Глава девятая

1

Тучи низко висят над морем и берегом. Накрапывает дождь. Время далеко за полдень, а кажется, что только рассвело, — такой тусклый, свинцовый свет лежит на всем: на волнах прибоя, на солончаках, на степной дороге. Дорога и степь пустынны. Но вот из-за поворота показываются два человека: слепец-нищий и мальчик-поводырь. Они пересекают дорогу и осторожно спускаются в размытый дождем овраг, который тянется до самого города.

С наступлением темноты Семенцов и Костя выбираются из оврага в том месте, где он подходит к задам городской окраины. Здесь находится дом Трофима Михайлюка.

Семенцов лежит у покосившегося забора и всматривается в резкие огни окраины: дома ли Михайлюк, один ли и можно ли к нему?

Некоторое время он прислушивается, потом делает знак Косте и начинает бесшумно ползти вдоль забора. Собак у Михайлюка, он знает, нет, за забором — сарай, а за сараем направо, рукой подать — дом. Он приподымается и, невидимый в темноте, легко перепрыгивает через забор. За ним прыгает Костя. Все тихо.

Они огибают сарай, поворачивают направо и спустя минуту стоят в низких темных сенях дома. Семенцов стучит два раза тихо, один раз громче, ждет и опять стучит. Никто не отзывается. Значит, Михайлюка нет. Может быть, его тоже схватили?

В это время с улицы слышится скрип отворяемой калитки. Кто-то со стуком направляется к дому. Ага, это Михайлюк со своими костылями. В самый раз!

— Здравствуй, Трофим…

В темноте слышно, как идущий резко останавливается:

— Кто тут?

— Это я, — сказал Семенцов.

— Тьфу ты, пропасть! То один, то другой… — Михайлюк увидел Костю, нагнулся к нему и, узнав, проворчал: — И ты? Носит тебя нелегкая.

Он отпер дверь, пропустил гостей в дом, завесил окно дерюжкой, потом зажег лампочку, прислонил костыли к стене, опустил свое короткое грузное тело на табурет у стола и лишь после этого обернулся лицом к Семенцову.

Лицо у Михайлюка было крупное, красное, с частыми прожилками на носу и на отвислых щеках, глаза маленькие, угрюмые.

Семенцов снял с головы соломенную шляпу, которую нашел на хуторе, положил на стол и пристально посмотрел на Михайлюка.

— Где комиссар?

— Пропал комиссар, — сказал Михайлюк.

Наступило молчание.

— А ты? — спросил Семенцов.

Михайлюк устало махнул рукой:

— Ты сидай, слухай. За тем ведь притопал. А ты, пацан, — обернулся он к Косте, — рот на замок, будто нет тебя!

Несмотря на увечье, а может быть — благодаря ему, Михайлюк всюду свободно бывал, все видел и слышал. Это был именно такой человек, какой требовался партизанам. На днях Михайлюк разузнал, что в город доставлены строительные материалы, а возле бывшего амбара Рыбаксоюза поставлен караул. С чего бы? Михайлюк хотел дать знать об этом на Каменную косу, но Семенцов перестал являться. Может, с ним что-то случилось, а может, отряд сменил свое местопребывание?

Спустя день после ухода Познахирко на зорьке кто-то постучался. Михайлюк выглянул в окно и разглядел соломенную шляпу, которую носил Семенцов. Но это был не Семенцов, а комиссар отряда Аносов. Первым делом он потребовал взрывчатку, хранившуюся у Михайлюка, затем выслушал его сообщение и особенно заинтересовался амбаром Рыбаксоюза.

— Я ему: «Дайте срок, узнаю». А он: «Срок один, война!» — рассказывал Михайлюк. — Вышел я последить, не шляется ли кто возле хаты: мост как шарахнули, гестаповцы совсем осатанели, а полицаи ровно собаки рыщут. Вхожу обратно, вижу — комиссар уже собирается. Говорю ему: «Погодили бы до вечера, неспокойно у нас», а он: «Некогда годить!» И ушел.

Днем Михайлюк был в городе и услышал, что какого-то человека арестовали возле амбара Рыбаксоюза. Он сразу догадался — кого. До самого вечера он кружил неподалеку от здания горсовета, где теперь помещалось гестапо. Михайлюк знал, что обыкновенных арестованных оставляют в комендатуре, а политических переводят в гестапо. Если комиссара опознали, его обязательно отправят сюда.

