Думаю, как все закончить - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Иан Рэйд (ч. 3)

Что у него на руках? Желтые перчатки? Резиновые перчатки? Желтое тянется почти до локтей. И еще что-то на голове. Не могу разглядеть его лицо. Он в маске! Не надо туда смотреть. Я должна оставаться внизу, прятаться. Надо придумать, как выбраться отсюда. Меня прошибает пот. Чувствую, как он течет по шее, по спине.

У него в руках швабра. Возможно, сейчас он водит ею по полу. Я прищуриваюсь. Он движется. Как будто танцует со шваброй.

Прижимаюсь к стене, чтобы он меня не видел. Когда я снова смотрю в окно, его там нет. Нет, он там! Он на полу. Он лежит ничком на полу. Руки прижаты к бокам. Он просто лежит и, кажется, водит головой из стороны в сторону. И вверх-вниз – тоже, чуть-чуть. Мне это не нравится. Он что, ползет? Да. Он ползет, скользит по коридору, смещается вправо.

Как нехорошо… Я должна найти Джейка. Нам надо выбраться отсюда. Мы должны сейчас же уехать. Здесь что-то не так. Серьезно, здесь что-то не так!

Подбегаю к двери черного хода. Я должна войти.

Дергаю ручку. Дверь открыта. Я переступаю порог. Под ногами плиточный пол. Тускло освещенный коридор кажется бесконечным.

– Джейк!

Сильно пахнет антисептиком, чем-то химическим, чистящими порошками. Не слишком полезно для моей головы. На время я забыла о своей головной боли, а сейчас она напомнила о себе. Тупая боль, как раньше.

– Эй!

Я делаю несколько шагов. Дверь с глухим стуком закрывается у меня за спиной.

– ДЖЕЙК!

Слева от меня застекленная витрина на деревянном каркасе. За стеклом кубки, памятные таблички, вымпелы. Чуть дальше впереди, справа, должно быть, канцелярия. Я подхожу к стеклянной перегородке и заглядываю внутрь. Все выглядит старым: мебель, стулья, ковер. Вижу несколько письменных столов.

В коридоре впереди меня сплошные шкафчики. Темные, выкрашенные в синий цвет. Иду дальше; в нишах между шкафчиками двери. Все они закрыты. Свет не горит. В конце этого коридора есть еще один коридор.

Подхожу к одной из дверей, дергаю ручку. Заперто. В дверном полотне прямоугольная стеклянная панель. Заглядываю внутрь. Вижу столы и стулья. Самый обычный школьный класс. Коридорные светильники, наверное, ночью переключают на половинную мощность – видимо, экономят электричество. Во всяком случае, коридор освещен еле-еле.

Мои мокрые туфли скрипят на ходу. Идти бесшумно невозможно. В конце коридора открытые двойные двери. Осторожно подхожу к ним, высовываю голову. Смотрю направо, потом налево.

– Джейк! Эй! Есть кто-нибудь? Эй!

Ничего.

Иду дальше, поворачиваю налево. Снова шкафчики. Только рисунок на полу отличается цветом и узором; в остальном этот коридор такой же, как предыдущий. У следующего поворота вижу открытую дверь. Она деревянная, сплошная, без стекла. Но она широко распахнута. Осторожно переступаю порог. Стучусь, зову:

– Эй!

Первым делом мне на глаза попадается серебристое ведро, в котором плещется мутноватая вода. В комнате что-то знакомое. Я знала, как она выглядит, еще до того, как вошла туда. Ведро стоит на четырех колесиках. Швабры нет. Думаю, не позвать ли Джейка, но не делаю этого.

Комната – она больше напоминает просторный чулан – в основном пустая и грязная. Отойдя на пару шагов от порога, замечаю календарь, который прикреплен к дальней стене клейкой лентой. Посреди бетонного пола канавка. В ней вода.

В дальнем левом углу у стены стоит деревянный стол. Стула я не вижу. Рядом шкаф. Не какой-то особенный, а самый обыкновенный высокий шкаф. Похожий на гроб, который поставили на попа.

Осторожно подхожу, переступив через канавку. Здесь на стене тоже висят картины. На столе чашка с остатками кофе. Столовые приборы – один комплект. Тарелка. Белая микроволновка. Подхожу ближе, чтобы рассмотреть фотографии. На одной фотографии, приклеенной к стене, мужчина и женщина. Супружеская пара. Или, может быть, брат и сестра; они похожи. Мужчина старый. Он высокий, гораздо выше, чем женщина. У нее прямые седые волосы. У обоих длинные лица. Ни один из них не улыбается. Они не выглядят ни счастливыми, ни несчастными. Застыли без всякого выражения. Странное фото – зачем его повесили на стену? Чьи-то родители?

На нескольких других фото запечатлен мужчина. Похоже, он не догадывался, что его снимают, а если даже и догадывался, то не хотел сниматься. Верх его головы не уместился на снимке; он вырезан из рамки. На одной фотографии он сидит на столе; возможно, это его рабочий стол. Отклонился назад и закрывает лицо левой рукой. Снимок не слишком хороший. Все фотографии в пятнах. Выцветшие. Должно быть, на них он, тот человек, которого видел Джейк, и которого я видела в коридоре.

Вглядываюсь, изучаю его лицо на фотографиях. Глаза у него грустные. И знакомые… Знакомое выражение…

Сердце бьется быстрее, еще быстрее. Я его чувствую. Чем он занимался до того, как приехали мы? Он никак не мог знать, что мы приедем сюда, – мы или кто-то еще. Я его не знаю.

Посреди стола, рядом с несколькими документами, валяется кусок материи, обыкновенная скомканная тряпка. Я не сразу замечаю ее. Осторожно беру в руки. Она чистая и очень мягкая, как будто ее стирали несколько сотен или даже тысяч раз.

Но нет. Это вовсе не тряпка. Когда я разворачиваю кусок материи, то вижу, что у меня в руках маленькая рубашка, детская рубашка. Голубая в белый горошек. Один рукав оторван.

Я переворачиваю ее. На середине спинки крошечное пятнышко краски. Я роняю рубашку на стол. Я ведь знаю ее! Горошек, пятно краски… У меня была такая же.

Это была моя рубашка. Это не может быть моя рубашка… и все-таки. Когда я была маленькая. Я совершенно уверена. Как она здесь оказалась? На другой половине стола маленькая видеокамера. От нее отходят два кабеля; они присоединены к телевизору.

Беру камеру в руки. Она старая, но довольно легкая. Нахожу на телевизоре кнопку включения. Изображения нет, только серый экран с помехами. Я хочу уйти. Мне здесь не нравится. Хочу уехать домой.

– Эй! – кричу я. – Джейк!

Осторожно кладу камеру на стол. Осторожно нажимаю кнопку «Воспроизведение». Экран оживает. Там уже не помехи. Я наклоняюсь к телевизору. Вижу какую-то комнату. Передо мной стена. Доносятся какие-то звуки… Нахожу на телевизоре нужную кнопку, делаю погромче. Слышу жужжание или мурлыканье. И дыхание. Чье дыхание? Передо мной та же самая комната. Комната, в которой стою я. Узнаю стены, фотографии и письменный стол. Изображение сдвигается ниже; я вижу пол.

Камера двигается. Тот, кто ее держит, выходит за дверь, идет по коридору. Я слышу медленные шаги того, кто снимает; такое впечатление, что он идет по плиточному полу в резиновых сапогах. Шагает нарочито медленно и осторожно. Камера показывает большую комнату – наверное, школьную библиотеку. Она движется целеустремленно, вперед, сквозь ряды столов, стопки книг и стеллажи. На противоположной стороне окна. Камера приближается к окнам. Они высокие и закрыты горизонтальными жалюзи от пола до потолка. Камера замирает, но запись продолжается.

