Душистый аир

ГРОЗНОЕ НЕБО

Обильный пот струится по его лицу, скатывается в овсяную муку. Мука теплая, пахнет свежим хлебом. Нет, из нее не станут печь хлеб, а засыплют в пойло свиньям, но до чего же вкусно пахнет — слюнки текут! Точно такой же запах, как там, на мельнице, куда Шпо́кас брал его с собой караулить телегу. Он гордо восседал на мешках, грыз стебелек сухого клевера и поглядывал то на пруд, где какие-то озорники плавали на лодке, то на медленно ползущую вереницу телег, то на мужиков, которые о чем-то беседовали у перил моста. Слова их тонули в грохоте жерновов и шуме падающей воды. А из-за двери, запорошенной мукой, шел запах хлеба. Он бил, точно из-за печной заслонки… Хозяин больше не ездит на мельницу. Мельница закрылась. Вроде бы на ремонт.

Он уперся босыми ногами в заваленную щепой стену подвала и крутит жернова. Медленно, туго. Верхний камень все время съезжает, трется о нижний жернов со скрежетом, от которого зубы сводит. Жернова назойливо, однообразно зудят. Надоедливая у них музыка, тоскливая.

— Есть уже что-нибудь, Раму́нас? — раздается голос хозяйки. Она перешагивает через порог, в руке у нее ведро. — Вечер, а парит, что в котле. Не гроза ли идет? Ну-ка, погоди… Да ты уже немало понатер, — одобрительно замечает она и горстями ссыпает муку в ведро, которое она теперь животом прижимает к жерновому ящику.

Рамунас стоит. Обоими рукавами он вытирает лоб. В полутьме подвала хозяйка выглядит еще громаднее, еще выше и похожа на великана из сказки.

— Ты уже не маленький, Рамунас. Скоро приставим тебя к работе поважнее, — говорит она безразличным, чуть усталым голосом. — Ладно, беги, я сама поверчу.

У амбара Шпокас оглаживает, чистит двух вороных коньков. Кони прядают ушами, фыркают, бьют копытом землю. Застоявшиеся, неезженые давно. Если надо куда-нибудь отлучиться, Шпокас запрягает саврасую кобылку. Кобылка эта — кожа да кости. А пара вороных — откормленные, холеные, гордость хозяина. Только держит их сейчас Шпокас не в хлеву, а в темном мякиннике. И пароконную телегу столкнул в болото и утопил там. Шпокас — человек мудрый…

Рамунас опускается на порог, плечами упирается в косяк и сидит, обхватив руками колени. Хозяину на глаза он не станет показываться, а то еще заставит что-нибудь делать по хозяйству: то ли соломы в хлев натаскать, то ли телку напоить, то ли дрова под навес сложить. Рамунас устал, у него руки болят. Жернова, будь они неладны… Их зудение преследует его: жжж-брр… жжж-брр… Сейчас даже еще громче, чем в подвале.

Время уже довольно позднее, но темнеет очень медленно. Там, где село солнце, небо разгорелось заревом, а мелкие облачка в вышине вспыхивают, будто их лижет пламя. Где-то вдалеке летят самолеты; их не видать, но глухой гул сотрясает душный вечерний воздух.

Рамунас встал у ворот, задумался. Потом скользнул вдоль забора, перемахнул через него и — в сад. Налив еще кислит, но это не беда. Можно набить полный карман, а завтра с Сиги́тасом в лесу испечь.

Рамунас бежит по дорожке, а за ним вприпрыжку мчится пес Мяшкис. Мальчик тихо бранит его:

— Чего увязался? Ступай назад. Мне тут кое-куда надо сбегать, ну…

Мяшкис сел и постукивает хвостом по утоптанной дорожке.

Кто-то сидит под яблоней, у кустов смородины. Это Ми́ндаугас. Он заметил Рамунаса и торопливо спрятал руку за спину.

— Уж не за яблочками ли? — осведомился Миндаугас, толстощекий, важный хозяйский сынок.

— Очень надо! Я по нужде, на зады…

— А что, в «скворечнике» не нравится?

— Вонища.

— Ишь ты, барин…

— А ты куришь, что ли? — Рамунас торжествует: застукал Миндаугаса.

— На, можешь и ты потянуть, — неожиданно дружелюбно предлагает тот. — Давай, давай…

— Прошлым летом я как-то пробовал… Нет, неохота, — отворачивается Рамунас и от отвращения передергивает плечами.

— Надо привыкать. Эй ты, смотри не проболтайся матери, ладно? — просит Миндаугас, но до того властно, что получается приказание.

Дело в том, что он уже совсем большой, к тому же во втором классе гимназии, и кулак у него увесистый — это тебе не с Сигитасом тягаться. Сигитас — козявка против этого увальня.

— Мне надо худеть, вот я и курю. Как лекарство, ясно? Хочешь, яблок дам?

Что за щедрость! Миндаугас сам подбегает к дереву, хватается за ветку, трясет ее. Яблоки сыплются, как тяжелые дождевые капли. Э, нет, Миндаугас, видимо, что-то задумал. Вот он отпустил ветку, встал и уперся руками в бока.

— Раз по шее — за яблоко.

— Что?

— За каждое яблоко, говорю, один раз по шее.

— Знаешь что, таракан, положи-ка ты свою кислятину куда-нибудь…

— Кто, как ты сказал?

— Таракан! — Под босыми ногами Рамунаса дрогнула земля. — Тараканище! — еще громче выкрикнул он, убегая.

Возле дома стоял хозяин Шпокас — весь скрюченный, руки плетьми повисли, болтаются чуть ли не до самых колен. Он хмурился и глядел на небо.

С востока раздался рокот самолета. В мрачном небе пролетели черные неповоротливые грузные птицы. Туча поглотила их.

— У тебя глаз острее, ну-ка, кто там? — спросил он, когда Рамунас приблизился. В голосе Шпокаса послышалась тревога.

— Не разгляжу.

— Мал, а уже слеп. Я в твои годы…

— Да самолеты это… Гудят, как…

— Много ты соображаешь…

Не успел смолкнуть удаляющийся гул, как взвилась красная ракета, отрывисто залаяли зенитки. Как будто совсем рядом, под боком. Зенитки яростно заливались.

В дверях показалась перепуганная хозяйка. Всплеснула руками и закричала:

— Миндаугас, сыночек, где ты?

И в это время раздался оглушительный взрыв. Потом еще и еще.

— Миндаугас! — завопила хозяйка и кинулась к воротам. Рамунасу стало жаль ее. Он догнал хозяйку и сообщил: — В саду Миндаугас.

Земля вздрогнула снова. Это рвутся бомбы. Стекла дребезжат, словно кто-то колотит по ним кулаком. Полыхают в небе ракеты, а когда они гаснут, яркие лучи прожекторов начинают яростно кромсать небо. Мальчику стало страшно. Вспомнился дом, и вдруг охватило такое острое желание быть рядом с отцом и матерью, что хоть беги домой. Наверное, и они в эту минуту тоже выбежали во двор и глядят на страшное небо. Мама небось причитает, как его хозяйка:

«Рамунас, детка, как ты там…»

А отец потирает руки:

«Прищемили фрицу хвост, прищемили…»

Рамунас помнил, как однажды отец произнес эти слова и шепотом что-то рассказывал маме. Он еще тогда несколько раз повторил: «Сталинград» — название такое.

Эх, скорей бы домой! Скорей, скорей. И правда, чего ему ждать? Как-нибудь ночью смыться, и все. Ведь батрак у Шпокаса сбежал? Сбежал!

Вдруг в темном небе вспыхнуло пламя и не погасло. Оно разгоралось, опускалось книзу, волоча за собой дымный хвост. Потом упало. Как камень.

Это падал самолет. Подбитый над зеленым лесом.

Остальные самолеты удалялись к востоку. Зенитки продолжали стрельбу, взлетали ввысь ракеты.

— Ну и всыпали! Вокзал небось с землей сровняли. — Шпокас поправил на голове кепку, потер свой колючий подбородок и ушел в избу.

Из сада возвратилась хозяйка, за ней — Миндаугас.

— Видал, что творилось? — запрыгал толстяк. — Эх, упал бы самолетик поближе, вот было бы здорово! Уж я бы там насобирал добра…

Рамунас не сомневался, что в самолете полно всяких удивительных вещей. И не только в этом дело — он еще никогда не видел самолет вблизи. Конечно, было бы интересно взглянуть.

— Я бы взял себе бинокль, — мечтал вслух Миндаугас. — Или револьвер.

— А я — бомбу! — загорелся Рамунас. — Вот это да! Кинуть бы ее в костер — то-то грохот был бы!

— Вот дурак — бомбу захотел! Бомбы же все разорвались. Револьвер — это другое дело. Вышел в лес и стреляй сколько захочется.

— Миндаугас! И ты… — зовет хозяйка. Она, наверное, забыла, как звать Рамунаса. — Ужин готов.

— А если хочешь знать, я совсем другое думаю, — внезапно произнес Рамунас и тут же осекся.

— Что? Что ты думаешь?

— Ничего. Просто так…

— Не скажешь? Говори, не то…

— Миндаугас! — снова раздался голос хозяйки.

Рамунас не спешил идти в избу. Он думал о своей матери и об отце, о доме, о том, какое у мамы усталое, высохшее лицо, — никогда она не снимет с головы платок, не присядет отдохнуть у окна… Он думал об отце — коренастом, широкоплечем, с крепкими, жилистыми руками, пропахшими хвоей и медом диких пчел. И о качелях под липами…

Одинокая ракета взлетела в небо и, угасая, упала на землю.

БЕЖАТЬ!

Утро занималось медленно, словно нехотя. Солнце взошло и пыталось пробить лучами плотную пелену тумана. Поля точно утопали в густом дыму от костра. Наконец вершины холмов, раскидистые верхушки одиноких сосен озарились, и стало заметно, как движется, колышется туман, как крупные хлопья опускаются к низинам, ложатся на кустарники, густые заросли бурьяна.

Сигитас пригнал стадо на опушку и высматривает Рамунаса. Коровы разбрелись во все стороны. Рамунаса не видно.

— Ау! — раздался голос откуда-то сверху.

— Ты куда это забрался?

— Тебе сюда вовек не залезть — кишка тонка!

Вот он где! Сигитас заметил своего друга на вершине ели.

— Смотри! — крикнул Рамунас и давай раскачиваться. Стоит на суку, руками держится за макушку дерева — раз вправо, раз влево.

— Не дури, слышь! — тонким голосом испуганно вскрикнул Сигитас.

— Ой, ловите, ой, падаю, ха-ха-ха!..

— Вот увидишь, свалишься.

— Лови!

Сигитас зажмурился и в такт Рамунасу тоже начал покачиваться, словно и он на дереве.

— Видишь? Я лечу!

Вершина ели касается ветвей растущей рядом сосны, и вот Рамунас отпускает руки и прыгает на сосну. Сигитас приседает, не в силах даже ойкнуть. Раздается треск еловых ветвей, и на глазах у Сигитаса Рамунас мешком повисает на сосновой ветке. Рубашка чуть ли не на голову наползла, коричневая спина блестит… Но это длится всего один миг, и вот уже Рамунас восседает на толстом суку.

— Видал? — Голос его дрогнул.

Сигитас медленно поднялся и выпрямился, как трава, прибитая бурей.

— T-ты же мог… убиться.

— Вот еще! — Рамунас соскользнул вниз. — Попробуй найди дурака, который бы захотел убиться!

Рамунас, в закатанных выше колен серых холщовых штанах, обул башмаки на деревянной подошве. Кожаный верх протерся на сгибе и скреплен лыком.

— Ты же лоб ободрал, погляди, и спину… Вот кровь.

— Заживет, пустяки. — Рамунас пренебрежительно махнул рукой. — Я сегодня всю ночь не спал, — многозначительно, шепотом произнес он.

— И я тоже. — Сигитас всегда любил поддакнуть. Но тут же спохватился: — А отчего не спал?

— Я думал… — Рамунас заметил, как в глазах Сигитаса зажигается любопытство. Ну и пусть. Рамунас не какой-нибудь простак, чтобы сразу все выкладывать.

— О чем? О чем ты думал?

— О чем? О том, как бы это тебя на Аготе Мешта́йтисовой женить.

— Да ну тебя, — потускнел Сигитас. — Всегда ты так.

На самом деле Рамунас хотел сообщить Сигитасу нечто такое, от чего тот должен остолбенеть, да и только. Но мальчик не знал, как приступить, с чего начать, поэтому выпалил напрямик:

— Знаешь что — бежим отсюда. Домой!

