ДВА ОКНА НА АРБАТ Сатирическая повесть

ИМЕЮЩИМ НАМЕРЕНИЕ

Летом 196… года прямо на запыленных окошках мосгорсправочных щитов было прилеплено несколько странное объявление. От руки, неровным почерком, на грубой оберточной бумаге было написано:

«Вниманию кавалеров!

Молодая, хозяйственная девица

приятной наружности, из трудовой

советской семьи, с аттестатом,

имеет в руках хорошую специальность,

своя жилплощадь

ДВА ОКНА НА АРБАТ.

Изъявляет желание связать судьбу

узами законного брака через загс.

С мужчиной недурной наружности,

не старше сорока лет (заслуженным — скидка),

имеющим серьезные намерения,

достаточную зарплату и положительную,

заверенную характеристику.

Адрес: ул. Арбат, дом 117, кв. 38,

тел. Г 6-99-90, с 9 утра до 7 веч.,

перерыв на обед с 1 час. до 3-х.

Спросить Залетникову».

Жителя столицы удивить не просто. Если на улице Горького в два часа дня из канализационного колодца вылезет осьминог, москвич только проворчит: «Распустили скотину. Куда смотрит милиция?» — и побежит дальше по своим столичным делам.

Но, читая это объявление, некоторые даже пожимали плечами и искали глазами киношников: «Не иначе как снимают картину». Однако киношники тут были ни при чем. Объявление это не реквизит. Его развесили с самыми серьезными намерениями.

Автор должен честно предупредить любознательного читателя: все, что здесь написано, — чистейшая правда. Только я не советую отправляться сейчас по указанному адресу. Вы не найдете на Арбате даже и дома под таким номером. То были старые деревянные хоромины, возведенные перед вторым московским пожаром, и их снесли вскоре после описываемых здесь событий. Впрочем, если у читателя хватит духу осилить эту книгу, он и сам все поймет.

Сейчас вряд ли уж кто из живущих поблизости вспомнит эту историю, потому что широкой огласки она не получила.

Однако еще раз предупреждаю: история эта абсолютно достоверная. Мне подробно рассказал ее один из непосредственных участников, старый расклейщик афиш Семен Борисович Пеликан. А уж он врать не станет. Автор же если и добавил от себя кое-что, то разве что самую малость.

В квартире № 38, состоящей из двух смежных комнат (в каждой по окну действительно выходило в один из арбатских переулков), в ту пору проживали Залетникова Агриппина Львовна, торговый работник на заслуженном отдыхе, и Залетникова Лира Михайловна, ее дочь, сотрудница какого-то института не то с японской, не то с финской кличкой НИИМЯОО.

Агриппина Львовна заслуженно отдыхала либо у телевизора, либо в дискуссиях с веселыми и находчивыми соседками по совместным коммунальным удобствам.



Компанию по добровольным телебдениям ей охотно составлял упоминавшийся выше Семен Борисович Пеликан, жилец этого же дома, крупный специалист рекламного дела и вообще — интеллигентный человек. Без отрыва от телевизора Семен Борисович изучал подшивки дореволюционных газет и делал выписки из рекламных отделов. Занимался он этим от души и за пятнадцать рублей, которые посулил ему заказчик.

— Личность, — говорил о нем Пеликан, — очень крупная личность. Два телефона в кабинете, один даже белый. Сифон с газированной водой. Секретарша с маникюром. Личность. И никакого культа. Мне руку подает, по имени-отчеству называет. Что вы хотите — передовой человек. И мыслит по-передовому. «Семен Борисович, — говорит он мне, — мы с вами должны поставить рекламу в моем учреждении. Я перед вами в долгу не останусь». Но разве в этом дело? Я отвечаю: «Я всегда к вашим услугам, товарищ Кукушкин, располагайте мной, моим опытом, моими знаниями…»

Но, как правило, Агриппина Львовна, поглощенная своими личными мыслями, плохо слушала Пеликана и задавала ему вопросы невпопад.

— Это, конечно, так, — говорила она, — знания у вас есть. А вот вы скажите, Семен Борисович, по радио говорили — в Тихом океане кит самоубийством жизнь покончил. С чего бы это? У китов растрат не бывает.

— Загадка природы, — отвечал Пеликан. — Возможно, от неразделенной любви.

— Да, — вздыхала Агриппина Львовна, — любовь… Один обман.

— И что вы такое говорите! — вскакивал Семен Борисович, рассыпая по полу подшивки. — Это в наш просвещенный век! Абсурд.

— Век веком, — говорила Агриппина Львовна, — а прохвостов много. Особенно среди молодых.

Чрезвычайно подкованный Пеликан этого вынести уже не мог. В нем просыпался записной оратор всех профсоюзных собраний. Семен Борисович горячо говорил о массовом героизме молодежи в период покорения целины, на космических трассах, и после каждой полной искреннего пафоса фразы он спрашивал у собеседника:

— Это вам что, фунт изюма?

Но на отсталую в политическом смысле Агриппину Львовну Пеликановы слова производили слабое впечатление.

— А, — говорила она, — где они, ваши передовые? Одни стиляги да тунеядцы. Сейчас легче на пластмассовых вазах план выполнить, чем молодого порядочного мужчину встретить.

Пеликан торжествовал. Он церемонно вынул из кармана небольшую книжицу в пестром переплете, нашел нужное место и с достоинством подлинного оратора, которому вот-вот удастся пригвоздить своего оппонента к позорному столбу, сказал:

— Мысль верная, хотя и не новая. Обратимся к классической литературе. Я напомню вам, Агриппина Львовна, историю, которую надо «написать иглами в уголках глаза». Послушайте. «Но через некоторое время мои сестры сказали мне: «О, сестрица, мы хотим замуж! У нас нет терпения сидеть без мужа!» — «О, глаза мои, — ответила я, — нет добра в замужестве! Хорошего мужчину теперь редко найдешь, и я не вижу добра в том, что вы говорите. Вы ведь испытали замужество». Но они не приняли моих слов и вышли замуж без моего согласия…»

И Шахаразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи…»

Это было написано, уважаемая Агриппина Львовна, за две тысячи двести лет до текущей эры.

— Ну что ж, — вздохнула Агриппина Львовна, — и правильно написано. Как не было его, равноправия, для нас, для женщин, так его и нет. Только слова одни — женщине почет, женщине слава. Сиди со своей славой и жди, когда он, подлец, тебя выберет. А он, как словно купец нижегородский, ходит по ярмарке — ту ущипнет, эту в руках потискает. И еще нос воротит, и еще замечания разные отпускает насчет качества. А самому три копейки цена на старые деньги.

— Что я вам на это скажу? Лично я, Агриппина Львовна, не ходил по ярмарке. Не щупал, извините, и не тискал. Даже совсем наоборот. Подошла ко мне моя Роза Марковна, хлопнула меня по спине и сказала: «Как тебя зовут? Семен? Пойдем со мной». И я пошел. А что делать?

— Ну, вы — исключение, какой вы мужчина, — примирительно сказала Агриппина Львовна. — К тому же вы старого воспитания. А тогда все было благороднее. Вы сами читали мне, какие тогда в газетах объявления давали: «Самостоятельная молодая вдова с приличным состоянием изъявляет желание познакомиться с мужчиной, имеющим серьезные намерения…» Равноправия не было, а объявление такое печатали — будьте любезны.

— Это же смешно, что вы такое говорите! — восклицал Пеликан. — Ну, достойно ли нашей передовой советской девушке выставлять себя на продажу, как какую-нибудь, извините, вещь? — Семен Борисович поднял с пола одну из подшивок. — Вы только посмотрите, какие по соседству с этими напечатаны объявления: «По случаю совсем недорого продается превосходный плед», «Срочно из-за отъезда за полцены продам отлично сохранившуюся бонбоньерку». И вот еще: «В хорошие руки, в интеллигентную семью продам английского спаниеля чистых кровей, отец имеет пять золотых и три серебряных медали…» И тут же: «По баснословно дешевой цене продается отменная, красного дерева двуспальная кровать». Как это вы назовете?

— У каждого свой товар, — спокойно пояснила Агриппина Львовна, — а товару всякому нужна реклама. Это в торговле первый закон. Вы ведь и сами знаете. А уж я так этот закон на собственной шкуре тысячу раз проверила. Лежат тазовые косынки и на полках, и на складе. А торг еще шлет. А покупатель не берет, ему дела нет, что у тебя план горит. Что я, как опытная заведующая, заинтересованная в плане и в хорошем обслуживании, делаю? Я смотрю, когда у прилавка собралось побольше народу, подхожу к продавщице и говорю тихо, но так, чтобы ближние слышали: «Люся, газовых косынок осталось семь штук. Больше, чем по одной, не выдавай». Сами можете представить, что тут начинается. Я же своего покупателя знаю. Он, наш покупатель, воспитан на дефиците. Как только есть возможность что-нибудь где-нибудь достать — с руками оторвет, даже и подумать не успеет, а на кой ляд ему эта вещь. Дают — бери!

— Одно дело — газовая косынка или бонбоньерка и совсем другое — девушка, женщина, как вы не можете понять! — воскликнул Пеликан.

— О разном деле по-разному и написано, — стояла на своем Агриппина Львовна. — В газетах тоже не дураки тогда сидели. Про бонбоньерку — так, а про вдову — совсем по-иному. С уважением. А теперь разве газеты сделают такое уважение человеку? Разводятся люди, семья рушится, дети без отцов остаются — об этом пишут. Или, скажем, оступился кто так, невзначай, товар на три копейки без накладной продал, — будь здоров раззвонят! А вот до человека, который спит и видит, как бы счастливую семью создать, им и дела нет. Тут тебе никто навстречу не придет. Словно ошалели — то им всем враз приспичит, все уши прожужжат насчет горшочков. То лесополосы где-то надо сажать, прямо житья без них нет, в крик кричат. Ну, надо сажать — сажайте, мне-то что. То кричат — надо траву, то кричат — не надо травы. Живу я на Арбате без травы — ничего. С травой накричались досыта — за кукурузу принялись. И до Арбата эта парица дошла. Зашла я в этот магазин, попробовала царского угощения. Кукуруза — она и есть кукуруза. Румынцы к ней привыкли, пусть и едят на здоровье. А мне на что? Кукурузу с трона, слыхать, поперли, химию объявили царицей. Против химии ничего не имею, запаху не выношу. Ну, скажите, зачем орать? Сами говорим: главное, граждане, — это человек. А что получается? Кукуруза — царица, химия — королева, а мы все кто при них?

Семен Борисович давно привык к подобным незрелым рассуждениям своей собеседницы, но смириться с ними он не мог.

— Агриппина Львовна, — говорил подкованный Пеликан, — вы скатываетесь на позиции примитивного утилитаризма. Нельзя смотреть на государственные дела только с высоты второго этажа. Только из узкого своего окна.

— Какое есть, из такого и смотрю.

— Но а если ваше личное оконце заволокло паутиной и из него все вам видится совсем в другом свете?

— Это вы напрасно, Семен Борисович, — обиделась Агриппина Львовна. — Где ж она, паутина-то? Поглядите, недавно мыла новым средством, «Виола» называется.

— Я говорю в переносном смысле.

— Нет, вам, человеку образованному, не пристало напраслину говорить.

Агриппина Львовна демонстративно отвернулась от Пеликана, уставившись на телевизор.

— Ну хорошо, — примирительно сказал Пеликан, — хорошо. Допустим, что найдется газета, которая в наше время напечатает такую… такое объявление.

— Где уж там!..

— Я сказал — допустим. Что из этого выйдет? Кто пойдет свататься по такому объявлению?

— Кому надо, тот и пойдет.

— Давайте рассуждать конкретно. Ну, например, наш передовой советский специалист, скажем, инженер, пойдет?

— А ежели ваш передовой специалист получил назначение в Бугульму, а ему в Бугульму не хочется? Ему хочется на Арбате остаться. Отчего ему и не жениться?

— Но ведь тогда он же ловкач, приспособленец. Государство его учило. Он обязан ехать в Бугульму!

— А он не желает.

— Как это он не желает? Он не имеет права не желать!

— Раз человек не хочет, нечего его неволить. Невольник не богомольник.

Убийственная мещанская логика Агриппины Львовны всегда обезоруживала подкованного Пеликана.

— Ладно, — говорил он, — один претендент появился. Еще кто?

— Как это кто? Офицер академию кончил — посылают на Камчатку. Жениться за учебой не успел. Одному ехать на Камчатку не сахар. Вот и зайдет, поглядит. Уши с собой, глаза тоже. Нравится — бери, не нравится — уходи.

— Да офицер…

— Что «офицер»? Офицер — человек военный. Его и в академии учат в один момент решения принимать. Ать-два — и «Солдаты в путь!..».

Агриппина Львовна размечталась:

— Дипломату предложили срочно выехать в Аргентину. Он — с дорогой душой. А в Аргентину дипломату без законной супруги ехать никак невозможно. Холостому парню там могут такую стерву подсунуть, прости господи, вся карьера ихней аргентинской кошке под хвост полетит. Вот и отправится молодой дипломат на Арбат прямым ходом, благо это тут совсем рядышком — со Смоленской площади. И поведет он с невестой свои дипломатические переговоры. А там, глядишь, высокие договаривающиеся стороны и придут к соглашению в дружеской обстановке.

— Кто следующий? — ядовито спросил Пеликан.

Агриппина Львовна посмотрела на Семена Борисовича снисходительно, как смотрит опытный торговый работник на молодого продавца.

— Есть ведь еще и стеснительные. Сам первый предложение сделать не смеет, а свах теперь тоже отменили. А тут он придет.

Однако так просто сдаться опытный и довольно пламенный оратор Пеликан не мог. У него был еще в запасе серьезный аргумент.

— Вы забываете, Агриппина Львовна, — с ударением сказал он, — об одном непременном условии в подобных… э-э-э… ну, назовем их мероприятиями.

— А тут у каждого свое условие, — вставила Агриппина Львовна.

— Я имею в виду любовь!

— И-и, — отмахнулась Агриппина Львовна, — чего захотели! И без нее люди живут, и детей имеют, и все такое. Вы-то свою Розу Абрамовну шибко любили?

Вопрос был поставлен, что называется, в лоб, и Пеликан смутился.

— Чтобы сказать о пылкой любви, таки ее не было, — сознался он.

На этом очередная дискуссия закончилась. В тот вечер расстроенный Пеликан ушел, забыв у Залетниковых пожелтевшие газетные подшивки. А Агриппине Львовне именно тогда и пришла в голову отчаянная мысль — сочинить самой брачное объявление. Два дня почти безвыходно просидела она за старыми комплектами газет, подыскивая оттуда подходящие к случаю слова и нужные выражения. В своей жизни, кроме актов, накладных и товарных ведомостей, Агриппина Львовна почти ничего не писала. Протокол допроса следователь вел сам, с ее слов, а ей только давал подписать. Поэтому сочинение ей давалось с огромным трудом.

Наконец объявление готово. Все вроде бы на месте. Агриппина Львовна переписала начисто, перечитала еще раз и осталась довольна. Она хотела было попросить соседку Леокадию Аркадьевну, театральную суфлершу, у которой был свой ундервуд, отстукать объявление на машинке в нескольких экземплярах. Но, поразмыслив, решила в это дело никого из соседей не впутывать и переписала от руки все копии. К некоторым приклеила Лирины фотокарточки, старые школьные, где Лирочка была снята с косой.

Захватив с собой пузырек клея и несколько канцелярских кнопок, она поехала по Москве.

Одно объявление повесила на Смоленской площади, недалеко от МИДа. Другое — на Фрунзенской набережной, рядом с военной академией. Третье — у Бауманского училища. У Библиотеки имени Ленина. На Комсомольской площади. И где-то еще.

