Дурдом

Глава 17

Назавтра с утра Елена уже была на радио. Марина слушала и выспрашивала ее обстоятельно. Она поверила Елене, разумеется, сразу и безоговорочно.

Сжав виски, Марина долго сидела за своим рабочим столом не шевелясь. Потом произнесла: "Боже, да что же это у нас делают с людьми?! За что?!"

Несколько успокоившись, она принялась вслух прикидывать, что и как Елена должна теперь делать дальше…

— Так, возобновить договор с комитетом. Ну, это я беру на себя… Сейчас тебе снова нужно начинать зарабатывать имя. Тебя три года как бы не существовало, публика уже успела тебя забыть — это реальность, никуда от этого не уйдешь. Значит, снова начинаешь звучать. Забудь все свои беды, свои обиды — пусть останется только дело!

— Я поняла, — кивнула Елена.

— Значит, так… Пока будет идти бумажная канитель, бери себе на ближайшие дни задание.

И началась работа. О, с какой благодарной жадностью накинулась она на нее! Моталась по всему городу, со станкостроительного завода спешила на обувной комбинат, из школы — в общежитие ПТУ, оттуда — в комсомольско-молодежную бригаду слесарей на машиностроительный завод..

Ее передачи вновь стали отмечать на летучках, и, наконец, председатель комитета Виктор Михайлович Удальцов, человек весьма немолодой, осторожный и дальновидный, разрешил возобновить с ней творческий договор…

Впоследствии Елена узнает о телефонных звонках от "доброжелателей", которые раздавались в то время в кабинете Виктора Михайловича — сверхбдительные советские граждане, как правило, желающие оставаться неизвестными, с завидной настойчивостью информировали председателя о том, что "эта Ершова, которая то и дело на радио звучит — психическая", и "почему психически больным людям так безоглядно эфир предоставляют"… И большой вопрос, смогла бы Елена удержаться на этой работе, если бы не постоянная помощь и поддержка Марины…

Ближе к весне Елена стала вновь выезжать в командировки по области. Она не знала ни праздников, ни выходных — все забирали работа, сын и дом. Да ей и не нужно было ничего другого, она жадно наверстывала упущенное и боялась лишь одного — какой-нибудь очередной непредсказуемой случайности, нелепости на своем пути. Ничто другое ее не страшило.

Даже Марина, уже, казалось бы, вполне привыкшая к ее работоспособности, время от времени удивленно спрашивала: "Слушай, ты когда успеваешь все это писать?" Елена только радостно смеялась в ответ…

Она, наконец, стала прилично зарабатывать, и, каждый раз не веря себе, расписываясь в гонорарной ведомости, несколько раз перечитывала строчку напротив своей фамилии — 220 рублей, 302 рубля, 405 рублей…

Да, эти деньги давались ей нелегко. Зато какой было радостью — прийти домой, и этак небрежно выложить на стол перед матерью пачечку красненьких купюр, обронив как бы между прочим: "Это, вот, гонорар у нас сегодня был"…

Мать недоверчиво пересчитывала деньги и нерешительно переспрашивала: "Ой, неужели это ты за месяц заработала?" Елена небрежно пожимала плечами.

И мать шептала сквозь радостные слезы: "Ах, Лена, вот отец-то бы увидел, как мы сейчас живем!"

В их дом пришел достаток, спокойное, обеспеченное существование. Елена с матерью могли уже, не оглядываясь и не ужимаясь, купить добротное пальто, юбку, сапоги, кое-что из новой мебели… Жизнь налаживалась. И не только в материальном отношении.

Очень часто в выходные дни по приглашению Алексея Ивановича с группой писателей она выезжала на литературные вечера — в заводские общежития, в Дома культуры, воинские части, в пригородные села.

Люди, видимо, чувствуя ее искренность, на таких вечерах встречали ее заинтересованно, задавали много вопросов, просили еще и еще читать стихи. Это окрыляло.

Единственное, что омрачало эти встречи — невозможность искренне все объяснить, рассказать людям о своем жизненном пути. Когда из зала приходила очередная записка с вопросом: "Что вы кончали?" — Елена внутренне холодела. Как правило, она скороговоркой отвечала, что у нее, как у Горького, свои жизненные университеты, либо — что она закончила факультет журналистики. А что еще можно было ответить в таком случае? Что она чуть ли не десять лет с небольшими "антрактами" провела в сумасшедшем доме, а теперь вот решила поэзией заняться?

Однажды ее позвали к телефону: Алексей Иванович Кудрин просил ее срочно зайти в писательскую организацию.

