Два рассказа

По пути

Утренняя привокзальная площадь была хороша. Под липами (что непременно вызвало бы у сведущего человека жесткие ремарковские ассоциации) мирно спали буколические разноцветные алкоголики, отсвечивала рассветным солнцем двухэтажная стеклянная «Почта», голубые ели возле памятника Героям войны были по-офицерски строги, на крыльце вокзала скучала круглая женщина с белым жезлом, а на путях жужжал бардовый электровоз — красиво было, и даже чуждый прекрасному Хиля отметил это. Калейдоскоп ярких пятен, импрессио, палитра буйного художника.

Хиля вдохнул прохладный радостный воздух, улыбнулся и двинулся к центру площади. Он шагал, подпрыгивая, настроение у него было просто отменное, даже больше, «зэбанское», как сказал бы сам Хиля. Хиля был, пожалуй, даже счастлив, за что немедленно и поплатился — едва он подошел к памятнику Героям войны, как сразу же увидел СТАРУХ.

Хиле было всего одиннадцать лет и он собирался на рыбалку. Нет, при желании рыбы можно было бы наловить и здесь, сиколявок здесь было в избытке, но это было для Хили уже неинтересно. Серьезная же рыба водилась дальше, под Свинкиным, а до Свинкина было двадцать километров гравийки. На велосипеде не проедешь, издолбаешься до дыр, пешком тем более не пройдешь. Поэтому оставался автобус. А на автобусе ездили старухи.

Хиля ругнулся, назвал себя болванометром и плюнул на асфальт, что делал крайне редко, так как считал, что плюются одни уроды, Хиля совершенно забыл, что сегодня воскресенье, что сегодня будут СТАРУХИ.

Старухи колыхались возле остановки бурым пятном, они ждали автобус и поэтому пребывали в состоянии постоянного хаотического движения, перекатывались туда-сюда, но это лишь на первый, неопытный, взгляд. Старухи лишь изображали беспечность, Хиля это знал. На самом деле каждая старуха находилась в звенящем нервном напряжении и всеми своими фибрами следила за водителем автобуса — стоило ему поднести руку к ключу зажигания, как все старухи срывались и выстраивались в фигуру наподобие тевтонской свиньи.

Кроме старух на остановке торчала пара мертвых колхозников в синих робах и сапогах, дедушка, пяток баб с сумками, лохматый парень и бритый парень. Обычный воскресный набор. Возьмите восемь частей людей и разбавьте пятьюдесятью частями старух.

Хиля мог вернуться домой, или пойти на местную речку, или пойти на пруды, выбор у него, в общем-то, был, но Хиля решил не отступать. Он готовился к поездке всю неделю, всю неделю парил горох и овес, копал червей, месил тесто и выжимал бобровую струю. И Хиля решил не отступать. Не отступать, не отступать, не отступать!

Он еще раз ругнулся и пошагал к остановке.

Старухи встретили его прохладно, старухи встретили его корпоративно. Они сомкнули ряды и замолчали, поглядывая на Хилю недоброжелательно. Хиля же прижал к себе удочки поплотнее, подтянул рюкзак и включился в игру ожидания — он тоже принял незаинтересованный вид и тоже стал прохаживаться туда-сюда, туда-сюда, как бы невзначай присматриваясь к руке водителя и зевая в кулак.

Тут водитель пошевелил рукой и бабки разом сдвинулись и принялись ожесточенно и молча, как при ночной драке, толкаться. Хиля тоже принялся толкаться, но в автобусной схватке старухи его превосходили, они были закалены и несравненны, у каждой старухи была специальная палка или клюка, которой старуха ловко уязвляла соперниц. Лохматый и бритый тоже, было, вступились, но были отброшены и теперь вяло матерились в арьергарде. Экзистенциальные личности вообще даже не пошевелились.

Водитель убрал руку и откинулся в кресле. Старухи расслабились и мгновенно перешли в дремлющее состояние. «Балует, гаденыш, шутит», — сказал кто-то рядом с Хилей.

Водитель подал ложную тревогу еще пару раз, а потом смилостивился и подогнал автобус к остановке. Старухи вновь сдвинулись и схватка продолжилась уже у дверей. Хиля держался, был настойчив.

Впрочем, все попытки штурма были бессмысленны — автобус-то подъехал, но двери шофер открывать не собирался, он высунулся в окно и с наслаждением наблюдал за борьбой, отпускал едкие комментарии и подбадривал наиболее рьяных бабулек.

— Давай, мать, двигай поршнями! — говорил он.

— О, я так думаю, гроба подорожают! — говорил он.

— Старикам везде у нас почет! — говорил он.

