Два Пакистана

ЗЕМЛЯ ВОДЫ

Государственная граница, отделяющая Западную Бенгалию от Восточного Пакистана, проходит в 50 километрах восточнее Калькутты.

В начале августа 1960 г. стипендия ЮНЕСКО дала мне возможность впервые пересечь границу Пакистана. Период дождей был в самом разгаре. В день нашего отлета из Калькутты над аэродромом низко висели черные грозовые тучи, не предвещавшие для авиапассажиров ничего хорошего. Но мы все же поднялись, и самолет лег курсом к солнцу. В облаках появились окна, а спустя несколько десятков километров под нами открылась земля.

Точнее не земля, а вода. Казалось, что мы летим над гигантским озером, в котором то здесь, то там появляются маленькие островки, кроны пальмовых рощ, заросли бамбука, дамбы, усыпанные серыми крышами хижин. Затем на короткое время появилась широкая полоса суши, испещренная каналами, — и сразу же новое озеро, поверхность которого ослепительно блестела на утреннем солнце. Когда мы пролетали над разлившейся Падмой, казалось, что нас занесло в сторону и мы летим над океаном. За рекой тоже была только вода и островки мокрой суши.

Лишь перед самой посадкой в Дакке, столице Восточного Пакистана, появилась свежая зелень, а пространства, залитые водой, приобрели более правильные формы и размеры. С момента взлета прошло меньше 45 минут, а наш самолет уже приземлился на травянистой поверхности аэродрома столицы другого государства.

Наконец-то я оказался в Восточном Пакистане — стране джута, кокосовых пальм и народных песен, а точнее, — земле воды, рек, прудов, лодок, джонок, паромов, яхт и пароходов. Через два дня я понял, почему в восточнопакистанском городе Маймансингхе словом «шайор» называют и моря и реки, почему бенгальцы издавна считаются замечательными мореплавателями, а в народной поэзии преобладают песни о морях и о реках.

Если вы когда-нибудь захотите рассказать сказку девочке, родившейся в Восточном Пакистане, то ее не надо начинать словами: «За семью реками…». Эти слова не вызовут представления о сказочно далекой стране, ибо в Бенгалии за семью реками — это вовсе не так уж далеко. На мелкомасштабной карте, где обозначены лишь самые крупные объекты, вы можете насчитать десяток рек Восточного Пакистана — от пограничной Ка-линди на западе до легендарной Ичхамати, от гигантской Падмы до Брахмапутры, от самой восточной Сурмы до самой южной Карнафули.

Но больше половины восточнобенгальских рек — это притоки или ответвления Ганга. Эта священная река впадает в Бенгальский залив Индийского океана широчайшей дельтой, раскинувшейся на большей части территории южных областей Западной и Восточной Бенгалии. С того места, где Ганг на границе Бихара и Бенгалии поворачивает на юг и устремляется к морю, он разветвляется на сотни рукавов и каналов, каждый из которых наречен местными жителями собственным именем, словно это отдельная река. В один из главных восточных рукавов вливается величественная Брахмапутра и лишь немногим уступающая ей Мегхна, и почти невозможно представить себе массу воды, которая перемещается, разветвляясь и вновь сливаясь в один поток, меняя свое русло как бы в насмешку над результатами работы картографов.

Вот один пример. В городе Гояланда, лежащем в месте слияния Ганга с Джамуной, нет ни одного капитального здания, потому что город вынужден постоянно перемещаться вместе с руслами обеих рек. Около полустолетия назад город Маймансингх был расположен на берегу Брахмапутры. Но после землетрясения она проложила новое русло шириной в несколько километров. Река сразу получила новое название Джамуна, хотя так уже называется одна река в Индии и несколько рек в самой Бенгалии. Местные жители так называют отрезок Брахмапутры — от поворота на юго-восток до слияния с Мегхной. Один из побочных рукавов Ганга называется Падмой, а ее ответвление — Бури Ганг, что означает Старина Ганг. После слияния с Мегхной Падма и Брахмапутра, или Джамуна, называются Мегхной.

Имена рек примечательны, нередко лиричны. Ичхамати значит Желания исполняющая, Бхайраб — Устрашающий, Падма — Лотос, Мегхна — Хмурая, Брахмапутра— Сын бога, Мадхумати — Медовая, Тиста — Жаждущая, Дакатия — Вороватая, Карнафули — Серьга и т. д. Бенгальцы утверждают, что ни одна река не похожа на другую. Падма желто-коричневого цвета, ее вид обманчив, а течение очень быстрое. Брахмапутра спокойнее, ее вода отливает зеленоватым цветом. Бури Ганг не шумлив. Бхайраб в буквальном смысле слова несется и ревет. Мегхна известна коварными водоворотами.

С зимы до конца лета, когда идет сравнительно мало дождей, каждая река спокойно течет по своему руслу. Но стоит выпасть первым муссонным дождям, как уровень воды поднимается, реки выходят из берегов, сливаются в широкие озера. Ручейки, словно разведчики, добираются до тех мест, куда, казалось бы, вода никогда не сможет подняться. Поля исчезают под водой, дороги превращаются в реки, а джунгли стоят до половины в воде. Деревенские хижины строятся на холмиках из наносной глины, напоминая кучки земли над норами кротов. Во время половодья эти холмики исчезают под водой, которая Подступает к самому порогу. Как по щучьему велению, у каждой хижины появляется какое-нибудь средство для переправы — лодка или челн без сидений, выдолбленный ствол дерева или круглая, густо сплетенная одноместная корзина. Арбы, запряженные ленивыми буйволами, исчезают, и начинается оживленное движение по воде. За покупками и в гости к соседям можно теперь добраться лишь в лодке, грести и управлять которой умеет каждый ребенок. Этим искусством он, вероятно, овладевает в том возрасте, когда учится ходить. Рыбаки ловят рыбу и сетью и удочкой, в общем, каждому разлившиеся реки приносят какую-то пользу.

Половодье — период самой оживленной торговли в Восточном Пакистане. Транспортировка по воде обходится намного дешевле, чем по железной дороге или грузовыми автомобилями, и лодки нагружены самыми различными товарами. С севера на юг везут рис, джут и древесину, на которую всегда большой спрос. На север переправляют товары из главного города провинции — Дакки и морских портов. Почерневшие от старости баржи с высокими резными носами пробираются через рой лодчонок, кое-где вдруг затарахтит мотор или послышится шум винта грузового парома, а яхты скользят по воде, как лебеди среди домашней птицы. Но прежде всего в глаза бросаются паруса всех форм и расцветок. Меньше всего, пожалуй, белых парусов. Зато ярко-оранжевые чередуются с зелеными, синими и даже черными. Некоторые сшиты из двух разноцветных кусков, другие напоминают тельняшку. На корме стоит рулевой и, словно играя, двигает массивное приспособление, напоминающее лопату. Когда нет ветра, то явственно слышны ритмичные удары весел и напевные выкрики рулевых, дающих темп. Мускулистые гребцы напряжены, по их лицам течет ручьями пот, а лодка летит вперед, как стрела.

Чаще всего можно встретить небольшие двух- или трехметровые лодки, крытые в средней части круглой плетеной крышей, защищающей от дождя или солнца. С лодкой управляется один человек. Он стоит на узкой корме с длинным шестом и отталкивается от дна. Он перевозит грузы и пассажиров, с удовольствием возьмет на борт туриста и за рупию провезет его по реке или по лабиринту каналов и проливов, под зелеными сводами аллей, по узким протокам среди зарослей джунглей, где недавно проходила тропка. Лодки для многих служат жилищем. В них обитают цыгане. На лодках размещен весь их скарб, иногда даже куры или козы. На корме цыгане спят, на носу готовят обед. Имущественное неравенство заметно даже здесь: вот маленький челнок доживающих свой век стариков, кроме самой лодчонки и нескольких тряпок, им на этом свете ничего не принадлежит. А на соседней лодке вы можете увидеть разукрашенные двери и даже клетку с попугаем.

С цыганами я познакомился вскоре после приезда в Дакку. Однажды вечером, когда я в сопровождении моего приятеля Джасимуддина возвращался домой на рикше, мы увидели в вечернем сумраке женские фигуры, не закутанные, как обычно, с ног до головы. У каждой из женщин на голове был небольшой ящик. «Заклинательницы змей», — толкнул меня в бок Джасимуддин и крикнул рикше, чтобы тот остановился. Джасимуддин подозвал женщин и попросил показать нам свое искусство. Они присели на край дороги, открыли свои ящики и, делая круговые движения руками и монотонно напевая, стали вызывать змей. Вскоре из каждого ящика показалась змеиная голова. Кобры широко раздули свои «капюшоны». Из змеиных пастей торчали острые языки, но заклинательницы продолжали делать пассы, негромко напевая. Я не очень обращал внимание на змей, к ним быстро привыкаешь, здесь они — явление довольно будничное, но пение женщин меня заинтересовало. Я узнал старый бенгальский эпос о Манасе — богине змей. А так как главная цель моей поездки в Пакистан — собирание народных песен, я спросил, где женщины живут, и договорился с Джасимуддином, который ради песен тоже готов идти хоть на край света, что мы завтра придем к ним с кинокамерой и магнитофоном.

Место, где жили заклинатели змей, мы нашли довольно быстро. Их табор состоял из десятков небольших лодок, стоящих на приколе у берега широкого озера в городском предместье Камлапур. Мы выехали довольно рано (еще не было девяти часов) с целью застать заклинательниц, до того как они выберутся в город, чтобы заработать себе на хлеб. Приехали мы вовремя, но записать ничего не удалось.

Шеф этого «предприятия», сорокалетний цыган, — других мужчин ни на одной из лодок не было — заявил, что женщины с радостью продемонстрируют нам свое умение и исполнят весь свой песенный репертуар, но что это будет стоить двести рупий. Иначе он не разрешит им не только петь, но и фотографироваться. Джасимуддин с ним долго говорил, тщетно пытаясь пробудить в нем чувство патриотизма, убеждая, что белый саиб отвезет песни его народа и фотографии в далекую заморскую страну. Мне ничего иного не оставалось, как сделать украдкой пару снимков, полюбоваться утренней возней в порту и вернуться домой.

Много раз писали о том, какое значение для Восточного Пакистана имеет вода. Но о ней нельзя не сказать еще раз, если мы хотим понять основу основ здешней жизни. Вода в буквальном смысле слова является источником жизни. Благодаря воде возможно выращивание риса и джута — двух основных очень влаголюбивых сельскохозяйственных культур восточной провинции Пакистана. Вода заменяет шоссейные и железные дороги и является основой разветвленной транспортной сети, которую в современных условиях пакистанской экономики ничем нельзя было бы заменить, ибо она не требует никаких капиталовложений. К тому же себестоимость перевозок по воде ниже, чем по суше. И, наконец, ежегодные половодья приносят в долины из районов, расположенных в верховьях рек, плодородный ил, позволяющий собирать высокие урожаи без внесения искусственных удобрений.

Но я боюсь перехвалить реки — ведь они приносят бенгальским деревням немало убытков. Муссоны нередко капризничают — они могут опоздать или длятся до глубокой осени, когда рис уже поспел. И в том и в другом случае урожай под угрозой. Реки часто поднимаются выше предполагаемого уровня, и тогда население целых деревень вынуждено переселяться.

Наводнения отнюдь те всегда соответствуют графикам. Например, во время моего пребывания в Пакистане ни с того ни с сего вышли из берегов Северная Джамуна и Сомешвари. Это было в конце октября, когда наводнения никто не ждал, и около 500 хижин было снесено паводком. И все это произошло лишь потому, что в горах Гаро прошли дожди чуть более сильные, чем обычно.

На реках часто бывают несчастные случаи — сталкиваются друг с другом лодки или налетает внезапный весенний ураган. Тонут ежегодно сотни людей, ибо, как это ни странно, в этой земле воды мало кто умеет плавать — лишь моряки и рыбаки. Женщины садятся в лодки, завернутые с ног до головы в бурнусы, которые затрудняют любое движение. Поэтому именно они чаще всего становятся жертвами аварий на реке, они и дети, которых матери держат на руках или за спиной. Весенние бури переворачивают даже большие лодки с опытными моряками, а из предательских ночных водоворотов мало кому удается спастись.

В последние десятилетия огромные пространства в Восточном Пакистане покрыли ковры зеленых водорослей и фиолетовых цветов. Они очень красивы, но крестьяне от них чуть ли не в ужасе. Это водяные гиацинты, их сюда в конце прошлого столетия привезла жена одного британского чиновника. С тех пор они невероятно размножились. Жаркий влажный климат оказался для них раем, и они начали бурно расти не только по поверхности стоячих или медленно текущих вод, но захватывая также рисовые плантации и резко снижая урожай. Бороться с ними очень трудно, стоит их уничтожить в одном месте, как они начинают новое наступление с другой стороны. Самые усердные крестьяне спасают свои рисовые поля, ограждая их небольшими бамбуковыми плетнями. Я был также свидетелем широко задуманной общегосударственной акции, которая была начата в августе, в период дождей. Правительство распорядилось, чтобы крестьяне вырвали гиацинты одновременно повсюду. На борьбу с цветами были брошены отряды школьников, студентов и служащих. Вокруг всех водоемов выросли целые холмы вырванных гиацинтов, но они остались неубранными, и на следующий год борьба крестьян с гиацинтами продолжалась.

В период дождей, когда уровень воды в реках довольно высок, крупные корабли могут подниматься до верховьев рек. Однако это довольно рискованное мероприятие. Для провода судов требуются опытные лоцманы, ибо на дне реки то здесь, то там появляются невидимые наносы, иногда лишь на несколько сантиметров не доходящие до поверхности воды. Бенгальцы эти наносы называют чари и весьма пристально за ними следят. И не только из-за опасности, которую они представляют для кораблей. Эти чари, после того как вода спадет, превращаются в острова, нередко довольно большие, которые никому не принадлежат. Это очень плодородная «ничейная» земля. С давних времен за такие наносы велась жестокая борьба, и тот счастливец, которому удавалось их присвоить, был обеспечен в будущем году богатым урожаем. В Бенгалии за эти островки обычно боролись и захватывали их владельцы плантаций индиго, которые добивались таким образом высоких прибылей за счет ущемления интересов местных малоземельных крестьян. А о драках, происходивших когда-то из-за них между соседними деревнями, до сих пор рассказывается в народных песнях как о кровавых трагедиях, нередко оканчивавшихся судом.

И все же реки Восточной Бенгалии прекрасны. Они прекрасны и в период дождей и в засуху. А если вы совершаете ночную или вечернюю прогулку по реке в сопровождении негромко играющих музыкантов в тот момент, когда на горизонте в воду опускается кровавый солнечный диск или серебристая луна, то эти минуты вы не забудете никогда. Вы можете нанять «хаус-бот» — речной домик и жить в нем вместе с поваром месяц или два, до тех пор, пока не наступят зимние холода. Можете также за весьма умеренную цену нанять двух или трех лодочников, которые будут вас катать по реке, пока вам это не надоест. Можете также у пристани Нараянганджа, расположенной южнее Дакки, сесть на катер с удобными шезлонгами и неплохой кухней и совершить в течение суток путешествие вверх против течения Падмы до самых западный областей Кхулны и Фаридпура. Или, если хотите, можно одолжить какую-нибудь лодчонку и просто так, бесцельно, поплавать по каналам и притокам, наблюдая за полуобнаженными рыбаками с их живописными причудливыми сетями, развешанными на бамбуковых палках, рассматривая лодки с резными головами на носу и загорелых пассажиров на палубе и слушая разносящиеся над рекой звуки, например, сумеречный звон тысяч цикад с ближайшего островка.

Рыбная ловля здесь является не видом спорта или праздным времяпрепровождением. Это тяжелый мужской труд, изнурительный, опасный и не приносящий больших доходов. Мало кто из рыбаков может купить собственную сеть, и еще меньше тех, у которых имеется своя рыбачья лодка. Как правило, несколько человек совместно нанимают и лодку и сети у богатого собственника, который за это получает часть их улова. Бывает и так, что они сами нанимаются к владельцу лодки и сетей и работают в качестве поденщиков у него за небольшую долю того, что им дает река. Одному заниматься рыбной ловлей почти невозможно. Единоличная ловля происходит следующим образом: рыбак с острогой в руке поджидает свою добычу в лодке или на мелком месте развешивает сеть на трех бамбуковых палках, а четвертую, с острогой, терпеливо погружает под воду и вытаскивает вновь. Однако истинный рыбак относится к этому с презрением. Настоящая мужская работа — это вдвоем или втроем закинуть с плывущей лодки широкой дугой сеть, определить момент и завести край сети, подвешенный на маленьких поплавках к лодке. Потом перекинуть отяжелевшую от улова сеть через низкие борта лодки, перебрать рыбу, выбросить мальков назад, разделить добычу и с удовлетворением прикинуть в руке многокилограммовую руи или катлу. При этом в уме надо все время прикидывать — это для хозяина, это домой, это на продажу. А бывает и так, что приходится выбрасывать, водоросли из слишком легкой сети и все начинать сначала.

Однако самым ценным уловом считаются не полуметровые рыбы, а маленькие рыбки, напоминающие форель, при упоминании о которых каждый бенгалец молча облизнется. Это илиши. Их ловят в определенное время года, когда начинается период дождей. В это время они большим косяком идут вверх по бенгальским рекам, главным образом по Падме и Мегхне. Ценятся они выше всех остальных сортов. Перекупщики из-за них приезжают к рыбакам сами и, что им весьма несвойственно, нередко даже переплачивают, лишь бы приобрести как можно больше илишей. До раздела Бенгалии их отсюда вывозили главным образом в Калькутту. У этих бенгальских сардинок нежная белая плоть, очень напоминающая по вкусу молодую форель. Правильное приготовление илишей является труднейшим поварским искусством.

Рыбаки — люди молчаливые. Зато матросы — те намного веселее. В бенгальских деревнях матросы слывут людьми образованными, ведь им часто приходилось на своих лодках уплывать далеко от дома и отсутствовать по целым неделям и месяцам. Среди матросов можно встретить остроумных рассказчиков народных сказаний и анекдотов, которые здесь называют хасир галпа — смешные истории. Я охотно подолгу беседовал с речниками, у них шире кругозор и больше жизненного опыта и впечатлений, чем у других крестьян. Они никогда не упускают возможности посетовать, что в наши дни плавать по рекам это уже не то, что раньше. Однако это, видимо, не просто вариант на тему «бывало…». Пароходы и катера лишают речников средств к существованию и того романтического ореола, которым они были окружены раньше. Я уже не говорю о том, что было несколько столетий назад, когда бенгальские матросы совершали большие переходы вдоль побережья Индии до самого Мадраса и на Цейлон, нередко отваживаясь доплывать до далеких восточных островов. Море тогда кишело бирманскими, а затем португальскими пиратами. По-бенгальски пиратов называют хармада. В этом слове не трудно провести параллель с нашей армадой. Каждый вернувшийся из таких путешествий привозил диковинные товары и чудесные рассказы о чужих краях.

Нередко старые речники вспоминают о тяжелых временах 1942–1943 гг., когда в Восточную Бенгалию вторглись японцы. Англичане приказали уничтожить все средства передвижения, даже самые маленькие лодки, а когда случился неурожай, то по Бенгалии не на чем было развозить рис, и из-за страшного голода вымерли целые районы. Японцы были изгнаны. Но до сих пор волнистой японской жестью крестьяне покрывают амбары или жилища. Можно представить, насколько приятно находиться под такой крышей во время 45-градусной жары. Лишь спустя немало лет после ухода японцев бенгальцы смогли восстановить свою речную флотилию.