Так появилось на свет это удивившее даже москвичей, необычное объявление. Оно висело рядом с другими: «Меняю две комнаты на четыре в разных районах», «Пропал пудель. Шерсть розовая, бархатная», «Лечу от заикания», «Нужна няня приходящая».

Не судите строго мою героиню за этот шаг: она мать, и мать не очень передовая.

Расклеив по Москве объявления, Агриппина Львовна стала ждать, что будет.

КАВАЛЕР ИЗ ЖЕНСОВЕТА

Рагнед Кузьмич Калинкин почувствовал себя полноценным человеком только с выходом на пенсию. Долгое время в могучем организме Калинкина дремали недюжинные дарования. Однако случилось так, что должности Рагнед Кузьмич занимал какие-то невидные: официант, гардеробщик в бане, продавец лотерейных билетов — и таланты сами по себе выйти наружу не могли.

Правда, стихийные извержения талантов случались. Так, например, работая на посту распространителя лотереи, Рагнед Кузьмич написал на большом листе картона такое объявление собственного изготовления:

«Люби жену здоровую!» —

Пословица велит.

«Люби сестру богатую!» —

Пословица твердит.

— Жена больна.

— Сестра бедна.

И сам хожу не свой!

И я сказал: «Постой!

Ты ходишь мимо счастия.

Возьми его, дружок.

Я заплатил алтын,

Имею — 200 000 полтин

(100 тысяч рублей).

Жену я на курорт послал:

— Лечись, жена! —

Сестре я перевод послал:

— Живи, сестра!

Не тужи, сестра! —

Соловьем я запел!

Мелкой пташечкой!

Граждане! Приобретайте билеты денежно-вещевой лотереи! Не проходите мимо вашего счастья! Оно состоится 27 сентября с. г. в городе Малаховке. До него осталось всего 73 дня!»

Став пенсионером, Калинкин вдруг остро ощутил, как он нужен народу, а конкретно — родному ЖЭКу № 257/14. Правда, признание пришло не сразу, не вдруг.

Умудренный огромным жизненным опытом и имея давнее призвание, Рагнед Кузьмич Калинкин, разумеется, не раздумывая взялся за басни.

В туманной молодости, служа банщиком, он состоял при местной ассоциации поэтов-коммунальников и приватно выполнял некоторые заказы мелких нэпманов и разорившихся купцов — на стихотворные надгробные надписи. Нынче басни писались легко. За одну ночь баснописец заполнил две общие тетради по 17 коп. за штуку.

Утром он долго раздумывал, какой печатный орган осчастливить свежими литературными произведениями. Он перебрал в уме все известные ему издания и ни на одном не остановился. Поэтому он решил отнести всю продукцию прямо в Первую Образцовую типографию имени Жданова.

Однако в типографии басни печатать отказались, а автора направили в редакцию.

— Начинается бюрократизм, — с удовольствием сказал баснописец. — Пусть теперь мне скажут, что я пишу о том, чего в жизни не бывает.

На дверях редакции журнала, куда пришел Рагнед Калинкин, висело объявление:


«В ГАЛОШАХ И ГРАФОМАНАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН»


Рагнед Кузьмич за неимением галош аккуратно вытер боты типа «прощай, молодость» и постучал.

За дверями слышалось дружное молодое ржание. После стука баснописца ржание не прекратилось, и Рагнед Кузьмич открыл дверь. В комнате плавали густые табачные облака, а в них, подобно грому, рокотал здоровый смех большого коллектива редакционных работников.

«Ржут, — успел подумать баснописец, — чего им не ржать, гонорары гребут лопатой», — и робко кашлянул.

Ржание несколько поутихло, и краснощекий, похожий на растолстевшего Олега Попова парень подмигнул Калинкину:

— Чего, папаша, кран, что ли, не действует?

— Нет, — сказал Калинкин, — водопровод у меня в порядке.

— Тогда, значит, басню припер?

— Басни, — сознался Рагнед Кузьмич, — много.

В комнате заржали, но при госте не так раскатисто.

— Это вам вот к Веронике Ивановне.

Вероника Ивановна вытерла слезы от недавнего смеха и пригласила автора к своему столу. Калинкин покорно сел и выложил из авоськи общие тетради.

— Батюшки! — ахнула Вероника Ивановна. — Тут у вас их сотни, все я читать не могу.

Она бегло просмотрела два-три первых сочинения и, вздохнув, сказала:

— Это нам не подходит.

— Как не подходит? — ужаснулся Калинкин. — Я все брал из жизни. Вы другие почитайте. А если мало, я еще напишу.

— Понимаете, товарищ, — задушевно-холодно сказала Вероника Ивановна, — в нашем журнале очень высокие требования, и ваши сочинения нас удовлетворить не могут.

По лицу Калинкина прошли судороги осмысления.

— Как бы вам сказать попроще… — поспешила ему на помощь Вероника Ивановна. — Художественно-философское ассоциативное преломление главной идеи в аллегорически-образной системе не нашло своего индивидуального выражения и яркого авторского воплощения. Понимаете?

Калинкин как-то странно замотал головой.

— Ну вот и хорошо, — задушевно-холодно улыбнулась Вероника Ивановна.

— Вот к чему приводит свободная торговля бумагой, — сказал растолстевший Олег Попов. — Давай, папаша, чини водопровод соседям, а басни читай внукам на сон грядущий. Привет. — И он, легонько подталкивая, выпроводил Калинкина из кабинета.

Рагнед Кузьмич покидал редакцию, словно неопытный клиент парную. А вслед ему из редакционного кабинета несся молодой здоровый смех сплоченного коллектива.

Хотелось отдышаться и излить душу. А кому изливают душу на бюрократов редакторов, которые печатают только по знакомству, этого Рагнед Кузьмич не знал. Всю жизнь он разрешал возникавшие конфликты и душевные терзания с помощью сержантов, но берется ли милиция помогать начинающим баснописцам, в этом он сомневался.

Жажда высказаться и привела Калинкина в ЖЭК. Здесь его встретили как родного. Сам председатель домового комитета Смуров, энергичный мужчина в кителе, крепко, демократично пожал ему руку.

— С баснями решим, Калинкин, — сказал он, — организуем литературный вечер в красном уголке. На данный момент у нас крепко хромает женское дело. Беритесь, создавайте женский совет. Привлеките туда самых сознательных тружениц нашего ЖЭКа. Наметьте план. Работайте.

Так Рагнед Кузьмич стал председателем женсовета ЖЭКа № 257/14 на Арбате. Вскоре он сколотил крепкий актив из суфлерши на пенсии Леокадии Аркадьевны и бездетной домохозяйки Любови Колокольцевой. На организационном заседании совета Рагнед Кузьмич, не очень ясно представляя себе задачи возглавляемого им органа, туманно говорил о пользе регулярных помывок трудящихся и о сервировке стола на восемь кувертов.

Леокадия Аркадьевна предложила устроить коллективный поход жиличек на «104 страницы про любовь», а Любовь Колокольцева — пригласить во двор выездной магазин ГУМа.

— Кроме того, — сказала Леокадия Аркадьевна, — нам будут подавать различные реплики, то есть… я хотела сказать — различные сигналы. Придется прислушиваться и подсказывать некоторым, что им говорить и что не говорить.

— Это верно, — согласился председатель женсовета, — не все еще знают, как надо вести себя в нашем передовом ЖЭКе. Кое-кому придется поддать пару. Это наша задача. Показать, как говорится в русском народном творчестве, кузькину маму.

Стоило появиться женсовету, как тут же появились и сигналы. Это уж всегда так: будет сырость — будет и плесень. Первый сигнал подала сама Леокадия Аркадьевна. Собственно, он у нее уже давно был наготове. Сигнал был на гражданку Сыромятникову из 27-й квартиры. Сыромятникова женщина незамужняя, и в субботу у нее в комнате, как гласил сигнал, находился посторонний неизвестный мужчина, который к тому же купался в ванной. Личность мужчины установить не удалось, поскольку, приняв ванну, он выбыл в неизвестном направлении.

На очередном заседании женсовета было решено обзавестись своим печатным органом и выпустить «Вилы в бок женщинам», где заклеймить поступок Сыромятниковой через посредство карикатуры с ядовитой подписью в стиле басни. Карикатура была поручена Леокадии Аркадьевне. За ядовитую подпись взялся сам Рагнед Кузьмич, имевший, как уже говорилось, некоторый поэтический опыт.

«Вилы в бок женщинам» удались. Около них останавливались поголовно все. Особенно нравился листок детям старшего возраста. Леокадия Аркадьевна натурально изобразила тот момент, когда гражданка Сыромятникова трет спину непрописанному и неустановленному гражданину.

Подпись под карикатурой была исполнена в басенной, почти лафонтеновской манере:

Кумушка Лиса в ванне общей мыла

Заезжего Бобра.

Лиса, знать, совсем забыла,

Что в нашем ЖЭКе делать это никому нельзя.

Оскорбленная Сыромятникова пошла жаловаться. Она доказывала, что так называемый «заезжий Бобер» вовсе никакой не бобер, а родной ее двоюродный дядя из Бобруйска. На что председатель домкома Смуров ей сказал:

— Хорошо. С Бобром мы решим. А вам, гражданка Сыромятникова, надо активнее участвовать в общественной жизни. Общественная жизнь — это школа. Предлагаю возглавить секцию материнства и младенчества. Покажите свое общественное лицо, завоюйте авторитет честным трудом на благо народа. Давайте работайте.

Сыромятникова наотрез отказалась показывать свое общественное лицо и еще погрозилась за оскорбление пожаловаться в печать.

— Иди, иди в печать, — злорадно сказал ей Рагнед Кузьмич, — там тебе шею намылят, без галош домой прибежишь.

Оставшись наедине с Рагнедом Кузьмичом, председатель домкома Смуров сказал ему:

— Ты, Рагнед Кузьмич, к критике снизу прислушивайся. Этому нас с тобой учат. К этому призывают. Сигнал, конечно, надо проверять. Иначе мы на неприятности можем нарваться. Скажут: а где внимание к живому человеку? О внимании тоже забывать нельзя. И этому нас учат. И к этому призывают.

И тут же по своему обыкновению Смуров вынес деловое предложение по кадровому вопросу:

— Слушай, а твою соседку, гражданку Залетникову, нельзя на это дело — на материнство и младенчество — выдвинуть?

— Агриппину Львовну? Держи карман шире. Будет она тебе без денег спину гнуть на общественных началах! Торговая бабочка.

— Хорошо, но у нее дочка есть. Может, ее? Надо смелее выдвигать молодежь. Этому нас учат. К этому…

— Хе-хе-хе! — мелко затрясся Рагнед Кузьмич. — Дочка-то незамужняя, а ты ее на материнство и младенчество двигаешь. Кадры надо знать, товарищ Смуров. Этому нас тоже учат.

Вопрос о руководстве секцией материнства в ЖЭКе № 257/14 остался пока нерешенным.

Зато к критике снизу Рагнед Кузьмич прислушался.

— Глаз не спускать с этой Сыромятниковой, — сказал он членам женсовета, — все факты за ней теперь проверять досконально и тут же актировать.

Если с жильца не спускать глаз, нужные факты обязательно обнаружатся. Особенно когда этого очень хочется. Будет столовая — будут и мухи. К концу второй недели на жиличку Сыромятникову имелись самые выигрышные факты. Не факты — алмазы. И все они были немедленно заактированы в следующем виде:

«Мы, нижеподписавшиеся, комиссия от общественного женского совета при домкоме ЖЭКа № 257/14 во главе с председателем тов. Калинкиным Р. К. и членами совета т. Щечкиной-Помадиной Л. А. и т. Колокольцевой Л. З., составили настоящий акт на гр-ку Сыромятникову Р. В., на месте совершения ею аморального проступка, т. е. на ее жилплощади. Сего 16 августа в 22 часа вечера в женсовет поступил серьезный сигнал. О том, что в комнате гр-ки Сыромятниковой, вышеупомянутой, находится посторонний гражданин мужского пола без прописки и с чемоданом.

Для точной проверки этого сигнала члены общественного женсовета в полном составе собрались в коридоре и предприняли ряд стуков в дверь к гр-ке Сыромятниковой и от имени общественности стали требовать, чтобы последняя отперла входную дверь для проверки на месте.

Гр-ка Сыромятникова Р. В. долго не открывала, а открыв, не хотела допускать представителей общественности в свою комнату. Но мы все-таки прошли туда и какую же картину там застали? Неизвестный гражданин мужского пола действительно находился в комнате Сыромятниковой, и в данный момент, как мы все вошли, он лежал на диване в одних, извиняемся, трусах и даже без туфель.

Будучи опрошенным, гражданин сначала не хотел нам даже отвечать, но от имени общественности он сдался и заявил, что он приходится двоюродным дядей квартиросъемщице и что приехал якобы в Москву из Бобруйска по служебным делам, и что у них в Бобруйске такой общественности нет или, может, есть, но он не слышал, чтобы у родственников допрашивали.

Напрашивается у комиссии принципиальный вопрос: какие служебные дела можно решать, если ты находишься без брюк?

Общественная комиссия женсовета поставила в известность участкового уполномоченного Малышкина, но его по телефону не оказалось, он в отпуске, а за него дежурный выехать на место происшествия отказался.

Комиссия считает, что проступок гр-ки Сыромятниковой Р. В. достоин быть обсужден на товарищеском суде нашего ЖЭКа № 257/14 как недостойный.

Председатель женсовета — (подпись)

Члены женсовета — (подписи)

Гр-ка Сыромятникова по своей неосознанности проступка от подписи категорически отказалась, чем усугубляет свою вину и ответственность перед общественностью еще больше».

Холостяцкая комната Калинкина походила теперь на штаб армии, где разрабатывались планы наступательных операций по борьбе за нравственность во что бы то ни стало. Леокадия Аркадьевна принесла сюда свой купленный еще во времена нэпа ундервуд без буквы «р» и с утра до поздней ночи, без смены перепечатывала «Акт», показания соседей и другую документацию для предстоящего боя на товарищеском суде.

Когда план операции был окончательно разработан, все документы собраны в папке, подшиты и пронумерованы, Рагнед Кузьмич явился к Смурову с рапортом.

— Дело верное? — спросил Смуров строго. — Не проиграем?

— Никак нет! — гаркнул Рагнед Кузьмич. — Общественность нас поддержит!

— Ну что ж, — сказал председатель домкома, — выносим, Калинкин, на товарищеский суд. Без дисциплины у нас порядка не будет.

— Откуда ж ему быть, — согласился Калинкин с начальством, — если каждая жиличка будет дядьев в одном исподнем на свою жилплощадь водить.

Однако сказать-то председатель сказал «выносим», а куда «выносить», видно, не подумал. Потому что товарищеского суда в передовом ЖЭКе № 257/14 пока не было. Формально по отчетам домкома в вышестоящие домкомы он функционировал. В отчетах был председатель, народные заседатели, существовали планы, проводились различные мероприятия профилактического характера.

В жизни дело обстояло иначе. Все наличные силы пенсионеров и поддающихся охвату домохозяек были заняты. Смуров создал советы подъездов и в каждой квартире назначил старшего. Но нужны были еще комитеты этажей, борющиеся за передовой быт. А где их взять? Работающие граждане к деловым и конкретным предложениям председателя домкома относились легкомысленно. Дипломат из второй квартиры сослался на чрезмерную занятость и загранкомандировки, как будто командировки нужны, а товарищеский суд не нужен. Прежде чем ехать за границу, надо разобраться как следует у себя дома. Это более насущная задача. Так нас учат. Врач-психиатр из тринадцатой квартиры посмотрел на председателя домкома как-то странно и, не сказав ни слова, поспешно скрылся. А что касается электромонтера из сорок третьей, тот, молокосос, вообще заявил Смурову:

— Ерундой вы тут, папаша, на мой непросвещенный взгляд, занимаетесь. Пойдем лучше на уголок пивка кадушечного по кружечке примем. Очень сближает.

