Два измерения...

«Я ВЕРЮ В ЖИЗНИ НАПРЯЖЕНЬЕ»

Сергею Баруздину было четырнадцать лет, когда фашистская Германия напала на Советский Союз. В этом возрасте мальчишек не берут на фронт. Но участвовать в битве за Родину можно не обязательно на передовой. Окончив семь классов, подросток оставил на время школу — экзамены на аттестат зрелости он сдаст экстерном лишь в 1953 году — и пошел подсобным рабочим в одну из московских типографий. А отработав смену, рыл траншеи на Чистопрудном бульваре, ночами дежурил на московских крышах, обезвреживая вражеские зажигалки.

Семнадцати лет рядовым артиллерийской разведки Баруздин ушел в Красную Армию. К полученной им ранее медали «За оборону Москвы» вскоре добавились «За взятие Берлина» и «За освобождение Праги», другие боевые награды. На фронте его приняли в партию. В восемнадцать лет он вернулся домой бывалым, обстрелянным солдатом.

Много лет спустя он напишет в «Автобиографии»: «Если говорить о войне, то, конечно, она сформировала меня как человека и как литератора. И она остается и всегда останется моей главной темой и в книжках для самых маленьких, и для взрослых — вчерашних мальчишек и девчонок…»

О том же читаем в его стихах: «Воспоминанья о войне. Нет, это вовсе не по мне. Я этим временем живу, Живу во сне и наяву»; «Пока я жив, пока дышу, Я ту войну в душе ношу…»; «Война была и будет с нами, И нет той памяти сильней».

Пережитому на войне посвящено самое крупное произведение Баруздина-прозаика — роман «Повторение пройденного». О войне повести и рассказы «Верить и помнить», «Ее зовут Елкой», «Речка Воря», «Тася», «Тоня из Семеновки», «Пожарная дружина», «Дуб стоеросовый», «Елизавета Павловна», «Последняя пуля» и другие. О войне и одна из поздних вещей писателя — повесть «Само собой…»

Читая ее, невольно думаешь, как прозорлив был К. Симонов, в свое время сказавший, что «Баруздин как личность, как человек, избравший впоследствии для себя тот вид служения обществу, который называется писательским трудом, начинался в войну, и почти все, а может быть даже и дальнейшее в его писательском пути, определялось этой точкой отсчета, уходило своими корнями туда, в кровь и пот войны, в ее дороги, лишения, утраты, поражения и победы».

Герой повести художник Алексей Горсков почти на десятилетие старше Баруздина. Ровесник и «земляк» Октября (он родился в 1917 году в Петрограде), Горсков прошел всю войну — от первого ее часа. Но образ этот, несомненно, автобиографичен в том смысле, что и судьба Горскова-художника, подобно писательской судьбе автора повести, «уходит своими корнями… в кровь и пот войны, в ее дороги, лишения, утраты, поражения и победы».

Чем был Горсков до армии? Способным рисовальщиком, успевающим студентом Академии художеств, удачливым дебютантом (его картину «Каторжный труд лесорубов в царской России» купил какой-то клуб, он легко получал заказы на рекламу, плакаты, лозунги).

Но все это было тем, что делалось как бы «само собой» — независимо от внутреннего бытия, от исканий, душевных устремлений юного живописца. По счастью, Горсков уже в свои 23 года понял, что путь, складывающийся у человека «сам собой», ведет в тупик. Уметь писать картины — еще далеко не все. Больше того, не самое главное. В конце концов, не обязательно быть художником. А вот для того, чтобы стать художником, надо непременно приблизиться к пониманию человека и создающей его эпохи. Надо приблизиться душой к существу жизни.

И Алексей идет служить в Красную Армию.

Сороковой год. Только что смолкли выстрелы на Карельском перешейке, где в декабре 1939 года погиб отец Алексея Горскова, пожилой хозяйственник. Алексей запомнил дату его гибели потому, что газеты и радио в эти дни торжественно отмечали 60-летие И. В. Сталина. Младший Горсков горячо, со всем максимализмом юношеской убежденности оспаривает мнение своей матери, бухгалтера, о финской войне: «Мамочка! Война не бессмысленна. А если будет другая, сложнее?.. От Ленинграда мы отодвинули границы? Отодвинули. Западная Украина и Западная Белоруссия, Латвия, Литва, Эстония…»

Судьба забросит его на службу в Западную Украину, в Закарпатье, — будто специально затем, чтобы рассудить его спор с матерью. Алексей служит рядовым в артиллерийском полку горнострелковой дивизии, дислоцированной в идиллически тихих, утопающих в зелени городках и селах, освобожденных Красной Армией в 1939 году. Здесь, у границы, предгрозовая атмосфера весны 41-го года ощущается особенно явственно. Вопрос: «А как война, будет?» — буквально висит в воздухе. Его задают красноармейцы младшим командирам, младшие командиры — старшим. И к удивлению Гор-скова, не всех спрашивающих успокаивает бодрая ссылка на мирный договор с Германией и на авторитет наркома иностранных дел, которому, дескать, видно то, что обычному труженику, воспринимающему Гитлера и его фашистскую свору только как заклятых и смертельных врагов, постичь не дано.

Но фашисты — это фашисты. Еще со времени «суда» над Георгием Димитровым каждому было ясно: ради достижения своих расистско-империалистических целей, которых они, кстати, и не скрывали, они не остановятся ни перед чем. Показательно, что в полку, где служит Горсков, нападение немцев ни для кого не было неожиданным. Внутренне все были готовы к этому, встретили врага без удивления, растерянности и паники.