Видимо, чья-то рука – ее не видно – сдвигает жалюзи чуть влево. Они звенят. Камера двигается выше, показывает то, что за окном. Снаружи стоит пикап. Старый пикап.

Изображение увеличивается. Становится крупнее и хуже. Качество при таком увеличении, конечно, страдает. В пикапе кто-то сидит. Сидит на водительском месте. Он… похож на Джейка. Неужели там Джейк? Нет, не может быть. Но он правда похож…

Съемка резко обрывается. Слышу громкий треск помех. От неожиданности я вздрагиваю.

Надо уходить отсюда. Сейчас же!

Я быстро иду к той двери, в которую я вошла. Не знаю, кто тот человек, который здесь находится, что здесь вообще происходит и где Джейк, но мне нужна помощь. Я не могу здесь оставаться. Я побегу назад, к городку; пусть даже пробежка займет всю ночь. Пусть даже я замерзну до полусмерти. Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Может, удастся остановить какую-нибудь машину, когда я выберусь на главную дорогу. Там ведь где-то должны быть какие-то машины.

Помощь нужна мне с того мига, как я сюда попала.

Поворачиваю налево, потом направо. Иду быстро. Точнее, стараюсь. Я не могу идти так быстро, как мне хочется; ноги словно увязают в жидкой грязи. В коридоре пусто. Никаких признаков Джейка.

Озираюсь по сторонам. Темнота. Пустота. Понимаю, что я не одна, так не может быть, но я чувствую себя одинокой. В течение дня школа такая оживленная, полная народу. Каждый шкафчик олицетворяет какого-то человека, чью-то жизнь. Там оставляет свои вещи ребенок, у которого есть свои интересы, друзья и мечты. Но сейчас все это совершенно ничего не значит.

Школа – такое место, куда все обязаны ходить. Школа – это перспектива. Школа связана с будущим. С ожиданием чего-то, с прогрессом, ростом, созреванием. Предполагается, что здесь безопасно. Но сейчас все наоборот. Здесь похоже на тюрьму.

Дверь в конце коридора. Можно сидеть в машине и надеяться, что Джейк придет, а можно пешком пробраться на главную дорогу. А если Джейк уже в машине и ждет меня? Так или иначе, в машине можно посидеть спокойно и все обдумать.

Прохожу канцелярию. На двери что-то тускло поблескивает. Цепочка?! Не может быть. Я ведь совсем недавно вошла в ту дверь. Да. На двери металлическая цепочка. И замок.

Кто-то закрыл дверь на цепочку и запер ее на замок. Изнутри. Оборачиваюсь, смотрю в конец коридора. Когда я останавливаюсь, наступает полная тишина. Здесь ни звука. Это та самая дверь, в которую я вошла. Тогда она была открыта. Сейчас она заперта. Должно быть, ее запер он… Не понимаю, что происходит.

– Кто здесь? Кто здесь? Эй! Джейк! Отзовись! Пожалуйста!

Тишина. Мне нехорошо. Что-то не так.

Прислоняюсь лбом к стеклянной перегородке. Она холодная. Закрываю глаза. Хочу одного – оказаться далеко отсюда, снова в своей квартире, в своей постели. Не нужно было ехать сюда с Джейком.

Смотрю в окно. Черный пикап по-прежнему на месте. Где он?

– Джейк!

Бегу назад по коридору; подошвы скрипят. Подбегаю к окнам, которые выходят на фасад. Нет! Не может быть. Машины нет. Нет машины Джейка. Ничего не понимаю. Он же не мог оставить меня здесь! Кто угодно, только не Джейк… Оборачиваюсь и бегом возвращаюсь туда, откуда я пришла; пробегаю мимо шкафчиков к двери, в которую я вошла, к двери, которая сейчас заперта на цепочку.

– Кто здесь? Эй! Чего вы хотите? – И тут я вижу лист бумаги. Он засунут в одну из петель металлической цепочки. Маленький скомканный лист бумаги. Беру, разворачиваю. Руки у меня дрожат. Единственная строчка, написанная кое-как: «Каждый год в Америке совершается более миллиона тяжких преступлений. А что творится в этой школе?»

Бросаю бумажку, отхожу от нее. Меня охватывают внезапный страх и тревога. Он что-то сделал с Джейком. А теперь охотится на меня. Мне нужно выбираться отсюда! Надо перестать кричать. Мне нужно спрятаться. Я не должна была кричать и шуметь. Он поймет, что я здесь, узнает, где я. Интересно, видит ли он меня сейчас? Нужно срочно найти другое место. Главное – не стоять в коридоре, который просматривается со всех сторон.

Комната, класс… стол, под которым можно спрятаться.

Что-то слышу. Шаги. Медленные. Резиновые сапоги скрипят по плитке. Скрип доносится из другого коридора. Мне нужно спрятаться. Срочно!

Отбегаю от лестницы, прохожу в двойные двери, оказываюсь в просторном помещении. Напротив, у стены, тускло мерцают торговые автоматы. Зал уставлен длинными столами. Я в школьной столовой. В передней части зала возвышение. В дальней стене единственная дверь. Подбегаю к ней.

За дверью лестница. Мне нужно двигаться, убраться подальше. Единственный выход – подняться наверх. Понимаю, что не должна шуметь, но здесь сильное эхо. Не знаю, идет ли он за мной. Останавливаюсь на полпути и прислушиваюсь. Я ничего не слышу. На этой лестнице нет окон. Но запах тот же самый – химический запах. Здесь он даже сильнее. Голова болит все сильнее.

Добравшись до площадки, я обливаюсь потом. Пот течет по мне. Я расстегиваю куртку. Справа от меня дверь; можно зайти, а можно подняться еще выше, на третий этаж. Пробую дверь. Она не заперта; прохожу в нее. Дверь мягко закрывается у меня за спиной.

Еще один коридор со шкафчиками и классами. Впереди слева фонтанчик с питьевой водой. До сих пор я даже не сознавала, как сильно хочу пить. Наклоняюсь, отпиваю глоток. Плескаю водой в лицо, мою шею, затылок. Я выбилась из сил. Коридор очень похож на тот, что внизу. Длинные коридоры и вообще вся школа – огромный лабиринт. Ловушка.

В динамиках слышится негромкая музыка.

Это старая песня кантри. Я знаю ее: «Эй, красотка». Та же песня, которую мы с Джейком слушали в машине, когда ехали на ферму. Та же самая!

Сбоку длинная скамья. Опускаюсь на колени и кое-как устраиваюсь за ней, скрючившись. Прячусь за спинкой. Пол твердый. Зато с моего места видна дверь. Я увижу, если кто-то войдет. Не свожу с двери взгляда. Слушаю песню до конца. Секунда или две паузы, а потом песня начинается с самого начала. Зажимаю уши, но все равно слышу ее – ту же песню. Я долго креплюсь, но не выдерживаю. Я начинаю плакать.

До последнего времени, до всего этого, до сегодняшней ночи, когда меня спрашивали о самом страшном происшествии в моей жизни, я всем говорила одно и то же. Рассказывала о миссис Вил. Большинство из тех, кому я это рассказывала, вовсе не находили историю страшной. Мне казалось, что им скучно слушать меня, а когда я доходила до конца, они бывали разочарованы. Да, надо признаться, что моя история не похожа на кино. От нее волосы не встают дыбом, сердце не останавливается, ее не назовешь леденящей кровь, в ней нет ничего особенно яркого или жестокого. Никаких внезапных поворотов, способных напугать. Кстати, меня все это не пугает. Зато вещи, способные сбить с толку, нарушить привычный ритм, исказить и извратить реальность, – вот это по-настоящему страшно.

Может быть, происшествие с миссис Вил не трогает других, потому что в нем отсутствует драма. Это просто случай из жизни. Но для меня именно поэтому все было так страшно. И страшно до сих пор. Я не хотела переехать к миссис Вил и жить с ней.