«Дело Сыромятниковой» затягивалось по не зависящим от нее причинам. Но само «дело» между тем не стояло на месте, оно пухло, обрастая новыми материалами и документами, которые Смуров именовал для краткости «компроматами» — компрометирующими материалами.

Но однажды в домком поступил «компромат» совсем иного характера. Смуров вызвал к себе в красный уголок Рагнеда Кузьмича, запер изнутри дверь и подал Калинкину листок бумаги:

— На, Калинкин, читай. Телегу на тебя, брат, накатали.

В «телеге» рассказывалось о том, что на холостяцкой квартире гр-на Калинкина Р. К. постоянно собираются женщины, выпивают, закусывают и танцуют на столе. И будто бы там устраивается растленная западноевропейская игра под названием «стриптиз». Поскольку, мол, сам гр-н Калинкин человек холостой, то зачем он разбивает семейную жизнь у других и какой пример показывает этот общественник другим гражданам и женщинам?

Под «телегой» стояла подпись: «Жильцы».

— Анонимка? — дрогнувшим голосом спросил Рагнед Кузьмич.

— Она, будь она неладна, — подтвердил Смуров.

— Ты же знаешь, товарищ Смуров, — чужим голосом сказал Рагнед Кузьмич, — иногда у меня на квартире собирается женсовет, когда красный уголок занят. А насчет этого, — Рагнед Кузьмич щелкнул себя по кадыку, — я же непьющий по причине желудка.

— Да ты не волнуйся, Калинкин, — успокоил председатель домкома, — ты мужик проверенный.

Но Рагнед Кузьмич волновался: никогда в жизни на него анонимок не писали. Сам он, правда, накатал однажды на своего директора ресторана Кукушкина такую маленькую «тележечку». Он-то хорошо помнит, что тогда началось. Как тогда этого Кукушкина мотали по инстанциям.

Больше всего пугала Калинкина в этой анонимке по причине абсолютной для него неизвестности заграничная игра «стриптиз». Начитанный председатель домкома разъяснил председателю женсовета, что это за штука.

— С кем же мне в нее играть-то, — растерялся Рагнед Кузьмич, — с суфлершей, что ли?

— Зачем с суфлершей? — нехорошо усмехнулся Смуров. — Там у тебя есть бабочка и помоложе.

— Ты имеешь в виду гражданку Колокольцеву? Так мы ее вывели из состава.

— Вывели? За что?

— За распространение.

— Давай, Калинкин, докладывай конкретнее. Такую проверенную бабу выводят из актива и молчат, понимаешь.

— Анекдот вредный распространяла.

— Какой конкретно? О чем анекдот?

Рагнед Кузьмич заерзал на стуле.

— Не стоит пересказывать всякую бабью глупость. Причем политически незрелую.

— Докладывай, Калинкин.

— Ну, вроде бы дагестанское радио спрашивает: кто такой любовник на данном этапе?

— Любовник?

— Ну да. А ответ якобы такой: это есть, мол, муж на общественных началах.

— Да, Калинкин, — подумав, проговорил Смуров, — неудачная формулировка.

— И я так решил — подрывает.

— А казалось, понимаешь, проверенная гражданка. И что позволяет…

— Бросает, — согласился Рагнед Кузьмич, — и пачкает.

— Не знаем, Калинкин, мы свои кадры, свой актив. В порядке самокритики скажу: до этого сигнала, — Смуров показал на анонимку, — я даже не знал, понимаешь, что ты холостяк.

— Вдов я, — уточнил Рагнед Кузьмич.

— Да, — продолжал Смуров, — что же получается? Женсоветом у нас руководит холостой товарищ. Конечно, мы тут даем пищу обывательским разговорам…

Рагнед Кузьмич пытался что-то объяснить, но Смуров его уже не слышал — он перешел к указаниям.

— Вот так, Калинкин, — подытожил он свою руководящую мысль, — актив в передовом ЖЭКе должен быть на высоте задач. На уровне. Этому нас учат. Есть такое мнение — надо обзаводиться крепкой советской семьей. Семья — это ячейка. К этому нас призывают.

— С кем же мне этого… обзаводиться? — растерянно спросил Рагнед Кузьмич.

— Ну, — улыбнулся Смуров, — домком тут бессилен. Любовь домкому не подчиняется. Надеемся, что это будет достойный товарищ, грамотный товарищ, идейный товарищ…

Председатель вынес это «мнение» на заседание женсовета, и женсовет единогласно (голосовала «за» Щечкина-Помадина), при одном воздержавшемся (сам Рагнед Кузьмич), принял решение: «Рекомендовать тов. Калинкину Р. К. в ближайшее время решить вопрос о своем семейном положении».

…Это решение женсовета и привело Рагнеда Кузьмича Калинкина к соседке — Агриппине Львовне Залетниковой.

Визит Рагнеда Кузьмича пришелся на тот самый момент, когда Агриппина Львовна, томимая ожиданием и полной неуверенностью в успехе задуманного предприятия, вернулась домой, объехав всю Москву. Она сидела одна, пила свое любимое перцовое вино и заедала черной икоркой, чтобы обрести душевное равновесие. Заслышав звонок, она не стала по обыкновению прятать бутылку: сегодня она нуждалась в обществе.

Рагнед Кузьмич был любезен, словно только что получил щедрые чаевые. Он источал крепкий запах одеколона «В полет» и годами вымуштрованную ресторанную вежливость. Комната с двумя окнами на Арбат превратилась в дореволюционную галантерейную лавку, когда туда зашел постоянный покупатель.

— Садитесь, Рагнед Кузьмич, — любезно пригласила хозяйка. — Выпьете рюмочку? Сближает, как говорил мой один хороший знакомый.

— Я бы с величайшим, уважаемая Агриппина Львовна, — весь распластался в улыбке гость, — врачи! Говорят, что употребление алкоголя не способствует кровообращению и порождает в организме излишний холестерин…

— Ишь как вас медициной-то напичкали.

— Мне теперь при моей общественной должности без медицины никак нельзя. Получил бесплатный абонемент, посещаю лекторий. Вчера прослушал беседу врача «Гигиена беременной женщины». С демонстрацией диафильма. Очень много полезного почерпнул. Все для меня ново.

— Старый бесстыдник! — беззлобно ругнулась хозяйка и шаловливо покачала головой. — И как вам только не совестно!

Рагнед Кузьмич встал. Он решил, что настал самый момент переходить к деловой части визита.

— Вот вы, уважаемая Агриппина Львовна, — подбоченясь красиво, начал он, — назвали меня старым. Да-с… Конечно, я не юноша. Но и не настолько… Чтобы опровергнуть эти ваши личные заблуждения на мой счет, я… хочу сказать… я пришел к вам, Агриппина Львовна, с самыми серьезными намерениями.

Рагнед Кузьмич чопорно поклонился, передохнул и продолжал:

— Ваше чуткое и внимательное ко мне отношение… взаимная друг к другу вежливость… позволяют мне надеяться… думаю, не откажете…

На лбу гостя выступила традиционная испарина. Чувствовал он себя так же, как в тот вечер, когда облил супруге директора ресторана Кукушкина ее новый заграничный костюм джерси жирным соусом «ткемали». Радость и страх трепетали в его груди одновременно. Агриппина Львовна заметила необычайное волнение соседа, но причины его понять никак не могла.

— Взаймы, что ли, пришел просить? — подоспела она на помощь. — Так не дам, нету.

Рагнед Кузьмич закрыл глаза и, не слыша собственного голоса, выдохнул:

— Прошу руки.

Агриппина Львовна даже растерялась:

— Это ты что на старости лет удумал? Или тошно одному-то?

Калинкин уже взял себя в руки: самое страшное было позади.

— Поймите, Агриппина Львовна, очень давно я веду свои систематические наблюдения за Лирой Михайловной. Еще когда Лирочка была совсем ребенком, вы, конечно, помните, как я покупал ей мороженое-пломбир и играл с ней в подвижные игры…

Агриппина Львовна нахмурилась:

— Не пойму, при чем тут моя дочь?

— Я прошу руки Лиры Михайловны. Все будет честь по чести. Через загс. Но я воспитан в прежних приличиях… Без согласия и, так сказать, как говорили в старину, благословения маменьки не могу… И опять же на основании решения женсовета…

На этих словах Рагнед Кузьмич всерьез вознамерился стать на подагрические коленки. С этой целью он было уже подтянул брюки, чтобы не помялись. Но Агриппина Львовна успела за это время подавить в себе минутную лирическую слабость и кинулась в контратаку.

— Ах ты козел вонючий, — сказала она не очень громко, — селедка затоваренная! Общественник-объедочник! Жених с подагрой! — И уже громко: — Вот на какой ты кусок рот раззявил! — Со слезой: — Доченька моя тебе спонадобилась, кровиночка моя единственная! — И в крик: — Надавали вам пенсий-то, с жиру беситесь! Ноги чтобы здесь твоей поганой не было! Чтобы и не смердило тобой! Ну!

— Но позвольте… — пытался протестовать Рагнед Кузьмич.

— Вон!!!

— Это неинтеллигентно…

— Я те покажу, интеллигент из предбанника! — И Агриппина Львовна замахнулась на жениха бутылкой.

Рагнед Кузьмич выскочил, успев подумать: «В редакции тоже выпроваживают, но хоть культурно». А сверху на весь коммунальный коридор гремел хорошо поставленный в торговой системе голос Агриппины Львовны.

Наругавшись досыта, отведя наконец душу, изнывавшую от долгого воздержания, Агриппина Львовна вернулась в свою комнату, одним залпом допила остаток перцового вина и не раздеваясь повалилась на кушетку.

МАНЬКИНА И СЫН

«Темпора мутантур» — излагали древние доктора философских наук. Времена, стало быть, меняются. И мы меняемся вместе с ними.

Это уж точно. Каких-нибудь двадцать — двадцать пять лет назад Елизавета Никаноровна Манькина, упаси бог, и во сне бы не проговорилась о том, кто таков был ее свекор, царство ему небесное, и куда дела советская власть его несчитанные капиталы.

И когда сынка своего Люциана Елизавета Никаноровна привела в первый класс Малаховской начальной школы, в анкетке она скромно указала: «Социальное происхождение будет из совслужащих».

Текут времена. Меняются вывески на учреждениях и формулировки в анкетах. И теперь уже не то чтобы скрывать, а впору гордиться Люциану Манькину своим происхождением. Дай бог каждому такого деда, каким был Кузьма Денисов Манькин, третьей гильдии купец. Колониальные товары «Манькин и сыновья» на Сухаревке держал. Пять лавок, лабазы, свой пароходик по Москве-реке бегал, «Любезный» назывался.

Двенадцать детей было у Кузьмы Манькина — шесть сыновей и шесть дочерей, полный комплект. Двенадцать дач выстроил на хрустальных подмосковных речках и в соловьиных звонких дубравах третьей гильдии купец — каждому чаду по даче: живи, володей, умножай род и богатство Манькиных!

Ан не повезло манькинскому роду. Сам Кузьма Денисов скончался в смутное время, каким был для них Октябрь 17-го года. От пережитых волнений разбил старика паралич — руки, ноги отнялись, речи лишился. Завещание свое дописать не успел. Отписал, как было уговорено, всем по даче, наказал, где и как похоронить и кого на поминки позвать, а кого не звать ни в коем случае. На последней строчке дрогнула рука, отказалась служить. А строчка-то была важная для наследников: «Золото монетами и в слитках закопал возле дачи…»

А где, возле которой дачи, на юг или на восток и в скольких саженях, ничего никому про то не известно. С тем старик и преставился. Послушные воле покойного, сыновья его, несмотря на тяжелые времена, похоронили батюшку на Ваганьковском кладбище, в фамильном склепе, и поминки устроили, как наказал. А на могиле плиту поставили — сорок пудов черного армянского мрамора. Нашли сочинителя — сочинил надпись в стихах, по рублю за слово содрал царскими золотыми, николаевскими. Не считая харчей и водки, которую жрал, как квас.

Зато и стих вышел отменный. Его приказали выбить на мраморной плите крупными литерами, чтобы каждый мог видеть издалече:

ОСТАНОВИСЬ, ПРОХОЖИЙ!

И НЕ ИМЕЙ СОМНЕНЬЯ.

ТУТ ЛЕЖИТ КУПЕЦ КУЗЬМА ДЕНИСОВ МАНЬКИН —

НЕ БОЛЕЕ, НЕ МЕНЕЕ.

ИМ БЫ, КАЗАЛОСЬ, ТОЛЬКО ЖИТЬ ДА

ВЕСЕЛИТЬСЯ,

А ОНЕ ВОН КУДЫ ИЗВОЛИЛИ

ПЕРЕСЕЛИТЬСЯ!

Похоронив папаньку, сыновья кинулись искать клад, но не нашли, а потом разлетелись — кто куда.

Где-то в далеких краях сгинул и отец Люциана, которого тот и не помнил. Но Елизавета Никаноровна скоро смекнула, куда дует ветер, — отреклась от мужа, поскольку он был эксплуататор, где надо — поплакалась, прикинулась невинной жертвой торгового капитала, дачу, как единственное место для жизни с малым дитем (которое ни в чем не повинно), переписала на себя. И так и осталась с сынком в Малаховке, сохранив и с годами приумножив усадебку возле дачи. Рассадила на усадебке плодовый сад — сто метров на семьдесят пять, разбила восемьдесят гряд под клубнику, и зажили они с Люцианом безбедно.

Одна печаль не давала покоя материнскому сердцу — сынок Люциан. В его годы, а он все холостой. Невеста в наше время не ах какой клад — около любой дачи в той же Малаховке найти можно. Но то, что удавалось разыскать до сих пор, был уж и вовсе не клад. Не подходили они Манькиным по самым разным статьям. И так Елизавета Никаноровна примеривалась, и эдак, а получалось все не то, что ей хотелось. Жених не какой-нибудь там слесаришка из общежития.

Дом у Манькиных — шатровый пятистенок, железом крытый. Веранды две, одна застекленная. Все надворные постройки, какие надо, — сарай, летняя кухня, гараж, беседка. Гараж из гофрированной стали. В гараже «Москвич» последней марки, совсем новый, и десяти тысяч по спидометру не набегал.

В доме вся обстановка. Гарнитур финский за пять с половиной тысяч на новые деньги куплен. Отдельно сервант с горкой черного дерева, трельяж трехстворчатый тоже черного дерева. Другой совсем новый, в сарае поставили и брезентом покрыли, чтобы не портился. Стиральная машина имеется, радиоприемник «Рекорд» с проигрывателем, телевизор «Темп». Ну и там, не считая мелочей — три ковра с «Мишками», ковровые дорожки. У Люциана, слава богу, есть что одеть-обуть. И невесте тоже припасено.

Но и невеста должна соответствовать — и умом, и красотой, и образованием. Само собой, очень была нужна молодая хозяйка. Чтобы очень-то много о себе не понимала, а слушалась бы свекрови во всем и благодарна бы была, что ее в такой дом взяли.

Елизавета Никаноровна, про которую еще пять лет назад соседи любовно говорили: «Что ей сделается, ее об дорогу не расшибешь», начала сдавать. А хозяйство и глаз требует, и рук.

Объявление с портретом Лиры Залетниковой Люциан увидел на Смоленской площади, где он продавал цветы гладиолусы по полтиннику за штуку. Объявление заинтересовало Люциана, хотя многого он, честно говоря, не понял. Помогла фотография. Люциан хмыкнул и, выждав, когда поблизости никого не было, содрал объявление вместе с фотографией и привез домой.