Так продолжалось довольно долго, и Хиля уже выдохся и с трудом сдерживал оборону: между лопатками у него горело от молодецкого удара клюкой, а ноги были отдавлены напрочь. Рядом с Хилей бился бритый, каким-то чудом попавший в первые ряды штурма. Он цеплялся за хилевский локоть, обреченно заглядывая в глаза, и морщился от боли, когда сильные старушечьи руки пытались оторвать его от двери.

Наконец водителю этот цирк наскучил, и он открыл дверь, автобус качнулся под мощным натиском и старушечий авангард ворвался в машину, вспугнув упитанных и сонных слепней.

Хиле повезло, затхлая волна легко вдавила его внутрь, а вот бритого смяли на пороге, и Хиля, уже вжатый в кормовую стенку, слышал его вопли.

Бабки лезли в автобус. Когда дышать стало трудно, водитель решил, что пора и закрыл дверь.

Бабки устраивались, распределяя между собой сидячие места по критерию нездоровья. Но поскольку молодых в автобусе было мало, бабки рубились только между собой, выясняя, кто моложе и на ком еще «воду бочками можно возить».

— Подвинься, корова, — говорили одни из них. — Ишь, ляжки-то разворотила.

— Сама корова, — отвечали другие. — Проститутка еленская.

— Твой дед у меня мешок комбикорма украл!

— Да мой дед твоему деду в рот насрал!

Хиля устроился на рюкзаке, на ступеньках задней двери, и его не трогали. Он прижимал к себе удочки, думал о клеве и осторожно, одними глазами, оглядывался.

Бритый парень висел на ручке дверного люка, лохматого не было видно, а экзистенциальные субъекты в синих робах мирно спали на передних сиденьях, доказывая, что чудеса случаются ежедневно.

— Отправляемся, — объявил водила.

Автобус натужно тронулся, бабки дружно вздохнули и как-то разом приобрели на удивление благостный вид. Хиля прижимался к двери и глядел в щель, бабки глядели в окна.

ПАЗик прокатился сквозь город, перевалил через Новый мост и углубился в лес, до Свинкина было минут сорок и ни одной остановки. Старухи заскучали.

Хиля заскучал тоже: в щель ничего, кроме зеленого мельтешения, не было видно. Сначала он пел про себя песни, представлял во всех подробностях мопед «ЗиД», потом это ему наскучило, а потом он допустил непростительную ошибку — взял и поймал спикировавшего ему на колено слепня. Слепень зажужжал в кулаке, Хиля поднес кулак к уху.

— Отпусти муху, хулиганье, — сказала сидевшая напротив старуха. — Тебя чему в школе учили?

Хиля вздрогнул и выпустил слепня.

— Сначала мух мучают, потом и людей станут, — сказала ее соседка. — У моей сватьи такой вот тоже растет…

Хиля покраснел, а окрестные старухи посмотрели на него с интересом.

— На рыбалку собрался, — сказала старуха сзади. — Шел бы лучше работать!

— Где уж им, будут они работать! Им бы дурью маяться.

— Я вот с десяти лет в няньках и сейчас полы мою!

— Они сейчас все наркоматики, — сказала передняя бабка. — Очиститель нюхают.

— Я не наркоман, — сказал Хиля, и это была его вторая ошибка.

— Какой гаденыш! Еще и огрызается! Твоя как фамилия? Не Крапов?

— Крапова я знаю, тот черненький, а этот рыжий какой-то!

— Приезжий, наверное. Приехал из города к бабушке, они там все такие, все наркоматики!

— Рыбу едет ловить!

— Вот один такой приехал тем летом, всех наших девок перезаражал!

— Чем?

— Чем, чем, СПИДом!

Старухи заткнулись и стали смотреть на Хилю уже подозрительно, а те, что были поближе даже слегка отодвинулись.

— СПИДом… — протянула старуха сзади.

— Да уж, — сказала боковая старуха. — Вон, Наташка Селезнева два месяца лечилась, пятьсот рублей заплатила. Заразит, а потом уезжает.

— Да он маленький еще вроде…

— Как же, маленький… Маленький да удаленький, маленький, а ходок!

— Вот этот вот ходок?

Скрыться было некуда, Хиля просто отвернулся.

— Ишь, отворачивается! — сказала старуха откуда-то спереди. — Нагадят, а потом отворачиваются.

— Пускай к себе в город едет, спидоносец! Кто потом такую девку замуж возьмет?

— Все наркоматики СПИДом болеют!

— Вона как морду ворочает!

Старухи вновь разом вздохнули.

— На Катерину вот такой напал, кошелек отобрал! Тоже, кажется, рыжий…

Старухи сгустились вокруг Хили, Хиля изнемогал.

— Удочек себе заграничных купил, — насмешливо сказала бабка слева. — А сам, наверно, и рыбачить-то не умеет. Лягушек, наверное, ловит.

— Умею, — буркнул Хиля. — Умею рыбачить.

