыльной части дома. Наверное, здесь хорошо пишется.

– Да, и спится тоже. Но Джейк, как вам, наверное, известно, всегда спал плохо. Кстати, вы можете у нас заночевать. Мы рассчитывали, что вы останетесь. Ни к чему вам спешить назад. Я уже говорил Джейку. Мы хотим, чтобы вы остались. А утром доедим то, что осталось от ужина… Вы кофе пьете?

– Спасибо за приглашение… наверное, пусть Джейк решает. Да, я люблю кофе. Но Джейку утром на работу.

– Да? – На лице у его отца появляется озадаченное выражение. – Ну ладно… в общем, мы будем рады, если вы останетесь. Пусть даже на одну ночь. И еще хочу, чтобы вы знали: мы очень благодарны вам, что вы приехали. Благодарны за все, что вы делаете.

Я заправляю за ухо прядь волос. Что я делаю? Сама не понимаю.

– Мне здесь хорошо, и приятно познакомиться с вами.

– Все, что происходит, очень полезно для Джейка. Вы благотворно на него влияете. Прошло уже столько времени с тех пор, как… В общем, по-моему, в конечном счете это идет ему на пользу. Мы надеемся.

– Он часто рассказывает о ферме.

– Он очень хотел, чтобы вы ее увидели. Мы так давно его ждем! Уже начали думать, что он никогда не привезет вас сюда, ведь прошло столько времени.

– Да. – Вот и все, что приходит мне в голову. – Я знаю.

Что за ерунда насчет времени?! Отец Джейка оглядывается и делает шаг ко мне. Он так близко, что если я протяну руку, то смогу дотронуться до него.

– Кстати, она не сумасшедшая. Вам следует это знать. Простите за сегодняшний вечер.

– Что?

– Я имею в виду свою жену. Догадываюсь, каким ее поведение может показаться со стороны. Я знаю, о чем вы думаете. Простите. Вы думаете, что она сходит с ума или у нее психическое расстройство. Но ничего подобного нет. У нее просто проблемы со слухом. Она пережила сильный стресс.

Я снова не знаю, что ответить.

– Да я вовсе так и не думала, – говорю я. По правде, я сама не знаю, что я думала.

– Соображает она по-прежнему хорошо. Ну да, она говорит, что слышит голоса, но не так все страшно, как кажется. Она слышит только шепотки и бормотания. И она… разговаривает с ними. С шепотками. Иногда это просто дыхание. Совершенно безобидное.

– И все же ей и вам, наверное, тяжело, – говорю я.

– Врачи советуют, если слух ухудшится, подобрать ей кохлеарный имплантат.

– А что это такое? – спрашиваю я.

– И постоянная улыбка… Знаю, это выглядит странновато, просто у нее такая реакция. В прошлом ее улыбка меня немного раздражала, но теперь я к ней привык. Бедняжка. У нее болит лицо от постоянной улыбки. Но к такому привыкаешь.

– Я не заметила… почти не заметила.

– Ему с вами хорошо. – Он поворачивается к двери. – Вы хорошая пара. Хотя не мне вам говорить. Определенные вещи хорошо сочетаются – например, математика и музыка, ведь так?

Я улыбаюсь, киваю. Снова улыбаюсь. Не знаю, как еще реагировать.

– Было замечательно познакомиться с Джейком, а теперь с вами и его матерью.

– Вы нам всем нравитесь. Особенно Джейку. Все логично. Вы ему нужны.

Я не перестаю улыбаться. Как будто не могу перестать.

Я готова к отъезду. Мне не терпится поскорее убраться отсюда. Я в куртке. Джейк уже на улице, греет машину. Я жду его маму. Мне нужно попрощаться, а она вернулась на кухню, чтобы завернуть нам еды в дорогу. Я ничего не хочу, но отказываться невежливо. Стою одна и жду. Дергаю молнию на куртке. Вверх-вниз, вверх-вниз. Лучше бы я погрела машину, а он задержался здесь.

Она выходит из кухни.

– Я положила вам всего понемногу, – говорит она, – и пару кусков торта тоже. – Она протягивает мне тарелку, обернутую фольгой. – Держите ровно, иначе испачкаете руки.

– Хорошо. Еще раз спасибо за прекрасный вечер.

– Вам правда понравилось? Вы точно не хотите остаться на ночь? Мы были бы очень рады, если бы вы остались. У нас хватит для вас места. – Она почти умоляет. Она теперь стоит так близко ко мне, что я замечаю, какое морщинистое у нее лицо. Теперь она кажется старше. Усталая, сморщенная. Мне бы не хотелось запоминать ее такой.

– Мы хотели остаться, но, по-моему, Джейку нужно вернуться.

Мы какое-то время молчим; потом она склоняется ко мне, чтобы обнять меня. Обнимает довольно крепко и долго, как будто не хочет отпускать. Неожиданно для себя я тоже крепко обнимаю ее. Впервые за вечер я чувствую запах ее духов. Лилии. Знакомый аромат…

– Погодите, чуть не забыла, – говорит она. – Не уезжайте, я сейчас! – Она выпускает меня и снова уходит на кухню.

Интересно, где отец Джейка? От тарелки пахнет едой. Это неаппетитно. Надеюсь, за то время, что мы будем ехать, едой не пропахнет вся машина. Может, лучше поставить ее в багажник?

Мать Джейка возвращается.

– Вот, решила, пусть это будет у вас.

Она протягивает мне сложенный в несколько раз лист бумаги. Он такой маленький, что умещается в карман.

– Спасибо, – говорю я. – Спасибо вам большое!

– Сейчас я, конечно, забыла, сколько точно затрачено времени, но я работала над ним довольно долго.

Я начинаю разворачивать лист. Она поднимает руку:

– Нет-нет. Не разворачивайте его здесь! Вы еще не готовы!

– Что, простите?

– Это сюрприз. Для вас. Развернете, когда приедете.

– Когда приеду – куда?

Вместо ответа, она снова улыбается. Потом говорит:

– Это рисунок.

– Спасибо. Ваш?

– Мы с Джейком, бывало, часто вместе рисовали, когда он был младше; иногда рисовали часами. Он любил рисовать.

Интересно… они рисовали в сыром подвале?

– У нас есть студия. Там тихо. Она была нашей любимой комнатой в доме.

– Была?

– И есть. Была… Ну, не знаю, спросите лучше Джейка.

Глаза у нее наполняются слезами; я боюсь, что она вот-вот расплачется.

– Спасибо за подарок, – говорю я. – Как мило с вашей стороны. Нам обоим он очень понравится, не сомневаюсь. Спасибо.

– Это для вас. Только для вас. Это портрет, – говорит она. – Портрет Джейка.

Мы так толком и не поговорили о вечере. Мы не обсуждали его родителей. Я думала, мы сразу начнем говорить о них, как только снова окажемся в машине – вспомним все, что произошло. Я хочу спросить его о матери, о подвале, рассказать о разговоре с отцом в комнате наверху, о том, как его мать меня обняла, о ее подарке. Мне столько хочется у него спросить. Но вот мы уже довольно давно в машине. Сколько прошло времени? Я точно не знаю. И я понемногу выпускаю пар. Начинаю оттаивать. Может, просто подождать и поговорить обо всем завтра, когда у меня будет больше сил?

Я рада, что мы не остались ночевать. Вздыхаю с облегчением. Неужели нам с Джейком пришлось бы тесниться на его узкой, крошечной кровати? Не могу сказать, что его родители мне не понравились. Просто все было странно, я устала и сегодня хочу спать в своей постели. Я хочу остаться одна.

Мне трудно представить, как бы я утром вела светскую беседу с его родителями. Слишком много пришлось бы терпеть. Кроме того, в доме было холодно и темно. Сначала, когда мы только вошли, мне показалось, что там тепло, но, чем дольше мы там находились, тем больше я замечала сквозняки. Вряд ли бы я там выспалась.

– Слезы обтекаемые, – говорит Джейк. – Все машины должны быть в форме слез.

– Что? – Его слова кажутся особенно неожиданными на фоне мыслей, воспоминаний о сегодняшнем вечере, обо всем, что случилось. Джейк почти все время молчал, я так и не знаю почему. В присутствии родителей все начинают дергаться, а я увидела их в первый раз. И все-таки… Он определенно был слишком молчаливым, как будто находился где-то в другом месте.

Мне нужно поспать. Две или три ночи долгого, непрерывного сна. Тогда я восстановлюсь. Никаких трудных мыслей, никаких дурных снов, никаких телефонных звонков. Никто не должен меня отвлекать. Никаких кошмаров. Последние несколько недель плохо сплю. А может, и дольше.

– Смешно видеть, что некоторые машины по-прежнему создаются и рекламируются как экономичные. Смотри, какая квадратная вон та! – Он показывает в мое окошко, и я поворачиваю голову, хотя в темноте трудно что-либо рассмотреть.

– Я не против уникальности, – говорю я. – Даже против тех вещей, которые слишком уникальны, я не возражаю. Мне нравится все, что выделяется из общей массы.

– По определению ничто не может быть слишком уникальным. Вещь либо уникальна, либо нет.

– Да-да, знаю. – Я слишком устала для таких разговоров.

