Дважды первый

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Мы поднимаемся! — воскликнул с удивлением Пауль Кипфер, приблизив лицо к иллюминатору гондолы.

— Да нет же, — ответил Огюст Пиккар, склонившийся над приборами. — Еще не было команды на подъем.

— Но под нами фабричная труба! Взгляните, профессор!

Пиккар оставил приборы и, не имея возможности выпрямиться — гондола была слишком тесна для него, — согнувшись, придвинулся к круглому оконцу.

Прямо под ними плавно покачивалось, удаляясь все дальше и дальше, нацеленное в небо орудийное жерло красной кирпичной трубы. Такой странной она казалась отсюда, сверху…

«Что они, в самом деле… — с раздражением подумал профессор. — Ведь было условлено: без команды не выпускать. О чем они там, внизу, только думают. Лишь бы избавиться от этих двоих чудаков — пусть летят себе. Наверху-то, надо полагать, одумаются»… Профессор снял очки, достал платок и привычным жестом протер стекла.

Пиккар не знал еще, что стратостат просто вырвался, буквально ускользнул из рук стартовой команды.

Дул сильный порывистый ветер, гондола, уже готовая к старту, упала с тележки. Нервы у всех были предельно напряжены. Пиккар придирчиво осмотрел гондолу — тонкую алюминиевую скорлупу толщиной всего три с половиной миллиметра, нашел на ней заметную вмятину и обнаружил, что от удара повредился один из двух кислородных приборов. Тогда и решили продеть через строповое кольцо еще одну толстую веревку — так будет надежнее. Вот эта веревка и вырвалась из рук, освободив стратостат без команды.

Профессор снова приник к иллюминатору, и внезапное чувство радости охватило его. Стратостат, похожий на гигантскую сушеную грушу, безмолвно, словно видение, стремился в темное небо. В такой тишине можно услышать свое дыхание.

Перед взглядом Пиккара из плотной предрассветной мглы вырастал город, который он хорошо знал и любил.

Вот где-то здесь должно быть двуглавое здание ратуши, а перед ней старый фонтан. А вот здесь, будь светлее, наверное, можно было бы увидеть знаменитый собор.

«Ну вот. Я все-таки сделал это», — подумал Пиккар.

Было 27 мая 1931 года. Три часа пятьдесят семь минут. Впервые в истории человек стартовал в стратосферу.

…А за день до этого он шел один по улицам Аугсбурга, шел не спеша, иногда останавливаясь, чтобы лучше запомнить фасады — лица домов. Ему хотелось перед первым полетом собраться с мыслями, сосредоточиться. Ему просто хотелось побыть одному. А этот город так хорошо располагал к размышлениям.

Старый-старый город… Ему почти две тысячи лет. Многое он видел за свою долгую жизнь, многое бы смог рассказать, умей говорить камни, из которых сложены стены его старых домов. Сколько бурных событий разыгралось подле древнейших его стен, сколько людей прошло мимо них — пришло из ниоткуда и ушло в никуда… Вышли из бесконечности времени и в нем же и растворились. Мало кто из них сумел оставить что-то после себя. Зато другие что-то вносили в город, строили и обновляли его, мостили улицы, воздвигали соборы, сооружали фонтаны. Две тысячи лет город копил в себе труд людей, впитывал их вдохновение, потому что без вдохновения невозможно создать архитектурных шедевров.

Время, время… Что самые грозные силы природы в сравнении с ним? Оно сравнивает с землей цветущие города, засыпает их песком, и вот уж не скажешь, что когда-то здесь кипела шумная, яркая жизнь. И оно же, время, создавало такие вот города, где прежде, возможно, никогда не жил человек. Время всесильно и своенравно.

И все же камни могут говорить о себе. Уйдите дальше от пестрой, суетливой толпы, встаньте напротив древнего дома, и, быть может, вы найдете с ним общий язык. Его камни расскажут о тех, кто строил его, о тех, кто жил в нем, заботливо очищая от пыли времени, оберегая от старости, согревая изнутри живым теплом человека. Домам очень нужно это тепло: они быстро разрушаются, если в них не живет человек.