— Вот ознакомься, — сказал он, — договор на издание поэтического сборника в нашем издательстве на будущий год. Распишись, где надо, экземпляр возьмешь себе. А это — приглашение из Москвы, поедешь на Всесоюзное совещание молодых литераторов. Пока еще молодая…

Елена сидела перед ним, хлопая глазами, не в состоянии понять, всерьез это ей сказано или в шутку. У нее выйдет книжка? На будущий год? И в Москву она поедет, через две недели? Да не может этого быть! Потому что не может быть никогда!

Кудрин, довольный, посмеиваясь, любовался ее растерянностью.

— А… как же в издательстве мои стихи-то оказались?

— Да просто. Я их дал распечатать нашей машинистке, отнес в издательство. Тебе специально ничего не говорил, чтобы зазря не обнадеживать, но вот этот вопрос, наконец, решился, я тебе передаю договор… А в Москву я тоже посылал стихи из той твоей тетрадки, и посылал не только твои, но и еще нескольких ребят стихи, но вызов пришел только тебе. Ну, довольна?

— Да я… да мне… — вскочила Елена со своего места, и, не находя слов, только развела руками и неожиданно для самой себя вдруг заплакала.

Кудрин поднялся ей навстречу:

— Ну и ну! Ты чего сырость-то разводишь? Радоваться надо, радоваться! Вот и твоя литературная жизнь настоящая начинается, чего же плакать? Растешь!..

Журналистика становилась не только средством для добывания денег — образом жизни, мышления. И эта беспощадная профессия далеко не всегда гармонировала с ее поэтической натурой. Так же, как наблюдаемые ею в поездках красоты природы — с грязью и дикостью провинциальных будней.

Однажды, приехав в один из сельских районов, кое-как устроившись в жалкой, но единственной гостиничке, она пошла в райком партии. И странную картину запустения и паники застала она в этом всегда спокойном и уверенном в себе учреждении: райкомовцы ходили, как в воду опущенные, разговаривали шепотом. Кое-как удалось ей узнать, что же все-таки случилось… А случилось нечто ужасное.

Две недели, не просыхая, пьянствовало одно из дальних сел района, провожая своих призывников в армию. Пили вместе с родителями, вместе со старшими братьями и сестрами и ребятишки-школьники, даже малыши. И вот в разгар всеобщего алкогольного одурения, средь бела дня, вышли из отчего дома двое пацанов, пятиклассник и шестиклассник, братья. Увидев на улице трехлетнюю девочку, соседку, они утащили ее в овраг за домом и, заткнув ей рот снятыми колготками, спокойно и зверски-изощрённо стали убивать… Изрезали ее всю перочинным ножом, потом душили, издали забрасывали камнями — добивали…

Эта трагедия всколыхнула весь район. И только родители братьев-разбойников спокойно, как ни в чем не бывало, продолжали пьянствовать и дальше. Ну, как же, в этой семье было тринадцать детей, половина — дебилы, которые не могли обучаться даже во вспомогательной школе, однако мама их гордо носила на отвороте засаленного, в прошлой пятилетке стираного платья, звезду матери-героини…

Елена видела эту женщину: опухшее, бессмысленное лицо хронической алкоголички, красный, какой-то карикатурный нос, маленькие мутные глазки, почти нечленораздельная речь, в которой отчетливо звучали лишь выражения типа: "Я — мать-героиня, мне должны!", "Я буду жаловаться!..", "Школа, школа должна детей воспитывать, вот что!"

Ее супруг-"герой", хлипкий, тоже совершенно спившийся, в засаленной, провонявшей хлевом одежде, сидел с нею рядом, помаргивая, и согласно кивал головой: "Но, ага, правильно баба говорит"…

Эти выродки тоже назывались людьми… И, как ни странно, они-то считались "нормальными"… Так что же это такое — "норма" в нашей жизни? Первый секретарь райкома партии слег от этого происшествия — инфаркт, а родители юных выродков, когда приехала милиция, подняли недовольный крик: они, видите ли, на свадьбу собрались, а их тут… "отвлекают"! Да, да, так и сказала мамаша-"героиня":

— Че отвлекаете-то, ну, надо пацанов забрать — берите, а мы-то с мужем здесь при чем?!..

Этих горе-родителей жутко "наказали", ничего не скажешь: на сельском сходе их лишили родительских прав. Подъехавшая из области машина забрала всех ребятишек из этой семьи и увезла за 300 километров в областной центр…

А в опустевшем доме, как ни в чем не бывало, продолжались буйные попойки. Пили-гуляли вместе с матерью зверски замученной девчушки — двадцатилетней деградированной алкоголичкой! "Бог дал, бог взял. И еще даст!" — спокойно философствовали "безутешные" родители.