– А машины и не должны быть уникальными. Владелец той машины, наверное, жалуется на глобальное потепление и перемены климата, и все же ему хочется «уникальную» машину.

Каждая машина должна быть в форме слезы. Вот что покажет, что люди серьезно думают об экономичности двигателей, об оптимальном расходе топлива.

Джейк начинает типичную для него тираду. Экономичность двигателя не волновала меня даже в лучшие времена, не волнует и сейчас. Я хочу другого – обсудить, что произошло в доме его родителей, и попасть домой, где мне удастся поспать.

– Кто была та девушка на фото у тебя на полке?

– Какое фото? Какая девушка?

– Светловолосая девушка; она стоит в поле или на краю поля. Фото в твоей комнате.

– Наверное, Стеф. Почему ты спрашиваешь?

– Мне просто любопытно. Она хорошенькая.

– Она привлекательная. Никогда не считал ее красавицей…

Она очень хорошенькая.

– Ты с ней встречался, или она просто подруга?

– Была подругой. Какое-то время мы встречались. Несколько месяцев после окончания школы.

– Она тоже увлекалась биохимией?

– Нет, музыкой. Она была музыкантшей.

– На чем она играет?

– На целом ряде инструментов. Преподавала. Она первая познакомила меня кое с какими старыми вещами. Классика, кантри, Долли Партой и все такое. Песни, которые можно слушать.

– Ты продолжаешь с ней встречаться?

– Нет. У нас ничего не получилось.

Он смотрит не на меня, а вперед, на дорогу. Он грызет ноготь на большом пальце. Будь у нас другие отношения и случись это в другое время, может, я и пристала бы к нему с расспросами. Донимала его. Настаивала. Но я понимаю, к чему все клонится, поэтому нет смысла начинать.

– А кто тот тип на заднем плане?

– Что?

– На заднем плане, за ней, на земле лежал какой-то парень. Он смотрел на нее. И это был не ты.

– Не знаю. Надо будет взглянуть на тот снимок.

– Ты должен помнить снимок, о котором я говорю.

– Я давно уже не пересматривал старые снимки.

– С той девушкой снимок только один. И он странный, потому что тот парень… – Мне трудно говорить. Почему?

Проходит минута. Мне кажется, что он собирается замять тему, проигнорировать мой вопрос, но вдруг он отвечает:

– Наверное, там мой брат. Припоминаю, что он попал на какие-то фотографии.

Что?! У Джейка есть брат? Почему он не говорил о нем раньше?

– Не знала, что у тебя есть брат.

– Я думал, ты знаешь.

– Нет! Ерунда какая-то. Почему я о нем ничего не знаю? – Я говорю это в шутку, но Джейк настроен серьезно; наверное, и мне тоже лучше не шутить. – Вы с ним дружите?

– Я бы так не сказал.

– Почему?

– Семейные неприятности. Все сложно. Он похож на маму.

– А ты нет?

На секунду он поворачивается ко мне, потом снова смотрит на дорогу. Мы здесь одни. Уже поздно. После той квадратной машины других больше не попадалось. Джейк сосредоточенно смотрит вперед. Не поворачиваясь ко мне, он спрашивает:

– Тебе это показалось нормальным?

– Что?

– Мой дом. Мои родители.

– Что ты называешь «нормальным»?

– Ты ответь. Я хочу знать.

– Конечно. В основном да.

Не собираюсь вдаваться в подробности и рассказывать, что я чувствую на самом деле. Во всяком случае, сейчас, ведь мы в последний раз ездили куда-то вместе.

– Не собираюсь лезть в твою жизнь, но… в самом деле, у тебя есть брат… в каком смысле он похож на твою маму?

Сама не знаю, как он отреагирует на мой вопрос. Скорее всего, сменит тему, лишь бы не говорить о брате. Но, по-моему, сейчас лучшее время для того, чтобы спросить. Вернее, другого раза у меня не будет.

Джейк вытирает лоб одной рукой, а второй держит руль.

– Несколько лет назад у брата начались проблемы. Мы не думали, что у него что-то серьезное. Он всегда был крайне замкнутым. Не мог общаться с другими. Мы думали, что у него депрессия. Потом он начал повсюду ходить за мной. Он не делал ничего опасного, но его поведение было странным. Я просил его прекратить, но он не прекращал. У меня не оставалось другого выхода; я… можно сказать, выбросил его из своей жизни, вытеснил его. Главное, дело не в том, что он не способен позаботиться о себе. Он все может. Не думаю, что у него серьезное психическое расстройство. Если что-то и есть, то это не опасно. По-моему, он может восстановиться. Я верю, что он – гений, и он глубоко несчастен. Трудно проводить столько времени в одиночестве. Трудно, когда у тебя никого нет. Так можно жить какое-то время, но… Брат стал очень грустным, очень одиноким. Ему кое-что было нужно; но с тем, о чем он меня просил, я не мог ему помочь. Конечно, сейчас все уже позади. Но жизнь нашей семьи сильно изменилась.

То, о чем он говорит, очень важно. Мне кажется, за последние полминуты я лучше поняла родителей Джейка и самого Джейка тоже. Я сделала открытие и не готова сменить тему. Возможно, прошлое оказало влияние и на меня, и на нас, и на вопрос, над которым я все время думаю.

– Что значит «он начал повсюду ходить за тобой»?

– Не важно. Его здесь больше нет. Все кончено.

– А мне интересно!

Джейк делает погромче звук у магнитолы – совсем чуть-чуть. Но, поскольку мы разговариваем, меня его жест раздражает.

– Мой брат вот-вот должен был стать профессором, но не вынес того, что на работе приходится постоянно общаться. Ему пришлось уйти с работы. То есть свое дело он может делать, но все остальное, особенно общение с коллегами, оказалось для него слишком тяжелым. Каждый день у него начинался с панической атаки при мысли о том, что придется как-то взаимодействовать с людьми. Самое странное, что люди ему нравились. Просто для него было невыносимо разговаривать с ними – вести разговоры ни о чем и так далее.

Я замечаю, что, рассказывая о брате, Джейк постепенно увеличивает скорость. Вряд ли он сознает, как быстро мы едем.

– Ему нужно было зарабатывать себе на жизнь, но пришлось подыскивать такую работу, где не нужно выступать перед публикой, где можно, так сказать, сливаться со стенами. Примерно в то время ему стало хуже, и он начал всюду за мной ходить, как тень, постоянно разговаривать со мной, приказывать, делать ультиматумы. Он всегда был рядом, как голос в моей голове. Он вмешивался в мою жизнь, как какой-то диверсант. В разных щекотливых вещах.

– В каких, например?

Мы по-прежнему несемся с большой скоростью.

– Он начал носить мою одежду.

– Носить твою одежду?

– Повторяю, у него есть проблемы… то есть были проблемы. Не думаю, что это навсегда. Сейчас ему лучше, гораздо лучше.

– Вы с ним дружили до того, как он заболел?

– Мы никогда особенно не дружили. Но мы ладили. Мы оба умны и любим соперничество, так что у нас много общего. Не знаю. Я не предвидел того, что случится, – я имею в виду его болезнь. Он вдруг как-то сразу все потерял. Бывает… Но в таких случаях невольно задаешься вопросом, знаешь ли ты кого-то по-настоящему. Он мой брат. Но я понятия не имею, знал ли я его когда-нибудь по-настоящему.

– Наверное, тяжело пришлось… всем.

– Да. – Джейк больше не прибавляет газу, но мы по-прежнему едем слишком быстро. Мне неприятно. Кроме того, уже совсем стемнело.

– Значит, именно это имел в виду твой отец, когда сказал, что твоя мама пережила сильный стресс?

– Когда он тебе такое говорил? И почему он тебе это говорил?

Джейк снова вдавливает педаль газа в пол. На сей раз я слышу, как мотор набирает обороты.

– Он увидел, что я сижу в твоей комнате. И вошел, чтобы поговорить со мной. Упомянул состояние твоей мамы. Не подробно, но… Джейк, с какой скоростью мы едем?

– Он упоминал трихотилломанию?

– Что?

– Рассказывал, как она выдергивает себе волосы? У брата было то же самое. Она очень этого стесняется. Она выщипала себе почти все брови и ресницы. И уже начала выдирать волосы на голове. Сегодня я заметил у нее несколько проплешин.

– Какой ужас!

– Мама очень болезненная. Она поправится. Я не понимал, что все настолько плохо. Знай я, что сегодня будет такая напряженная атмосфера, я бы не пригласил тебя. Я совсем не так себе все представлял. Но мне хотелось, чтобы ты увидела, где я вырос.

Впервые с тех пор, как мы приехали на ферму, впервые за весь вечер я чувствую себя немного ближе к Джейку. Он во что-то меня впускает. Я высоко ценю его откровенность. Ему вовсе не нужно было все это мне рассказывать. О таком нелегко говорить, нелегко думать. Такое… такие чувства все осложняют. Может быть, я еще ничего не решила – насчет его, насчет нас, насчет того, чтобы все закончить.

– Во всех семьях свои странности. Абсолютно во всех.

– Спасибо, что поехала со мной, – говорит он. – В самом деле… – Он пожимает мне руку.

