Дуйбол-привет!

Ханси догадывается

Ханси вышел на Главную площадь в тот самый миг, когда Ксавер Калачек рухнул с мопедом на землю. Он помог Ксаверу Калачеку выбраться из-под мопеда, отряхнул грязь с его брюк, а затем уселся на левую чашу для цветов, входящую в многофигурный памятник. Он слышал все, о чем говорили четверо мужчин. Правда, заглянуть Тюльмайеру через плечо он не мог. Поэтому о содержании телеграммы не догадывался. Однако чем-то все это показалось ему подозрительным! А особое подозрение внушало Ханси то, что четверо господ не захотели позвать на разработку плана ни господина пастора, ни господина учителя. Видно, план был уж очень коварный! Но еще более подозрительно, думал Ханси, что четверо господ направились не в ресторан, а в квартиру Харчмайера. Видно, это дьявольски коварный план, который нельзя обсуждать за кружкой пива!

Ханси подошел к урне. Он выгреб из нее все маленькие бумажные обрывки, какие удалось там обнаружить, сунул их в карман и помчался домой, к себе в комнату. Убрал со стола альбомы с фотографиями горнолыжников, фантики от жевательной резинки с изображением победителей кубка мира в скоростном спуске и разложил перед собой все бумажные клочочки. Некоторые он забраковал: те, что были либо от пакетиков со сладостями, либо от билетов на спусколифт.

Всего набралось более двадцати телеграммных обрывков. Как Ханси ни бился, получалась не нормальная фраза, а что-то невразумительное:

Ханси сам себе сказал:

— Какая разница, что там было еще. В любом случае дядя Густав приехать не может; это в свою очередь означает, что иностранной команды нет как нет и, следовательно, чемпионат мира должен быть отменен. Это и ежу ясно.

Ханси негромко присвистнул. Рядом с его комнатой была родительская спальня. Там-то и уединились Харчмайер и компания. Через стенку до Ханси доносилось лишь невнятное бормотание, ни одного слова разобрать было невозможно. Ханси приложил ухо к стене. Теперь отдельные слова прослушивались четко, но смысл по-прежнему не прояснялся. Он услышал: Козмайер, переодеть, одна нога — здесь, другая — там, Курицмайер, попытка не пытка, дочь Свинмайера…

Пока Ханси все еще ломал себе голову над тем, какие такие планы строил его отец в отношении Свинмайера, Курицмайера и Козмайера, мужчины вышли из спальни. В прихожей, перед самой дверью Ханси, они раскланялись и Харчмайер громко крикнул:.

— Ханси, Ханси! Ханси открыл дверь.

— Что случилось? — спросил он.

Он думал, отец хочет посвятить его в свои планы. Не тут-то было. Харчмайер сделал ему втык:

— Ты почему это дома околачиваешься? Делать больше нечего? Сию же секунду на тренировку, сию же секунду, живо, живо!

Ханси так и подмывало выдать отцу прямо в лицо все, что он знает и о чем догадывается, но у него хватило ума промолчать. Он лишь вяло промямлил:

— Ладно, ладно, иду, иду, ага, ага!

У перил Ханси оглянулся, посмотрел на отца голубиным взором и спросил:

— А что… Погонщики Пен уже здесь?

Ханси не сводил глаз с отца, но господин Харчмайер и бровью не повел.

— Сегодня вечером будут здесь!

— А во сколько?

— Много будешь знать, скоро состаришься! — повысил голос Харчмайер. — А ну живо на тренировку!

Спускаясь по лестнице, Ханси пробормотал как бы сам себе, но чтоб слышал отец:

— Хочется верить, они и в самом деле приедут, а то ведь мало ли что случиться может!

— Сию же секунду заткнись! Сию же секунду! — прогремел сверху Харчмайер. — Не то так взгрею, своих не узнаешь!