Елизавета Никаноровна быстро оценила ситуацию и утром, чуть свет, разбудила Люциана, строго-настрого наказав ему держать язык за зубами, с первой электричкой вместе с женихом помчалась в Москву.

Манькины первыми позвонили к Залетниковым, когда еще не было восьми. Открыла им заспанная и отекшая с похмелья Агриппина Львовна. Люциан по простоте душевной не мог скрыть своего огорчения:

— Старовата больно. На патрете моложе.

Елизавета Никаноровна дернула его за рукав и сама повела необходимую дипломатию:

— Извините, конечно, мы по объявлению. Здесь давали?

— Закрыто еще, — сработал у Агриппины Львовны многолетьями воспитанный инстинкт, — прут… — Торможение включалось медленно. — Раньше времени приехали…

— Раннюю пташку бог кормит, — сладко улыбнулась Манькина.

— Ну, заходите, — разрешила Агриппина Львовна.

Елизавета Никаноровна вперед, Люциан за ней. Манькиной хватило двух минут, чтобы бегло оценить, что здесь почем. «Напоказ не выставляют, в кубышках живут, — решила она. — Мебель старенькая, а сама-то икорку черную трескает, вижу, в буфет спрятала».

— А что, барышни-то дома нету, что ли? — спросила она, усаживаясь поудобнее.

«Это еще что за ворона с недоноском? — оценила в свою очередь Агриппина Львовна. — Первого покупателя черт принес…»

— Нет пока, — ответила Агриппина Львовна, продолжая стоять.

Всем своим хмурым, малоприветливым видом она давала понять ранним гостям, что им здесь не светит. Но Манькину не так-то легко было оторвать от того, за что она уцепилась хотя бы двумя пальцами. Она была еще совсем девчонкой, когда пришла в дом купца Кузьмы Денисова Манькина, и навек запомнила, как он и на утренней, и на вечерней молитве твердил своим детям заместо «Отче наш»: «Хватайте, что можете. Держите, что взяли!»

Потом, правда, один начитанный квартирант, который жил у Елизаветы Никаноровны, говорил ей, что будто эти слова купец не сам выдумал, на что Манькина ему ответила: «Сам, не сам, а слова правильные по любой жизни». Она и сейчас почувствовала, что тут есть чем поживиться, и держала крепко.

— Да вы садитесь, сваха, рядком, поговорим ладком. Мы люди немолодые, на ходу такие дела делать непривычные. Это вон молодежь нынешняя — по телевизору сошлись, по телефону разошлись. Мы с вами люди обстоятельные.

Агриппина Львовна нехотя села напротив.

— Конечно, как наш купец — вот он тут, значит, хотелось бы и ваш товар лицом поглядеть. А то словно бы кота в мешке покупаем. — Манькина на последних словах даже хмыкнула.

— В свое время все будет, — сказала Агриппина Львовна.

— Ну что ж, — вздохнула Елизавета Никаноровна, — на нет и суда нет. В добром ли хоть здоровье невеста находится?

— Здорова, здорова, — ответила Агриппина Львовна и решительно перешла от пассивной обороны к активному наступлению. — Где работаете, молодой человек? — обратилась она непосредственно к жениху. — Специальность какую имеете?

Люциан заерзал на стуле, но под одобрительным маминым взглядом тут же вспомнил ее уроки.

— Своим хозяйством живем, — важно ответил он.

А мать немедля добавила, снова беря инициативу в свои руки:

— Делов, сваха, не то двоим — троим только управиться впору. Хозяйство имеем. У Люциана в Малаховке свой дом записан, ну, и усадьба там. И вас примем, коли поладим, места всем хватит. Воздух у нас там не сравнять с вашим. Сад, цветы, зеленые насаждения посадили — требует общественность.

— Значит, домовладелец? — кивнула головой Агриппина Львовна. — Квартирантов держите?

— Дачников, сваха, дачников. Не так чтобы много, а коек семь на лето сдаем. В зиму не остаются, — говорят, станция далековато. Да и хлопот с квартирантами не оберешься.

— Образование какое имеет жених? — повторила свой вопрос Агриппина Львовна.

«М-да, — про себя усмехнулась Манькина, — гнет свое». А вслух сказала:

— В детстве болезнями болел. Врачи ему умственным трудом перегружаться запретили.

— Понятно, — сказала Агриппина Львовна, а про себя подумала: «Конечно, для женитьбы ума много не надо. Да только много ли счастья жить с таким олухом царя небесного?»

— Вы на это не смотрите, — угадывая мысли хозяйки, сказала Манькина, — он у меня смирный, покладистый. Как ручной. Даже чересчур из-за своего мягкого характера разные переживания испытывает.

Тут и Манькина решила, что пора ей переходить в наступление.

— Теперь я хочу спросить: невеста с садом не знакомая?

— Нет. На Арбате родилась, на Арбате и выросла. В навозе возиться не приходилось.

— Химию, свахонька, применяем. С навозом дела не имеем. Исключительно химию. Вот уж волшебница! Сад у меня плодоносящий, почти гектар, клубника, яблонь четырнадцать сортов — анис белый, анис серый, пипин шафранный, груша, слива. Уход нужен. Если девушка послушная да понятливая, этому мы ее выучим. Опять же в объявлении сказано — аттестат имеется, я уж подумала: может, на садовода дочка кончила…

— Нет, не садовод.

— Выучим, — успокоила Манькина. — Конечно, это тоже денег будет стоить. Даром кто будет учить, заинтересованность теперь везде нужна.

— Фрукты сами продаете?

— Зазорного в базаре ничего нет. Свое, честным горбом добытое продаем. Вон и в газетах пишут — поощрять полагается. Гостиницы давать без очереди, транспорт выделять. Чтобы, значит, бесперебойно трудящимся яблочек свежих и клубничку к столу доставлять.

Манькина торжествовала: «Что, городская, выкусила?! Ты на мой сарафан не гляди. Газеты читаем, телевизор смотрим. Погоди-ка, я еще тебя не так ошарашу».

— «Москвичом» городская-то управлять не умеет? — с доброй улыбочкой спросила она.

— «Москвич» свой? — как можно равнодушнее спросила Агриппина Львовна, но Манькина уловила в ее тоне определенную заинтересованность.

— На Люциашу записан, — как можно спокойнее пояснила она, — но он до техники не больно охоч. Я сама управляю. На любительские права сдавала. Ржали, конечно, там, в автоинспекции, жеребцы стоялые: куда, дескать, тебя, старая телега, несет? А я им отвечаю: «Ограничений в возрасте не указано. Справка о состоянии моего здоровья имеется. Нате, гладите — здорова. А вы, говорю, принимайте правила движения, практическую езду, техуход и все, что полагается». Приняли. Пришлось, конечно, подмазать. Не у себя, не в Малаховке, сдавала. Своих не купишь, боятся, что ли…

Пока Манькина со смаком рассказывала автомобильную автобиографию, Агриппина Львовна мучительно взвешивала все плюсы и минусы первого покупателя. Малый, конечно, далеко не первый сорт, сказать точнее — уцененный товарец. И не однажды. Агриппина Львовна смотрела на круглую, самодовольную и определенно глупую физиономию купеческого отпрыска и ставила радом тоненькую, изящную Лиру. Сравнение приводило ее в дрожь. Она мотала головой и старалась не смотреть на Люциана. И тогда мысли ее текли по иному руслу. А может, это и к лучшему, думала она, такого легче будет приручить. И тогда и «Москвич», и домовладение можно прибрать к рукам. Но тут взгляд Агриппины Львовны падал на Елизавету Никаноровну, и ее снова охватывало смятение. «Мамочка фрукт, — рассуждала она. — Такая сама из любого веревки может вить. Да и проживет долго. И не попользуешься ни домом, ни машиной. А неплохо бы на юг смотаться. Этого квелого можно где-нибудь по дороге забыть нечаянно. А дом — это же тебе дача готовая и с клубничкой. Но каково Лирочке каждый день на эту рожу смотреть?.. Брр!»

— Все бы ничего, — сказала Агриппина Львовна, — но ведь в объявлении сказано, чтобы имелась заверенная характеристика. А у него ее нету.

— Это как так нету? — заволновалась Манькина. — Как же можно без характеристики? Или мы не понимаем? Газеты читаем и телевизор глядим почти что каждый день, особенно зимой, когда в саду делать нечего. Слава богу, соображаем.

Она достала из сумки вчетверо сложенный листок.

— На, читай. По всем пунктам выдержанная. На машинке отпечатанная. Три рубля заплатила — за каждую копию по рублю.

Агриппина Львовна развернула листок, нацепила очки и с изумлением, все более возраставшим, начала читать:

«КИТ И АКУЛА»

(Басня)

Однажды в Тихом океане

Спокойно плавал Мифный Кит.

Не нападал он на дфугие стфаны,

Всегда бофолся он только за миф.

Но вот к нему Акула подплыла

И, фыфча, Киту сказала:

«Я нападу на тебя, была не была».

И на Кита напала.

Акула зубами гфызет Кита,

Пфопофоть ему хочет бфюхо…

— Батюшки! — сказала Агриппина Львовна. — Да тут какая-то галиматья. Кит, Акула… Гфызет за бфюхо…

— Ну-ка! — Манькина взяла листок, прищурилась. — Это не то. Этот листок мне тут, в вашем дворе, какой-то старик всунул в руку. «Прочти, говорит, передай товарищу». Я думала, что божественное. А он, старый козел, про каких-то акул мне подсунул!

Манькина скомкала творение Рагнеда Кузьмича, хотела швырнуть его на пол, да показалось неловко в гостях мусорить, положила обратно в сумку, а оттуда достала новый лист, теперь уж настоящую, всамделишную характеристику, и передала ее Агриппине Львовне. Там было сказано следующее:

«ХАРАКТЕРИСТИКА МАТЕРИ НА СЫНА МАНЬКИНА ЛЮЦИАНА, 1923 года рождения. Беспартийный. Приходили раз, записывали в Красный Крест и Красный Полумесяц, пришлось заплатить тридцать копеек. Это на новые деньги. Больше никуда не записывали. Ни в какую организацию. От военной службы освобожден под чистую.

Морально очень устойчив. Очень любит свою мать родную и нашу страну тоже. Другие дети, послушаешь от людей, мать свою и поколотят, бывает, а он никогда пальцем не тронул. И вообще он смирный, мухи не обидит.

Очень преданный по хозяйству. Козу Марию без пригляда никогда не оставляет. Обращается с ней культурно, вежливо. Не бьет.

В детстве болел разными заболеваниями — была жизнь такая тяжелая и с недостатками. По причине медицины, чтобы не перегружать голову, Манькин Люциан образование имеет незаконченное.

Прививки делали все, какие требовали, и анализы тоже носили, куда говорили.

Манькин Люциан не пьет. Разве что домашней бражки, да и то только с моего материнского разрешения по большим праздникам.

К семейной жизни будет иметь устойчивость. За это я гарантирую своей головой.

Личная, собственноручная подпись — Манькина».

— Это что же — вы? — спросила Агриппина Львовна, закончив знакомство с этим уникальным документом.

— А то кто же? — улыбнулась Манькина. — Кто ж его лучше меня знает? Свое дитё.

— Вроде неудобно матери на сына писать.

— Как неудобно? — искренне удивилась Елизавета Никаноровна. — Еще не так делают. Сами на себя пишут. Да, да. Тут как начали с тунеядцами бороться, оформила я Люциашу в уборщицы в одну контору. Ну, а ихние кабинеты я сама подметала. Такого, мать моя, наслушалась! Требуют с одного начальника наверх характеристику эту. А над ним начальник который говорит ему: «Ты сам лучше всех знаешь, какой ты устойчивый и преданный, сам и сочиняй, а я подпишу». Все так делают. А ты говоришь — неудобно.

— И печать тут треугольная стоит: «ДОМОВЛАДЕЛЕЦ МАНЬКИНА». Тоже ваша?

— Неуж в соседи идти, когда своя печать имеется? Смешно даже слушать это. У гравера заказывала. Тридцать рублей старыми деньгами плачено.

Агриппина Львовна, считая разговор законченным, встала. Но Манькина продолжала сидеть. У нее еще имелись вопросы.

— Какой ответ будет нашему купцу? — спросила она.

— Подумать надо, — сказала Агриппина Львовна. — Не сегодня-завтра дочь приедет, и у нее надо спросить.

— Спросить можно, — согласилась Манькина, — но я думаю, что последнее слово остается за матерью. Когда зайти?

— Загляните в субботу.

— Ладно. Зайдем. Пошли, Люциан.

Но Люциану захотелось на прощанье высказаться.

— На невесту бы поглядеть хотелось. На патрете она ничего, симпатичная, а как в жизни, не знаю.

Открыв дверь, Манькина едва не сшибла Рагнеда Кузьмича, который, видимо, собирал факты для очередной комиссии.

— Это ты, старик, тут всякие пакости людям подсовываешь? — грозно спросила она и кинула скомканную басню прямо в лицо незадачливому автору.

— Кто такие? — напуская строгость, спросил Рагнед Кузьмич. — Почему непрописанные по квартирам бродите? Вот я вас…

Но, увидев Агриппину Львовну, председатель женсовета растерялся и постарался исчезнуть незаметно.

Елизавета Никаноровна Манькина с сыном спускались по лестнице, а навстречу им поднимался элегантно одетый гражданин в тщательно отутюженном костюме и даже при бабочке.

Это шел по объявлению новый, истинный кавалер.

ТОГДА ОН БЫЛ НЕ БОРДЮРОВ

Новый кавалер был учтив и предупредителен, как гость перед выпивкой. Он галантно шаркнул ножкой и представился:

— Бордюров. Сергей Сергеич Бордюров. Научный работник.

Он не сел, пока не села дама. Церемонно осведомился об имени-отчестве уважаемой хозяйки дома, справился о ее здоровье, посетовал на некоторые упущения отечественной медицины. Затем столь же учтиво справился о самочувствии мадемуазель и одобрительно отозвался о несомненной пользе путешествий.

Между тем Агриппина Львовна все присматривалась к новому посетителю, и ей все больше казалось, что она его где-то уже встречала. А где? Она гнала от себя этот праздный вопрос: за прилавком столько всяких рож прошло, в том числе и таких — с поношенными черненькими усиками и бегающими глазками, — не пересчитать и уж конечно не запомнить. Что он там такое мелет?

— Уважаемая Агриппина Львовна, я ценю ваш смелый поступок. Только человек, не скованный путами мещанских предрассудков, способен на такой честный и откровенный шаг. Конечно, ревнители морали, ханжи будут…

«И все-таки, — опять подумала Агриппина Львовна, — где видела я этого хлыща?» И, не обученная тонкой дипломатии, спросила у красноречивого гостя напрямик:

— Кажется, мы с вами уже встречались? Личность ваша мне знакомая.

— Все возможно, достопочтенная Агриппина Львовна, — склонил свой идеальный пробор Бордюров. — Однако я, несмотря на свою феноменальную память, не припоминаю. К великому сожалению, разумеется. В противном случае нам, несомненно, было бы легче установить взаимопонимание. Сейчас же, в данной ситуации, мне придется, как сказал поэт, самому рассказать о времени и о себе. Я буду с вами предельно откровенен, дорогая Агриппина Львовна. Плачу вам той же монетой.

— Какой монетой?

— Откровенность за откровенность. Моя научная карьера (наши ревнители морали не любят этого слова), моя будущность, как сказали бы они, складывалась до сих пор довольно трудно. И на данном этапе только вы можете мне помочь. Нужна же взаимовыручка.

— Вы в торговле случайно не работали? — спросила Агриппина Львовна.