– Мы поговорили почти со всеми его сотрудниками, и теперь у нас есть более-менее цельная картина. У него развивались соматические проблемы. И психические тоже. Все это замечали. У него появились высыпания на плече и шее. Лоб постоянно был в поту. Несколько недель назад кто-то видел, как он сидит за столом как будто в трансе; он сидел и смотрел в стену.

– Тревожные признаки.

– Теперь я тоже так считаю. Но тогда все казалось его личным делом – проблемы со здоровьем и все остальное. Никто не хотел вмешиваться. Было несколько инцидентов. В последний год он довольно громко включал музыку на переменах. А когда его просили сделать потише, он как будто не слышал и заводил ту же песню сначала.

– Никто не думал подать официальную жалобу?

– На что? На то, что он слушает музыку? Нет, это казалось мелочью.

– Видимо, нет.

– Двое из опрошенных упомянули, что у него были блокноты. Он много писал. Но никто и никогда не спрашивал, что он пишет.

– Да, наверное.

– Мы нашли эти блокноты.

– И что в них?

– Его записи. У него очень аккуратный, каллиграфический почерк.

– А содержание?

– Содержание чего?

– Тех блокнотов. Разве не это самое важное? О чем он писал? Что там? Что это может означать?

– Ах да. Ну, мы их еще не прочли.

– Не хочешь остановиться и заправиться чем-нибудь сладким?

Мы больше не молчали, но я перестала задавать ему вопросы. Я больше не упоминала родных Джейка. Лучше мне его не донимать. Наверное, не стоит вмешиваться в личную жизнь. Однако я до сих пор думаю над тем, что он сказал. Кажется, только теперь я начинаю по-настоящему понимать его, ценить то, через что ему пришлось пройти. Я ему сочувствую. С тех пор как мы сели в машину, я тоже больше не упоминаю о своей головной боли. Наверное, мне стало хуже от вина. И от общей атмосферы старого дома. Болит вся голова. Если сидеть, чуть подавшись вперед, боль немного ослабевает – совсем чуть-чуть. Любое движение, рытвина или поворот сразу отзываются новым приступом.

– Конечно, можно сделать остановку, – говорю я. – А ты-то хочешь?

– Мне все равно, но буду рад, если ты хочешь.

– Ох уж эти твои уклончивые ответы!

– Что? Так поздно открыты только кафе-молочные «Дейри куин». Но там наверняка можно найти и что-нибудь без молока.

Значит, он все-таки помнит о моей непереносимости.

За окошками уже темно. Мы меньше говорим на обратном пути, чем на пути туда. Оба устали, наверное, и каждый думает о своем. Трудно сказать, идет снег или нет. По-моему, идет. Хотя и не сильный. Снегопад только начинается. Я негромко усмехаюсь и поворачиваюсь к окошку.

– Что? – спрашивает он.

– Странно. Я не могла попробовать торт у твоих родителей, потому что в нем было молоко, а мы собираемся остановиться, перекусить, в кафе-молочной «Дейри куин». К тому же сейчас середина зимы. Подмораживает, наверное, и снег идет. Все хорошо, только странно.

По-моему, странно и многое другое, но решаю больше ничего не говорить.

– Я уже целую вечность не ел мороженого из «Дейри куин». Наверное, возьму их фирменное, – говорит он.

Мороженое! Так я и знала! Все очень предсказуемо…

Мы тормозим. На парковке пусто. В одном углу – телефон-автомат, в другом – металлический мусорный контейнер. Сейчас телефоны-автоматы встречаются редко. Почти все будки убрали.

– У меня еще болит голова, – признаюсь я. – По-моему, я устала.

– Я думал, тебе лучше.

– Не совсем. – На самом деле мне хуже. Головная боль граничит с мигренью.

– Плохо? Что, мигрень?

– Нет, не настолько.

Снаружи холодно, ветрено. Снег точно пошел сильнее. Скорее кружится, чем падает. Но пока еще не оседает на земле. Ляжет, когда будет сильнее. Надеюсь, к тому времени я буду лежать в своей постели, приняв таблетку обезболивающего. Если завтра голова пройдет, все утро буду чистить дорожку. Холод всегда благотворно сказывается на моей голове.

– Похоже, надвигается настоящая метель, – замечает Джейк. – Ветер ледяной.

Я смотрю на ярко освещенные окна «Дейри куин», и меня тошнит. Конечно, в «Дейри куин» никого нет. Странно, что сегодня они вообще открыты. Я замечаю на двери часы работы и соображаю, что через восемь минут закусочная закроется. Над входом нет колокольчика; не слышится и привычной для таких мест музыки. Внутри чистые пустые столики; нигде не видно скомканных салфеток, пустых стаканов и крошек. Закусочная готова к закрытию. Фоном слышится унылое металлическое жужжание автоматов и холодильников. Жужжание напоминает мне телефон. Здесь чем-то пахнет – чем-то химическим. Мы ждем, глядя на мерцающее меню.

Он читает меню. Я по его глазам вижу, по тому, как он трогает свой подбородок.

– Не сомневаюсь, у них найдется что-нибудь немолочное, – повторяет он.

Джейк вертит в руках длинную красную пластмассовую ложку, которую он выудил из корзины. Меня немного раздражает, что он взял ложку себе, хотя мы даже не знаем, найдется ли здесь что-нибудь безмолочное для меня. Нам еще ехать и ехать. Путь будет еще дольше, если начнется настоящая метель. Может быть, все-таки надо было остаться ночевать на ферме.

Просто там мне было совсем неудобно. Не знаю.

Джейк зевает.

– Ты хорошо себя чувствуешь? Может, дальше я поведу? – предлагаю я.

– Нет-нет, все в порядке. Я выпил меньше, чем ты.

– Мы выпили поровну.

– Но на тебя выпивка действует сильнее. Субъективность и все такое… – Он снова зевает, на сей раз прикрывая рот рукой. – Да, вот видишь, у них есть лимонад с разными вкусами. Он со льдом, без молока… Тебе понравится.

– Да, конечно, – говорю я. – Пожалуй, выпью лимонаду.

Из подсобки выходят две девицы. Они нам явно не рады. Мы им помешали. Обе совсем молодые, еще подростки. У них разные фигуры, разное телосложение, но во всем остальном они как близнецы. У них одинаковые крашеные волосы, одинаковые черные легинсы, одинаковые коричневые сапоги. Обе явно хотят очутиться где-нибудь в другом месте, и я их не виню.

– Маленький лимонад, пожалуйста. Нет, лучше два лимонада… А средняя порция у вас большая? – спрашивает Джейк.

Одна девчонка хватает большой с виду бумажный стакан и показывает ему.

– Средний, – без выражения говорит она.

Ее напарница отворачивается и хихикает.

– Отлично, – говорит он. – Один маленький, один средний.

– Маленький клубничный, а не обычный, – обращаюсь я к первой девчонке. – В нем нет молока?

Девчонка спрашивает свою напарницу:

– В лимонаде ведь нет мороженого?

Напарница все еще хихикает, ей трудно отвечать. Теперь смеется и первая. Они переглядываются.

– У вас аллергия, что ли? – спрашивает вторая девчонка. – Сильная?

– Умереть я не умру, просто мне будет плохо.

Они нас как будто узнают, и им это странно, как если бы в закусочную вдруг вошел приятель родителей или кто-то из учителей, и им пришлось бы их обслуживать. Именно так они на нас реагируют. Я смотрю на Джейка, но он, похоже, ничего не замечает. Первая девчонка смотрит на него и что-то шепчет второй девице. Обе снова хохочут.

Из подсобки выходит третья девчонка. Должно быть, она подслушивала наш разговор, потому что начинает молча делать мне лимонад. Две другие девицы ее как будто не замечают.

Третья девчонка поднимает голову от аппарата.

– Извините, что тут такой запах, – говорит она. – В подсобке полы покрывают лаком.

Покрывают лаком полы? В «Дейри куин»?

– Ничего страшного, – отвечаю я.

Внезапно у меня появляется чувство – я знаю эту девчонку. Я узнаю ее, но понятия не имею, откуда я ее знаю и когда я ее видела. Лицо, волосы, фигура – все кажется знакомым.

Больше она ничего не говорит. Молча делает мне лимонад. Достает стаканы. Нажимает кнопки, поворачивает рычажки. Стоит перед аппаратом, как будто ждет в очереди в магазине. Пока машина работает, девчонка подставляет руку под бумажный стакан, ожидая, когда из аппарата польется жидкость.

Такого со мной никогда раньше не случалось – я вдруг узнаю совершенно незнакомого человека. И Джейку ничего не могу сказать. Слишком все было бы странно. Это в самом деле слишком странно.

Третья девчонка тощая и костлявая. С ней что-то не так. Мне ее жаль. Длинные прямые темные волосы падают на спину и на лицо. Руки у нее маленькие. Никаких украшений она не носит – ни цепочки, ни колец. Она выглядит болезненной и какой-то напуганной. А еще у нее сыпь. Сильная сыпь.

Чуть выше запястья я вижу выпуклые бляшки, такие крупные, что их видно даже издали. Выше, у локтя, бляшки еще крупнее, краснее. Я внимательно рассматриваю их. Некоторые нарывают и, наверное, чешутся. А потом сохнут и затягиваются корочками. Должно быть, она все время чешется. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что она смотрит на меня. Смотрит в упор. Я краснею и отвожу глаза вниз, смотрю в пол.