— У меня в Свинкино племянник, — сказала та, что справа. — Он меня встречать будет, я ему скажу…

— Бесстыжий какой-то! — возмутилась бабка сзади. — Сидит здоровенный бугай, и на все ему плевать…

Тут Хиле стало совсем нехорошо, бабки нависали над ним, дышали на него своим старушечьим нутром и, как ему казалось, протягивали в его сторону испытующие пальцы, Хиля не выдержал и громко сказал:

— В соседнем районе вот так же бабушки ехали на богомолье, так там автобус в канаву свалился и перевернулся. От перегруженности. Возникла паника и двенадцать бабусек захлебнулись на совершенно небольшой глубине. А одной глаз каблуком выбили. А потом мы вылавливали из канавы всякую молитвенную литературу и продавали ее туристам. Вот так.

Старухи замерли и замолчали. И кроме двигателя, храпа откуда-то спереди, и буйства слепней под потолком, ничего слышно не было.

— А еще одной старушке селезенку отдавили, — добавил Хиля. — И ампутировали ногу.

Тишина продолжалась.

— Ишь ты, — тихо сказала та, что сзади. — Угрожает еще…

Остальные старухи, впрочем, к ней не присоединились, они как-то напряглись и стали оглядываться и подбирать под себя юбки.

— Потише езжай-то! — крикнула боковая водителю. — Дорога-то в кривули вся!

Но крикнула как-то неуверенно.

Хиля решил развить успех.

— Автобусы сейчас все поломанные ездят, — сказал он. — Очень большой износ, а запчастей нет. Много жертв.

— Ты мне покаркай, — сказала левая бабка и погрозила Хиле клюкой. — Я тебе по башке-то настучу! Рыбак хренов…

Может быть, это был озорной кирпич, выпавший из кузова, а может, опять же веселое полено, а может под колесо подвернулся бешеный беляк или там голодная енотовидная собака, так или иначе, случилось следующее — автобус сильно подбросило и глубоко занесло вправо, и инерция швырнула всех бабок на правую стену, прямо на Хилю.

— Переворачиваемся! — заверещала какая-то бабка.

Панику в переполненном старухами автобусе представить, конечно, нетрудно, тут не требуется ни сильное воображение и ни работа ума, достаточно представить бочку с сиамскими кошками, а потом мысленно засунуть туда собаку.

— Переворачиваемся!!! — закричали уже хором. — О-о-о!

Затем старухи вскочили пружинами и принялись умело, но истерично выбивать клюками стекла, как ни странно, выскочить в окно старухи не пытались.

И опять-таки, происходило все быстро и в молчанье, жестко, как в уличной драке и опасно. Удочки Хиле сломали и самого его больно вдавили в дверь. И еще его слегка поприсыпало противной стеклянной крошкой.

Закончилось все тоже быстро, старухи увидели, что они не гибнут и не падают в канаву, мгновенно успокоились, расселись по сиденьям с индифферентным и благопристойным видом и принялись глядеть в побитые окна. В салон ворвался водитель с монтировкой и плачущим лицом, огляделся и сказал:

— Бля…

Потом он подумал и добавил:

— Пока мне за стекла не заплатите, никого не выпущу, суки.

— А мы за счет собеса ездим! — крикнули старухи. — Он тебе и заплатит! Рули давай!

— У нас и денег-то нет! Пенсия всего ничего…

— Сам плати, крохобор!

Водитель плюнул и вернулся за руль.

— Плати ему, — бухтели старухи. — Морду наел, три дня на спутнике облетать надо…

— С каждого по десятке-то — еще не такую рожу нажрешь…

Автобус хрустнул стеклом и двинулся дальше, Хиля отряхнулся и принялся разбирать удочки — мешанину из треснувшего бамбука, лески, крючков и поплавков и разбирал ее до самого Свинкина. Старухи его больше не трогали.

Возле Свинкиной Горы старухи потребовали автобус остановить и дружно вылезли, Хиля вылез за ними, а обезображенная машина, принялась взбираться на холм. Хиля отошел от старух подальше и принялся составлять из уцелевших коленцев удочку.

Старухи отряхивались, разминали скукоженные члены, покрывали головы черными платками, и, поворачиваясь к храму на горе, крестились и кланялись. Церковь слепила высоченными куполами, говорили, что если залезть утром на колокольню, то можно увидеть Кострому, а звон в морозный день раздается на десятки километров.

— В церкву-то не ходишь? — подошла к Хиле задняя бабка.

Хиля отвернулся.

— Зря, — бабка взглянула на Хилю с неодобрением. — Поэтому так плохо и живешь.

Бабка вздохнула, перевязала наново платок и пошагала в гору. Остальные отправились вслед за ней, и от остановки, до верхушки холма протянулась длинная черная змея.

Хиля какое-то время еще сидел, отдыхал, а потом закинул рюкзак за плечо, плюнул в пыль и пошел вниз, к реке.