Оказывается, не надо было пускаться ни на какие хитрости — Сигитас и без того рот разинул, вытаращил глаза, и они стали круглые, как клецки.

— Как это — домой?

— А так. Возьмем и уйдем. А как пленные у Гальвиди́хи? Пропали — ищи ветра в поле.

Сигитас хорошо помнил этих двух военнопленных. Их привезла к себе на хутор его хозяйка Гальвиде́не. В прошлом году они пробыли у нее все лето, промучились до осени, а потом сбежали. Как в воду канули. Их искала полиция, искали немцы, а все равно не нашли.

Люди втихомолку поговаривали, что те подались в лес к партизанам…

— А батрак у нашего Шпокаса? Плюнул и ушел. В общем, ты как хочешь, а я сбегу, — осмелел Рамунас. Ему нравилось, что Сигитас не сразу отвечает.

— Ты когда бежишь?

— Сегодня ночью. Когда все уснут…

— А если п-поймают?

— Меня-то? — Рамунас приподнялся на цыпочки в своих башмаках с деревяшками-подошвами. — Смех, да и только! А может, я вовсе и не домой, может, я к партизанам.

— Ладно уж, не сочиняй, — тянет Сигитас.

Но Рамунас уже разогнался, и не так-то легко его остановить.

— Думаешь, не могу?

— Да ладно…

— Не могу?

Очевидно, Сигитас уже забыл, что Рамунасу не следует возражать — ведь он только этого и ждет. Всегда он на своем настоит. Если не на словах, то… Уж он-то найдет, как доказать.

— Заячью церковь видал? — Рамунас одним прыжком кинулся к Сигитасу.

— Видал, не надо! — закричал тот, прикрыл ладонями уши, но Рамунасу удалось схватить его за голову и приподнять над землей.

— Горят ли свечи? — спросил Рамунас.

— Горят, пусти…

— Правду я говорю?

— Правду, дурак!

Сигитас вырвался из рук приятеля и замахнулся кнутом.

— Не смей! — испуганно отскочил Рамунас, но Сигитас уже бежал к полю.

— Эй, Пеструха! Куда тебя нелегкая несет? — заорал он вслед бредущей по яровому корове. Пеструха эта невозможно прыткая, Сигитас больше всего с ней мается. — Стой, ведьма! Мяшкис, взять! Возьми, Мяшкис! — крикнул Сигитас собаке.

Пес пулей исчез в хлебах.

Рамунас попрыгал на одной ножке, покувыркался, а потом вдруг запел:

Коровы рассыпались по ельнику, побрели к кустам в поисках более сочной травы. А трава хилая, объеденная, выгоревшая на солнце. Местами проступает голая земля. Вторую неделю нет дождя. Канавы пересохли, болотца стали меньше, только речушка Эгли́не, что берет начало где-то в болотистой чаще, звонко журчит. Эглине напоминает Рамунасу другую речку, ту, что протекает за домом его родителей. Это там, за лесом… Весной речушка разливается, затопляет дворик — не ступишь за порог. Рамунасу нравилось смотреть, как течет вода. А однажды (как такое забудешь!), когда поблизости никого не было, он вытащил из сеней корыто, столкнул его в воду, захватил жердь и уселся. Оттолкнулся и сразу же плюхнулся в воду. И если бы не отец, который как раз в это время возвращался из леса, неизвестно, чем бы закончилось его первое странствие по воде. В тот день (именно в тот!) Рамунас твердо решил стать моряком. Непременно моряком. Ничего, что он еще в глаза не видал ни моря, ни корабля, ни даже большой реки. Все это он знал по картинкам. Да и отец любил рассказывать: «Вышли мы, стало быть, в Атлантику…» Дело в том, что отец побывал в Америке. Когда его спрашивали, что он там нажил, отец прикладывал левую руку к груди и закашливался.

— Вот что! — говорил он (Рамунас знал: это означало чахотку). — И еще вот! — добавлял отец и поднимал стиснутый кулак, словно кому-то грозил.

Они жили у леса. Все было благополучно, пока отец изо дня в день ходил на заработки. Но прошлой зимой он слег и долго болел. Однажды мама сосчитала, сколько оставалось картофелин, сколько ложек ржаной муки, и сказала:

— Не вытяну я одна. Пятеро ртов, сколько ни пряди — не прокормишь…

Рамунас был старший, и отец с матерью посмотрели на него. Отец тяжело вздохнул, мама поднесла руку к глазам. А через неделю, когда схлынуло весеннее половодье и к ним во двор въехала телега, запряженная одной кобылкой, мама сказала:

— Это за тобой.

— Хоть первое время, сынок. Ненадолго… Вот увидишь, все переменится, я встану, — оправдывался растерянно отец.

И пришлось Рамунасу отложить в сторону книжки, где было написано про реки, моря, путешествия…

И пришлось Рамунасу взяться за кнут…

снова запел Рамунас, а мысленно он уже бегал по дорожкам, где когда-то делал свои первые шаги, где лазал по деревьям, валялся на лужайке и слушал нескончаемые рассказы отца. Давно он там не бывал — с самой ранней весны. Однажды мама сама его навестила. Она шла из аптеки, где ей ничего не дали, и завернула к сыну. На лугу, присев на пенек, она выкладывала все домашние невзгоды, жаловалась на здоровье: мол, и бессонница одолела, и лучше уж в могилу сойти, чем такое… Мол, отец совсем… Дома ему не сидится, мечется, конца своего ищет… Мама говорила какими-то намеками, и Рамунас не все понял. Он только чувствовал, что мать ворчит напрасно. Отец столько повидал на своем веку, он знает, что делает…

От голоса мальчика звенит весь лес.

Примчался Мяшкис. Носится с высунутым языком, скачет.

— Догоняй! — крикнул ему Рамунас и кинулся бежать. Он петляет, прячется за деревьями, но не таков Мяшкис, чтобы от него скрыться.

Рамунас кидается на траву под елью. Мяшкис остановился рядом и положил передние лапы ему на грудь. Пес смотрит блестящими глазами, словно упрашивает его: давай поиграем еще чуть-чуть!

— Не могу, Мяшкис, никак не могу, — сказал Рамунас, а в мыслях он уже видел домик на лесной опушке. — Давай, Мяшкис, уйдем? Уйдем с тобой домой и больше не вернемся сюда. Никогда, ладно?

Мяшкис смотрит, свесив набок голову, и внимательно слушает. Мальчик гладит мягкую шерсть, обнимает пса за шею.

— Мяшкис, Мяшкис, если бы ты знал, как мне хочется домой! Здесь страшно. Все говорят — фронт близко. Слышал, что было вчера? — спрашивает Рамунас и рассказывает Мяшкису все, как близкому другу.

Мяшкис и впрямь его друг. Рамунас его вырастил, научил всяким премудростям.

Когда год назад хозяин Шпокас уговаривал мальчика остаться еще на срок в подпасках, Рамунас сказал: «Только вместе с Мяшкисом…»

Родители мальчика обрадовались, что избавятся от прожорливого пса, а Рамунас лукаво улыбался: «Теперь Мяшкис с Сигитасом будут караулить стадо, а я…» И он оставлял Сигитаса с собакой, а сам пропадал в лесу и на речке чуть ли не целыми днями — и раков ловил, и лягушек пугал, и к другим пастухам бегал.

Сигитасу одному скучно, но ничего не поделаешь — Рамунас старше, надо ему подчиняться. Так уж оно заведено, Сигитас знает. Сам Рамунас тоже скучает. То и дело пристает он к Сигитасу: «Померяемся!» (хоть и знает, что он выше), «Бежим наперегонки!» (хоть и знает наверняка, что обгонит), «Давай через ручей прыгать!» (тоже знает, что Сигитас шлепнется в воду). Чего только он не выдумает, Рамунас этот!..

Вдруг Мяшкис вскочил, вырвался из рук мальчика и злобно залаял. Стоит, шумно нюхает воздух, раздувает ноздри, хвост опустил к ногам.

Рамунас сел и прислушался.

Тишина. Лишь со стороны деревни доносятся привычные утренние звуки: во дворе Гальвидене крякают утки, взлаивает собака; у Мештайтисов на хуторе вопит младенец, старуха бранит сноху, а там, за полоской лип, кто-то, должно быть старик Ски́рмантас, отбивает косу.

Где-то на другом конце деревни гудит машина, а вот как будто мотоцикл затарахтел.

— Пошли. — Рамунас подозвал Мяшкиса, и все трое побежали в поле.

Выгоревшие на солнце волосы мальчика взъерошены, в беспорядке падают на уши, на озабоченно наморщенный лоб. На носу шелушится кожа, рот полуоткрыт, видна щербинка от выбитого переднего зуба.

Мяшкис встал и громко залаял. Бурая шерсть дыбом, спина выгнута.

— Р-рамунас, по-моему… — Сигитас пытается что-то сказать, но у негр вдруг застучали зубы.

Рамунас присел на корточки и стал всматриваться в лесную чащу. Что это? Среди стволов мелькают фигуры людей.

— Немцы.

Сигитас выронил кнут.

— Ты н-не б-бо-ишь-ся?

— Еще ч-чего…

Немцы растянулись широкой цепью — прочесывали лес. Автоматы наперевес, темно-зеленые каски защищают голову.

— Эй-эй! — крикнул издалека один немец ребятам.

— Это нам, зовут. — Рамунас подтолкнул локтем Сигитаса. — Идти или нет?

— П-п-постой.

— Эй! — еще громче и сердито закричал немец.

Мальчики приблизились. Мяшкис тихо зарычал, изо рта у него закапала слюна.

Немец что-то спросил у ребят. Рамунас с Сигитасом помялись, пожали плечами и с недоумением поглядели на немца. Тогда тот стал показывать на небо, потом надул щеки и произнес:

— Пуф, пуф… бум, бум…

Сигитас помотал головой и промямлил:

— H-нет, м-мы к-к-коров пасем. М-мы…

Немец снова показал на небо, что-то провыл и начал размахивать руками, точно мельница крыльями.

Рамунас собрал весь свой запас немецких слов и старательно выговорил:

— Мы не ферштейн, и нихт нету…

Немец осклабился, стал показывать рукой на лес, потом ткнул себя пальцем в грудь, еще что-то спросил, махнул рукой и ушел за остальными, шаркая ботинками.

Мяшкис с лаем кинулся вдогонку.

— Я все понял, нарочно молчал, — сказал Рамунас и вздохнул облегченно.

— Ч-чего им надо?

— Спрашивали, где самолет упал. Пусть побегают, а я не ферштейн, и все!

Сигитас знал, что Рамунас может столковаться по-русски — научился у военнопленных, но то, что его друг и по-немецки кумекает, — это для мальчика оказалось новостью.

А Мяшкис увязался за немцем: бежит, громко лает, оскалил пасть.

— Мяшкис, Мяшкис, назад, нельзя! — крикнул ему Рамунас.

Пес как будто и не слышит его, лает еще сильней.

Вдруг Рамунас увидел, что немец остановился и поднимает руку. Мальчик почуял беду и бросился к собаке.

— Мяшкис!

— Не беги! — взвизгнул за спиной у него Сигитас и тут же спрятался за дерево.

Раздался сухой хлопок пистолетного выстрела. Пес взвыл. Вой этот разнесся по лесу, эхо подхватило его и повторяет на сотню разных голосов.

— Мяшкис, Мяшкис! — закричал Рамунас.

Пес стал вертеть головой, виться волчком на месте, потом лег на брюхо и медленно пополз к мальчику.

— Мяшкис, песик…

Мяшкис виновато поджал хвост и встал на задние лапы. По отвисшему уху у него катились мелкие бусинки крови. Пес смотрел на темные капли, которые быстро впитывались в сухой мох, потом вскинулся, залаял и снова лег.

— Мяшкис, бедняга, подстрелили тебя… — Рамунас стал гладить его и попытался было разглядеть рану, но пес не давался и отполз в сторону.

— За ч-что его? — подбежал испуганный Сигитас.

— За что… Догони да спроси, — сердито ответил Рамунас. Он отвернулся и исподтишка вытер глаза.

Мяшкис лизал кровь на своих передних лапах и жалобно визжал.

ПОД РАЗЛАПИСТОЙ ЕЛЬЮ

Мальчики нарезали прутьев, наломали еловых веток и устроили для собаки шалаш. Подстелили сухого сена. Мяшкис не переставая визжал, вздрагивал, но в шалаш полез и улегся там. Рамунас нашел у себя в кармане крошки хлеба, но пес и смотреть не желал.

— Угодили бы чуть пониже — и конец, — задумчиво произнес Рамунас.

— Мы бы закопали его под сосной.

— Под самой высокой, там, на горке.

