Два лебедя (Любовь, матрица и картошка)

Девять кругов Ада

Итак, мне было двадцать четыре года, когда я близко сошелся с Верочкой Клюге. Мы стали встречаться то на квартире моих родителей – на улице Вавиловых, то на Торжковской, где произошла наша первая встреча. Я был тогда гражданином великой страны, где каждый трудился на Светлое Будущее. Рабочие, инженеры и служащие принимали повышенные социалистические обязательства. Мне тоже захотелось невольно принять участие в этом всеобщем движении, потому что это было захватывающее ощущение, такое же сладкое, как ощущение молодости, приход весны, ни с чем не сравнимый аромат липких тополиных листочков. И, однако, за этим всеобщим благополучием скрывалась суровая действительность, именуемая Цензурой. Делающая свободу настолько призрачной, что, кроме лозунга «Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза!», иные словосочетания в эту свободу не вписывались.

Я невольно вспомнил и об этом, направляясь на Металлический завод, где мне предстояло работать.

Это был чудесный день! Весна дружно вступала в свои права, пробуждая в людях все лучшее, чем наделила их природа. Всем хотелось вместе со стремительным набуханием почек выглядеть престижнее и богаче, чем они были на самом деле, потому что истинно преуспевающих людей в России тогда быть не могло. А если они изредка попадались на глаза стражей порядка, то вскоре оказывались за решеткой. Свое дело открыть в то время было так же невозможно, как прокатиться по Невскому проспекту на слоне.

Поэтому, кроме завода с его конструкторским бюро «от звонка до звонка», мне ничего не светило. Зато лифты исправно работали, зарплату вовремя выдавали и железную дорогу не разбирали на металлолом. Да и бомжей, разбирающих железную дорогу на металлолом, тогда не было. Не бродили они по Питеру, согбенные и грязные.

Рабочее место я получил возле коридора, по которому шастали туда и сюда заядлые курильщики, носились за чертежами молодые специалисты и фланировали степенно чьи-то пресытившиеся любовницы.

Коридор был длинный и узкий. Разойтись в нем можно было, прижимаясь друг к другу, что коллектив очень даже сближало и сплачивало, хотя слово «секс» тогда еще вслух не употреблялось и до сексуальной революции было очень и очень далеко. Однако проявления сексуальной революции уже были на лицо, и ни у кого даже мысли не возникло прекратить это безобразие.

Рядом со мной сидела высокая девушка с ярко накрашенными губами. Глаза у нее были подведены так старательно, что она напоминала куклу Мальвину из сказки «Буратино или золотой ключик». Звали ее Надеждой Хлебниковой. Она кокетничала со всеми подающими надежду молодыми специалистами. И со мной тут же начала непринужденную беседу.

Я узнал от нее, что наш начальник тяжело болен. Жену-красавицу оставил надолго одну. Но разве узкий коридорчик позволит умереть хорошенькой женщине с тоски? И вот стала она ходить по длинному коридорчику. На лице – сама скромность. А коридор бесконечный. Туфельки ее по коридору цокают и цокают. Мужчины этот цокот издалека узнают и так безошибочно, словно не только ушами слушают. А она плывет, как каравелла, и от каждого выслушивает сочувствие и готовность помочь. И ко всем прижиматься приходится – коридорчик-то узкий! К одному спиной прижмется. К другому – грудью. А грудь у нее просто восхитительная. Не грудь, а плацдарм для атаки. Так что мужчины быстро сообразили, что к чему: ведь такой коридорчик все равно, что русская баня – все люди вроде как голые. Подобрала она себе неказистого – вот такой мордоворот. Зато в остальном всех обскакал: самым жалостливым, подлец, оказался.

Мужинек ее быстро пошел на поправку. Научился читать ее послания между строк.

Его обязанности (по работе!) временно и дотошно исполнял Юрий Алексеевич Лосев, невысокий, плешивый и гладко выбритый человек. Он был достаточно умен, хотя разговаривал с подчиненными с вечно улыбающимся ртом. Юрий Алексеевич очень напоминал комического актера Леонова, снявшегося в кинокомедии «Полосатый рейс». И коллектив Лосеву достался, что называется, с когтями.

Утром он собрал профсоюзное собрание. Я присутствовал на собрании из любопытства. Зажигательной, непринужденной речью попытался увлечь Юрий Алексеевич членов профсоюза. А только старался он зря, потому что Бугель Михаил Сергеевич его не слушал. Ни искорки энтузиазма не вспыхнуло в надменных шаловливых глазах этого красивого еврея.