Однако можно предаться и более приятным воспоминаниям. Например, вспомнить о празднествах, которые отмечались особенно весело именно на реках. К ним относится прежде всего осенний праздник Дургапуджу. Это индусский праздник и, хотя в этих местах издавна мусульман было больше, чем индусов, Дургапуджу праздновали все вместе. Толпы мусульман приходили, чтобы взглянуть на глиняную статую богини, одетую в цветные наряды и ярко украшенную блестками. И все с нетерпением ожидали заключительного, третьего дня празднества. Вечером этого дня скульптуры торжественно подвозят к реке, их складывают на плоские паромы и лодки и, соблюдая традиционный ритуал, погружают в воду. Зажиточные помещики, в основном индусы, жертвуют деньги на устройство фейерверка, и бенгальские огни ярко освещают поверхность реки и восторженные глаза зрителей. Так праздновалась и до сих пор празднуется Дургапуджа во всей Бенгалии. Но здесь, на Востоке, праздник отличался одной особенностью — традиционными гонками гребцов. Вы можете присутствовать на таких соревнованиях и в наши дни, но с каждым годом, к сожалению, их становится все меньше и меньше. Здесь идет тот же процесс, который характерен и для других обрядов и народных традиций.

Около трех Десятилетий назад баич — бенгальская регата — был одним из самых больших спортивных событий года. Туда, где он происходил, и зрители и участники съезжались издалека. Здесь каждая сильная мужская рука находила себе применение, ибо в лодку могло сесть несколько десятков гребцов. Лодки эти были длинными и узкими, специально изготовленными для регаты. Самые длинные из них достигали 40 метров, и они летели по водной поверхности, как стрелы. В соревнованиях многое зависело от ловкости рулевого, который должен был совершить поворот так, чтобы лодка не опрокинулась. Большую роль играл и барабанщик. Он сидел на носу и ударами в барабан определял ритм гребцов. Нагрузке лодки не придавали большого значения. Намного большую роль играло воодушевление. Поэтому на маленькой площадке на носу часто размещался запевала и даже танцовщик — как правило мальчик, переодетый в девичье платье, так называемый гхату, но о них мы подробнее расскажем в одной из следующих глав. Его задачей было ритмическим напевом и танцевальными движениями вызвать у гребцов прилив энергии и способствовать наибольшей отдаче сил. Он запевал песни, краткие рефрены которых гребцы повторяли, или декламировал стихи, а гребцы хором выкрикивали «хей-я».

Такие соревнования длятся довольно долго. Нередко шестикилометровый отрезок реки приходится проходить по нескольку раз туда и обратно. А в том случае, когда желающих участвовать оказывалось слишком много, сначала проводились отборочные соревнования, а затем и торжественный финал. Иногда на старте собиралось от 30 до 40 лодок. Надо сказать, что соревнования эти проводились не только ради славы. Местные помещики жертвовали деньги на призы для победителей. Эти призы — деньги и мешки с рисом — для бедных крестьян были куда более желательны, чем медали и кубки. Но, понятно, им доставались и почести. На берегу играли оркестры, в честь победителей сочинялись песни и устраивался фейерверк.

Раз уж зашла речь о восточно-бенгальских реках, то нельзя не упомянуть о так называемых гхатах. Гхат чаще всего представляет собой место у реки с широкой каменной лестницей, которая уходит под поверхность воды и предназначена для самых различных целей. ПрежДе fecero по ней спускаются в воду. Каждое утро сюда приходят жители прилегающих деревень, для того чтобы совершить обязательное ежедневное омовение. Индусы считают это купание религиозной обязанностью, но здесь с охотой купаются также и мусульмане, живущие вблизи реки или какого-нибудь пруда. Индуски купаются в отдельных гхатах одетыми в сари, которое после купания еще в воде у берега они ловко заменяют на сухую одежду. Мусульманки, соблюдающие парду, находятся в намного более худшем положении, потому что, как правило, они вынуждены купаться дома во дворе, т. е. поливать друг друга из кувшинов холодной речной водой. За водой они тоже ходят к гхатам, а так как для многих крестьянок это практически единственная возможность на минутку вырваться из дома, они используют ее для того, чтобы обменяться новостями и посплетничать с соседками. В сумерки, соблюдая особые предосторожности, юноши могут встретиться здесь с девушками, и поэтому гхаты в любовных балладах и народных сказаниях часто воспеваются как места, где возникала не одна романтическая любовь.

Однако прежде всего гхат — это пристань. Около нее, как правило, кончается дорога. А так как все мосты в Восточном Пакистане можно сосчитать на пальцах одной руки, то у каждого более крупного гхата можно встретить перевозчика, который за пару грошей перевозит на другой берег людей и скот.

У гхатов часто останавливаются баржи и лодки, которые совершают по рекам длительные, многодневные путешествия. Здесь есть времянки, которые в период дождей защищают от ливней, и очаги, чтобы матросы и путешественники могли приготовить себе обед или ужин. Встречаются также лавки, где торгуют безвкусными местными сигаретами «биди», очень приятным бетелем — трубочками из бетелевых листьев, начиненных орехами, кореньями и негашеной известью, который здесь жуют. Большие гхаты в крупных деревнях являются одновременно и рынками, ибо по реке сюда съезжаются много купцов.

Реки с давних времен являются настоящими жизненными артериями Восточного Пакистана. Они несут живительную влагу. Они свидетели будничных радостей и страшных трагедий. Стоит мне подумать о Восточном Пакистане, как в памяти у меня всплывают широчайшие речные просторы, парусные лодки, гхаты и островки, грозовые тучи и темное звездное небо. Именно поэтому я начал свой рассказ о Восточном Пакистане с главы о воде и реках.

В ВОСТОЧНОЙ СТОЛИЦЕ

Я где-то читал, что авиация сослужила Дакке — столице Восточного Пакистана — плохую службу. Она словно повернула город на 180°. В этом утверждении немало истины. В старые времена в Дакку можно было попасть только по воде с юга. Южной границей города служит река Бури Ганг, судоходная до самого океана, и понятно, что старый город был повернут лицом к этому главному входу. В конце прошлого столетия железная дорога перерезала Дакку пополам, а в центре города был построен вокзал. Однако, когда Дакку стали связывать с другими городами авиалинии, то оказалось, что аэродром можно построить только далеко от города, в северном направлении. И поэтому сегодня, когда в Дакку все прибывают только воздушным путем, посетитель этой древней столицы чувствует себя как человек, который вступает в роскошный дворец через заднюю калитку.

Поэтому, чтобы восстановить справедливость, мы начнем осмотр Дакки так же, как путешественники в старые времена, — от реки.

Откровенно говоря, только отсюда Дакка выглядит как настоящий город, а не как разбросанная деревня, в которой непонятно каким образом очутились современные здания и роскошные парки.

С реки откроется вид бесконечных кварталов старых домов, приземистых дворцов с заброшенными садами и остатками старых укреплений, за которыми угадываются людской муравейник и лабиринты средневековых улочек. Стоит вступить на берег у Бадамталигхаты, как через несколько шагов вас поглотит старый город, в котором очень трудно ориентироваться. Кривые улочки переплетаются, как змеи, разветвляясь, расходясь и снова сходясь, словно ручьи во время половодья. Это — старая Дакка, как ее сегодня называют.

В 1612 г., когда на месте Калькутты были лишь три небольшие рыбацкие деревеньки, Дакка являлась столицей всей Бенгалии.

В 1700 г. в Дакке жило около 900 тысяч человек и она являлась одним из крупнейших городов мира. Ведь население Лондона в то время достигало едва лишь 600 тысяч человек. В Дакке была резиденция наместника могущественного могольского императора, вокруг двора и под охраной войск котового процветали торговля, ремесла, промышленность. Из Дакки вывозили в те времена множество самых различных тканей, прежде всего знаменитый даккский муслин, известный во всем мире. О нем в наши дни рассказывают легенды. Отрез муслина в несколько метров на женское сари можно было без труда продеть сквозь самый маленький перстень. Отсюда экспортировались и другие товары — жемчуг, кораллы, черепашьи панцири, рис. Золото текло в Дакку рекой, потому что вывоз намного превышал ввоз. От старых времен осталось несколько памятников, которые свидетельствуют о прошлом Дакки. Это пара приземистых зданий, интересных с архитектурной точки зрения, но совершенно обветшавших, безвкусно модернизированных мечетей, а также остатки старых укреплений крепости Лалбагх, с которой каждый иностранец очень быстро сводит знакомство, потому что именно здесь находится учреждение, регистрирующее иностранцев.

В XVIII в. слава Дакки начала быстро меркнуть. Это было роковое сочетание экономических обстоятельств, политических причин и стихийных бедствий. Сначала из Дакки ушли могольские наместники, а за ними и англичане, в то время выступавшие лишь в роли торговцев, которые поставили на другую, более верную карту — на Калькутту. Как только исчезли могольские войска, на Дакку стали совершать нападения пираты и разбойники. Начиная с середины XVIII столетия через равные промежутки времени на город обрушилось несколько волн голода. В 1784 г. город постигло сильнейшее наводнение, которое повторилось через пять лет. Но и это было еще не все. Чуть позже большую часть города уничтожил пожар, погубивший около семи тысяч домов. И снова в летописи Дакки мы видим однообразный перечень— голод, наводнения.

А то, что не удалось уничтожить стихийным бедствиям и пиратам, довершили англичане. Не в их интересах было поддерживать местные производства и их экспорт. Наоборот, в даккских товарах они видели нежелательных конкурентов своей молодой промышленности. Так началось систематическое и продуманное уничтожение даккской текстильной промышленности. От тех времен дошли страшные, но весьма правдоподобные рассказы о выжженных кварталах ремесленников, о разрушенных текстильных центрах, о том, как ткачам отрезали пальцы.

К 1800 г. в городе с когда-то миллионным населением остались лишь 200 тысяч человек, и это число все время уменьшалось. Целые семьи уезжали в деревни, оседая в местах с плодородной землей, все дальше и дальше от города. Путешественники, посещавшие в то время Дакку, пишут о ней как о мертвом городе, в развалинах которого лишь ползают змеи, а в роскошных и тщательно ухоженных когда-то садах устраивается охота на королевских бенгальских тигров. Точно известно число жителей Дакки в 1872 г. — 69 212. К этому времени утечка населения из города прекратилась, и Дакка постепенно стала возвращаться к жизни. Соседнюю Калькутту, которая стала играть роль главного города Бенгалии и одно время даже была столицей всей Британской Индии, Дакка, конечно, догнать не могла. Но благодаря быстро растущей торговле джутом — основной сельскохозяйственной продукции восточных областей — торговое значение города стало снова возрастать. Благоприятную роль сыграла и железная дорога, построенная в конце прошлого столетия. Город стал средоточием ряда ремесел. Ведь Дакка является естественным экономическим центром обширного края с многомиллионным населением. Таким образом, Дакка превратилась в то, чем она является сейчас, — в довольно крупный провинциальный город с узкими улочками, сточными канавами и торговыми лавками.

В 1947 г. Дакка стала столицей Восточного Пакистана. Город начал быстро разрастаться. В Дакке очень много парков, садов, скверов, которые могли бы украсить столицу любой страны. Здесь есть несколько современных зданий. Дакка имеет железнодорожную станцию. В городе есть несколько больших проспектов. Но у Дакки нет еще своего собственного лица.

То, что, выйдя из самолета в даккском аэропорту Таджгаон, вокруг видишь поля, не удивительно. Ведь в крупных городах аэропорты редко располагаются в непосредственной близости к городским кварталам. Проехав несколько километров на юг, вы замечаете современные красивые здания. Итак, думаете вы, начался город. Но вы ошибаетесь — это лишь новые офисы, вынесенные далеко за городскую черту Дакки. Вы опять едете среди необозримых полей, изредка попадаются недостроенные здания, небольшие магазины, а затем вдруг начинаются парки. Эти парки и сады являют собой резкий контраст убогим лачугам и баракам, в которых живут мелкие торговцы и ремесленники. Изредка промелькнет одинокий дом или неоконченная стройка. Неожиданно отличное асфальтовое шоссе кончается и его сменяет широкий и безлюдный проспект, заканчивающийся современным отелем «Шахбагх». Но здесь город, который только что начался, снова кончается. Рядом с отелем находится ипподром, а за ним редкие постройки среди зеленых крон деревьев. Но давайте продолжим свой путь на юг вдоль ипподрома, чтобы достигнуть, наконец, нашей цели — самого города.

Городские постройки начнут попадаться через два-три километра. Вот нас приветствует высокое здание Верховного суда, построенное в том стиле, который был распространен в британских колониях, за ним несколько казарменных блоков, перед которыми расхаживают вооруженные солдаты. Сюда можно пройти, только имея пропуск. Это так называемый «Ист Бенгал секретариат» — местоположение нескольких здешних министерств. Мы проезжаем мимо здания университета и попадаем на открытое пространство, таких незастроенных мест здесь много, отсюда виден футбольный стадион. И лишь проехав еще дальше на юг, через полотно железной дороги, мы окажемся в старой Дакке.

Ей очень тесно, она зажата на небольшом пространстве железнодорожной линией с севера и рекой с юга. С первого взгляда видно, что город строился стихийно, без какого бы то ни было плана. Лишь в наши дни удалось кое-где выпрямить главные улицы, но все остальные являются таким же живописно запутанным клубком, как, вероятно, несколько столетий назад. Я три месяца жил в этом городе, много ходил по улицам, изучая его, часто наносил визиты, и все же так и не научился быстро ориентироваться. Главная причина в том, что в старой Дакке нет ни высоких зданий, ни холмов, которые могли бы служить ориентирами. Кое-где на месте снесенных лачуг построены современные здания — банк, кинотеатр, полицейское управление, больница, но они ничего интересного из себя не представляют.

Если вы умеете не обращать внимание на запах сточных канав и если вас не раздражает то, что приходится часто перепрыгивать через них под самым носом у проезжающих упряжек и телег, то я советую вам прогуляться просто так, куда глаза глядят, по улочкам старого города. Вы будете вознаграждены, встречая в самых неожиданных местах живописные башенки, иногда они даже пристраиваются на крышах маленьких домиков, архитектурный стиль которых определить чрезвычайно трудно. Вы увидите также маленькие мечети со стершимся орнаментом и арками, за которыми видны дворы, где беззаботно играют голые ребятишки с большими черными глазами. На вашем пути попадутся мастерские ремесленников. Иногда здесь есть и на что посмотреть. В Чаудхурибазаре ремесленники вырезают дивные пуговицы, в Сакхарибазаре они делают дешевые костяные и перламутровые браслеты. Этот труд приносит немного барыша, но он очень опасен, потому что ремесленники пользуются большими, острыми, как бритва, пилами, водя ими взад и вперед по дутому бруску. Отпилить браслет это еще полдела. Его затем надо долго полировать и обрабатывать, прежде чем можно будет нести на рынок.

По старой Дакке, однако, лучше ездить, чем ходить. Для этого достаточно остановиться на любом перекрестке, и рядом с вами сразу же окажется самый распространенный вид транспорта в Дакке — рикша-велосипедист. Он отвезет вас куда угодно в пределах городской черты. Рикша сумеет пробраться сквозь любую пробку в хаосе узеньких улиц и при этом не будет «накручивать километры», чтобы взять с вас лишнее, хотя здесь это сделать очень легко. Я помнил о печальном опыте общения с пешими рикшами Калькутты, которых нужда и жестокая конкуренция со стороны такси научила самым хитрым уловкам, й поведение даккских рикш было для меня приятной неожиданностью. Разумеется, они с иностранца возьмут больше, чем с местного жителя, но при существующих очень низких таксах это совсем незначительная сумма. На дорогах рикши-велосипедисты мчатся как ветер, а те, кто помоложе, при этом бодро распевают модные мелодии из кинофильмов, позванивая в такт ритму, так что вы едете, как на свадебной процессии. Их трудно убедить, что они могут не торопиться, потому что вы хотите рассмотреть все, что попадается на пути. Долголетний опыт научил их тому, что, чем быстрее они доставят ездока, тем больше получат на чай. Но когда вы их убедите, что вам действительно некуда спешить, то они поудобнее устроятся на своем сидении, полуобернутся к нам и с охотой поддержат беседу.

Разговор во время поездки — это единственный способ поближе познакомиться с этими парнями, которым так трудно достается их хлеб. На первый взгляд все они выглядят одинаково. Их «формой» являются коротенькие лунги — кусок материи, обмотанный вокруг бедер, и цветное полотенце, обмотанное в виде чалмы, чтобы в глаза не попадал пот. Я знал лишь одного рикшу, который своим внешним видом отличался от других. Его звали Рахим. Он обычно восседал на траве перед отелем, и когда находил заказчика, то прежде всего натягивал на лунги полотняные шорты, а на нос одевал современные черные очки независимо от того, шел ли дождь или светило солнце. Как только Рахим приезжал на место назначения, он тут же снимал и очки и шорты, чтобы они не очень изнашивались.

Рикши часто оказывались интересными собеседниками, людьми, имеющими свою точку зрения по крайней мере на то, что происходит в Пакистане и в Индии.

После приезда в Дакку я поселился в отеле «Шахбагх».

В этом отеле свыше 100 номеров, но он как бы монополизировал все гостиничное дело в Дакке, куда ездят много иностранцев и богатых торговцев из Западного Пакистана. Здесь бронируют номера за много дней вперед. И все же номера недорогие, потому что «Шахбагх» принадлежит не частному лицу, а городской администрации. Кстати, директором гостиницы оказался, или по крайней мере был, мой земляк — чех, который покинул родину около 35 лет назад и с тех пор путешествует по Южной Азии.

В «Щахбагхе» было спокойно и удобно. При отеле имелось почтовое отделение, служащему которого я дарил миниатюрный вимперкский Коран. Здесь есть небольшой киоск, где продаются английские книги, журналы и газеты. На плоской крыше отеля иногда проводятся танцевальные вечера. В большом ресторане во время обеда и ужина два музыканта исполняют венские вальсы. Здесь же есть бар для иностранных гостей, имеющих специальное разрешение приобретать спиртные напитки, потому что в Пакистане действует сухой закон. В гостинице очень много слуг и рассыльных, которых несколько раз в день можно увидеть в коридорах или на террасах стоящими на коленях лицом к западу и молящимися Аллаху. С официантами ресторана подружиться было нетрудно. Я был едва ли ни первым иностранным гостем, который говорил по-бенгальски, и поэтому во время обеда и ужина они сообщали мне свежие новости и делились со мной своими радостями и горем.

Моей главной заботой после решения жилищной проблемы было отыскать своего учителя. Накануне отъезда из Праги я узнал, что моим наставником будет профессор Мансуруддин, составитель нескольких сборников восточнобенгальских народных песен. Мансуруддина я отыскал сразу же. Мы встретились с ним в Бенгальской академии, куда я был прикреплен. Это был худой 60-летний мужчина. Он был до слез тронут тем, что кто-то из далекой Европы приехал сюда, чтобы изучать бенгальские народные песни. Он энергично провел пятерней по белой бородке и заявил, что нельзя терять ни минуты, тут же усадил меня за стол в первой попавшейся аудитории Бенгальской академии и начал читать лекцию. Должен сказать, что мне неплохо работалось в Бенгальской академии. Здесь была хорошая библиотека, большая, хотя и не обработанная, коллекция рукописей, тишина, необходимая для работы, и несколько энтузиастов, отдающих каждую свободную минуту изучению народного творчества.