— А крест поставили бы?

Тут Рамунас встряхнул головой, точно со сна.

— Дурак! Мяшкиса хоронишь? А березовой каши не хочешь?

Сигитас боязливо отбежал. Лучше не ждать, пока Рамунас повалит на землю. Вот прибавил бы кто-нибудь Сигитасу годика два, он бы иначе говорил с Рамунасом! А теперь… И почему он не родился раньше да не вырос повыше?

— Сигитас, иди сюда. Не будь ты знаешь кем… — приветливо, но твердо заговорил с ним Рамунас. — Сегодня ночью я сбегу. Точно. Пусть хоть веревками вяжут — не удержат. Возьму с собой Мяшкиса и дуну.

— С Мяшкисом?

— Не бросать же мне его! А хочешь, давай вместе сбежим. Нам ведь по пути.

Еще бы не хотел Сигитас бежать вместе с Рамунасом! Да с Мяшкисом! Только он сомневается, хорошо ли это — бросить все и тайком сбежать. А вдруг немцы…

Сигитас помнил, как это было: однажды к ним в городок нагрянули фашисты. Они ломились в дома, ловили мужчин и заталкивали в грузовики. Его отец, с недобритой щекой, встал от стола и сказал: «Я им служить не стану! Не пойду!» Он выскочил в окно и побежал к ольховой рощице. Но тут раздались выстрелы; отец остановился, качнулся и упал на грядку в огороде. Сигитас закричал страшным голосом, залился слезами, а потом еще долго не могли его успокоить. Страх и теперь временами так сжимает горло, что мальчик начинает заикаться, голос его прерывается.

— Ну как, Сигитас?

Взгляд Сигитаса блуждал по пастбищу. Конечно! Пеструха снова скрылась.

— У, ведьмища! — процедил сквозь зубы мальчик и стегнул кнутом мох. — T-ты меня по-помнишь…

Солнце уже было высоко, самый зной. Коровы забрались в осинник, залегли в тени, жевали. Овцы топтались, подрагивая хвостами — отмахивались от назойливых мух. Одной только Пеструхи нигде не было. Всегда она так: только упустишь ее из виду — ищи дотемна. Сигитас вроде бы крепко ее спутал, чтобы не ускакала, но ей все нипочем.

— Пеструха! Вот я т-тебя, ух! — заорал Сигитас, а сам не знал, в какую сторону кидаться.

«Пеструха!»

Эхо повторяло его голос, а потом снова воцарялась тишина.

Да, теперь наплачешься! То ли дело раньше — скажешь Мяшкису, тот сорвется с места и мигом отыщет. Стой себе да слушай, где он лает. А теперь Мяшкиса и не тронь. Неужели самому пуститься на поиски, бежать к речке или в чащу? Сигитас пас коров уже второе лето, а все побаивался далеко заходить в лес.

Рамунас подтянул ремень обвисших штанов и неожиданно предложил:

— Пошли!

Только он не пошел, а побежал бегом да еще стал на бегу подскакивать то на одной, то на другой ноге. Подберет горсть сухих шишек и кидает в деревья, покрикивает. Ему нравится, что рука у него меткая, что от его голоса гудит весь лес.

наконец запел он высоким тонким голосом. Рамунас старался, чтобы получалось с переливами — так красивее.

— Попомнит она меня… Унесла ее нелегкая, а ты тут ходи, гоняйся за ней, шляйся неизвестно где, — бормотал Сигитас себе под нос, все больше отставая от приятеля.

Лес становился гуще. Старые ели переплелись ветвями, срослись, сцепились. Не продраться через густые заросли, через плотный бурелом, пышно разросшиеся папоротники, густой малинник, перевитый цепкой повиликой. Одно спасенье — народ сюда по ягоды ходит и протоптал тропинки.

Сигитас остановился и вскочил на пень:

— Рамунас!

Голос его тонет в глухой чаще.

— Раму-у-нас! — Сигитас приложил ко рту ладони и дудит во все стороны. — У-у-у! Раму-у-нас!

Малыш заметался по сторонам, но Рамунаса нет как нет. Как быть — то ли Пеструху искать, то ли назад бежать?

— …му-у-нас! — надсаживается Сигитас; ему становится жутко, голос срывается. Мальчик начинает всхлипывать. — Л-ладно… вот увидишь… Рамун-клопун! Клопун!

Из-за кустов высунулся Рамунас. Он больше не в силах сдерживаться.

— Я тебе покажу клопуна! — пригрозил он. — Плакса! Визжит, как поросенок.

— Знаю я, какой ты мне друг! Никуда я ночью не побегу. Небось нарочно подбиваешь!

Сущая беда Рамунасу с этим карапузом… Шуток не понимает… И вдруг на глазах у мальчиков зашевелились густые ветви ели у самой земли, и кто-то едва слышно, шепотом позвал их по-русски:

— Ребята… Слышите?

Рамунас вздрогнул и замер на месте. Сигитас отбежал, но тут же возвратился назад. Ветви раздвинулись, и оттуда выглянула голова незнакомого человека.

— Не бойтесь, ребята… Подойдите, — продолжал человек.

Рамунасу показалось, что сердце у него вот-вот выскочит из груди.

— Вы одни? — спросил человек. Он опирался на локоть левой руки, придерживая ветку, а в правой сжимал пистолет. — Одни вы?

— Я да Сигитас. Больше никого, — еле вымолвил шепотом Рамунас и кивнул другу: «Иди сюда».

Сигитас вышел из-за куста, но подойти не решался.

— Ты говоришь по-русски? — с надеждой спросил незнакомец.

— Мы с пленными… Они научили. И отец у меня немного умеет.

— Немцев нет?

— Ушли. У нас собаку подстрелили.

— А в деревне? В деревне нет?

— Не знаю. Там, наверное, есть.

Незнакомец тяжело вздохнул:

— Что вы делаете?

— Корову ищем. Пастухи мы.

— Чьи коровы?

— У меня — Шпокаса, хозяина, а у Сигитаса — Гальвидихи.

— Стало быть, чужих коров пасете, не своих?

— Ну да, нанятые мы.

Человек попробовал было подтянуться на локтях, но тут же застонал от боли и прищурил глаза. Лицо у него было черно, как земля, все в ссадинах. На исцарапанной щеке запеклась кровь.

— Вы славные ребята. Никому про меня не расскажете?

Рамунас помотал головой.

— Я — нет.

— А твой друг?

— Я ему… Он тоже будет молчать.

Сигитас смотрел на них и ловил каждое слово, даже шею вытянул от натуги. Нет, не понять ни единого слова… А Рамунас разговаривает медленно, иногда помолчит, подумает, иногда поможет руками. Вот он уже полез под ель. Сигитас слышал, как они там тихо шепчутся. Невтерпеж ему стало, и он тихонько раздвинул ветки. Незнакомец лежал на земле — огромный, широкоплечий, грузный. Рамунас из кармана достал самодельный нож, разрезал голенище сапога на левой ноге человека. Штанина вся в крови. Сигитас чуть не заорал от страха.

— Р-р-рамунас…

— Не ной, — сквозь стиснутые зубы бросил ему Рамунас и рукавом отер пот со лба. — Лучше покарауль, погляди по сторонам.

Сигитасу повторять не надобно. Он отбежал от дерева и стал внимательно осматриваться вокруг. Перед глазами у него стоял раненый человек, и от этого мальчика бросало в дрожь.

Минут через десять (а Сигитасу казалось, что прошло много часов!) Рамунас вылез из-под ветвей и махнул приятелю рукой. Они направились прочь от этого места. Сигитас двигался сзади, ему не терпелось все узнать, но Рамунас молчал, словно воды в рот набрал. Они уже порядочно отошли, когда Сигитас наконец осмелился спросить:

— Кто это?

Рамунас не отвечал.

— Кто этот человек?

— Постой. Вот здесь, возле этого пня. Поклянись, что никому ни гугу.

— А зачем?

— Раз я сказал, значит… Становись на колени!

Сигитас опустился на колени, поднял правую руку, вытянул два пальца, посмотрел Рамунасу в глаза и горячо произнес:

— Д-да разверзнется земля, да поглотит она меня, если я кому-нибудь хоть слово, аминь.

— Ладно. Я тебе верю, — серьезно произнес Рамунас и положил другу на плечо свою руку. — Слушай, там знаешь кто — русский. Тот… из самолета.

РАМУНАС ОПАСАЕТСЯ

В обед Рамунас пригонял коров домой. Пока коровы в деннике, мальчику надлежит полоть картошку. Рамунас хватал драный мешок, что висел на дверях хлева, доставал корзину из-под плетня и выходил за ворота. Картошка росла за гумном. Мальчик шел по борозде до самой середины поля и горстями выдирал цепкий вьюнок, который крепко опутал растения. Почва пересохла, растрескалась, картофельная ботва поникла, обвисла — осилил ее бойкий вьюнок. Полоть картошку Рамунас был обязан каждый день. Вьюнок он носил свиньям.

Пригревало тусклое, блеклое солнце. Ни малейшего ветерка. Пахло горьковатой ботвой, сладким луговым клевером, сухим, осыпающимся тмином. С поля шел теплый хлебный дух.

Рамунас совал вьюнок в полную корзину, свободной грязной рукой отирал струящийся по лицу пот и все время думал о раненом, который остался там, под старой елью. Летчик рассказал ему, как минувшей ночью он выпрыгнул из горящего самолета и упал сюда, в лес. Он полз, идти ему не позволяла раненая нога. Он цеплялся руками за стволы деревьев, за кусты, траву… У него была сломана нога, а может, даже позвоночник. Как знать… Мальчик снял с себя рубашку, разорвал ее и перевязал кое-как рану, а летчик даже сесть сам не мог, даже на бок повернуться… Рамунас обещал ему принести воды и чего-нибудь поесть. Человек обрадовался и сказал, что до вечера сюда лучше не ходить.

«А вдруг немцы на обратном пути заметят?» — в страхе зашептал сам себе Рамунас, и от этой жуткой мысли у него мурашки поползли по спине. Он сел на мешок, набитый травой. В воздухе плясали пестрые мотыльки, по обломанному стеблю чернобыльника ползла зеленая гусеница. «Не найдут, нет, не найдут», — мысленно твердил мальчик, а сам в это время наблюдал, как взбирается гусеница, как она съеживается, потом снова вытягивается и продвигается вперед. «Нет, не найдут…»

Рамунас вытряхнул мешок под навесом и собрался назад, на картошку. Он решил нарвать травы побольше, чтобы вечером не пришлось возиться.

— Хальт! — раздалось вдруг из-за угла.

Это выскочил Миндаугас. Он заметил, что Рамунас вздрогнул от его окрика, и захохотал:

— Здорово я тебя, а? Признавайся — наложил в штаны?

— Вот еще! Нашел чем пугать…

Миндаугас взобрался на ходули. Длинными хворостинами он размахивал над головой, чикал, точно ножницами. Выглядел он весьма воинственно: рукава коричневой рубашки закатаны выше локтей, черные волосы зачесаны набок, а на затылке торчит хохолок, на удода похоже. Раньше Миндаугас день-деньской околачивался дома и бездельничал, а сейчас, когда сбежал батрак, Шпокас заставил и сына заниматься хозяйством. Не посмотрел, что гимназист, — бери-ка косу и задай лошадям клевера, бери вилы да почисть хлев. В первый день Миндаугас вышагивал гордо, словно аист, а на следующий повесил нос и стал ворчать. Зато сегодня он снова весел.

— Ты ничего не знаешь?

— А что?

— И правда, откуда тебе знать! Пастухорум короворум пасорум, — произнес он «по-латыни».

Рамунас отпускает бранное словечко — ему показалось, что Миндаугас намерен его подразнить. Не впервые он так…

— А ты не ершись, лучше послушай. Ого-го какие делишки!.. — значительно протянул Миндаугас и гордо задрал нос. — Если бы ты только знал… Видал немцев?

— Они Мяшкиса ранили.

— Мяшкиса?

— Он погнался за ними, а они…

— Пусть не путается под ногами. У немцев — строгость. Они не церемонятся… Да ты же ничего не знаешь… И не надо, и не скажу, — решил он.

Обедали все вместе за длинным, добела выскобленным столом. У каждого свое место: у края, возле окна, — Шпокас, за ним — Миндаугас, напротив него — хозяйка, а на другом краю — Рамунас. Рядом с Рамунасом когда-то садился батрак. Теперь его место пустует. На «том» конце, как его называет хозяин, только он один, Рамунас.

Некоторое время все едят молча. Щи горячие, обжигают. Картошка неочищенная и холодная.