Джейк не обращает на нас никакого внимания. Правда, я все время чувствую на себе его взгляд. Слышу, как одна из девчонок сдавленно хихикает. Костлявая накрывает стакан крышкой и ставит на стойку. Потом начинает чесать свою сыпь, стараясь, чтобы было не очень заметно. Не хочу смотреть на нее. Она вроде как выдавливает свои бляшки, почти старается выкопать их из руки. Теперь рука у нее дрожит.

Аппарат крутится. Конечно, ни одной из девчонок не хочется здесь находиться. Не хочется находиться в этой стерильной атмосфере с холодильниками, морозильниками, флуоресцентными лампами, металлическими аппаратами, красными ложками, соломинками, обернутыми в пластик, автоматами со стаканами и тихим, но постоянным жужжанием над головой.

Наверное, еще тяжелее, когда две твои напарницы постоянно тебя дразнят. Не потому ли у костлявой девчонки такой расстроенный вид?

Дело не только в этом кафе «Дейри куин»; дело в самом месте, в этом городке, если здесь есть городок. Сама не знаю, когда можно назвать поселение городком или когда маленький городок становится большим городом. Может быть, здесь ни то ни другое. Кафе на отшибе, вдали от всего. Вдали от всего мира. Я бы здесь заплесневела, если бы не могла отсюда уехать, если бы мне некуда было ехать.

Где-то внутри серебристого аппарата дробится лед и смешивается с концентрированным лимонным соком и сахарным сиропом. Не сомневаюсь, что здешний лимонад без молока очень сладкий.

Ледяной лимонад вытекает из аппарата во второй стакан. Когда стакан наливается до краев, аппарат останавливается, и девчонка накрывает стакан крышкой. Она придвигает стаканы поближе ко мне. Вблизи она выглядит еще хуже. Все дело в ее глазах.

– Спасибо, – говорю я, протягивая руку за лимонадом. Я не ожидаю ответа, поэтому застигнута врасплох, когда девчонка вдруг подает голос.

– Я боюсь, – бормочет она себе под нос.

Я оглядываюсь, желая проверить, слышат ли ее другие девушки. Они не обращают на нее внимания. Как и Джейк.

– Что, прости?

Она смотрит в пол. Руки сцепила перед собой.

– Не должна я так говорить, знаю, что не должна. Я знаю, что будет. И боюсь. Я знаю. Это нехорошо. Это плохо.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Не надо вам уезжать.

Чувствую, как учащается мой пульс. Джейк достает из корзины соломинки и, наверное, салфетки. Ложки нам не понадобятся.

Одна из девиц смеется – на этот раз громче. Костлявая девчонка напротив меня по-прежнему смотрит в пол, и волосы падают ей на лицо.

– Чего ты боишься?

– Дело не в том, чего я боюсь. Дело в том, за кого я боюсь.

– За кого ты боишься?

– За вас, – говорит она. Передав мне стаканы с лимонадом, она уходит в подсобку.

Джейк, как обычно, ничего не замечает. По пути к машине он ничего не говорит о трех девчонках из «Дейри куин». Временами он как будто отключается и сосредотачивается только на себе.

– Ты заметил ту девушку?

– Которую?

– Ту, что готовила нам лимонад.

– Там было несколько девушек.

– Но лимонад готовила только одна. Костлявая. С длинными волосами.

– Не знаю, – говорит он. – Не знаю. Разве они не все были костлявыми?

Мне хочется поговорить. Рассказать о странной девчонке, о ее сыпи и грустных глазах. Хочется поделиться тем, что она сказала. Надеюсь, ей есть с кем пообщаться. Понять бы, почему она боится… С чего вдруг она боится за меня?

– Как твой лимонад? – интересуется Джейк. – Не слишком сладкий?

– Нормальный. Не слишком сладкий.

– Я не люблю напитки со льдом, всякие там лимонады и фруктовые коктейли, потому что они всегда приторные. Надо было мне взять мороженое.

– Должно быть, приятно съесть мороженое, когда хочешь.

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

Я встряхиваю свой стакан и со скрипом двигаю соломинкой в отверстии крышки – вверх-вниз.

– Он еще и кислый, – говорю я. – Пусть кислота и ненастоящая, и все-таки. Кислота возмещает сладость.

Лед в лимонаде Джейка тает – его стакан стоит в подстаканнике. Скоро у него останется одна вода. Он выпил примерно половину.

– Всегда забываю, как трудно бывает допить до конца. Надо было взять маленькую порцию. Их средняя – на самом деле совсем не средняя.

Я наклоняюсь вперед и включаю печку.

– Холодно? – спрашивает Джейк.

– Да, есть немножко. Наверное, из-за лимонада.

– А еще тут метель. Кстати, кому пришла в голову мысль заказать напитки со льдом? – Он смотрит на меня и поднимает брови. – Не знаю, о чем я думал, – говорит он. – Меня затошнило после четырех глотков.

– Я ничего и не говорю. – Я поднимаю обе руки. – Ни слова!

Мы оба смеемся.

Наверное, я в последний раз сижу в машине с Джейком. Особенно жаль его, когда он такой – шутит, почти счастлив. Может, и не стоит ничего заканчивать? Может, лучше перестать думать об одном и том же и просто радоваться, наслаждаться им? Наслаждаться нами. Радоваться тому, что узнаешь кого-то. Зачем я так давлю на нас? Может, в конце концов мне удастся полюбить и избавиться от страхов, которые сейчас не дают мне покоя. Может быть, тогда все станет лучше. Надеюсь, такое возможно. Может быть, именно так бывает, если затратить время и силы. Но что означает невозможность сказать другому, о чем ты думаешь?

По-моему, это дурной знак. А если он сейчас то же самое думает обо мне? Что, если это он сейчас думает о том, как все закончить, но отчасти ему приятно со мной или я еще не до конца ему надоела, поэтому он и держит меня рядом. Просто для того, чтобы посмотреть, что будет. Обидно, если именно такие процессы сейчас происходят в его голове.

Закончить все следует мне. У меня нет другого выхода.

Всякий раз, когда я слышу банальную фразу «Дело не в тебе, а во мне», я с трудом удерживаюсь от смеха. Но в нашем случае все так и есть. Джейк остается Джейком. Он хороший. Умный и по-своему красивый. Будь он придурковатым, полоумным, злобным, уродливым или еще каким-нибудь, тогда я все закончила бы по его вине, из-за него… в некотором смысле. Но он совсем не такой. Он – личность. Просто мне не кажется, что мы с ним пара. Чего-то недостает, и, честно говоря, так было с самого начала.

Так что, наверное, именно так я ему скажу: дело не в тебе, а во мне. Это моя проблема. Проблема у меня. Я ставлю тебя в несправедливое положение. Ты хороший человек. Мне нужно кое в чем разобраться. Тебе нужно жить дальше. Мы старались, мы в самом деле старались. И никогда не знаешь, что произойдет в будущем.

– Похоже, ты устала, – говорит Джейк.

Я вижу, что поставила стакан с лимонадом в подстаканник. Лед тает. Я устала. Устала.

– Мне холодно. Интересно смотреть, как лед тает, и мерзнуть. Напрасно мы останавливались…

Он смотрит на меня:

– Извини.

– По крайней мере, теперь я могу сказать, что побывала в «Дейри куин» где-то в глухомани, в метель. Больше такого не повторится.

– Надо выкинуть стаканы. Они размокнут, и подстаканник будет липким.

– Да, – говорю я.

– Кажется, я знаю, куда можно поехать.

– Чтобы выкинуть стаканы?

– Скоро будет поворот налево. Если мы повернем и немного проедем, то окажемся возле школы. Там можно выкинуть стаканы.

Неужели в самом деле так важно избавиться от стаканов? Зачем делать крюк только ради того, чтобы выкинуть их?

– Это ведь недалеко? – спрашиваю я. – Снег не ослабевает. Мне в самом деле хочется домой.

– Нет, не очень далеко… по-моему. Просто не хочу выбрасывать стаканы из окна. И у тебя появится возможность лучше осмотреть окрестности.

Не уверена, шутит ли он о том, чтобы я что-то «осмотрела». Выглядываю в окошко. Вижу только вихри снежинок, кружащих во мраке.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – говорит он.

Еще через несколько минут мы поворачиваем налево. Джейк крутит руль. Если я считала проселочной ту дорогу, по которой мы ехали раньше, то после поворота мне приходится переосмыслить само понятие «проселочная дорога». Здесь, пожалуй, не разъедутся две машины. По обочинам деревья – настоящий лес.

– Точно, школа там, – говорит Джейк. – Теперь припоминаю.

– Неужели ты ходил в эту школу? Она далеко от твоего дома.

– Нет, я здесь никогда не учился. Но мне уже приходилось здесь бывать.

Дорога узкая и извилистая. Вижу только то, что высвечивается фарами. Деревья сменились полями. Видимость почти нулевая. Прижимаюсь носом к стеклу. Окошко холодное.

– Сколько нам еще ехать?

– По-моему, здесь недалеко. Не помню точно.