Вот этот старый кирпичный дом. Крутая высокая кровля, укрытая плотной чешуей черепицы, почерневшей от времени. А на фасаде — густая паутина из стеблей плюща. Нигде ни листа, стебли уже стары, но держатся крепко, и кажется, что это кровеносные сосуды старого дома. Когда-то этот фасад был весь сплошь зеленым, и только небольшие оконца с белыми рамами, прорезанные в стене асимметрично, раздвигали густую зеленую сень. Но это только кажется, что окна размещены где попало: строитель был расчетлив и думал прежде всего об удобстве. И два железных фонаря без стекол. Интересно, сколько десятилетий, а может, столетий назад зажгли их последний раз… Добротный купеческий дом.

А рядом, почти вплотную к нему, дом побогаче. Он и выше, и окон на фасаде побольше, и над тяжелой дверью — витиеватый выпуклый герб: щит, увитый золоченной некогда лентой, а на нем звезды и парусник. Здесь жил богатый купец. Наверное, корабль с этим гербом хаживал по многим морям…

Пиккар любил разглядывать старинные изображения парусников. Вот и сейчас он стоит, думая о чем-то своем, глядя на этот корабль.

Он знал, что Аугсбург всегда был купеческим городом. Разве только поначалу, когда его заложил римский император Август в ознаменование одной из своих побед, он был небольшим поселением. Здесь жили крестьяне, ремесленники. А рядом река, готовый путь в иные края и страны, а город у реки чаще всего становится торговым купеческим городом.

Аугсбург всегда был богатым городом. Но не всегда независимым. Первое тысячелетие его жизни из-за него сражались герцоги и короли и он то и дело переходил из одних рук в другие, а потом, отвоевав право на независимость, стал вольным имперским городом. И сразу расцвел, обзавелся пышными церквами, фонтанами. Его знаменитый собор считается одним из лучших творений зодчества средневековой Европы. Пятьсот лет строил народ этот собор — столько эпох и стилей, — и все отразилось в нем, каждая эпоха и каждый стиль оставили свой след, удивительно слившись в единое целое.

Пиккар любил еще один город, спрятанный в самом чреве Аугсбурга. Его построил один из купцов известной семьи Фуггеров, что разбогател, сделав торговлю делом всей своей жизни. Построил еще в 1519 году и предназначил его для бедняков. Жилище в нем можно было получить или бесплатно, или за небольшие деньги. Как знать, что заставило богатого купца развязать кошелек — искреннее желание предоставить кров беднякам или еще что, но город возник и стоит уже четыре сотни лет с лишком, и стены, окружающие его, тоже стоят, и четверо ворот тоже стоят, и каждый день, отдавая дань старой традиции, их запирают, едва часы пробьют десять часов.

Или старый район города — Лехштадт, со своими каналами… Древние узкие улочки, противоположных стен которых можно коснуться, раздвинув руки, — улочки, резво бегущие вниз или устало ползущие кверху, аккуратно мощенные, иногда вдруг переходящие в лестницы, ныряющие под низкие своды порталов. И всюду на старых стенах — фонари, фонари, фонари… Так и кажется, что вот-вот приоткроется, чуть слышно скрипнув, дубовая дверь со ржавым железным кольцом, и на темную пустую улочку, кутаясь в темный плащ, подол которого приподнимает конец спрятанной шпаги, бесшумно выскользнет молодой кавалер, спешащий к дому возлюбленной.

Камни здесь вымощены плотно один к другому, почти без щелей, но бесконечное количество ног, прошедших по ним, кое-где оставило вмятины, выбоины. Да и лестницы тоже, кажется, прогнулись от непомерной тяжести лет. И капля камень долбит, и человек тоже.

Глядя на эту панцирную грудь старой улицы, застывшую плавными волнами, можно подумать: она дышит, эта улица. Каменные волны — это волны дыхания. Вдох — столетие, и выдох тоже… Много все-таки повидал за свои тысячелетия город. Пиккар вспоминал: кажется, здесь, в Аугсбурге, возник род Гольбейнов. Да и самый знаменитый из этой семьи художников — Ганс Гольбейн-младший — тоже родился здесь. Аугсбуржцы с гордостью показывают в соборе алтарь, расписанный его кистью.