Хозяйка повозила, повозила ложкой в миске, потом перестала есть и глядит в окно. Глаза у нее скорбные.

— Ты чего? — хмуро кинул ей Шпокас.

— Тут вот, под ложечкой, так и жмет, так и щемит. От капусты, что ли…

— Никак, бульонов захотелось? Капуста ей, скажите на милость, не подходит, сало не годится…

— Разве я говорю… — тихо произносит хозяйка и, словно желая угодить мужу, медленно берется за ложку, хлебает щи, точно они отравлены.

— Время нынче такое. Думаешь, мне легко? — стал оправдываться Шпокас. — Потеешь, маешься, а неизвестно, что тебя завтра ждет. Может, виселица. Вот застукают где-нибудь на задворках этого… Капут, не выкрутишься.

— Он же в лесах. Нешто станет ждать. — Хозяйка с сомнением покачала головой и начала разливать по кружкам молоко.

— Только волки в лесах. А человека к людям тянет.

Рамунас ел и боялся голову поднять. Он не чувствовал вкуса еды, давился хлебом. Ему было жарко.

— Сохрани, господь, — вздохнула хозяйка и снова покачала головой. — Думали, кто уж тут выстоит против такой-то мощи, ан, глядишь, держатся.

— Больно много проглотить захотели, вот и подавились. Видано ли это — против всего мира пойти. — Шпокас раздраженно отодвинул тарелку и левой рукой вытер усы. — Иван одолеет Гитлера, ясное дело.

— Хайль Гитлер! — ни с того ни с сего вдруг выкрикнул Миндаугас и выбросил вперед правую руку.

Шпокас чертыхнулся и сплюнул под стол.

— Сиди ты! Понахватался там, в городе, всякого… — Потом хозяин обернулся к пастушонку, который мял под столом крошки хлеба. — А ты чего елозишь? Подано — вот и ешь.

— Можно, я Мяшкису хлеба отнесу? — тихо спросил Рамунас и потянулся к горбушке.

— Хлеб еще на корню, а он — собаке!

— Его ранили…

Шпокас задумался. Потом похлопал себя обеими руками по карманам и достал сложенную вчетверо бумажку. Он повернулся к Миндаугасу:

— Гальвидихе снесешь. Только смотри, прямо в руки. И пусть быстрее дальше переправит.

— Хайль! — вытянулся Миндаугас, но отец сердито оборвал его:

— Не кривляйся.

Шпокас ненавидел Гальвидене, и к ней во двор ни ногой. Если случалось встретиться с ней на улице, он отворачивался. Была у них старая распря из-за поля, из-за одной запаханной межи. Раньше, говорят, все по судам таскались, потом прекратили. Не то время. Теперь они только переругивались, кукишами друг в друга тыкали. Рамунас не раз слышал и видел. Нет ничего забавнее этого «тиятра».

— Что такое? — Миндаугас развернул бумажку.

— Указ властей, чтоб им пусто было.

— «Предупреждаем местных жителей, что…»

— Ладно, хватит, сыпь скорее, — перебил его Шпокас и стал хмуро смотреть в пол. Видно было, что он сосредоточенно обдумывает что-то.

Воцарилось неловкое молчание.

Рамунас смотрел на горбушку и не видел ее. Перед ним маячило лицо летчика, осунувшееся, темное, с запавшими глазами; окровавленная одежда, страшная запекшаяся рана; и мох под ним в крови; и рука его отчаянно дергает мох.

— Возьми…

— Что? — Рамунас посмотрел в маленькие круглые глазки Шпокаса. Они спокойны и кажутся добрыми…

— Хлеба, говорю, возьми, коли надо. Вот еще сыру кусок. Это тебе на ужин. И поглядывай по сторонам, когда пасешь-то. Если что — дай знать. Мы бы помогли русскому. Не человек он, что ли, надо помочь.

— Побойся бога, отец, еще попадешься, — испугалась хозяйка.

— И кроме бога есть кого бояться… Слышь, поглазей там, под кустами…

— Мы далеко не уходим.

— А вы за ягодками, да подальше. Русские — народ добрый. Пленным, что у Гальвидихи были, я и табачок носил. Ох и зверь баба, сам знаешь…

Рамунас расстегнул курточку и спрятал за пазуху хлеб.

— Ты чего без рубашки? — вдруг заметил Шпокас и своими коричневыми пальцами распахнул курточку на Рамунасе. — Где рубашка?

Рамунас часто заморгал.

— Я… на речке оставил. Купался и забыл.

— Мы тебе одежду не затем даем, чтобы ты ее кидал где попало! — Шпокас разозлился, но старался не показывать этого.

— Ну, забыл, не пропадет же, — заступилась за мальчика хозяйка и стала убирать со стола. — Сам знаешь, дело ребячье…

— А ты не суйся. Порядок должен быть. — И хозяин снова ласково, вкрадчиво обратился к Рамунасу: — Ладно, беги к скотинке. Да не забудь, что я тебе говорил. И чтобы тихо, никому ни слова.

Рамунас выпустил коров из денника. Защелкал кнутом, загикал и погнал лениво плетущееся стадо. Узкая дорога, огороженная с обеих сторон колючей проволокой, врезалась в ржаное поле, где тяжело свисали налитые колосья. Было всего лишь начало июля, а озимые на пригорках уже посветлели. Земля суха, словно пепел. Дождя давно не было. Солнце тусклое, а парит, точно перед сильной грозой.

Рамунас вставил в рот большие пальцы обеих рук и пронзительно свистнул. Это знак Сигитасу: «Я готов!..»

БЕЛЫЙ ПАРУС РЕЕТ

Рамунас сидел, оседлав раздвоенный сук на березе, болтал ногами и выстругивал себе кораблик. Время от времени мальчик тихо напевал:

— Знаешь что… — Он вытянул руку с корабликом на ладони, откинул голову и залюбовался им, прищурив один глаз.

Сигитас лежал на животе и веточкой гонял муравья. Он так поглощен этим занятием, что все остальное словно перестало существовать.

— Знаешь, — повторил Рамунас, — я сделаю такой кораблик — до самого моря доплывет.

— Не доплывет… — рассеянно отозвался Сигитас.

— Доплывет! Эглине, потом Неман, а там — море.

Сигитас слышал, что по Неману можно доплыть до моря. Только не верится ему, чтобы туда доплыл такой вот обрубок липового дерева… Рамунас всегда что-нибудь да сочинит…

— Разве ты не пробовал? Ничего же не вышло…

Иногда Рамунас пускал в речку сразу несколько корабликов. Он долго бежал за ними вдоль берега, отцеплял от корней или трав, где они запутывались. И кораблики уплывали. Куда уплывали они?

— Это еще неизвестно, — возразил Рамунас. — А вдруг какой-нибудь доплыл? Этот вот точно доберется. — И, чтобы не вступать в пререкания с Сигитасом, который, кроме коров да лесной опушки, ничего-то и не видывал, Рамунас весело пропел:

Издали донесся самолетный гул. Он быстро нарастал, и вот уже казалось, будто деревья и те дрожат от мощного рокота. Самолеты направлялись на восток. Рамунас заметил кресты на них и принялся считать, тыча пальцем в воздух:

— …три, четыре… шесть, девять… Девять крестов! А вот еще трое, отстали.

Сигитас запрокинул голову и приставил к глазам два кулака. Это у него «бинокль». Не успел он разглядеть самолеты, как вспомнил, что давно не следит за коровами.

— Где Пеструха?

Сегодня строптивая корова так коротко и крепко спутана, что едва ходит. Вернее, даже не ходит, а скачет мелкими шажками. Сигитас заметил, что она стоит отдельно от всего стада. И не ест. Должно быть, путы врезались ей в ноги, и корове больно. Ведь Сигитас связал ее лесой. Незаметно для хозяйки притащил. А теперь ему вдруг стало жаль корову, и он подбежал к ней.

— Не удерешь? — спросил мальчик, ослабляя путы. — Никуда не убежишь? — допытывался он, и корова благодарно глядела на него круглым глазом. В этом глазу, темном и блестящем, Сигитас увидал самого себя. — Я больше так не буду, только и ты не озоруй, ладно?

Рамунас провожал взглядом самолеты. Вот они исчезли за горизонтом. Мальчик вздохнул, опустил глаза и заметил у себя в руке недоструганный кораблик. Тут ему вдруг показалось, что кораблик — это чепуха, забава, и больше ничего. Только что самолеты врага унесли на себе бомбы, вот-вот они сбросят их; идут бои, кровавые, страшные, страшнее грозы; под елью, под старой разлапистой елью, лежит раненый человек. А он, Рамунас, забавляется как маленький…

Мальчик положил кораблик возле шалаша, который они с Сигитасом устроили для Мяшкиса, и задумался. Да, он должен что-то совершить! Он еще не знает, что́ именно, но должен. Ему вспомнились речи Шпокаса. Неужели правда? Неужели он помог бы летчику? Он — хозяин, Шпокас? Рамунас и так рассуждает, и этак. Немцев Шпокас ненавидит, это ясно: Рамунас не раз слышал, как хозяин ругал их на чем свет стоит — и за поборы, и за телеги, и за то, что на мельнице обжуливают. Все, мол, порядка нет. И все-таки особенно доверять Шпокасу не стоит.

Зубчатая тень от леса легла на пастбище, и выжженная солнцем трава ожила, приподнялись поникшие былинки, на листьях выступили первые капли росы. По вершинам прошелся легкий ветерок, дохнуло живительно вечерней прохладой. Вот застрекотал аист — возвратился в гнездо после дневных трудов на болоте…

Мяшкис лежал с закрытыми глазами, мухи облепили раненое ухо. Рамунас отгонял их веткой.

— Знаешь, — шепнул он Сигитасу, — я плохо перевязал рану. Рубашка у меня такая узкая. Надо будет заново перевязать…

— Конечно, перевяжи.

— А чем? Чем перевязать?

— H-не знаю…

— Вот я и думаю. Я давно уже думаю…

— И что, придумал?

— Нет еще, но придумаю.

— А я ничего не придумаю, — пожаловался Сигитас. — У меня рубашка еще меньше твоей и рваная. Но ты возьми…

Рамунас замотал головой.

— Попадешься, не стоит. Хозяйка тебя до смерти запорет…

— Ну и что… И пусть… Я — ни гугу… А ты что, собираешься Шпокасу сказать?

— Спятил ты, что ли? — подскочил Рамунас, точно его поймали на месте преступления. — Я ему не верю. Нисколечко не верю.

— Все-таки у тебя хозяин не такой. Не то что моя ведьма.

Рамунас молчал.

— Возьми, Рамунас.

— Нет, не возьму! — строго оборвал его Рамунас. — Я должен что-то придумать. И ты тоже думай.

Садилось солнце. Зажглись вершины придорожных тополей. Дорога была пуста, безжизненна.

После ужина Рамунас выскользнул за дверь, но у порога Шпокас остановил его:

— Погоди. Бока пролежишь — всё спать да спать.

— Да ведь умаялся мальчонка при скотине, — хотела выручить его хозяйка.

Но Шпокас не желал ее слушать:

— В саду, под вишней, трава накошена. Отнеси-ка лошадям. Плетушку у хлева подберешь.

— Давай и ты, Миндаугас, сынок!..

— Я-то? — Миндаугас поднял на мать недоумевающие глаза. — Я, выходит, батрак при пастухе?

— Рамунас — мужик, не нужны ему помощники. — Шпокас подмигнул пастушонку маленькими глазками и махнул рукой: ступай, мол…

Рамунас давно проклял этих Шпокасовых коней. Правда, они хороши, ничего не скажешь: статные, гладкие, лоснятся, точно литые. Зато и таскай им все под нос. Хозяин любит, когда они круто выгибают спину, а запряжешь — стрелой летят. Разве это ничего не значит, когда в отдаленной деревне скажут: «Ну и скакуны у Шпокаса! Не устоят на месте…» А чем еще Шпокасу кичиться? Ни полей у него нет широких, ни дома просторного, как у Гальвидене. Зато уж вороные Шпокаса с любой упряжкой поспорят.

Мальчик сгребал растопыренными пальцами сырую траву и складывал в расставленную плетушку. Трава с крапивой, и руки у него сразу покрылись волдырями. «Сигитас небось уже ждет?» — подумал Рамунас, и он поспешил закончить. Связал дужки, поднатужился и перекинул полную плетушку через плечо. Тяжело, ноги заплетаются, еле идут. Рамунас отнес охапку и вернулся за следующей. Вдруг точно невидимая рука схватила его и приказала: «Стой!»