Я гадаю, зачем мы едем куда-то в глушь. Почему нельзя оставить стаканы на месте – пусть лимонад тает… Предпочла бы поскорее попасть домой и помыться, а не петлять где-то среди полей. Все как-то непонятно. Я хочу, чтобы это закончилось.

– Наверное, днем здесь красиво, – говорю я. – Мирно. – Стараюсь быть позитивной.

– Да, места здесь труднодоступные.

– Как дорога?

– Грязная, скользкая; я еду медленно. Ее еще не расчищали. Наверное, скоро мы увидим школу. Извини, мне казалось, что она ближе.

Я начинаю тревожиться. Не сильно. Чуть-чуть. Вечер выдался трудным. Дорога сюда, прогулка вокруг фермы, знакомство с родителями. Его мать. То, что сказал его отец. Его брат. И при этом я неотступно думаю о том, как все закончить. Все. А теперь еще этот крюк.

– Смотри, – говорит он. – Так я и знал. Вон она. Я так и знал! Видишь? Вон она! – В нескольких сотнях ярдов впереди справа высится большое здание. Кроме этого, я почти ничего не различаю.

Наконец-то. А после этого мы, может быть, попадем домой.

В конце концов он оказался прав: я с радостью рассматриваю школьное здание. Оно огромное. Должно быть, каждый день сюда приезжают две тысячи учеников. Типичная большая старая сельская школа. Конечно, я понятия не имею, сколько народу здесь учится, но, наверное, очень много. И все ездят по этой длинной, узкой дороге.

– Ты ведь не ожидала, что она окажется такой? – спрашивает он.

Я сама не знаю, чего я ожидала. Во всяком случае, ничего подобного.

– Зачем такую школу построили здесь, в глуши?

– Сейчас найдем, куда выкинуть стаканы. – Джейк притормаживает, мы останавливаемся у парадного входа.

– Вон там, – показываю я. – Там, видишь?

Впереди, под окнами, велопарковка с единственным велосипедом, прикованным замком, и зеленый мусорный контейнер.

– Точно, – говорит он. – Ну ладно, я сейчас вернусь.

Он хватает оба стакана одной рукой, держа их большим и указательным пальцами, как клещами. Вылезает из машины и с глухим стуком хлопает дверцей. Бежит прочь.

Я смотрю, как Джейк проходит мимо велопарковки и направляется к мусорному контейнеру. Он, как всегда, чуть косолапит, сутулится, идет опустив голову. Если бы я сейчас увидела его впервые, я бы решила, что он горбится от холода, от снега. Но он просто такой. Я знаю его походку, его осанку. Я узнаю ее. Он шагает широко и размашисто, чуть ли не вприпрыжку. Поставьте его и нескольких других на беговые дорожки и покажите мне их ноги. Я сразу узнаю его по одной походке – даже на процедуре опознания в полиции.

Смотрю в лобовое стекло. «Дворники» включены, они работают со скрипом. Слишком сильно скребут по стеклу. Джейк держит стаканы одной рукой. В другой у него крышка мусорного контейнера. Он заглядывает в контейнер. Ну скорее, бросай же их! Нет, он просто стоит на месте. Что там случилось?

Он оглядывается на машину, на меня. Пожимает плечами. Снова накрывает контейнер крышкой и идет вперед, удаляется от машины. Куда он? Вот он ненадолго останавливается, а потом поворачивает направо, за угол, и скрывается из вида. Стаканы по-прежнему у него.

Почему он их не выкинул?

Темно. Фонарей нет. Наверное, никакого освещения нет с тех пор, как мы повернули на эту проселочную дорогу. А я и не заметила. Здесь единственный источник света – желтая лампочка на крыше школы. Джейк как-то рассказывал, как темно бывает за городом. На ферме я не так это сознавала. А здесь определенно темно.

Куда он пошел? Я наклоняюсь влево, к рулю, выключаю фары. Передо мной все исчезает. Только одинокая лампа на весь школьный двор. Столько темноты, столько пространства. И снегопад усилился.

Я нечасто оказывалась рядом со школами по ночам, не говоря уже о сельских школах где-то в глуши. Кто на самом деле ходит в эту школу? Должно быть, дети фермеров. Наверное, их привозят на автобусе. Но вокруг нет домов. Здесь вообще ничего нет. Только дорога, лес и поля, поля…

Помню, однажды, когда я училась в старших классах, мне пришлось вернуться в школу поздно ночью. Иногда я задерживалась после уроков на час-другой, если у нас было какое-то мероприятие или собрание. Тогда все было почти таким, как во время обычного школьного дня. Но однажды мне пришлось вернуться поздно, после ужина, когда все уже ушли. Ни учителей. Ни учеников. Я что-то забыла, но уже не помню, что именно.

К моему удивлению, парадная дверь оказалась открыта. Сначала я постучала в двойные двери, решив, что они заперты. Казалось странным стучать в дверь школы, и все же я попробовала. Потом дернула дверь, а она оказалась открыта. Я проскользнула внутрь. Было так тихо, пустынно – полная противоположность тому, чем обычно бывает школа. Раньше я никогда не оказывалась в школе одна.

Мой шкафчик находился в другом конце здания, так что пришлось долго идти по пустым коридорам. Я подошла к своему классу английского языка. Собралась пройти мимо, но почему-то остановилась у двери и заглянула внутрь. Все стулья стояли на столах. Мусорные корзины вынесли в коридор; опустив голову, я увидела их. В школе был сторож, он и убирал в классах. Я понимала, что не должна там находиться, и все же не уходила. Какое-то время я наблюдала за ним. Он был в очках, лохматый. Он подметал. Двигался размеренно, не торопясь. Раньше я ни разу не задумывалась над тем, почему наши классы всегда чистые. Мы приходили на уроки каждый день, занимали классы, а потом расходились по домам, оставляя после себя беспорядок. На следующий день мы приходили, и от нашего беспорядка не оставалось и следа. А я ничего не замечала. Не обращала внимания. Как и все остальные. Наверное, я бы что-то заметила, только если бы беспорядок не был убран.

Сторож слушал кассету на большом двухкассетнике. На кассете была не музыка, а рассказ – вроде аудиокниги. Звук был включен на полную громкость. Один голос. Рассказчик. Сторож убирал методично. Он меня не видел.

Девчонки из «Дейри куин»… Возможно, они учатся в этой школе. Хотя ездить сюда далековато. Но городок, в котором находится кафе «Дейри куин», наверное, ближайший к школе. Снова включаю фары. Где Джейк? Чем он там занимается?

Я распахиваю дверцу. Снегопад точно усилился; снег покрыл землю, хотя частично подтаял. У меня промокают ноги. Я высовываюсь наружу и прищуриваюсь, вглядываюсь в темноту.

– Джейк! Что ты там делаешь? Иди сюда!

Никакого ответа. Я держу дверцу открытой несколько секунд, высунув голову и прислушиваясь.

– Джейк, поехали! – Тишина.

Я закрываю дверцу. Понятия не имею, где я нахожусь. Вряд ли мне удастся найти свое местонахождение на карте. Точно не удастся. Возможно, этого места и на карте-то нет. А Джейк меня бросил. Я теперь одна. Одна-одинешенька. Сижу в машине. По пути сюда нам не попалось ни одной машины – правда, я не особенно за ними следила. Но по этой дороге явно не ездят машины, особенно ночью. Не припомню, когда я последний раз сидела в машине в незнакомом месте. Нагибаюсь к рулю, жму на клаксон – раз, другой. В третий раз долго не отпускаю. Я должна была лечь спать несколько часов назад!

Нигде. Вот что значит «нигде». Здесь не большой и не маленький город. Только поля, деревья, снег, ветер, небо, но этого недостаточно. Интересно, что бы подумали девчонки из «Дейри куин», увидев нас здесь? И та, с сыпью на руке. С крупными, выпуклыми бляшками. Наверное, удивилась бы, зачем мы приехали сюда среди ночи, зачем мы подъехали к ее школе. Мне очень жаль ту девчонку. Хотелось бы с ней поговорить.

Зачем она сказала, что боится за меня? Чего она боялась? Может, я могла бы ей помочь. Может быть, мне следовало что-то сделать.

Наверное, в школе ей приходится несладко. Скорее всего, у нее нет друзей. Поэтому в школе ей не нравится. Она умная и способная, но по разным причинам ей больше нравится уходить из школы, чем приходить туда. Школа должна быть местом, которое ей нравится, где она чувствует себя желанной. Скорее всего, все наоборот. Конечно, это мне только кажется. Может быть, я придаю всему слишком большое значение.

Открываю бардачок. Он забит под завязку, но не обычными для бардачка картами и документами. В нем полно скомканных бумажных носовых платков «Клинекс». Их использовали? Или просто скомкали?

Их очень много. На одном что-то красное. Пятна крови? Я сдвигаю бумажные платки в сторону. Вижу карандаш. Блокнот. Под блокнотом – какие-то фотографии и пара мятых конфетных оберток.

– Что ты делаешь?

Он распахивает дверцу, нагибается, садится в машину; лицо у него раскраснелось, голова и плечи в снегу.

– Джейк! Боже, как ты меня напугал! – Я захлопываю бардачок. – Где ты так долго пропадал? Что ты там делал?

