Два актера на одну роль

КОТОРАЯ ИЗ ДВУХ?

Прошлой зимой я частенько встречал в свете двух сестер-англичанок; видя одну из них, можно было поручиться, что другая где-то поблизости; поэтому их прозвали «неразлучные красавицы».

Одна была брюнетка, другая блондинка; все сходство между этими двойняшками заключалось в том, что обеих невозможно было не любить, ибо это и впрямь были два самых очаровательных и притом самых разных создания, какие судьба когда-либо сводила вместе. Однако они, судя по всему, прекрасно ладили меж собой.

Не знаю, безошибочное ли чутье подсказало им все выгоды, какие они могут извлечь из контраста их облика, или же их связывала истинная дружба; как бы там ни было, они превосходно оттеняли друг друга, и в этом, я думаю, крылась подлинная причина их неразлучности; вообще говоря, сестрам-ровесницам, одинаково красивым, хотя и совершенно несхожим, трудно не питать друг к другу глубокой ненависти. С этими же прелестными юными особами все обстояло иначе: они всегда сидели в гостиной рядом, с непринужденной грацией прижавшись друг к другу, или полулежали на подушках одной и той же козетки; они были тенью друг друга и не расставались ни на минуту.

Это казалось мне весьма странным и приводило в отчаяние всех местных модников: ибо невозможно было сказать Музидоре ни одного слова без того, чтобы его не услышала Клери; невозможно было вложить в маленькую ручку Клери записку, без того чтобы ее не заметила Музидора: это было поистине невыносимо. Двух малюток безумно забавляли все эти бесплодные попытки, они с веселым лукавством вызывали их, чтобы затем какой-нибудь ребяческой выходкой или остроумной шуткой все разрушить. Клянусь, приятно было наблюдать жалкую, растерянную мину бедных денди, принужденных оставаться при своем мадригале или послании. Мой друг Фердинанд был так ошеломлен неудачей, что на целую неделю разучился завязывать галстук и ходил неприбранным.

Я не отставал от других, я кружил вокруг сестер, увлеченный то Клери, то Музидорой, и все без толку.

Я был так раздосадован, что однажды почувствовал нешуточное желание пустить себе пулю в лоб. Остановила меня мысль, что в этом случае у нового жилета, который пошил себе Фердинанд, не будет соперников, а также справедливое соображение касательно нового фрака, который портной обещал доставить мне только завтра и который я, следовательно, не смогу примерить. Я отложил самоубийство до другого раза, но, право, и поныне не знаю, правильно ли я поступил.

Заглянув в свое сердце, я с ужасом понял, что влюблен в обеих сестер разом. Да, сударыня, это правда, как это ни отвратительно, а может быть, именно потому, что это так отвратительно: в обеих! Я так и слышу, как вы с очаровательной гримаской произносите: «Чудовище!» Уверяю вас, несмотря на мои прегрешения, я самый безобидный юноша на свете; однако сердце мужчины, пусть оно и гораздо менее прихотливо, чем женское сердце, все же отнюдь не лишено причуд, и никто не может за него поручиться, даже вы, сударыня. Вероятно, узнай я вас раньше, я любил бы вас одну: но в ту пору я вас не знал.

Клери была высока и стройна, как богиня Диана: у нее были прекраснейшие в целом свете глаза, брови, словно нарисованные первоклассным живописцем, изящный точеный носик, бело-розовые щечки, длинные тонкие пальцы безупречной формы, прелестные, хотя и чуть-чуть худые руки и идеальные для такой юной девушки плечи (ведь красивые плечи появляются только к тридцати годам): короче, это была настоящая пери!

Разве я был не прав?

У Музидоры была матовая кожа, белокурая головка и глаза ангельской чистоты: ее мягкие шелковистые кудри раздувались от малейшего ветерка, так что казалось, будто их стало вдвое больше, при этом у нее была крошечная ножка и осиная талия: не женщина, а фея.

Разве меня нельзя понять?