— Простите, я уже сказал — я научный работник. От сферы торгового обращения весьма далек. Только как покупатель. Я аспирант кафедры педагогики. Ушинский, Песталоцци, Ян Коменский, Макаренко, академик Комов — вот, так сказать, моя сфера. А вы, насколько я успел уловить, трудитесь в нашей советской торговле?

— Тридцать лет оттрубила. От звонка до звонка.

— От звонка? — почему-то побледнел Бордюров.

— Да нет, — успокоила его Агриппина Львовна, — это не то, что вы подумали, — от этого бог уберег.

— Ну да. А я окончил, с вашего позволения, педагогический вуз и после некоторых практических шагов, как подающий надежды, был зачислен в аспирантуру, на кафедру профессора Бравоживотовской Инессы Ивановны.

— Не слыхала, — в свою очередь призналась Агриппина Львовна. — Один профессор был у меня знакомый. По резиновым изделиям спец. А больше не было.

— Видите ли, Любезная Агриппина Львовна, сознаюсь вам честно, я нахожусь в весьма затруднительном положении. От вашего решения зависит моя судьба. Когда я могу получить ответ?

— В субботу, когда вернется дочь. Не раньше.

— М-да… А скажите, не мог бы я до субботы остановиться у вас? В качестве квартиранта, разумеется. Я бы вас не стеснил, поскольку я человек интеллигентный…

— Комнат не сдаю, — сухо ответила Агриппина Львовна.

Бордюров откланялся. А Агриппина Львовна всю эту ночь ворочалась с боку на бок, все вспоминала, где она видела человека с бабочкой.

Человек с бабочкой не выдержал до субботы и явился с новым визитом на другой день. Сейчас он держался уже свободнее. А Агриппиной Львовной с новой силой завладела мысль: где она его видела? Бордюров рассказывал о своей неудавшейся научной карьере, а хозяйка ходила по комнате, делала свои какие-то дела и все вспоминала, вспоминала…

— Вы, очевидно, помните, Агриппина Львовна, — говорил между тем Бордюров, — что в ту пору было введено в нашей школе раздельное обучение. Я выбрал тему, которая разрабатывала один из самых насущных, самых кардинальных вопросов этики взаимоотношения полов в этих условиях.

Я проделал гигантскую исследовательскую работу, я собирал огромный материал…

— А у сестер Прахацких на даче вы никогда не были? — спросила Агриппина Львовна, занятая своими мыслями.

— Простите, как вы сказали? У Прахацких? Нет, не был. Да, так я продолжаю…

Моя работа убедительно доказывала, что раздельное обучение — это единственно верный путь дальнейшего нравственного совершенствования нашего подрастающего поколения. И когда я уже всерьез задумывался над проблемой, где лучше всего устроить банкет — в «Арагви» или в «Праге» — по случаю защиты кандидатской диссертации, в этот самый момент моя научная руководительница сказала мне…

— А у стариков Абрамских в преферанс вы не играли? — неожиданно опять спросила Агриппина Львовна, но Бордюров, увлекшись рассказом, даже не расслышал вопроса.

— Я… снял ресторан «Волга» в Химках. У причала дежурил прогулочный катер, оплаченный кровными моими аспирантскими. И что вы думаете — сногсшибательная новость. Меня точно мешком ударили из-за угла.

— А вы белье покупаете не на Петровке? — спросила вдруг Агриппина Львовна.

— На Петровке? — вздрогнул Бордюров. — Нет, нет… Я там вообще не бываю. Почему вы об этом спрашиваете? Хотя мне в тот момент белье, кажется, действительно требовалось. Накануне моей защиты школы сливают вместе. Совершенно убитый, я бегу к моей руководительнице, и что, вы думаете, говорит она? «Голубчик, Сергей Сергеич, что вы волнуетесь? Вам просто нужно несколько сместить акценты — и все. Начните с названия…

В раздельном и совместном обучении вы Америк не откроете, да и не очень сейчас кстати об этом распространяться. А хотелось, чтобы ваша работа прозвучала. Вы же очень способный юноша. Знаете, я недавно встретила одну мою приятельницу, правда, она гораздо старше меня, у нее на преферансе бывает один член ВАКа…»

— А вы сами, стало быть, в преферанс никогда не играли? — снова спросила Агриппина Львовна.

— У сестер Прахацких я не играл, — слегка раздраженно ответил Бордюров.

— При чем тут Прахацкие? Я вас спрашивала про Абрамских.

— Не имел чести быть знакомым и с Абрамскими тоже, — галантно ощерился Бордюров. Но Агриппина Львовна, казалось, снова забыла о своем госте. Между тем он продолжал свою страстную и печальную исповедь: — Так вот, этот член ВАКа, сидя на мизере при трех взятках, как бы случайно обронил, что сейчас в педагогике самые диссертабельные темы такие: «Восьмилетнее обучение — шаг вперед», «Восьмилетку — во главу угла». И другая: «Одиннадцатилетка — новый светлый путь нашей школы». И третья: «Интернаты и группы продленного дня — прообраз школы будущего».

Что мне было делать после этого? Что называется, я стоял, как витязь, на распутье…

— И с Секутиным вы, скажете, незнакомы? — спросила Агриппина Львовна.

— Помилуйте, кто такой Секутин?

— Как это кто такой Секутин? Да Секутин — это был, если хочешь знать, почище любого вашего профессора в нашем галантерейном деле. Король это был, вот кто!

— Нет, — признался Бордюров, — с королями я не был знаком.

— Так чего вы тут мне голову морочите? Для чего мне эти ученые рассусоливания? Я в них все равно ни черта не понимаю.

— В них, уважаемая Агриппина Львовна, я пришел к выводу, никто ничего не смыслит. Все только прикидываются, что понимают. А рассказываю я вам все это к делу. Позвольте же закончить, я задержу вас еще на несколько академических минут.

Итак, я остановился на том, что я уже проводил исследования в группе продленного дня. К сожалению, мне удалось установить очень не много… Дело в том, что моя… мой объект, за которым я наблюдал, неожиданно… э-э-э… перестал ходить в группу продленного дня. Начались какие-то осложнения, я был незаслуженно оклеветан…

Сами понимаете, месяцы напряженного труда, треволнения не прошли бесследно. Мне требовался отпуск, и… мне его дали…

И вот сейчас я, научный работник с большим стажем, оказался в тупике, вывести из которого можете меня только вы. Я понимаю, что в данный момент я не по всем пунктам объявления, которое вы дали, выдерживаю конкурс. Но для меня это единственный верный шанс продолжить мою любимую работу, которую ждет вся наша школа, и стать кандидатом наук. Только связав свою судьбу с вашей дочерью, я смогу спокойно сесть за письменный стол и работать.

Конечно, вы и ваша дочь пойдете на определенный риск… Но клянусь вам честью, — риск в данном конкретном случае благороден. Он окупится. Отечественная педагогическая наука, которой я себя посвятил всего без остатка, она не забудет этих жертв и вознаградит за них щедрою рукою и меня, и вас, моих спасителей!

Я готов стать на колени, родная Агриппина Львовна, и умолять вас убедить свою очаровательную дочь… Только со мной вы найдете счастье… Вы умная женщина…

— Ну да, возможно, — согласилась Агриппина Львовна. — Стало быть, ни Абрамского, ни Секутина Павла Ивановича вы не знаете?

— Честное благородное слово, этих уважаемых граждан я не знаю, — со слезой в голосе признался Бордюров. — Поверьте, я говорю искренне!

— Ну что ж, не знаете, так не знаете.

— Когда мне прийти за ответом?.. Я очень хочу надеяться.

— За ответом? В субботу приходите, в субботу…

Агриппина Львовна вдруг притянула Бордюрова за пуговицу и перешла на шепот:

— Послушайте, а Малышкина-то уж вы, конечно, знаете? Сознайтесь.

— Малышкина? — побледнел Бордюров и тоже шепотом ответил: — Малышкина я очень хорошо знаю. Столько он из меня кровушки попил…

— Ну вот, — обрадовалась Агриппина Львовна, — я же говорила! В ОБХСС у Малышкина я вас и видела, а я все думаю…

— Какой ОБХСС? Малышкин — это председатель нашего Ученого совета. Главный враг всех моих научных работ.

— А-а… — разочарованно протянула Агриппина Львовна. — Малышкин, да не тот…

— Так я могу надеяться? — опять осклабился Бордюров.

— Надейся, надейся, — рассеянно ответила Агриппина Львовна.

Бордюров, раскланиваясь, задом вывалился за дверь, посылая Агриппине Львовне воздушные поцелуи.

А Залетникова долго стояла в глубоком раздумье, шевеля губами, словно пробуя какое-то слово, потом другое…

«Я же хорошо помню его, — думала она. — Видела его… и глазки эти масленые, и рот, постоянно мокрый… И вот где видела — в суде!»

— Вспомнила! — закричала она вдруг. — В суде, когда наших судили, галантерейщиков, на Каланчевке — Абрамского, Прахацкого… Старик Секутин вовремя смылся — он был в этом деле самая голова. Ну да, помню, пришла я, меня вызывали как свидетельницу, пришла пораньше, вся тряслась, переживала. Зашла на второй этаж, искала, где наших будут судить… И забрела в другой зал. И там он стоял, этот вот, с глазками… Научный работник. А около него конвой. Вспомнила! — еще громче закричала Агриппина Львовна. — Все вспомнила. И не Бордюров он тогда был, а этот… Ба… Ба… Бакалягин! Вот он кто! А судили его по статье 119, часть вторая. Там ему этот самый академотпуск и припаяли. А ведь я вижу, ну, вижу — морда знакомая! А он, подлец, еще отпирается!

ПОП — ТОЛОКОННЫЙ ЛОБ

С господом богом у Агриппины Львовны отношения были мимолетные, как с директором соседнего с ее магазином комбината бытового обслуживания Кукушкиным. «У него свой план, у меня свой. Приве?!» У соседа еще можно было перед ревизией перехватить сотню-другую для покрытия недостачи. А бог что? Снегу зимой не выпросишь без визы бюро погоды. Правда, обращаться к нему все-таки приходилось. Скорее всего инстинктивно восклицала порой заведующая магазином «Галантерея-трикотаж»:

— Господи, пронеси!

Бывало, что и проносило, а бывало, что и нет. А прикладывал ли к этому рук всевышний, кто ж его знает. Скорее всего, что нет. Тут приходилось прикладывать самой. И чем тяжелее была рука, тем легче проносило.

В прежнее время, о котором по привычке вздыхала порой Агриппина Львовна (1911–1917), она по молодости лет не успела близко познакомиться ни с писаными догмами христианской религии, ни с ее устными пропагандистами. В церковь она не ходила. А в переднем углу, сколько она себя помнит, всегда висели портреты самых отпетых безбожников. Вот сейчас, например, по желанию дочки Лиры, из переднего угла улыбается Юрий Гагарин.

А как было с делом старика Секутина. Закрутило Агриппину Львовну — не думала, не чаяла приземлиться у себя на Арбате целой и невредимой. Весь процесс посматривала на переднюю скамейку — много там ее хороших знакомых сидело, а места свободные еще оставались. И поутру, и вечером твердила Агриппина Львовна одну-единственную и самую популярную среди знакомых молитву:

— Господи, пронеси! Господи, пронеси!

Но процесс шел неделю, вторую… Незаконно присвоенные суммы, которые назывались в судебном зале, росли куда быстрее, чем недостача у сотни молодых продавцов. А господи все не проносил. Все чаще при допросе свидетельницы Залетниковой А. Л. прокурор начинал свои вопросы с каверзного:

— А почему, не скажете ли вы?..

Малышкин, сатана обэхээсовская, раскрутил хитрые секутинские витки.

И тут, в судебном зале на Каланчевке, Агриппина Львовна дала клятву: «Пронесет — поставлю большую свечку Николаю-угоднику. Только на него надежда». Пыталась Агриппина Львовна через верных людей в нужную руку положить — не вышло.

Для нее процесс окончился легким ушибом — перевели в палатку. Это было избавлением, и Агриппина Львовна клятву сдержала — в храме святого Пимена на Селезневке поставила Николе-угоднику средней величины свечку. От рабы божьей Агриппины. Пусть горит.

На том, собственно, все отношения со всевышним она считала законченными. А уж теперь и подавно в них нужды не было. Выйдя на пенсию, Агриппина Львовна только во сне вскрикивала: приснится иной раз старик Секутин, пересчитывающий новые сторублевки, а рядом сатана Малышкин — и сама собой вырывалась наружу популярная торговая молитва:

— Господи, пронеси!

И не предполагала Агриппина Львовна, что очень скоро придется ей возобновлять эти мимолетные отношения с христианской религией, а конкретнее — с одним из платных агитаторов господа бога на земле.

На пороге стоял новый посетитель — высокий молодой гражданин, прилично обросший, словно в галантерее, как во времена секутинской эпопеи, вдруг исчезли из продажи бритвенные лезвия. Волосатый молодец поискал глазами икону и, не найдя таковой, перекрестился на улыбающегося Юрия Алексеевича Гагарина.

— Мир дому сему, — сказал он.

— Не прогневайся, батюшка, — вспомнила Агриппина Львовна, как когда-то говорили нищим.

— Я по объявлению, — торопливо сказал вошедший.

— Да ты кто? — спросила Агриппина Львовна, подозрительно оглядывая незнакомца.

— Выпускник духовной семинарии. Семинарию закончил с похвальным листом. Могу предъявить. На днях буду посвящен в духовный сан. Но прежде мне надобно жениться. Отец ректор сказали — неделя сроку.

— Зовут-то как?

— Отец Левонтий.

— Ишь ты, молодой, а отец, — только и могла сказать Агриппина Львовна.

…До семинарии с богом Ленька Кривошеев знаком был куда меньше, чем Агриппина Львовна. Науки юношу Кривошеева попитали недолго. Леньку, как «трудновоспитуемого», выпихнули из пятого класса базовой школы кафедры педагогики. Выпихнули на все четыре стороны. Чтобы показателей не портил ни школе, ни ученым педагогам, которые писали диссертации только на базе хорошо успевающих и легковоспитуемых. Ленька им явно не подходил и цифру портил.

Мать и добрые люди в лице соседа дяди Коли пристраивали Леньку в «ремеслуху» — на фабрику мягких игрушек и на завод твердых сплавов. Незадачливый отрок чаще всего болтался между небом и землей — у Ветрова, как выражался сам Ленька, то есть гонял ветер по столичным улицам. Постепенно из Леньки выковывался стиляга средней руки, мелкий пижон с крупными задатками тунеядца. Ему хотелось быть пижоном повыше классом, но не было тугриков, франков, гульденов или как они там еще называются.

Однажды на уголке, в местной пивной «Рваные паруса», Ленька потягивал жигулевское кадушковое, на которое он перешел с кефира довольно скоро и безболезненно. Тут, в «Рваных парусах», он и получил от бывалого человека исчерпывающую и очень убедительную программу дальнейшего своего нравственного совершенствования.

— Вкалывать — это и дурак может, — вот тот лейтмотив, который легко и свободно, словно пиво из крана, вытекал из наставлений бывалого человека. После ярких примеров, иллюстрирующих основную мысль, шли практические рекомендации, смысл которых, если суммировать, сводился к следующему: — Уметь жить надо, понял?

Ленька неопределенно хмыкнул.

— Воровать, что ли?

— Зачем воровать? Ты ищи свою копейку. Знай, где она тебя дожидается.

Ленька приобрел чемоданчик типа «балетка». Отвертку, паяльник, плоскогубцы он оставил на память о заводе твердых сплавов. С этой балеткой и набором нехитрых инструментов он обходил дома преимущественно в новых районах и главным образом днем. Дверь обыкновенно открывала пенсионная бабуся.

— Здрасте. Я из телевизионного ателье.

— Очень приятно.