Нет, никакого разумного объяснения происходящему в этой жизни иной раз просто не могла она найти…

То мальчишка-девятиклассник в одном селе, изнасиловав свою одноклассницу, забил ее насмерть велосипедной цепью… То восьмиклассники надругались над своей молоденькой учительницей, все, сколько их там было — более двадцати человек, прямо в классной комнате…

А то — муж-чабан, вернувшийся из пьяного загула на свою стоянку, застал свою жену, такую же пьяницу горькую, в компании своего помощника. Не долго думая, ревнивец бежит в сарайчик, наливает в банку из канистры бензина и, плеснув жене на низ живота, поджигает… "Не будет больше гулять!" — спокойно философствует он, глядя, как корчится с дикими криками на вспыхнувшей постели его половина.

…Обовшивевшие девчонки продаются взрослым дяденькам только потому, что те "угощали их шоколадом и пирожным". А когда "дяденек" арестовывали, девчонки в голос рыдали и говорили, что не хотят домой, дома плохо, а с дяденьками — хорошо…

В газетах печатались жуткие репортажи об издевательствах, которым подвергаются американские дети со стороны своих родителей, а в это же самое время на соседней улице погибал избитый пьяной матерью малыш, и эту маму никто не привлекал к ответу, потому как "злого умысла" не было, всего лишь "не рассчитала" пьяная бабенка…

Было от чего приходить в смятение, сомневаться в здравом рассудке такого общества!

Чем больше таких фактов собиралось в копилке ее измученной души, тем тяжелее и несноснее казался ей окружающий мир. Все спасение было только дома, около сына, возле мамы, на работе, рядом с Мариной, в кабинете у Алексея Ивановича.

Но спрятаться от жизни, причиняющей каждодневную душевную боль, было просто невозможно. Так уж она была создана: все, что происходило вокруг, любая, даже самая малая, несправедливость, несуразица остро царапали ее сердце. Оборванный старик-побирушка, изуродованная старуха с палочкой, мужичонка в грязненькой одежонке, собирающий на помойке пустые бутылки… При взгляде на них ей мерещилось, что это она стояла с протянутой рукой, рылась в помойке, ковыляла по тротуару под насмешливыми взглядами окружающих…

"Привыкнуть", "адаптироваться" ко всему этому ей было не дано.

Да и собственная судьба ее не облегчала такой адаптации. Новый удар она испытала, когда Антон учился во втором классе. Как-то раз пришел после уроков растерянный, испуганный. До самого вечера он тихо сидел на диване, бесцельно перелистывая книжки, и на все бабушкины вопросы — не заболел ли он, не получил ли двойку, неизменно мотал головой и ничего объяснять не хотел.

А когда Елена вернулась вечером с работы, он кинулся к ней прямо с порога и, не успев поздороваться, с лихорадочным блеском в глазах заговорил: "Мама, я сегодня с Петькой разодрался! Он ко мне подошел в классе да и говорит при всех: "Антоха, сознайся, что мать тебя в детдом сдавала! Потом ее припугнули, она тебя и взяла". А я ему говорю: "Что ты все врешь, я всегда с мамой жил!" А пацаны все равно мне теперь кричат: "детдомовский, детдомовский!". Я Петьке говорю: "Откуда ты это знаешь?" А он говорит, что ему бабушка сказала, у него бабушка, он говорит, все про всех знает"…

Елена здесь же, у входа, бессильно опустилась на табуретку. Господи, вот и до Антона добрались! Она так старательно оберегала его от всего этого, загадала, что расскажет обо всем, когда ему исполнится хотя бы лет пятнадцать-шестнадцать, а тут — нате вам, подарочек… Теперь другого выхода не было. И Елена, с огромным трудом сдерживая себя, рассказала-таки Антону то, что хотела открыть ему лет через семь-восемь… Мальчик был потрясен.

— Ты столько лет была… в сумасшедшем доме, мам?

— Да.

— А меня, значит, от тебя увезли? Или тебя — от меня?… А если бы мы друг друга никогда не нашли?…

С этого случая все и началось.