Удивление началось потом. Когда выдали всего по пятнадцати патронов на бойца: больше не оказалось. Когда армады немецких штурмовиков и бомбардировщиков беспрепятственно летели на восток через наши позиции и не было ни зенитных батарей, ни самолетов, которые повернули бы их вспять. Когда, будто по команде, в закарпатских селах исчезли в одночасье красные флаги с домов, где размещались органы советской власти, и на их месте заколыхались белые простыни капитуляции, а кое-где и нацистские полотнища со свастикой. Когда в тех же селах отступающие красные бойцы видели свежеспаленные хаты и трупы расстрелянных активистов, еще совсем недавно радостно приветствовавших своих освободителей…

Не в бою с захватчиками — от предательски посланной в спину пули местного националиста — погибает один из ближайших товарищей Горскова инженер-гидравлик Проля Кривицкий. Мобилизованного в Красную Армию юного Ивася убьет его родной брат Грицько. «Отодвинутые» к Западу границы в условиях войны стали западней для наших войск. Словно по вражьей территории, неся непредвиденный урон от бандитских вылазок буржуазно-националистического отребья, отходят остатки обескровленной в боях с наступающими немцами горнострелковой дивизии, пока не придут на прежнюю советскую землю. «Теперь они поняли, что такое новая и старая граница, — комментирует автор тогдашнее состояние Горскова и его товарищей. — Там люди — Ивась и активисты. Но там и брат Ивася — Грицько… Хорошо, что они вышли оттуда, хотя и потеряли многих!» Не убережет «отодвинутая» дорогой ценой граница и родной Горскову Ленинград от блокады, в которой у Алексея погибнут мать и старая бабушка.

Без осознания исторической реальности художник ничего не поймет в судьбах людей. А реальность сложна. К ней не применимы однозначные мерки, односторонний подход. Писатель ушел бы от исторической правды, если бы не показал того психологического воздействия, которое произвела на защитников Родины третьеиюльская речь И. В. Сталина — ее уверенный и доверительный тон, выраженное в ней понимание трагизма ситуации и необходимости исключительного по тесноте и единодушию общенародного сплочения перед лицом смертельной опасности. Писатель ушел бы от исторической правды, если бы не показал, что призыв «За Родину! За Сталина!», с которым поднимает в бой свой орудийный расчет лейтенант Дудин, воспринимался в те дни как естественное выражение патриотического чувства.

По мере того, как перестраиваются в сознании бойцов и командиров наивные представления о стратегической мудрости предвоенной политики, ширится понимание, «что война долгая, трудная, какой никто и не предвидел. И воевать, даже отступая, надо с умом…»

«С умом…» — вот чего так остро не хватало Алексею Горскову в торжественно-холодноватых стенах Академии художеств, где, как он сознает теперь, «учили писать, но… не учили мыслить». И, похоже, это не была сугубо академическая черта. Ведь общее настроение, какая-то неудовлетворенность сущим свели в одной добровольческой команде перед отправкой в армию в 1940 году художника Горскова с «очкариком» Пролей Кривицким, с преподавателем текстильного института Сережей Шумовым, с инженером Кировского завода Славой Холоповым, с историком Костей Петровым и двадцативосьмилетним кандидатом наук Ваней Дурнусовым…

Далеко не всем им доведется дожить до Победы. И сам Горсков не раз чудом выйдет живым из огненной купели. Одно ранение будет столь тяжелым, что он пробудет в госпитале год 8 месяцев и 12 дней — чуть ли не половину войны. Из-за контузии у него пропадет и не сразу восстановится память. Вернется он в действующую армию уже на гребне нашего наступления. Сначала — в походную автохлебопекарню, затем — писарем и секретарем в военный трибунал дивизии.

Он станет участником Курской битвы и Корсунь-Шевченковской операции, получит звание лейтенанта и заслужит многие боевые награды, испытает любовь и неверность, увидит геройство и трусость, великий патриотизм и жалкое, подлое предательство, дойдет с наступающими частями до венгерского города Дебрецена, где с новым тяжелым ранением, едва не стоившим ему правой руки, кончится для него эта великая и страшная война. Со снисходительной и горькой жалостью вспомнит он себя прежнего, довоенного — свой «пустой снобизм… никчемный и неумеренный нигилизм, за которым… не стояло ничего, кроме обманчивого всемогущества молодости, отсутствия настоящей образованности, а главное, знания жизни».

Если в первые месяцы службы Горсков еще как бы по инерции выполнял разные оформительские работы в армейском клубе, для чего ему было вполне достаточно технического умения, а с начала войны на многие месяцы и вовсе забывает о своем мирном увлечении, то с течением времени война все более настойчиво формирует в нем художника.

При форсировании Днепра наступающими советскими войсками у Горскова возникают замыслы не только боевого плаката «Пьем воду из родного Днепра, будем пить из Днестра, Прута, Немана и Буга…», но и эпического полотна «Отступление»: тот же Днепр, только солдат пьет из каски воду, прощаясь, мысленно давая клятву вернуться к этим берегам. Осмысление трагизма войны находит зримое воплощение в задуманной тогда же картине «Предатель». Любовь к медсестре Кате вдохновляет Горскова на фронтовой лирический портрет «Спящая девушка».

Его и теперь не покидают сомнения — на верном ли он пути. Но разве сомнение — не спутник истинного творчества? Высоко оценивает эскиз картины «Отступление» старший товарищ Горскова художник Александр Владимирович Федотов: «Ты знаешь, Алеша… Пожалуй, только сейчас я понял, что без трагедии нет настоящего искусства. Хлебнешь ты горя с этой картиной. Но не верь никому, не сдавайся! Это — настоящее!»

Горсков вспоминает свою юность накануне шестидесятилетнего юбилея. Он лауреат Сталинской (ныне — Государственной) премии, действительный член Академии художеств. Его картины — в Русском музее и Третьяковке. О нем написана монография.