День кончался. Михайлюк уже надеялся, что этого не случится. Но в сумерки он увидел Аносова под усиленным конвоем. И Аносов его, кажется, увидел. Он ступал через силу, видно, очень мучили его на допросе. Вдруг он сорвал с головы соломенную шляпу, ударил ею по лицу конвоира и выронил ее. На него накинулись и поволокли. И шляпу подобрали…

— Что-то я не пойму, — произнес Семенцов, медленно, с трудом выговаривая слова. — Прямо в лапы к ним шел он, что ли?

— Зачем — прямо? Шел по делу, а попал к ним.

— Нет, — покачал головой Семенцов. — Комиссар не такой человек, его голыми руками не возьмешь… Что-то здесь не так.

— Может, и не так, — неопределенно согласился Михайлюк и, поворотясь к Семенцову спиной, объявил, что выйдет поглядеть, как и что. — А то пропадать с вами вместе мне неохота.

Семенцов внимательно смотрел на него.

— Та-ак… — протянул он. — Так-так, Трофим…

Михайлюк вдруг тяжело задышал, глаза его налились коровью, даже волосы в бороде, казалось, зашевелились. Но он пересилил себя, сказал просто:

— Что я? Костылями разве отобьешь его?

Семенцов с ожесточением заскреб бородку.

— Какого человека загубили! А?

Несколько минут оба молчали.

— Говорил я ему: дай срок, не суйся. Так нет же, мало ему меня, сам полез.

— Знал, куда лез, — перебил Семенцов, — а вот ты не знал!

— Я-то?

— Молчи уж. Шляпу почему не подобрал? Комиссар тебе ее кинул.

— Попробуй подбери… еле ноги унес. Еще в шею надавали.

— Мало надавали… — Семенцов говорил со злостью. — Вот она!

Он показал на шляпу, удивляясь, что Михайлюк до сих пор не спросил, откуда она у него. Но Михайлюк и сейчас не спросил.

Он шагнул к двери, открыл ее, обернулся, тяжело опершись на костыли.

— Куда уж мне… А вот слушай. Когда повели комиссара, он слово такое крикнул: «Берегитесь белявого!» А там хошь верь, хошь не верь.

— Это он! — выкрикнул Костя.

— Кто такой Полищук?

— Полищук? — На угрюмом лице Михайлюка впервые отразилось удивление. — Постой… не тот ли, что с хутора? Неужто вернулся? Что-то я его не видел.

— И не увидишь, — сказал Семенцов.

Михайлюк повернул ухо к двери, прислушался и, стуча костылями, быстро вышел.

Семенцов и Костя остались одни. Семенцов сидел, крепко обхватив руками колени, и что-то соображал. Костя с надеждой смотрел на него. В глазах Кости этот человек способен был на все, даже спасти комиссара.

Вдруг с улицы донесся громкий окрик:

— С кем разговариваешь!

— Да бог с вами, — степенно отвечал Михайлюк.

— Я за тобой давно присматриваю, — продолжал первый голос. — Думаешь, не знаю, что ты за птица? А ну поворачивай оглобли!

Послышались шаги возле калитки, потом во дворе. Не оставалось сомнений: кто-то задержал Михайлюка и шел сюда. Семенцов сдвинул в сторону сундук, под которым был ход в подпол, погасил лампочку, столкнул Костю в подпол, а сам шагнул к двери, нащупывая в кармане наган. Шаги приближались. Он приоткрыл дверь в сени, недоумевая, почему сцепился Михайлюк с этим крикуном. Или тот караулил под домом?

— Пожалуйте, окажите уважение, — говорил между тем Михайлюк, все повышая голос, очевидно, чтобы предупредить Семенцова. — Погода собачья, и служба ваша, правду сказать, тоже… собачья.

— Что-о? В морду захотел? Отворяй, хромой черт!

— Так смотрите… не оступитесь, — уже не скрывая насмешки, ответил Михайлюк и толкнул костылем дверь.

Семенцов отступил за дверь, готовый встретить неизвестного, с которым, видимо, не без умысла так дерзко разговаривал Михайлюк.

Дверь шумно распахнулась. В комнату вошли двое. Михайлюк, чуть задев Семенцова плечом, но не подав виду, принялся шарить по столу, разыскивая спички и бормоча: «Сей момент… извиняюсь». Неожиданно он повернулся, костыль скрипнул в его руках, послышался удар.

— Хватай его! — крикнул Михайлюк, зная, что Семенцов здесь.

И не успел спутник Михайлюка опомниться от удара костылем, как железные руки Семенцова нашли его в темноте и сдавили его горло, а Михайлюк забил ему рот тряпкой.

После этого Семенцов повалил его на пол и связал, а Михайлюк, прыгая на одном костыле, отыскал спички и зажег лампу. Теперь Семенцов и Костя, высунувший голову из подпола, могли разглядеть, кого послал им бог. Это был Данила Галаган, полицай, собственной персоной.

Пока он приходил в себя, Михайлюк рассказал, как все случилось:

— Только я вышел за калитку, вижу — кто-то под окнами стоит. «Ага, думаю, вон ты где!» Его в чине повысили, он и старается. «Стой! — кричит. — Я за тобой давно присматриваю, тля безногая!» Это он мне. А я, конечно, шапку долой и поздравляю с чином, все как положено. Куда там! С кулаками лезет: «Кого прячешь! Сусмайнилэ!» Это по-румынски «руки вверх!» Ну, я иду, конечно, а сам прикидываю: стоящее это дело или не стоящее? Может, самого спросим? — кивнул Михайлюк на Галагана, который уже пришел в себя и дико смотрел то на хозяина, то на Семенцова.

Костя вылез из подпола и встал у стены. Семенцов приказал ему завесить окно поплотнее и, предупредив Галагана, что прострелит его паршивую башку, если тот пикнет, приступил к допросу. Кляп был вынут. Галаган увидел направленный на него наган и начал послушно выкладывать все, что знал об интересовавшем Семенцова складе: там, в амбаре Рыбаксоюза, хранится большой запас тола, потому и поставлен караул.

В надежде задобрить Семенцова Галаган, сверх того, признался, что слышал от офицеров, квартирующих в его доме: за городом спешно возводится новая пристань, здесь будет перевалочный пункт, отсюда боеприпасы, техника, продовольствие должны следовать к фронту морем…

«Так вот что имел в виду комиссар своей запиской: пристань и склад!» Но Семенцов ничем не выдал своих мыслей.

— А товарища Аносова кто выдал? — спросил Михайлюк, делавшийся все мрачнее, по мере того как выяснилось значение показаний Галагана. «Проглядел я… а еще уговаривал комиссара: дай срок, узнаю. Сам прозевал и его не удержал… Эх, Трофим!» Эта мысль точила его, не давала покоя. Но голос его звучал ровно, когда он вторично спросил: — Аносова кто выдал?

— Не знаю, святой крест, не знаю!

— А Шевелевича и его жинку? А старого Гриценко, его сын на фронте… Вспомни, вспомни, Данила Тимофеевич, — продолжал Михайлюк с невозмутимостью, казавшейся теперь ужасной.

— Не я, не я, — затрясся Галаган. — Мое дело сполнять…

— А нашего товарища Аносова кто выдал? — допытывался тем же ровным, невыразимо страшным голосом Михайлюк. — Он твою дочку учил, сына учил, в люди их вывел…

— То… то Полищук, — пролепетал через силу Галаган.

— Аносов в подвале гестапо?

— В подвале.

— Скоро?

Галаган от страха не сразу понял, о чем его спрашивают, а поняв, сказал:

— Завтра.

Семенцов молчал во время этого диалога. При последних словах Галагана он быстро приставил наган к его голове:

— Врешь, чертов сын!

Галаган побожился, что сегодня был отдан приказ поставить наутро виселицу на площади.

Теперь замолчали все.

Михайлюк тяжело опустился на табурет. Семенцов не сводил с Галагана ястребиных бешеных глаз. Костя ежился у стены, его била лихорадка.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Потом Семенцов спросил, видел ли Галаган, кто подобрал шляпу Аносова, и услышал ответ: «Полищук». Семенцов переглянулся с Михайлюком. Больше Галаган не был им нужен. Ему опять забили рот кляпом, впихнули в мешок, который нашелся у Михайлюка, и вытащили во двор, а со двора, оврагом, вниз, к берегу моря.

Было темно, тихо, лишь издали доносились звуки губной гармоники, на которой играл по вечерам румынский ветеринар, живший у старухи просвирни.

Галаган завертелся в мешке, как кот, услышав плеск прибоя. Михайлюк, не обращая на него внимания, словно он был уже не человек, а просто лишний предмет, отыскал на берегу увесистый камень. Семенцов привязал камень к мешку, взвалил мешок на плечи и вошел в море. Мешок бесшумно опустился на дно.

Так непредвиденно для Данилы Галагана было отмечено его производство в старший полицейский чин.

Задерживаться в городе было теперь не к чему. Следовало поскорее вернуться либо к морякам, либо в отряд… нет, к морякам он быстрее доберется — и попытаться спасти комиссара. Семенцов и сейчас еще не верил, что казнь назначена на завтра.

Он постоял в тяжелом раздумье посреди комнаты. Взгляд его упал на шляпу. Он взял ее, протянул Михайлюку. Семенцов с той целью и надел ее в дорогу, чтобы как-нибудь дать знать комиссару, что его сигнал принят. Михайлюк выслушал Семенцова и спрятал шляпу в сундук.

— Пошли, — сказал Семенцов Косте, который все еще стоял у стены и ежился, словно ему было холодно.

Костя отрицательно покачал головой.

— Ты что? — не понял Семенцов.

— Я останусь, — сказал Костя. — Я вместе с Михайлюком, я сумею… вот увидите!

— Это ты брось, шутки шутить не время.

— Я сумею, — упрямо повторил Костя.

Семенцов посмотрел на Михайлюка.

— Что ж… пускай, — проворчал тот.

Семенцов подумал, что мальчишке, пожалуй, и правда лучше остаться, чем ночью пробираться вместе с ним по степи. Один он быстрее управится. А днем Костя и без него найдет дорогу.

— Ну смотри, парень, я за тебя в ответе. А может… пойдем? — на всякий случай спросил Семенцов.

Костя глянул на него исподлобья, промолчал. Семенцов ушел.

2

Когда Аносов, не слушая предостережений Михайлюка, покинул его дом, он не думал о возможной опасности. Кто узнает его в этой свитке, сбитых сапогах и дырявой соломенной шляпе? Аносов не подозревал, что как раз шляпа и представляет для него опасность. Михайлюк тоже ничего не знал об этом. Начальник гестапо позаботился о том, чтобы население не догадалось, кем он интересуется и почему.

Итак, Аносов благополучно добрался до амбара Рыбаксоюза, высмотрел все, что нужно, и решил задержаться в городе и вызвать на помощь Семенцова — настолько важно было то, что он узнал. Рядом тянулся в сторону моря глубокий овраг. Аносов улегся на склоне оврага, надеясь выяснить время смены караула возле склада. Пользуясь безлюдьем, он написал шифрованную записку, которую Михайлюк доставит на Каменную косу, с тем чтобы завтра Семенцов был в городе. Из предосторожности Аносов спрятал записку под подкладку шляпы, шляпу сунул под голову и сделал вид, будто спит.

— Эй, бродяга, чего разлегся? Марш отсюда!

Грубый окрик заставил Аносова открыть глаза. Он увидел на краю оврага толстого человека, в котором узнал Галагана. Это была неприятная встреча. Аносову было известно, что Галаган служит в полиции. Делать нечего, он поднялся и побрел к морю, на ходу напялив на голову шляпу.

Едва Галаган увидел эту шляпу, он крикнул: «Стой!» — и дал тревожный свисток.

Возможно, что Аносов еще мог бы спастись, если бы у него были молодые ноги и здоровое сердце. Но он знал себя и рассудил, что лучше не бежать. Документ у него в порядке, узнать его трудно, а других улик против него нет. Но улика была — та, о которой знал Галаган, и Аносова немедленно доставили в комендатуру, а потом — в гестапо.

Уже первые слова, сказанные ему Галаганом при аресте, выражение изумления и злобного торжества на его жирной физиономии показали Аносову, что он допустил ошибку. И все, что произошло с ним потом: допросы, угрозы, физические насилия, — не могло заглушить сознания совершенной им ошибки. Ошибочно было думать, что его не узнают в городе, где его знали все, ошибкой было не посоветоваться с товарищами, прежде чем отправиться в рискованное путешествие, — ведь он сам не раз предостерегал товарищей от излишнего риска, ошибкой было не послушаться Михайлюка. Но в основе всех этих частных ошибок лежала общая, главная ошибка: переоценка себя, своего опыта и умения.

Так думал комиссар Аносов. Он судил себя судом своей партийной совести, много строже, чем заслуживал, и не признавал оправданий. Теперь ему оставалось с достоинством и твердостью встретить смерть, чтобы его смерть послужила делу борьбы. И еще одно заботило Аносова: записка, спрятанная в шляпе. Когда его вели в гестапо, он заметил Михайлюка, ударил шляпой конвоира и отшвырнул ее в слабой надежде, что Михайлюку удастся подобрать ее. И больше Аносов уже ни о чем не заботился.

Его привели к зданию горсовета. Здесь на втором этаже находился прежде горком партии. Вот и второй этаж, вот и третья дверь направо, здесь был его кабинет. Сюда его и ввели. Здесь теперь помещался кабинет начальника гестапо.

Казалось странным, что комната и вещи в ней не переменились, тогда как он, Аносов, стоит с закрученными за спину руками, а за его столом сидит долговязый эсэсовец в черном мундире и с дряблым серым лицом.

— Если не ошибаюсь, вас зовут Аносов, — сказал гитлеровец, с неприятной отчетливостью произнося русские слова. Он встал, неслышно прошелся по комнате и остановился спиной к окну, лицом к Аносову. — Вам все здесь знакомо. Не правда ли? — На его тонких губах появилась бледная улыбка. Он повел взглядом по стене, на которой красовались портреты Гитлера и Гиммлера, и добавил с той же улыбкой: — Почти все.

Аносов молчал. Он решил молчать с той минуты, как был арестован. А ведь он был живой человек. У него горела огнем спина после допроса в комендатуре, у него были выбиты зубы и текла кровь из ушей, и он знал, что это только начало. Но он молчал, словно не видел этого фашиста с тихим голосом и неслышной, кошачьей походкой.

Начался допрос, если можно назвать допросом то, что один человек спрашивает, требует, грозит, кричит, а другой остается глух и нем. Потом Аносова повели в подвал гестапо. Наступила ночь и сменилась днем, и снова ночь и снова день. Времени суток здесь не различали. Под низким цементированным сводом подвала шла особая, не похожая ни на какую другую, страшная жизнь. Здесь был ад. Тело Аносова жгли, вытягивали, сжимали, били и гнули, словно это было железо, но и железо не выдержало бы то, что вынес этот человек. Он страдал ужасно, немыслимо — и все-таки молчал.

В те редкие минуты просветления сознания, когда палачи оставляли его в покое, перед ним возникали видения счастливого будущего: могучий братский союз свободных народов, радость труда, дружбы, любви… И что в том, что он уже не увидит этого? Здесь, в фашистском аду, пытали и убивали его тело, но не могли убить его душу. Душа его оставалась свободной.

3

Костя плохо спал ночью. Он то вставал в темноте, прислушивался, то опять укладывался на тощем соломенном тюфячке в подполе. Возможно, что и Аносов лежал на этом тюфяке. Лежал, думал о нашей жизни, за которую боролся, не щадя сил. И вот завтра — конец, смерть…

Косте чудился стук топоров, топот солдат, придушенный стон… Он не в силах был лежать, вскакивал, натыкался в темноте на стену и останавливался.

Скреблась мышь в своей норе, храпел Михайлюк над головой, и отдаленный, слабый, но не умолкающий ни на минуту, доносился шум моря — свободный, призывный шум.

Мрак окружал Костю и проникал в душу. Охваченный тоской, он долго не мог уснуть.

Сверху, сквозь щели пола, начал пробиваться свет. Заскрипел отодвигаемый сундук, откинулась половица, в подпол заглянул Михайлюк:

— Вставай, хлопче, снедать!

Это серое утро и будничный голос Михайлюка были словно из другого мира, не знавшего и не желавшего знать то, что мучило Костю. На подоконнике коптила керосинка, на столе стоял чугунок с картошкой. Михайлюк очищал картофель от шелухи, макал в соль и отправлял в большой беззубый рот. Казалось, это был другой человек, совсем не похожий на того, которого Костя видел ночью. И все было другое…

С тяжелым чувством смотрел Костя на Михайлюка. От еды он отказался. Михайлюк не стал уговаривать. Он потянул к себе костыли и встал. Голова его сразу ушла в приподнятые костылями плечи, отчего он казался горбатым.

— Сиди и не суйся, понял? — Михайлюк застучал костылями к двери.

Костя подождал немного, достал и внимательно осмотрел свой тесак, спрятал под штаны. После этого он вышел и тщательно притворил за собой дверь.

Время было не раннее, а на улице пусто и как-то непривычно просторно. Костя вначале не мог понять, отчего так просторно, потом сообразил: деревья, прежде окаймлявшие улицу с двух сторон, были вырублены. Костя миновал окраинную улицу, повернул к бульвару. На бульваре тоже было безлюдно. Даже море казалось отсюда иным — пустым и скучным.

Пройдя еще некоторое расстояние, Костя услышал стук, скрип и вздрогнул. Нет, это везли лес к берегу. Значит, Галаган правду сказал о новой пристани.

Костя посмотрел в ту сторону, стараясь разглядеть амбар Рыбаксоюза, и заметил повыше берега часового. На всякий случай Костя решил запомнить это, потому что раньше здесь часового не было.

Но что бы Костя ни делал и куда бы ни смотрел, все время он думал только об одном… За бульваром начиналась городская площадь, а за площадью — горсовет, где теперь гестапо.

Костя постоял, обдумывая, как ему выполнить свое намерение. Какая-то женщина, неуклюже тряся грузным телом, пробежала мимо него. Лицо у нее было потное, испуганное. Это была Галаганиха.

Костя торопливо присел возле кучи мусора, делая вид, будто роется в ней, а сам исподтишка следил за женщиной. Если она побежит в комендатуру, ему следует найти Михайлюка и предупредить; если домой — значит, она еще ничего не знает о Галагане. Женщина повернула в переулок, к своему дому. Костя успокоился и начал пробираться к горсовету. Идти прямо через площадь он раздумал.

День выдался сырой и пасмурный, как вчера. По небу быстро неслись облака. Резкие порывы налетающего с моря ветра гнули деревья, срывали с них листья и кружили белую уличную пыль.

Костя осторожно выглянул из переулка. Впереди высилось здание горсовета. Оно было самым крупным в городе, в три этажа, с широким подъездом, перед которым теперь стояли два часовых, а третий, с винтовкой наперевес, ходил вдоль ограды из колючей проволоки.

Все это Костя рассмотрел в одну минуту: и часовых, и колючую проволоку, которой гестаповцы оцепили горсовет, и офицера, важно поднимавшегося по ступеням подъезда, и флаг со свастикой над подъездом… Но не это привлекло его внимание, а темные, забранные толстой решеткой окна подвала. Там, по словам Галагана, находится Аносов.

Костя повел глазами мимо подвальных окон и слева, где начиналась площадь, увидел два свежевкопанных столба. Сначала он не понял, зачем они здесь, потом заметил, что прохожие стараются быстрее миновать это место, и это все объяснило ему.

«Значит, правда… здесь… сегодня!» Сердце Кости упало. Прижав руки к груди, втянув голову в плечи, он застыл на месте, не в силах отвести взгляда от этих, таких обыкновенных и вместе с тем таких страшных столбов.

Неожиданно Костя увидел Михайлюка. Михайлюк был в фартуке дворника и с метлой в руках. Зажимая костыли под мышками, он неуклюже размахивал метлой и поднял такую пыль, что часовой, шагавший вдоль колючей проволоки, накричал на него. Михайлюк почтительно поклонился, и Костя заметил у него на голове соломенную шляпу, которую оставил вчера Семенцов.

Сейчас для Кости было большим облегчением увидеть Михайлюка. Но видел ли Михайлюк Аносова? И здесь ли, в подвале ли, Аносов?

Выждав, когда Михайлюк со своей метлой очутился неподалеку от подвальных окон гестапо, Костя вышел из переулка и направился к нему, на ходу протягивая руку:

— Дай копеечку!

Михайлюк нахмурился, замахнулся на него метлой. Но Костя продолжал приставать:

— Дяденька, дай копеечку… хлебца дай…

Михайлюк, стуча костылями, шипел сдавленным голосом:

— Уходи с моих глаз!

Редкие прохожие оглядывались на назойливого попрошайку. Часовой, услышав шум, обернулся, но, охваченный острым, неодолимым чувством, Костя остановился как раз против подвального окна и громко крикнул:

— Какая у тебя, дяденька, дырявая шляпа! Может, кто на память подарил? — И ему показалось или он точно увидел мелькнувшее сквозь железную решетку подвала лицо.

«Аносов… комиссар… он услышал, понял, зачем они здесь!» Костя готов был броситься на часового, рука его уже искала тесак.

Михайлюк толкнул его с такой силой, что он отлетел на несколько шагов. А Михайлюк, не отставая, стучал за ним вслед костылями и шипел:

— Вот я тебя… убирайся!

Но глаза его блестели, лицо странно морщилось. Кажется, он вовсе не сердился.

Косте было все равно, сердится на него Михайлюк или нет. Комиссар здесь, рядом, за решеткой, а они не могут ему помочь. Были бы здесь Семенцов с моряками или Теляковский с партизанами, они бы знали, что делать.

Костя брел, опустив голову, не слушая Михайлюка. Вдвоем они вернулись домой. Михайлюк снял фартук, поставил в угол метлу, вскипятил воду и заставил Костю напиться чаю. Даже разыскал для него огрызок сахара.

— Ну и дурной, на кого ты полез? Разве их голыми руками возьмешь? — бормотал он.

— А вы Галагана взяли! — озлобленно выкрикнул Костя.

— Так то Галаган, а это… — Михайлюк махнул рукой. — Ну пей, пей, не зевай. Мне идти надобно. А ты сиди. Может, Семенцов явится, жди. Тогда мы…

Костя молчал. Он понимал, что это пустой разговор.

— Морока мне с тобой, — вздохнул Михайлюк.

Вдали глухо ударил барабан. Лицо Михайлюка дрогнуло.

— Пошли. Только смотри, малый!

Они пришли на площадь и замешались в толпе, которую согнали сюда полицаи со всего города. Все молчали, старались не смотреть друг на друга, словно совестились, что вот стоят они и не смеют уйти. Ветер усиливался. Отдаленный, но все явственней, громче доносился грохот прибоя. Как будто били тысячи траурных барабанов.

Послышался топот солдат, раздалась команда, и между столбов с перекладиной, над безмолвствующей толпой появился человек с обнаженной седой головой — Аносов.

Его лицо носило следы перенесенных страданий. Но вот он поднял голову, выпрямился и… улыбнулся. Это было так страшно, что женщины в толпе заплакали.

— Не надо плакать! — услышал Костя знакомый и в то же время далекий, словно из другой, неведомой ему земли донесшийся голос.

Шесть дней пытали его, стараясь вырвать хотя бы одно слово — и не могли. А теперь он сам заговорил. Он обращался к народу, ради которого боролся, страдал и шел на смерть:

— Не надо плакать! Любите Родину в ее трудный час, бейте врага и верьте, что час победы придет…

— Мы верим! — закричал Костя. — Мы обещаем…

Михайлюк зажал ему рот. Еще кто-то крикнул, и еще. Толпа пришла в движение. Но резкая команда заглушила слова Аносова. Петля захлестнула шею. А море гремело все громче, будто отдавая прощальный салют, ветер кружил над площадью горькую пыль, стремительно уносились облака в небе. И над площадью, над потрясенной горем и гневом толпой качайся в петле человек — тот, кто завещал любить Родину и бороться с врагом.

4

Катер шел открытым морем, ведя на буксире лодку. Время близилось к полуночи. Раздувая пенистые «усы», катер описал дугу и сбавил ход, заглушил мотор. Через минуту отвалила лодка. Семенцов, хорошо знающий эти места, вел ее к берегу.

Он покинул Михайлюка, торопясь к морякам, пока они еще не ушли на Каменную косу, где захваченный ими катер пришлось бы затопить. А катер требовался для задуманного Семенцовым дела: нужно было использовать сведения, добытые такой дорогой ценой, и отплатить за гибель комиссара. (О казни узнали от вернувшегося днем Кости.)

Теперь план, предложенный Семенцовым и одобренный всеми, приводился в исполнение.

Причалили. Берег здесь был пустынный. К нему спускался глубокий овраг. Пройдя по дну оврага шагов сто — полтораста, Семенцов сделал товарищам знак остановиться, а сам с Микешиным пополз вверх по склону. Если он рассчитал правильно, как раз над ними должен находиться амбар Рыбаксоюза, превращенный гитлеровцами в военный склад, а ниже, на берегу, — строящаяся пристань.

Семенцов и Микешин ползли медленно, то и дело прислушиваясь. Но вот вверху обозначился каменный край оврага. Они залегли, всматриваясь в темноту.

Приземистое широкое здание амбара смутно выступало на фоне ночного неба. А где часовой? Моряки напрягли слух, но мерный шум прибоя поглощал все звуки. Где же все-таки часовой? Ага! Он, наверное, стоит у противоположной стены амбара, где дверь.

Семенцов вытянулся на земле пластом и пополз. Микешин — за ним. Вот и стена амбара. Моряки осторожно поднялись на ноги, прижались к стене. И вовремя. С противоположной стороны амбара послышались шаги.

Едва часовой вышел из-за угла, Семенцов и Микешин кинулись на него, зажали рот, повалили и заткнули рот тряпкой. Винтовку успел подхватить Микешин. Затем часового связали и положили под стеной амбара, оглушив прикладом по голове. После этого Семенцов занялся дверью, а Микешин спустился в овраг за товарищами.

Вскоре вверх и вниз по склону двигались люди с мешками, нагруженными небольшими плоскими ящиками в плотной упаковке — взрывчаткой. Ящики укладывали в лодку, которую караулил Костя, упросивший моряков взять его с собой. Наконец погрузка закончилась.

Теперь предстояло заминировать склад. Это взял на себя Микешин. Семенцов помогал ему. Остальные моряки ждали в лодке.

Микешин и Семенцов сделали свое дело, затем посоветовались и привязали проволоку, протянутую от мины, к руке часового, который еще находился в беспамятстве. На тот случай, если он не очнется до смены караула, сменяющий его солдат или разводящий обязательно наткнется на проволоку от самодельной мины.

До сих пор все шло благополучно. Но, когда Микешин и Семенцов собрались в обратный путь, они услышали приближающиеся шаги. Неужто Михайлюк ошибся и смена караула производится раньше?

В одно мгновение Семенцов осознал грозящую опасность: солдаты непременно заденут провод от мины, и взрыв произойдет раньше, чем лодка отойдет на безопасное расстояние от берега. Нужно задержать караул!

— Беги к лодке! — шепнул Семенцов Микешину. — Я их обману! А в случае чего… к Михайлюку подамся.

Микешин понял, что раздумывать некогда и другого выхода нет. Он исчез.

На Семенцове была форма румынского лейтенанта, найденная на катере. Надел он ее на всякий случай. Сейчас был именно такой случай. Он быстро пошел навстречу караулу, придав лицу лениво-равнодушное выражение, какое приличествует королевскому офицеру.

Караул состоял из трех человек: два солдата и разводящий — усатый фрунташ (ефрейтор). Он светил впереди себя фонариком. Увидев внезапно возникшего из темноты господина локотенента (лейтенанта), фрунташ остановился. Но он был старый служака и, прежде чем спросить, что делает здесь незнакомый офицер, скомандовал «смирно» и отдал честь. Семенцов небрежно прикоснулся двумя пальцами к фуражке, показал на свои часы, и сделал недовольную мину, что должно было означать: офицер обнаружил непорядок. Пусть сам фрунташ догадывается, поспешил ли он со сменой караула или опоздал.

Это был верный ход.

В последнее время произошло столько событий и перемен, что у фрунташа голова шла кругом: капитан Петреску отдан под суд, вместо него новый командир, и начальник береговой охраны новый. И все из-за немцев. Прежде жилось спокойнее. Может, господин локотенент тоже назначен сюда и только что прибыл?

Фрунташ начал что-то говорить, видимо, оправдывался или объяснял, и в доказательство показал свои часы.

У Семенцова был слишком бедный запас румынских слов, чтобы вступать в препирательство. Он решил продолжать в том же духе и повелительно скомандовал:

— Рэпэты! Ворбэштэ скурт! (Повторите! Говорите коротко!)

Услышав начальственный окрик, исполнительный фрунташ вытянулся столбом, однако заговорил не коротко, а опять длинно.

За спиной Семенцова, в десяти шагах, находился заминированный склад и оглушенный часовой, который мог очнуться и дернуть привязанную к его руке проволоку. За спиной была смерть. Но Семенцов стоял, слушал румынского фрунташа и кивал головой. Его задача — задержать болтливого дурня. Задержать любой ценой.

Вдруг один из солдат показал рукой на море. Фрунташ посмотрел в ту сторону. Обернулся и Семенцов. Его зоркие глаза легко отыскали в темном море лодку, которая была уже далеко от берега.

Теперь можно было не церемониться. Заметив, что фрунташ взялся за свисток, висевший на шее, Семенцов вырвал свисток, скомандовал:

— Ынапой! (Назад!)

Фрунташ, возможно, и был глуп, но не настолько, чтобы не заподозрить, наконец, неладное. Его усатое лицо нахмурилось. Он попятился, крикнул что-то солдатам.

«Ну, была не была…» Семенцов выхватил наган и всадил пулю прямо в грудь фрунташу. Тот повалился, выронив фонарь. Стало темно. Семенцов наугад выпустил по солдатам еще две пули и побежал к оврагу. Позади слышались крики, выстрелы. Но солдаты, растерявшиеся от неожиданного нападения, целились плохо. Семенцов надеялся уйти. Но не успел…

В городе услышали стрельбу. Из комендатуры и из гестапо сердито запрашивали по телефону у начальника береговой охраны, что случилось. Начальник береговой охраны, в свою очередь, звонил начальнику караула, усатому фрунташу, который в это время уже лежал с простреленной грудью. А к заминированному складу спешили напуганные солдаты караула. Вот они заметили связанного часового, наклонились к нему…

И вдруг страшный удар потряс землю и небо, как орудийный гром главного калибра. Словно весь Черноморский флот вышел в море и начал бой. Нет, флот был далеко. Но дух флота реял над морем. И горсточка советских моряков вела здесь бой…

Огненный столб высоко встал над берегом в том месте, где находился склад, озарив море, город и степь за городом. Туча камней, земли, песка, обломков дерева и клочьев человеческих тел взметнулась вверх. Дым и пыль скрыли берег и горящую пристань.

А катер, подобрав лодку, уже шел полным ходом в открытое море. Моряки слышали выстрелы и поняли все. Они стояли, обнажив головы в память того, кто спас их и погиб смертью храбрых.

— Эх, браток! — горестно прошептал Микешин. — Эх, друг… Ну и отквитаемся мы за тебя! Смотри! — крикнул он, хватая Костю за руку. — Помни, кто такой советский моряк!

Ветер крепчал. Катер швыряло. Волны вздымались выше бортов. То зарываясь, то кренясь на правый, на левый борт, катер шел курсом на Каменную косу.

Загрузка...