– Прежде всего, нам следует определиться с направляющими аппаратами, – воскликнул Юрий Алексеевич, проницательно читая на холеном лице Бугеля полное нежелание заниматься этим узлом. И именно поэтому предложил ему этот узел.

– Да вы что, Юрий Алексеевич? – с негодованием воскликнул Бугель.

– Ты, между прочем, комсорг! И должен показывать пример.

Да, я – комсорг. Меня все время отрывают от работы. И я еще буду брать на себя заведомо невыполнимое обязательство!

– Так новенькому дать, что ли, эту работу? – со злостью воскликнул Лосев, дойдя до точки кипения. Под “новеньким”, как оказалось, он имел ввиду меня. Наденька Хлебникова звонко рассмеялась, приняв его слова за шутку. Бугель вонзил свои шальные глаза ей под юбку, отчего она похотливо заерзала на стуле и так жгуче подмигнула в ответ, что у того дыхание перехватило от предвкушения.

– Спроси его, может, возьмется! – с издевкой ответил Бугель. – А я не могу, потому что со всех сторон дергают. – Опасную игру затеял Бугель с Лосевым. Эта опасная игра состояла в том, что комсорг, несмотря на молодость, был уже достаточно силен, чтобы свалить Юрия Алексеевича с его важной и ответственной должности метким, вовремя сказанным словом. При этом – ничегонеделанием.

Лосев сразу почувствовал, как заколебалась родимая, да под ножками, и почти с мольбой уставился на меня. Что он собирался в моих глазах высмотреть? Я и не знал никого. Не успел, кроме Надежды, еще ни с кем познакомиться. А только одно слово «соцобязательство» подействовало на меня так магически, что я готов был все отдать за него до последней рубахи. И это качество угадал в моих глазах Лосев.

– А может, в самом деле, возьмешься? – уцепился за меня Лосев, как за спасительную соломинку.

– Попробую! – бойко согласился я.

– Значит берешься. Ох и молодец! – тут же поддержал меня Лосев, – Ты, главное, не робей. – А я подумал: «Зачем мне всё это?» – Не ожидал я от себя такой прыти. И как только язык повернулся сказать такое?

Остальную работу Юрий Алексеевич ловко распределил между сотрудниками благодаря пробудившемуся рвению снизу. Тут же приняли встречное соцобязательство, под которым все дружно расписались. И все разошлись, кто покурить, а кто и пофлиртовать. А Бугель с Наденькой Хлебниковой отправились сразу же в Красный уголок и занялись там тем, чем и занимались комсорг со своим заместителем в их молодые годы.

Все это не осталось не замечено мною. И оттого я сидел, насмешливо улыбаясь, за своим столом, чувствуя себя чуть ли не центром Вселенной. Да иначе я не мог себя ощущать, оказавшись в эпохе, где было столько много хорошего.

На окне сидел забияка-воробей. Он гордо поглядывал озорными глазами на меня сверху. А только в его глазах не было и искорки решения задачи «Да – Нет». А в направляющих аппаратах ее было много. Это вполне меня устраивало и делало похожим на забияку-воробья. Но только похожим. А как хотелось не проходить девять кругов Ада и быть свободным и дерзким, как эта вольная птичка.

Да, я готов к борьбе! Я буду вести сам с собой блестящие диалоги – дерзкие, веселые, озорные. Никто не знает, как мне трудно вести их, потому что моя детская душа капризничает, надолго замолкает или отвечает по-церковному нараспев. Но я не имею права сдаваться и потому готов использовать весь накопленный человечеством опыт, чтобы выстоять.

Чтобы пройти первый круг Ада, я начал читать Джека Лондона. Много раз я перечитал любимый Лениным рассказ «Любовь к жизни». И замечательная книга Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» не была обойдена моим вниманием.

Мне столько не хватало – вот почему приходилось отвечать за себя и за «того парня». Такой диалог казался убогим, чем-то напоминающим трехпрограммный приемник, в котором вторая и третья программы не работали. Эта грубая аналогия помогла мне остро почувствовать, чего я был лишен. И тогда я решил поговорить сам с собой начистоту.