Первый раз я увидела миссис Вил у нас на кухне. Мне было семь лет. Ее имя я слышала много лет. Она часто звонила маме по телефону. Звонила и подробно рассказывала обо всех своих невзгодах. Мама всегда выслушивала ее. И нельзя сказать, чтобы мама не рассказывала ей о своих делах. Их телефонные разговоры длились часами. Иногда, когда она звонила, подходила я, и, как только я слышала голос миссис Вил, мне делалось не по себе. Иногда я все же пыталась подслушивать, если мама подходила к другому аппарату, но она всегда почти сразу же говорила:

– Все хорошо. Я подошла, так что можешь повесить трубку.

Правая рука у миссис Вил была в гипсе. Помню, мама говорила, что с миссис Вил вечно что-то происходит: то бандаж на запястье, то скобка на колене. Лицо у нее было именно таким, как мне казалось, когда я слышала ее голос по телефону – острым и старым. На голове – каштановые кудряшки.

Она приехала к нам домой за свиным салом. Обычно мама хранила сало в контейнере в морозилке. Миссис Вил готовила на сале йоркширский пудинг, а само сало не ела. Время от времени мама где-нибудь с ней встречалась или отвозила сало к ней домой.

В тот раз мама пригласила миссис Вил к нам. Я в тот день не пошла в школу, потому что болела. Я сидела на кухне. Мама заварила чай; миссис Вил принесла овсяное печенье. Мама отдала ей сало, а потом они пили чай и разговаривали.

Миссис Вил не поздоровалась со мной, даже не взглянула в мою сторону. Я была по-прежнему в пижаме. У меня была температура. Я ела тост. Мне неприятно было сидеть с ней за одним столом. А потом мама вышла – не помню зачем; может быть, пошла в туалет. И я осталась наедине с этой женщиной, миссис Вил. Я едва могла шевелиться. Миссис Вил прекратила делать то, чем она занималась, и посмотрела на меня.

– Ты хорошая или плохая? – спросила она, наматывая себе на палец прядь волос. – Сдаешься – значит, плохая.

Я понятия не имела, о чем она говорит, не знала, что ей ответить. Ни один взрослый, особенно незнакомый, никогда раньше так со мной не разговаривал.

– Если ты хорошая, возьми печенье. Если ты плохая, тебе, наверное, придется переехать ко мне. Я заберу тебя у родителей.

Я оцепенела. Лишилась дара речи.

– Нельзя быть такой застенчивой. Ты должна себя преодолеть.

Ее голос был точно таким, как по телефону – тонким, скрипучим и визгливым. В ней не было ничего приветливого или дружелюбного. Она смотрела на меня в упор.

Даже в лучшие времена я не любила разговаривать с чужими людьми. Я боялась незнакомцев и часто испытывала унижение, если все же приходилось что-нибудь объяснять им или говорить с ними, даже о мелочах. Мне всегда сложно было знакомиться с новыми людьми. Приходилось заставлять себя смотреть людям в глаза. Я положила корку тоста на тарелку и посмотрела куда-то поверх ее плеча.

– Я хорошая, – не сразу ответила я и почувствовала, как краснею. Я не понимала, зачем она задала мне такой вопрос, и это меня пугало. Меня всегда обдавало жаром, если я пугалась или тревожилась. Откуда человеку знать, хороший он или плохой? Печенья я не хотела.

– А я какая? Что мама рассказывает обо мне? Что она говорит обо мне?

Она улыбнулась – такой улыбки я никогда раньше не видела. Ее губы растянулись и стали похожи на алую рану. Пальцы у нее были жирные и блестели – она держала банку с салом.

Когда мама вернулась на кухню, миссис Вил начала перекладывать сало из маминого контейнера в свою банку. Она ни словом не обмолвилась о нашем разговоре.

Всю ночь маме было плохо. Она не спала, ее рвало, она плакала. Я не спала и все слышала. Это она! Маму тошнило от печенья миссис Вил. Я знаю. Позже мама сказала, что, наверное, она подхватила желудочную инфекцию, но я-то знаю правду. У нее было пищевое отравление.

Мы с мамой ели на ужин одно и то же, но меня не тошнило. И гриппа в то время не было. К утру у мамы все прошло. Она была немного обезвожена, но в остальном все нормально. Она отравилась, потому что съела печенье. А я нет.

Мы не можем знать и не знаем, что думают другие. Мы не можем знать и не знаем, что служит причиной для тех или иных поступков других. Никогда. Не до конца. Таким было мое ужасное детское прозрение. Просто мы никогда никого не знаем до конца. Я не знаю. И вы тоже.

Поразительно, как можно завязывать отношения и жить в них, понимая, что так никогда ничего и не узнаешь. Никогда не узнаешь наверняка, о чем думает другой. Никогда не узнаешь наверняка, кто он. Мы не можем делать все, что нам хочется. Есть определенные шаблоны, в соответствии с которыми мы обязаны поступать. Есть вещи, которые мы обязаны говорить.

Но думать, что хочется, мы можем.

Кто угодно может думать о чем угодно. Мысли – вот единственная реальность. Так и есть.

Теперь я в этом убедилась. Мысли невозможно подделать или ввести в заблуждение. Тот простой вывод остался со мной навсегда. Он много лет волнует меня. До сих пор волнует.

«Ты хорошая или плохая?»

Больше всего сейчас меня пугает то, что ответа на этот вопрос я не знаю.

Сколько я пролежала за скамьей – час или намного дольше? Сама не знаю. Сколько длится час? А минута? А год? Из-за неудобной позы у меня затекли бедро и колено. Пришлось лежать, скрючившись в неестественной позе. Я потеряла счет времени. Конечно, теряешь счет времени, когда ты один. Время идет всегда.

Песня все повторялась снова и снова: «Эй, красотка». Двадцать, тридцать или сто раз. Кажется, звук стал громче. Час – то же самое, что два часа. Час – это вечность. Трудно понять. И вдруг песня прекратилась. Оборвалась на полуслове. Ненавижу эту песню. Ненавижу то, что мне пришлось ее слушать. Я не хотела слушать. Но теперь я выучила все слова наизусть. Когда она прекратилась, я испытала шок. Я как будто проснулась. Я лежала ничком, подложив под голову шапку Джейка вместо подушки.

Понимаю, что надо двигаться дальше. Нет ничего хорошего в том, чтобы лежать и прятаться за скамьей. Я – мишень. Здесь меня хорошо видно. Вот первое, что сказал бы мне Джейк, если бы был здесь со мной. Но его нет. Очень болит колено. И голова болит и кружится. Я почти забыла о ней. Просто она болит. Джейк наверняка сказал бы, чтобы я перестала думать о боли.

Никогда не думаешь заранее, что окажешься в такой ситуации. Когда за тобой следят, когда тебя преследуют, держат тебя в плену, когда ты одна. О таком только слышишь. Время от времени читаешь. Мутит при одной мысли о том, что один человек способен так мучить другого. Что стряслось с людьми? Почему люди делают такое? Почему люди оказываются в таких ситуациях? Возможность зла потрясает. Но, если жертва не ты, все еще ничего. О таком быстро забываешь. Живешь дальше. Это не с тобой происходит. Это происходит с кем-то другим.

Так было до сих пор. Я встаю, стараясь не поддаваться страху. Крадусь по коридору – тихо, удаляясь от скамьи, от лестницы, по которой я поднялась. Пробую несколько дверей. Все они заперты. Отсюда нет выхода. Эти коридоры нагоняют тоску. На стенах ничего нет – никаких признаков существования школьников. Я столько раз бывала в этих самых стенах! Они повторяются, затягивают в себя, как «Рисующие руки» Эшера. Когда думаешь обо всем с этой точки зрения, кажется нелепым, что некоторые люди проводят здесь столько времени.