– Избавлялся от стаканов.

– Да ладно, – говорю я. – Залезай быстрее. Поехали!

Он захлопывает дверцу, наклоняется ко мне и открывает бардачок. Заглядывает внутрь и снова захлопывает крышку. Снег на нем постепенно тает. Его кудри спутаны и липнут ко лбу. Очки запотели в машине от тепла. Он довольно красив, особенно с раскрасневшимся лицом.

– Почему ты не выкинул стаканы в мусорный контейнер? Ведь ты там стоял. Я тебя видела.

– Там не мусорный контейнер. Что ты искала в бардачке?

– Ничего. Просто смотрела. Я ждала тебя. Что значит «там не мусорный контейнер»?

– Он заполнен противогололедным реагентом. На те случаи, когда на дорогах гололедица. Я решил, что мусорный контейнер находится сзади, за школой, – говорит он, снимая очки. У него уходит несколько попыток на то, чтобы найти устраивающий его кусок рубашки под курткой, чтобы протереть линзы от влаги. Я уже видела, как он это делает – вытирает очки о рубашку. – Там он и оказался… Мусорный бак. Но я пошел еще дальше. Там, за школой, огромное поле. Кажется, что оно тянется бесконечно. За ним уже ничего не видно.

– Мне здесь не нравится, – говорю я. – Я понятия не имела, чем ты занимался. Должно быть, ты замерз. Зачем, кстати, построили такую огромную школу в глуши, ведь вокруг нет никаких домов? Там, где строят школу, нужны дома, люди и дети.

– Эта школа старая. Она здесь целую вечность. Вот почему она в таком плохом состоянии. Сюда ходят дети со всех окрестных ферм.

– Точнее, ходили.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы ведь не знаем, открыта ли школа до сих пор! Может, она закрыта, просто ее еще не снесли. Ты только что сам сказал, что она в ужасном состоянии. Я не знаю. Здесь как-то пусто. Вакуум.

– Возможно, школу закрыли на каникулы. Такое бывает. Каникулы уже закончились?

– Не знаю. Я ведь только рассказываю о том, что чувствую.

– Зачем им противогололедный реагент в контейнере, если школа не работает?

Верно. Этого я не могу объяснить.

– Здесь очень влажно, – говорит Джейк. Теперь он вытирает лицо полой рубашки, по-прежнему держа в другой руке очки. – Кстати, сзади стоит пикап. Так что, как ни печально, твое предположение, что школу давно закрыли и она не работает, – полная ахинея.

Только он из всех известных мне парней еще употребляет в разговоре выражения вроде «как ни печально». И еще «ахинея».

– Где «сзади»?

– За школой. Рядом с мусорным баком стоит черный пикап.

– Правда?

– Да, ржавый старый черный пикап.

– Может, его бросили. А что? Идеальное место для того, чтобы бросить развалюху, – за старой полуразвалившейся школой в глухомани. Наверное, лучшего места не найти.

Джейк смотрит на меня. Он думает. Я уже видела у него на лице такое выражение. Многие его манеры и жесты мне хорошо знакомы, они мне нравятся, они подкупают и утешают. Во многом из-за этого я рада, что он здесь. Он надевает очки.

– Под выхлопной трубой лужица.

– Ну и что?

– А то, что на пикапе ездят. Конденсат из выхлопной трубы означает, что мотор недавно заводили. Машина не просто брошена. Кажется, под снегом есть колея… Но конденсат – это точно.

Сама не знаю, что ответить. Постепенно теряю интерес. Быстро.

– Кстати, что значит пикап?

– Значит, в школе кто-то есть, – отвечает Джейк. – Например, рабочий. Не знаю, кто угодно. В школе кто-то есть, вот и все.

Перед тем как заговорить, я немного выжидаю. Сразу вижу, что Джейк на взводе, – сама не знаю почему.

– Нет, пикап может означать все, что угодно. Например…

– Нет, – отрезает он. – «Что угодно» быть не может. В школе кто-то есть. Кто-то, кому не пришло бы в голову сюда приехать, если бы не дела. Если бы тот человек мог быть в другом месте, где угодно, там бы он и находился.

– Ладно, я ведь просто так говорю. Я ничего не знаю. Может, кто-то кого-то подвозил, а машину оставил здесь… Да что угодно.

– Он там один и работает. Уборщик. Прибирает после школьников. Вот чем он занимается всю ночь, пока все спят. Чистит туалеты.

Выносит мешки с мусором. Подбирает объедки. Мальчишки часто писают на пол развлечения ради. Задумайся об этом.

Я отворачиваюсь от Джейка и смотрю в свое окошко на школу. Наверное, тяжело содержать в чистоте такое огромное здание. После того как куча школьников провела здесь день, школа буквально утопает в грязи. Особенно туалеты и столовая. Неужели убирать здесь приходится одному человеку? Всего за несколько часов?

– Да ладно, кому какое дело? Поехали. Мы и так задержались. Тебе завтра на работу.

И моя голова… она снова разламывается. Впервые после того, как мы вышли из «Дейри куин», Джейк вынимает ключ из замка зажигания и кладет в карман. А я и забыла, что мотор все время работал на холостых оборотах. Иногда чего-то не замечаешь до того, как это не заканчивается.

– К чему вдруг такая спешка? Сейчас еще даже полночь не наступила.

– Что?

– Не так сейчас и поздно. Да еще метель. Раз уж мы здесь… Смотри, как красиво… уединенно. Давай немного подождем.

Я не хочу спорить. Не сейчас, не здесь. Особенно когда я уже приняла решение насчет Джейка… насчет нас. Я снова отворачиваюсь и смотрю в окошко. Как я здесь оказалась? Я громко смеюсь.

– Что? – спрашивает он.

– Ничего, просто…

– Что «просто»?

– В самом деле ничего. Я вспомнила кое-что забавное, что было на работе.

Он смотрит на меня так, словно не может поверить, что я способна на такую откровенную ложь.

– Что ты думаешь о ферме? О моих родителях?

Неужели он только сейчас решил меня расспросить? Прошло столько времени… Не знаю, что сказать.

– Забавно было посмотреть, где ты рос. Я тебе уже говорила.

– Ты думала, что все окажется именно таким? Ты так все себе представляла?

– Я не знаю, что я думала. Мне нечасто приходилось бывать за городом или на ферме. На самом деле я понятия не имела, как все выглядит. Ну да, примерно так я все и представляла.

– Ты удивилась?

Я ерзаю на сиденье, смещаюсь влево, ближе к Джейку. Странные вопросы. Совершенно ему не свойственные. Конечно, на самом деле я вовсе не думала, что все окажется именно таким.

– Почему, собственно, я должна была удивиться? Почему?

– Мне просто любопытно, что ты подумала. Как по-твоему, там подходящее место для ребенка?

– Твои родители очень славные. Спасибо, что они меня пригласили. Мне понравился шнурок для очков у твоего отца. Такой милый, старомодный. Он хотел, чтобы мы у них заночевали.

– В самом деле?

– Да. Обещал утром сварить кофе.

– Они показались тебе счастливыми?

– Твои предки?

– Да, мне любопытно. Последнее время я часто о них думаю. Счастливы ли они? Им пришлось много пережить. Я беспокоюсь за них.

– По-моему, они неплохо справляются. Твоей маме определенно досталось, но отец ее всегда поддерживает.

Были ли они счастливы? Я не уверена. Его родители не показались мне откровенно несчастными. Правда, они ссорились – отчасти я их подслушала. И немного пикировались после ужина. Трудно сказать, что такое счастье. Мне показалось, что у них в самом деле что-то не так. Может быть, все связано с братом Джейка. Не знаю. Он сам говорил, что они испытывают сильный стресс.

Он дотрагивается до моей ноги:

– Я рад, что ты поехала со мной.

– Я тоже, – говорю я.

– Правда, для меня это много значит. Я давно уже хотел, чтобы ты увидела ферму.

Неожиданно он целует меня в шею. Я инстинктивно напрягаюсь, откидываюсь на спинку сиденья. Он склоняется ко мне, привлекает меня к себе. Его рука у меня под рубашкой, он гладит меня по груди поверх бюстгальтера – снизу вверх, сверху вниз. Гладит меня по голому животу, по боку, по пояснице.

Левой рукой он гладит меня по лицу, по щеке. Кладет ладонь мне на затылок, заправляет за ухо прядь волос. Моя голова падает на подголовник. Он целует меня в мочку уха, за ухом.

– Джейк, – говорю я.

Джейк отбрасывает мою куртку, задирает на мне рубашку. Мы останавливаемся, рубашка нам мешает. Он сдирает ее через голову, рубашка падает к моим ногам. Мне хорошо с ним. Его руки. Его лицо. Не надо бы мне… Особенно когда я думаю, как все закончить. Но сейчас мне хорошо с ним. Очень хорошо.

Он целует меня в шею над ключицей…

Может быть, сейчас еще рано. Не важно. Боже… Хочу только одного – чтобы он продолжал делать то, что он делает. Я хочу его поцеловать.

– Стеф… – шепчет он.

– Что?! – Я замираю.

Он стонет, целует меня в шею.

– Что ты сейчас сказал?

