«...Но писать-то я буду в двадцать пятые часы суток свой Роман».
Только в самолете Анджей сообразил, что Юрий Александрович не оставил ему ни номера своего телефона, ни свой адрес. И теперь несчастный мальчик, прислонясь влажным от волнения лбом к иллюминатору, тихо плакал. Так плачут только повзрослевшие дети.
Только на обратном пути в город, в душном переполненном автобусе, поскольку сесть в такси или нанять частника возле аэропорта не так уж и просто, Ирсанов, приготавливая мелочь для уплаты за проезд, увидел в портмоне свою визитку и вспомнил, что забыл отдать ее Анджею, хотя хотел сделать это еще тогда, когда обменивался с Л. А. Табачник номерами телефонов. От этого открытия у Юрия Александровича потемнело в глазах. Он вышел из автобуса на первой же остановке и, никак себе этого не объясняя, быстрыми шагами пошел по шоссе в сторону города. Им овладела та степень отчаяния, после которой все утешения уже бесполезны и не нужны. Но тут он вспомнил о своем доме, о матери, о Жоли, и стал ловить любую попутную машину. От горя он даже позабыл закурить, хотя постоянно нащупывал в кармане плаща сигареты и зажигалку. Минут через сорок он уже входил в свою квартиру на Васильевском…
Измученная недугами и старостью собака никак не откликнулась на возвращение хозяина, поэтому Ирсанов, раздевшись в прихожей, быстро прошел на половину матери. Старушка, сидевшая, как всегда, за «уж очень головоломным пасьянсом», встретила сына философически:
– С Жоли утром погуляла Лидочка. Она тебе звонила, я ей сказала, что ты еще в опере. А вчера поздно, к ночи почти, тебе звонил Илья из Америки. Сказал, что будет звонить сегодня в это же время. У меня мигрень и меня не тронь.
Выслушав мать, Ирсанов поцеловал ее в щеку и пошел в свою комнату. Там он смолол себе немного кофе, сварил его, добавив в кофеварку старой воды из графина, налил маленькую рюмку коньяка. Употребив коньяк и кофе, закурил и набрал номер Лидии Ивановны. Он поблагодарил ее за Жоли, за билеты, сообщил, что внезапно оказался после театра у себя в Озерках, и просил принять его «сию минуту».
– О чем речь!?! Валяйте! Я, правда, не прибрана с утра, но вы меня всякую видели. — Здесь, конечно, Лидия Ивановна сильно преувеличивала, потому что видеть ее «всякую» удавалось лишь ее интимным друзьям, а Ирсанов в этот круг и в это число не входил ни прежде, ни тем более теперь.
Закупив по дороге «пук цветочков», он очень быстро добрался до Лидии Ивановны, оказавшейся на сей раз в новом «неимоверном» халате — «конечно, японском».
– Я не одна. У меня приятельница, но она тотчас уйдет. Проходите.
Каково же было изумление Юрия Александровича, когда он, войдя в гостиную, увидел там в креслах... Людмилу Александровну. Дамы пили что-то между минеральной водой и лимонным соком.
– Знакомьтесь, — представила хозяйка гостя своей приятельнице, —доктор Ирсанов. Юрий Александрович. Прошу любить и жало...
– Мы уже сегодня виделись, Лидочка, — и обратясь к Юрию Александровичу, энергичная Табачник как бы продолжила ранее прерванную между нею и Юрием Александровичем беседу. — Что ваш племяш? Или сын? Я уже запамятовала. Как, улетел в свой К...?
Ирсанов побледнел и онемел одновременно, но выручила Лидия Ивановна:
– Я всегда знала за вами, Юра, только двух дочерей. А что у вас есть еще и сын в этом К..., для меня это, признаться, существенное открытие. Вы иногда умеете сочинить какой-нибудь замысловатый сюжет. Это у вас от Стендаля, верно.