Счастливая судьба?

Но было время (в начале 50-х годов), когда его картины держали в запасниках, а самого «ругали за пессимизм и минор многие из тех, кто прежде его превозносил». Уже в мирное время тяжело заболела его шестнадцатилетняя приемная дочь Катя, психически нездоровым оказался общий их с Верой сын Костя. К 1977 году, когда мы встречаемся с Горсковым в повести, Вера, выходившая замуж, пока он был на фронте, и вернувшаяся к Алексею после войны, уже умерла, оставив постаревшему супругу тяжкий крест: двух взрослых детей-инвалидов.

Так вырисовывается авторская концепция состоявшейся судьбы, счастья, творчества — как квинтэссенция жизни в диалектике добра и зла, рождения и смерти. Для поколения Горскова война была и трагедией, и проклятьем, и суровой школой, вполне оправдавшей стародавнюю истину, что величина обретений равна, в конечном счете, мере утрат. Сколь ни благодарен Горсков своим учителям по Академии художеств, Московскому художественному училищу имени 1905 года, студии военных художников имени Грекова, где он доучивался после войны, — «война дала ему несравненно больше. Видимо, без потрясений, без трагедий, — заключает автор, — нет настоящего искусства».

Но ведь — и Баруздин это неизменно подчеркивает — без потрясений, без трагедий нет и настоящей жизни. Разве кто-либо из живущих избавлен от неизбежной потери близких, от болезней и смерти, напрочь гарантирован от стихийных бедствий, несчастных случаев, семейного несогласия, неразделенной любви, от разочарований и крушения надежд, вызванных то ли неблагоприятным стечением обстоятельств, то ли собственными ошибками, духовными или физическими недостатками? Война лишь небывало концентрирует драму бытия во времени и пространстве, обрушивая враз на одно поколение столько лишений, сколько в обычных условиях достало бы на десятилетия или даже столетия.

Вот почему война в книгах С. Баруздина не только конкретное социально-историческое явление, изображаемое во всей его неповторимой и жестокой реальности. Не случайно в подавляющем большинстве произведений писателя, как и в повести «Само собой…», военное прошлое героя видится уже из наших дней, сопоставляется с действительностью 70-х или даже 80-х годов, в которой застает героя читатель. Это не просто сопоставление прошлого с настоящим. Настоящее поверяется великой мерой всенародного подвига — предельным рубежом, до которого когда-либо доходило испытание человека на крепость его физических и душевных сил.

С этой точки зрения, война в «контексте» интересующих писателя судеб еще и синоним всеобщей житейской драмы, тех (подчас чрезмерно суровых) испытаний, какие вообще выпадают на долю человека и в каких он или сникает, самоустраняется, вверяя себя якобы неотвратимому року, либо сопротивляется до конца. В войне у С. Баруздина как бы слита воедино концентрация мирового зла и страдания с гуманистической энергией личности, направленной на их преодоление.

Среди «Индийских стихов» Баруздина есть примечательное для его отношения к этой проблеме стихотворение «Комлешь». Ком-лешь — имя тридцатилетней индийской женщины. Она учительница. Но родившаяся после войны и получившая солидное образование Комлешь, оказывается, ничего не знает о Великой Отечественной войне советского народа, о той роли, которую сыграл Советский Союз в разгроме гитлеровского фашизма. Поэт не просто удивлен и обижен. Он не может признать эту юную женщину своей современницей. Больше того — он отказывает ей в реальности ее бытия: «О чем с тобой нам говорить? Ты — сон, ты — плод ошибки».

Человек, не имеющий понятия о минувшей войне, по абсолютному убеждению поэта, не имеет права считаться живущим; его существование иллюзорно, он пребывает как бы в ином измерении, вне той действительности, весь облик которой предопределен победой, ковавшейся на бескрайних просторах России в 1941–1945 годах.

Пишущий «войной» Алексей Горсков размышляет на четвертом десятке мирных лет: «Что главное в военной теме? Может быть… милосердие в самом широком смысле…» Чем вызван подобный ход мысли? Думаю, желанием постичь глубинную основу нашей правоты и победы. На нас напали, и мы защищались. Защищали свой дом, семью, Родину — поэтому наша война была справедливой. С самого начала мы не жалели жизни для победы, были храбры, самоотверженны, мужественны, а потом и опытны, умелы в ратном деле, с каждым месяцем войны все лучше и лучше вооружены. И это помогло добиться победы.

Всё так. Но ведь и буржуазное государство, ставшее жертвой агрессии, могло бы победить другую капиталистическую страну: превосходством патриотических чувств, мужества, военного опыта, оружия. За нами же было нечто большее: превосходство коммунистической идеологии и морали, советского образа жизни. Впервые в истории выстраданные в тысячелетнем опыте труда и борьбы нравственные принципы из идеала, благопожелания личного достояния немногих, исключительных по своим достоинствам людей, стали кодексом жизни целого общества, государственной политикой, вошли в плоть и кровь миллионов.

Война с ее непреложным законом непримиримости и беспощадности к врагу (вспомним хотя бы литые, словно из бронебойного металла, симоновские строки: «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей») с особой силой выявила органичность, а потому и неистребимость в советском человеке высших гуманистических качеств: милосердия, благородства, великодушия, жалости, — даже по отношению к врагу (не в праведном гневе битвы, разумеется, а тогда, когда враг обезоружен, повержен или слаб).