Снова заглянув в свое сердце, я сделал открытие еще более ужасное, чем первое: я понял, что не люблю ни Клери, ни Музидору: Клери в одиночку нравилась мне вполовину меньше, Музидора без сестры теряла почти все свое очарование; стоило мне, однако, увидеть их вместе, как любовь моя вспыхивала с новой силой, и я находил их обеих одинаково обворожительными. Я был влюблен не в брюнетку и не в блондинку, а в совокупность двух типов красоты, которые сестры столь идеально воплощали; я любил своего рода вымышленное существо, не являвшееся ни Клери, ни Музидорой, но состоявшее из них обеих; любил обольстительный призрак — плод единения двух прекрасных девушек; воображение мое порхало от одной к другой, беря у одной нежную улыбку, у другой — пламенный взгляд; приправляя меланхолию блондинки живостью брюнетки, заимствуя у каждой то, что было в ней самого изысканного, и дополняя одну другой; предметом моей страсти было нечто упоительное и неизъяснимое, исходившее от обеих и улетучивавшееся, как только они разлучались. Я растворил девушек в своей любви и превратил в единое и неделимое существо.

Как только сестры поняли, что я люблю их не порознь, но лишь вместе — а это случилось очень скоро, — они стали ко мне благосклоннее и не раз отдавали мне явное предпочтение перед моими соперниками.

После того как мне представился случай оказать важные услуги матери девушек, я был принят в их доме, а вскоре вошел в число близких друзей. Ко мне благоволили, я уходил и приходил, когда хотел; меня стали звать просто по имени; я поправлял крошкам рисунки, они без стеснения допускали меня на уроки музыки. Я испытывал чувство жуткое и сладостное; я был на седьмом небе и жестоко страдал. Покуда я рисовал, сестры склонялись над моим плечом; я чувствовал, как бьется их сердце; дыхание их ерошило мне волосы: право, творения мои были из рук вон плохи, но их все равно осыпали похвалами. В гостиной мы все втроем усаживались на подоконник, и занавеси, ниспадавшие длинными складками, отгораживали нас от мира, образуя как бы комнату в комнате, где мы чувствовали себя привольно, словно в отдельном кабинете; Музидора сидела слева от меня, Клери справа, и в каждой руке я держал по маленькой ручке; мы трещали, как сороки, заглушая друг друга: крошки стрекотали наперебой, и мне случалось отвечать Клери вместо Музидоры, и наоборот; порой это порождало ослышки столь забавные, недоразумения столь комические, что мы умирали от смеха. Тем временем мать девушек занималась рукодельем, читала старую газету или дремала в кресле.

Конечно, участь моя была завидной, о лучшем я не мог и мечтать, однако я был счастлив лишь наполовину: если мне случалось поцеловать Клери, я чувствовал, что мне чего-то недостает и блаженство, мое неполно; тогда я бросался целовать Музидору, и все повторялось: в обществе одной я жалел о другой и преисполнился бы счастья, лишь если бы смог поцеловать их обеих разом, а это не очень-то сподручно.

Странная вещь: очаровательные мисс не ревновали друг к другу; правда, я старался делить мои ласки и знаки внимания строго поровну, однако положение мое было не из легких, и я пребывал в постоянной тревоге. Не знаю, производили ли они друг на друга такое же впечатление, как на меня; чем, однако, еще можно объяснить доброе согласие, царившее между нами? Порознь они ощущали свое несовершенство и в глубине души понимали, что одна — не более чем половинка другой и что им надо быть вместе, дабы образовать целое. Верно, в счастливую ночь, когда они были зачаты, ангел, не рассчитывавший на близнецов, принес на землю только одну душу и, не успев слетать за второй, разделил ее между двумя крошечными созданиями. Эта сумасбродная идея так крепко засела в моей голове, что я переименовал девушек и присвоил им одно общее имя.

Музидора и Клери мучились не меньше моего. Однажды, то ли сговорившись, то ли просто поддавшись обуревавшим их чувствам, они выбежали мне навстречу и, запыхавшись, бросились мне на грудь. Я нагнулся, чтобы по обыкновению поцеловать их, но они опередили меня и одновременно поцеловали в обе щеки; их прекрасные глаза блестели необыкновенным блеском, сердечки колотились сильно-сильно: быть может, причина была в том, что они запыхались от бега, но в то мгновение я об этом не подумал; у них был ликующе-взволнованный вид: когда я целовал их по очереди, они так не радовались. Дело в том, что ощущения их были одновременными, а два поцелуя являлись одним-единственным поцелуем, который подарила мне не Музидора и не Клери, но некая новая женщина, которую они образовывали вдвоем, которая взяла что-то от каждой из них, но не являлась ни той ни другой, — поцелуем идеальной сильфиды, которой я дал имя Адората — обожаемая. Поцелуй этот был сладостен и принес мне счастье ровно на три секунды. Но затем меня поразила мысль, что, вместо того чтобы проявлять активность, я остаюсь пассивен и тем унижаю свое мужское достоинство. Я взял в руку тонкие пальчики Музидоры и Клери и поднес их к губам; таким образом я ответил на их ласку: губы мои коснулись руки Клери в тот же самый миг, что и руки ее сестры. Девушки сразу постигли мою мысль, несмотря на всю ее изощренность, и наградили меня самым колдовским взглядом, какой две женщины когда-либо бросали друг при друге на одного и того же мужчину.