Привыкшая знать о своих друзьях «буквально все», Лидия Ивановна была сейчас и озадачена, и раздражена одновременно. Табачник смекнула, что сказала лишнее, и стала быстро собираться «к бесконвойному передвижению в зоне свободного предпринимательства». Ныне она служила — по совместительству, не оставляя судебной практики, — юрисконсультом в каком-то совместном предприятии, поскольку сильнее всех благ жизни ценила самофинансирование и самоокупаемость. Именно это, а не первый и последний ее муж, побуждали Л. А. Табачник бывать в Лондоне «не менее трех раз в году».
– А вы-то как, Людочка, познакомились с этим господином? — не удержалась от вопроса Лидия Ивановна.
– Я? В очереди за «ножками Буша». Давали без талонов. Впрочем, о ножках, полагаю, Юрий Александрович сделает вам, Лидочка, чистосердечное признание. А меня ждут потерпевшие. Всех благ!
Шумно надев шубку, расцеловавшись с Лидией Ивановной, Табачник вышла из квартиры, не требуя провожатых. Ирсанов смотрелся на большом диване Лидии Ивановны полным олухом.
Итак, мой дорогой, начнем все сначала, — сказала Лидия Ивановна, присаживаясь на диван рядом с Юрием Александровичем. — Что до увиденных вами балетов и атмосферы в театре — я узнаю из других источников. Но у вас вид совершенно убитого человека. Что-нибудь стряслось дома? Жена что-нибудь придумала? Что- нибудь с дочерьми? Или обокрали дачу? Я слушаю вас!
– Ваша Табачник, — начал осторожно Юрий Александрович, — права только в том смысле, что мальчик действительно был.
– Я тоже так считаю, — почему-то вставила Лидия Ивановна. И присовокупила: — Господи, с кем не бывает! Только слава Богу, что вас не постигла участь Пазолини.
– Что-что? — не понял Юрий Александрович.
– Ну, об этом как-нибудь в другой раз. А чем замечателен ваш случай?
– Я познакомился с ним в театре. Но сегодня утром он улетел в К..., к себе домой. Он там учится в хореографическом училище. Мы договорились, что он мне позвонит и сообщит как долетел. И вообще. Но я совсем позабыл дать ему свой телефон и адрес. Все так неожиданно и скоро получилось. Вы меня понимаете?
– Пытаюсь. Продолжайте.
– Лидия Ивановна, дорогая, у вас по всему свету друзья и знакомые. Помогите мне раздобыть его телефон в К... или адрес.
– Как его ФИО?
– Анджей Кратовский. Ему восемнадцать. Он в выпускном классе.
Выслушав Юрия Александровича, Лидия Ивановна начала почему-то яростно жевать ломтики лимона, что означало в ней начало и конец мыслительного процесса. Минут через несколько она сказала:
– Вы тут посидите. Вот вам еще сок, минералка. Хотите — открывайте коньяк и начинайте без меня. Я пойду телефонировать. Анджей Кратовский? Вы уверены? — И не дождавшись от Юрия Александровича ответа, который, впрочем, был ей и не нужен, Лидия Ивановна удалилась в свою комнату.
Юрий Александрович и в самом деле открыл бутылку коньяка и налил из нее в свой высокий стакан довольно прилично. На душе у него стало более спокойно, поскольку, вверяя себя и Анджея Лидии Ивановне, он был уверен в том, что она непременно что-нибудь сделает, что-нибудь почти невозможное, но просьбу Юрия Александровича выполнит. Она обладала этим редкостным талантом — жить для своих друзей иногда в ущерб собственным интересам, даже собственной репутации, бывала часто используемой и в корыстных целях, это понимая и никогда не осуждая тех, кто порой злоупотреблял ее талантом. Мы не знаем наверное, умела ли Лидия Ивановна прощать. Скорее всего, не умела. Но она не была злопамятна или мстительна. Она была умна, и этого с нее было бы довольно, но она была еще и необыкновенно терпима к людям вообще, к друзьям в особенности. Внешне эта ее терпимость многими понималась как снисходительность, но сама Лидия Ивановна рассуждала примерно так: «Сделать другому пакость — дело хлопотное, но не слишком мудреное. Но другу помочь, когда он об этом просит, надо бы так, чтобы его ничем не унизить, не задеть его достоинства, не наплевать ему в душу. Иначе добро оборачивается элементарным свинством».