Все мусорные корзины, мимо которых я прохожу, чистые и пустые. Там новые мешки. В них совсем нет мусора. Я просматриваю их, думая найти в них что-нибудь, что может мне пригодиться – что окажется полезным, поможет мне вырваться, бежать. Все мешки пустые. Пустые черные мешки.

Я попала в то крыло, где, должно быть, проходят уроки естествознания. Бывала ли я здесь раньше? Заглядываю в двери. Вижу классы-лаборатории. В этом крыле двери другие. Они массивнее и выкрашены в голубой цвет, небесно-голубой. В конце коридора большая растяжка, раскрашенная вручную. Объявление о танцевальном вечере. Школьные танцы… Все ученики соберутся вместе. Их так много! Растяжка – первое подтверждение того, что здесь бывают школьники.

«Танцы всю ночь напролет. Билеты по 10 долларов. Чего ты ждешь?» – гласит надпись на растяжке.

Мне кажется, что я слышу скрип резиновых подошв. Шаги.

Меня как будто одурманили. Я не могу двигаться. Я не должна двигаться. Страх выбивает из колеи. Застываю на месте. Хочу повернуться, закричать, убежать, но не могу. Что, если там Джейк? Что, если он до сих пор бродит по школе, запертый, как я? Если он тоже здесь, это означает, что я не одна, что меня можно спасти.

Можно вернуться на лестницу. Надо только дойти до конца коридора. Подняться на третий этаж. Может быть, Джейк там. Я зажмуриваюсь. Стискиваю кулаки. Сердце бьется все быстрее. Снова слышу сапоги. Это он. Он ищет меня.

Шумно выдыхаю; меня мутит. Слишком долго я здесь пробыла. Чувствую, как сжимается грудь. Сейчас меня стошнит. Нет, нельзя.

Бросаюсь на лестницу. Он меня не видел. Вряд ли он меня видел. Я не знаю, где он. Наверху, внизу, подо мной, надо мной – где-то в другом месте. Мне кажется, он где-то прячется, выжидает, держится в тени. Не знаю.

Просто не знаю.

Класс рисования. Третий этаж. Другой коридор. Дверь не заперта. Я могу оказаться где угодно. В жизни не испытывала такого облегчения, как когда толкнула дверь в тот класс и она оказалась открытой! Закрываю ее за собой – очень медленно, но не трогаю задвижку. Прислушиваюсь. Ничего не слышу. Наверное, здесь можно спрятаться, хотя бы ненадолго. Первым делом я кидаюсь к телефонному аппарату на стене, но стоит набрать на нем больше трех цифр, он пикает и сбрасывает вызов. Пробую набрать девятку, потом 911. Безнадежно. Он не работает.

Учительский стол напротив двери чистый и пустой. Выдвигаю верхний ящик. Наверное, здесь найдется что-нибудь, что мне пригодится. Быстро роюсь в ящиках и нахожу пластмассовый нож для бумаги с выдвижным лезвием. Только лезвие из него вынули. Бросаю его на пол.

В коридоре какой-то шум. Прячусь за стол, съеживаюсь, закрываю глаза. Снова жду. Вдоль стен стоят флаконы с краской, кисти и другие принадлежности. Белые доски вытерты дочиста.

Интересно, сколько я здесь продержусь? Сколько способен продержаться человек без жизненно необходимых вещей – без еды, без воды? Прятаться вот так – слишком пассивно. Мне нужно проявить активность.

Проверяю окна. Нижнее окно открывается, но совсем чуть-чуть, чтобы проветрить класс. Если бы снаружи был карниз, может, я бы рискнула прыгнуть. Может быть. Приоткрываю щель до предела – в нее можно только высунуть руку. На улице ветер. Привстаю, прижимаюсь носом к щели, втягиваю свежий воздух.

В школе я любила уроки рисования. Только у меня не было таланта. Хотя и отчаянно хотелось рисовать. Мне недостаточно было добиваться успехов и быть уверенной в одной математике. С рисованием все было по-другому.

Старшие классы были для меня странным временем. Для кого-то старшая школа – лучшее время жизни. Я делала уроки и получала хорошие оценки. С учебой проблем не возникало. Проблемы возникали с другим – с общением, с вечеринками, с попытками влиться в коллектив. Мне это давалось с трудом даже тогда. К концу дня мне хотелось одного – очутиться дома.

Я была неприметной в том смысле, в каком это важно в школе. На протяжении многих лет меня просто не замечали, – вот что было хуже всего. Я словно превращалась в невидимку. Ничего, вот повзрослеет… Некоторые расцветают поздно… И я такая. По крайней мере, все так думали. Все считали, что, когда я стану старше, все будет хорошо. Тогда я раскроюсь. Расцвету.

Я всегда была так осторожна. Всегда склонна к самоанализу. Сейчас я себя не узнаю. Я в замешательстве. Мне никогда не было свойственно безрассудство. Я понимаю себя. Свой безграничный потенциал. У меня столько скрытых возможностей! И вот пожалуйста. Как я сюда попала? Это несправедливо!

И Джейк. У нас с ним все равно ничего бы не получилось. Наши отношения не затянулись бы, хотя сейчас это не важно. Ему и без меня будет хорошо. Он постепенно раскрывается. Точно знаю: он совершит что-нибудь великое. Ему это не нужно. Ему не нужна я. И его родителям это не нужно. Они не в моем вкусе, но это не важно. Они многое пережили. Наверное, я и половины не знаю. Скорее всего, его родители думают, что мы уже вернулись домой. А может быть, сейчас они крепко спят.

Это еще не конец. Так не должно быть. Я должна его найти. А потом можно сделать шаг назад, начать сначала, попытаться снова. Я могу начать сначала. И Джейк тоже может.

Приятно отдыхать у окна, чувствовать, как тебя овевает ветерок. Вдруг на меня наваливается усталость. Наверное, мне нужно полежать. Поспать. Может быть, даже увидеть сны.

Нет. Нельзя. Не спать! Больше никаких кошмаров. Нет!

Я должна двигаться. Я еще не свободна. Оставляю окно открытым и крадусь к двери.

Задеваю обо что-то правой ногой. На полу флакон. Пластиковый флакон с краской. Поднимаю его, встряхиваю. Флакон полупустой. У меня руки в краске… Снаружи флакон испачкан краской.

Краска влажная. Свежая. Чувствую ее запах. Ставлю флакон на стол.

Он был здесь. Недавно он побывал здесь! Смотрю на свои красные руки… Вытираю их о штаны.

Вижу еще краску на полу. Растираю ее носком туфли. Замечаю надпись – она сделана маленькими буквами: «Я знаю, что ты собиралась сделать».

Послание. Для меня. Он хотел, чтобы я зашла сюда и увидела надпись. Вот почему дверь была открыта. Он заманил меня сюда.

Не знаю, что это значит… Нет, погодите. Знаю! Да, я знаю!

Он видел, как Джейк целовал меня в шею. Видел нас в машине. Он стоял у окна и наблюдал. В этом дело? Он знал, чем мы собираемся заняться в машине. И он не хотел, чтобы мы занимались сексом? В этом дело? Впереди на полу еще что-то написано: «Теперь остались только я и ты. Осталось решить только один вопрос».

Меня переполняет ужас. Полный ужас. Никто не знает, что это такое. Не может знать. Этого нельзя понять, пока не окажешься в таком одиночестве. Как я сейчас. И я не понимала – до последней минуты.

Откуда он знает? Откуда он знает про вопрос? Он не может знать, о чем я сейчас думаю. Невозможно! Никто не может по-настоящему знать, о чем думает другой!

Не может быть, чтобы все происходило на самом деле. Голова болит все сильнее. Я подношу ко лбу дрожащую руку. Я так устала! Мне нехорошо. Но я не могу здесь оставаться. Я должна двигаться дальше. Я должна спрятаться, убраться отсюда. Откуда он всегда знает, где я, куда иду? Он вернется.