Жизненный уровень населения Дакки после 1947 г. почти не изменился. Средняя заработная плата чрезвычайно низка, и ее хватает лишь на то, чтобы свести концы с концами. Все остальное считается роскошью, и товары. не являющиеся предметами первой необходимости, приобрести сложно. Часто возникают совершенно необъяснимые затруднения с обеспечением населения продовольствием. Иногда нет соли, иногда — сахара, рыбы, а ведь это продукты, которые производятся в Пакистане и не являются дефицитными. Еще хуже дело обстоит в провинциальных городах, где подобные затруднения в порядке вещей. Роскошью в Дакке считаются не только автомашины, но также и холодильники, установки для кондиционирования воздуха, радиоприемники и т. д.

Вполне понятно, что меня особенно интересовала культурная жизнь города, и я стремился познакомиться со всем, что имело хоть какое-нибудь отношение к культуре. Таких учреждений в Дакке немного, а те, что есть, могли бы играть более значительную роль. Даккский музей поражает безлюдностью. В читальном зале роскошного супермодерного здания общественной библиотеки можно встретить лишь несколько читателей, а в Бенгальской академии, целью которой является изучение бенгальского языка и литературы, работают сравнительно немного профессиональных исследователей. В городе мало кинотеатров, один из них предназначен только для показа иностранных, в основном американских, кинофильмов, выпущенных, как правило, очень давно и отличающихся низким качеством. В остальных кинотеатрах демонстрируются преимущественно пакистанские фильмы на урду. Интерес к кинематографу без сомнения поднял бы импорт кинофильмов из Индии, но политические распри часто препятствуют нормальным экономическим и культурным связям между обеими странами. В Дакке легче получить книгу из Японии или Англии, чем из Калькутты.

В Дакке жители проявляют большой интерес к спорту. Каждое воскресенье заполняются до отказа широкие трибуны даккского футбольного стадиона, очень велик интерес к бегам, и очень большой популярностью пользуется травяной хоккей. В те дни, когда я приехал в Дакку, пакистанская команда травяного хоккея завоевала в Риме первую золотую Олимпийскую медаль в истории страны, и в честь этого в школах не проводились занятия.

О двух даккских центрах культуры нельзя не упомянуть. Это Правительственная школа искусств и музыкальная Академия имени Булбула. У колыбели первой стоял крупнейший современный пакистанский художник и график Зайнул Абедин. Вторая была основана как училище, где преподают драматическое искусство, обучают танцам и музыке. Академия была названа в честь покойного пакистанского композитора, основателя современной школы обучения музыке. При Академии имени Булбула есть свой театр, артисты которого отличаются довольно высоким профессионализмом. Здесь идут драматические представления, ставятся балетные спектакли и проявляется стремление возродить традиционные народные зрелища Восточной Бенгалии. И все же от деятельности этой академии остается впечатление какой-то замкнутости. Постановки рассчитаны на состоятельных людей. Об этом свидетельствуют и сравнительно дорогие билеты. Привлечь в театр более широкие слои населения никто не стремится.

Правительственная школа искусства Зайнула Абедина добилась немалых успехов в деле пробуждения интереса к живописи и скульптуре. Обучение здесь начинается с самого юного возраста. Для малышей организованы разнообразные кружки. Школа довольно часто устраивает выставки местных и иностранных художников, но главная ее цель — обучение художников, графиков и скульпторов на специальных пятилетних курсах. Среди выпускников школы немало живописцев, которые получили признание и в Пакистане и за пределами страны. В выставочных залах вы пока еще не увидите толпы посетителей, число их ограничивается сотнями, не доходя до тысяч, но уже положено доброе начало, которое является хорошей основой для будущей работы.

Достижения культуры еще не стали достоянием простых людей. Это относится и к литературе, которая пока еще не нашла путей к массовому читателю. Это не преувеличение, что интересный роман молодого восточнобенгальского прозаика Абу Исхака «Заколдованный дом» прочитали, вероятно, больше читателей в Чехословакии, чем на родине автора. В крупных городах заметно падает интерес к традиционной народной литературе. Это мне говорили продавцы книг в Чокбазаре, которые специализируются на продаже так называемых путти — дешевых народных изданий рифмованных баллад, сказок и легенд. Я убедился в этом и сам во время посещения нечастых народных представлений и вечеров народных песен. Прежде всего было нелегко узнать, где подобные мероприятия проводятся, потому что небольшим группкам любителей фольклора не по карману дорогостоящая реклама. И в тех случаях, когда объявленные спектакли действительно имели место, в зале сидело немного зрителей. Связано это и с тем, что правительственные учреждения в 1960 г. неохотно выдавали разрешение на подобные представления. Я никогда не забуду глубокого разочарования десятков артистов народного театра, которые приехали из далекого Фаридпура, чтобы дать в Дакке спектакль, но после пяти дней тщетного ожидания разрешения на это представление вынуждены были уехать домой ни с чем. Так же поступили власти по отношению к молодым певцам и декламаторам в Нараянгандже — пристани, лежащей в 15 км от Дакки, запретив им в последний момент провести вечер песни и поэзии. А так как целью моей поездки в Пакистан было изучение народной культуры, то я должен был на некоторое время покинуть Дакку и поселиться в деревне. Но об этом речь пойдет в другой главе.

В столице Восточного Пакистана есть и университет и научные институты. Университет довольно большой, но в 1960 г. на его работе особенно сказывалось влияние определенных политических тенденций, ибо чем же еще можно объяснить тот факт, например, что здесь не преподают санскрит? Среди профессоров много приехавших из западных стран и из Америки. Многие студенты этим недовольны. Нередки манифестации протеста. Реакционных профессоров не пускают в аудитории. Одного профессора международных отношений, выходца из Западной Европы, который при каждом удобном случае поносил социализм, студенты даже избили, и ему пришлось из университета уйти. Во время выборов в студенческие организации происходят бурные дискуссии. Наиболее радикальные студенты часто оказываются за бортом университета.

И все же в университете чувствуются новые веяния. На улицах города очень часто можно встретить женщин, с ног до головы покрытых темной чадрой, а в университете сотни студенток давно сбросили паранджу и таким образом наглядным примером борются против парды, запрещающей женщинам появляться с открытым лицом.

Хотя с научной точки зрения я был полностью удовлетворен своей работой, но нетерпеливо ждал дня, когда, наконец, смогу покинуть Дакку и поселиться в деревне, у истоков народной культуры. Но август 1960 г. как нарочно был необычайно дождливым и душным. Ртуть в термометре не опускалась ниже 40 градусов, и обильные ливни подтверждали слова друзей, которые уверяли, что в эту погоду ехать в деревню бессмысленно. Лишь в октябре стало немного прохладнее и дожди почти прекратились. К этому времени я уже был достаточно хорошо подготовлен к работе на селе, и мы могли пуститься в путь.

В ДЕРЕВНЕ

Путешествовать по Восточному Пакистану — дело не очень простое. Здесь мало авиатрасс и немногим больше железных дорог. Есть неплохие шоссе, но по ним, как правило, далеко не уедешь. И поэтому, как я уже говорил, основным средством передвижения являются лодки или пароходы, а на суше, если вы совершаете поездку не в период дождей, имеются два вида транспорта: традиционный — медленно везущая телега, запряженная парой буйволов, и современный — велосипед.

Даже для владельца автомобиля более или менее длительная поездка связана с целым рядом препятствий. Каждая дорога в Бенгалии рано или поздно упирается в какую-нибудь реку. Как правило, в таких случаях предусмотрен перевоз автомашины, но нередко это связано с неожиданными затруднениями. Кое-где автотурист, если он не хочет сутки проторчать в ожидании парома, должен заранее сообщить о своей поездке. При путешествии по южным областям нельзя забывать о приливах. Они дают о себе знать даже в среднем течении реки, а слишком высокий или, наоборот, слишком низкий уровень воды не дает возможности парому подойти к причалу. Однако необходимо отметить, что главные пакистанские шоссейные дороги поддерживаются в хорошем состоянии, и у них есть лишь один недостаток — слишком узкая проезжая часть. Две машины на шоссе рядом не помещаются, и поэтому при встрече действует право сильного: если вы в легковом автомобиле встретите грузовик, то вам не останется ничего другого, как съехать на обочину дороги. То же самое делают телеги при встрече с вами.

Если бы я собирался поехать на юг или на запад, то наверняка предпочел бы путешествие по реке. Однако научные интересы заставили меня выбрать северное направление— одну из самых больших восточнобенгальских областей — Маймансингх. Здесь я надеялся собрать коллекцию народных песен и сказаний, а также попрактиковаться в местном диалекте и ближе познакомиться с деревенской жизнью. В Маймансингхе тоже немало рек, но все меня убеждали, что лодка скорее бы стеснила меня, чем помогла добраться в самые отдаленные уголки. Итак, проблема выбора средств передвижения утратила всю свою сложность, ибо остался единственный вид транспорта — поезд.

Стоит взглянуть на карту железных дорог Восточного Пакистана, как сразу же пропадает чувство оптимизма. Проблема остается все той же — несчастные реки без мостов! Реки, которые почти каждый год меняют свои русла, а во время дождей превращаются в гигантские озера, так что через них не перекинешь никакого моста. Попробуйте из Дакки поездом проехать в столицу Западной Бенгалии — Калькутту. На самолете вы преодолеете это сравнительно небольшое расстояние меньше чем за час. Однако поезд на это потратит в лучшем случае сутки. Калькутта лежит от Дакки в юго-западном направлении, но вам сначала придется проехать около 150 километров на север, затем вы повернете на запад, и тут путь вам преградит Джамуна. Вам придется покинуть поезд и перебраться на палубу парохода, который доставит вас на другой берег, к городу Сираджгандж. Еще через несколько часов езды вам придется снова переправляться через реку, на этот раз через Падму, и лишь после этого уже появляется реальная возможность пересечь государственную границу, но таможенная проверка задержит вас еще на пару часов. Не менее сложен путь из Дакки в южный порт Читтагонг, который по прямой лежит всего в 150 километрах от восточной столицы. Вам придется снова ехать прямо на север, потом на восток и лишь из Бхайрабазара колея повернет в нужном направлении — на юг. Весь этот путь скорый поезд в самом лучшем случае преодолеет за 12 часов.

Должен признаться, что, хотя я давно мечтал попасть в деревню, однако будущее меня беспокоило. Время, которым я располагал, было ограничено, и мне не хотелось тратить его в безрезультатных скитаниях от деревни к деревне. Поэтому я с большой радостью принял предложение своего друга пакистанского поэта Джасимуддина, который согласился сопровождать меня в этой поездке. Наши интересы во многом совпадали. Джасимуддин около 30 лет назад объездил вдоль и поперек весь Маймансингх и собрал большую коллекцию народных песен, кроме того, у него всюду имелись друзья и почитатели его поэтического таланта. Еще в начале моего пребывания в Пакистане мы ненадолго съездили в областной центр Маймансингх. Это была отличная прогулка, во время которой мы покатались по Брахмапутре и посетили ближайшую деревню Гобиндапур. Но этого, конечно, было мало. И потому одним октябрьским утром, когда дороги уже немного подсохли, а термометр не грозил невыносимой жарой, мы с Джасимуддином и его слугой покинули даккский вокзал и направились к первой выбранной цели — населенному пункту Кишоргандж в восточной части Маймансингха.

Мы не могли выбрать лучшего времени для своей поездки. Как только мы отъехали от Дакки, перед нами раскинулась широкая долина, ровная, как стол. И стоило с высоты железнодорожной насыпи бросить взгляд на окружающие поля, чтобы понять, почему эту часть Бенгалии называют золотой. Вокруг все было в настоящем золоте: на полях созревал рис. Я никогда бы не мог себе представить, что желтый цвет может иметь столько оттенков — от соломенного, чуть блеклого, до золотисто-коричневого и оранжевого. Узкие межи, отделяющие поля друг от друга, исчезли под этим золотым наводнением, и казалось, что все вокруг представляет собой огромный массив, лишь в нескольких местах разрезанный полевой тропинкой или небольшой речкой, воды которой недавно бушевали, а теперь мирно текут в собственном русле. Мы проезжали мимо небольших сел с башенками мечетей, видели разбросанные деревни и одинокие хижины, до половины погруженные в это золотое чудо. В небольшом покрытом зеленым ковром водяных гиацинтов пруде, у самой железнодорожной насыпи, стояли ребятишки, погрузив руки в воду. Вы, наверное, в детстве тоже ловили рыбу прямо руками? Чуть дальше сидел пастушок, а рядом с ним паслись две тощие коровы. На дороге, идущей вдоль железной дороги, время от времени попадались группы женщин в чадрах, — с посудой на головах или крестьяне с черным зонтом через плечо. Больше всего мне хотелось выскочить из поезда и зашагать по пыльной дороге среди рисовых полей к ближайшей деревне. Но так как мы должны были отъехать подальше от Дакки, то мне не оставалось — ничего иного, как терпеливо ждать, пока поезд не доставит нас к цели.

В Кишоргандж мы приехали в полдень, когда солнце довольно сильно припекало. Это — районный центр. Весь Восточный Пакистан разделен — на области, по-английски «дивижнс», а каждая область — на несколько районов со своими собственными административными центрами. В районных центрах вы немного увидите — мечеть или индусский храм, среднюю школу, напоминающую английские колледжи, виллы богатых горожан и помещиков, рисовую мельницу и непременный рынок с толпой и шумом, затихающим лишь в горячий полдень и поздно ночью. И это все. Кишоргандж не является исключением. Тщетно вы будете здесь искать памятники старины. Зато легко можно обнаружить следы событий, совершившихся совсем недавно. Когда мы проезжали вблизи главной мечети, наш гид, старый друг Джасимуддина, обратил наше внимание на пулевое отверстие в стене мечети. Несмотря на то что мечеть недавно реставрировали, этот участок стены не тронули, чтобы он больше бросался в глаза. В 1946 г., в канун раздела Британской Индии, здесь произошло столкновение между индусами и мусульманами, спровоцированное колониальными властями и их реакционными пособниками.

Во время осенних празднеств Дургапуджи индусы, как обычно, должны были отнести статую богини Дурги к реке. За несколько дней до этого представители мусульманской общины потребовали, чтобы религиозная процессия прошла вдали от мечети, но британские власти заявили, что они принципиально не вмешиваются в религиозные отношения. Когда процессия индусов приблизилась к мечети, дорогу ей преградила толпа фанатичных мусульман. Началась драка. На место происшествия прибыла полиция, и драка превратилась в кровавую резню. Были убитые и раненые.

В Кишоргандже индусы составляют около 20 % населения. Они не подвергаются никакому религиозному гонению, но испытывают чувство неуверенности, постоянно опасаясь ухудшения индо-пакистанских отношений.

А фактов, свидетельствующих о напряженности отношений, было в 1960 г. больше чем достаточно. Во время моего пребывания в Дакке в Индии был арестован пакистанский офицер, которого обвинили в шпионаже, а две недели спустя индийское правительство отвергло просьбу Пакистана о разрешении использовать индийскую территорию пакистанским гражданам, переезжающим из западной части страны в восточную. Спустя месяц вновь обострились пограничные инциденты, а в канун отъезда из Пакистана я стал свидетелем конфликта, который возник из-за использования пограничных вод.

В Кишоргандже мы поселились в чистом, невысоком трехкомнатном домике, так называемом «инспекшен бунгало». Такие домики можно встретить во всех небольших населенных пунктах Индии и Пакистана. Они предназначены для правительственных чиновников и командированных государственных служащих, и главное их достоинство — это низкая плата за жилье. Как только мы устроились, к нам стали приходить друзья Джасимуддина, почитатели его таланта, группы молодежи, ибо сообщение о нашем приезде быстро разнеслось по всему городу. К пяти часам я насчитал уже свыше 60 посетителей!

Разговор перескакивал с одной темы на другую, Джасимуддин знакомил меня с местными литераторами, деятелями культуры, договаривался с ними о программе нашего пребывания, попросив назавтра же организовать вечер народных песен. Молодые поэты старались перекричать друг друга, читая свои стихи.

На следующий день рано утром я ушел из дому, предварительно договорившись с одним из студентов, который одолжил мне велосипед и предложил свои услуги в качестве гида во время небольшой прогулки по окрестностям. Мы проехали несколько близлежащих деревень, останавливаясь, чтобы поговорить о видах на урожай с крестьянами, выкуривая сигареты с молодыми людьми и кальян — со стариками. Раз уж я упомянул о кальяне (водяная трубка), то расскажу о нем подробнее. Курить его не так легко, как может показаться с первого взгляда. Самый простой и употребительный тип кальяна — это шар из обожженной глины с двумя отверстиями, до половины наполненный водой. Сверху кладется миска с табаком, а через второе отверстие, расположенное над самой поверхностью воды, втягивается дым. Его нужно тянуть так, чтобы вдохнуть только охлажденный дым и не хлебнуть при этом воды. Если тянуть слишком слабо, то вы вдохнете один воздух, если слишком сильно, то задохнетесь от дыма или почувствуете на губах неприятный привкус водного фильтра. Во время курения считается неприличным касаться губами кальяна. Дым надо вдыхать сквозь пальцы обеих рук, приложенных к мундштуку. Короче говоря, для этого нужно немало опыта и сноровки.

Подобные прогулки мы совершали и в последующие дни. Однажды нам предоставил свой виллис местный чиновник, и мы смогли совершить более дальнюю поездку, в деревню Джангалбари, которая когда-то была резиденцией Исы-хана, могущественного бенгальского правителя конца XVI столетия, оказавшего мужественное сопротивление армии Великих Моголов, завоевавшей Бенгалию.

Первое, что мы увидели, был рынок, расположенный на берегу реки довольно далеко от деревни. На лесной просеке были размещены лавки торговцев и большая чайхана. Случайно мы попали сюда в базарный день, и поэтому было действительно многолюдно. Нам даже удалось послушать народного сказителя. Он сел на землю, скрестил ноги, рядом сели два помощника, которые были немного моложе его, и начал монотонным голосом рассказывать о богатом купце и его красавице-дочери, проклятой отшельником. Каждую минуту он замолкал, прикладывая ладонь правой руки ко лбу, и речитативом декламировал рефрен, который повторяли сопровождающие его певцы.

К сожалению, мы торопились и поэтому не могли его дослушать. Паром перевез нас на другой берег реки, и мы сразу же потонули в зелени джунглей. Вдоль лесной дороги на разном расстоянии друг от друга расположились дома деревеньки. Стало ясно, почему деревня называется Джангалбари, что означает «Дома в джунглях».

Остатки резиденции Исы-хана находились довольно далеко от нынешней деревни. В наши дни от нее остались лишь руины. Разрушившиеся от времени стены строений с куполами и башнями обросли лианами. В маленькой хижине живет служитель, который, говорят, является потомком правителя. Наше посещение его очень удивило. Ведь сюда никто не ездит, никого эти развалины не интересуют. Он охотно все показал и даже рассказал несколько легенд, связанных с жизнью Исы-хана. Я с волнением рассматривал то, что осталось от бывшего дворца и гигантского водоема. Внутри дамбы водоема якобы вел из дворца тайный ход, по которому правитель хотел уйти от преследователей, но из-за предательства он не смог им воспользоваться. От старых укреплений, на которых когда-то находились могучие орудия, размещенные теперь в даккском музее, не осталось ничего: глиняные валы разрушились, и дожди сравняли их с землей.