Он увидал: на жерди, концы которой опираются на ветви яблонь, висит хозяйское белье. Забыли убрать. «Взять что-нибудь… чистое», — завертелась в голове мысль, но мальчик сразу же испугался ее. Он еще никогда не брал чужого… Ну, в саду, на огороде — другое дело. Или яйцо — найдет, проколет дырочку и выпьет. Но это не считается. А вот что-нибудь значительное, вещь… Попросить у хозяев — вдруг дадут?.. Сказать им? Нет, нет, страшно… «Только рубашку… или полотенце…» — лихорадочно думает Рамунас, уминая траву в плетушке. Он уже не чувствует, как крапива жалит руки. Быстрее бы, быстрее… Отнесет эту кучу, и все… А тогда… Он еще подумает, как тогда…

Наконец вся трава у хлева. Рамунас кормит кобылу, а вороным задаст корму сам хозяин. Этого дела он никому не доверяет. На мякиннике для пущей осторожности замок, а ключ у самого Шпокаса в кармане.

Рамунас встал, не в силах отдышаться. В углу хлева лениво пережевывала свою жвачку корова. Отчаянно захлопала крыльями, суматошно закудахтала курица — наверное, во сне свалилась с насеста. В курятнике начался переполох, словно лиса ворвалась. Со стуком закрылось хозяйское окно.

Мальчик обогнул хлев, пробрался через малинник и залез в сад. Он крался к тем двум яблоням, на которых жердь с бельем. Вон оно, белеет в сумерках. Рамунас даже слышит его свежий запах.

«Вот это… с краю», — решил он, еще раз оглянулся и кинулся к жерди. Схватил прохладное полотенце, туго смотал его и запихал за пазуху.

— Ты что здесь делаешь? — Перед ним вырос Миндаугас. Папиросу хозяйский сын даже не спрятал.

— Ничего, — быстро ответил Рамунас. В это время он как раз старался застегнуть курточку, но никак не мог.

— А это у тебя что? — Миндаугас протянул руку, чтобы пощупать, но Рамунас увернулся.

— Ничего…

— А ну-ка покажи…

— Яблоки у меня.

— Ага, попался! — Миндаугас Потер руки и пошел на Рамунаса.

— Скажу, что ты куришь!

— Тсс, — испуганно зашипел Миндаугас, но не отступал. — Давай яблоки.

Рамунас с силой хлопнул по протянутой руке толстяка и попятился.

— Ах вот ты как? Вот как?

Миндаугас хоть и рослый, а жирный и неповоротливый. Рамунас белкой снует среди деревьев, кидается то в одну, то в другую сторону, чтобы сбить с толку Миндаугаса. Тот не на шутку злится, гоняется за ним, спотыкается, падает.

— Попыхти, тараканище, попыхти, — дразнит Рамунас; его и впрямь разбирает смех. — Давай-ка еще попыхти, вот я где…

Не поймать гимназисту юркого Рамунаса. Миндаугас остановился и, тяжело дыша, погрозил в темноту:

— Ладно, погоди, отомщу я тебе! Увидишь!

А Рамунаса и след простыл.

В ГЛУХОМ БОРУ

Под дикой яблоней, на меже, которая разделяет владения Шпокаса и Гальвидене, стоял Сигитас. За пазухой у него огурцы. Отменные, не то что у Шпокаса — пупырчатые, сморщенные, вялые.

Мальчикам некогда и словом перекинуться. Скорей, скорей в лес. Сигитас не отстает ни на шаг, только порой боязливо оглянется и вздохнет. Честно говоря, если бы ему надо было отыскать эту ель, нипочем не смог бы. В темноте все деревья похожи, ничего не стоит спутать одно с другим. Не будь с ним Рамунаса…

Сигитасу страшно подумать, как бы он плутал тут один. Хорошо, что Рамунас ведет.

И вот уже они крадутся осторожно, останавливаются, прислушиваются.

— Здесь, — шепнул Рамунас и несколько раз тихонько свистнул. Подождал. Опять свистнул. — Пошли, — тихо приказал он другу.

Человек под елью лежал ничком, распластавшись, точно сам сросся с землей.

— Слышите, вы слышите? — взволнованно зашептал он, не поднимая головы. — Ложитесь на землю.

У мальчиков по спине мурашки поползли. С недоумением поглядели они друг на друга и тоже приникли ухом к земле.

— Теперь слышите?

И правда, Рамунас уловил далекий гул, наподобие раскатов грома.

— Вот, вот… из тяжелых… А это «катюши»… родные… — Человек хрипит, временами задыхается. Рвет руками мох, беспокойно швыряет его, порывисто приподнимает на локтях свое тяжелое тело и бессильно падает на землю. Вот он затаил дыхание и прислушался. — Идут… Приближаются… Эх, да вы не знаете… Скорей бы пришли…

В голосе летчика Рамунасу послышались слезы. Нет, нет, человек лежит тихо, а потом поворачивается лицом к мальчикам:

— Все ближе гремит.

Мальчики слушали как зачарованные. Они совсем забыли, что принесли раненому поесть. Наконец Рамунас опомнился и подал ему сверток с едой. Но человек кое-как проглотил кусок и отказался есть дальше. Он только просил пить.

— Ногу как огнем жжет. И весь я горю. Пошевелиться нет сил.

— Давайте перевяжу… Я принес…

Тихо вокруг, слышно, как шуршат ночные жуки. Рамунас, весь в поту, сменил повязку, потом сел рядом с летчиком.

— Вам больно? — в который раз спросил он.

— Нет, ничего, — повторил летчик.

Голос его то и дело меняется: он то сдавленный и глуховатый, то решительный и четкий, то легкий, даже веселый.

— Мечтал я добраться до Берлина, громыхнуть бомбой в змеиное гнездо. Теперь вот… — произнес он сквозь стиснутые зубы и задышал тяжело, с хрипом.

— Поправитесь, вот увидите, — уверенно произнес Рамунас.

— Не простое это дело… Скорей бы фронт пришел… Или…

Летчик хотел еще что-то сказать, но осекся. Потом спросил:

— Вы о партизанах что-нибудь слышали?

— Еще как!

— Есть они тут, в лесах?

— А то как же! Они немецкий эшелон под откос пустили — все говорили. А еще у нашего хозяина был батрак, вместе со мной нанимали. Он тоже к партизанам убежал. Не сказал, что туда, но я и сам догадался.

Человек тяжело отдувается:

— Как бы это мне к ним…

Он умолк и стал вслушиваться в далекий гул фронта. Отчетливо ощущалось, как дрожит земля.

— Попасть бы мне к партизанам… А если нет… — Человек от боли заскрипел зубами, переждал немного, пока отпустит его боль, и продолжал: — Тогда конец мне — либо немцы обнаружат, либо… Без врача, без лекарства… долго не протянуть…

— Мы найдем партизан. — Рамунас и сам не знал, как у него вырвались эти слова. Но он только в первое мгновение испугался их. — Мы найдем! — твердо пообещал он.

Тихо, таинственно шелестит лес. Сквозь густые ветви елей едва просачивается лунный свет. Легкий ветерок раскачивает мохнатые ветви, и лунное сияние подрагивает на лице летчика — на костистом, покрытом жесткой щетиной лице. Человек слегка приподнял голову над согнутой в локте правой рукой, пальцы которой не выпускают пистолета, и взглянул пытливо на мальчишек.

— Говоришь, найдете партизан?

«Не верит, — догадался Рамунас. — Мальчишкам, выходит, не доверяет… Сказать ему: Шпокас обещал?.. Нет, лучше не надо…»

— Да… Мы с ним. Могу поклясться, честное партизанское…

Летчик левой рукой дотронулся до ладони Рамунаса и крепко стиснул ее. Его пальцы, влажные от пота, чуть дрожали.

— Бегите, торопитесь. Тогда я буду знать — не все еще кончено.

Ребята побежали. Когда ель осталась далеко, они пошли шагом, потом вопросительно взглянули друг на друга и встали.

— Придется нам с тобой искать партизан… — Эти слова Рамунас произнес не только для Сигитаса, но и самому себе отдал приказ. — А если не найдем, то ведь летчик может, ты понимаешь… он может…

Сигитас не так уж мал, чтобы ему растолковывать. А как разыскать партизан — этого он все же не знает.

— Как? — Рамунас оттянул книзу сосновую ветку и покусывает терпкие смолистые иголки. — Знаешь? — Он осторожно сплевывает. — И как же мне сразу в голову не пришло! Надо сбегать к моему отцу. Он все уладит. Он… Ого, он!

— Правда, Рамунас! — обрадовался Сигитас. — Я так и знал — ты сообразишь. Пускай он все сделает, куда нам с тобой!

Вот оно что! У Рамунаса весь пыл прошел.

— Выходит, мы с тобой ничего не можем? — Рамунас схватил друга за руку. — Мы сами должны найти партизан.

— Да что ты, Рамунас!

— Конечно, должны.

Рамунас вспомнил, как он, бывало, лежит на сеновале рядом с батраком, а тот закинет руки за голову и рассказывает мальчику, будто бы глубоко в лесах — целое партизанское государство. Живут в землянках, жгут костры, поют песни, вокруг — караул… Потому фашисты и боятся леса как огня. А однажды… Он рассказал, как однажды пошел он за орехами и забрел далеко. Вдруг из-за кустов вышел к нему навстречу человек. Это и был партизан. Высокий, крепкий, чисто выбритый, в новом френче. Он предложил батраку податься к ним. А тот, мол, ответил: «Там видно будет… Очень может быть…»

— Не найдем — тогда, так и быть, побежим к отцу, а пока давай сами… На то у нас и голова на плечах.

Рамунас полагал, что раз партизаны в лесах, то искать их надобно просто: забрести как можно дальше в лес, а там уже партизанское государство. Идут они по лесу целым отрядом. А может, верхом скачут… Впереди батрак Шпокаса. Он едет и во весь голос распевает свою любимую песню: «Ехал по мосточку, да с коня свалился…»

Ребята шли молча. Нет-нет да хрустнет под ногой сучок, с шумом отскочит задетая на ходу ветка. Деревья кажутся необыкновенно высокими и толстыми, они гуще обычного переплетены. Изредка мелькает среди ветвей ночное небо, сверкают звезды. Потом лес начал редеть; мальчики вышли к низинке, поросшей кустарником и колючей осокой. Под босыми ногами зачавкал мох, захлюпала вода.

— Давай туда не пойдем, — прошептал Сигитас.

— Боишься?

— А как увязнем… Это же болото.

Рамунас сделал несколько шагов вперед. Мшистая кочка перевернулась под ногой. А правда, кто его знает… Рамунас отступил к краю.

Ребята выбрались на сухое место и сели на землю. Рамунасу доводилось читать про древние замки, окруженные болотами. К ним вели тайные пути, неведомые врагам. А что, если и партизаны так же? Засели там, среди болот. Ну конечно же!

— Шагом марш! — по-военному скомандовал он и, не дожидаясь Сигитаса, устремился вперед.

Мальчики перескакивали с кочки на кочку, цеплялись за кривые болотные деревца, гибкие ветки ивняка. Вокруг все колыхалось, ходило. Кажется, еще шаг — и не выбраться. Сигитас похныкивал, всхлипывал украдкой, но не произнес ни слова — знал, что Рамунас пристыдит его. И вдруг сам Рамунас провалился в топкую жижу. К счастью, рядом оказалась приземистая лоза, и мальчику удалось ухватиться за ветку и вылезти на твердую землю. Сигитас нерешительно топтался позади и теперь-то уж точно надеялся, что Рамунас скомандует: «Назад!» Но тот деловито вытер о траву испачканные руки и испытующе взглянул на друга:

— Осторожно. Пригнись, Сигитас.

И они снова тронулись в путь.

Где-то вдали загудел самолет. Резкий свет прожектора пересек небо. Повисла красная ракета.

Рамунас огляделся вокруг. Ничего не видать — темень. Он свистнул. Подождал и еще раз свистнул. Тишина. Какая-то большая птица снялась с места и, шумно хлопая крыльями, улетела.

— Не слышно, — озабоченно произнес Рамунас. — Пошли дальше.

— А к-как назад пойдем? — забеспокоился Сигитас.

— Хочешь — хоть сейчас поворачивай.

И они снова запрыгали по кочкам.

Потом болото кончилось, и мальчики облегченно вздохнули. Но партизан и тут не было. Вокруг них один лес, густой, темный лес.

— Ведь партизаны в лесу, — убеждал и друга и себя самого Рамунас. — Все же говорят. Ведь и пленные, что у твоей хозяйки работали, тоже там.

— Да, говорят… — поддакнул Сигитас.

— Вот видишь… Значит, надо побыстрей идти. Тогда и найдем.