Я знаю.

Жаль, что все не настолько сверхъестественно. Как, например, истории с привидениями. Не что-то сюрреалистичное. Не плод воображения, больного или не очень. Тогда было бы не так страшно. Если бы это сложнее было почувствовать или понять, если бы осталось больше места для сомнений, я бы не так испугалась. То, что происходит, – реально. Слишком реально. В большой, совершенно пустой школе – человек с опасными намерениями; последствия того, что он задумал, необратимы. И во всем виновата я сама. Мне вообще не надо было заходить сюда.

Это не кошмар. Жаль, что это не кошмар. Очень хотелось бы просто проснуться. Я бы что угодно отдала, чтобы очутиться в моей старой постели, в моей старой комнате. Я одна, и кто-то хочет причинить мне вред или охотится на меня. С Джейком он уже что-то сделал. Что-то нехорошее. Я знаю.

Больше не хочу ни о чем думать. Если мне удастся пробраться в спортивный зал, там наверняка есть черный ход или какой-то другой выход отсюда. Вот что я придумала. Мне нужно выбраться на дорогу, даже если на улице слишком холодно. Может быть, я долго не протяну. С другой стороны, здесь я, скорее всего, тоже долго не протяну.

Глаза постепенно привыкают к темноте. Через какое-то время к темноте привыкаешь. Но не к тишине. Металлический привкус во рту все хуже. Он в моей слюне или глубже. Не знаю. И пот кажется здесь другим. Все как-то разладилось.

Я уже давно грызу ногти. Жую их. Ем. Мне нехорошо.

А еще у меня выпадают волосы. Может, от стресса? Провожу рукой по голове; когда подношу ладонь к лицу, у меня между пальцами пряди волос. Я поправляю волосы пальцами, и снова вылезает большой клок. Волосы вылезают еще не прядями, но почти. Должно быть, это какая-то реакция. Физический побочный эффект.

Молчи. Сохраняй спокойствие. В этом коридоре кирпичи покрашены. Потолок сделан из больших прямоугольных плиток, они вынимаются. Можно ли спрятаться там, наверху? Если бы можно было забраться туда!

Не останавливаюсь. Двигаюсь медленно. По спине течет пот. Спортзал в конце коридора. Должен быть там. Я помню. Помню? Откуда я могу помнить такие вещи? Вижу двойные двери с металлическими ручками. Вот моя цель. Надо добраться туда. Войти быстро и бесшумно.

На ходу я держусь левой рукой за стену, веду по ней пальцами. Шаг за шагом. Осторожно, медленно, тихо. Если я могу себя слышать, он тоже может. Если я могу, он тоже может. Если я, то и он. Если. Тогда. Я. Он.

Добираюсь до дверей. Заглядываю внутрь через высокие, узкие стеклянные панели. Да, там спортзал. Хватаюсь за ручку. Я знаю эти двери. Когда их открывают и закрывают, они звякают, как ковбойские шпоры. Громко звякает холодный металл. Приоткрываю двери совсем чуть-чуть, только чтобы протиснуться между ними.

Висят канаты. В углу на металлической стойке лежат оранжевые баскетбольные мячи. Резкий химический запах. Едкий. У меня слезятся глаза. Катятся слезы.

Я слышу… Какие-то звуки из раздевалки для мальчиков. Мне все труднее дышать.

Раздевалка. Здесь не так темно, как в спортзале. Под потолком горят две лампочки. Теперь я узнаю звук – шум льющейся воды. Похоже, какой-то кран выкручен до конца. Я пока его не вижу, но знаю.

Можно помыть руки, смыть с них краску. Может быть, попить. Прохладная, успокаивающая вода во рту; она бежит по горлу. Переворачиваю руки, смотрю на ладони. Они в красных полосах. Дрожат. Ногтя на правом большом пальце нет.

Впереди слева ниша. Вот где льется вода! Я обо что-то спотыкаюсь. Поднимаю то, обо что спотыкаюсь. Ботинок. Ботинок Джейка. Я хочу закричать, позвать Джейка. Но не могу. Зажимаю рот ладонью. Надо вести себя тихо.

Смотрю вниз и вижу другой ботинок Джейка. Поднимаю его. Иду к нише. Заглядываю за угол. Никого. Нагибаюсь, заглядываю под трибуны. Ног не видно. В каждой руке держу по ботинку. Делаю еще шаг вперед.

Теперь я вижу раковины. Вода ни в одной не включена. Я иду к душам.

Одна головка выкручена на полную мощность. Только одна. Много пара. Должно быть, вода горячая, очень горячая.

– Джейк, – шепчу я.

Мне нужно подумать, но здесь так жарко и влажно. Вокруг меня пар. Мне нужно понять, как можно выбраться отсюда. Нет смысла гадать, почему он так поступает и кто это – «он». Это не важно. Ничего не важно.

Если мне удастся как-нибудь выбраться из школы, я побегу к дороге. Если я доберусь до дороги, я побегу. Не останавливаясь. Легкие будут гореть, ноги превратятся в желе, но я не остановлюсь. Обещаю. Я не буду останавливаться. Побегу как можно быстрее и как можно дальше. Убегу отсюда в другое место – все равно куда. Туда, где все по-другому. Где возможна жизнь. Где все не такое старое.

А может быть, я и продержусь здесь в одиночку. Может быть, дольше, чем я думаю. Может, мне удастся найти новые укромные места, где можно спрятаться, слиться со стенами. Может быть, здесь можно остаться и жить… В углу. Под столом. В раздевалке.

Кто-то там есть. В дальнем конце душевой. Пол скользкий. Влажные плитки, везде пар. Хочется встать под струю обжигающе горячей воды. Просто стоять. Но я этого не делаю.

Его одежда. У последней кабинки. Я подбираю ее. Штаны, рубашка – скомканные, мокрые. Одежда Джейка. Это одежда Джейка! Я бросаю ее. Почему его одежда здесь? И где он сам?

Пожарный выход. Мне нужен пожарный выход. Срочно!

Выйдя из раздевалки, я снова слышу музыку. Та же песня. Сначала. В раздевалке, в классах, в коридорах. Динамики повсюду, но я их не вижу. Прекратится ли она когда-нибудь? Да, наверное, но больше я ни в чем не уверена. Может быть, та же песня звучала здесь все время.

Знаю, все любят рассуждать о том, что противоположно правде и что противоположно любви.

А что противоположно страху? Противоположно беспокойству, тревоге, сожалению? Я так и не узнаю, зачем мы сюда приехали, как я очутилась здесь, почему я в одиночестве. Все не должно было быть так. Почему я?

Сажусь на твердый пол. Выхода нет. Нет выхода из этого спортзала. Нет выхода из этой школы. И никогда не было. Я хочу думать о чем-нибудь приятном, но не могу. Закрываю уши. Я плачу. Выхода нет.

Я целую вечность брожу и ползаю по этой школе.

Наверное, многие думают, что страх, ужас и угроза недолговечны. Что они поражают тяжело и быстро, а потом проходят. Так вот, все не так. Страх, ужас и тревога не проходят, если не замещаются каким-нибудь другим чувством. Глубокий страх старается задержаться и укорениться, если получится. Его нельзя ни обогнать, ни перехитрить, ни подавить. Если с ним ничего не делать, он постепенно отравляет весь организм. Страх – как сыпь.

Вижу себя; я сижу в синем кресле рядом с книжной полкой в своей комнате. Горит лампа. Я стараюсь думать о ней, об идущем от нее приглушенном свете. Хочу, чтобы у меня в голове были такие мысли. Думаю о своих старых туфлях, синих, которые у меня вместо домашних тапочек. Мне нужно сосредоточиться на чем-то за пределами этой школы, за пределами мрака, калечащего, враждебного молчания – и песни.