В Кишоргандже мы пробыли несколько дней, а затем переехали в довольно большую деревню Атхаробари. Ее старое название, означающее «18 домов», уже давно не соответствует действительности. Мы прошлись по пыльной деревенской дороге вокруг зеленых изгородей, за которыми виднелись соломенные крыши приземистых лачуг. Меня беспокоило, где мы будем жить, ведь мы ни с кем заранее не договаривались. Однако Джасимуддин широким жестом показал на ближайшие хижины и сказал: «Выбирай, какая тебе больше нравится». Я не совсем уверенно показал на один из глиняных домиков. Джасимуддин сказал носильщику, чтобы он бросил здесь наши матрацы и подушки в непромокаемых наволочках, сам вошел в дом и сказал хозяину, что мы будем его гостями. Я попытался представить себе подобную ситуацию где-нибудь у нас, в Европе, и мне было интересно, какова будет реакция хозяина. Это была очень наглядная лекция на тему о гостеприимстве. Старик в буквальном смысле слова просиял от радости и гордости, а его единственной заботой было лишь то, что нам под его бедной крышей может не понравиться. Он быстро отыскал две деревянные лавки, на которых мы растянули матрацы, и нам долго пришлось убеждать его, чтобы он не обижался за то, что мы будем питаться сами, не разделяя с ним его скудного обеда.

В том, как гостеприимны жители бенгальских деревень, я убеждался неоднократно. Однажды утром я забрел в отдаленную деревеньку, в которой было около 20 хижин. По дороге я остановил подростка, который привел меня в здешний «клуб» — помещение без всякой мебели, но с крышей, которое имеется в самой захолустной маймансингхской деревне. Вечерами здесь собираются мужчины, чтобы побеседовать или поиграть в карты и кости. Спустя немного времени на утрамбованном глиняном полу сидело все мужское население деревни во главе с бородатым старостой. Как и всегда в таких случаях, я должен был рассказать им о нашей стране и в ответ услышал о том, как живут они. Во время беседы я вытащил из кармана пачку сигарет и предложил старосте закурить. Но на его лице отразилось неудовольствие. Ведь не буду же я, гость, угощать их сигаретами! Он не разрешил мне закурить и дал одному из ребятишек, которые с любопытством толпились у дверей, мелкую монету, чтобы тот купил одну-единственную сигарету в ближайшей лавке, находившейся примерно в трех километрах от деревни. И лишь когда паренек, запыхавшись, прибежал, староста передал мне сигарету, и я смог закурить.

Окрестности Атхаробари мне понравились. Красоту этих мест подчеркивали золотые поля созревающего риса, но наиболее привлекательными были одинокие домики, окруженные полями. Каждый из них был обнесен густым высоким забором из бамбука и фруктовых деревьев, чаще всего бананов или пальм. Из-за забора почти не было видно глиняных стен домиков и двора, где находились женщины. А в том случае, когда женщины выходили, на них были накинуты такие длинные паранджи, чтобы чужой мужчина не увидел даже кончиков их пальцев. Я невольно при этом вспоминал «Заколдованный дом» Исхака, в котором процитировано изречение, известное наизусть каждой мусульманке в бенгальских деревнях:

Нет, идиллическая картина восточнобенгальской деревни совсем не отражает трудной жизни и нужды ее обитателей. Вплоть до 1947 г. и даже несколько лет спустя власть и земля находились в руках заминдаров — богатых помещиков. В основном то были индусы, это безусловно способствовало тому, что восточнобенгальские крестьяне-мусульмане поддержали план раздела Британской Индии. Они надеялись, что это даст им возможность свергнуть ненавистных господ. Заминдары иногда владели целыми районами, но редко кто из заминдаров жил в деревне. Высокие доходы позволяли им роскошно жить в столице и, как правило, они приезжали в деревню лишь на несколько недель в году. Заминдар сдавал большие участки земли в аренду своим агентам, а те сдавали в свою очередь за довольно высокую плату меньшие участки более мелким арендаторам, и так, дробясь, мельчайшие сдавались, наконец, крестьянам, которые обрабатывали землю. Таким образом, крестьяне своим трудом должны были содержать не только собственные многочисленные семьи, но еще целую толпу паразитов, число которых достигало иногда многих десятков.

Система заминдаров в Пакистане была отменена несколько лет назад. Земля за выкуп была у заминдаров отобрана и передана тем, кто ее обрабатывает. Выкупные платежи очень высоки, поэтому заминдары пострадали мало. В положении же крестьян почти ничего не изменилось. Во время своих бесед с крестьянами я все время возвращался к этому вопросу, пытаясь создать как можно более полную картину их нынешнего положения. Большинство крестьян утверждали, что сегодня им живется ничуть не лучше, чем при старой системе. То, что раньше они отдавали заминдару и его агентам, теперь приходится выплачивать в виде многочисленных налогов (значительная часть которых идет на покрытие выкупных платежей). Это — налог на землю (самый большой), налог на источник питьевой воды, налог за орошение (который взимается даже там, где оросительных каналов нет), школьный налог (его платят даже в тех деревнях, где школ никогда не было), налог за железную дорогу (и для тех крестьян, которые никогда в жизни ею не пользовались), налог за общественные дороги (хотя, за исключением нескольких главных дорог, государство не ведет никаких работ по их поддержанию в порядке) и т. д. Больше того, теперь государство нельзя попросить, чтобы оно подождало с уплатой налога, как это можно было сделать в исключительных случаях при заминдарах. И поэтому не стоит удивляться, что в деревнях Восточного Пакистана царит нужда, а жизненный уровень крестьянских семей остается очень низким.

Во многих районах до сих пор крестьяне пашут деревянной сохой, в которую впряжены люди, потому что корова и буйвол — это уже роскошь. Во время уборки риса на дороге встречаются усталые крестьяне с длинной жердью на плече, на каждом конце которой привязан большой сноп. Не мало крестьян, которые только таким способом могут перенести собранный урожай домой, ибо денег, чтобы нанять телегу, у них пет.

Однако в Маймансингхе выращивается не только рис. Больше того, это не главная сельскохозяйственная культура. Главной культурой является джут, во всем мире прославивший Восточный Пакистан. Бенгальские крестьяне говорят о джуте, что он требует впятеро больше труда, чем другие растения, но зато приносит десятикратный доход. При обработке джута отходов не бывает. Его побеги и молодые листья употребляются в пищу, ветви используются для плетения заборов и кровли. Из остатков стеблей, после того как извлечено самое ценное — волокно джута, — изготовляются различные вещи. Но джут — культура действительно более трудоемкая, чем другие. После того как джут убран, его нужно отмочить и тщательно промыть в проточной воде. Затем волокно сушат, связывают в снопы, и только после этого их можно везти на продажу. В специальных хранилищах джут окончательно просыхает. Затем его отправляют на фабрики, где джут сортируют и прессуют, чтобы во время перевозки за океан прессованные пачки занимали в корабельных трюмах как можно меньше места. Наш торговый представитель организовал посещение одного из таких предприятий в Нараянгандже, недалеко от Дакки. Мне, откровенно говоря, не захотелось оказаться на месте грузчиков, таскающих на спине 50-килограммовые тюки в 40-градусную жару к прессовочным машинам, или быть одним из трех человек бригады, переносящих спрессованные квадраты весом более двух центнеров на борт баржи или парохода.

Третьим после джута и риса в списке сельскохозяйственных культур Восточного Пакистана идет сахарный тростник, поля которого издали напоминают кукурузные. Эта культура не очень доходна, но очень быстрое вызревание сахарного тростника позволяет после его уборки посеять на том же поле бобовые или шпинат, редьку, баклажаны и другие овощи, названии для которых в нашем языке нет.

Рис и овощи — это основные продукты питания в бенгальских деревнях. И хотя мусульмане не разделяют предрассудков своих индусских соседей в отношении мяса (они лишь свинину не употребляют в пищу), однако по экономическим причинам мясо едят лишь по праздникам и в пятницу, которая у мусульман является праздничным днем, как воскресенье у христиан. Рыбу крестьяне употребляют в пищу чаще, хотя за исключением периода дождей, на большинстве территории рыбу приходится покупать, а денег у крестьян Маймансингха очень мало. Правда, они почти не тратят денег на одежду. Женщины на улицах всегда ходят в балахонах из очень плотной ткани, которые они носят много лет, а дома одевают сари. Мужчины носят лишь самое необходимое — лунги. Во время работы они засучивают лунги выше колен, а конец продевают между ног, так что получаются своеобразные трусы. Иногда они одевают белую майку и лишь во время праздников или когда им приходится бывать в городе носят обычную рубашку.

Лунги — это единственный внешний признак, по которому бенгальские мусульмане отличаются от бенгальских индусов, последние вместо лунги носят дхоти — довольно большой кусок ткани, обмотанный вокруг пояса, бедер и лодыжек. В индийской Бенгалии, в деревне, я тоже носил дхоти. Но в Пакистане предпочитал ходить в полотняных европейских брюках, а лунги использовал в качестве плавок во время купания. Искупаться в деревне можно двумя способами: первый — на закрытом дворе, выливая на себя воду из кувшинов; второй — присоединиться к крестьянам, которые раз в день купаются в реке или в пруду.

Заболеть в деревне — удовольствие не очень большое. Здесь ощущается огромная нехватка больниц и поликлиник.

Не лучше положение и с образованием. По сравнению с периодом, предшествовавшим разделу страны, число начальных школ в деревне и их посещаемость безусловно возросли. Но если побывать в таких одноклассных школах и поговорить с преподавателями и учениками, то сразу будет утеряно всякое чувство оптимизма. А подобных встреч и бесед у меня было немало.

После того как мы несколько дней прожили у нашего первого хозяина, я обнаружил на другом конце деревни здание, которое для нас оказалось очень удобным. Это было так называемое качхари, служебное помещение бывшего агента здешнего заминдара. Теперь в одной из комнат ежедневно в течение двух или трех часов занимался своими делами налоговый инспектор, а остальные комнаты пустовали. Пол был каменным, от него веяло прохладой, имелся здесь и стол, за которым я мог работать. Дом не запирался, на дверях не было ни замка, ни защелки, но они и не нужны. Здесь без всякого присмотра можно оставить магнитофон, фотоаппарат и всю одежду.

Как только мы расположились в новом доме, нам был нанесен важный визит — пришел заместитель директора здешней школы. Это был молодой мужчина с характерной для мусульманских учителей бородкой. Он произнес приветственную речь, попросил, чтобы мы посетили его школу и прочитали ученикам лекцию. Джасимуддин сначала хотел было отказаться, но потом ему в голову пришла неплохая мысль. Он сказал, что мы посетим школу и почитаем лекцию, но не задаром. Господин учитель должен позаботиться, чтобы нас за это дважды накормили хорошим деревенским ужином. Преподаватель сразу же согласился. Вечером он появился снова во главе небольшой группы ребят, которые в жестяных мисочках несли цыплят в соусе, приправленном травой кари, рис, овощи, вареные яйца, тоже политые странным, но приятным соусом, пудинг и фрукты. Все блюда были очень острыми, потому что приправ в Восточной Бенгалии не жалеют. Точно таким же ужином нас угостили на следующий день после лекции.

Правда, лекции никакой не было. Это было торжественное чествование знаменитого бенгальского поэта и гостя из Европы. Все ученики — около 150 мальчиков и девочек — встретили нас у входа в приземистое здание школы, а потом заполнили самый просторный класс, усевшись прямо на пол. Мы сидели на почетных местах вместе с директором и четырьмя преподавателями. Сначала длинную речь произнес директор, а затем его заместитель. После них с импровизированным выступлением к ребятам обратился Джасимуддин. Он говорил обо всем, что ему приходило в голову: о гигиене и борьбе с эпидемиями заразных болезней, о народных песнях и своих собственных стихотворениях, прочитав из них несколько отрывков, о красоте бенгальского языка, который люди изучают в самых далеких странах (тут я ему послужил наглядным примером), о необходимости образования и т. д. Я дополнил его выступление несколькими приветственными фразами и коротким рассказом о нашей стране. Затем начались выступления учеников. Они декламировали стихи и пели песни.

Это были здоровые, непоседливые, полные энергии дети. Но меня удивило, что не было большого различия между уровнем знаний первоклассников и старших учеников, которым исполнилось по 15 лет. И лишь когда я глубже познакомился с методами обучения и уровнем знаний преподавателей, то я перестал удивляться. Я понял, что учителя не могут научить своих воспитанников ничему большему, чем читать и писать на урду и бенгальском языке, основам арифметики и знанию, точнее заучиванию, Корана наизусть. Почти каждый раз, когда я шел вокруг школы, из открытых окон ее классов доносилось монотонное хоровое бормотание какой-нибудь суры Корана. Ученики, которые проявляли большие способности и родители которых имели достаточно средств, чтобы послать своих детей в городские школы, должны были вечерами читать книги, занимаясь самообразованием, чтобы не отстать от городских сверстников.

С одним из преподавателей местной школы я разговорился во время вечерней прогулки. К своему удивлению, я обнаружил, что этот человек даже не знает, сколько ему лет: в ответ на мой вопрос он долго вслух размышлял — 28 или 30. Его познания в географии ограничивались границами Индии и Пакистана. Он был убежден, что Чехословакия находится в Америке, то же самое он думал о Германии и Австралии. Он даже не знал как следует истории своей страны. Я с горечью рассказал об этом Джасимуддину, но он попытался найти этому оправдание. Учитель, с которым я разговаривал, был выпускником духовной исламской школы, а для самообразования у него нет ни времени, ни средств. У него многочисленная семья, а заработная плата составляет 42 рупии в месяц. У него нет никакой надежды на продвижение по службе, потому что нет денег ни на приобретение книг, ни на поездку в столицу. Туго и со временем, потому что наряду с преподаванием он, чтобы прокормить семью, должен еще работать в поле.

В таком же положении находятся все исламские учителя, их легко опознать, потому что почти все они носят бородку. Преподаватель без бородки, а этих в деревне намного меньше, это уже, может быть, человек со средним образованием, иногда даже с дипломом колледжа. Между бородатыми и безусыми менторами существует довольно большая разница в политических взглядах и настроении. Шоры правоверного ислама безусловно не способствуют тому, чтобы идти в ногу с прогрессом.

Молодой бородач, который был для меня столь наглядным примером исламской эрудиции, отличался еще одной особенностью, которой он совершенно не стыдился и не скрывал. Он очень боялся привидений. Во время нашей прогулки вдруг начало, как это обычно бывает на юге, быстро смеркаться. Он сразу заторопился домой, беспокоясь, как бы ему не пришлось идти в темноте. Он очень удивился, когда я сказал, что ни привидений, ни злых духов не боюсь, потому что их не существует.

В своих суевериях он был далеко не одинок. Почти все пожилые рикши в Дакке подбадривают себя громким пением, если им приходится проезжать в темноте вблизи полуразрушенного индусского храма. Однажды ночью мы выехали на рикше из Кишорганджа в деревню, расположенную примерно в пяти километрах от города, где должно было состояться представление традиционного народного театра. В один из моментов, когда рикша разговаривал, повернувшись к нам, я увидел, как что-то перебежало через дорогу у самого колеса. Я хотел спросить Джасимуддина, что это было, но он стиснул руку, чтобы я замолчал, и лишь потом сказал, что это был шакал. Он промолчал, потому что если шакал перебегает дорогу, то это считается очень плохой приметой, и рикша наверняка отказался бы везти нас дальше.

Таких эпизодов можно было бы привести очень много. Но они все похожи друг на друга, как две капли воды.

Все это время я не только гулял по деревням и разговаривал с крестьянами. Моей главной целью было собрать народные песни и баллады, познакомиться с танцами и зрелищами, которыми так знаменит Маймансингх.

В ПОИСКАХ ПЕСЕН

Около десяти лет назад в руки мне попала бенгальская книга, которая называлась «Баллады Маймансинг-ха». Это был сборник, состоящий из десяти эпических песен любовного содержания и одной сказки. Как я узнал из предисловия, эти баллады в начале нашего века записал некий Чандракумар Де, простой сборщик налогов, и рассказал о них в нескольких статьях, опубликованных в ежемесячнике «Саураб». Эти статьи заинтересовали профессора бенгальской литературы Калькуттского университета Динешчандра Сена. Он пригласил Чандракумара Де в Калькутту и предложил заняться сбором народных баллад по всей провинции. Сборщик налогов действительно немало потрудился, и в течение последующих 15 лет Динешчандра Сен издал четыре больших сборника баллад и сказок — всего свыше 50 произведений. В эти же сборники он включил и несколько похожих по содержанию песен, записанных в других областях Восточной Бенгалии.

Издатель сделал также прозаический перевод этих произведений на английский язык. Эти баллады привлекли пристальное внимание известных ученых и писателей. Ромен Роллан назвал их шедеврами народной поэзии. Они действительно прекрасны, отличаются занимательным сюжетом и разнообразием поэтических образов тысячелетней традиции индийского фольклора. Я получил из Индии оригинальные издания и перевел на чешский язык девять баллад, которые были изданы в 1956 г. отдельным сборником под названием «Бенгальские любовные баллады». Позже я попытался сделать литературный анализ баллад.

С начала работы я столкнулся с одним необъяснимым фактом. Несмотря на то, что эти баллады пользуются во всем мире и у себя на родине такой популярностью, бенгальские литературоведы и авторы монографий явно уклонялись от их исследования. Во многих работах, посвященных бенгальской литературе, я не нашел об этих балладах ни одного слова. В других случаях авторы лишь коротко упоминали о них в нескольких осторожных, ничего не значащих фразах. Причину этого я понял во время первого посещения Индии в 1958 г.

Оказалось, что все эти сборники большинство бенгальских ученых считают подделкой. Среди литераторов преобладало мнение, что Чандракумар Де собирал не народные песни, а лишь сюжеты сказаний, которые затем произвольно обрабатывал, придавая им поэтическую форму и подделываясь под стиль народной эпики. При этом он использовал архаизмы и диалектные выражения, чтобы создалось впечатление, что это древние народные баллады. Другие утверждали, что не обошлось без вмешательства также и издателя сборников. Короче говоря, весь текст считался поддельным и поэтому в серьезных работах его не удостаивали вниманием. Таким образом, восточнобенгальские баллады были окружены стеной молчания.

Но это не повлияло на мое решение сделать подробный литературный анализ баллад. Скорее наоборот, я взялся за работу с еще большим рвением. Необходимо было доказать или подлинность баллад, или их поддельность. С этой минуты я использовал любую возможность, чтобы встретиться со всеми, у кого имелась какая-либо точка зрения по этому вопросу. Затем я тщательно проанализировал все аргументы и контраргументы и защитников и противников подлинности баллад.

В принципе все аргументы противников баллад можно разделить на три группы. Первая — баллады в отличие от всех остальных известных ранних произведений бенгальской литературы лишены религиозного момента. Вторая — это романтические произведения с любовными сюжетами и трагическими развязками, которые чужды классической бенгальской литературе. Третья — после Чандракумара Де никому не удавалось найти подобные баллады, и в наши дни вы их нигде в Восточной Бенгалии не услышите.

Первых два возражения опровергнуть не очень трудно. Тот, кто их выдвигает, забывает, видимо, что народные баллады не являются составной частью классической литературы, и поэтому не исключена возможность, что они сделаны не по канонам письменной литературы, подвергающейся цензуре официального вкуса и брахманской морали, которые оказывали заметное влияние на бенгальскую литературу. Но третье возражение оказалось серьезнее. Было совершенно очевидно, что для того, чтобы закончить работу о бенгальских балладах, мне придется самому побывать в Маймансингхе.

К сожалению, ни одной баллады я не нашел, ни одной я не слышал. Зато я беседовал с десятками стариков, которые их слышали в детстве и молодости. Я говорил также с людьми, которые получили образование и которые читали опубликованные тексты баллад. Они подтвердили, что, насколько помнят, эти тексты ничем не отличаются от слышанных ими песен. Больше того, я нашел прямых наследников баллад — народные театральные представления и сказания, в которых декламация чередуется с пением.