Лес, лес… Мальчики уже выбились из сил, когда забрезжила заря. Лес поредел, впереди виднелось поле.

— Никого.

— Н-никого.

— Давай отдохнем?

— Д-давай…

Над лугом плывет туман. Мальчики заметили стог сена и рухнули в него. Хорошо посидеть. Шуршат в сене козявки. Где-то собаки лают…

— Давай передохнем и двинем к моему отцу. Тут недалеко, я знаю, — предложил Рамунас. — А я думал, я так хотел сам… — вяло добавил он.

Сигитас ничего не ответил.

Рамунас положил голову на сено и стал смотреть в небо. Там мерцали, переливались звезды. Бледные, слабые, временами совсем незаметные: то затухнут, то снова дрожат.

Как пахнет сено! Никогда еще не казалось оно Рамунасу таким душистым.

…Рамунас вскочил. Солнце высоко, жаркие лучи бьют прямо в лицо.

— Сигитас, лежебока, мы проспали, — затормошил он друга.

Сигитас протер глаза:

— Где это мы?

— «Где, где»! Назад надо возвращаться.

Рамунас прикрыл глаза от солнца ладонью и внимательно осмотрелся.

— Сигитас… Это же Гальвидихин луг! Вон изба. А вот сарай Шпокаса…

Рамунас таращил глаза. Как же это получилось — ведь они весь лес насквозь прошли?..

— Правда, Рамунас, — обрадовался Сигитас. — В-вот здорово…

— Ничего не здорово, — оборвал его Рамунас. — Мы же не дали знать. Очень плохо…

ВСЮДУ ВРАГИ

На опушке стоял Шпокас с кнутом в руке. Коровы разбрелись по лугу и щипали траву, покрытую росой, торопливо, не поднимая голов. Нетвердо переступал ногами теленок. Неподалеку лежал Мяшкис.

Рамунас притаился за молодыми сосенками. Да что тут придумаешь? Придется показаться хозяину.

Мальчик вышел из-за деревьев. Радостно залаял пес, выставил голову и пополз к нему навстречу.

А хозяин стоит и ждет. Кепка с треснувшим козырьком прикрывает от солнца глаза, холщовая рубаха почернела от пота, широко спадает на штаны, конец пояса закрутился.

— А ну! — рявкнул Шпокас.

Мяшкис лизал босую ногу мальчика.

— Ну! — снова выкрикнул Шпокас. — Где, спрашиваю, шляешься?

Рамунас смотрел на собаку, но исподтишка наблюдал и за Шпокасом.

— Нигде, — ответил он. — За раками ходил.

— Всю ночь?

— Всю. А что?

— Где же они, твои раки?

— Нету. Темень, заблудился. — Рамунас отпустил ругательство, чтобы выглядело убедительней.

— Гляньте-ка, что делается! — изумленно развел руками Шпокас. — Хозяин коров пасет, а пастух невесть где валандается, по уши в грязище, что твоя свинья. Это, что ли, порядок?

Рамунас внимательно следил за Шпокасом, как тот вертит в руке кнут. Неужели бить станет? Да ведь про Шпокаса говорят, будто он ни разу на работника руку не поднял. Так-то оно так, зато осенью, в день всех святых, когда хозяин рассчитывается с работниками, Шпокас настоящую грамоту тебе выложит: тогда-то и тогда-то проспал, тогда-то и тогда-то недоглядел, скотина в огород забрела, в такой-то день путло потерял… И за каждую провинность с работника вычитается — либо сноп льна, либо мешок ржи. А битья Шпокас не признавал — поорет, поворчит, и кончено. Неужели теперь…

Хозяин оглядел Рамунаса маленькими колючими глазками. Нынче они у него как-то странно блестели, будто и пастух не такой, как всегда, а особенный. Потом Шпокас отшвырнул кнут и ушел, что-то ворча себе под нос.

Рамунас обрадовался — из большой тучи да малый дождь… Конечно, моток льна у мамы из рук вырвет, но это будет осенью, а до осени еще далеко.

А вот и Сигитас. Весь в синяках, исполосован розгами. На лице, на голых руках и на ногах вспухли багровые шрамы, толстые, как веревки. У мальчика заплетаются ноги. Он всхлипывает на ходу.

— Уйду я. Ночью побегу домой, — простонал он и вытер слезы.

— Нельзя.

— Все равно убегу.

— А как же летчик? Думаешь, я бы оставался, если бы не он?

— Хорошо тебе. У тебя хозяин добрый. А меня забьют, я знаю.

— Не забьют, — стал убеждать его Рамунас. — Вот увидишь, не забьют. А летчик, если мы убежим… Мы же должны сообщить.

Сигитас осторожно пощупал свои рубцы, окунул руку в росистую траву и стал прикладывать мокрые пальцы то к исполосованным ногам, то к спине. Пошевелиться и то больно. А тут еще Пеструха опять куда-то запропастилась.

— Хочешь, я поищу? — предложил Рамунас, и Сигитас ответил ему благодарным взглядом.

Мяшкис бежит за Рамунасом, свесив голову набок, как будто раненое ухо оттягивает ее книзу. На лугу звенит тугая коса: старенький Скирмантас косит лужок на берегу, возле самого надела Шпокаса. Он идет медленно, косу заводит осторожно. Голова у него не покрыта, поверх рубахи — черная безрукавка. Махнет — постоит, отдышится, обведет взглядом пустынные поля. Потом снова — тух-тух, идет покачиваясь. С востока доносится глухой рокот вроде раскатов грома. Вот еще… И еще раскат…

Старик Скирмантас оперся на косовище и глянул на солнце. Оно большое, красное, медленно поднимается ввысь.

— Смотри, Сигитас! Вон туда! — вскрикнул вдруг Рамунас.

Со стороны хутора Гальвидене, по дороге, что спускалась с холма, легкой рысцой двигался всадник. Немец. Он вытягивал шею, внимательно озирал местность; блестела на солнце его каска. За ним тащились телеги. Целая вереница. Среди телег медленно ползли укутанные в брезент орудия, тяжело рычали грузовики. Пара лошадей везла полевую кухню. А по бокам — кто пешком, кто на велосипеде, кто держась за борта телеги — следовали солдаты.

— Видишь, — Рамунас подошел к Сигитасу, — как саранча… На фронт.

Над обозом встало облако пыли. Похоже, будто гигантская черная гусеница ползет по дороге.

— А ч-что, если они и ту дорогу займут? Как же мы тогда пойдем… ночью?

— Брось ты, не пойдут они через лес.

Мальчики молча глядели на дорогу.

— Давай сбегаем к нему…

— И н-не выдумывай.

— Да, правда…

В деревне поднялся собачий лай, гудели машины, скрипели колеса, ржали кони, звучала отрывистая немецкая речь.

Папаша Скирмантас вытер косу пучком травы и пошел домой.

— Надо бы дать знать, что немцы в деревне… И что ночью мы…

— П-погоди…

Солнце уже поднялось высоко, и мальчики защелкали кнутами, погоняя стадо к дому. Коровы трусят, толкаются раздутыми боками, задевают рогами друг друга и на ходу отмахиваются хвостами от мошкары и слепней, которые тучей вьются над стадом. Позади семенят овцы, а на приличном расстоянии — Мяшкис.

Рамунас загнал скотину в денник позади хлева, в тени тополей, и собрался было присесть отдохнуть, как вдруг до его слуха донеслись голоса. Что-то происходило во дворе. Мальчик подскочил к забору да так и замер на месте: ворота настежь, немец тянет за собой знаменитых Шпокасовых вороных, а сам Шпокас топчется рядом, хватается за удила и умоляет:

— Ну, будь же человеком… Как же мне без коней?.. Оставь… Битте, майн готт…

Солдат оттолкнул хозяина.

— Шнапс найдется, денег дам, только вороных оставь…

Солдат уводил коней.

— У Гальвидене возьми… У нее пятерка… Как же я буду? Как жить без лошадей-то?

Немец вскочил на одного коня, каблуками ударил его в бока и поскакал прямиком по ржаному полю.

Шпокас встал у ворот, съежившийся, жалкий, — вот-вот повалится навзничь и зарыдает в голос. Но нет, Шпокас не стал рыдать. Он приподнял тяжелую длинную руку и потряс стиснутым кулаком вслед удаляющемуся немцу:

— Зараза! Сердце вырвал… А все через эту гадюку чертову! — Он повернулся лицом к избе Гальвидене. — Подослала, подлая! Знаю я тебя…

— Кабы все на этом и закончилось, — робко произнесла хозяйка. — А то неизвестно… Фронт рядом.

— На, на́ тебе! Глотку перегрызи… Прикончь! — Хозяин выставил вперед подбородок и пошел на жену, но в это время заметил пастуха и накинулся на него как бешеный: — А ты чего уставился?

— Скотину пригнал.

— Пригнал?!

— Как всегда же…

— Хочешь, чтобы они и коров моих сожрали? Гони назад, понял! Сейчас же гони…

Рамунас не стал перечить. Спорь не спорь — один толк. Он направился к коровам, но хозяйка удержала его:

— Поешь-ка сперва. Кто тебе в поле понесет…

В избе хозяин сел под окном и сжал кулаки.

— Каких коней угнали! Литые! Хоть бы скинул вороной этого гада! Да чтобы все зубы повыбивал!

Долго бранился хозяин, поносил оккупантов и проклинал свою злую судьбу, а потом подпер голову тяжелыми кулаками и умолк.

Тихо в комнате, лишь мухи жужжат на окне. Рамунас нехотя глотает свою похлебку.

— Пойду я, — наконец поднялся он от стола.

— Ступай да гони подальше, чтобы немцы не застигли. Опушку они и прочесать могут.

Рамунас вскинул глаза на Шпокаса. С тревогой заметил он, что хозяин испытующе смотрит на него. Взгляд этот пригвоздил мальчика к полу, притянул как магнит, и он через силу сошел с места, потом пулей вылетел во двор.

— Где Миндаугас? — расслышал он на бегу.

Это спрашивал хозяин.

— Почем я знаю, — отвечала жена.

— Не вернулся еще?

— А ты разве посылал его куда-нибудь?

— Так, сено сгребать.

— Господи, а вдруг он у дороги? Там же военные!

Рамунас погнал на пастбище коров. На холме он остановился и пронзительно свистнул — дал знак Сигитасу. В этот миг мальчик заметил, что на хуторе у Гальвидене полно солдат. Валяются на лужайке, в тени под деревьями. Портянки развешаны на заборе. Дымит полевая кухня.

— Фашисты… Всюду враги, — прошептал Рамунас.

МОЙ КОРАБЛЬ НОВЫЙ…

Сигитас все не шел. Надоело Рамунасу его ждать, и он загнал коров в чащу, а сам забрался на свое излюбленное место — на березу, откуда удобно наблюдать за деревней.

Вот тарахтит мотоцикл, вот пронеслась автомашина. На хуторе Гальвидене шумно. До мальчика доносится гомон, смех. Вот запели песню. Где-то поодаль хлопнули два выстрела.

Солнце опять смутное, тусклое. Небо подернуто тучами. Духота, воняет бензином и горячей смазкой.

«Миндаугас!» — неожиданно заметил мальчик. Он раздвинул березовые ветки и стал следить.

Миндаугас шел по тропинке, через яровое, к речке. Интересно, куда это он собрался? Небось к мельнице. Он уже ходил как-то на мельницу и нашел там противогаз. Хорошо ему — куда вздумалось, туда и пошел. А Рамунас — пастух: хочешь не хочешь, а таскайся целый день за коровьим хвостом.

— Эх, — вздохнул Рамунас и запел:

Потом слез с дерева и побежал к скотине.

А вот и Сигитас. Рамунас строго спросил:

— Ты где был?

— Ну… не мог я… Работа нашлась.

— Какая еще работа?

Сигитас замялся…

— Да быстро ты, некогда. Я должен все знать! — сурово приказал Рамунас.

— П-понимаешь… Гальвидиха в избе возится, в горнице. Бутылок наставила и всего там… А мне, понимаешь, велела сапоги чистить.

— Какие сапоги?

— Ну… ну, немцам…

— Фрицам?

— Ну да. Там один солдат чистил. Увидал меня — и хвать. А в горнице четверо офицеров, может, даже генералы. Хозяйка на цыпочках бегает, мотыльком порхает. Все время хи-хи да ха-ха…

— Значит, ты им сапоги чистил?

— А ч-что мне было делать…

Рамунас заморгал глазами и нахмурился. Потом приподнялся на носки и засунул большие пальцы рук за пояс.