В повести «Речка Воря» едущая на фронт двадцатидвухлетняя москвичка Варя встречает группу пленных немцев. Март 1942 года. Кровопролитные бои идут за освобождение каждой деревни, каждого малого клочка родной земли в недалекой от Москвы Калужской области. И вот какие чувства вызывает в девушке вид плененного врага: «Было что-то жалкое и несчастное в этих, в общем-то, немолодых, обросших щетиной людях, и даже какое-то чувство жалости к ним: мол, нам каково, а им, не привыкшим к нашей зиме, так легко одетым?»

Один немец, проходя мимо грузовичка с девушками-новобранцами, крикнул: «Рот Фронт, геноссе! Тельман! Геноссе, Рот Фронт!» Кто-то из девчат выразил сомнение в искренности пленного. «А Варе, — замечает автор, — хотелось верить». И это, несомненно, советская нравственная черта: вера в человека, готовность разглядеть лучшее и доброе в нем, надежда, что подлинно человечное может восторжествовать, как бы глубоко оно ни было загнано, обескровлено бесчеловечными обстоятельствами.

Казалось бы, что тут идеологического, гражданского: увидеть, что «расцвел цветок на бруствере окопа, И тут на фронте буйствует весна»; услышать:

Но именно советский образ жизни есть образ жизни — в подлинном, изначальном значении этих слов. Первая в мире страна социализма выступала не только в Великой Отечественной, а во всей второй мировой войне как защитница и провозвестница всеобщности права на жизнь. И эта ее гражданская, политическая устремленность внутренне совпадала с извечным победительным ростом, развитием, неуничтожимой преемственностью всего живого.

В той же повести «Речка Воря» так переданы мысли Вари, охватившие ее в дотла разоренной, стертой фашистами с лица земли деревне, куда только что вернулись воины-освободители: «Удивительная штука жизнь! Она вечна, неистребима. Она пришла сюда, в эту деревню, в которой уже не было жизни, и опять тут — жизнь. Она сильнее павших, сильнее умерших, сильнее войны. Люди идут в бой не только с мыслью победить, а и с другой, подспудной, — как бы остаться живыми, и они продолжают жизнь. Они совещаются тут, на войне, как быстрее и посильнее ударить по противнику, смять его, уничтожить, и они продолжают жизнь».

В высшем смысле «продолжают жизнь» и те герои повестей и рассказов С. Баруздина, которые, подобно юной учительнице Тоне Алферовой («Тоня из Семеновки»), шестнадцатилетнему защитнику Москвы Коле Лясковскому («Пожарная дружина»), двадцатитрехлетнему младшему лейтенанту Славе Солнцеву («Речка Воря»), Сереже Шумову, Проле Кривицкому и Ване Дурнусову («Само собой…»), солдату Коле Невзорову («Дуб стоеросовый»), комиссару партизанского отряда Игорю Орлову («Елизавета Павловна») и многим другим персонажам писателя, совсем молодыми погибают в боях с врагами. И, конечно, те, кто вместе с Алексеем Горсковым, героями-рассказчиками повестей «Тоня из Семеновки» и «Пожарная дружина», рассказов «Последняя пуля» и «Дуб стоеросовый», Елизаветой Павловной из одноименной повести, встретили победу и живут с неизбывной ответственностью в душе.

В «продолжающих жизнь» героях писателю особенно дорога доброта — эта основа всякого позитивного деяния. С. Баруздин, обычно использующий названия как символы, выявляющие идейносодержательную сторону произведения, не случайно одну из лучших своих повестей называет именем и отчеством героини — «Елизавета Павловна».

Писатель создал обаятельный образ женщины, казалось бы, не имеющей никаких оснований надеяться на счастье, и все-таки прожившей насыщенную, большую, полноценную жизнь, которую по самому строгому счету можно назвать счастливой. Елизавета Павловна — маленькая, высохшая от старости горбунья, которая, и разменяв восьмой десяток лет, не собирается уходить на покой, — все послевоенные годы служит курьером в горисполкоме, неутомимо разъезжая от одной организации к другой, — неизменно шумная, энергичная, подвижная, страстно увлеченная разгадыванием кроссвордов.

Но городские старожилы помнят и ту Елизавету Павловну, которая в 34 года, когда война подошла к ее городу, оставила пединститут, где училась на четвертом курсе, и стала партизанской разведчицей, работая для конспирации сотрудником немецкой оккупационной газетенки «Русский голос», а когда это стало невозможным, ушла медсестрой в партизанский отряд.

«Физическое уродство, — читаем в повести, — как это порой бывает, не ожесточило, не озлобило Лизу. Она была мягка со всеми, у нее не было врагов, и в людях она обычно видела только хорошее. И как ни ужасна была война, как Лиза ни воспринимала немцев, она на первых порах не чувствовала злобы к ним».

Пожалуй, злобы не было в ней и после. Овладевшее всем ее существом чувство праведного гнева, холодной ненависти к иноземным убийцам и предателям своего народа было не злобой, а жаждой справедливости, особым проявлением любви к казненной гитлеровцами партизанской связной Никаноровне, в недавнем прошлом преподавательнице института, где училась Лиза, к погибшему в бою комиссару отряда Игорю Венедиктовичу Орлову, в мирное время заведовавшему отделом пропаганды горкома партии, ко всем, кого война обрекла на мучения или смерть.

Игорь Орлов — единственная, тщательно таимая ото всех, даже не допускающая мысли о взаимности, любовь маленькой горбуньи. Но можно ли спрятать такую любовь? После гибели комиссара командир отряда Леонид Еремеевич скажет Лизе, что Орлов знал о ее чувстве к нему. Даже будучи безответным, чувство это наполняло жизнь Лизы новым, незнакомым ей ранее и великим смыслом. И смерть любимого была для нее такой же страшной потерей, как если бы Игорь Венедиктович был ее мужем и отцом ее детей. Озарение, человеческая теплота этой любви навсегда остались в ее сердце. Недаром и сыну своему, зачатому от мимолетной связи с унтером Карлом, когда Лиза работала медицинской сестрой в лагере военнопленных, она дала имя и отчество любимого.