– Я буду откровенен. Самому себе врать не положено. – Я говорю и сам себя слушаю. Но душа-то молчит! – При решении задачи «Да – Нет» возможны ситуации, когда внутренний голос запаздывает или совсем лишен эмоций. То и другое плохо.

– Я понимаю! – Мое «Я» моментально включилось в этот жесткий диалог.

– Все решают эмоции. Чем больше живых эмоций, тем ближе к истине.

– Но эмоции иногда заслоняют собой истину.

– В споре рождается истина.

– Истина рождается в споре с самим собой!

– Именно этот ответ я и хотел услышать. – Черт возьми, такой эмоциональной реакции я не ожидал.

– Мы вдвоем горы свернем.

– Но мне бы хотелось провести тестирование.

– Зачем тебе понадобилось оно?

– Чтобы знать свои возможности.

– Хорошо, начинай изверг.

– Голубой цвет может быть красным?

– Если я не дальтоник?

– Да, я – не дальтоник.

– По-моему, нет.

– А по-моему?

– По-моему, тоже нет.

– А если копнуть глубже?

– Не знаю.

– Чего я не знаю?

– Зачем копать глубже?

– Чтобы знать эмоциональные пределы задачи «Да – Нет». Мне важно, чтобы отвечал ты, а не я.

– Я знаю, что ты чуть не погиб на скамейке перед бронзовой гимнасткой. Но ты выжил. И вот теперь страдаешь сам и мне не даешь покоя. С моим появлением все так усложнилось. Но если ты забудешь обо мне или выкинешь меня из головы, я просто исчезну. И как тогда ты будешь проходить девять кругов Ада?

– Я не выброшу тебя из головы! Не дам тебе умереть. Мы пройдем вместе первый круг Ада, а затем остальные круги. Это была восхитительная концовка.

Неожиданно ко мне подошел мужчина лет сорока, гладко выбритый и колючий. Я с ним не был знаком. Но Надежда успела мне шепнуть, что он был самым талантливым специалистом в нашем отделе – гроза бездельников, глупцов и проходимцев. Так я познакомился с Резниченко Владимиром Яковлевичем. Он постоял возле меня, собираясь сказать то, чего не скажешь, не познакомившись близко.

– Ты хоть объем работы себе представляешь? – наконец язвительно выдавил он из себя.

– Пока еще нет.

– Вот видишь, дело – дрянь.

– Постепенно разберусь, – убежденно ответил я. Но Владимир Яковлевич разглядел сразу, что убежденность у меня напускная, и оттого резкости в его голосе прибавилось.

– Времени у тебя нет разбираться. Тут грамотному специалисту, съевшему собаку на ЕСКД, и то надо было подумать. А ты взял и проголосовал. И откуда ты только такой выскочка взялся? – обидное словечко ввернул, ничего не скажешь. Но я почувствовал, что он жалеет меня и искренне хочет помочь. И потому не обиделся на него за эти слова, хотя тоже был ершистый.

– Ничего, прорвемся! – бодро отвечаю я. Резниченко еще раз поглядел на меня оценивающе и заговорил теплее.

– Ну, если такой молодец, то пиши, – он продиктовал и объяснил, как лучше браться за узел, чтобы сэкономить время по-крупному. Когда он ушел по коридору, припечатав молодуху титьками к своей груди кряжистой, я заточил твердый карандаш и сходил за ватманом, разглядев у завхоза на руке якорь. Должно быть, из моряков, раз носит такую татуировку, подумал я и начал чертить.

Вот когда проснулось во мне, что дано было от Бога, а все лишнее мгновенно забылось. Наденька Самохлебова поглядела на меня с сочувствием и подошла ближе. После посещения Красного уголка на ее щеках горел сочный румянец. На меня она глядела уничижительно. Не в почете было такое геройство в эпоху застоя. Ох, не в почете! Я насмешливо глянул на нее глазами из будущего и увидел на ее лице выражение шаловливое и смеющееся.

– Ну ты и герой! – воскликнула она с явным недоверием.

– Почему герой! Работать ведь надо.

– Ты, что же – решил отличиться? Или на совесть нашу вздумал надавить? Так ведь нет ее ни у кого.

– Даже не думал об этом.

– Михаил Сергеевич, смотри, какой осторожный. А он работает здесь очень давно. Ты же только появился и сразу в герои попал.

– Да мы с тобой этот узел за неделю выпустим, – улыбнулся я ее прыти.