Ханси тихо улыбнулся и вышел на улицу. Он был на все сто уверен, что его не взгреют. Претендентов на чемпионское звание не бьют! И еще теперь он был на все сто уверен: затевается нечто в высшей степени странное, иначе его отец не завелся бы с пол-оборота.

Тюльмайерова Фанни, разумеется, уже давно крутилась на большой поляне. Она успела пройти трассу альпийской горки — вверх по тягуну, что за кладбищем, и семь раз отмерить размеченную господином учителем дистанцию слалома. При этом господин учитель бешено подстегивал ее и фиксировал в тренировочном дневнике время по отрезкам.

— Абсолютный рекорд трассы, Фанни! — нахваливал господин учитель.

Фанни умирала от гордости, пока на поляне не появился Ханси со своей пятнистой пеной и не продемонстрировал такой искрометный слалом, что у Фанни в глазах потемнело. Она с трудом сдерживала слезы.

— Не горюй, Фанни, — утешал ее господин учитель, — Ханси ведь уникальный самородок, с ним никто тягаться не может. Лучше порадуйся, что именно на нас снизошла благодать в лице такого гения!

Что-что, а это Фанни понимала отлично, но легче от этого не было. Скорее наоборот.

Ханси тренировался до обеда. И до того изнывал от скуки, что беспрерывно зевал. Господин учитель дал ему четыре таблетки для восстановления сил. Господин учитель решил, что самородок переутомлен.

В обед, когда госпожа Харчмайер позвала «Хансиидиобедать!», Ханси незаметно улизнул. Обедать он не хотел. Вот уже три дня как он получал высококалорийное питание, специально предназначенное для спортсмена и составленное по рецепту какого-то знаменитого доктора.

Высококалорийный обед спортсмена состоял из одной свеклы, одной моркови-каротели, семи витаминных драже, двух чашек бодрящего напитка, одного лечебного хлебца и одной ложки глюкозы.

Ханси поднимался по тропке к двум старинным деревенским домам. Ему хотелось повидать Титу. Так как Ханси не был до конца уверен, можно ли отныне считать разрыв отношений между Низбергером и отцом, а также строжайший запрет на его дружбу с Титой отмененными, он не пошел в дом, а трижды прокричал кукушкой — это был условный сигнал. Затем он прокрался в старый коровник, где они с Титой обычно встречались, уселся на кормушку и стал ждать.

Пришла Тита, Ханси сдвинулся к краю, Тита села рядом с ним. Она сказала:

— Мог бы и в дом спокойно зайти, нам опять общаться можно. Старики помирились.

— Нормально, — бросил Ханси.

— Нет, давай уж лучше здесь посидим, — сказала Тита раздумчиво, — там и без нас не продохнуть: там Курицмайер с женой, Козмайер со старшим сыном и Свинмайерша с дочкой!

Ханси обалдело уставился на нее. Чтобы простые крестьяне к фабриканту Низбергеру в дом заходили — такого еще не было. Разве что Козмайеров сын корзинку с яйцами заносил или же Свинмайер соломенную крышу старинного деревянного дома подправлял.

— И чем они там занимаются, я не знаю, — продолжала Тита, — они меня просто-напросто выставили. Сказали, чтоб я не отсвечивала. У меня, видите ли, нос не дорос их дела обсуждать!

Тита надула губы и заметила, что ей, промежду прочим, глубоко безразлично, о чем они собирались с отцом говорить.

— А мне, Тита, совсем не безразлично! — воскликнул Ханси. — Чует мое сердце, тут что-то нечисто. И хотелось бы мне знать, что именно.

— У тебя, видать, тоже не все дома! — сказала Тита.

— У меня-то все дома! — ответил Ханси. И рассказал ей про то, что ему удалось невольно подслушать на Главной площади, восстановить по клочкам телеграммы и услышать через стенную перегородку у себя в комнате.

— Допустим. Ну и что же из всего этого следует? — спросила Тита.

— Что дело нечисто! Что тут обманом пахнет!

Тита Ханси не поверила.