— На что жалуемся? — спрашивал Ленька, на ходу снимая пиджак.

Если жалобы были, Ленька, посопев для порядка возле телевизора, обещал:

— Зайду завтра утром. Эмиссию захвачу.

Жалоб не было — Ленька подмигивал бабушке:

— Везет утопающим.

Но в том и в другом случае Ленька доставал замусоленный блокнот, что-то писал и совал растерянной старушке:

— Распишись, бабуля. За визит три сорок.

Не оставлял без внимания Ленька и старенькие развалюхи в Марьиной роще. В двухэтажном доме он поднимался на второй этаж, в трехэтажном — на третий. Звонил хозяевам и, войдя, лениво щурился на потолок.

— Издеся протекаить, што ля?

В девяти из десяти таких домов крыши протекали. И хозяева преданно заглядывали в прищуренные Ленькины глаза.

— Подождать придется. Очередь большая, а жесть игде? Нету ее, жести. Промышленность не вырабатывает.

Мастеровому торопливо совали задаток, чтобы, значит, и очередь обойти, и промышленность поторопить в смысле жести. С тем мастеровой отбывал, крепко запомнив адресок, чтобы ненароком не забрести сюда вторично.

Промышлял Ленька и охотой на «рябчиков». Он надевал свой выходной импортный костюм за сорок три рэ. Шел в библиотеку, в отдел периодики. Брал последние номера нескольких областных газет и там, на последних страницах, искал печальные сообщения о том, что сотрудники такой-то конторы скорбят о безвременной кончине их дорогого Ивана Терентьевича.

Ленька садился и сочинял по адресу указанной конторы лично дорогому Ивану Терентьевичу дружески-деловое письмо. Так, мол, и так, приятель, извини, что беспокою, но испытываю некоторые материальные затруднения и только поэтому решился тебе напомнить о твоем долге. Не смог ли бы ты выслать мне до востребования…

Проходило время, и безутешная вдова или верные сослуживцы переводили Леньке последний долг покойного.

Занимался Ленька Кривошеев и другими поисками своей копейки. В деталях об этом неоднократно ставила в известность широкого читателя наша периодическая печать в фельетонах под интригующими заголовками «Чем жив дармоед», «Коридорный», «Кто сколько может» и некоторых других.

Теперь заботы о дальнейшем воспитании Ленькиной нравственности целиком легли на плечи милиции. Лекции о правилах поведения в общественных местах Леньке читал не обремененный тяжкими педагогическими раздумьями лейтенант милиции Малышкин. Однажды лейтенант Малышкин, проводя очередную такую беседу, пришел к выводу, что в интересах самого Кривошеева Л. В. и в интересах всего нашего общества будет лучше, если на некоторое время их изолировать друг от друга.

Тоскуя по свободе, Ленька насушил для лейтенанта Малышкина полную котомку самых благородных обязательств типа «завязать», «с прошлым покончить», «начать честную жизнь» и т. д. Лейтенант Малышкин за свою службу в милиции получал такие посылки оттуда буквально пудами. Увы, многие из них потом оказывались изрядно подмоченными.

Ленькина «завязка» оказалась не крепче многих других, и вскоре после Ленькиного возвращения лейтенанту Малышкину пришлось возобновить прерванный курс лекций на воспитательные темы. Ленька затосковал. И как-то в той же забегаловке «Рваные паруса», за стаканом старого доброго кориандрового напитка, на который теперь Ленька также легко перешел с пива, он поведал о своих душевных муках тому самому корешу, который в свое время вел с Ленькой беседы о смысле жизни, о мечте и романтике.

— Малышкин глушит свободное предпринимательство, — пожаловался Ленька.

— Иди к богу, — сказал кореш.

— Не веришь? — обиделся Ленька.

— Верю, — засмеялся кореш, — и потому даю тебе ценный совет: иди к боженьке, он тебе поможет.

— Поясни, — попросил Ленька, — молиться, что ли?

— Это нам ни к чему. Мы атеисты. Боженька, как тебе известно, в нашем передовом государстве отгорожен от лейтенанта Малышкина высоким забором. Сядь за этот забор и сделай дяде Малышкину «тю-тю».

— Поп — толоконный лоб, — засмеялся Ленька.

— Ты родную литературу оставь ученикам второго класса, а сам вари котелком.

— А если не понра эта мура?

— Ты еще не сел, а уже спрашиваешь, а надзиратели здесь строгие.

Ленька варил котелком целый день…

…— И что же, приход дают? — спросила Агриппина Львовна. — Или как это у вас там называется?

— Само собой, — солидно ответил отец Левонтий.

— Дочка-то у меня неверующая, комсомолка.

— Все мы под богом ходим. Не имеет значения, уважаемая. Главное в семейной жизни — любовь да совет.

— Жена да убоится мужа? — ехидно спросила Агриппина Львовна.

— Церковь теперь не та, мать, — сказал отец Левонтий, — православная церковь стоит за равноправие.

— Зарплата будет твердая или с выработки? — поинтересовалась Агриппина Львовна. — Дела земные за молитвами не забываете?

— Я не тунеядец, мать, зарабатывать буду достаточно. Сейчас я на стипендии, а получу приход…

— Ну да, там крестины, венчание, отпевание. Много ли сейчас венчаются? Больше через загс, по закону.

— На наш век хватит. Бог милостив, голодать не придется.

— Бог, бог, — проворчала Агриппина Львовна, — есть он там, ваш бог, или нет, кто знает.

— Есть, есть, — сказал отец Левонтий. А потом тихо добавил: — Должон быть, как говорит отец Онисим.

— То-то и оно-то, — вздохнула Агриппина Львовна и снова вернулась к делам земным, поскольку они волновали ее куда больше, нежели схоластические теософские споры: — Твердые расценки, я извиняюсь, на все службы имеются или там как бог на душу положит?

— По-божески, мать, по-божески. В божьем храме не торгуются, не на базаре.

— Как в такси, значит. Другой раз садишься, а он, стервец, тебя спрашивает: «Как, гражданка, платить будем, по счетчику или по совести?» А где она у него, совесть? Нахальнее счетчика деньгу отстукивает. А попробуй скажи такому нахалу, так он же тебя еще и просвещать начнет: «Это же государству идет, несознательная ты старуха». Без счетчика — государству!

— Церковь, слава богу, отделена у нас от государства, — сказал отец Левонтий.

— Посты соблюдаете? — спросила Агриппина Львовна.

— Воздержание убивает плоть и греховные наваждения.

— Зачем же убивать, что природой дадено?

— Я тоже не враг достоинств человеческих.

— Ну, а на курорт, в Крым, скажем, разрешается вам поехать?

— Отчего же, — ответил отец Левонтий. — С благословения владыки. Так каков будет ваш ответ?

— Видишь ли, дочки пока нет. На этой неделе должна приехать. Заходите в субботу.

Отец Левонтий опять было замахнулся перекреститься на Гагарина, но вовремя остановил руку, хмыкнул. Агриппина Львовна вышла его проводить. На веранде отец Левонтий оглядел ветхое жилище Залетниковых, поднял голову, по-мастеровому прищурился на потолок:

— Второй этаж?

— Второй.

— Крыша здесь протекает?

— Протекает, — пожаловалась Агриппина Львовна. — Мужчины в доме настоящего нет.

— От лукавого это, — пробормотал отец Левонтий, — от лукавого.

— Что вы говорите?

— Староват дом, староват… Ну, прощения просим.

— Заходите.

…В почтовом ящике лежало письмо. Ни почерк, ни обратный адрес Агриппине Львовне не были знакомы. Она прошла в свою комнату, нацепила очки и стали читать.

«Здравствуйте, не знакомая мною девушка Залетникова! — писал неведомый корреспондент. — С горящим, чистосердечным приветом и массой наилучших пожеланий в вашей молодой и яркоцветущей жизни стремится к вам так же совсем еще не знакомый вам парень Михаил…»

— Михаил, — повторила Агриппина Львовна, отрываясь от письма. — Тот тоже был Михаил… «Совсем еще не знакомый вам парень…» Кофточки импортные привез первый раз. По пятьсот рублей за штуку пустила. С руками оторвали. Чистого доходу дали… да…

«…Во первых строках моей письменной записки извените за мои беспокойствия к вам. Конечно, вы будете смущаться во мне, и это более реально, потому, что вы меня не знаете…»

«Стеснительный, не то что другие…»

«…Вы, наверное, будете удивляться, как я мог достать ваш адрест. Взявши за письмо, оно вам покажется странным. Ну, в жизни всего хватает, и если каждому удивляться, то некогда будет усваивать…»

«С рассуждением… Тот много не рассуждал. Продала первую партию, пришел, деньги получил, спрашивает: «Где живешь? Одна? Когда закрываешь свою халабуду? Я за тобой заеду». Вот и все рассуждения…»

«…Но я увидел объявление, встретил вашу фамилию и изъявил написать. Короче, я увидел портрет, на нем была девушка. В вашем фото я увидел вашу нежность и чувства к вам потому мне и оказалась любовь к вам…»

«Любовь, — вздохнула Агриппина Львовна, — бывает она, что ли, или это все так, одно нравоучение? Бывало, спросишь: «Михаил, любишь, что ли?» Даже и не обернется: «Люблю, люблю… Ты польские кашне за сколько загнала?» Вот и вся любовь!»

«…После того, как я прочитал ваше объявление, меня одолевали мысли. Конец одних мыслей был хороший, а других плохой. Но, конечно, письмо мое ты можешь не принять, но я хотел бы с вами иметь дальнейшую письменную переписку на выяснение внутреннего содержания и культурного уровня…»

«Скажешь иногда: «Миш, чего это люди в кино ходят, в театр, а мы словно не в Москве живем?» Надуется, рычит: «Денег им девать некуда, вот и ходят». — «А что, спрашиваю, у нас денег, что ли, нет?» — «Ладно, ладно, поговори у меня…»

«…Я прошу отнестись к письму, а также и ко мне, как мне хочется. Я мог бы тебе подробнее написать, но незнавши человека и ваши мнения ко мне, не рекомендуется сразу все описывать. Еще могу сказать, что я люблю чего-нибудь ремонтировать в области радиотехнической промышленности…»

«Лира сколько раз говорила: «Разведись с ним, мама». Легко сказать «разведись». Связаны мы были крепкой веревочкой».

…Добрый день, возможно, вечер.

Быть может утренний рассвет.

А на мое большое счастье

Мне скорее пришлите ответ…

«Ишь ты, на стихи перешел. И ведь складно пишет… Достукался, конечно, голубчик, сел. Имущество описали. И все, что от соседей таили, ночей не спали, — все прахом пошло… Все пришлось начинать сначала. Неужели же и у Лиры так все будет? Где же справедливость? Не допущу! Всякому горло перегрызу!»

«…Если вам не пондравится мое содержание и мой подчерк, то хотя бы немного пропишите, что письмо получила…»

«Есть же, смотри ты, неиспорченные молодые люди. И пишет складно, с образованием, сразу видно. Стихи сочиняет, а скромный. «Пропишите хотя бы, что письмо получила».

Агриппина Львовна положила письмо, встала, прошлась по комнате — устала.

Но суматошный день на том не кончился. Когда Агриппина Львовна уже спала крепким — после трудов праведных и массы переживаний — сном, во втором часу ночи зазвонил телефон. Не зажигая света, ощупью пробралась в прихожую, где стоял телефон. Тихо, чтобы не разбудить соседей, Агриппина Львовна ответила.

— Это квартира Залетниковых? — весело оказала трубка.

— Да, да, не кричите, я не глухая.

— Это вы расклеили объявление. «Срочно требуется жених»?

— Ну, дальше что?

— Слушайте, я вас должен предупредить.

— Что такое?

— Дело в том, что лично я знакомиться с Залетниковой не желаю. Извините, конечно.

— Ну и что?

— И никаких серьезных намерений на ее счет у меня тоже нет. Понимаете? Нет и нет. Что хочешь делайте.

— Ну, и чего же ты в три часа ночи звонишь?

— А чтобы вы на меня не рассчитывали. Чтобы потом ко мне никаких претензий.

— Ах ты заморыш, ублюдок, дерьмо копеечное, мразь уцененная! Да кто на тебя, на подонка лабазного, рассчитывал!

В трубке послышался веселый гогот, а потом раздались частые гудки.

— Подлец! — в сердцах сказала Агриппина Львовна и швырнула трубку на рычаг.

В эту ночь она долго ворочалась. А когда заснула, ей опять приснился старик Секутин и рядом с ним почти в обнимку Малышкин из ОБХСС. Агриппина Львовна закричала дурным голосом и проснулась от собственного крика.

— Не к добру это, — сказала она.

УБОЙ НАСЕЛЕНИЯ

От Аркадия Степановича Кукушкина ушла жена. На холодильнике оставила записку: «Терпению моему пришел конец. Жить с человеком, который на твоих глазах каждый день тиранит людей, не щадя и собственной супруги, невозможно. Меня не ищи. Полина».

Внизу было дописано: «Борщ в холодильнике».

Кукушкин сначала решил, что это шутка. Тем более что и насчет борща указание дано. «Явится в один момент. К Любке Колокольцевой поехала. Обсудят положение дел на маникюрно-кофточном фронте — и порядок. А то к Любимовым на лото отправилась. Куда она от меня денется?»

Аркадий Степанович поел борща. Почитал «Советский спорт», подсчитал, сколько очков у его любимой команды — московского «Динамо». Очков было не много. Посмотрел по телевизору вчерашнюю передачу «С добрым утром!».

А жены, между прочим, не было.

Он позвонил Колокольцевым. Любка сказала, что Полина к ней не заходила и не звонила и что они с ней вообще больше незнакомы, а почему — она сама знает.

У Любимовых телефона не было.

Телевизионная барышня уже пожелала дорогим телезрителям спокойной ночи, пообещав встретиться с ними завтра, а Кукушкину почему-то не хотелось ни того, ни другого. Конечно, явится. Но вот из-за нее, подлой, изволь теперь не спать. Заснешь, а она припрется, будет названивать.

Позвонить в милицию? Смешно. «Граждане, у меня пропала жена, бросила меня, спокинула… Нельзя ли доставить обратно?»

Ночь Аркадий Кукушкин провел как на вокзале — спал не раздеваясь. На службе сидел сонный и злой.

Вечером, вернувшись в пустую квартиру и не обнаружив в холодильнике ни борща, ни даже кусочка колбасы, Кукушкин наконец осознал, что уход Полины — это не шутка.

Аркадий Степанович всерьез задумался о своей жизни. Совместной с Полиной. Крупного образования он не получил. И хотя в анкетах писал: «Среднее специальное», это был невинный обман, к которому в районе все давно привыкли. Инструкторы знали, что кроме курсов и семинаров по обмену опытом Кукушкин едва ли наскребет шесть классов, но большего от него и не требовали. Тем не менее вот уже семнадцатый год Аркадий Кукушкин в районе был на виду. На руководящей работе. До персонального автомобиля, правда, ему было далековато. Но отдельный кабинет с табличкой и телефоном имелся при нем всегда. Начинал он с директора бани. На дверях кабинета висела табличка: «Кабинет директора». Полина как-то сказала ему:

— Сними. Люди смеются на тебя. Любка сказала Колокольцева.

— Это почему?

— Пусть напишут просто: «Директор». Так солиднее.

Кукушкин промолчал, но вывеску заказал другую. И теперь, где бы он ни руководил — в ателье, в конторе «Вторчермет», в ресторане «Салют», в комбинате бытового обслуживания, — на дверях значилось коротко и ясно: «Директор», «Заведующий», «Управляющий», «Начальник».