В этом городе возник и род Моцарта — в Аугсбурге родился отец его. Вот и статистика рождения гениев для одного города: два гения за две тысячи лет. Впрочем, Аугсбургу еще повезло.

Нет, не только купеческим был этот город, и музам искусства давал он приют.

И все-таки трудно поверить, глядя на эти дома, что сложены они еще более пятисот лет назад, — до того ухожены они, опрятны и чистоплотны. Может, поэтому и сам город напоминает некоего импозантного розовощекого старика, который понимает, что все лучшее в его жизни уже позади и что прошлыми трудами он обеспечил себе безбедную, счастливую и вполне спокойную старость. А будущее… Будущее его не волнует. В будущем он останется точно таким же.

Вот эти фонтаны на главной улице города, построенные знаменитыми нидерландскими зодчими Андриеном де Фризом и Хубертом Герхардтом еще в XVI веке… Четыреста лет стоит в центре фонтана в застывшей позе вельможный Август, в царственном жесте поднявший правую руку: быть здесь городу! Вот четыреста лет с другого фонтана с болью и со снисхождением взирает на мир и на людей, что проходят мимо, всемогущий Меркурий… Четыреста лет нежатся под тонкими струями бронзовотелые наяды, завороженно глядящие на этот неиссякаемый хрустальный водопад. Они не замечают, что вот так же завороженно и на них самих глядят люди.

А иногда древний город оживляется, становится шумным. Импозантный старик, словно бы вспомнив далекую молодость, будто желает показать, что и в нем есть еще вкус к жизни.

Пиккар почувствовал, что попал в незнакомую часть города, и вышел случайно на старый рынок. Это была небольшая площадь, с четырех сторон окруженная древними домами, фасады которых вплотную прилепились друг к другу. А внизу, вдоль стен, под яркими зонтами стояли лотки с овощами. После запаха прогретого на солнце асфальта и камня как приятно и неожиданно пахнуло запахом свежих трав, прохладой клубней.

На рынке было оживленно. За одним из прилавков стояла старушка в цветастом платке, в приталенной кофте, с засученными рукавами, в полосатом переднике и черной, почти до земли, юбке. Лицо ее, испещренное морщинами, да и руки — старые, узловатые руки, щедро облитые солнцем, — показались Пиккару знакомыми… Наверное, он видел похожих старушек в Базеле, в своем родном городе, таких же спокойных, неторопливых в движениях. Всю жизнь, может, спешили… Теперь-то уж некуда.

И он вдруг подумал — неожиданно для самого себя, — что люди очень похожи на города, в которых живут. У них похожи лица — у города и у людей, — на них всегда можно увидеть печать времени. У них похожи характеры, которые тоже сложило время. Потому что они неотделимы — люди от города и города от людей.

…Он выбрал этот город местом своего первого старта не только потому, что здесь, на известной во всей Европе фабрике аэростатов А. Ридингера, была сделана оболочка его стратостата и везти ее куда-то еще само по себе дело хлопотное. Главным было другое: Аугсбург, расположенный в Баварии, на юге Германии, находился, по существу, в самом центре Европы. До морей во все концы почти одинаково далеко. Крайне важное обстоятельство, поскольку при полете на большие высоты аэронавтов всегда подстерегает опасность во время спуска оказаться над морем. А тут, откуда бы ветры ни дули, всегда должно оставаться время, чтобы успеть приземлиться на суше.

Пиккар очень часто думал об этом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«— Мы поднимаемся?

— Нет! Напротив! Мы опускаемся!

. . . . . . . . . .

— Выбросить балласт!

— Последний мешок только что опорожнен!

— Поднимается ли шар?

— Нет!

— Я как будто слышу плеск волн!

— Корзина над водой!

— До моря не больше пятисот футов!»

— Огюст! Жан! Где вы? — раздался женский голос в небольшом саду подле дома, где жили Пиккары. — Да отзовитесь же! Время обедать!

Огюст с сожалением закрыл толстую книгу, на обложке которой было написано: «Таинственный остров», и взглянул на сидевшего рядом брата.

Оба мальчика неохотно поднялись с травы и, переглянувшись, направились к дому.