Вы станете смеяться, вы скажете, что я безумец и не так уж плохо быть любимым двумя прелестными созданиями зараз, но, право, никогда в жизни я так не мучился; ни обладание Клери, ни обладание Музидорой не принесло бы мне счастья: я желал невозможного, я мечтал обладать обеими в одно и то же время, в одном и том же месте. Как видите, я совершенно потерял голову.

В ту пору в руки мне попал некий китайский роман покойного китайца господина Абеля Ремюза; он назывался «Ю-Кьяо-Ли, или Две кузины». Первые тома, заполненные описаниями чайных чашек и рассуждениями о цветах персика и ветках ивы, оставили меня равнодушным, но когда я дошел до того, как студент Се-Юпе, влюбленный в одну кузину, влюбляется еще и во вторую, прекрасную Ё-Му-Ли, книга захватила меня благодаря этой двойной любви, напоминавшей мое собственное положение; это лишний раз доказывает, что все мы большие эгоисты и ценим лишь те книги, где говорится о нас самих. Я с тревогой ждал развязки и когда прочел, что студент Се-Юпе женился на двух кузинах разом, то поймал себя на мысли, что ради того, чтобы сделаться двоеженцем, не рискуя быть за это повешенным, согласился бы сделаться китайцем. Правда, я не стал бы, как благовоспитанный китаец, делить свою любовь между восточным и западным павильонами, но это мелочь; как бы там ни было, отныне я проникся особой симпатией к «Ю-Кьяо-Ли» и всюду превозносил этот роман как самый лучший в целом свете.

Измученный своим ложным положением, я решился за неимением лучшего просить руки одной из сестер, Клери или Музидоры, Музидоры или Клери. Я произнес несколько фраз о необходимости остепениться, о счастье семейной жизни, после чего мать отослала обеих дочерей и мы объяснились.

— Сударыня, — сказал я, — слова мои покажутся вам странными У меня самые серьезные намерения: я хотел бы с вашего позволения взять в жены одну из ваших дочерей, но обе они так любезны моему сердцу, что я не знаю, какую выбрать.

Мать улыбнулась и отвечала:

— Я, как и вы, сама не знаю, которую из них люблю больше; но со временем вы определитесь; мои дочери еще юны, они могут подождать.

На том и порешили.

Прошло три, четыре месяца; чувства мои оставались столь же неопределенны, что и в первый день — это было ужасно. Я не мог дольше бывать в доме, не приняв решения, а принять его было выше моих сил; я стал подумывать о путешествии. Обе крошки горько плакали; матушка их простилась со мной, выказав благожелательное и нежное сочувствие, которого я никогда не забуду; она поняла, как сильно я страдаю. Обе сестры проводили меня вниз по лестнице и там, предчувствуя, что нам не суждено более увидеться, каждая подарила мне прядь своих волос. Кроме того дня, я плакал лишь раз в жизни, но этой истории я вам не расскажу. Я сплел обе пряди вместе и сентиментально носил их на сердце все полгода, что отсутствовал.

По возвращении я узнал, что обе сестры вышли замуж, одна за толстого майора, который беспробудно пил и бил ее, другая за судью или что-то в этом роде, с красными глазами и красным носом; обе были в тягости. Будьте уверены, я осыпал проклятиями двух мужланов, которые не побоялись расчленить изумительное существо, состоящее из двух тел и одной души, и обрушил гневные речи на прозаичность нашего века и безнравственность наших браков.

Косичка, сплетенная из волос двух сестер, перекочевала с моего сердца в ящик стола. Месяц спустя я завел любовницу.

На днях Мариэтта, приводя в порядок мои бумаги, наткнулась на этот залог нежных чувств; увидев две пряди, одну светлую, другую темную, она сочла меня дважды изменником и чуть не выцарапала мне глаза, что было бы очень некстати, ибо глаза — едва ли не единственное украшение моей наружности, а взгляд мой, как утверждают дамы, пленителен. Мне стоило огромных трудов убедить Мариэтту в своей невинности, и боюсь, она до сих пор меня не простила.

Вот история моих прошлогодних любовных похождений и причина моего восхищения китайскими романами.