– Неужели ты не понял, что стал козлом отпущения? – Ишь, куда ее занесло. Боковым зрением я заметил, что возле меня остановилась женщина, пахнувшая нежными духами. Мой нос помог мне безошибочно сориентироваться в значении ее присутствия. Я резко обернулся и заглянул ей в глаза, ища поддержки. Но только ошарашил ее новизной манер из-за собственной угловатости.

– Вас вызывают к главному конструктору, – вежливо доложила женщина. Мне секретарь главного сразу понравилась своей открытостью. И готов я был пойти за нею хоть на край света. Чтоб так покорно пойти – не каждый согласится. Тут ведь характер свой нельзя показать. Но я норов свой попридержал и потому возражать против неожиданного визита не стал.

Когда я вошел в кабинет главного, там уже находился Лосев. Возмущенный, негодующий, искренний. Главный конструктор оказался молодым и знающим себе цену человеком невысокого роста. Его кабинет был ему под стать. Это был не кабинет даже, а закуток, огороженный сплошной невысокой перегородкой.

Татьянкин глянул на меня проницательными веселыми глазами и протянул, как подарок, свою крепкую руку. Я пожал ее, выдержав его оценивающий взгляд, и для себя отметил, что его оттопыренные уши торчали, как у Чебурашки.

Вообще-то, я воспринимал происходящее скорее трагикомически, относясь к нему не так серьезно, как Лосев. Но, попав под пресс общественного мнения, заколебался и поставил подпись. Значит, не так, как все. И чтоб без сучка и задоринки. Это я уже решил для себя.

– Дело серьезное. Объем работы очень большой, – лукаво сказал Анатолий Павлович.

– Он справится, – ответил за меня Лосев.

– Почему вы так уверены в нем? Это же первый его узел.

– Да, первый. А он все равно справится, – стоял на своем Юрий Алексеевич. Казалось, он играет на тотализаторе. Поставил на меня, словно на скаковую лошадь. Хотя и не все знал обо мне этот удачливый человек.

– Что же вы опытному конструктору не поручили эту работу? – возмутился главный.

– Бугель наотрез отказался, – ловко отвел от себя удар Лосев. Они умели делать это в прошлом. Татьянкин посмотрел на него с недоумением. И, показав пальцем на портрет Ленина, добавил. – Как он мог отказаться? Он же комсорг, кажется.

– Именно поэтому и отказался. – Наступила напряженная пауза, во время которой глаза главного сосредоточенно глядели поверх перегородки. Поймав в поле зрения воркующего сизого голубя, сидящего на деревянной балке, главный усмехнулся и уставился на свои стоптанные башмаки.

– Так что будем делать? – приняв решение, спросил он, чтобы в случае неудачи отыграться на Лосеве.

– В этом молодом человеке наше спасение. Пусть он чертит, а мы ему поможем, – бодро предложил Лосев тот единственный путь, который мне еще предстояло пройти.

Татьянкин молча походил по кабинету, еще раз поглядел поверх перегородки, вставая даже на носки, чтобы принять окончательное решение. Затем подошел ко мне и положил руку мне на плечо:

– Ты уж постарайся, голубчик, а я тебе деньжат подброшу. Деньжата ведь тебе не помешают? – Эти слова стали историческими, соединив человека из будущего с удивительными персонажами, с которыми я когда-то работал.

– У меня сегодня свадьба, Анатолий Павлович, – промолвил я искрометно.

– Так вот почему ты такой покладистый, – усмехнулся главный.

– Можно сказать, что нам очень повезло, – согласился Лосев и улыбнулся широко и лучисто.

Свадьба – дело святое. Дали мне, как и положено, три дня на гуляние и отпустили с миром. Слова Татьянкина согрели меня. Я начал верить, что не зря по воле провидения попал на Металлический завод.

Когда я вышел вместе с Лосевым из кабинета главного, к нам подошел Бугель. Он был мрачнее корабельного кока, у которого в супе обнаружили таракана.

– Жаловаться ходил? – набросился он на Лосева.

– Да, жаловаться, – невозмутимо ответил Юрий Алексеевич. Они стояли и с негодованием смотрели друг на друга. Лосев торжествовал временную победу, замарав Бугеля. Михаил Сергеевич, умный и дальновидный, лихорадочно думал, как отомстить Лосеву. Я же распрощался с ними, с тревогой думая о предстоящей свадьбе.