Моя комната! Я провожу в ней много времени, и она все еще существует. Она еще там, пусть даже меня в ней нет. Она реальна. Моя комната реальна. Надо только думать о ней. Сосредоточиться на ней. Тогда она реальна.

В моей комнате у меня есть книги. Они меня утешают. У меня есть старый коричневый заварочный чайник. Носик у чайника выщерблен. Он куплен очень давно на «гаражной распродаже» за доллар. Вижу, как чайник стоит на письменном столе среди ручек, карандашей, блокнотов… рядом с тесно уставленными книжными полками.

Мое любимое синее кресло просело под моей тяжестью. Постепенно приняло мои очертания. Я сижу в нем очень давно. Оно приняло мою форму, приспособилось ко мне, только ко мне. Сейчас я могу пойти туда и посидеть в тишине своего сознания, там, где я бываю часто. У меня есть свеча. Одна, только одна; ее никогда не зажигали. Ни разу. Свеча темно-красная, почти малиновая. Она в форме слона, белый фитиль вырастает из спины. Подарок от родителей на конец учебного года – я стала лучшей ученицей в классе.

Я всегда думала, что когда-нибудь зажгу эту свечу. Но так и не зажгла. Шло время, и мне все труднее было ее зажечь. Всякий раз, как я думала, что случай подходит для того, чтобы зажечь свечу, казалось, что я все никак не могу решиться. Так что я ждала более подходящего случая. Она и до сих пор там – незажженная – на книжной полке. Ни разу не было подходящего случая. Как такое могло случиться?

– Он проработал в школе больше тридцати лет. Раньше никаких инцидентов не было. В его личном деле никаких особых пометок.

– Никаких? Это тоже необычно. Больше тридцати лет на одном месте. В одной школе.

– Жил неподалеку отсюда, в старом доме. Кажется, раньше там была ферма его родителей. Они оба давно умерли, так мне сказали. Все, с кем я разговаривал, утверждают, что он был довольно тихий. Просто ему как будто трудно было разговаривать с людьми. Он не умел общаться. Или не пытался. Наверное, ему было просто неинтересно. В обеденный перерыв он обычно сидел в своем пикапе – за школой. Сидел, и все. Вот и весь отдых.

– А что у него со слухом?

– У него были кохлеарные имплантаты. Он слышал все хуже. У него развилась аллергия на определенные виды пищи, на молоко и молочные продукты. Он вообще был довольно болезненный. Он не любил спускаться в бойлерную в подвале. Если там надо было что-то сделать, он всегда просил спуститься кого-нибудь другого.

– Странно.

– И куча блокнотов, дневников и книг… Вечно он сидел, уткнувшись носом в книгу. Помню, как-то я увидел его в классе естествознания, когда уроки уже закончились; он просто стоял и смотрел в пространство. Я понаблюдал за ним и пошел в класс. Он меня не заметил. Он не убирал, как ему было положено. У него не было никаких причин там находиться, поэтому я очень осторожно спросил, что он там делает. Он не сразу ответил, а потом обернулся, спокойно приложил палец к губам и шикнул на меня. Просто невероятно!

– Очень странно.

– А прежде чем я успел ответить, он сказал: «Я даже часы не хочу слышать». Потом он прошел мимо меня и скрылся. Я не вспоминал о том происшествии до последнего времени.

– Интересно… если он был. так умен, почему он так долго работал уборщиком? Почему не занялся чем-то другим?

– Почти на любой работе приходится общаться с сотрудниками. И в перерыв не отсидишься в своем пикапе.

– И все-таки… школьный сторож? Вот чего я не понимаю. Если он стремился к одиночеству, почему работал в таком месте, где его окружали люди? Не было ли это такой добровольной пыткой?

– Да, если вдуматься, возможно, так и было.

На четвереньках ползу вдоль стены – по-моему, за ней музыкальный класс. Кровь из носа капает на пол. Я не в классе. Я оказываюсь в узком коридоре снаружи. В класс можно заглянуть через перегородку. Голова раскалывается, горит. За перегородкой много красных стульев и черных пюпитров для нот. Они стоят в беспорядке.

Никак не могу выкинуть из головы родителей Джейка. Как его мама меня обняла. Она не хотела меня отпускать. К концу вечера она выглядела довольно жалко. Она была встревожена и напугана. Она боялась не за себя. За нас. Может быть, она знала. По-моему, она всегда знала.

В голове одновременно миллион мыслей. Я теряю способность ориентироваться, я путаюсь. Он спросил, что я о них думаю. Теперь я знаю, что я думаю. Не то чтобы они были несчастны, просто они застряли. Застряли друг в друге, застряли в том месте. От каждого по отношению к другому исходила скрытая обида. Поскольку в доме была я, они старались вести себя как можно лучше. И все равно не могли полностью скрыть правду. Что-то их расстроило.

Я думаю о детстве. Меня одолевают воспоминания. Не могу остановиться. Думаю о событиях детства, о которых я много лет не вспоминала. Не могу сосредоточиться. Не могу отчетливо вспомнить людей. Я думаю обо всех.

«Мы просто разговариваем», – сказал Джейк.

«Мы общаемся, – просто ответила я. – Мы думаем».

Когда я останавливаюсь отдохнуть и потираю рукой затылок, то нащупываю проплешину размером с четвертак. Выдергиваю еще прядь волос. Волосы неживые. Все видимые клетки уже отмерли. То, что мы причесываем, подстригаем и укладываем – уже мертво, лишено жизни. Мы видим волосы, трогаем их, моем, ухаживаем за ними, но они мертвые.

Руки у меня по-прежнему в чем-то красном.

А сердце? Я сержусь на него. Оно постоянно бьется. Мы по привычке этого не замечаем, так почему сейчас я замечаю, как оно бьется? И почему сердцебиение меня злит? Потому что у меня нет выбора. Когда сознаешь, замечаешь собственное сердцебиение, ты хочешь, чтобы сердце остановилось, перестало биться. Хочется отдохнуть от постоянного ритма. Сделать перерыв. Нам всем нужно отдохнуть.

Самые важные вещи постоянно не замечают. Пока не случается что-нибудь такое. Тогда на них уже невозможно не обращать внимания. О чем это говорит?

Мы злимся на поставленные границы и наши потребности. Человек конечен и хрупок. Ты не можешь быть только один. Все одновременно легкое и тяжелое. От столького зависеть, столького бояться. Столько требований…

Что такое день? Ночь? Приятно поступать правильно, принимать человеческое решение. У нас всегда есть выбор. Каждый день. У всех. Ведь, пока мы живы, у нас всегда есть выбор. Все, с кем мы в жизни встречаемся, снова и снова делают выбор, думают над ним. Можно не обращать на это внимания, но вопрос для всех нас только один.

Мы думаем, что конец этого коридора ведет назад, в один из больших коридоров с множеством шкафчиков. Мы уже всюду побывали. Больше идти некуда. Везде та же старая школа. Та же, что и всегда.

Мы не можем снова подняться наверх. Не можем. Мы пробовали. В самом деле пробовали. Старались как могли. Сколько нам еще можно страдать?

Мы сидим здесь. Здесь. Мы давно уже здесь сидим.

Конечно, нам неудобно. Так и должно быть. Я так и знала. Я это знаю. Я сама это сказала: «То, что я сейчас скажу, тебя огорчит: я знаю, как ты выглядишь. Знаю, какие у тебя ноги, руки и кожа. Знаю, какая у тебя голова, какие волосы и какое сердце. Не грызи ногти!»

Я знаю, что не надо грызть ногти. Знаю. Простите нас.