Исчезновение баллад в том виде, как мы их знаем по сборникам Сена, не является фактом абсолютно необъяснимым. Ведь баллады в их первоначальном виде — очень большие по размеру произведения, которые, по свидетельству самого коллекционера, исполнялись профессиональными певцами в сопровождении небольших хоров. Каждый певец ревниво оберегал «свои» баллады, потому что они служили ему средством существования Члены его группы сопровождали пение ритмическими рефренами и игрой на музыкальных инструментах. Запевала нередко знал наизусть баллады, состоящие из тысячи стихов. Этим он отличался от нынешних певцов и декламаторов народных сказок, которые в большинстве случаев импровизируют.

Когда условия жизни в Маймансингхе ухудшились настолько, что крестьяне уже не могли содержать сравнительно большие профессиональные группы певцов и артистов, те начали постепенно распадаться. Стали быстро забываться и баллады, которые они исполняли. Профессиональных певцов стали заменять талантливые одиночки из среды крестьян и деревенских ремесленников, выступления которых вы можете услышать в восточнобенгальских деревнях и в наши дни. Однако они не исполняют старых баллад главным образом из-за их объема. Окончательно баллады перестали исполняться в 1947 г., когда Восточную Бенгалию покинули миллионы индусов, уехавших на запад. Не последнюю роль в исчезновении баллад играют и побочные явления современной буржуазной цивилизации, которая всюду является обычно гибельной для народного творчества, заменяя привычные формы отдыха и развлечений новыми. Восточный Пакистан в этом отношении не является исключением.

Одной из черт, характерных для баллад, являлось то, что в основу их сюжета положены действительные события. Этим они напоминают европейские ярмарочные песни. Многие из баллад являются попыткой поэтически отобразить события, которые разыгрывались «а глазах сочинителей. Это конфликты между феодальными владыками и их подданными, или скандалы в семьях заминдаров и раджей, или повествование об удивительных приключениях купцов, которые, вернувшись, рассказывают о путешествиях в далекие заморские страны. Очень часто это были любовные сюжеты о трагической любви юноши и девушки, непреодолимой преградой для которых является принадлежность к различным социальным группам. В странах Европы ярмарочные песни с незапамятных времен издаются в качестве дешевых тонких сборников, которые певцы продают во время исполнения ими песен. Сборники бенгальских песен стали печататься сравнительно недавно. Однако здесь они накануне второй мировой войны пользовались огромной популярностью. В наше время их вытесняют газеты, журналы и кинематограф. Однако мне удалось найти немало интересных сборников. Например, один из них, изданный в 1950 г., представляет собой стихотворения о любви дочери индусского богача к мусульманину, шоферу ее отца. Влюбленные убегают, и отцу не остается ничего другого, как примириться с их браком. В финале он даже переходит в ислам. Стремление подчеркнуть религиозную тему чувствуется здесь довольно явно. Эту тенденцию можно проследить в очень многих современных народных сборниках последних двух десятилетий. Возникает даже подозрение, не идет ли речь о преднамеренном использовании этой формы для религиозной пропаганды.

Но это, конечно, не народное творчество в полном смысле слова. Нынешние авторы народных сборников— это образованные люди, которые в своих стихах уделяют так много внимания морали, словно своей главной целью считают воспитание читателей и слушателей. Однако в Восточном Пакистане и сейчас можно услышать много настоящих фольклорных произведений, столь популярных среди крестьян. Именно эти произведения интересовали прежде всего и меня.

Как только мы приехали в Атхаробари, мне стало ясно, насколько важна для меня помощь Джасимуддина. Он был не только известным поэтом, но и экспертом министерства информации Восточного Пакистана. Его обязанностью было заботиться о сохранении народных танцев, музыки и литературы. Поэтому было совершенно естественно, что он с помощью своих знакомых и подчиненных объявил по всему району, что ему нужны народные певцы, декламаторы, танцовщики, исполнительские ансамбли и труппы для записи их выступлений по даккскому радио. Местный староста, большой поклонник поэзии Джасимуддина, развил бурную деятельность, и через два дня мы смогли на рыночной площади в Атхаробари провести импровизированный фестиваль народного творчества. На фестиваль прибыли два больших ансамбля народных песен и танцев, один любительский театральный коллектив и целый ряд певцов, сказителей и музыкантов. Среди них не было ни одной женщины, так как ислам не позволяет мусульманкам показываться на людях, не говоря уже о том, чтобы петь, танцевать или выступать на сцене. Положение их индусских подруг отличается немногим, но они могут появляться в зрительном зале и не должны быть при этом закутаны с ног до головы в неудобные черные паранджи. Однако театральные пьесы без женских ролей обойтись не могут. В Бенгалии эта проблема решается при помощи так называемых гхату. Это мальчики с нежными девичьими чертами лица и высоким тембром голоса. Когда их переодевают в женское платье, то порой их почти невозможно отличить от девочек. Для этой роли их отбирают с детства, они получают специальное воспитание, их учат двигаться с девичьей грацией, танцевать и сопровождать пение плавными жестами. Когда они появляются на сцене в сари, парике, увешанные женскими украшениями, то иллюзия получается полной. Но как только у них начинает ломаться голос, им приходится отказываться от этой своеобразной профессии, и они становятся обычными смертными.

Однажды после обеда я лег отдохнуть, включив электрический вентилятор, но меня заинтересовали загадочные звуки, которые доносились через открытые окна. Это было похоже на далекие удары барабанов с очень монотонным ритмом, которые сопровождают хор, поющий какие-то стихи. Сперва я подумал, что это свадебная процессия, однако в это время дня свадебных процессий не бывает. Я вышел на Веранду й огляделся, но ничего не увидел. Мне показалось, что звуки постепенно удаляются. И лишь спустя немало времени я понял, что они доносятся с плоской крыши дома, в котором я жил, и быстро вскарабкался наверх по крутой бамбуковой лестнице.

Плоские крыши здешних домов нуждаются время от времени в том, чтобы их покрыли новым слоем бетона. На нашей крыше как раз велась такая работа. В ряду сидели несколько строителей, у каждого в руках была деревянная лопаточка, которой они утрамбовывали бетонный раствор. Это была нелегкая работа, и 40-градусная жара отнюдь не способствовала повышению производительности труда. Перед рабочим на соломенной рогожке сидел барабанщик, который отбивал ритм, а рядом с ним прогуливался молодой парень в зеленой юбочке и с зонтиком и пел песни. Строители шлепали лопатками по бетону, изредка подпевая запевале коротким рефреном.

Предпринимателю наверняка не в убыток содержать барабанщика и певца. Каждая песня начиналась доводы но медленно, но постепенно темп нарастал. Соразмерно с ним убыстрялись удары деревянных лопаточек по бетону. Ритм песни подгонял и возбуждал строителей, их удары становились все сильнее и сильнее, а финал каждой песни сопровождался просто бешеными ударами, и не одна лопаточка разлеталась в щепки. Затем следовала короткая пауза, в руках строителей появлялись цветные полотенца, которыми они вытирали пот, а затем работа возобновлялась. Со лба рабочих стекал пот, голоса их звучали все более хрипло, но дело явно спорилось.

На другое утро певец привел с собой помощника — мальчика, одетого в девичье платье, с напудренным лицом. Это был гхату, хотя и не очень красивый. Он присоединился к певцу и начал танцевать перед строителями, двигаясь короткими шажками взад и вперед, сопровождая танец плавными девичьими жестами; правда, диапазон их был очень ограничен. Рабочие, глядя на гхату, развлекались. На лопаточки им смотреть не надо было, а танцовщик вносил какое-то разнообразие в их монотонный труд.

Более талантливых гхату я видел во время нашего импровизированного фестиваля в Атхаробари, о котором я уже говорил. На этот раз я видел гхату и во время исполнения ими танцев, и на сцене в спектакле. Эти гхату были очень бойкие десятилетние мальчики. На них надели парики с длинными спадающими волосами, перевязанными цветной ленточкой, на руках у них были золотые браслеты. Они плавно двигались, придерживая рукой длинное шелковое сари, и их совершенно нельзя было отличить от девочек.

Сначала они спели несколько так называемых песен гхату. Около 30 человек образовали довольно узкий круг, в середине которого на землю сел барабанщик и еще один музыкант с национальным струнным инструментом и трубой, олицетворявшей собой среди традиционных музыкальных инструментов XX век. Музыкант начал петь песню о любви индусского бога Кришны к пастушке Радхе. Остальные повторяли каждую строфу хором несколько раз, все в более и более быстром темпе. Оба гхату ходили вокруг запевалы мелкими шажками, откидывая полу своего сари, вздымая руки над головой и бросая — на мужчин зовущие взгляды и кокетливо улыбаясь. Темп песни и танца становился все быстрее, зрители стали подвигаться все ближе и ближе к центру круга, хватать переодетых мальчиков за полы одежды и махать маленькими платочками, а голоса их звучали все громче и громче. Наконец песня достигла апогея, музыкант издал на трубе немыслимый звук, и все замолкло. Мужчины вытирают вспотевшие лица платочками, гхату с минуту отдыхают, а потом начинается новая строфа.

Песни гхату исполняются в сумерки или ночью. Вообще все народные представления обычно проводятся ночью, когда становится прохладнее. Но я хотел их сфотографировать, и нам удалось уговорить певцов и музыкантов, чтобы они начали свое представление днем. Артисты народного театра оделись в свои яркие костюмы и исполнили один акт пьесы. А ночью мы увидели все представление снова.

Эти народные спектакли — их называют джатра — длятся обычно несколько часов, нередко целую ночь. Пьесы не отличаются, как правило, ни занимательным, ни оригинальным сюжетом. Артисты должны быть одеты в яркие костюмы, украшенные золотыми и серебряными побрякушками и очень сильно накрашены, В Атхаробари спектакли разыгрывались на чуть приподнятой квадратной сцене, со всех сторон которой сидели зрители. Когда стемнело, на четырех столбах в каждом углу сцены зажгли по керосиновой лампе. Каждый спектакль начинается длинным вступлением. Все артисты собираются на одной стороне сцены и поют песню, в которой призывают богов, поздравляют публику, просят, чтобы им простили недостатки, и рассказывают, о чем они будут играть. Эта песня повторяется четырежды на каждой стороне сцены. Лишь потом начинается сама пьеса.

Сюжеты пьес в большинстве случаев традиционны. В Восточном Пакистане одним из самых популярных является рассказ о любви индусского помещика Надерчанда к прекрасной цыганке. Эта тема по всякому варьируется. Один из вариантов я включил в сборник «Бенгальских любовных баллад». На основе другого варианта Джасимуддин создал собственную пьесу. В отличие от баллады на эту же тему, которая заканчивается трагически, потому что социальное неравенство влюбленных препятствует счастливой развязке, у театрального варианта бывает, как правило, «хэппи энд», что полностью соответствует духу народных спектаклей. В конце оказывается, что цыганка, в которую так безнадежно влюбился Надерчанд, является дочерью брахмана, в детстве украденной у родителей предводителем цыганского табора. Молодые люди могут жениться и спокойно вернуться домой.

В Атхаробари, однако, я видел другую пьесу — полу-историческую драму о королях, героях и их подвигах. Артисты так старались, что к третьему часу утра, когда пьеса подходила к концу, они совсем охрипли и говорили шепотом, но интерес зрителей не ослабевал. Это была весьма благодарная публика, которая криками выражала чувства признательности и поддержки. Молодой крестьянин, исполнявший главную роль, не умеющий ни читать, ни писать и никогда в жизни не видевший настоящего театра, оказался очень хорошим актером. Жаль, что такие таланты не имеют возможности полностью проявить себя.

Второй танцевальный ансамбль, тоже состоявший из 30 человек, продемонстрировал хоровой танец и песни джариган. На танцовщиках были надеты белые майки и лунги, повязанные так, чтобы они не сковывали их движения, и прихваченные на груди и на спине булавками. В руках у каждого из них был красный платочек. Они образовали широкий круг и начали медленное движение по кругу друг за другом. Вне круга против движения шел запевала, молодой парень, обладающий хорошим тенором. Он вел сольную партию, а после каждого стиха все танцовщики подпрыгивали, взмахивали платочками и хором выкрикивали бало, что на местном диалекте означает удовлетворение или похвалу. По знаку запевалы они иногда все вместе начинали петь или речитативом декламировать печальные, протяжные стихи о гибели героя или быстрые, возбужденные строфы, рассказывающие о ходе боя. Вместе с темпом песни менялись и ритм движения и скорость взмахов рук с платками. Сюжет песен джариган — это рассказ о битве у Кербелы, где погиб герой мусульманских легенд Хусейн. Эти песни исполняются во время торжеств, в дни главного праздника мусульман — рамазана, и часто заканчиваются дикими сценами. Мужчины, приведенные в неистовство песней, начинают исполнять в центре круга сольный танец с ножами и наносят себе в честь павших героев кровавые раны.

Прежде чем наступила темнота, до начала театрального представления на сцену вышли певцы и музыканты. Самый большой успех выпал на долю рослого Абед Али, который сопровождал свое пение игрой на двухструнных гуслях. Это был истинный певец-поэт, текст своих песен он придумывал тут же, все время импровизируя, и за бакшиш немедленно сочинял строфу в честь того, кто его одаривал. Он исполнял матросские песни — бхатияли, которые далеко разносятся по ночам над широкими просторами бенгальских рек, философские песни — баул и муршид, подчеркивающие суетность бытия, и рабочие — сариган, которые чаще всего поются при уборке урожая. Я дал ему бакшиш и попросил спеть песню о двенадцати месяцах — баромаси. чтобы записать еще один вариант для коллекции, которую я собирал в Восточном Пакистане.

Баромаси — это традиционные песни, которые можно услышать и в других провинциях Индии и Пакистана. Они рассказывают о том, что случилось в течение 12 месяцев, и чаше всего изменения, которые происходят за год в природе, в баромаси связаны с развитием какого-то действия. В классической бенгальской литературе они являются чаще всего вставками в эпосы или полусамостоятельными лирическими стихами, но в своей основе это произведения народной поэзии. За довольно короткий период мне удалось собрать около 200 вариантов баромаси. Интерес к ним до сих пор еще очень велик.

Баромаси, которую исполнял Абед Али, — пример типичной, пожалуй, самой распространенной разновидности песни — о разлуке. Эти песни, вероятно, родились в то время, когда бенгальские купцы уходили в долгие, нередко продолжавшиеся целый год заморские путешествия в дальние страны. В этих песнях молодая женщина жалуется на одиночество и опустошенность, месяц за месяцем она рассказывает о своих страданиях. В конце года муж, как правило, возвращается, но во многих песнях счастливого конца нет. Интерес к баромаси в прошлом был, очевидно, настолько велик, что даже классические поэты использовали их в своих произведениях и нередко приспосабливали к ним сюжетные ходы. Авторы заставляли своих героев отлучаться из дому на целый год, чтобы дать возможность верным женам спеть песню разлуки. Иногда встречается и другой тип баромаси. Он основан на детских браках — традиции, до сих пор весьма распространенной в деревне. Она заключается в том, что маленькую девочку выдают замуж за взрослого мужчину. Девочка, как правило, сразу после свадьбы возвращается к родителям и совершенно не знает своего супруга. Лишь спустя несколько лет, когда она превращается во «взрослую женщину», — по индийским представлениям это 12-летняя девушка, — муж возвращается, но чтобы проверить ее верность, он прикидывается чужестранцем и пытается соблазнить ее. Эти попытки он делает в течение 12 месяцев, предлагая ей щедрые подарки, угрожая и смеясь над ней. Но она остается верной женой, муж, удовлетворенный результатом этой проверки, говорит ей правду.

Наиболее интересный прием, используемый в баромаси, это сопоставление изменений, происходящих в природе, с судьбами людей. Вот что говорится в песне, которую исполнял в Атхаробари Абед Али:

Песни баромаси я собирал всюду, слушая исполнение самых разных певцов. И песни и сами встречи были всегда очень интересными. Крестьянин одной заброшенной деревеньки исполнил баромаси, рассказывающую о том, как много приходится крестьянину трудиться, прежде чем он вырастит и уберет джут. И как вздох звучал рефрен, повторяющийся после каждой строфы: «Когда я работаю на джутовом поле, у меня лицо становится черным». Народный певец Фалу Секх, приехавший в Дакку по приглашению музыкальной редакции радио, продиктовал мне песню, в 48 строфах которой изложен весь эпос «Рамаяны», а все приключения Рамы и Ситы совершаются в течение одного года. И все это сделано для того, чтобы рассказать о них излюбленной формой баромаси. Великолепную песню — плач матери, разлученной на 12 месяцев с сыном, я услышал в полуразрушенном индусском храме у даккского ипподрома. Эту песню мне исполнила аскетка, служительница бога Вишну. Она была коротко острижена, в оранжевом платье, с ожерельем из больших зерен. У нее недоставало многих зубов, но ее грудной, мягкий голос звучал под сводчатыми потолками, как орган. Она согласилась исполнить песню сразу, не колеблясь, потому что это была индуска. Мусульманок мне не удалось услышать ни разу. За весь период жизни в деревне я не видел почти ни одной мусульманки, за исключением маленьких девочек. Женщины прятались за плотными джутовыми заборами или скрывали свои лица под густой чадрой, словно они не имели никакого отношения к деревенской жизни. А если какая-нибудь женщина замечала меня, когда я спускался к пруду или реке, то немедленно пряталась.

Однако и у мусульманок есть свои песни, которые никто, кроме них, не поет. Это свадебные женские напевы — меджели. Вечером, накануне свадьбы, крестьянки собираются у невесты, для того чтобы проститься с ней песнями, которые исполняются только во время этого события. Джасимуддин в прошлом записал много свадебных песен, но это было связано с большими трудностями. Ему приходилось записывать их в темноте, спрятавшись у стены дома. Однажды, когда хозяин его там обнаружил, его чуть не избили. Характерным для этих свадебных песен является то, что у них один сюжет — любовь бога Кришны к пастушке Радхе. Интересно, что оба эти персонажа взяты из индусской мифологии, но песни о них поют мусульманки. У индусов издавна песни о боге и пастушке представляли собой своеобразную форму эротических рассказов. Эти поэтические произведения переставали считаться неприличными, так как они как бы получали божественное благословение. Поэтому тема любви в литературе чаше всего встречается в виде сюжетов о боге Кришне. А так как во всех сказаниях о «пастухе»-Кришне и его возлюбленной ярко выражен эротический момент, то они дают возможность показать любовь во всех стадиях ее развития — первые встречи влюбленных, вожделение, слияние и, «наконец, расставание. Флейта Кришны стала символом любви, и никакие идеологические выверты и метафизические спекуляции не могут скрыть то, что в течение столетий выражали классические и народные поэты, пользуясь образом бога Кришны, — простые человеческие чувства.

Любовь Кришны является темой многих других народных песен. Я уже упоминал о песнях гхату и о ритмичных мелодиях, исполняемых во время регаты. К ним надо добавить песни пастухов — ракхали, которые практически являются бесконечными вариациями на эту же тему. Интересно, что эти песни можно исполнять лишь за околицей, потому что они якобы неприличны. В действительности они такие же, как и свадебные песни. Одна* ко запрещения, которые накладываются на народную поэзию, нельзя понимать буквально. Ведь мусульманские богословы-пуритане запрещают людям петь все песни. Одна из главных причин нескрываемой неприязни Джа-симуддина к мусульманским богословам связана с тем, что ему приходилось сталкиваться с ними во время частых поездок и экспедиций, целью которых было собирание народных песен, и упорно бороться, отстаивая народную поэзию от нападок имамов.