Три года назад, пройдя сквозь строй «выговоров», — простых, строгих, с занесением, с последним предупреждением и даже «понизить» и «освободить», — Аркадий Степанович Кукушкин добрался до кабинета с двумя телефонами, с секретаршей в предбаннике и правом вызова автомашины по третьему списку.

Подъехав к дому на «Москвиче», он торжественно сказал супруге:

— Ну, Полина Виардо (так он называл ее в особых случаях. Почему — объяснить вряд ли бы смог. Просто красиво, звучало), можешь меня поздравить!

— «Строгач», что ли, или «несоответствие»? — привычно спросила Полина.

— Это почему? Совсем наоборот. С повышением! Отныне ты жена начальника УБОя населения всего нашего района!

— Это еще что за убой населения?

— Не убой, дура, а УБО — я, «я» отдельно. Управление бытового обслуживания. Поняла?

С тех пор по ночам Кукушкин все чаще выкрикивал не своим голосом малопонятное для Полины слово «стервис», а приходя с работы, за борщом втолковывал ей, что это такое.

— Ученый человек рекламу специальную разрабатывает, чтобы не хуже было, чем в Европе. В каждой парикмахерской, в каждом ателье свой плакатик. Пожалуйте бриться! Милости просим! Стервис, одно слово.

Сам председатель райисполкома, когда утверждали Кукушкина в новой должности, сказал:

— Вы, говорит, помните, в Америке есть такой крупный организатор мистер Кук. «Кук для вас в одну минуту на корабле приготовит каюту… или прикажет подать самолет…»

— «…Или верблюда за вами пришлет», — подсказал начитанный инструктор.

— Верблюд нам ни к чему, — улыбнулся предрика, — мы не капиталисты. А вот сервис нам нужен. Хотелось бы, чтобы и у нас был свой мистер Кук. Так, что ли, мистер Кукушкин?

— Так точно! — по-военному вытянулся Аркадий Степанович, хотя ни дня в армии не служил — не пришлось.

После утверждения новоиспеченный начальник УБОя спросил у начитанного инструктора:

— Слушай, кого это товарищ председатель цитировал? Что-то вроде бы знакомое, а вспомнить не могу. Не Маркса?

— Да нет, не Маркса, — улыбнулся инструктор, — а Маршака. Стихотворение такое есть у Маршака, «Мистер Твистер» называется. Не читал? Почитай. Там про твою новую должность хорошо сказано.

Кукушкин все собирался ознакомиться с рекомендованной литературой, но новая должность оказалась столь хлопотной, что ему было не до литературы. Особенно досаждала начальнику УБОя молодежь. Людей пожилых Аркадий Степанович умел остудить сразу, в «один момент», как он выражался.

— Трудности роста, дорогой товарищ, — веско говорил он. — Вы забыли, что было двадцать лет назад?

А вот все эти «стиляги», «пижоны» и «фраеры» — это же просто стихийное бедствие на кукушкинскую голову. Сопляк, можно сказать, паршивый, в революции не участвовал, в Великой Отечественной пороху не нюхал, а послушай, как рассуждает.

— Вы трудности оставьте при себе, а мне сшейте такой костюм, какой я заказал. Не умеете — не беритесь.

— Примем меры, — говорил Аркадий Степанович. — Бортовка не та поступает. Докладываем наверх.

— Товарищ начальник, — нахально-спокойно отвечал на это зеленый стиляга, — верх здесь ни при чем. Мне нужен костюм. Когда прийти?

Больше того — чуть что, эти сопляки сразу ссылаются на загнивающие капстраны:

— Почему там могут, а у нас нет?

А попробуй с ними поспорить. Как-то Кукушкин одному отрезал:

— Капиталисты нам не указ.

— А вы поезжайте в Болгарию, в Польшу, — спокойно и нахально сказал этот щенок, — там не капиталисты, а в сервисе толк понимают.

И, чтобы окончательно добить Кукушкина, прибавил:

— А у капиталистов хорошему тоже учиться не грех.

— Кто это вам сказал?

— Ленин.

Вот так и опростоволосился Аркадий Степанович. Благо, никто, кроме секретарши, этого не слыхал.

Так что с этими зелеными ухо держи востро. Им теперь не скажешь: «Забыли, понимаешь, как отцы-деды в голоде, в холоде…»

Они этого просто и не знали. И ответ на это у них всегда готов:

— Демагогия, товарищ начальник.

Вот что оно такое, этот стервис, будь он трижды проклят, ни дня, ни ночи покоя нет, и «Москвичу» по вызову не обрадуешься — так за день намотают. И что было самым непосильным для Аркадия Степановича — это улыбаться и называть стиляг такими словами, как «дорогой» и «уважаемый».

Самое главное — не довести клиента до зловещего обещания: «Я этого так не оставлю» или, что еще хуже: «Об этом фельетон надо писать».

Фельетонов в своей жизни Аркадий Степанович читал немало. Некоторые из них были посвящены ему персонально. Или за компанию. Но ни в том, ни в другом случае для него лично ничего хорошего потом не происходило.

И газеты теперь тоже не то что раньше. Мало того, что помещают фельетоны своих сотрудников, так еще новую моду взяли — «фельетоны наших читателей» чуть не каждый день шпарят. Это так каждый, кому не лень, про тебя — фельетон. Все стали грамотные.

— Клиент пошел не тот, — жаловался Кукушкин «своему» инструктору в исполкоме, — капризный нынче клиент. Не угодишь ему никак.

На что инструктор давал исчерпывающие разъяснения и конкретные указания:

— А ты что же думал, товарищ Кукушкин, жизнь идет вперед. Благосостояние трудящихся растет. И потребности, стало быть, растут. Вот и удовлетворяй. Мы тебе доверили.

— Это я понимаю, — говорил Кукушкин, — а мастеров где я возьму? И мастер не тот пошел. Идет ко мне в бытовое обслуживание та же самая мошкара зеленая. Мастерства, сноровки ни к чему нету, а гонору хоть отбавляй.

— Кадры надо растить, Кукушкин, — наставлял инструктор, — ну, и воспитывать.

— Это я понимаю, — тяжело вздыхал начальник УБОя.

На этом установка заканчивалась.

Кукушкин шел в свой кабинет с двумя телефонами отбиваться от назойливых клиентов и принимать меры, что было почти одно и то же. Обычно меры Кукушкин принимал такие: «Начальника нет», «Он на заседании», «В исполкоме», «На точках», «У него совещание». С этим хорошо справлялась секретарша.

Если уж его ловили за рукав, он вызывал кого-нибудь из подчиненных и приказывал:

— Займитесь с товарищем. Выясните и примите меры.

Если же клиент оказывался слишком настырным и не шел на эту удочку, Кукушкин сам, лично, при нем, при клиенте, звонил в мастерскую, в ателье, распекал заведующего и отдавал приказ:

— Проследите лично. Под вашу ответственность.

Ну, а в ателье этого клиента встречали как родного:

— Жаловаться?! Ну-с, мы тебе саш-ш-ш-шьем костюмчик! Век будешь помнить!

А что же клиент? А клиент опять шел к тому же Кукушкину и всерьез грозился пополнить газетную рубрику «фельетоны наших читателей».

Но даже и это, в конце концов, можно пережить, если бы не эта сумасбродная Полина. Вскоре после выдвижения Кукушкины переехали на новую квартиру, в новый район. На старой квартире, на Палихе, они прожили двадцать лет, и Полина была там повсюду своим человеком — и в парикмахерской, и в ателье, и в гастрономе. Она к ним приноровилась, знала, что где брать и что не брать, где заказывать, а где не заказывать.

В новом микрорайоне все было чужим и необжитым. И не стекло и пластик поразили Полину. Ее поразили плакаты. Зайдешь купить сырковой массы или сделать маникюр, а на тебя отовсюду глядят плакаты:

«Спасибо Вам за покупку, дорогой товарищ!»

«Заходите к нам еще. Вам — радость, нам — план».

«Если Вы заметили в нашей мастерской недостаток, скажите нам, мы тут же устраним. Если что понравилось, распространяйте наш опыт в других мастерских».

«Вас у нас хорошо постригли? Посоветуйте товарищу!»

В химчистке, где все сверкало, блестело и отражало, огромный плакат убеждал:

«Химия делает чудеса! В этом Вы можете убедиться в нашем ателье!»

И однажды Полине пришлось в этом убедиться. Любка Колокольцева через свою знакомую, заведующую галантереей на Арбате, достала ей польский костюм джерси. Белый с искоркой — все отдать и мало! Полина берегла его пуще глаза, тем более что он к ней очень шел. Надела его первый раз — пошли в ресторан отметить повышение Кукушкина.

Конечно, Кукушкин и тут вылез вперед:

— Пойдем в «Салют». Там шеф по-карски сделает — пальчики оближешь.

Пошли в «Салют» потому, что Кукушкин когда-то там был директором. Ну, там по-свойски и удружили. Официант, которого все называли Кузьмичом, старый растяпа, все лебезил перед Кукушкиным, а сам нарочно соус «ткемали» пролил прямо Полине на новую юбку. Полина так и обмерла, а официант — она это заметила — усмехнулся в сторону.

Конечно, все стали ее успокаивать, а Кукушкин сказал, что в наше время такие пятна химия выводит «в один момент».

Официант хотел посыпать пятна солью, но Кукушкин зло посмотрел на него и сказал:

— Нет уж, Калинкин, ты мне насолил достаточно. Видно, никак не можешь старое забыть.

На что официант Калинкин залебезил пуще прежнего:

— Да что вы, многоуважаемый Аркадий Степанович, да как можно!..

Горе Полины было безутешным. Праздник был сорван. Кукушкину дома она объявила бойкот, экономическую блокаду и строгий режим.

Полина и слышать не хотела ни о каких домашних средствах, о которых толковала ей Любка Колокольцева. Не верила она и Кукушкину. Поверила она рекламе. В сверкающем храме волшебницы химии неоновый плакат убеждал:

«Химия делает чудеса! В этом Вы можете убедиться в нашем ателье!» Сюда и принесла Полина свое сокровище с искоркой.

— Во сколько оцениваете? — спросила приемщица, неоново улыбаясь.

— Сто пятьдесят рублей.

— Да вы что, гражданка, спятили, что ли? — Неон сразу погас. — У нас и цен-то таких нет. Вот смотрите по прейскуранту: «Костюм жен. трико — 72 р.». А вы одну юбку цените 150.

— А вы мне продайте такой костюм за 72 р., — сказала Полина.

— У нас не магазин, — немедленно парировала приемщица. — И не базар, торговаться неприлично даже. Хотите сдавать за 38 р. — сдавайте.

— Позовите заведующего.

— А что заведующий? Покупают у спекулянтов и хотят, чтобы государственная организация им такие же цены выплачивала.

— Почему обязательно выплачивать? Это же так делается — для гарантии.

— Вы тут нам своих гарантий не устанавливайте.

Похолодев от недобрых предчувствий, Полина сдала юбку. А через неделю Полина получила в красивом пакете… кофточку. Совершенно ей незнакомую.

— Какая юбка, гражданка? — спросила приемщица. — Вы что-то путаете… А что, заведующий родит вам вашу юбку? Ладно, ладно, без истерики обойдемся.

Одним словом, через месяц мытарств Полина поняла, что юбка ее того… приказала долго жить. Чудеса были налицо.

— Получите, гражданка, 38 р., как вы сами оценили вашу юбку, — сказал заведующий, — и разойдемся красиво.

— Нет, я этого так не оставлю.

И Полина пошла к Кукушкину. И Полину к Кукушкину не пустили:

— У начальника совещание.

— А мне плевать, — сказала Полина. — Я только кину ему прямо в рожу вот эту квитанцию, и пусть он подавится, ваш начальник.

Но пробиться сквозь опытную секретаршу Полине не удалось.

— Гражданка, не хулиганьте. Вы оскорбляете номенклатурное лицо при исполнении служебных обязанностей. Я вызову милицию.

Полина даже не помнит, что она там кричала, пока не выскочил из кабинета ошалелый Кукушкин и не стал ее успокаивать. Ей не хотелось домой, и она отправилась к Любке Колокольцевой излить душу. Однако Любка встретила ее холодно. А выслушав исповедь Полины, сказала:

— Так тебе и надо.

— Ты с ума сошла?

— А что, только нам, что ли, грешным, от кукушкинского сервиса страдать?

— Ты-то чем пострадала?

— На, полюбуйся!

Любка сдернула с головы платок и растрепала волосы. Прекрасные Любкины волосы, которым завидовал весь Арбат, были сожжены и болтались рыжими патлами, как на драной кукле.

— Сожгли? — ахнула Полина.

— В новом салоне. И еще старой дурой обозвали. Хотя ты мой возраст знаешь. Зато уж твой-то — плакатики везде понавесил, будь здоров. Провалиться бы ему в тартарары вместе с его шарашкиной конторой. И тебе вместе с ним.

— Да я-то при чем? — со слезами спросила Полина.

— Одна лавочка, — отрезала Любка.

Многолетняя дружба лопнула, словно неоновая трубка, в которую хулиганы бросили камень.

Полина поехала к Любимовым. А у Любимовых свое горе-злосчастье. Два года стояли они в очереди на телефон, а конца этой очереди не было. Тогда любимовская сноха нашла какого-то монтера, и он за двадцать пять рублей поставил им телефон.

В первый же день Любимовы на радостях обзвонили всех знакомых, всем сообщили номер и просили звонить.

А на другой день пришли два других монтера и телефон сняли. Да еще пообещали передать дело на административную комиссию и оштрафовать за «незаконные, самовольные действия».

— Жулики кругом, — сказала любимовская старуха.

А Ленка, сноха, глядя бесстыжими зенками прямо Полине в глаза, отрезала:

— Твой-то с ними заодно, что ли? Выручкой делятся?

— Как это делятся? — не поняла Полина.

— Проще простого. Одного своего подсылают четвертные сшибать, а другие потом ходят, телефоны снимают. На Одну зарплату живете. Холодильник — не холодильник. Ковры — не ковры. Джерси — не джерси.

— Да он-то при чем? Он к телефону никакого отношения не имеет! — сказала Полина.

— Одна бражка, — ответила старуха.

Вот все эти обстоятельства и явились причиной появления на холодильнике уже известной записки Полины. Полина ушла от Кукушкина, оставив ему прекрасную новую квартиру с совмещенным санузлом, с холодильником и с ковром типа «Мишки»!

Перед Аркадием Степановичем Кукушкиным встали во весь рост сразу несколько вопросов. Конечно, там, наверху, за развод не похвалят, хотя инициатива исходит и не от Кукушкина. Он не виноват: ушла жена. Но могут спросить: «А как же ты допустил?»

Но, пожалуй, больше всего грызла Кукушкина самая обыкновенная мужская обида: «Бросила, паскуда. Как ненужную тряпку выкинула. Ну, я тебе выброшу! Я т-т-тебе покажу, каков Аркадий Кукушкин. Я — тиран? Я — изверг? Я — убой населения? Хорошо! Завтра же приведу другую. Десяток, стоит только захотеть. Только подниму палец. А ты поищи не тирана. Не изверга. С такой квартирой и с такой зарплатой. И с персональной машиной. В ногах будешь валяться».

Именно в этот момент на глаза Кукушкину и попалось объявление, написанное Агриппиной Львовной.

«Залетникова? — задумался Кукушкин. — Да это уж не директор ли галантереи? Так у нее же дочка симпампон. То, что надо для номенклатурного лица. Не какая-нибудь там Полина Виардо».

И Кукушкин записал адрес.

ОПЯТЬ МАЛЫШКИН. СКОЛЬКО ИХ?

В субботу в квартире № 83 на Арбате первыми были Манькина и сын.