Менее чем через полчаса Лидия Ивановна вернулась к Юрию Александровичу «со всей необходимой информацией». Эту информацию она протянула ему в виде листа писчей бумаги: «Тут все, что вам надо».
— Но мне как-то неловко ему самому позвонить. Там могут быть родители. В конце концов это неприлично.
– Пожалуй, — согласилась Лидия Ивановна. И предложила: — Я сейчас ему сама позвоню. Если снимет трубку ваш Анджей, вы и будете разговаривать. Если нет, тогда...
– Тогда вы...
– Не учите меня жить, Юра, — сказала Лидия Ивановна с некоторым металлом в голосе, уже набирая ряд необходимых цифр и выходя на город К... К телефону подошла женщина, должно быть, мать Анджея: «Анджея нет дома. Он в училище. Что ему передать? Из Ленинграда? Вы кто — Раиса Максимовна Березкина?» На это Лидия Ивановна отвечала городу К...:
– Что-то вроде. Мы здесь волнуемся, как он добрался. Пусть он позвонит, когда вернется. Запишите номера двух телефонов. Записываете? Очень хорошо...
Закончив с городом К..., Лидия Ивановна поздравила Юрия Александровича, слегка захмелевшего, сильно уставшего за истекшие сутки и пожелавшего откланяться.
– Идите с Богом. Ежели Анджей позвонит сюда, я его попрошу перезвонить вам. Вы, надеюсь, будете все время дома?
– Конечно, Лидия Ивановна. Спасибо вам преогромное. За все.
– Ну, за все, допустим, не меня надо благодарить. Телефонируйте, мой милый. Да, и скажите вашей маме, что я ее навещу где- то в пятницу утром. Если муж к этому времени вернется, мы заедем вместе. — В прихожей она поцеловала Юрия Александровича нежнее прежнего в лоб и, уже выйдя из ее квартиры и дожидаясь лифта, Юрий Александрович услышал, как Лидия Ивановна запела, удаляясь в комнаты: «О любви не говори. О ней все сказано...»
Анджей позвонил только поздно вечером и между прочим сказал Юрию Александровичу:
– Завтра я вышлю вам несколько моих фотографий — сценических и репетиционных. Как получите, пожалуйста, позвоните. Я буду очень ждать. И вообще, сразу после девяти вечера я всегда дома. А сам я вам позвоню еще и завтра. Можно?
– Тебе, Анджей, все можно, — громко сказал Ирсанов и добавил тихо, как бы стесняясь своих слов, — Я ужасно тоскую, Анджей...
– И я. Я тоже скучаю.
– Спокойной ночи, мой Ангел.
– Спокойной ночи. До свидания.
Разговор с Анджеем умиротворил Ирсанова. Приняв прохладный душ и напившись крепкого чая, он совсем не думал сейчас о сне. Он облачился вместо халата в спортивный костюм и сел к письменному столу. Ему показалось, что он мог бы сейчас написать о двух балетах Джорджа Баланчина что-то вроде проникновенного эссе, но обмокнутое в синие чернила перо «уточка», какими писали лет тридцать назад старшеклассники, студенты и канцеляристы всех рангов и уровней и какими уже никто давным-давно не пишет даже на русских почтах и телеграфах, сообщило руке Ирсанова небывалую скорость и таким образом вырвалось за пределы намеченного автором жанра. За окнами комнаты Ирсанова дыбилась пенными волнами Нева, освещаемая желтизной воспетых поэтом фонарей, дул сильный петербургский ветер, раскачивая старые рамы, шевеля гардины. В этом ночном шуме Ирсанову чудилась небывалая музыка, и он спешил преобразить ее в небывалые прежде слова.
Канзас—Стокгольм—СПб, 1989—1991 годы