Отрицательное отношение мусульманских богословов к народной поэзии объясняется, вероятно, и тем, что эта поэзия совершенно неотделима от индусских мотивов. Они встречаются не только в песнях бога Кришны, но и в балладах, баромаси, матросских песнях. И действительно, нет более убедительного аргумента, что, несмотря на нынешнее политическое разделение и ухудшение отношений, бенгальская культура является единым целым и что с точки зрения культурного развития нельзя провести никакой разделительной черты между индуизмом и исламом. На жизнь бенгальцев и в Индии и в Пакистане вне всякого сомнения оказывает большое влияние как индуистская, так и мусульманская религия. Что же касается глубокого внутреннего религиозного чувства, о котором так часто и с такой охотой говорят поборники обеих религий, то оно вызывает немало сомнений. Из достоверных исторических источников известно, что около десяти столетий назад на территории Бенгалии господствовал буддизм. Через два столетия бенгальцы отреклись от буддизма и стали исповедовать индуизм, а еще четыре столетия спустя здесь начал распространяться ислам, который является главной религией в наше время. Не кажется ли странным, с какой легкостью бенгальцы отказывались от веры отцов и переходили в новую религию, когда того требовала светская власть? При этом они всегда оставались бенгальцами. Традиции культуры являются куда более верным показателем национального характера, чем любые религиозные наносы. А в том, что бенгальская культура едина, сомнений быть не может.

Для того, чтобы наш рассказ о бенгальских народных песнях был полным, его необходимо дополнить многочисленными и очень типичными для Бенгалии поэтическими произведениями, в которых особенно полно проявляются религиозные влияния и тенденции, — песнями баулу, муршид и марфат. Старые традиции связывают эти песни с древнейшими памятниками бенгальской литературы — песнями чарья, распространенными в X в. нашей эры.

Песни баулу являются единственным видом бенгальской народной поэзии, который систематически изучался в течение многих десятилетий. Это, вероятно, произошло потому, что религиозное содержание песен баулу импонировало правоверным приверженцам традиционной литературы. Одним из первых, кто обнаружил баулускую поэзию, был Рабиндранат Тагор. Он собирал эти песни, и в его собственных произведениях нередко чувствуется влияние стихотворений, которые он слышал из уст баулов.

Кто же такие баулы? Это мужчины, которые покидают дом и становятся нищими-аскетами, прославляя в песнях бога. Некоторые из песен они заимствуют у своих учителей, другие слагают сами. Баулы не являются духовными наставниками, они никогда не соблюдают никаких религиозных обрядов и ритуалов. Это не йоги, которые умерщвляют свое тело. Баулы считают своей целью выражение чувств безраздельной преданности богу, а самой лучшей формой этого выражения является восторженная песня. У них есть и свое учение, которое оказывает сильное влияние на поэзию. Это учение очень запутанно. Баулы учат, что правду, то есть высшую истину, лежащую в основе всех вещей: света, жизни, смерти и искупления, нельзя понять простым человеческим разумом. Истина — это своего рода вдохновение, которое нисходит в момент экстаза, полной экзальтации, отрешения от простых земных забот и радостей.

Некоторые баулы отождествляют высшие существа, которых они восхваляют в своих песнях, с индуистскими богами, но есть и немало таких, которые это тождество отвергают. Весьма наглядный урок из так называемого первоисточника я получил во время пребывания в Дакке.

Однажды в моей комнате появился небольшого роста человек в поношенной, но чисто выстиранной рубашке. Это был баул Абдул Барик. Его прислал ко мне проф. Мансуруддин, чтобы я ближе познакомился с этим интересным человеком и послушал его песни.

Наша беседа продолжалась все утро. Он спел мне несколько песен, а потом рассказал о себе. Я был очень удивлен, когда он сказал, что уже трижды менял религию. Он отрекся от индуизма и перешел в ислам, но уверял меня, что не является ни индусом, ни мусульманином, а просто баулом. Он бродил по восточно-бенгальским деревням и пел свои песни. После раздела Индии он остался в Пакистане, однако вскоре обнаружил, что здесь никто баулов не уважает. Поэтому он пересек границу и несколько лет провел в Западной Бенгалии. Затем он снова вернулся в Пакистан. Его тянуло на восток, и он надеялся, что условия в Пакистане изменились. Но его опять постигло разочарование, и он захотел вернуться в Индию. Однако теперь перейти границу было уже не так-то просто, его задержали и вернули назад.

Что касается поэзии баулов, то у меня создалось впечатление, что она в наши дни существует лишь благодаря старым сюжетам, образам и оборотам, которые нынешние сказители видоизменяют, не вникая в их смысл. Эту же мысль высказывали мои друзья, которым также случалось доверительно беседовать с баулами. Об этом свидетельствует и сравнение стихов современных баулов с творчеством прославленных баульских поэтов прошлого, например, Канаи или Лалана Факира.

И если связь баулов с индуизмом довольно условна, то не менее слабыми являются узы, соединяющие их мусульманских коллег — муршидов и марфатов — с исламом. Различие между ними заключается в том, что в песнях муршидов и марфатов встречается больше образов, связанных с исламом, но основные символы у обеих групп одинаковы.

Стихи баулов встречаются и там, где этого трудна было ожидать, — в матросских песнях бхатиджали, которые звучат на гигантских восточнобенгальских реках. С точки зрения музыкальной это были одни из самых лучших народных песен, какие я слышал за все время пребывания в Индии и Пакистане. Я много раз слышал эти песни — и на Падме и на Брахмапутре, на Бури Ганге и Мегхне, и все же каждый раз я слушал их с большим волнением. Их поют, запрокинув голову назад, с закрытыми глазами, широко открывая рот. Матросы с других судов иногда напевно отвечают запевалам, и создается импровизированный хор, который разносится по всей реке.

Однако содержание матросских песен не исчерпывается лишь баульскими сюжетами. Очень часто в них звучат любовные мотивы с великолепными поэтическими образами и метафорами, столь характерными для всей бенгальской народной поэзии. В них поется о свидании влюбленных у речного гхата, о красоте девушки, которая' выделяется среди своих подруг, как месяц среди звезд, о ее волосах, о ее глазах, напоминающих цветы апараджиты, о маленьких ножках, похожих на цветы лотоса. Они говорят об одиночестве, пламенной любви и горьких: минутах расставания, когда влюбленные похожи на водоросли, уносимые течением реки, о том, что родители: преследуют влюбленных и что у них в груди вместо сердца камень, а вся деревня напоминает ядовитую змею, неустанно поджидающую свою жертву где-то в зарослях.

Эти прекрасные лирические стихи являют собой полную противоположность домостроевским устоям деревенской жизни, запрещающим молодым людям встречаться? где бы то ни было, кроме дома. Они являются, видимо^ реминисценциями старины, когда были более свободные-нравы. А может быть, это естественное стремление молодости, и чувству любви удается преодолеть препоны предрассудков и ограничений? Возможно, что это не только литературные сюжеты, но правдивые рассказы старых баллад о девушках, украденных любимыми у речных гхатов, о встречах юноши и девушки, о первой любви, зародившейся в тот момент, когда девушка набирает в реке воду и ее взгляд встречается со взглядом молодого матроса, проплывающего мимо на лодке, о дудочке пастуха, которая темной ночью, когда весь дом? спит, зовет любимую в бамбуковую рощу на берегу пруда. Трудно поверить, что эти реалистические образы народной поэзии могли бы существовать, питаясь старыми’ источниками или простой фантазией. Также трудно поверить, чтобы горячие чувства молодежи можно было полностью подавить общественными и религиозными условностями, как этого стремятся добиться ислам и индуизм.

И я верю, что сегодня, так же как и в давние времена, у речного гхата может прозвучать диалог, встречающийся и в старых балладах, и в нынешних матросских: песнях:

ЧИТТАГОНГ

«Около тысячи человек погибло во время тайфуна» который пронесся в среду над частью побережья Восточного Пакистана. В других сообщениях говорится о — нескольких тысяч жертв». «…11 942 погибших. Окончательные данные о жертвах тайфуна в Восточном Пакистане». (Из газет).

Как раз в то время, когда я собирался описать свои впечатления о поездке на юг Восточного Пакистана, эти короткие, быть может, слишком короткие, если принять во внимание размеры катастрофы, сообщения печати напомнили мне о событиях, происшедших осенью 1960 г.

Вечером, когда я ложился спать, стекла в окнах гостиницы дрожали под ударами ветра. Около полуночи меня разбудил рев и свист ветра, треск могучих деревьев, растущих перед отелем, и другие звуки, характерные для сильной бури.

Утром во время завтрака начали появляться первые сообщения о страшном тайфуне, который пронесся над южными приморскими областями. И хотя ураганы и тайфуны не являются в Восточном Пакистане событием редким, но они, как правило, бывают лишь весной или летом, а не осенью, как в этот раз. В газетах появились сообщения о том, что на этот раз катастрофа достигла необычайных размеров. В первых выпусках говорили о том, что число жертв до сих пор не установлено, что связь со всей южной областью прервана, что созвана правительственная комиссия, которая должна принять срочные меры.

На следующий день короткие газетные информации сменились огромными статьями, иллюстрированными страшными фотографиями. Гигантские деревья были вырваны с корнем, могучие бетонные блоки покрытия шоссейных дорог сорваны, целые кварталы домов как будто подверглись авиационному налету и лежали в развалинах. Единственное, что не было известно, — это точное число человеческих жертв. Ходили слухи, что погибли пять и даже десять тысяч человек. Потом предположения и цифры со страниц газет исчезли. Знакомый журналист сказал мне, что редакции получили распоряжение не писать об этой самой трагической странице катастрофы. Однако те, кто имел доступ к достоверным источникам информации, говорили о 25–30 тысячах погибших!

Спустя несколько дней, когда была восстановлена авиасвязь Дакки с южным портом Читтагонгом, мне представилась возможность собственными глазами увидеть последствия катастрофы. Один из сотрудников нашего торгового представительства в Восточном Пакистане, резиденция которого находилась в Читтагонге, пригласил меня посетить этот порт. Я с благодарностью принял приглашение, так как давно хотел побывать в этих местах.

Меня интересовал не только крупнейший восточнобенгальский порт, второй по величине город Восточного Пакистана, но и его окрестности, в частности знаменитый пляж Кокс-Базар, а также романтическая возвышенность, которая простирается на восток до границ с Бирмой и Индией. Итак, через несколько дней после тайфуна я вылетел в Читтагонг.

В полете я воочию убедился, что ровная, как стол, низменность между Даккой и Бенгальским заливом — это гигантская дельта Ганга, изрезанная во всех направлениях широкими и узкими каналами и реками. Во время тайфуна поднялась многометровая, гигантская морская волна, которая прокатилась на несколько десятков километров в глубь суши, и все, что не удалось уничтожить ветру, смыла вода. Она снесла в море целые деревни, не оставив ничего живого, разрушила дома и смела джунгли. На взлетно-посадочной полосе читтагонгского аэропорта были также видны следы морской воды, которая несколько дней назад все здесь покрывала.

Дорога с аэродрома в резиденцию нашего торгового представительства с романтическим адресом «Тайгер пас» — «Тигровый перевал» представляла собой страшную картину бедствий, которые натворил тайфун. А ведь мы проезжали спустя несколько дней после катастрофы, когда кое-какие меры по восстановлению уже были приняты. Руины, дома без крыш, искалеченные деревья, поваленные столбы, сорванные провода. Можно было увидеть толстые железные трубы^ которые как будто согнула гигантская рука, огромный стальной подъемный кран, поваленный в порту, и даже океанский пароход, выброшенный на берег. Волна, поднятая тайфуном, подхватила его, словно игрушку, и отбросила на несколько десятков метров. Это было действительно необычное зрелище.

Однако хватит о тайфуне, давайте познакомимся с самим Читтагонгом. Его следовало бы называть Чаттаграм, как он звучит по-бенгальски, но придется придерживаться общепринятого названия Читтагонг. Он расположен в устье реки Карнафули в первой трети полосы, которой Восточный Пакистан вклинивается довольно далеко вдоль восточного побережья Бенгальского залива.

Положение Читтагонга как порта идеально, очень красивы и его окрестности, поэтому не удивительно, что юн является одним из самых старых портов в Азии. Еще в VII в. буддийский паломник Сюань Цзан описывал его как «спящую красавицу, выплывающую из тумана и волн». В XII в. о Читтагонге не раз писали арабские путешественники и купцы, которые приплывали сюда из Багдада и Басры, чтобы вывезти рис, джут, орехи, чай и шелк. Оживленная морская торговля привлекла сюда в начале XVI в. португальцев. Они в 1538 г. послали к бенгальскому губернатору торговую миссию. Однако подозрительный владыка арестовал эту миссию и дал, таким образом, португальцам повод для вторжения, которого они добивались. Они напали на Читтагонг, сожгли город, а порт приспособили для своих нужд. Продержались они здесь недолго. Спустя несколько десятилетий их прогнали армии моголов, и Читтагонг в качестве самостоятельной административной единицы был присоединен к империи Великих Моголов.

Однако португальцы не хотели окончательно сдавать свои выгодные позиции. Они обосновались на острове Сандвип в Бенгальском заливе и в течение почти целого столетия совершали пиратские набеги по Гангу и его притокам на прибрежные селения. От тех времен остались развалины крепостных сооружений (построенных вблизи нынешней столицы), защищавших от этих набегов плодородные области Бенгалии. В 1665 г. португальцы были наголову разбиты, и Читтагонг на короткое время был переименован в Исламабад.

Спустя два десятилетия в городе появились новые люди. Ост-Индская компания послала сюда адмирала Никольсона, который должен был захватить Читтагонг, обеспечив тем самым британский контроль над морской торговлей Бенгалии. Однако силой англичане ничего не смогли добиться, и лишь в 1760 г. деньги помогли им прибрать Читтагонг к рукам. Наступил период расцвета порта, через который велась вся торговля обширного края с заморскими странами. Но вскоре англичане открыли Калькутту, и с тех пор значение Читтагонга стало уменьшаться. Лишь после 1895 г., когда железная дорога связала Читтагонг с другими городами Индии, порт снова начал возвращать утерянные позиции.

После 1947 г. Читтагонг быстро растет; для Восточного Пакистана Читтагонг имеет исключительное значение. Через него экспортируется почти весь джут, выращиваемый в Восточной Бенгалии. Отсюда суда вывозят джут во многие страны, в том числе довольно сложным путем и к нам, в Чехословакию. Причалы порта постоянно расширяются, и с каждым годом сюда заходит все больше кораблей.

Однако, что касается самого города, то, кажется, ни правительство, ни торговые компании не заинтересованы в его развитии. Город расположен на живописных холмах и в долинах, но он не отличается ни особенным благоустройством, ни красотой. До сих пор самым примечательным зданием Читтагонга остается резиденция правительственных учреждений и суда, построенная на самом высоком холме города.

Здесь, как и во всем Восточном Пакистане, мало памятников старины. Туристам, как правило, предлагают посетить мечеть Баязида. Однако тот, кто ее «е увидит, не много потеряет. Купола и минареты мечети теряются в густой зелени деревьев, она стоит на небольшом холме, у подножия которого надо снимать обувь. И так же как во всех «туристических» мечетях Индии и Пакистана, посетитель видит намного больше протянутых ладоней, чем достопримечательностей. Наибольший интерес вызывают живущие в водоеме у подножия мечети огромные столетние черепахи, которых богобоязненные путники обычно кормят бананами и рисом. Старая легенда утверждает, что святой Баязид, похороненный у мечети, превратил в этих черепах джинов.

Куда интереснее вместо осмотра памятников прогуляться по узким улочкам со своеобразными домами и лавками и шумным движением. Сквозь людскую толпу пробираются грузовики, по индийскому примеру украшенные цветными орнаментами, неповоротливые телеги, запряженные буйволами, способные надолго застопорить движение в узких проездах. Чуть пониже протекают каналы и речонки, по ним переправляются лодки с людьми и грузом и бамбуковые плоты.

И хотя в Читтагонге нет современных магазинов, отелей и кинотеатров, все же это современный город. Не только благодаря огромному порту, но и потому что в его предместьях дымятся трубы промышленных предприятий, что в Восточном Пакистане не часто увидишь. Развитие промышленности сопровождается своеобразными явлениями. Я видел вблизи Дакки большую прядильную фабрику, которую швейцарская фирма оснастила самыми современными станками. Фабрику построило пакистанское правительство, но потом продало ее частному предпринимателю миллионеру Адамджи. Официально такая акция называется «поддержкой промышленного предпринимательства». Однако злые языки утверждают, что Адамджи готовая фабрика плюс взятки обошлась намного дешевле, чем если бы пришлось строить ее самому.

Заработная плата пакистанских рабочих очень низка, а их борьба за улучшение условий жизни чрезвычайно затруднена. Власти зорко следят за профсоюзами. На одной из читтагонгских фабрик рабочие требовали предоставить им на полдня оплачиваемый отпуск, чтобы они смогли привести в порядок свои лачуги, разрушенные тайфуном. Однако предприниматель отказался выполнить просьбу, а когда рабочие собрались во дворе завода, чтобы послать к нему депутацию, он вызвал войска. Вместо разбирательства началась стрельба, было около сотни убитых и раненых, но в газетах появилось лишь короткое сообщение о десяти арестованных профсоюзных деятелях, которые «подстрекали» рабочих.

Разрушенные лачуги и дома я встречал в Читтагонге на каждом шагу. Еще хуже обстояло дело в окрестностях города, особенно вдоль морского побережья. Морская вода, залившая поля, оставила после себя толстый слой глины и соли, приведя в негодность плодородные земли. Остатки неубранного урожая были полностью уничтожены. В те дни в газетах писали о помощи Красного креста и Красного полумесяца, которая поступала из десятков стран, об иностранных пожертвованиях и фондах, созданных для поддержки населения Пакистана.

Последствия тайфуна ощутил на себе даже я. Мне пришлось изменить свои планы. Я предполагал из Читтагонга направиться дальше на юг, в Кокс-Базар — знаменитый курортный город на побережье Бенгальского залива, в самой южной части Восточного Пакистана. Мне рекомендовали посетить его все мои бенгальские друзья, они утверждали, что это один из красивейших пляжей в мире. Пляж окаймляют горы и возвышенности, на которых расположены интересные буддийские пагоды. С жильем там якобы несложно, устроиться можно прямо на берегу моря, в летних домиках, которые за небольшую плату сдаются туристам и гостям на любой срок. Джасимуддин говорил также, что народные песни здесь сильно отличаются от фольклора остальной Бенгалии. Меня не надо долго уговаривать, и я решил, что одну из последних недель пребывания в Пакистане проведу в Кокс-Базаре. Однако в Читтагонге мне сказали, что все приморские южные районы закрыты. На пляже было много трупов — жертв тайфуна, выброшенных морскими волнами, и создалась угроза эпидемии. Поэтому побывать на юге мне не удалось.

Но мой товарищ из торгпредства придумал неплохую замену этой неосуществленной поездке. Мы посетили город Ситакунду, куда совершают паломничество немало индусов и вокруг которого на лесистом холме до наших дней сохранилось немало заброшенных индусских храмов. Поэтому в ближайшее воскресенье мы на машине выехали по направлению к холмистому району, называемому Читтагонгский горный округ, расположенному восточнее города.

Это цепи гор и холмов, густо поросших зарослями джунглей, с многочисленными ручьями и реками. Важнейшая из них — короткая, но многоводная Карнафули, в устье которой расположен Читтагонг. Со всех окружающих холмов в Карнафули впадают притоки, и в своем нижнем течении она вполне судоходна. На берегу реки расположен главный административный и торговый центр горного района — древний Рангамати — цель нашей поездки.