Они были удивительно похожи, эти два близнеца. У обоих удлиненные лица с тонкими чертами, и глаза их смотрели на мир одинаково: очень внимательно, пристально, чуть-чуть испытующе. И смеялись они одинаково — искренне и заразительно, как умеют смеяться только мальчишки.

Они всегда были одинакового роста, Огюст и Жан, и всегда очень высоки. Но в детстве это особенно бросалось в глаза: они были намного выше своих сверстников, долговязы и несколько нескладны. Они любили подчеркнуть и в одежде свое сходство. Даже вкусы и взгляды на жизнь у них сходились. И книги тоже читали одни. Мальчишки стольких поколений зачитываются романами Жюля Верна, но тогда, в самом конце прошлого века, эти романы открывали миры, недоступные прежде даже фантазии.

Вместе с доктором Фергюссоном, поднявшись на воздушном шаре, они пересекли небо над Африкой, вместе с инженером Сайресом Смитом и его верными друзьями на таком же шаре бежали из плена южан, и вместе с профессором Аронаксом и капитаном Немо провели «Наутилус» над океанскими безднами.

Много позже, и даже на склоне лет, всемирно известный ученый профессор Огюст Пиккар не раз вспомнит писателя, своего верного друга, учителя, который открыл в нем неодолимое желание увидеть и познать все самому, который научил его быть дерзновенным. Потому что человек, не умеющий отдаться власти мечты, не смевший дерзнуть даже в мыслях, никогда не сможет пойти дальше других.

Огюст Пиккар с детства мечтал испытать волнующий трепет исследователя, впервые идущего там, где еще никто не ходил.

Жизнь этого человека была удивительной, но самое удивительное все-таки было то, что он осуществил обе свои невероятные детские мечты. Он первым проник в стратосферу и первым спустился в океанскую толщу — туда, где человек никогда не бывал.

Всю жизнь он оставался верен своей первой мечте. Он не отступил от нее ни на шаг.

А что же брат его Жан? Каждый из братьев избрал собственный путь — Огюст пошел в физику, а Жан выбрал химию. Но и посвятив себя разным наукам, они, как и прежде, оставались близки и, в об-щем-то, всегда шли в жизни рядом.

Братья родились 28 января 1884 года в швейцарском городе Базель. Их отец, Жюль Пиккар, ожидая прибавления в своем семействе, особенно не терзался, гадая, кого судьба принесет ему в дар. У него уже был наследник — сын Пауль, и была дочь Мари. Какая разница, кто родится еще — сын или дочь… Только и всего, в семье станет шумнее. Зато детям будет веселее вместе играть… А потом, уже в зрелости, они смогут согревать друг друга заботой. Это так важно, когда человек не чувствует себя одиноким. А что касается шума в доме, то у профессора Жюля Пиккара есть в нем убежище — кабинет, куда он скрывался всякий раз, когда хотел отдохнуть или садился работать.

Двоих сразу, близнецов, Пиккары не ждали.

День их рождения стал в семье праздником. Профессора поздравляли коллеги из университета, где он читал курс химии, прислали свое поздравление студенты, то и дело в дом кто-то входил и выходил. Нечасто все-таки судьба приносит такой подарок…

А потом жизнь вошла в свою колею, и Жюлю Пиккару иногда даже казалось, что в его семье так и было всегда.

Профессор часто брал с собою детей в горы, любил показывать им старый город, рассеченный надвое голубой лентой Рейна. В Альпах так хорошо дышится, и человек, глядя на зеленые долины, лежащие далеко внизу, ощущает такую свободу и легкость… Огюсту и Жану было по три года, когда отец впервые привез их в горы. Конечно, вряд ли они сохранили самое первое впечатление — слишком уж тогда они были малы, но как знать — не с того ли дня в них возникла любовь к горным хребтам, к высоте.

А город, старый Базель. Отец научил сыновей понимать и ценить его степенную древность. Вот Большой Базель, поднявшийся на правом, высоком берегу Рейна, а против — на пологом берегу — Базель Малый. Город разделен рекой, его соединяют мосты. Вон тот, стальной, построен совсем недавно, всего за пять лет до их рождения, рассказывал отец, а нижний, деревянный, построили шесть с половиной веков назад. Вот сколь долговечным может оказаться дерево.