Было бы, конечно, ханжеством не заметить тех душевных мук, которые на протяжении всей жизни причиняло Лизе ее физическое уродство. Сама мысль о нем отсекала даже малую надежду на семейную жизнь, материнство. Ведь и учительницей Елизавета Павловна не осмелилась стать, потому что боялась тайных насмешек будущих учеников. Однако там, где эгоист замыкается в собственном горе и одиночестве, человек, способный радоваться жизни, которая течет вне его, получает удовлетворение от возможности быть хоть в малом нужным, полезным другим. Вот почему «в войну Елизавета Павловна чувствовала себя… даже счастливой». Тяжелее пришлось ей сразу после войны, когда заботы мирного времени развели людей по семейным ячейкам, а ее молодость уходила. И она не смогла оттолкнуть Карла, истосковавшегося за месяцы лагерной жизни по женской ласке. Нет, не слабость это была, а всесокрушающая сила жизни, могучая воля к продолжению на земле. Она дала ей сына, а вместе с ним и невестку, и внучку Оленьку — те великие материнские, семейные радости, о каких Елизавета Павловна не смела и мечтать.

Так всегда у Баруздина: побеждает не тот, кому случайность дала фору в виде разного рода физических и моральных преимуществ и кто на волю случайности целиком и положился, а тот, кто не убоялся напряжения борьбы, кто от начала и до конца остался верен главному закону человеческой активности — творить добро и утверждать справедливость, тот, для кого преодоление беды стало нормой жизни, источником духовной силы.

Это сказано по сугубо личному поводу. Но автобиографична не только лирика. Свое отношение к миру писатель передает хотя бы некоторым своим героям и уж, во всяком случае, выражает его в идейно-нравственной направленности произведений.

Всенародная беда военного лихолетья как бы обнажила нравственный фундамент советского общества. Почему в числе немногих задуманных Горсковым на фронте картин одна носит название «Предатель»? Да потому, что проблема эта в ее нравственном аспекте (а именно нравственный аспект — определяющий в искусстве) волнует и самого С. Баруздина. В повести «Елизавета Павловна» самые ненавистные, заслуживающие наиболее страшной, публичной, казни персонажи — это предатели, пошедшие в услужение фашистским захватчикам: бургомистр Платонов, шеф-редактор «Русского голоса» Штольцман, его заместитель Евдокимов.

Наибольшее отвращение и гнев читателя в маленькой повести «Тоня из Семеновки» вызывают не немцы, а семеновский учитель немецкого языка Иван Карлович Фогель, выдавший Тоню на муки врагам.

Примечателен в этом отношении рассказ «Последняя пуля». Юный боец уже на исходе войны берет в плен немецкого солдата, своего ровесника. Он должен сдать пленного в штаб, но в стремительном наступлении наших войск это не просто сделать, и герой почти двое суток ходит с пленным по немецкой земле в поисках все время перемещающегося штаба. В какой-то момент его бдительность слабеет, и пленный убегает. Герою, конечно, досадно, что этот крестьянский парень Ганс, с которым он два дня делил свой солдатский хлеб, воспользовался его минутной расслабленностью и даже нанес ему легкое увечье. Но, с другой стороны, герой по-человечески сочувствует беглецу. Не по своей воле надел он гитлеровскую форму. И сдался в первом же бою. Пусть уж идет домой, в деревню, — к матери, к любимой.

Но когда в схватке с власовцами герой рассказа видит перед собой поднявшего руки изменника, его не останавливает мольба: «Братец… не стреляй, братец!» Со словами: «Сволочь ты, а не братец» — он в упор расстреливает предателя.

Повести С. Баруздина «Просто Саша», «Мама», «Два измерения, или Вариации на медицинские темы», рассказы «Рождение Караваева», «Она такая», «Музыка», при всем различии их героев и сюжетов, объединены не только современной темой. В них мы встречаемся с типично «баруздинскими» героями. Отношение этих персонажей к окружающему их миру, независимо от возраста, характеризуется особенным бескорыстием и достоинством.

Если говорить о взрослых, то в подавляющем большинстве это так называемые «маленькие» люди: приемщица прачечной, шофер, цирковой акробат, ткачиха, официантка, преподаватель ПТУ, воспитательница детского дома, врачи… Если среди них и встречается человек «с именем и положением» — как известный конструктор в рассказе «Музыка», — то, в силу принадлежности к «баруздинскому» типу героя, он будет как бы стесняться этого своего имени и положения. Ему естественнее затеряться в толпе обычных, не претендующих на исключительное внимание граждан, чем быть «на виду».

Именно так ведет себя герой «Музыки», приезжая в однодневную командировку в некий прибалтийский город. Ои не называет себя в гостинице, и для него там не оказывается места, а забронированный за ним люкс пустует. Хотя такой поступок, вынуждающий героя коротать до утра время в «ночном кафе» и прогулках по спящему городу, и кажется экстравагантным, его можно понять: исключительность надоедает, как чересчур броский и маркий костюм, претендовать на привилегию — стыдно.

Все герои С. Баруздина, к которым сам он чувствует и пытается вызвать читательскую симпатию, скромны в том смысле, что начисто лишены не только обывательских, но и любых иных амбиций. Если благодаря своим способностям, таланту, трудолюбию они со временем, подобно Горскову или герою «Музыки», и достигают известности, высоких постов и званий, то происходит это «само собой» — как неизбежное следствие неустанной и плодотворной работы, и уж ни в коем случае не планируется заранее, не форсируется «дипломатическими» или иными ухищрениями. Персонажам этим чуждо тщеславие, а материальным благам они не придают особого значения, ибо привыкли довольствоваться самым необходимым. Они такие.