– Ничего.

Неужели он назвал меня «Стеф»? В самом деле? Я отстраняюсь, когда он начинает целовать меня в грудь. Закрываю глаза.

– Какого хрена?! – вдруг восклицает он.

Джейк напрягается, отшатывается от меня, а затем снова прижимается ко мне, закрывая меня собой. Меня пробирает дрожь. Он проводит ладонью по стеклу, стирая конденсат.

– Какого хрена? – громче повторяет он.

– Что? – Я нагибаюсь за рубашкой. – Что случилось?

– Ч-черт, – говорит он, по-прежнему прикрывая меня собой. – Как я и говорил, в школе кто-то есть. Сядь. Быстро! Надень рубашку. Скорее!

– Что?

– Не хочу тебя пугать. Одевайся! Он нас видит. Он подсматривал.

– Джейк, о чем ты говоришь?

– Он смотрит на нас!

Мне не по себе. У меня сосет под ложечкой.

– Не могу найти рубашку. Она где-то там, на полу.

– Когда я поднял голову и посмотрел поверх твоего плеча, я кое-кого увидел. Мужчину.

– Мужчину?

– Да. Он стоял у того окошка, вон там, не двигался, ничего не делал, просто смотрел прямо на машину, на нас. Он нас видел!

– Джейк, ты меня до смерти пугаешь. Мне это не нравится. Зачем он на нас смотрел?

– Не знаю, но это как-то неправильно. – Джейк ошеломлен и расстроен.

– Ты уверен, что там кто-то стоял? Я никого не вижу. – Я разворачиваюсь лицом к школе. Стараюсь сохранять спокойствие. Не хочу еще больше его расстраивать. Вижу окна, о которых он говорит. Но там никого нет. Никого и ничего. Если там кто-то и стоял, оттуда нас, конечно, видно.

– Я убежден! Я его видел! Он… пялился на нас. Наслаждался тем, что следил за нами. Извращенец!

Я нахожу рубашку и надеваю ее через голову. С выключенным мотором в машине стало холодно. Мне нужно снова надеть куртку.

– Расслабься. Наверное, ты был прав и там просто старый уборщик, которому скучно. Вряд ли сюда часто кто-то приезжает. Только и всего.

– Расслабиться? Нет, это ерунда какая-то. Он вовсе не тревожился за нас, не хотел проверить, все ли с нами в порядке. И скучно ему не было. Он пялился на нас!

– Что ты имеешь в виду?

– Он ухмылялся. Настоящий извращенец!

Я закрываю лицо руками и зажмуриваюсь.

– Джейк, мне все равно. Поехали отсюда!

– А мне не все равно. Он долбаный извращенец. Он не просто смотрел на нас, я уверен. Он совсем рехнулся. Получал удовольствие…

– Откуда ты знаешь?

– Я его видел. Я его знаю. Точнее, знаю таких, как он. Ему должно быть стыдно! Он даже помахал нам или что-то сделал рукой, как будто помахал. Он знает!

– Остынь. Не думаю, что он что-то делал. Да и как ты можешь быть в этом уверен?

– Нет, не могу забыть. Не могу. Прямо вижу его!

– Джейк, пожалуйста, поехали отсюда! Слушай, я тебя прошу! Пожалуйста!

– Сейчас я ему задам! Он не имеет никакого права!

– Что?! Нет! Даже не думай. Поехали! Мы уезжаем!

Я наклоняюсь вперед, но Джейк отбрасывает мою руку – совсем не нежно и не мягко. Он трясет головой. Он в ярости. Его глаза… Руки у него дрожат.

– Мы никуда не поедем, пока я с ним не поговорю. Так нельзя!

Никогда не видела Джейка в таком состоянии, даже близко. Он с силой отбрасывает мою руку. Мне нужно его успокоить.

– Джейк, опомнись! Посмотри на меня! Джейк!

– Мы никуда не поедем, пока я с ним не поговорю.

Я недоверчиво слежу за тем, как он распахивает свою дверцу. Что происходит? Что он делает? Я тянусь к нему, хватаю его за правую руку.

– Джейк! Сейчас метель! Возвращайся в машину. Не думай о нем. Джейк, серьезно, поехали отсюда!

– Жди меня здесь.

Он не просит, а приказывает. Не оборачиваясь, с силой захлопывает дверцу.

– Что? Как глупо, – говорю я в пустой, тихой машине. – Боже! – Я смотрю, как он поворачивает за угол и скрывается из вида. Проходит почти минута, прежде чем я обретаю способность двигаться. Что здесь произошло?

Я в недоумении. Ничего не понимаю. Думала, я лучше знаю Джейка; мне казалось, что я могу, по крайней мере, предсказать его настроение и реакцию. То, что сейчас происходит, совершенно ему не свойственно. И голос, и выражения… Обычно он не ругается.

Я понятия не имела, что он такой вспыльчивый.

Я слышала о вспыльчивых людях, которые вспыхивают как порох, о хамах на дороге и тому подобном. Видимо, у Джейка то же самое. И никакие мои доводы и просьбы не привели его в чувство, не подействовали на него. Он ушел один, без меня; он как будто меня не слышал.

Не понимаю, зачем ему понадобилось говорить с тем типом, или орать на него, или что он там собрался делать. Почему не оставить все как есть? Тот тип увидел машину перед школой, и ему стало любопытно, кто в ней. Вот и все. Я на его месте тоже бы полюбопытствовала.

Наверное, я просто не сознавала, что Джейк способен на такие эмоции. По-моему, именно этого мне и хотелось. Он никогда не показывал признаков эмоций. Никогда не вдавался в крайности. Вот почему мне так странно. Надо было пойти с ним. Хотя бы предложить. Тогда он, наверное, понял бы, как глупо врываться в школу.

Я нахожу куртку на полу перед задним сиденьем и надеваю ее. Надо было хотя бы попробовать его успокоить. Пошутить, например. Просто… все случилось очень быстро. Смотрю на школу, в ту сторону, куда ушел Джейк. Снег еще идет. И ветер… настоящая метель. Нам вообще не нужно было никуда ехать в такую погоду.

Понимаю, из-за чего он так расстроился. Он снял с меня рубашку. Мы собирались заняться сексом. Все бы получилось. Джейк чувствовал себя уязвимым. Из-за сознания своей уязвимости мы теряем способность рассуждать здраво. Но ведь без рубашки-то осталась я. А мне хотелось одного – уехать. Уехать отсюда. Так нам и надо было поступить.

Джейк заметил того типа. Если бы я подняла голову и увидела, что кто-то пялится на нас из окна школы, когда мы в таком виде, в таком положении, независимо от того, чем он там занимался, не исключено, что и я бы тоже вышла из себя. Особенно если бы тот тип оказался странным с виду. Я бы точно испугалась.

Кто он такой?

Ночной сторож? Уборщик, как предположил Джейк? Только это и имеет какой-то смысл, хотя кажется каким-то устаревшим.

Что за работа – ночной сторож? Ночь за ночью он здесь совершенно один. Особенно в такой школе. В безлюдном месте, где вокруг на много миль никого. Хотя… может быть, ему это нравится, может, он любит одиночество. Работать не спеша, в удобном для себя ритме. Просто делать свое дело. Никто не говорит ему, как и когда убираться. Лишь бы дело было сделано. Так приятно работать. За долгие годы у него накопились определенные привычки, и он все делает машинально, даже не задумываясь. И даже если кто-то оказывается рядом, уборщика, как правило, не замечают.

Да, в такой работе определенно что-то есть. Мне нравится не уборка помещения как таковая, а одиночество, уединение. Пусть он всю ночь на ногах, зато не приходится сталкиваться с учениками, не нужно видеть, как они беспечны, какие они грязнули, неряхи и свиньи. Правда, это ему известно лучше, чем кому-либо другому, потому что он прибирает за ними. Больше никто не изъявил такого желания.

Если бы я могла работать одна, наверное, я бы предпочла такую работу. Я в этом почти уверена. Никаких разговоров ни о чем, никаких обсуждений грядущих планов. Никто не подходит к твоему столу, чтобы донимать тебя вопросами. Делаешь свое дело, и все. Если бы я могла в основном работать одна и по-прежнему жила одна, все было бы проще. Все было бы гораздо естественнее.

И все-таки… один всю ночь, особенно в такой большой школе. От такой работы мурашки по коже. Я смотрю на школу. Во всем здании темно. Темно и тихо, как сейчас в машине.

Единственная книга, которую Джейк мне подарил, а подарил он мне ее примерно через неделю после нашего знакомства, называется «Пропащий», и написал ее немецкий писатель, какой-то Бернхардт. Он уже умер, и я не знала о книге, пока Джейк мне ее не подарил. На обороте титула он написал: «Еще одна печальная история».

Вся книга – сплошной монолог. Джейк подчеркнул один абзац: «Существовать ведь значит не что иное, как отчаиваться… мы ведь даже не в состоянии просто жить, не способны существовать, мы не существуем, нами существуют!» После того как я прочла книгу, я все время думала о том, что это означает. Еще одна печальная история.