Даже тот, кто здесь совершает путешествие на собственном автомобиле, не является хозяином положения. Мы вынуждены были выехать рано утром в определенное время, потому что дорогу, ведущую в Рангамати, пересекает река, которую надо переплыть на пароме.

Но автомобили могут въехать с высокого берега на паром без риска не в любое время дня, а лишь во время прилива. От этого прилива и зависела программа нашей поездки.

Мы благополучно переправились через реку, проехали еще несколько километров, и дорога, кружась, начала подниматься вверх. Поля, покрытые редкой растительностью, сменились джунглями и густыми зарослями окутанных лианами деревьев, где до сих пор обитает много хищных зверей, в том числе владыка джунглей — королевский бенгальский тигр. К счастью, мы его не встретили. Зато дорогу нам преградили три огромных слона, которых погонщики гнали из далекого Силхета, чтобы использовать их для ликвидации последствий тайфуна. Там, где нет подъемных кранов и бульдозеров, ничто не может заменить этих сильных и ловких животных.

Ехали мы довольно быстро, и картина вокруг нас постоянно менялась. Джунгли чередовались с населенными пунктами, где на базарах у лавок толпились крестьяне, то и дело навстречу попадались группы женщин и одинокие пешеходы. Еще быстрее, чем пейзаж, менялся облик людей. Бенгальцев сменили мужчины ниже их ростом и женщины в более красочных одеяниях. Это были представители различных местных племен, которые населяют Читтагонгский горный округ. Черты их лица свидетельствуют о родстве с бирманцами, а диалекты довольно сильно отличаются от разновидности бенгальского языка, на котором говорят в Читтагонге. Кстати, этот говор настолько далек от западных и северных диалектов, что житель Калькутты или Дакки поймет без привычки меньше половины того, о чем говорят читтагонгцы. Мы решили поближе познакомиться с этими племенами на обратном пути и, не задерживаясь, устремились в Рангамати.

Мы добрались туда к обеду, но моим гидам пришлось потратить довольно много времени, чтобы узнать город. Со времени их последнего посещения прошел год, и за это время Рангамати сильно изменился/ Местные жители объяснили причину этих перемен: большая часть города за это время исчезла под водой, а на соседних холмах выросли новые строения.

На этот раз речь идет не о новом бедствии. Рангамати лежит в устье реки Кзрнафули. вблизи от того места, где возводится огромная плотина. Ее строят уже несколько лет, но закончится строительство, вероятно, еще не скоро. Это и понятно. Ведь если удастся осуществить весь этот смелый проект в полном объеме, то облик близлежащих районов будет другим. Быть может, это внесет изменения и в жизнь всей юго-восточной области.

Я уже говорил, что Карнафули очень многоводна. Она начинается на индийской территории, северо-восточнее Читтагонгской возвышенности, и по прямой расстояние от истока до устья не превышает 100 километров. Но река сильно петляет. Она протекает по живописным долинам в горах, на ней немало водопадов, а в период июльских и августовских дождей река в нижнем течении разливается в ширину на несколько километров. Однако даже в засушливый период Карнафули не испытывает недостатка воды, и поэтому в течение всего года она судоходна.

И так как Читтагонг лежит в устье реки, для которой характерны очень высокие — в три раза выше, чем на Темзе, приливы, то еще англичане в период колониального господства строили планы покорения Карнафули. Но лишь в 1955 г. эти планы стали претворяться в жизнь. Была построена первая плотина, перекрывшая один из боковых каналов, чтобы повысить уровень воды в главном русле. Но это было лишь началом. Вслед за этим были построены гидроэлектростанция и бумажный комбинат в Чандрагоне. Это самый большой в стране комбинат, и его продукция не только полностью удовлетворяет внутренний спрос на бумагу, но и идет на экспорт.

В (настоящее время ведется строительство большой плотины вблизи от Рангамати. Эта стройка называется «Карнафули гидраулик прожект», и расходы, которые потребуются для ее осуществления, должны быть сторицей возвращены. Благодаря плотине по реке смогут подниматься суда большого водоизмещения, резко снизятся сезонные колебания уровня воды. Водохранилище будет собирать излишние осадки в период дождей и спускать воду в засушливое время года. Таким образом, будут орошены плодородные земли на огромном пространстве к востоку от Падмы и Джамуны — в районах Ноакхали, Дакки и Маймансингха, испытывающих недостаток влаги. И, наконец, здесь вырастет гигантская гидроэлектростанция, которая станет основой индустриализации и электрификации всего Восточного Пакистана. Ее проектная мощность будет равна 160 тысячам киловатт.

Это очень смелый план, но предварительные расчеты показывают, что он реален, хотя, по всей вероятности, будет выполнен позднее, чем намечалось вначале. Плотина растет, бумажный комбинат в Чандрагоне с каждым годом наращивает мощность, используя в качестве сырья огромные запасы бамбука и другой древесины, которыми богаты низовья Карнафули. Поэтому можно ожидать, что спустя немного времени полностью изменятся и весь облик Читтагонгского горного округа, и жизнь тех, кто его населяет.

На обратном пути из Рангамати, что означает Цветная земля, а Карнафули — Серьга, так как действительно является ее самым дорогим украшением, мы сделали небольшой крюк, чтобы познакомиться с жизнью небольшой народности чакма, населяющей эти места. Полуобнаженные, невысокого роста мужчины рубили стволы деревьев и перетаскивали их к реке в долину. На женщинах не было ни обычных индийских сари, ни мусульманских балахонов, их одежда состояла из цветных юбочек и ярких блузок, ткань для них они вырабатывают сами. По вероисповеданию многие из них буддисты, и наибольшим уважением у них пользуются монахи. Одного из них мы видели по дороге в храм, который построен на холме на бирманской стороне, за государственной границей. На монахе была типичная шафрановая накидка, бритую голову он закрывал широким зонтом, и за ним почтительно следовал его мирской служка.

Местные племена в Читтагонгском горном округе насчитывают около четверти миллиона человек. Их образ жизни во многом отличается от жизни соседних бенгальцев; говорят они обычно на языках ассамо-бирманской группы.

Одну туземную деревню мы увидели у подножия покрытого лесом холма, а другую — в долине реки. Нам сразу бросились в глаза деревянные хижины, построенные на довольно высоких сваях. Перед входом в темные, без окон жилища были сооружены площадки, на которых, вероятно, проводились все домашние работы. Женщины, обнаженные по пояс, при нашем появлении скрылись, но вскоре вокруг нас собралась толпа любопытных детишек и подошли несколько пожилых мужчин. Один из них говорил немного по-бенгальски.

Чакмы, к которым принадлежали жители этой деревни, являются самой многочисленной из местных народностей. Их деревни расположены в горах, от одной деревни к другой тянутся узенькие тропинки, прорубленные в джунглях. Каждый шаг по этим тропкам связан с большим риском. В джунглях помимо тигров водятся леопарды, медведи, носороги, слоны и бизоны. И хотя хищников становится все меньше, они все же до сих пор представляют большую опасность для отдаленных деревень. Одним из способов защиты от нападения диких зверей и являются постройки на высоких сваях. Главным занятием жителей является обработка земли, которой здесь больше чем достаточно. Кроме того, они занимаются охотой или рыбной ловлей, так как в лесах водится много животных, а Карнафули богата рыбой.

Способ, которым чакма и другие народности и племена Читтагонгского горного округа обрабатывают землю, называют джхулл. Он очень прост. Зимой, как правило в январе, несколько семей или вся деревня выбирают какой-нибудь участок джунглей, где заросли не гак густы, и мужчины вырубают его топориками и острыми ножами, которые называются дао. Месяца через три, после того как участок просохнет, все, что осталось, сжигают, после пожара здесь торчат лишь обгоревшие пни и стволы толстых деревьев. С наступлением дождей начинают сеять. С помощью тех же дао на одинаковых расстояниях друг от друга выкапывают в земле небольшие ямочки. В них женщины насыпают смесь семян хлопчатника, риса, арбузов, дынь, огурцов, кукурузы и т. д. После этого поле надо лишь изредка пропалывать. Посеянные культуры созревают в разное время. Кукуруза, например, в середине июля, арбузы и овощи — в августе, хлопчатник — в октябре. Этот способ ведения «сельского хозяйства» очень истощает почву, так что каждое «поле» после уборки урожая должно длительное время, иногда до семи лет, отдыхать, а деревни переселяются на другое место. Некоторые племена Читтагонгского горного округа до наших дней являются кочевыми, другие предпочитают иной образ жизни. Они обрабатывают почву лишь раз в два года, собранного урожая им хватает на весь период; кроме того, они занимаются сбором плодов в джунглях и охотой. Третьи считают деревню своей основной базой. Здесь они живут в течение нескольких месяцев в году, а остальное время проводят во времянках, построенных среди новообработанных полей. После уборки урожая эти времянки бросаются на произвол судьбы.

Постройка хижин не требует ни времени, ни особых расходов. Строительным материалом является бамбук, которого в джунглях всегда больше чем достаточно; для покрытия крыш используется сан — бенгальская конопля, и все это обвязывается лианами. В середине хижины сооружается очаг, над которым в крыше проделано отверстие.

Торговлей туземцы почти не занимаются, продавая лишь незначительную часть сельскохозяйственных продуктов, чтобы купить на рынке то, что им не могут дать джунгли: керосин, сахар, нитки, иногда зонтики и табак или сигареты. Курят здесь все — мужчины, женщины и дети. Одежду туземцы в основном шьют из материи, сотканной из собранного хлопчатника.

Важнейшим оружием и инструментом является длинный кинжал дао. Им пользуются и как оружием на охоте, и для того, чтобы проложить дорогу в джунглях и обработать поле. Ловкие деревенские ремесленники умеют такими ножами вырезать из бамбука красивые чаши и посуду для хранения риса.

Согласно статистическим данным, в Читтагонгском горном округе находится 296 деревень и населенных пунктов. Самой большой по численности народностью являются чакмы, которые населяют 94 деревни. Их деревни расположены вокруг Рангамати. Об их многолетних контактах с бенгальцами и европейцами свидетельствуют их имена, являющиеся как бы приставкой к неизменной фамилии Чакма. Вы здесь можете встретить Али Ахмада Чакму, Розие Чакму или Нейл Чакму (в имени которого не хватает лишь О, для того чтобы оно звучало типично по-ирландски). Я даже встретил имя Фёрст Класс Чакма, что означает Первоклассный Чакма.

Племя марма менее многочисленно, оно бирманского происхождения и переселилось сюда около двух столетий назад. Бенгальцы и европейцы называют это племя могх, что означает разбойники или пираты, ибо в средние века бирманцы довольно часто совершали нападения на территорию Бенгалии. Мармы распадаются на две большие группы — монг и бомонг — и до сих пор сохраняют пережитки древнего общественного строя. Во главе каждой деревни стоит староста — старейший представитель уважаемой аристократической семьи, он же по традиции является судьей при разбирательстве незначительных дел, а также сборщиком налогов. У племени есть совет и глава, который является высшей инстанцией, к которой апеллирует тот, кто не удовлетворен решением деревенского старосты.

Большинство читтагонгских племен исповедует буддизм. Однако в привычках и обычаях более мелких и отсталых племен преобладает древний анимизм. У каждого племени есть свои песни и танцы, которые исполняются обычно при сборе урожая под аккомпанемент традиционных труб и бубнов. Есть у них и свои легенды. Вот одна из легенд племени мурунгов.

Когда бог создавал мир, он сел на высокую гору и позвал к себе представителей всех племен, чтобы раздать им священные книги, но представитель мурунгов проспал и не пришел. Уже все разошлись по домам, а на земле осталась лежать книга, предназначенная для мурунгов. И тогда бог позвал быка, пасшегося невдалеке, и приказал ему передать мурунгам священную книгу. Бык взял книгу и тронулся в путь. Но была такая жара, что он решил немного отдохнуть под деревом, которое мурунги называют ведат, и тут он почувствовал нестерпимый голод. Тщетно пытался он достать высокие ветки ведата и, наконец, не выдержал и проглотил священную книгу. И лишь потом он осознал, что сотворил, и во всем признался начальнику мурунгов. Мурунг страшно разозлился и пришел к богу, чтобы пожаловаться на быка. Бог позвал провинившегося под ведатовое дерево на суд и когда услышал все, то произошло, то наказал быка, одним ударом выбив у него все верхние зубы. С тех пор у быка есть только нижние зубы. После этого разгневанный бог ударил быка с такой силой, что тот врезался в дерево, и теперь ствол ведата так искривлен, что ветви касаются земли. Начальник мурунгов был доволен тем, как наказали быка, но священной книги это заменить не могло. Поэтому бог дал им три заповеди, которым мурунги должны следовать, — упорно работать, трижды в день питаться и, когда умирает мурунг, убивать быка ударом кинжала в шею, вырезать у него язык и подвешивать его на дерево. Но этого предводителю мурунгов было мало. Он хотел знать, что должны мурунги делать, чтобы после смерти попасть в рай. И тогда бог сказал, что, когда умирает мурунг, нужно также убивать собаку, чтобы дух ее отыскал дорогу на небо и привел туда душу умершего мурунга. И поэтому мурунги во время похорон членов своего племени до сих пор убивают быка и собаку.

После возвращения в Читтагонг у меня остались еще два дня, для того, чтобы продолжить осмотр города. Я обошел все здешние книжные лавки, но тщетно пытался отыскать сборники народной поэзии, которыми Читтагонг когда-то был столь знаменит. Нанес я также визит «Исламскому промежуточному колледжу» (фактически — средняя школа), который намного вырос за последние годы. Из разговора со студентами я убедился, что они мало знали свой город и его историю: у них были, например, очень смутные представления о знаменитом Читтагонгском восстании, вспыхнувшем около 30 лет назад, когда группа революционеров попыталась поднять отсюда всеиндийское вооруженное восстание против англичан. Многие восставшие были схвачены и расстреляны, а те, кто избежал смерти, стали в тюрьмах на путь марксизма. Неосведомленность студентов объяснялась, по-видимому, характером курса истории, который им читали.

ПАКИСТАНСКИЕ ВСТРЕЧИ

Главу об интересных встречах в Восточном Пакистане мне хочется начать с рассказа о моем лучшем друге поэте Джасимуддине. И дело не только в нашей дружбе. Джасимуддин признан крупнейшим современным поэтом Восточной Бенгалии. Это, вероятно, единственный пакистанский писатель, книги которого издаются одновременно и в Дакке и в Калькутте.

Первая наша встреча произошла в Калькутте. Это было в 1958 г., когда я интенсивно собирал материалы о народных балладах Маймансингха. Нас познакомил общий приятель, и так как у Джасимуддина была своя, очень четко выраженная точка зрения на эти баллады, то мы договорились, что встретимся с ним на следующий день в его номере в гостинице.

Я знал, что путь многих поэтов и писателей Индии и Пакистана не усыпан розами, и не удивился, что Джасимуддин поселился в дешевой калькуттской гостинице «Тауэр». Я поднялся по узкой темной лестнице на первый этаж, стараясь не наступить на тараканов, которые, вероятно, из-за того, что их было здесь куда больше, чем людей, ничего не боялись, и вошел в узкую комнатку с окном, выходящим на шумную улицу. Почти три четверти комнаты занимала широкая кровать, на которой сидел стройный пятидесятилетний мужчина с живыми глазами. Не успел я войти, как он остановил меня быстрым вопросом: «Что вас больше всего интересует в народных песнях? Музыка, их история или этнографическая сторона?» Я ответил, что являюсь литературоведом и изучаю устное народное творчество как органическую часть бенгальской национальной литературы. Он просиял, обнял меня и сказал, что мы наверняка сумеем понять друг друга. Спустя немного времени мы уже были на ты, и я не заметил, как прошел вечер.

Мне были известны его поэтические сборники, особенно хорошо я знал его эпическую поэму «Поле, расшитое покрывало», которая является своего рода перефразой народной баллады. Я знал также, что Джасимуддин в своем творчестве сознательно основывается на устной народной поэзии. Он использует многочисленные фольклорные обороты и поэтические образы в качестве «строительного материала», но никогда не довольствуется старым содержанием. Он также песенник, создал лирические тексты и мелодии, пользующиеся во всем Восточном Пакистане огромной популярностью.

Джасимуддин с самого раннего детства слышал народные песни, ведь он вырос в семье деревенского учителя из Фаридпура. Еще будучи студентом, он стал писать стихи, которые сразу обратили на себя внимание, свидетельствуя о незаурядном таланте. Большое лирико-эпическое стихотворение «Могила» — монолог старого крестьянина над могилой молодой жены — сделало его известным, он получил признание среди литераторов. В бенгальской литературе поэту-мусульманину в то время не так легко было проявить себя, потому что индусские писатели смотрели на своих мусульманских коллег свысока, считая, что их культурные традиции намного слабее и что вследствие этого у них более ограничены творческие возможности.

И хотя позже Джасимуддин стал лектором в Калькуттском, а потом и в Даккском университете, он остался поэтом и горячим поклонником народной поэзии. У него дома я часто копался в больших ящиках, заполненных рукописями песен и записями, связанными с поездками по деревням. Жаль, что у него не хватает усидчивости, которая необходима для обработки этого богатейшего материала. Это был бы неоценимый вклад в бенгальскую фольклорную литературу. Пока что он выпустил лишь один небольшой сборник устного народного творчества — бенгальские народные юмористические рассказы.

Фольклор является источником вдохновенного поэтического творчества самого Джасимуддина. Некоторые утверждают, что он не публикует собранные им народные песни, ибо его собственные стихотворения слишком похожи на фольклорные оригиналы. Но эти обвинения не имеют под собой почвы, ибо песни Джасимуддина оригинальны, им часто свойственны гуманистическая и ярко выраженная социальная тенденция.

За рубежом Джасимуддина прославила его эпика. Баллада «Поле, расшитое покрывало» дважды была издана в Лондоне. Но Бенгалия ценит его прежде всего как лирика и драматурга. Пьесы Джасимуддина, написанные по мотивам народных джатра и сказаний, очень часто исполняются в деревнях, многие из них уже стали народными. Однажды мы вдвоем возвращались по тропинке среди полей в деревню и услышали, как маленький пастушок распевает песню о любимой, которая живет на другом берегу реки. Джасимуддин остановился, прислушался и сказал: «Это моя песня». Мы подошли к пастушку, но оказалось, что он не знал, что поет песню Джасимуддина. Он слышал, как кто-то ее пел, и выучил. Когда Джасимуддин сказал ему, что он автор этой песни, паренек упал перед ним на колени и в почтении вытер традиционным бенгальским способом с ног поэта пыль: провел правой ладонью по стопам обеих ног и перенес пыль себе на виски.

Это спонтанное проявление восторга, с которым деревенские люди относятся к своим национальным поэтам, возможно лишь в Бенгалии. Здесь любят песни и поэзию намного сильнее, чем в любой из европейских стран. Мне хочется рассказать случай, который подтверждает это и вместе с тем свидетельствует о популярности Джасимуддина.