На первый взгляд, многие из них могут выглядеть недостаточно активными, как Леля из рассказа «Она такая», которая после восьмилетки оставила школу, поступила приемщицей в пункт фабрики-прачечной и, похоже, не собирается ни учиться дальше, ни менять место работы.

Еще школьницей Леля лишилась отца, со смертью матери и вовсе осиротела. В прачечную она пошла, потому что там работала ее мама, а теперь ей самой надо зарабатывать на жизнь. Но ведь и сейчас перед девушкой — большое поле выбора. Об этом ей настойчиво твердят немолодые женщины, работающие рядом. Они уговаривают Лелю не держаться за Москву, ехать в Сибирь, на комсомольскую стройку.

«Нет, ты со мной не спорь, а скажи, зачем ты живешь?..» — пристает к Леле тетя Паша. Оказывается, если искренне и серьезно, то на такой простой вопрос девушке не так-то просто ответить. «Живу, — наконец сказала Леля. — Вот живу и… Не помирать же! — она рассмеялась».

Не будем, однако, спешить упрекать юную героиню в недостатке целеустремленности или даже идейности. Вот что она говорит, ставя точку в зряшнем, по ее мнению, споре: «Тетя Паша, а мне хорошо!»

Спросим себя — так ли уж часто мы слышим, особенно от юных, начинающих самостоятельную жизнь, подобные признания? Тем более когда речь идет о работе. «А Сибирь? Она поехала бы в Сибирь. Когда-то на целину хотела, но сейчас — зачем куда-то ехать? И работой она довольна, и денег, пусть их немного, ей хватает, и по вечерам она приходит домой, в свою комнату, и читает до ночи», — так думает Леля.

Самодовольством это не назовешь. Ограниченностью, отсутствием романтических устремлений — тоже. Леля, какой она видится из рассказа, отнюдь не ленива, не равнодушна, не замкнута на своих страданиях. «Люди очень интересуют ее. И Леле интересно разбираться в людях. Разбираться, думать про Себя, кто какой и у кого какая жизнь. Иногда с ней делятся и бедами и радостями. Чаще она сама додумывает. И получается все по-разному. Нет ни одной семьи, похожей на другую…»

И не праздный, не пассивный этот интерес. Леля с удовольствием развозит на пикапчике с шофером дядей Гришей пачки чистого белья по заказчикам, чаще всего одиноким пенсионерам. Она сама придумала предварительно их обзванивать, чтобы заставать всех дома и не делать пустых рейсов.

Хороший человек, добросовестно и радостно делающий свое, пусть небольшое, но необходимое людям дело, — неужели мало? И еще вопрос, где в наши дни для молодежи передний край — на БАМе, куда все рвутся, или в так называемой «сфере обслуживания», испытывающей хронический недостаток в людях.

Мы не знаем, как сложится дальше биография Лели. Ведь когда мы расстаемся с нею, ей только что исполнилось 18, она встретила Костю Никандрова, и они, похоже, полюбили друг друга. Но твердо знаем про героиню, что она исполнена интереса к людям, читает, думает, любит; она живет. И стало быть, движется, растет духовно и нравственно. Подобно другим героям С. Баруздина, не моделируя мысленно свою «карьеру», следуя не внешней (место под солнцем), а внутренней цели.

Это чрезвычайно важно подчеркнуть: и Леля, героиня рассказа «Она такая», и шестилетний Олег Караваев, и его юная воспитательница в детском доме Варвара Семеновна в рассказе «Рождение Караваева», и Виктор Петрович в повести «Два измерения…», равно как и центральные персонажи «военных» и других, в том числе и детских произведений С. Баруздина, — каждый из них (и тем он интересен) является нам на рубеже серьезных внутренних перемен, как бы при переходе из одного измерения в другое — более высокое, зрелое в житейском, нравственном, философском смысле. Для взрослых это движение слито и с профессиональным их ростом. Но в любом случае это устремленность от неведения к постижению, от себя к миру, от слабости к силе, которую дает человеку ощущение растущей личной сопричастности к большим и малым событиям, происходящим в обществе и в природе.

Это чувство по-своему выражено в мыслях начинающей воспитательницы детского дома Варвары Семеновны о том, что «и у нее есть малые силы и вот эти малые ребята, одна группа, каждый как снежинка, но когда они вместе и рядом с ними она, то тогда уже все — не просто она и группа, а что-то более важное, невидимое сегодня, но завтра и потом значительное, вырастающее до огромных размеров самого мира. И если она тогда, завтра, будет старой и мудрой, как Лайда Христофоровна (директор детдома. — И. М.), то они, ее ребята, станут взрослыми и еще молодыми, и они будут всюду, но в них будет она, Варвара Семеновна, которая всегда была с ними и всегда так старалась ради них…»

Двадцатидвухлетняя Варвара Семеновна полна предощущением будущего опыта, который видится ей только положительным и радостным, несмотря на то, что уже первая ее инициатива (пригласить на новогодний утренник «настоящего» деда Мороза) оборачивается не только счастливым детским смехом от встречи со сказкой, но и ее слезами — от первого столкновения с пошлостью. Напротив, Виктор Петрович, лежащий в больнице с подозрением на рак поджелудочной железы, мысленно как бы подводит итоги большого и нелегкого пути.

Как всегда, Баруздин акцентирует внимание на «жестких пробах» жизни, которые, по его убеждению, более всего формируют личность. Виктор Петрович прошел войну. Жена оставила его, увлекшись служащим британской миссии и укатив с новым супругом в Англию. Ему пришлось самому растить дочь Нину, бороться за ее спасение, когда она тяжело заболела. Уже пять лет, как нет Нины. И сам Виктор Петрович немолод и нездоров. Он мог бы сказать, подобно лирическому герою одного баруздинского стихотворения: «А болезни противно лезут из далекой военной поры».