Слышу откуда-то справа резкий металлический лязг. Он доносится со стороны школы. Он меня пугает. Я оборачиваюсь на звук. Ничего, кроме снежного вихря. Никакого признака движения или света, кроме желтой лампы. Жду других звуков, но не слышу ничего.

Мне показалось, или что-то мелькнуло в окне? Не знаю. Я определенно что-то слышала. Не сомневаюсь.

Снег повсюду. Он почти замел даже дорогу, по которой мы приехали. Дорога шагах в пятидесяти от школы. В машине очень холодно. Инстинктивно подношу руку к вентиляционной решетке. Джейк заглушил мотор, а ключи унес с собой. Он поступил так, не думая.

Снова громкий лязг. И еще. Сердце скачет – бьется быстрее, тяжелее. Я оборачиваюсь и снова выглядываю из окошка. Не хочу больше смотреть. Мне здесь не нравится. Я хочу уехать. Теперь я правда хочу уехать. Хочу, чтобы все закончилось. Где Джейк? Что он делает? Давно ли он ушел? Где мы?

Я – человек, который проводит много времени в одиночестве. Я высоко ценю свое уединение. Джейк считает, что я провожу в одиночестве слишком много времени. Возможно, он и прав. Но сейчас я не хочу быть одна. Особенно здесь. Как мы с Джейком говорили по пути сюда, контекст – это все.

Снова лязгающий удар. Он громче предыдущих и определенно доносится изнутри школы. Как глупо! Ведь это Джейку утром нужно на работу, а не мне. Я могу и поспать. Почему я на это согласилась? Я вообще не должна была с ним ехать. Надо было давным-давно все закончить.

Как я здесь оказалась? Я не должна была соглашаться ехать к его родителям, смотреть дом, в котором он вырос. Я поступила некрасиво. Но мне было любопытно. Сейчас мне положено сидеть дома, читать или спать. Не вовремя я здесь оказалась! Я должна лежать в постели. Я знала, что у нас с Джейком все не затянется. Знала! Знала с самого начала. И вот я сижу в этой дурацкой стынущей машине. Я распахиваю дверцу. Снаружи проникает больше холода.

– Дже-е-ейк!

Никакого ответа. Сколько прошло времени? Десять минут или больше? Ему давно пора вернуться… Все произошло так быстро. Он ничего не желал слушать; твердил, как одержимый, что должен найти того типа. Для чего? Для того, чтобы поговорить с ним, наорать на него, подраться или… в чем суть?

Похоже, Джейк расстроен из-за чего-то другого, о чем я даже не догадываюсь. Надо бы пойти и поискать его. Я не могу вечно торчать тут, в машине. Но он велел мне оставаться здесь. Такими были его последние слова.

Мне все равно, пусть злится. Он не должен был бросать меня здесь совсем одну. В темноте. На холоде. В то время, когда я думаю, как все закончить. Просто безумие. Мы забрались в какую-то самую настоящую глушь, глухомань. Так нечестно – бросать меня в полном дерьме! И сколько мне здесь торчать?!

Но что еще я могу делать? Вариантов у меня немного. Наверное, придется остаться. Пешком отсюда никуда не доберешься. И вообще слишком холодно и темно. И позвонить никому нельзя, потому что мой дурацкий телефон сел. Придется ждать. Но я не хочу просто сидеть на холоде. Тем более что холодает все сильнее. Я должна его найти.

Я оборачиваюсь и шарю рукой по полу за водительским сиденьем. Я ищу шерстяную шапку Джейка. Я видела, как он надевал ее, когда мы только садились в машину. Я нащупываю ее. Хотя она мне великовата, сейчас шапка очень пригодится. Я надеваю ее. Не очень-то она и велика. Сидит на мне лучше, чем ожидалось.

Я открываю дверцу, спускаю ноги на землю, вылезаю из машины. Осторожно, не хлопая, закрываю дверцу.

Медленно иду к школе. Меня пробирает дрожь. Слышу только хруст шагов, скрип снега. Ночь темная. Темно, хоть глаз выколи! Наверное, здесь всегда так темно. Вижу пар, который выходит у меня изо рта и рассеивается вокруг меня. Ветер несет снег под углом. Ненадолго задираю голову и смотрю на небо. Вижу звезды. Как странно, что здесь столько звезд. Можно подумать, что ветер нагонит облака. Но все небо усыпано звездами. Они повсюду!

Я подхожу к окну и заглядываю внутрь. Приставляю руку ко лбу в виде козырька. Изнутри окна закрыты жалюзи. В щелях между панелями почти ничего не видно. Судя по всему, там библиотека или канцелярия. Вижу стеллажи. Стучу по холодному стеклу. Оглядываюсь на машину. Я шагах в тридцати от нее. Снова стучу, сильнее.

Вижу зеленый контейнер. Подхожу к нему и снимаю крышку. Джейк был прав. Контейнер до половины заполнен противогололедным реагентом, технической солью. Кладу крышку на место. Крышка зазубренная, покореженная; она не ложится в пазы. Не могу больше сидеть в машине. Мне нужно поискать Джейка. Иду за угол, куда скрылся Джейк. Я еще различаю его следы, хотя и с трудом.

Я ожидала найти за школой игровую площадку. Правда, это старшая школа; скорее всего, там нет никакой площадки. Поворачиваю за угол, иду по следу Джейка. Я просила, умоляла его остаться в машине со мной. Нам здесь совсем не место!

Вижу впереди два зеленых мусорных бака, а за ними – огромное темное пространство поля. Должно быть, в эти мусорные баки он выкинул стаканы. Где он?

– Джейк! – кричу я, идя к бакам. Мне не по себе, все как-то зыбко. Мне здесь совсем не нравится. И еще больше не нравится, что я здесь одна. – Что ты там делаешь? Джейк! Дже-е-ейк! – Я ничего не слышу. Ветер. Слева от меня – баскетбольная площадка. На погнутых кольцах нет ни сетки, ни цепей. Впереди в поле футбольные ворота – тоже без сетки. Ржавые стойки по обе стороны поля.

Для чего мы сюда приехали? Неужели мне правда нужно какое-то оправдание для того, чтобы все закончить? Я намерена долгое время оставаться одинокой, возможно, вечно, и мне это нравится. В самом деле нравится. Наедине с собой я счастлива. Одинока, но довольна. Одиночество – не самое плохое. Быть одной совсем не плохо. С одиночеством я справляюсь. Мы не можем получить все. Я не могу получить все.

Впереди, сразу за мусорными баками, виднеется дверь. Должно быть, Джейк в школе.

За школой ветер сильнее. Дует как в аэродинамической трубе. Приходится придерживать ворот куртки. Быстро, опустив голову, подхожу к окну рядом с дверью.

У нас все равно ничего бы не получилось. Я знала. Знала с самого начала. Он очень ждал этой поездки, считая, что наши отношения развиваются. Вряд ли он захотел бы повезти меня к родителям, знай он все, о чем я думаю. Редко бывает, чтобы другие знали все, о чем мы думаем. Даже те, кто нам ближе всех, или считают, что ближе всех. Может быть, такое вообще невозможно. Может быть, даже в самых долгих, близких, самых успешных семейных союзах один партнер не всегда знает, о чем думает другой. Влезть в голову другому невозможно. Как невозможно узнать, о чем другой думает. Его мысли. А ведь мысли – самое главное. Мысль – это реальность. Поступки можно подделать.

Я подхожу к окнам, заглядываю внутрь. Длинный коридор – такой длинный, что конца не видно. Там темно. Я стучу в стекло. Хочу закричать, но понимаю, что это бесполезно.

Что-то движется в дальнем конце коридора. Джейк? Нет, вряд ли. Джейк был прав. Кто-то. Там действительно кто-то есть.

Я пригибаюсь, отхожу от окна. Сердце готово выскочить из груди. Приподнимаюсь, осторожно заглядываю внутрь. Ничего не слышу. Там кто-то есть! Это мужчина.

Он очень высокий. У него на руке что-то болтается. Он смотрит в мою сторону. Стоит не двигаясь. Вряд ли он меня видит. К тому же он очень далеко. Почему он не двигается? Что он делает? Просто стоит. Неподвижно.

Он держит метлу или швабру. Хочу присмотреться, но вдруг мне делается страшно. Прижимаюсь головой к кирпичной стене. Не хочу, чтобы он меня увидел. Закрываю глаза, зажимаю рот ладонью. Я не должна здесь находиться. Не должна. Дышу носом, втягиваю воздух и с силой, встревоженно выдыхаю.

У меня чувство, будто я под водой, меня тянет вниз, и я беспомощна. Чувствую, как бьется, бьется пульс. А если он может мне помочь? Может, спросить его, где Джейк? Жду секунд двадцать и очень медленно поднимаю голову, чтобы заглянуть внутрь.

Он еще там, на том же месте. Стоит и смотрит в мою сторону. Смотрит на меня. Хочу закричать: «Что вы сделали с Джейком?!» – но зачем? Откуда мне знать, сделал он что-нибудь с Джейком или нет? Я должна стоять неподвижно, тихо. Я слишком напугана. Вижу, что он долговязый, но не могу его отчетливо разглядеть. Коридор такой длинный. Тот тип кажется старым, а может, он просто сутулый. На нем темно-синие штаны. И рубашка тоже темная; наверное, это его рабочая одежда.