Теперь мы вспоминаем. Рисунок! Он до сих пор у нас в кармане. Рисунок, который подарила нам мама Джейка. Портрет Джейка, который должен был стать сюрпризом. Мы повесим его на стену рядом с другими фотографиями. Мы достаем его из кармана, медленно разворачиваем. Мы не хотим смотреть, но вынуждены. На то, чтобы нарисовать его, ушло много времени – много часов, дней, лет, минут, секунд. Лицо на портрете смотрит на нас. Все мы там. Искаженные. Расплывчатые. Фрагментарные. Подробно разработанные. Несомненно, это мы. У меня на руках краска.

Лицо определенно мое. Мужчина. Оно узнаваемо так, как узнаваемы все автопортреты. Это я. Джейк.

«Ты хорошая? Да?»

Приятно поступать правильно, делать выбор. Разве не так?

«Танцы всю ночь напролет. Билеты по 10 долларов.

Чего ты ждешь?»

Чего ты ждешь? Чего ты ждешь? Чего ты ждешь?

Чего ты ждешь?

Чего ты ждешь? Чего ты ждешь? Чего ты ждешь?

Мы вернулись в комнату сторожа. Это было неизбежно. Теперь мы это понимаем. Мы ведь знали, что так будет. Другого выхода не было. После всего ничего другого не остается.

Мы прошли мимо кабинетов технологии и автодела. Прошли мимо двери с табличкой «Танцевальная студия». Была и другая, «Совет школы». Мы видели театральный кружок. Мы не пробовали войти ни в одну из этих дверей. Какой смысл? Мы много лет ходим мимо этих дверей, по этим этажам. После стольких лет даже пыль знакома. Нам все равно, чисто здесь или нет.

Комната сторожа наша. Здесь нам положено находиться. В конце концов, мы не можем отрицать того, кто мы есть, кем мы были, где мы были. И не важно, кем мы хотим стать, ведь туда никак не попасть. Мы прошли дверь в подвал.

Вот кто мы такие. Ногти. Пригоршни волос. Кровь на наших руках.

Мы видели фотографии. Того мужчины. Мы понимаем. Правда понимаем. Мы бы хотели, чтобы это оказалось неправдой.

Того, кто здесь работает, сторожа, здесь нет. Мы понимаем это, когда смотрим на его лицо на фотографии. Больше его здесь нет. Он уже ушел.

Это мы. Сейчас здесь мы. Мы с Джейком. Только мы. Мы совершенно одни. В машине. Мы никогда не видели того человека в школе. Сторожа. Только Джейк видел его. Он хотел, чтобы мы пошли за ним в школу, пошли его искать. Он хотел быть здесь с нами, когда выхода нет.

Ботинки Джейка. В раздевалке. Он снял их. Он снял их сам и оставил в спортзале. Он надел резиновые сапоги. Все время это был он. Это был Джейк. Тот человек. Потому что он и есть Джейк. Мы. Мы больше не можем сдерживаться… Подступают слезы. Снова слезы.

Его брат. Рассказ о том, что проблемы – у его брата. Понятно, что это выдумки. Вот почему его отец был так рад, что мы приехали в гости, что мы по-доброму отнеслись к Джейку. Это у него были проблемы. У Джейка. Не у его брата. Никакого брата нет. Он мог быть, но его не было. А родители Джейка? Они давно умерли, как волосы, которых мы не видим, волосы, которые вырастают из головы, которые выпадают. Они уже мертвы. Мертвы уже давно.

Как-то Джейк сказал мне: «Иногда мысль ближе к истине, к действительности, чем поступок. Сказать можно все, что угодно, сделать можно все, что угодно, но подделать мысль нельзя».

Джейку уже не поможешь. Он пытался. Но помощь так и не пришла.

Джейк знал, что мы собираемся все закончить. Каким-то образом он знал. Мы ничего ему не говорили. Мы только думали об этом. А он знал. Он не хотел быть один. Не мог с этим смириться.

Музыка начинается снова – сначала. На сей раз громче. Не важно. Шкаф рядом с письменным столом пуст. Мы сдвигаем в сторону пустые проволочные вешалки и заходим внутрь. Трудно дышать. Здесь будет лучше. Мы останемся здесь и подождем. Музыка прекращается. Тихо. Полная тишина. Здесь мы останемся, пока не придет время. Это Джейк. Это был Джейк. Мы были здесь вместе. Все мы.

Движения, поступки… они способны ввести в заблуждение или замаскировать правду. Поступки по определению делаются, совершаются. Поступки – действия. Поступки – обобщения. Поступки – символы.

«Аллегория… сложная метафора… Мы не просто оцениваем или признаем важность и действенность чего-то через опыт. С помощью символики мы принимаем, отвергаем и проводим различия».

В ту ночь, очень давно, когда мы познакомились в пабе. Ту песню исполняли в тот вечер. Он слушал, как его команда болтает, обсуждает вопросы, но не общался с остальными. И все же он принимал во всем участие. Он соучаствовал. Он думал. И может быть, он наслаждался. Он маленькими глотками пил пиво. И иногда казалось, что он нюхает тыльную сторону ладони, рассеянно поднося ее к носу, – одна из привычек, которая проявлялась, когда он сосредоточенно думал о чем-то, когда бывал расслаблен. Так редко можно было расслабиться в таком окружении. Но он на самом деле выбрался, вышел из своей комнаты, пришел в паб, сидел с другими людьми. Это было трудно и важно.

И девушка.

Она. Он. Мы. Я.

Она сидела рядом с ним. Она была хорошенькая, разговорчивая. Она много смеялась. Ей было уютно в своей коже. Ему отчаянно хотелось поздороваться с ней. Она улыбнулась ему. Да, точно улыбнулась. Взяла и улыбнулась. Без всяких вопросов. Это было реально. И он улыбнулся в ответ. У нее были добрые глаза.

Он помнит ее. Она сидела рядом с ним и не отшатнулась. Она была умная и забавная. Ей было хорошо. «Вы, ребята, молодцы, хорошо отвечаете», – вот что она сказала и улыбнулась. Вот первое, что она сказала Джейку. Нам.

«Вы, ребята, молодцы, хорошо отвечаете».

Он поднял свой стакан с пивом:

«К счастью, у нас есть чем подкрепиться».

Они еще немного поговорили. Он написал на салфетке номер своего телефона. Хотел отдать ей салфетку. Но не смог. Не смог решиться. И не отдал.

Было бы приятно снова встретиться с ней, хотя бы для того, чтобы просто поговорить, но он так этого и не сделал. Он надеялся, что, может быть, случайно наткнется на нее. Надеялся на счастливый случай. Возможно, во второй раз все было бы легче, и отношения сдвинулись бы с мертвой точки. Но такого случая ему не представилось. Так и не представилось. Надо было самому сделать так, чтобы это случилось. Он должен был думать о ней. Мысли реальны. Он писал о ней. О них. О нас.

Было бы все по-другому, если бы у нее все же был его номер? Если бы она могла позвонить ему? Если бы они поговорили по телефону, снова встретились, если бы он пригласил ее на свидание? Остался бы он тогда в лаборатории? Отправились бы они вместе в поездку? Поцеловала бы она его? Начали бы они отношения, двое вместо одного? Если бы все пошло хорошо, поехала бы она в тот дом, где он вырос? Они могли бы заехать за мороженым по пути домой, невзирая на погоду. Вместе. Но он так ничего и не сделал. Какая разница? Да. Нет. Может быть. Сейчас уже не важно. Этого не случилось. Та ноша ее не тяготит. Она наверняка все быстро забыла после того вечера, после единственной короткой встречи в пабе.

Она даже не знает, что мы еще существуем. Ответственность лежит только на нас.

Это было так давно. Много лет назад. Для нее это не имело никаких последствий – и для всех остальных тоже. Кроме нас.

С тех пор много всего произошло. С нами, с родителями Джейка, с девушками в «Дейри куин», с миссис Вил – но мы все здесь. В этой школе. И больше нигде. Все части одного целого. Надо было попробовать сочетать ее с нами. Посмотреть, что будет. Ей нашлось бы что рассказать.