Отец научил своих детей видеть мир, научил ценить то, что создают в нем люди. Но он не мог научить Огюста мечтать о синих небесных высотах и о сумрачных безднах морей. Горы мальчик давно уже знал и любил — вот их вершины поднимаются, закрыв горизонт. Но море… Ведь он никогда еще не видел морского простора…

Этой мечтой Огюст Пиккар обязан себе самому.

Во что они любили играть?.. В то же, во что любят играть другие мальчишки. Но больше всего их привлекали машины. Подходил к своему последнему рубежу XIX век, в городах, обдавая изумленных прохожих чадом и грохотом, уже катились первые автомобили, похожие на кареты, по непонятной причине лишившиеся лошадей. Толпы людей собирались и шли рядом с ними, осыпая насмешками странные, неуклюжие экипажи. Зачем они, эти повозки, если лошадь быстрее? Чего только не придумают изобретатели!

Мало кто знал тогда, что автомобиль вкатился в XIX век из будущего и что им, вот этим насмешникам, посчастливилось увидеть рождение великого изобретения, которое вскоре так преобразит жизнь человека…

Многие другие открытия и изобретения возникли на грани этих веков. Мир готовился к эпохе великих открытий. Те же, кому предстояло совершить эти открытия, были еще мальчишками. Среди них был маленький швейцарский мальчик, которого звали Огюст Пиккар.

В гимназии братья учились хорошо, особенно любили физику и химию, очень много читали. Они прочли, наверное, все приключенческие книги, которые можно было достать в городе: во многих лавках их хорошо знали и оставляли им под прилавком желанные книги. Профессора Пиккара немного беспокоил Огюст: у него была плохая память, он с трудом сохранял в голове даты, которые нужно было запомнить к уроку истории. Зато Огюст слыл самым сообразительным в классе.

Больше всего братья любили строить модели. Забавы взрослых, пытавшихся создать летательные аппараты, стали забавой детей. Сколько бумаги было изведено на рисунки самых невероятных машин, взмывающих в небо! Сколько дерева и клея пошло на модели неуклюжих конструкций, которые многим казались тогда последним словом науки и техники. Да, наверное, они и были такими, эти машины: в них нашла выражение только идея, главная мысль конструкторов, и требовать от них еще красоты, пожалуй, было бы несправедливо. Впрочем, они по-своему все-таки были красивы, эти хрупкие, ажурные сооружения, на которых человек хотел взлететь в небо, — машины, похожие на этажерки, лежащие на боку. Красота тоже понятие относительное.

В годы, когда Огюст и Жан учились в гимназии, в Европе увлекались строительством воздушных шаров. Проводились крупные международные соревнования на дальность полета, фотографии победителей печатались в каждой газете. Воздухоплавание стало самым модным из всех видов спорта. Конечно, братья вместе с другими мальчишками мечтали о том дне, когда они, стоя в корзине из ивовых прутьев, подвешенной к шару, поднимутся в небо и совершат самый дальний полет.

А пока они строили модели шаров, и это было одним из любимых развлечений. Впрочем, сами они относились к строительству моделей очень серьезно. В такие минуты они ощущали себя конструкторами.

Школьные годы… Как быстро остались они позади… Огюст и Жан уже юноши, оба очень высокие, но все еще немного нескладные. Это молодые люди, ясно определившие свой жизненный путь. Они решили посвятить свою жизнь науке, как и их отец Жюль Пиккар.

А как же мечты? Нет, они не забыты. Море по-прежнему манит Огюста, и, как и раньше, небо призывает его.

Братья едут в Цюрих — от Базеля это недалеко, всего около трех часов по железной дороге, едут, чтобы поступить в Высшее политехническое училище — знаменитую школу молодых инженеров. Они с блеском сдают экзамены: Жан на химический факультет, Огюст на физический. Его интересовала механика.

Всю жизнь Огюст будет с неизменным теплом вспоминать это веселое, прекрасное время. Время, когда кажется, что жизнь щедра ко всем одинаково, что люди, которые вокруг тебя, — это лучшие люди, и сам ты на пороге чего-то очень важного.