Как-то раз Елена пришла, как всегда, в школу узнать, как у Антона дела. Шли уроки, до звонка оставалось минут двадцать, и она тихо бродила по школьному коридору. Вдруг, как ей показалось, она услышала голос Антона. Прислушалась — да, разговаривал Антон, и голос его доносился из учительской. Елена подошла поближе, и в щель прикрытой двери увидела своего сына, недоуменно и испуганно стоящего перед какой-то солидной дамой в черном костюме — та сидела за столом и что-то писала, задавая Антону вопросы.

— Ну, Антошенька, а как тебя мама кормит?

— Ну, как? — хорошо. Суп ем, кашу, картошку…

— А конфеты, яблоки, апельсины?

— Конфеты не ем, я их не люблю. А яблоки ем, когда бывают, и апельсины…

Женщина в черном, не слушая его, диктовала сама себе вслух: "Так, питание недостаточное, однообразное… А скажи, Антон, что у тебя дома есть из игрушек?"

— Да я их не люблю, я все ребятишкам соседским раздарил, я же уже большой.

— А мама тебя, Антон, бьет?

— Ну, как это — бьет? — недоуменно развел руками Антон. — Иногда, если заслужу, шлепнет. Или поругает. Раньше, когда я маленький был, иногда в угол ставила, но редко. А сейчас я большой, что же она меня, в угол ставить будет?

И опять женщина в черном диктует сама себе: "Ребенок подвергается физическим наказаниям".

— А скажи, Антошенька, к маме дяденьки приходят?

— Приходят, много приходят! — бойко отвечает Антон. — Дядя Слава, дядя Юра, дядя Валера — это тоже писатели, поэты. Сидят, чай пьют, стихи читают…

— А может, Антон, они водку пьют?

— Да нет, что вы, чай! Мама не любит водку, пьяных ненавидит, уж я знаю!

— Хм… А скажи, Антон, кто-нибудь из этих дяденек остается у вас ночевать?

— Нет, у нас ведь негде спать. У нас одна кровать — на ней бабушка спит, а еще у нас диван, на нем мы с мамой спим.

— А все-таки, может, кто-нибудь остается, Антон?

— Да нет же, я же сказал!..

Тут, не выдержав, Елена открыла дверь и зашла в учительскую.

— Сынок, ну-ка, иди отсюда в класс! — скомандовала она Антону, и тот, облегченно вздохнув, быстренько выскользнул из кабинета. — Это что же за разговоры вы с ребенком ведете? — обратилась она к женщине в черном, едва сдерживая негодование. — Вы неужели не понимаете, о чем можно, а о чем нельзя с мальчиком разговаривать? Вообще, кто вы? Что вам нужно?

— Потише, гражданочка, потише! — послышалось в ответ. — Сядьте-ка, да помолчите… Я — инспектор района, у меня задание — обследовать неполные семьи. Я должна выяснить, как живут дети в таких семьях, как их воспитывают, как кормят, в чем у детей нужда. И вы свои эмоции, будьте так добры, оставьте! И вообще, — тут она потрясла пухлой папкой, лежащей перед ней на столе, — у меня тут материальчик на вас! Ведь вы к сыну не имеете никакого отношения, он — опекаемый, если уж на то пошло, и его опекун — бабушка, ваша мать! Так что я и разговаривать-то с вами не обязана!

— Господи… господи, да вы хоть понимаете, что говорите?! — побледнев, как смерть, едва выговорила Елена.

— Я-то понимаю, — победно отчеканила дама, — а вот если вы не поймете, так ведь мы и меры можем принять!

Елена не могла потом вспомнить, как она вышла из кабинета, как пошла по улице, заливаясь жгучими слезами нестерпимой обиды, задыхаясь от невыносимой сердечной тоски…

В молодежную редакцию радио не однажды звонили высокопоставленные партийные и комсомольские деятели, которые очень настырно интересовались, кто же она такая, эта Ершова, почему в ее материалах постоянно так много критики, чего она вообще добивается…

— Ну, что значит — "критиканство"? — терпеливо объясняла телефонной трубке в очередный раз Марина, косясь на сидящую здесь же Ершову. — Просто Ершова очень неравнодушный человек, все ее искренне волнует, потому она так пишет… Ну, что, вы, чем же она "больна"?… что, психически? Кто это вам сказал? Облздрав? А я вам говорю, как главный редактор молодежной редакции, что Ершова — одна из лучших наших журналистов! Ну, и что же, что она без специального образования?…Да не больна она, ничем не больна!..

После таких телефонных бесед Елена с Мариной шли в курилку и долго дымили там, молча поглядывая друг на друга. Ничего они друг другу никогда не объясняли, да и что тут можно было объяснить? — Марина отбивала атаки, Елена — работала…