— Козу на соседку оставили, — входя уже как к своим, сказала Елизавета Никаноровна. — Как невеста-то, не приехала еще? Рубль я ей посулила за пастьбу. Стало быть, к вечеру невеста подъедет? Я чего беспокоюсь — привяжет ее к забору, а сама уйдет лясы точить. Бедная Мария намается, а этой хабалке рубль плати. Много ли женихов-то было?

— Отбоя нет, — приврала Агриппина Львовна.

— Ну, мы и тогда первыми были, и сейчас уж подождем, не ближний свет — из Малаховки добирались. В Москву-то на «Москвиче» ездить одно разорение, штрафов не напасешься на них, на кобелей. Чайком, сваха, не угостите?

Агриппина Львовна хотела отрезать: «Здесь вам не чайная», но сдержалась — сама людей назвала. Пошла на кухню ставить чайник.

— Бедно живут, — заметил Люциан.

— Торгаши, — сказала Манькина, — в кубышках полно. Перед соседями прикидываются. Знаю я их.

Следующим пришел Бордюров. Одет он был все в тот же черный, блестевший от времени костюм, белую рубашку, под самым кадыком бабочка. Когда хозяин сглатывал, бабочка расправляла крылья, собираясь улететь.

Бордюров молча и с достоинством поклонился, хотел что-то сказать, но только дернул головой, потревожил бабочку и, отвернувшись от Манькиных, сел.

— Жених, а задница светится, — съязвила Елизавета Никаноровна, нутром почуяв конкурента.

— Я, кажется, с вами незнаком, — заносчиво сказал Бордюров, — и прошу…

— Не много чести от такого знакомства.

— Стукни его, мам, — попросил Люциан.

— Но, но, но! — испуганно вскочил Бордюров. — Обойдемся без применения грубой физической силы. Я ученый и не позволю…

— А что? И стукну, — встала Манькина, опираясь на тяжелую можжевеловую палку. — Хлыщ какой, туда же — жениться. Тунеядец проклятый, на портки бы сперва заработал.

— Стукни же его, мам, — опять попросил Люциан.

— Мокрое место останется, — сказала Манькина, поднимая палку. — У нас справка из Белых Столбов имеется, нам ничего не будет.

С криком: «Психи!» — Бордюров без боя сдал позиции превосходящим силам.

— Ловко мы его отшили, — довольно засмеялся Люциан.

— Еще кто-то заходил? — спросила Агриппина Львовна, внося чайник.

— Это вам показалось, сваха. Мы тут с Люциашей разговор ведем. От невесты телеграммы не было, когда ждать ее?

— Пока нет.

Не дожидаясь особого приглашения, Манькина, взяв за руку сына, села за стол.

— Были серьезные женихи, сваха, или так, шешура голозадая? — ревниво спросила Манькина.

— Ученый был известный, работы пишет.

— Писать сейчас все пишут, да много ли он за свою писанину получает?

— Духовного звания был.

— Старик дряхлый, только на свалку?

— Нет, молодой.

— Много ли в них нынче, в духовных, проку? Ни в люди с ними не выйти, ни поехать куда. Все глазеют да пальцами показывают. Мракобесы — одно слово. А что деньги, говорят, большие, так это только слава одна идет. Около этих денег прихлебателей полно — староста, казначей, вся двадцатка, а тут еще благочинному надо дать. Ну, а стóящие кто был?

— Было, много было, — туманно сказала Агриппина Львовна, — да вон еще кто-то звонит.

На пороге уже стоял отец Левонтий.

— Здравствуйте, — сказал он и нехорошо покосился на Манькиных.

Елизавета Никаноровна презрительно оглядела вошедшего.

— Вот этот и будет духовного звания? — усмехнулась она. — Послушник, что ли? Горшки за попадьей выносит.

— Я священнослужитель, на мне духовный сан, — нервно сказал отец Левонтий, — и не пристало вам, старой женщине, так отзываться.

Агриппина Львовна вмешалась на правах хозяйки:

— Что же это вы, в первый раз увидали человека и позорите? Нехорошо!

— И-и, милая, знаю я ихнюю поповскую братию, — ни капли не смутившись, ответила Манькина, — приходилось с ними дело иметь. Глаза завидущие, а руки загребущие.

Агриппина Львовна почувствовала, что купчиха со своим недоноском распугают всю клиентуру.

— Вы, граждане, — строго сказала она, — или сидите спокойно, или можете очистить помещение, если вам что не нравится.

— Поп — толоконный лоб, — сказал Люциан и засмеялся.

Агриппина Львовна хотела еще что-то суровое сказать, но в это время на коммунальной кухне послышался какой-то шум и она поспешила туда. Оставшись одни, Манькины перешли в наступление на попа.

— Топай-ка ты отсюда подобру-поздорову, — посоветовала Елизавета Никаноровна.

А Люциан попросил:

— Стукни его, мам. Ну, стукни.

— И то верно, — одобрила Манькина это предложение.

Но тут произошло непредвиденное. Едва Манькина поднялась со своей клюкой, как отец Левонтий молодо, по-спортивному, вскочил, боднул купчиху головой в ее рыхлый живот, и она тотчас грузно осела. Священнослужитель резко повернулся к Люциану и, сверкнув золотым зубом, процедил:

— Я тя, гад, так стукну — всю жизнь на аптеку будешь вкалывать, понял?

— Не трожь дитё, — вскинулась Манькина и опять подняла палку, — черепушку размозжу!

Но отец Левонтий спокойно перехватил купчихину руку, и палка со стуком упала на пол, туда же отец Левонтий посадил и саму Елизавету Никаноровну.

— Стукни его, мам, — слабо сказал Люциан.

С криком: «Ах, ты гнида!» — отец Левонтий послал Люциана в глубокий нокдаун.

— Караул, — заревела Елизавета Никаноровна, — люди добрые, убивают!

— Молчи, шкура! — рявкнул отец Левонтий и швырнул в Манькину табуреткой.

Но их никто не слышал, потому что в коммунальном коридоре разгорелись свои страсти.

Председателю домкома Смурову как-то в городе попалось на глаза объявление, повешенное Агриппиной Львовной. Председатель обратил внимание на адрес:

— Это же у нас, в передовом ЖЭКе, такие безобразия творятся! Позор! ЧП!

Смуров сорвал объявление, сунул в папку, с которой не расставался. А придя в свой кабинет, как он называл красный уголок, написал на уголке объявления: «Тов. Калинкину! Срочно разобраться. Принять необходимые меры пресечения. Доложить исполнение. Смуров».

И Рагнед Кузьмич, потрясая этим объявлением, бегал по дому и собирал экстренное заседание женсовета. Не обремененная никакими другими обязанностями, член женсовета Щечкина-Помадина собралась, как солдат по тревоге. Рагнед Кузьмич информировал ее о чрезвычайном происшествии.

— А я замечала, что в 83-ю квартиру что-то много посторонних стало последнее время заходить, — сказала Леокадия Аркадьевна.

— Почему своевременно не сигнализировали? — грозно спросил Калиныч свою верную помощницу.

— Я думала…

— Думать будет за вас руководство. Ваше дело — докладывать и сигнализировать. Проморгали под самым носом такое ЧП! Я уже получил нагоняй от товарища Смурова. Домком недоволен нашей работой.

— И сегодня у Залетниковых посторонние есть, — робко сказала Леокадия Аркадьевна, надеясь этим сообщением поправить пошатнувшееся политическое реноме, — я хотела сигнализировать.

— Хотеть будет руководство, — отрезал Калинкин. — С вами мы еще разберемся, — погрозил он суфлерше и стал ставить конкретную задачу.

Было решено в полном составе и немедленно отправиться на место происшествия, в квартиру Залетниковых, на предмет составления акта. В последнюю минуту к женсовету присоединился и сам преддомкома Смуров.

Женсовет пересек двор и направился к квартире № 83. Возглавлял процессию товарищ Смуров. Рядом и чуть поодаль, соблюдая ранг, солдатским шагом шел Рагнед Кузьмич. Замыкала шествие Марина Петровна с ундервудом на руках.

У самых дверей Рагнед Кузьмич нос к носу столкнулся со своим бывшим директором ресторана Кукушкиным. Светлая жажда мести озарила официальное лицо старого официанта.

— А, — сказал он, нехорошо улыбаясь, — товарищ Кукушкин! Можно оказать, районный руководитель, а тоже туда же?

Кукушкин сначала решил было не узнавать кляузного официанта, но теперь это было исключено.

— Калинкин? — спросил он строго. — Вы что здесь?

— Я-то здесь от общественности, — торжественно сказал Рагнед Кузьмич, — а вот вы, извиняюсь, от кого будете? Член партии, руководящий работник — и жениться вздумали по объявлению? Да вы, сколько я помню, были женаты. Хотите еще одну заиметь, как абиссинский бей?

В неприятную ситуацию попал Аркадий Степанович. Его бесцеремонно разглядывала вся общественность. И Смуров уже мучительно припоминал, где он видел этого солидного рыжего дядю, и уже формулировал докладную о нем записку.

Выручил Кукушкина Пеликан. Именно в эту минуту к ним приближался не кто иной, как Семен Борисович Пеликан, которого Кукушкин выдавал за великого специалиста по разработке рекламы для системы УБОя. Испытанный на многих бурных ресторанных и убоянских передрягах, Кукушкин немедленно оценил перемену обстановки и точно сориентировался.

— Вот что, Калинкин, или как тебя, — сказал он рано торжествовавшему победу общественнику, — я не знаю, о каком объявлении ты тут плетешь и о какой женитьбе болтаешь. Мне до этого дела нет. Лично мне нужен товарищ Пеликан. Семен Борисович, — зычно сказал Кукушкин и, властно отстранив Рагнеда Калинкина, пошел навстречу Пеликану, — как движется дело, которое я вам поручил?

— Что я вам могу сказать? — поздоровавшись с начальством, заговорил Пеликан. — К сожалению, дореволюционная реклама России дает нам очень и очень мало. Тем не менее я кое-что отобрал любопытное. Если хотите взглянуть, пойдемте со мной. Это все хранится у моей соседки Агриппины Львовны, я у нее работаю. Кстати, я иду туда же, несу ей телеграмму.

— Да нет, — сказал Кукушкин, — вы зайдите ко мне в управление, там все и покажете. Я жду вас завтра к одиннадцати. Вас устроит? Ну и добро. Скажете секретарше, что я вас приглашал.

И Аркадий Степанович зашагал той уверенной походкой хозяина, которая вырабатывается только при длительном пребывании на руководящих должностях. В сторону обескураженного Калинкина он даже не посмотрел.

— Да, Калинкин, — сказал Смуров, — опять у тебя, понимаешь, осечка. Опять накладка. Это же наш новый начальник УБОя населения товарищ Кукушкин. А ты его, понимаешь, заподозрил черт знает в чем. М-да… Работнички, понимаешь.

— И на старуху бывает… — бормотал Калинкин.

— Ну ладно, веди нас к Залетниковой.

Тут-то, услышав шум в парадном, и вышла Агриппина Львовна. Увидев женсовет в полном составе, она сразу поняла, что хорошего ждать нечего.

— Гражданка Залетникова, — официальным тоном сказал Рагнед Кузьмич, — общественность нашего дома идет к вам по поводу вот этого вашего объявления.

— Я вас не приглашала, — сказала Агриппина Львовна.

— Аморальное ваше объявление, — опять вступил Калинкин, — несовместимо с нашим домом, поскольку он борется за звание…

— Уж ты-то бы, старый козел, молчал.

— Гражданка Залетникова, — строго заметил преддомкома Смуров, — прошу не оскорблять общественность.

— Какая же он, к черту, общественность, когда он сам приходил по этому же объявлению жениться?

— Как так? — спросил Смуров.

— А вы у него спросите.

— Я не по объявлению, — забормотал Калинкин, — я по решению…

— Вот что, Калинкин, — заявил Смуров, — я вас освобождаю от должности председателя женсовета. Да, да. Идите и не мешайте нам работать.

Склонив голову, поплелся Рагнед Кузьмич домой.

— А вас, гражданка Залетникова, — продолжал Смуров, — мы все-таки просим — проведите нас к себе.

— А что вам у меня делать?

— Я имею директиву из района — проверить.

И Смуров уверенно повел за собой женсовет и примкнувшего к нему, ничего не понимавшего Пеликана. Женсовет оказался в квартире Залетниковой в тот момент, когда Люциан Манькин лежал в глубоком нокдауне, Елизавета Никаноровна вопила: «Караул! Убивают!» И только отец Левонтий спокойно сидел за столом, возведя очи к небу.

— Граждане, спокойно! — сказал Смуров. — Всем сидеть на местах. Сейчас мы составим акт.

Смуров взял Агриппину Львовну под руку, провел ее к столу, усадил, сел сам.

— Только что, — сказал он, — мне звонили из района. Сейчас сюда прибудет товарищ Малышкин.

Услыхав эту фамилию, отец Левонтий молниеносно рванулся с места и, легко отшвырнув стоявшую в дверях суфлершу с ундервудом, покинул беспокойные покои Агриппины Львовны.

— Нам тут тоже делать больше нечего, — сказала Манькина, легко выволокла из угла Люциана и, грозно, как меч, подняв суковатую палку, ринулась к выходу.

— Граждане, граждане, — засуетился Смуров, — вы нам нужны, не уходите!

Но граждан и след давно простыл.

— Может быть, кто-нибудь все-таки объяснит, что здесь происходит? — спросил Семен Борисович Пеликан. — Я ничего не понимаю.

Почему-то объяснять никто ничего не хотел.

Все молчали, и даже многоопытный Смуров не знал, что делать — составлять ли акт, когда все виновники разбежались без допроса.

В прихожей позвонили. Открывать почему-то пошла не Агриппина Львовна, которая все еще как бы находилась под следствием, а суфлерша. В комнату вошел молодой высокий человек и приятно улыбнулся.

— Здравствуйте, товарищи! У вас что, заседание какое, что ли?

— Вроде этого, — поднялся Смуров и представился.

— Вас-то мне и нужно, — сказал вошедший, — Малышкин из райжилуправления. Пришел к вам с приятной вестью. Все ваши развалюхи решено снести. Через месяц-полтора будем вас переселять в новые дома со всеми удобствами. На той неделе милости просим к нам в жилуправление, будем подбирать, кому где лучше понравится.

— Товарищ Малышкин, — со слезой в голосе сказал Смуров, — у нас, у всех общественников, к вам горячая просьба — переселить нас всех в один дом. Поскольку у нас здесь сколотился хороший коллектив, подобрался боевой актив, с которым мы горы, как говорят, свернем.

— Ну, горы сворачивать ни к чему, — улыбнулся Малышкин, — просто надо жить и уважать тех, кто живет рядом.

— Об этом же мы только и заботимся, — сказал Смуров.

Малышкин еще раз разъяснил, куда и когда нужно приходить, и с тем вышел. Смуров пошел за ним, на ходу излагая все более убедительные доводы за переселение всех жильцов в один дом. Оставшись без руководства, тихо ретировалась и Щечкина-Помадина с ундервудом.

Агриппина Львовна осталась с Семеном Борисовичем.

— Никуда я отсюда не уеду, — сказала она. — Это мой дом. Я здесь родилась, на Арбате.

— Ну, это никого не касается. Кстати, — вспомнил Семен Борисович, — вам телеграмма, я совсем тут на этом базаре забыл.

Агриппина Львовна развернула телеграмму и, не веря своим глазам, прочитала:

«Мамочка поздравь законным браком. Уезжаем Антарктику. Целуем. Лира Сергей Малышкины».

— И тут Малышкин! — прошептала Агриппина Львовна. — Господи, сколько их на мою голову?

— Их много, — уверенно сказал Семен Борисович.

Агриппина Львовна села и беззвучно, по-бабьи заплакала.

Семен Борисович, прихватив свои старые подшивки, тихонько вышел из комнаты.


1969

Загрузка...