Виктор Петрович преподает в ПТУ, готовящем художников-прикладников. Уже ряд лет он пишет учебник по чеканке, резьбе по дереву и другим видам прикладного искусства. Он одинок; кажется, ничто больше его не связывает с миром, кроме желания закончить учебник. Накануне операции Виктор Петрович рассчитывается со всеми долгами. Он готов к самому худшему.

Но и больница не только место, где люди выздоравливают или помирают. Больница — это также место, где люди работают и живут. Около Виктора Петровича мы видим лечащего врача Людмилу Аркадьевну, заведующую хирургическим отделением Веру Ивановну, молодого, недавно пришедшего хирурга Василия Васильевича, медсестру Машу, главврача больницы Апенченко, приглашенного «со стороны» Западова.

Даже тот малый кусочек больничной действительности, который виден Виктору Петровичу с его койки, исполнен напряжения и борьбы. Как над поверженным в поле тяжелораненым воином, над койкой Виктора Петровича скрещивают копья «свои» и «чужие».

«Свои» — это Вера Ивановна, Людмила Аркадьевна, Маша, Западов. Для них небезразличен сам Виктор Петрович. Он не просто человеко-единица, страдающая определенными недугами и занимающая больничное койко-место, а человек, единственный и незаменимый, со своей особой судьбой. Их отношения — межличностные, человеческие — взаимны, пронизаны живительными токами внимания, интереса, добра. И потому не всегда укладываются в параграфы больничных инструкций и бюрократических распоряжений, продиктованных якобы заботой о благе больных. Интерес «своих» — в том, чтобы спасти именно его, Виктора Петровича, как и каждого из других больных, а не в том, чтобы в случае рокового исхода иметь формальное оправдание по всем пунктам.

«Чужие» — это Апенченко, Василий Васильевич, специалист по панкреатитам профессор Александров. Свое дело они вроде бы знают, в нем совершенствуются, в работе пунктуальны и дисциплинированны. И все-таки писатель заставляет нас усомниться в их профессиональной пригодности. Ведь больные для них неразличимы, и как люди не имеют в их глазах самостоятельной ценности.

Другое дело — статистика выздоровлений и смертей. Ради общего «хорошего» показателя любому из «чужих» ничего не стоит превратить больного в подопытного кролика. Предлагая Виктору Петровичу удаление поджелудочной железы, профессор Александров, попахивая спиртовым перегаром, бодро сообщает, что провел на поджелудочной более 80 успешных операций. «…А сколько не успешных?» — внутренне содрогается Виктор Петрович, решительно отказываясь от услуг медицинского «светила».

«Чужие» замкнуты на себе — на своих успехах, карьере, благополучии. Во имя самоутверждения они способны интриговать, лицемерить, подличать, безжалостно расправляться с теми, кто кажется им конкурентом или соперником, и не испытывать при этом угрызений совести. «Зарезав» человека на операционном столе, такие не станут мучительно доискиваться, в чем они ошиблись, переживать и жалеть умершего. Но все силы употребят на то, чтобы их профессиональная репутация не пострадала.

«Чужие» для Баруздина — еще одна житейская беда, как пуля врага на войне, как злокачественная опухоль, как все, что вызывает катастрофу в людской судьбе. Во имя жизни их тоже надлежит преодолевать.

На пятые сутки после операции Вера Ивановна говорит пошедшему на поправку Виктору Петровичу: «Считайте теперь… что вы уже во втором измерении». Во «второе измерение» попадает и Олег Караваев, не помнящий родителей и первые шесть лет своей жизни проведший в обществе старой, больной бабушки в тесной московской квартире, когда перед ним распахивается неведомый прежде мир: Москва, кажущийся бесконечным заснеженный лес, многолюдье ребячьего коллектива, добрые, заботливые взрослые…

Выписавшись из больницы, Виктор Петрович шел по Москве «не спеша, словно впервые попал в этот огромный, суетливый город, и наслаждался всем, что окружало его: домами, машинами, людьми, снегом.

Может, и правда, он был сейчас во втором измерении?»

Не в том ли и смысл существования, чтобы, мужественно преодолевая угрозу небытия — не только физического, но и духовного, нравственного, — всякий раз как бы рождаться заново, вступая победителем в иное измерение жизни, более совершенное?

Не выпадают из общей системы баруздинской прозы и документально-исторические рассказы последнего времени — «Ранний вечер», «Прощание», «Платан восточный». В особой лирико-ностальгической тональности, отчасти напоминающей творческую манеру К. Паустовского, они продолжают разговор о жизни и человеке, который С. Баруздин уже четыре десятилетия ведет и с юными, и со взрослыми читателями.

Отразившиеся в этих рассказах судьбы русских поэтов С. Я. Надсона и Д. В. Веневитинова, а также француза Рене Васаля уже тем напоминают судьбы многих иных персонажей С. Баруздина — Проли Кривицкого, Сережи Шумова, Вани Дурнусова, Тони из Семеновки, Коли Лясковского, Славы Солнцева и многих других, что смерть оборвала их в самом начале молодости, обещавшей прекрасное и значительное продолжение. Семен Яковлевич Надсон умер 24 лет от роду, Дмитрий Владимирович Веневитинов прожил неполные 22 года. Героя рассказа «Платан восточный» Рене Васаля — сына переселившегося в Таврию помещика Жан-Жака Васаля — в тридцать один год сразила эпидемия холеры.