— Я бы… я бы… — Он никак не мог сообразить, что бы он делал. — Я бы… я бы удрал. Но сапоги… Фрицам сапоги чистить — нет уж, спасибо…

Сигитас растерянно смотрел на Рамунаса. В глазах у него стояли слезы.

— Ты не п-понимаешь…

— Тряпка! Пресмыкаешься перед ними! А кто пресмыкается, тот и предатель.

— Рамунас…

— А ты знаешь, как партизаны поступают с предателями? Вешают! Петлю на шею — и на дерево.

Сигитас всхлипнул. А Рамунас строг. И пускай малыш не думает, что слезами его разжалобишь. Не таков он, нет!

— Ревешь? Давай реви, нюня!

Углы его губ едва заметно дрожали. Рамунас с трудом сдерживал смех. Схватил с земли еловую шишку и запустил ею в барана.

— Вот как мы с тобой решим… — важно заговорил Рамунас. — Ты останешься с коровами, а я пошел.

— К-куда ты?

— Это мое дело. Следи за стадом, я быстро…

У ручья он остановился. Может, не ходить? Время дневное. Летчик не велел ходить днем. А что, если он уснул и немцы его обнаружат? Надо его предупредить. Вокруг тихо, ни души. Он обогнет лес с другого конца, а там через малинник проберется к старой ели.

Вдруг Рамунас замер на месте. Вроде бы в кустах на другом берегу ручья что-то зашуршало. Он прислушался — никого. Померещилось, что ли. Или птица, заяц… да мало ли что…

Рамунас помчался, выставив вперед согнутую руку, чтобы ветки не стегали по лицу. Он нырял в непролазные заросли, в густые, сросшиеся кустарники, пересек частый ельник. Дальше, без передышки.

Раненый удивился, когда мальчик предстал перед ним в неположенный час. Он нахмурился.

— Дяденька, послушайте… — Рамунас покраснел и заторопился выложить ему новости: о том, как не удался их ночной поход, о том, что в деревне немцы и что хозяин говорил, будто опушку хотят прочесать.

Летчик слушал внимательно, но не шевелился, не поднимал головы.

Дышал он тяжело, в груди что-то хрипело, посвистывало. Вздрагивали широкие плечи. Человек был такой большой, такой могучий — и так беспомощно лежал здесь, под елью.

— Дяденька…

На мальчика смотрели глубокие, запавшие глаза.

— Скажи, что будет, если нас тут застанут?

Рамунас пожал плечами.

— Не знаю. Плохо было бы… Я об этом совсем не думаю. Я иду и говорю все время: «Будет хорошо, будет хорошо…» И вот увидите, так и будет.

Летчик закрыл глаза. Рамунас заметил, что веки его дрожат.

— А я боюсь и за тебя, и за себя, — тихо произнес человек. — Боюсь, что придется пропадать ни за что ни про что. У меня и патронов-то всего два — один им, один — себе.

— Дядя, — Рамунасу стало страшно от этих слов, — может, немцы и не полезут в лес. Сегодня ночью мы уж точно дадим знать… А если что, дяденька… Хозяин у меня не вредный. У него и коней немцы забрали… Он ненавидит фашистов.

Летчик медленно поднял голову, взглянул на мальчика и глухо спросил:

— Ты сказал ему про меня?

— Нет, нет! — вскрикнул Рамунас и даже руками замахал. — Что вы! Я — ни-ни. Правда.

— А то я подумал… — вздохнул человек. — Хозяева — они нам не товарищи. Ни за что не проговорись. Ладно, ступай. Беги к скотине.

Рамунас осторожно попятился, не в силах отвести взгляд от лица раненого.

— Постой! — Летчик схватил двумя пальцами пуговицу своего кителя и вырвал ее с мясом. — Возьми… На память.

Рамунас крепко сжал в ладони латунную пуговицу с пятиконечной звездой.

— А вам… — Он пошарил у себя в глубоких мальчишечьих карманах, где звякали всякие железки, гвозди, перепутанные бечевкой. — Вот вам. — Рамунас достал маленький кораблик из сосновой коры. — Я буду моряком, — добавил он и почему-то поспешно скрылся в кустах.

Снова тишина под раскидистой елью. В сухом мшанике возятся букашки, снуют озабоченные муравьи — у большого пня их жилище. Попискивает какая-то пташка, перепрыгивает с ветки на ветку. Упала шишка. Где-то вдали, наверное на болоте, испуганно захлопала крыльями и закричала истошно утка — должно быть, защищает свое гнездо.

Рамунас уже на опушке. Он снова взобрался на березу и стал разглядывать деревню, шоссе. Немцы еще стояли в селе. В полях ни души. Никто не косит, не сгребает сено.

Рамунас взглянул на Сигитаса — тот сидел понурый.

— Ладно, брось ты. Ну, перехватил я, — снисходительно обратился к нему Рамунас.

— Я же не хотел, мне велели… — оправдывался Сигитас.

Но Рамунас спокойно остановил его:

— Понятно. Ты же не мог иначе, правда? Смотри, что у меня есть! — Он показал пуговицу и дал приятелю потрогать ее. Потом забрал и стал натирать ее о штаны. Пуговица засверкала, ярко обозначилась большая пятиконечная звезда.

— Меня небось не взял с собой, — протянул Сигитас, с завистью глядя на пуговицу в руках Рамунаса.

— Я сказал летчику… Угадай, что я ему сказал?

— Не знаю…

— Я сказал, что буду моряком.

— А я бы хотел летчиком, — пролепетал Сигитас.

— На самолете летать? — подпрыгнул Рамунас и едва сдержался, чтобы не схватить друга за уши. — Ладно, Сигитас, будь летчиком, почему бы и нет. Надо только захотеть.

Сигитас расставил руки и побежал. Он загудел, подражая самолетному гулу.

— Сигитас, пошли на речку! Кораблики пускать, — позвал его Рамунас. — До самого моря, ладно?

И он запел звонким голосом:

На другом берегу речки мелькнула знакомая фигура. Миндаугас! Он увидел ребят и присел за ракитовым кустом. Рамунас тоже заметил его.

— Что, живот схватило? — крикнул он толстяку.

Миндаугас встал и молча ушел.

А у Рамунаса пропала всякая охота веселиться. Он встал и глядит себе под ноги. Даже забыл, что в руке у него кораблик.

— Пошли, — напомнил ему Сигитас.

— А, пошли…

…Течение подхватило кораблик, закружило, унесло.

— К морю! — крикнул Сигитас.

— К морю, — тихо повторил Рамунас.

ВЕЧЕРОМ

Рамунас загнал скотину в хлев, снял с гвоздя плетушку и направился к гумну. В это время распахнулось хозяйское окно, высунулась простоволосая голова Шпокаса.

— Подойди-ка сюда.

Рамунас в нерешительности остановился.

— Да подойди ты, коли зовут!

Мальчик повесил плетушку на деревянный крюк за хлевом и босиком — ноги перепачканы навозной жижей — зашлепал по двору.

В избе все семейство на ногах. Миндаугас трется у дверей, хозяйка закрыла лицо ладонями, а сам Шпокас шагает взад-вперед по комнате. Он сгорбился, втянул голову в плечи. При виде Рамунаса хозяин захлопнул окно, притворил дверь.

Рамунас вопросительно взглянул на него и тут же почувствовал, как сильно застучало сердце.

— Зачем звали?

— Давай потолкуем.

Шпокас усадил мальчика на лавку.

— Давай начистоту. Время-то нынче какое… Война, немцы. Недели две-три, и фронт придет. Никакая сила его не удержит — так и прет.

Куда это клонит Шпокас? Рамунас с недоумением глянул на хозяина, но, кроме тоски и страха, ничего не увидел в его маленьких глазках.

— Мал ты еще, братец, да глуп. Думаешь, никто ничего не видит. Нет, милый мой. Ты русского прячешь.

— Что? — подскочил на лавке Рамунас. — Никого я не прячу. Никого!

— Прячешь, — с улыбкой продолжал Шпокас. Он сел рядом с мальчиком. — Прячешь… Я разве говорю, что это плохо? Разве ругаю тебя? Но мне важно, чтобы порядок был. Помнишь, я тебе говорил? Что я говорил, а?

— Не знаю я ничего… Чего вам надо?

— Почему ты мне не сказал? — Шпокас впился в него взглядом. — Не веришь мне, что ли? Думаешь, это тебе игрушки? С огнем играешь, братец. Мину в руках держишь. Разве это дело? Разве детское это дело? Сопляк ты, сопляк…

— Да не знаю я ничего! — Рамунас встал, но хозяин схватил его за руку и посадил обратно.

— А ты подумал, какую беду можешь навлечь на всю деревню, детка? — плаксивым голосом заговорила хозяйка и сцепила руки, словно для молитвы.

— Не знаю, ничего я не знаю, — твердил Рамунас, а сам лихорадочно прикидывал, откуда Шпокасу может быть известно о летчике. Неужели Рамунас был неосторожен? Неужели проболтался? А может, его видели? Вот оно что…

Рамунас оглянулся на Миндаугаса. Тот стоял спиной к двери, руки в карманах, и презрительно цедил:

— Да врет он все. Честное слово, врет.

— А тебя кто спрашивает? — сердито остановил его Шпокас.

— Все пропадем, — опять заныла хозяйка. — Мало ли что немцы учинят. Избу спалят…

— Так-то, Рамунас, — покачал головой Шпокас. — А русскому этому надо помочь, как же иначе! Да поскорее, а то фрицы всюду — опасно. Давай сегодня ночью переправим его к партизанам.

«И не думай говорить», — отчетливо всплыли в памяти у мальчика слова раненого, и он упорно твердил:

— Да ничего я не знаю.

— Врет он! Я же видел! — снова вмешался Миндаугас. — И как полотенце стащил, и как в лес куда-то бегал далеко.

«Значит, он! Он… он…» — догадался Рамунас, и кровь застучала у него в висках.

— Не прикидывайся дурачком, слышишь? Хватит с меня! — Шпокас стукнул кулаком об стол. — Обещал — твое дело. А нас не губи. Вот стемнеет, и пойдем. Отведешь меня и скажешь: так, мол, и так…

Рамунас задрожал, как птенец, зажатый в горсти.

— Я не…

— Молчать! — Хозяин снова стукнул кулаком по столу. — Не хочешь добром, поговорим иначе. Ишь, козявка, будешь тут у меня упираться! Ну?! — Рука хозяина потянулась к вожжам, которые висели на деревянном гвозде. — Покажешь?

— Никуда я не пойду!

— Вот как, значит? Хочешь меня под петлю подвести? Ты у меня заговоришь, гаденыш! Миндаугас, стой у дверей!

Рамунас извивается ужом, прикрывает руками голову, спину. Не заплакать бы только…

— Не скажешь — убью! — рассвирепел Шпокас и еще яростней стал хлестать мальчика.

— Перестань! Опомнись! — Хозяйка кинулась к нему, хотела отнять вожжи, но Шпокас отшвырнул ее.

Он стегал мальчика, требовал показать, где летчик. Плакал бы Рамунас, кидался бы в ноги, умолял — Шпокас бы отпустил его. Но пастух молчал, и хозяин пуще распалялся. Сначала мальчик держался на ногах, потом упал. Вот он уже не слышит, что кричит ему Шпокас, не различает жалобных причитаний хозяйки.

Рамунас очнулся в сарае, на досках. Дверь на запоре, в крохотном оконце, крест-накрест заколоченном железками, виднеется вечернее небо. Все тело ломит, голова кружится, слабость. Пить хочется. Пить! Прежде Рамунас не понимал, что такое вода. Хотел — пил. Сколько угодно. Пил колодезную воду, чистую, как роса, пил из бурливого ручья. Куда ни глянь — всюду пруды, болота, озера. Рамунас бродил там, купался, плескался в воде… И никогда не думал, что вода может оказаться такой драгоценной. Если бы сейчас хоть кто-нибудь дал ему напиться! Ополоснуть лицо. Нет, напиться, и больше ничего. Кажется, все бы отдал за одну лишь каплю воды, за то, чтобы смочить растрескавшиеся, окровавленные губы, пересохший, точно огнем опаленный рот.

Рамунас забылся. Все как-то отдалилось от него, ничего ему не надо, все безразлично.

Пить!

Долго лежал Рамунас на досках в сарае. Клочок неба в оконце. Вот сверкнула звездочка. Снова погасла. Во дворе тихо. Оконце без стекла, но все равно в сарае воняет плесенью, старым тряпьем. Где-то под полом скребутся мыши.

Рамунас лежал и безучастно смотрел в темноту. Вдруг до него донеслись осторожные шаги. Кто-то тихонько свистнул.

Рамунас приподнял голову.

Снова свист.