Мы снова слышим шаги в сапогах. Медленные шаги, они еще далеко. Они идут сюда. Скоро станут слышнее. Он не спешит. Он знает, что идти нам некуда. Он с самого начала все знал. И теперь он приближается.

Шаги приближаются.

Много говорят о выносливости. О необходимости терпеть, переносить невзгоды, преодолевать, жить дальше, быть сильными. Но такое возможно, только если ты не один. Вот инфраструктура, на которой построена жизнь. Близость с другими. В одиночку все становится борьбой, основанной на чистой выносливости.

Что мы можем поделать, когда никого больше нет? Когда мы пытаемся продержаться всецело в одиночку? Что нам делать, если мы всегда одни? Если больше никого, никогда нет? Что тогда значит жизнь? Значит ли она что-нибудь? Что тогда день? Неделя? Год? Вся жизнь? Что такое жизнь? Все это значит что-то еще. Мы должны попробовать другой путь, другой способ. Единственный другой способ.

Не то чтобы мы не можем принять и признать любовь, сострадание, не то чтобы мы не способны их испытывать. Но с кем, если никого нет? Так что мы возвращаемся к тому решению, к тому вопросу. Он всегда один и тот же. В конце концов, все зависит от нас всех. Что мы решим предпринять? Продолжать или нет? Продолжать? Или…

Ты хорошая или плохая? Неверный вопрос. Вопрос всегда был неверный. На него никто не может ответить. Абонент знал об этом с самого начала, даже не думая. Я знала это. Да, знала. Есть только один вопрос, и для ответа всем нам нужна ее помощь.

Мы решаем не думать о нашем сердцебиении.

Взаимодействие, связь – обязательны. Они нужны нам всем. Одиночество не способно поддерживать себя вечно, пока оно длится. Невозможно целоваться лучше всех на свете в одиночку.

«Может быть, именно так мы понимаем, когда отношения настоящие. Когда кто-то, кто раньше не был связан с нами, узнает нас так, как нам раньше не казалось возможным».

Я подношу руку ко рту, заглушая собственные звуки. Моя рука дрожит. Я не хочу ничего чувствовать. Не хочу его видеть. Не хочу больше ничего слышать. Не хочу видеть. Это некрасиво.

Решение принято. Другого выхода нет. Слишком поздно. После того, что случилось, после столького времени, после стольких лет. Может быть, если бы я протянул ей салфетку с моим номером в пабе. Может, если бы я сумел позвонить ей. Может быть, все не было бы вот так. Но я не смог. И не сделал этого.

Он у двери. Стоит совсем рядом. Он это сделал. Он привел нас сюда. Это всегда был он. Только он.

Я дотрагиваюсь до двери и жду. Еще шаг, ближе. Никакой спешки.

Выбор есть. Выбор есть у всех.

Что все объединяет? Что придает жизни смысл? Что придает ей образ и глубину? В конце концов до всех нас доходит. Так почему же мы ждем этого вместо того, чтобы сделать это, позволить этому случиться? Чего жду я?

Жаль, что я не поступил лучше. Жаль, что я не успел больше. Закрываю глаза. Текут слезы. Слышу сапоги – резиновые сапоги. Сапоги Джейка. Мои сапоги. Где-то там, где-то здесь.

Он стоит у двери. Она со скрипом приоткрывается. Мы вместе. Он. Я. Мы. Наконец-то!

«Что, если страдание не заканчивается со смертью? Откуда нам знать? Что, если оно не утихает? Что, если смерть – не выход? Что, если личинки продолжают питаться, питаться, питаться, и их по-прежнему чувствуешь?»

Я завожу руки за спину и смотрю на него. Что-то закрывает его голову и лицо. Он по-прежнему в желтых резиновых перчатках. Я хочу отвернуться, закрыть глаза.

Он делает шаг ко мне. Подходит близко. Так близко, что, если я вытяну руку, я дотронусь до него. Слышу его дыхание под маской. Чувствую его запах. Я знаю, чего он хочет. Он готов. Готов к концу.

«Критическое равновесие необходимо для всего… Я показал бы тебе инкубаторы, в которых поддерживается постоянная температура, – там мы выращиваем культуры дрожжей и кишечной палочки в больших количествах, больше двадцати литров. Эти культуры были созданы с применением генной инженерии, чтобы сверхэкспрессировать нужный нам белок…»

Когда мы решаем приблизить конец, мы создаем новое начало.

«…доказательством существования темной материи стало ее гравитационное влияние на другие объекты, в том числе на траектории движения звезд и галактик».

Он приподнимает с подбородка и рта низ маски. Я вижу щетину у него на подбородке, его обветренные, потрескавшиеся губы. Кладу руку ему на плечо. Надо сосредоточиться, чтобы рука не дрожала. Теперь мы все вместе. Все мы.

«Один день на Венере – все равно что сто пятьдесят земных дней… Венера – самое яркое небесное тело».

Он вкладывает мне в руку металлическую вешалку из стенного шкафа.

– Я думаю, как все закончить, – говорит он.

Я распрямляю вешалку и сгибаю пополам, чтобы оба острых конца смотрели в одну сторону.

– Прости за все, – говорю я. Наверное, мне жаль.

– Ты можешь… Сейчас ты можешь мне помочь.

Он прав. Я должен. Мы должны помочь. Поэтому мы здесь. Замахиваюсь правой рукой и с силой вонзаю. Дважды: вонзаю и вынимаю.

Еще раз. Вонзить. Вытащить. С силой втыкаю концы в шею, вверх, под подбородок.

А потом я падаю на бок. Больше крови. Что-то – слюна, кровь, – пузырясь, выходит изо рта. Много мелких проколов. Больно, очень больно, но мы ничего не чувствуем.

Теперь, когда дело сделано, мне жаль.

Смотрю на руки. Одна дрожит. Пытаюсь поддержать ее другой рукой. Не получается. Скрючившись, падаю в стенной шкаф. Теперь я один, снова один. Я. Только я. Джейк. Снова один.

Я решил. Я должен был. Хватит думать. Я ответил на вопрос.

– И вот еще о чем я хотел спросить: записка.

– Что?

– Записка. Рядом с телом. Мне сказали, там была записка.

– Ты слышал об этом?

– Да.

– Скорее ее можно назвать не запиской, а… в общем, она довольно подробная.

– Подробная?

– Своего рода дневник, может быть, или рассказ.

– Рассказ?

– Я хочу сказать, что он писал о каких-то персонажах, а может быть, о своих знакомых. Правда, он тоже действовал в этом рассказе, только не был рассказчиком. А может, и был. В некотором смысле. Не знаю. Не уверен, что понимаю. Не могу сказать, что правда, а что – нет. И все же…

– Там объясняется, почему? Объясняется, почему он… все закончил?

– Не уверен. И никто толком ничего не знает. Все может быть.

– Что ты имеешь в виду? Либо он все объяснил, либо нет.

– Он…

– Что?

– Все не так просто. Не знаю. Вот. Взгляни.

– Что это? Здесь много страниц. Это то, что он написал?

– Да. Прочти. Но, может, лучше начать с конца. Потом двигайся к началу. Но вначале, наверное, тебе лучше сесть.

Благодарность

Нита Проновост, Элисон Кэллахан, Саманта Хейвуд. «Джин», «Джимми», Стефани Синклер, Дженнифер Бергстром, Меган Харрис, Нина Кордес, Адриа Ивасутяк, Эми Прентис, Лоретта Элдридж, Дэвид Уинтер, Леа Антиньи, Марта Шарп, Крис Гарнам, Кенни Андертон, Сьон, Метц.

Все сотрудники издательства «Саймон энд Шустер» (Канада), «Скаут пресс» и «Текст паблишинг».

Мои друзья. Моя семья. Спасибо вам.