«Ранний вечер» — последняя осень и зима С. Я. Надсона, успевшего за год до смерти выпустить единственный прижизненный сборник стихотворений.

Ни стремительно прогрессирующая болезнь, ни нужда, ни злобные нападки реакции не в силах поколебать дух поэта, его нравственные устои, веру в идеалы добра, человеческого братства, справедливости.

Но поэт беззащитен перед клеветой, которую изливает на него со страниц черносотенной газеты «Новое время» В. Буренин, ренегат, порвавший с демократическими убеждениями своей молодости и перешедший в лагерь реакции. Клевета эта тем страшнее, что не получает публичного отпора от друзей Надсона. Она окончательно добивает больного, на многие месяцы приближая его гибель.

Умирая, Надсон верен себе. С ненавистью произносит он и в агонии имя врага, рвется дать бой неправде и подлости.

По-иному складываются последние месяцы героя рассказа «Прощание». В московском доме, где Веневитинов живет с матерью, братьями и сестрой, он слушает Пушкина, читающего «Бориса Годунова». Антисамодержавный пафос драмы близок юноше Веневитинову. Но он поражается и завидует безоглядной смелости Пушкина, дерзнувшего послать «Годунова» самому царю, читать публично.

Сам Веневитинов не находит в себе сил открыто бросить вызов самодержавию. Свои подлинные мысли он выражает в не предназначенном для печати стихотворении «Родина». И при этом мечтает о карьере в Министерстве иностранных дел, уезжает из дорогой ему Москвы в Петербург, чтобы не упустить перспективное «место» в Азиатском департаменте министерства, выслуживается перед начальством.

В рассказе раздвоенность Веневитинова противопоставлена цельности Пушкина. И в отрицании Пушкин остается гармоничным: для него родина не только «барство дикое», но и народ-труженик, носитель и хранитель устоев нравственности и добра. Тогда как Веневитинова, в силу его душевно-нравственной раздробленности, бросает из крайности в крайность — от внешней подобострастной лояльности к мрачному отрицанию, в котором есть только отвращение и горечь и нет пушкинской любви к народу, к жизни самой по себе:

Веневитинов посылает текст «Родины» Пушкину. Ему кажется, что стихотворение должно понравиться автору «Бориса Годунова». Уже смертельно больной, он продолжает ждать ответа Пушкина. Но несмотря на гениальность афористичных строк: «В России самая земля считает высоту за дерзость», — Пушкину едва ли мог быть близок пафос стихотворения Веневитинова.

Мрачным пророчеством звучат слова директора департамента, где служит Веневитинов: «У него смерть в глазах. Он скоро умрет». В контексте рассказа обреченность поэта — это обреченность человека, утратившего цельность, сраженного страхом перед жизнью, перед необходимостью выбора, перед борьбой с открытым забралом. Прощание, вынесенное в заглавие рассказа, — это прощание с бескомпромиссной революционностью юности, с той верой в торжество солнца над тьмой, которую дает человеку ощущение органической сопричастности жизни родной земли, своего народа.

Бесстрашно идет по жизни Рене Васаль. Он знает свою цель; он жаден и неутомим в познании диковинной для него русской природы и быта. Ради того, чтобы описать необыкновенных размеров платан, он готов проехать весь Крым. Он мечтает написать книгу о том, что откроется ему, уроженцу Бретани, в России. Столь же отважен, решителен он и в любви, когда встречает юную Катю Русанову. Его смерть от холеры похожа на гибель в бою.

Главное в биографии писателя — его книги. Однако со времен Горького писательское затворничество у нас не в почете. С. Баруздин работал в редакциях детских журналов, был секретарем правления Союза писателей России; многие годы он — секретарь правления Союза писателей СССР. Уже давно возглавляет он журнал «Дружба народов». Он живет в литературе и литературой, ее интересами, ее судьбой. Здесь его кровно касается решительно все: журналистика, начинающие авторы, маленькие и взрослые читатели, международные писательско-издательские связи, борьба за талант, за торжество правды в искусстве, отпор бездарности, демагогии, халтуре.

В непрестанном кипении общественных и личных дел рождаются лучшие книги писателя — раздумчивые и добрые, всегда немного грустные, но неизменно согретые теплом человеческого участия, озаренные светом радости бытия и деяния.

Проза С. Баруздина своеобразна по стилю, по строю, по природе. В строгие рамки рассказа, маленькой повести часто вмещается целая человеческая судьба, прослеженная за десятилетия. Отсюда, как справедливо замечает А. Кондратович, говоря о повести «Само собой…», «манера письма — эскизность, высветление отдельных эпизодов», — требующая «особой строгости и выверенности, глубокой продуманности выбора материала». Отсюда и стиль — «легкий, отчасти летучий», который «очень экономен в словесном выборе и тоже выверен, стиль, больше всего чурающийся многословия».

Все это — общие приметы баруздинской прозы, как и обычная для писателя переброска действия во времени и пространстве, сообщающая произведению компактность и емкость, уплотняющая сюжет и раздвигающая рамки повествования. Прозу Баруздина можно было бы определить как психологически-бытовую с той оговоркой, что быт — мирный или военный — для писателя не застойное болото, а живая полноводная река, питающая океан социального бытия.

Книги С. Баруздина, при том, что в них преобладает лирический настрой, остроконфликтны. Однако конфликт в них редко предстает как сшибка характеров, прямая схватка «положительного» и «отрицательного», добра и зла. Чаще это бескомпромиссное духовное противостояние героя всему враждебному жизни, будь то человеконенавистнический фашизм, мерзкая психология обывателя-хищника, болезни или другие несчастья. При этом мерилом гражданской, нравственной позиции героя всегда остается его личная позитивная активность, о которой Баруздиным-поэтом сказано: