Двадцать шестой сезон

3

Небо очистилось от туч. Пески, еще несколько часов назад мертвые и голые, подернулись зеленым пухом травы. Из каждой щели, трещины, ямки, куда попала вода, теперь выбивались побеги, ползли ветви, выбрасывались во все стороны воздушные корешки. Отдельные растения вдруг раскрывали яркие душистые соцветия, и на них тут же набрасывались насекомые. Некоторые соцветия сами рождали насекомых. Разодрав изнутри стебель толстого хвоща, на свет высунул усатый хоботок иссиня-черный жук. Огляделся, спрятался обратно — что-то ему снаружи не понравилось. Из разрыва в стебле потек густой сахаристый сок.

Я решил лично переговорить со всеми, кто побывал на Мегере. Их оказалось двадцать семь человек. Не так уж мало, но, если учесть, что все они работали в других солнечных системах, пользоваться простой телерадиосвязью было бессмысленно: короткое интервью по принципу «вопрос ответ» растянулось бы на долгие недели. Оставалось запросить канал гиперпространственной связи. Для информационного вестника могли предоставить один вызов, максимум — два…

Я набрался решимости и лично направился к редактору.

От Таламяна я вышел огорченным, но не обескураженным. На большее, чем четыре вызова дорогостоящей гиперсвязи, все равно трудно было рассчитывать. Выбирать не пришлось: самые интересные подробности могли дать только четверо спутников Бурцена и Декамповерде. Не откладывая, я сел в лифт, чтобы вознестись на шестой этаж, где у нас размещается переговорный пункт.

В информатории я занял свободный бокс, включился в канал гиперсвязи, набрав личные номера Елены Бурцен, Саади, Масграйва и Тоцци. Почти сразу же компьютер сообщил, что первый абонент вызов принял. Я почувствовал знакомое волнение, которое всегда испытываю перед разговором с незнакомым человеком. Интересно, как отнесется к моим неожиданным вопросам жена вернее, вдова космоэколога Бурцена?

Экран на моем столе, до этого бесцветно-холодный, ожил, затеплился чуть подрагивающим изображением. Передо мной возникло строгое, не слишком приветливое лицо женщины, чей возраст только-только вошел в категорию, которую принято называть «немолодой». Глаза ее, серые и чуть раскосые, видимо, не знавшие косметики, смотрели с настороженным любопытством и почему-то с обидой. До меня вдруг дошло, что я ее разбудил. Это же надо быть таким невнимательным: не удосужиться уточнить, который у них на Земле час суток. Называется, создал атмосферу взаимного расположения…

— Извините, Елена Петровна, — начал я, — кажется, беспокою вас не вовремя. Но мне поручили с вами поговорить, и у меня только десять минут гиперсвязи…

— Я не люблю вспоминать эту экспедицию, — выслушав мои объяснения, сухо сказала Бурцен. — Я не верю, что Феликс действительно имел контакт с внеземным интеллектом. Это галлюцинации. От каких-нибудь испарений с озера, например. Галлюцинации могли быть вызваны и наведенными примитивными биополями. На Мегере анормально высокий общий психофон. На мозг человека воздействие спонтанных возмущений природного психополя опасно. Для защиты от него мы применяли спецшлемы. Однако очень сильный всплеск психополя мог пробить защиту…

— …и, пробив, заставить их совершить непредсказуемый поступок. — Я закончил за нее мысль. — Например, сорвать с себя шлем!

Но вдове Бурцена моя поспешная версия явно не понравилась. На ее высоких скулах проступили ненатурально ровные кружки румянца, сразу состарившие женщину лет на двадцать. Вдруг глаза Елены Бурцен налились слезами. Экран подернулся рябью помех, и сквозь космическое пространство до меня донесся затухающий выкрик:

— Да не был Феликс героем, не был! Он был сам виноват в своей смерти…

Я попытался вызвать Набиля Саади, но контактолога дома не оказалось. Коммутатор его института сообщил, что Саади завтра улетает на Эрнандес-3. Разыскивать там профессора могло оказаться делом непростым. Я перевел на имя Саади вызов гиперсвязи и попросил связаться со мной при первой возможности.

Потом набрал номер Альберто Тоцци и услышал от компьютера, что абонент умер два года назад.

Известие меня ошеломило: Тоцци был самый молодой в экспедиции Бурцена, и я сильно рассчитывал на его рассказ. Но Альберто уже ничего не расскажет.

Терри Масграйв оказался на космическом корабле, у гиперприемника, и связаться с ним удалось сразу. Экран заполнило широкое, иссеченное складками и морщинами бородатое лицо. Узнав, о чем пойдет речь, Масграйв, как и Елена Бурцен, даже не потрудился скрыть своего неудовольствия: взгляд его стал отчужденным и подчеркнуто официальным.

Масграйв неприязненно прищурился, пожевал мясистыми губами, отчего ходуном заходила его пиратская — или раньше она называлась «шкиперской»? — борода.

— В этой экспедиции погибли люди, — сказал он. — Все мои показания изложены в рапорте, который вы могли прочесть. На Мегере могло произойти все, что угодно.

Капитан явно не желал распространяться. Интересно, почему?

— Какое у вас мнение о составе экспедиции? — попробовал я зайти с другого бока. И почувствовал, что зацепил: в прозрачных глазах Масграйва мелькнуло нечто похожее на замешательство. Снова будет увиливать? Нет, не должен, вопрос слишком лобовой.

— Отвечаю, — качнул головой Масграйв. — В Тринадцатой гиперкосмической был не самый лучший в моей практике экипаж.

Звякнул, словно рассыпал медные шарики на стекло, зуммер. Сеанс связи заканчивался.

— Не лучший в научном отношении? — уточнил я.

— В психологическом.

Это было неожиданно. Я замешкался с очередным вопросом, но с нарастающим треском эфира связь оборвалась.

Набиль Саади вызвал меня под утро, когда я уже собирался, но никак не мог заставить себя встать. Чтобы выглядеть нормально, пришлось одеваться.

Набиль Саади был одет в вечернюю фрачную пару малинового цвета. Стоячий воротничок его белоснежной рубашки стягивала пятнистая «бабочка».

— Сожалею, что прервал ваш отдых, но мне передали, вызов срочный, — сказал он.

Насколько оба предыдущих собеседника сдержанно и даже отрицательно воспринимали мои объяснения, настолько восторженно отреагировал Саади.

— Вы не представляете, как я завидую вам, дорогой Алексей Васильевич. Вы летите на Мегеру — удивительную, уникальную планету. Второй такой просто нет. Будь у меня возможность, я посвятил бы исследованию Мегеры всю жизнь. Я уверен, что контакт с внеземным разумом все-таки имел место на Мегере. Но я в своей уверенности пока одинок. Разве мыслимо сообщения Бурцена и Декамповерде объяснить галлюцинациями? И потом, Алексей Васильевич, я сам был там, ходил по земле Мегеры шесть дней. Только шесть дней! И могу сказать, такая планета не может не родить разум, не может!

Звякнул проклятый зуммер. Успеть бы задать главный для меня вопрос к Саади.

— Профессор, а что вы можете сказать о личных взаимоотношениях участников экспедиции?

— Личных? — Собеседник неопределенно пожал плечами. — Сложные были взаимоотношения… Но на работе они не сказывались. Да и зачем вам это? Разум надо искать на Мегере, разум…

В тот же день мне передали гиперграмму. Мой настольный секретарь, аппетитно хрумкнув кристаллом с записью, выкатил на ленту текст: «В случае, если вопрос вашего спутника не решен или решен не окончательно, хотел бы предложить собственную кандидатуру. Помимо горячего личного и научного стремления побывать на Мегере еще раз, приведу следующие доводы. Ваш покорный слуга является одним из ведущих специалистов по Мегере, участвовал в интересующей вас экспедиции и может помочь воссоздать картину тех дней, а также располагает пока экспериментальной, но вполне рабочей моделью прибора, который должен значительно облегчить поиски разума на Мегере. Если вы подтвердите согласие на мое участие в экспедиции, буду встречать вас на борту гиперлета, которым планируется перебросить вас к Мегере. С нетерпением и надеждой жду вашего ответа. Искренне ваш, Набиль ибн-Хишам ас-Саади».

Таламяна удалось уговорить быстро, я даже подивился его покладистости. Но потом выяснилось, что шеф все рассчитал заранее, и выдумку с Новичковым он рассматривал как своеобразное психологическое закаливание своего сотрудника.

Довольный, я вернулся в информаторий, набрал положительный ответ Саади.

У меня оставался еще один вызов гиперсвязи, которым следовало, не откладывая, распорядиться. Я навел справку и узнал, что у погибшей Аниты Декамповерде в Сан-Пауло жива мать.

Разговор получился не из легких. Донья Декамповерде плакала, показывала фотографии дочери.

Уже не надеясь получить нужные сведения, я остановил однообразные причитания пожилой женщины и спросил прямо:

— Извините, сеньора Декамповерде, но чем, по-вашему, вызван несчастный случай с вашей дочерью?

Она отложила в сторону альбом, осуждающе посмотрела на меня глазами, полными горечи.

— Не говорите мне о несчастном случае, молодой человек, — вскинув сухой старческий подбородок, с вызовом произнесла она. — Произошло преступление. Мою дочь убили.

Сахаристый сок вопреки всему стекал не вниз, к корням, а поднимался, карабкался по треснутому стеблю, присасываясь липким языком к основаниям боковых побегов. Ближе к вершине, у трещины, ползучий сок, белый как сахар, становился все темнее, скатывался в бурые шарики, которые один за другим отваливались от клейкой массы и выпускали крылья. Впрочем, мушки-шарики далеко не разлетались — проделав путь в несколько десятков метров, они с плаксивым теньканьем пикировали и ввинчивались в сырой грунт. Жук, снова высунувшись из хвоща, неодобрительно наблюдал за мушками. А те, не обращая внимания на сердитые призывы усиков-антенн квазипредка, спешили закопать себя как можно глубже.