Однажды я, как обычно, зашел к нему и увидел, что в тени у входа сидит бедно одетый молодой человек. Я не обратил на него внимания, но, когда спустя несколько часов собрался домой, он все еще там сидел. Я думал, что это посетитель, который боится войти, и вернулся, чтобы сказать о нем Джасимуддину, но тот лишь махнул рукой. Джасимуддин объяснил мне, почему этот юноша сидит здесь с самого утра. Это продавец книг и канцелярских принадлежностей из Джессура, самой западной провинции Восточного Пакистана. Он сам пытался писать стихи, но ему якобы недавно во сне явилась Сарасвати — богиня мудрости и покровительница искусств (Сарасвати — богиня индусская, но это, как оказалось, не имеет значения) — и сказала ему, чтобы он бросил службу и пошел пешком в Дакку к поэту Джасимуддину, единственному человеку, который может его научить писать хорошие стихи. Джасимуддин выслушал несколько его стихов, которые ничем не отличались от обычных студенческих сочинений, и дал ему деньги на обратный путь. Немало времени он потратил, убеждая молодого человека, что не может ему дать никакого рецепта, как писать хорошие стихи, и посоветовал ему вернуться в свою лавку, терпеливо изучать жизнь и совершенствоваться в своем творчестве. В конце концов молодой поэт внял уговорам Джасимуддина и обещал, что с вечерним поездом отправится домой, но попросил разрешения просидеть целый день перед домом любимого поэта.

К Джасимуддину нередко обращаются люди с куда более утилитарными просьбами. Так, например, к нему как-то пришел цыган, знаменитый исполнитель народных песен, который потерял передние зубы. Джасимуддин помог ему вставить искусственные зубы, и цыган снова мог петь свои песни. Не раз Джасимуддин приглашал его вместе с сыновьями, чтобы тот продемонстрировал нам свое искусство. Цыган садился на соломенную рогожку, клал на колени продолговатый бубен и запевал. Ребята подпевали ему, сопровождая свое пение танцевальными движениями.

У Джасимуддина не сильный голос, но он любит петь. Он доказал мне, что может участвовать в состязаниях народных деревенских поэтов, поэтических турнирах — каби-ганах. Как правило, в них принимают участие два человека, которые в стихах задают друг другу сложные вопросы. Соперник сначала тоже в стихах должен ответить на заданный вопрос, а потом задать свой вопрос. Все это подается в форме речитативов и песен, а Джасимуддин, как оказалось, может, импровизируя, сочинять очень неплохие стихи.

Джасимуддина никак нельзя упрекнуть в том, что он утратил связь с простыми людьми и народными традициями. Он остался тем, о ком в Бенгалии говорят: «человек земли» — поэтом, который хорошо понимает крестьян.

Несколько лет назад он организовал в Дакке небольшой оркестр, состоящий из молодых певцов и музыкантов. Их инструменты — традиционный бубен и переносная гармоника. На ней играют, сидя на земле, правой рукой нажимая на клавиши, а левой — раздувая мехи. Этот оркестр часто сопровождает Джасимуддина во время его поездок по деревням. Он исполняет песни Джасимуддина, написанные специально для оркестра. Среди них есть и такие, которые написаны по поводу различных событий — о борьбе с малярией, значении гигиены, повышении грамотности и т. д. Встречаются и необычайно остроумные «частушки», пользующиеся, как я в этом убедился, большой популярностью среди крестьян. В них высмеиваются и деревенский ростовщик и сумасбродный «святой человек», который лишь молится, в то время как дети у него умирают от голода, глупый чиновник и бородатый имам, который наизусть цитирует Коран, но фактически безграмотен.

Джасимуддин не только крупный писатель, он занимается также большой организационной деятельностью. Он является одним из инициаторов создания в январе 1959 г. Союза пакистанских писателей (Гильдии писателей Пакистана), призванного защищать интересы поэтов, прозаиков и драматургов Западного и Восточного Пакистана и способствовать созданию «атмосферы, благоприятной для появления литературных произведений высокого художественного уровня».

Во время подготовительной конференции, на которой был учрежден Союз писателей, Джасимуддин выступил с пламенной речью, разоблачавшей условия, в которых жили пакистанские писатели. Он характеризовал свою речь как «перечень страданий и мук писателей Восточного Пакистана в прошлом десятилетии».

История Пакистана в минувшем десятилетии (1947–1957) представляет собой процесс постоянного обнищания масс и увеличения числа эксплуататоров. Бедные становятся все более бедными, эксплуататоры — все более богатыми и влиятельными. Так говорил Джасимуддин во время своего выступления и на многочисленных фактах доказал, что к бедным, которые становятся все более бедными, относятся пакистанские писатели и поэты. Практически ни один из них не может прокормить себя своим литературным трудом, не говоря уже о многочисленной семье. И лишь писатель, у которого есть состояние, может позволить себе роскошь отдавать все свое время творчеству. Один из самых талантливых восточнобенгальских новеллистов Фазлул Хак, полный оптимизма и жизненной энергии, несколько лет назад покончил с собой. Причина самоубийства — нищета и презрительное к нему отношение. Десятки других писателей или совсем бросают литературную деятельность, или занимаются ею лишь время от времени.

Одно из самых серьезных препятствий, стоящих перед писателями, это отсутствие возможности публиковаться. Все издательства в Восточном Пакистане, которые печатают произведения на бенгальском языке, находятся в частных руках. Ни один из издателей не брезгует любой возможностью заработать на каждой книге. Издатели не принимают рукопись до тех пор, пока автор не продаст им ее вместе с правом дальнейших переизданий и переводов. Стоимость литературного труда чрезвычайно низка. Один мой знакомый писатель получил за роман размером в несколько сот страниц четыреста рупий, и то лишь потому, что этот автор уже известен в стране, и издатель, принимая его рукопись, не многим рисковал. Начинающий писатель, как правило, за свою первую книгу ничего не получает. Он может считать большим успехом самый факт, что кто-то принял его рукопись к публикации, потому что благодаря этому получит известность его имя. Журналов, в которых могли бы опубликовать свои работы молодые авторы, чрезвычайно мало, а если чье-либо произведение завоевало признание и переиздано, то автор за переиздание не получает ни копейки.

Такую практику издателей нельзя объяснить лишь стремлением к наживе. Читательская аудитория в Восточном Пакистане невелика. Кроме того, всегда может случиться, что книгу запретят, что на деле нередко бывает. И, наконец, книги из-за американской конкуренции стоят очень дешево. Да, из-за американской конкуренции на бенгальском книжном рынке. Американские учреждения, обладающие большими средствами, издают сами и финансируют издание книг на бенгальском языке. Но, естественно, это те книги, которые отвечают их пропагандистским устремлениям. В большинстве случаев это антикоммунистическая литература. Среди подобной макулатуры изредка попадаются и стоящие произведения, но это, как правило, переводы произведений американских писателей.

Союз пакистанских писателей владеет в Дакке небольшим домом, расположенным в саду Бенгальской академии. Здесь, в читальном зале, проводятся собрания писателей. Народу на эти собрания приходит немного. Когда я пришел сюда в первый раз, то увидел лишь около 20 литераторов. Заседание началось довольно поздно, а около шести часов, повинуясь немому жесту председательствующего, большинство участников вдруг поднялись и вышли на веранду. Я заинтересовался, что они там делают, и увидел, что они стоят на коленях, обратившись к западу, и молятся. Лишь несколько молодых писателей остались за столом. После окончания молитвы собрание продолжило работу. Но здесь не обсуждались ни проблемы творчества писателей, ни их тревоги и заботы. Мы прослушали воспоминания Нестора восточнобенгальских публицистов об истории развития мусульманской прессы в стране, а также доклад о типологии сказок молодого фольклориста, только что вернувшегося из Соединенных Штатов Америки.

И все же я любил ходить на собрания пакистанских писателей. Здесь я впервые встретился с Мухаммадом Шахидуллахом, в прошлом профессором санскрита и сравнительного языкознания Даккского университета, сейчас он на пенсии. Это невысокий старик, с белоснежной бородой и глазами, в которых светится живой ум. Мне многие говорили, что он один из самых образованных и интеллигентных людей в Восточном Пакистане.

Я несколько раз был у Шахидуллаха дома, и каждый раз он рассказывал мне много интересных случаев из своей жизни. Языкознанием он стал увлекаться еще в юношеском возрасте и поступил в Калькуттский университет с твердым намерением заниматься лингвистикой и изучением санскрита. Но он был мусульманином, и профессора-брахманы отказались принять его в свои группы. Они заявили, что санскрит — язык священных рукописей и его могут изучать лишь индусы высших каст, а мусульмане должны довольствоваться арабским и персидским языками. К счастью, ректором Калькуттского университета был А. Мукерджи, передовой человек, страстью которого было отыскивать и поддерживать талантливых людей среди индийских студентов. И ему везло. Ведь это он рекомендовал заниматься философией нынешнему президенту Индии доктору Радхакришнану, а физикой — будущему лауреату Нобелевской премии Раману. Он же заметил и Шахидуллаха, но даже ему не удалось преодолеть сопротивление брахманов, отказавшихся преподавать санскрит мусульманину. Тогда А. Мукерджи обеспечил Шахидуллаху стипендию для изучения санскрита в Сорбонне. Шахидуллах изучил священный язык древней Индии и впоследствии стал профессором санскрита в Даккском университете. Но после того как Шахидуллах ушел на пенсию, никто из его учеников не смог занять его кафедры, ибо изучение санскрита в Даккском университете по политическим соображениям было запрещено.

Профессор Шахидуллах владеет прекрасной библиотекой, являющейся как бы экспозицией его обширных лингвистических познаний. Он каким-то чудом ориентируется среди своих книжных полок, заставленных тремя рядами томов, ибо он сразу же нашел «Историческую чешскую грамматику» Гебауэра, «Критские надписи» Б. Грозного и пражское издание «Психологии» Авиценны. Я ему подарил миниатюрный вимперкский Коран.

Когда я приходил к нему домой, то каждый раз встречал там его учеников, которых Шахидуллах угощал чаем, бенгальскими сладостями, рассказывая остроумные истории, запас которых у него неистощим. Моего учителя Мансуруддина он всегда встречал объятиями, зарываясь своими усами в его пожелтевшую бородку.

По сравнению с домом Шахидуллаха квартира проф. Мансуруддина показалась мне бедной. В одной из кривых улочек квартала с прекрасным названием «Шантинагар» — «Город мира» — находилось жилое строение, состоящее из двух комнат и деревянной пристройки. Здесь и жили пять человек семьи Мансуруддина. В «наружной» комнате, куда имели право входить гости, стояли простой деревянный стул и стол, здесь же находилась небольшая библиотечка. Когда гостей было больше, для них прямо на полу стелили соломенные рогожки. Здесь же мы собрались, когда мой учитель праздновал обрезание своего старшего внука. После небольшого импровизированного концерта, данного силами нескольких друзей, мы перешли в другой дом, принадлежащий одному из родственников Мансуруддина. Здесь было просторнее и можно было расставить угощение, этого требует старый добрый обычай.

Это было очень забавное зрелище — на полу, посередине комнаты, стояла огромная миска с пловом, сладким рисом, изюмом, миндалем и фруктами. Босые гости образовали широкий круг, а отец виновника торжества накладывал на банановые листы, лежащие перед ними, новые и новые порции. Кто-то приходил, кто-то уходил, многие даже не были знакомы, но законы гостеприимства не позволяют кого-нибудь оставить без угощения.

Во время этих встреч я убедился в правоте моих друзей, утверждающих, что по сравнению с кастовым делением индуизма ислам намного более демократичен. Это чувствовалось даже по тому, как разговаривали между собой люди, принадлежащие к разным общественным слоям. Единственное, что внушало здесь бесспорное уважение, был возраст. Поэтому богатый племянник Мансуруддина разговаривал с беловласым стариком, одетым очень бедно, с глубоким почтением.

Зато, что касается всякого рода вечеринок, то их с одинаковой охотой устраивают и индусы и мусульмане. Привычки и обычаи, с этим связанные, также почти ничем не отличаются друг от друга в обеих Бенгалиях. Никто не обращает никакого внимания на время приглашения. Можно опоздать на час или на два, и этого просто никто не заметит. А каждый визит гостей обычно длится по нескольку часов.

И поэтому, хотя к поэту Гуламу Мустафе, который мне прислал письменное приглашение, я пришел на полчаса позже, все равно оказался первым гостем. Хозяин пригласил меня в роскошный салон с дорогими коврами, мраморными изваяниями, несколькими диванами и пианино. Каждый из гостей, которые приходили в течение всего вечера, располагался там, где ему заблагорассудится — на диванах или прямо на коврах, слева женщины, справа мужчины. Здесь собрались люди, которые принадлежат к тем слоям общества, где женщин не отделяют от мужчин. И поэтому среди приглашенных были учительницы, поэтессы, журналистки и супруги приглашенных друзей. Это были настоящие пакистанки, одетые не в индийские сари, а как мусульманки, для одежды которых наиболее характерны длинные, шаровары.

Среди гостей была дочь недавно умершего известного певца Аббасуддина, унаследовавшая от отца и талант и любовь к бенгальским народным песням. После недолгих отговорок она попросила принести гармонику и исполнила несколько песен из своего репертуара, с которым она выступает по радио Дакки. В перерывах между песнями кто-то декламировал стихи, все оживленно беседовали и плотно закусывали. Слуги разносили сингари — индийские пироги с начинкой из баранины, расаголли — сладкие пышки из кокосового теста с сахаром, творожный сандеш и т. п., а в стаканах подносили воду, лимонад и шербет. Через каждые полчаса разносили пиалы с крепким, сладким чаем, в который в Индии и Пакистане добавляют молоко.

Разговор перескакивал с одной темы на другую, но чаще всего речь заходила о последней новости из области литературы — присуждении ежегодных премий Адамджи, названных так в честь богатого пакистанского предпринимателя, который финансирует эти премии. Первую премию в этом году жюри присудило бездарному произведению провинциального версификатора Раошана Издани, который почти на 500 страницах зарифмовал биографию пророка Магомета. В возмущении, с которым об этом говорилось, явно было нечто большее, чем обычная вежливость по отношению к хозяину дома. Все недоумевали, как названной книге можно было отдать предпочтение по сравнению с последним сборником Гулама Мустафы.

Можно было — потому что эта книга воспевала ислам и его основателя, а такая тенденция в Пакистане хоть и скрыто, но очень ощутимо поддерживается. Сколько раз я встречал в деревнях старые, убогие школьные здания рядом с только что реставрированными или вновь построенными мечетями! Литературные журналы еле сводят концы с концами и даже вынуждены прекращать свое существование, но они никогда не получают помощи, хотя в то же время правительство не жалеет субсидий и дотаций для различных исламских академий, исламских институтов, исламских обществ. От последних требуется только, чтобы они «поддерживали культуру в духе веры Пророка, боролись против атеизма и нравственного разложения и укрепляли молодежь в ее вере в Аллаха», как охарактеризовал цели Даккской исламской культурной академии ее бородатый представитель Моинуддин.

Однако прогресс нельзя остановить и современные идеи все равно пробивают себе дорогу, несмотря ни на какие преграды. И поэтому я не удивился, услышав горькие сетования того же Моинуддина на то, что исламские институты тщетно пытаются оказать влияние на молодежь. Правда, когда в Дакку прибыл молодой Ага-хан, глава секты исмаилитов, его всюду торжественно встречали. Но студенты, с которыми я беседовал об Ага-хане, больше всего уделяли внимания его искусству игры в теннис и увлечению конными состязаниями.

В Пакистане старое борется с новым. Во время подобных столкновений речь идет не только о принципиальных идейных разногласиях, иногда возникают просто комичные проблемы. Так, в течение двух месяцев я с интересом следил в пакистанской печати за рубрикой «Письма читателей», где велась дискуссия, в которой приводились всевозможные аргументы «за» и «против» участия Пакистана во всемирном конкурсе королевы красоты. Началом дискуссии послужило гневное письмо старовера, которого возмутило, что полуобнаженную мусульманскую девушку, да еще с надписью «Мисс Пакистан» на груди, разглядывают посторонние мужчины. Это письмо вызвало ожесточенные споры, в которых многие поддерживали предложение ограничить свободу женщин и вернуться к «старым добрым временам», когда женщины были полностью изолированы от окружающего мира.

Но, к счастью, будущее этой замечательной страны находится не в руках консервативных приверженцев старины. Здесь достаточно образованных, умных людей, которые могут, взять дело прогресса в свои руки и начать столь необходимые здесь преобразования. Мне хотелось бы рассказать в нескольких словах об одном из них — о художнике Зайнул Абедине.

Однажды воскресным утром мы посетили художника в его доме в Шантинагаре. Я ожидал, что увижу нечто вроде ателье, стены которого увешаны картинами художника. Но я ошибся, стены комнаты были уставлены полками с керамикой, фигурками, привезенными из Маймансингха, образцами вышивок и изображений на шелковых тканях и соломе. Абедин посадил нас на низкие соломенные стулья, угостил неизменным чаем, а когда узнал, что я интересуюсь маймансингхским фольклором, показал мне свою коллекцию. Это была лучшая коллекция фольклорных произведений, которую я когда-либо видел. Маймансингх — родина Абедина, и поэтому он старается сохранить все произведения быстро отмирающего устного народного творчества родного края. Он показал также, сопровождая это интересными объяснениями, грубо сделанные фигурки из красной жженой глины— женщину, несущую на голове корзину, полную рыбы, и мадонну, держащую ребенка в одной руке и пестик от ступки в другой. Очень интересны кантхи — типичные для Маймансингха расшитые куски ткани, своего рода иллюстрированные дневники бенгальских крестьянок. На них цветными нитками изображено все, что крестьянки видели, что составляло их жизнь — деревенский домик с бананами и пальмами, играющие дети, свадьба и похороны, лодка, плывущая по реке, велосипедист, поезд и автомобиль, мечеть и пахарь с плугом. Абедин свои кантхи собирал сам и поэтому может многое рассказать о женщинах, которые их вышивали.

И лишь после этого он показал мне несколько своих собственных произведений, извинившись за то, что самых лучших его работ сейчас в Дакке нет, потому что в эти дни проводилась его выставка в Вене. Но и то, что он мне показал, было достойно самой высокой оценки. Я увидел несколько работ из цикла «Бенгальский голод 1943 года», который прославил Абедина во всем мире. Во время этого страшного бедствия, когда в одной лишь Бенгалии умерло от голода свыше трех миллионов человек, Зайнул Абедин учился в Калькутте в Академии искусств.

Зайнул Абедин воспользовался пришедшей к нему славой для основания в 1949 г. правительственной школы искусств в Дакке и стал ее директором. Через десять лет в школе преподавали 11 лучших восточнобенгальских художников, которых Абедин отбирал сам, и училось свыше 150 воспитанников. Студенты здесь занимаются в течение пяти лет. Они изучают живопись, графику, скульптуру и прикладное искусство. Каждый студент сначала проходит двухлетний общий курс, во время которого знакомится с теорией и историей искусства, и лишь потом выбирает тот вид искусства, который ему по душе. При школе есть собственная картинная галерея и постоянная экспозиция скульптурных работ лучших выпускников и преподавателей школы. Здесь ежегодно устраиваются выставки студенческих произведений, в которые включаются и работы самых младших воспитанников — выпускников детских курсов, которым Зайнул Абедин уделяет самое серьезное внимание.

Зайнул Абедин — крупный современный график и живописец. Во время наших бесед мы не раз касались народных традиций в искусстве, и всегда его глаза при этом загорались. Собранные им коллекции народного творчества, о которых я уже говорил, это нечто большее, чем страсть коллекционера. Это память о родной деревне, которую он не переставал любить, о творениях простых людей, к которым он с гордостью сам себя причисляет. Он также остался «человеком земли», как и Джасимуддин. И я не могу считать простой случайностью, что именно эти два художника достигли в своем творчестве вершины.

Интересных встреч в Пакистане было, конечно, на много больше — с профессорами и крестьянами, с поэтами и рикшами, с чиновниками и моряками, журналистами и официантами. Эти люди помогли мне понять проблемы Пакистана намного глубже, чем обширная литература об этой стране, которую я усиленно штудировал, до того как сюда приехал.