— Рамунас… Рамунас…

«Сигитас! Это Сигитас!» — дошло до сознания мальчика, и он вспомнил все: и летчика, и то, что он договаривался с Сигитасом встретиться на меже, под дикой яблоней.

Рамунас встал. Ноги заплетаются, в голове гул. Держась за стенку, мальчик кое-как добрался до оконца и влез на бочку с мукой. Привстал на цыпочки и дотянулся до крестовины окна.

— Сигитас!.. — Он не узнавал собственный голос — так скрипуче, сдавленно получилось у него это имя. — Сигитас, ты слышишь меня?

Шлепанье босых ног ближе.

— Ты? А я тебя ищу. Почему?.. — накинулся было Сигитас на друга, но сразу осекся. — Тебя Шпокас запер?

— Шпокас знает, — зашептал Рамунас. — Слышишь, Сигитас? Шпокас знает всё. Он знает, Шпокас…

— Что же делать, Рамунас?..

— Сигитас, беги к моему отцу. Скажи ему все. Пусть поскорей спрячет летчика… Слышишь…

— Рамунас, но ведь я… я не очень-то знаю… где это.

— Беги, Сигитас, беги. Возьми Мяшкиса. Он поведет. Мяшкиса возьми, слышишь? И скажи… Только поскорей…

Скрипнула дверь — Шпокас вышел из избы. Сигитас скользнул вдоль забора, в лопухи. Рамунас прижался лбом к железным прутьям. Ушел ли Сигитас совсем? Найдет ли дорогу?

Где-то прошумела машина, пронеслись самолеты, вдали громыхали тяжелые орудия. А здесь, за стеной, тишина, стрекочут кузнечики да гудят в листве тополей майские жуки. Вот тихо свистнул Сигитас, подзывая Мяшкиса. Пес тявкнул и помчался на зов. Значит, ушли.

Рамунас не почувствовал, как сами собой разжались усталые пальцы. Он упал на доски и отчаянно заплакал.

Земля подрагивала от далекой канонады, но мальчику казалось, что это его бьет озноб.

НОЧЬЮ

Шпокас не спал. Сидел у окна, дымил самокруткой, сплевывал на пол и угрюмо косился в сторону сарая. В сером ночном сумраке он различал дверь. Когда Шпокас запирал пастуха, он думал: «Подержу немного и выпущу, ну его». Но сейчас он ощущал в кармане штанов тяжесть металлического ключа и не мог встать с места.

— Ложился бы ты спать, — в который уже раз напомнила хозяйка. — Да брось вонь-то разводить. Не продохнуть.

Шпокас затоптал окурок, отошел от окна и сел на край кровати.

— Мало я в своей жизни натерпелся? — заговорил он. — Работал как вол, каждый грош берег. Теперь все прахом пошло. Таких коней отняли! Из самого сердца вырвали. Да где тебе понять…

Шпокас замолчал, словно ожидал, что жена поддержит его, но та только вздыхала.

— Или так… — продолжал он. — Придут русские, новый хомут на шею наденут. Тебе-то что, а я думаю… Как бы это подмазаться к этому… к партизанам — да бумажку от них какую получить… Мол, помогли, связь держали. Неплохой козырь, а?

— Вот ты почему хотел спасать русского! — изумилась хозяйка.

Шпокас тихо усмехнулся:

— А ты думала — из милосердия?

— А Рамунаса за что?

— Рамунас — звереныш. Так ему и надо. Помнить будет, покуда жив.

— Кого помнить? Тебя-то?

Шпокас как ошпаренный подскочил на постели, замахнулся кулаком.

— Ты… ты… — Он повалился на лавку, растворил окно.

Оттуда тянет ночной легкой прохладой, обдает свежим запахом росистой травы и зреющих хлебов. От сеновала волнами исходит крепкий сенной дух. Далеко на востоке гремит канонада.

Шпокас поспешно захлопнул окно, затеребил волосы узловатыми, загрубелыми пальцами. «Эх, не выследил Миндаугас до конца, побоялся… Да и страшновато: как подойти, как заговорить? Еще пальнет, чего доброго. У, гаденыш-пастух… Сходить, потрясти его еще — авось уломаю. Да разве от него добьешься толку? Сколько колошматил — ни слова. Лучше не связываться».

От страха у Шпокаса слабеют руки и ноги. Ну и тяжкие дни выдались: и немец коней забрал, и русский в лесу, и пастух…

«Кто сообщит, где скрывается русский, тому будут предоставлены льготы…» — вот что было написано на листке, который оккупанты пустили по деревне. «Предоставлены льготы…» — слова эти не дают покоя Шпокасу, сверлят его мозг. «Льготы… будут предоставлены льготы…» А его кони еще стоят в деревне. Его, Шпокаса, кони. Он вставал по ночам и кормил их, он оглаживал их тугие бедра, их литые спины; он следил, чтобы подковы не натерли копыт, чтобы, разгоряченные, они не сразу пили у колодца. Кони были его гордостью, его славой. Взглянешь на таких коней, и сразу ясно, что хозяйство у Шпокаса в надежных и умелых руках. Нет у него больше коней! Стоят где-то в деревне, привязанные к немецким орудиям… «Льготы, льготы… Кто сообщит, где скрывается русский… льготы…» — нейдет из головы у Шпокаса. Да, он знает, он примерно знает, где русский. Рамунас его туда не поведет — это ясно. «Дулю я от них получу, а не бумажку, — подумал хозяин и заскрипел зубами. — Значит, упустить такую возможность, не отстоять коней? А что, если попытаться их вернуть? Как бы это со старостой договориться?»

Шпокас в темноте ходит из угла в угол.

— Никак, злой дух одолел? — раздался со скрипучей деревянной кровати голос хозяйки.

— Много ты понимаешь!

— Как подумаю…

— А ты не думай, не твоего ума это дело.

— Не спится. Ему-то каково…

— Цыц! Лежи да помалкивай.

«Будь он верующий — грех, — рассуждает про себя Шпокас, — а так кто он — безбожник, красный. Разоритель церквей. Не грешно такого, нет… Вернуть бы коней, а там никакая собака не пронюхает, как оно было дело. Без коней как жить после войны-то? Без лошади что без рук…»

Он остановился у стены, где висело распятие. Шпокас не был набожным, но, когда ему грозила беда или одолевала забота, взор его обращался к нему.

«Не грех красного… Прости, господи, — чуть слышно зашептал хозяин и осенил себя крестным знамением. — Святой Георгий, покровитель мой, помоги, заступись перед всевышним, чтобы вернул коней. Что ни воскресенье, стану ездить в костел и пожертвую… я тебе пожертвую… Ну, посильно…»

Шпокас принялся широко креститься, но вдруг рука его наткнулась на козырек кепки. «Да неужто я в шапке молюсь, господи! Не прогневайся, господи, прости меня! — Он бухнулся на колени, кинул кепку на пол и трижды ударил себя кулаком в грудь: — Прости и помоги. Помоги!..»

Потом он встал, прислушался к мерному дыханию жены. «Спит», — понял он. И вышел за дверь.

В саду уже щебетали птицы — светало.

РАНО УТРОМ

Кажется, Рамунас едва успел забыться сном, как в дверях уже со скрипом поворачивается ключ и в сумрак сарая врывается яркий сноп света.

— Вставай! — окликнул его Шпокас с порога и тихо добавил: — Тебя, сволочи, требуют. Ты не думай, я тут ни при чем. Сами учуяли. Или ты проболтался кому?

Рамунас не удивился, что во дворе немцы. Он вытер ладонью лицо, одернул рубашку и вышел за дверь. У сарая лежал Мяшкис. Он радостно взвизгнул и кинулся к мальчику, норовя лизнуть его в лицо. Рамунас подошел к колодцу и стал раскручивать цепь. Никогда еще во́рот не казался ему таким тяжелым. Мальчик с трудом вытащил ведро, поставил на землю и присел на корточки.

Немцы молча, даже удивленно смотрели, как мальчик пьет. Вода лилась через край, на траву, стекала по шее Рамунаса. Высокий немец в черных очках подошел к нему и сапогом пнул ведро. Оно покатилось по траве, ударилось о сруб колодца. Рамунас устремил взгляд на солдат — чего им надобно от него, почему не дают напиться?

Длинный что-то сказал старосте, а тот повернулся к Шпокасу:

— Быстрей!

— Слышь, Рамунас, они спрашивают, куда ты спрятал этого русского, — обратился Шпокас к мальчику. — Говори правду, не выкручивайся, они шутить не любят.

Рамунас отвернулся. Он увидел, как из дома вышел заспанный Миндаугас и встал на пороге.

— Отвечай! — нахмурился староста.

Длинный подошел к мальчику и двумя пальцами приподнял его подбородок. Офицер улыбнулся, заглянул в глаза Рамунасу и внезапно наотмашь ударил его по лицу.

— Это для начала, — перевел староста слова фашиста.

— Теперь говори — помогал русскому? Носил еду? Рамунас облизнул разбитую в кровь губу.

— Отвечай!

«Успел ли Сигитас? Не побоялся ли?.. Один, ночью…» Рамунас старался не слушать, о чем спрашивают. Он смотрел на Мяшкиса и мучительно думал об одном — удалось ли Сигитасу найти его отца, спасен ли раненый летчик?

— Отвечай!

Рамунас молчал.

Рамунаса бьют, пинают сапогами. Он упал и даже не силился встать. Словно сквозь туман видит он свою мать — измученную, со слезами в глазах. «Не плачь, мама, — шепчут окровавленные губы мальчика. — Я вырасту и буду моряком. Я привезу тебе… Всего привезу… Лекарств и… и… Мама…»

— Говори! Говори!

— Что ты наделал! — подбежала хозяйка к насупленному Шпокасу. Она схватила его за плечо. — Донес?!

— Ш-ш, ты… — шикнул на нее Шпокас и оттолкнул прочь. — Ступай в избу. Да Миндаугаса уведи.

— Что ты наделал!

Миндаугас подбоченился. В избу? Вот еще! Он закатал рукава выше локтя, пятерней пригладил волосы набок и воинственно встал в дверях.

Немцы о чем-то заспорили между собой. На короткое время Рамунасу показалось, что они забыли о нем. Он сел на траву, уткнулся лицом в колени. Рядом тихо скулил Мяшкис.

— Куда убежал русский? Кто ему помог? — донесся до Рамунаса раздраженный голос.

Вот оно что! Неужели? Мальчик поднял голову и взглянул на старосту: верить или не верить этим словам?

— Убежал? — переспросил он.

— Русского не удалось найти. Там пусто, где он прятался. Где он? Кому ты сообщил?

Лицо мальчика расцвело улыбкой. Не нашли! Эх, молодец Сигитас! А он-то сомневался… Сигитас, друг!..

— Смеется! — рявкнул длинный.

Снова удары посыпались на мальчика.

Рамунас молчал. Он уткнулся лицом в землю, плотно зажмурил глаза и кусал губы, чтобы не закричать.

— Да хватит, пожалуй, проучили уж мальчонку, — стал уговаривать немцев Шпокас, но никто не обращал на него внимания. — Коней мне верните. Битте, цвай пферд.

— Коней? — захохотал староста. — Догоняй — все равно не догонишь.

— Ты же обещал.

— Мало ли чего…

Один из солдат поднял Рамунаса с земли. Мальчик не в силах стоять, и солдат хватает его под мышки, волочит, как мешок.

Солнце еще не поднялось высоко. Небо ясное и очень чистое, лишь по краям толпятся мелкие облачка. В ветвях лип гудят пчелы, пахнет медом. Рамунас вдыхает свежий утренний воздух. Он чувствует себя крепче. Сам становится на ноги и идет мимо гумна. Это его привычная дорога на пастбище.

— Куда его повели? — вскинулась хозяйка. — Что с ним сделают?

— Будьте людьми, оставьте пастуха, — промямлил Шпокас вслед немцам. — Битте, пастуха мне… Кто скотину пасти станет? Не надо капут. Такой пастух…

Никто на него даже не взглянул, никто не ответил.

Тогда раздался страшный вопль хозяйки:

— Иуда ты! Младенца продал… Иуда!

На лугу они остановились. Солдаты отступили на несколько шагов назад, а длинный достал пистолет. Прицелился и дважды выстрелил.

Мальчик весь напрягся — кажется, вот-вот он пустится бегом, словно с горки за скотиной. И звонко запоет:

Эхо от выстрелов тонет далеко в бору.

Тишина. Удаляются шаги, затихают, замирают голоса. Там, под липами, исступленно рыдает женщина.

Рамунас лежит на траве.

Небо чисто, ни единого облака. А с востока доносится мощный рокот. Нет, это не гром…