На факультете Огюст был одним из способнейших студентов. Нет, не только потому, что он всегда знал превосходно материал, знал даже больше, чем требовалось. Он старался критически воспринимать все, что слышал на лекциях, потому что хотел сам прийти к тому, что студентам подносили в готовом виде. И тогда, если он получал правильный вывод, его охватывало чувство радости и уверенности.

В двадцать лет Огюст Пиккар напечатал свой первый научный труд. Тема его показалась многим неожиданной. Статья называлась «Восприятие гравитации корнями растений». Сила тяжести всегда была одной из самых загадочных сил в природе, и большинство трудов, посвященных ей, мало что добавляло нового. И потому смелость студента, решившего заняться изучением гравитации в применении к жизни растений, некоторым показалась в известном смысле дерзостью: очень уж торопится этот студент…

Открытий больших он в первой работе не сделал, но сумел показать: сила тяжести влияет на развитие корневой системы растений. Об этом догадывались, Пиккар доказал.

Проходит еще четыре года, и женевский научный журнал печатает вторую работу Огюста. Она оказалась столь же неожиданной, что и первая, и неизвестно еще, чего в ней было больше — физики или химии. Называлась она «О запахах, возникающих при ударе». Внизу две подписи — отца и сына. Отец химик, и он мог один заниматься изучением запахов, но в момент удара в телах возникает явление деформации, а это уже из области физики. Здесь ему нужен был сын. Неизвестно, кто из них больше гордился этой работой…

Но не заслонила ли для него в эти годы наука небо и море? Нет, он не забывал о них никогда. Много позже, уже на склоне лет, он напишет об этом времени: «Подобно большинству молодых людей своего времени, я очень увлекался всем, что относилось к новой науке — аэронавтике. В те времена аппараты тяжелее воздуха совершали свои первые полеты, и только рьяные оптимисты предвидели дальнейшее развитие авиации, а пока что в небе царили шары легче воздуха». Значат ли эти слова, что он не был в числе тех рьяных приверженцев авиации и не верил в прогресс первых созданий с огромными крыльями? В том-то и дело, что верил. Верил и знал: время аэропланов настанет. Но пока еще было время аэростатов. Он застал их последний и самый высокий взлет и сам для этого сделал больше других, но время шаров уже подходило к концу. На глазах у этого поколения романтика героев Жюля Верна, дерзкая, принесенная еще недавно, казалось, из будущего, быстро уходила в минувшее.

Но и авиация только-только начала заявлять о себе. В нее действительно мало кто верил тогда. Еще бы: в памяти человечества сохранилось столько печальных примеров, как человек погибал, пытаясь подняться в небо, опираясь на крылья. Пиккар давно знал почему: «Не было еще точной науки. Математическое изучение проблемы показало бы человеку, что силы его малы для преодоления тяжести». Он с сожалением смотрел на все попытки построить машину с машущими крыльями — нет необходимой теории, нет нужных расчетов, нет легких и прочных материалов… Да много чего еще нет. Человек может полететь, говорил он, и полетит, но почерпнув силы в «наиболее драгоценной из всех сокровищниц — разуме. Именно благодаря ему, а не мускульной силе человек должен и может стать властелином вселенной».

Огюст и Жан увлеклись аэронавтикой и авиацией. Они выискивали в свежих журналах все, что касалось полетов на тяжелых машинах, и в старых — все, что можно было найти о полетах на аэростатах, и перед их взглядом проходила вся недолгая история воздушных шаров.

В России промелькнул в печати такой документ. Кто-то, роясь в старом архиве воеводы Воейкова, наткнулся на сообщение: «1731 года в Рязани при воеводе подъячий нерехтец Крякутный фурвин сделал, как мяч большой, надул его дымом, поганым и вонючим, от него сделал петлю и сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, и он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого в землю или высечь». Это был первый в истории полет человека на шаре.

Потом, через полстолетия, сыновья крупного французского бумажного фабриканта — Стефан и Иосиф Монгольфье построили огромный шар, наполнили его теплым воздухом и 4 июня 1783 года на нем поднялись. Братья были не только изобретателями, но и просвещенными людьми своего времени. Они прекрасно понимали, что если шар наполнить не теплым воздухом, а водородом — газом, значительно более легким, то у шара появится большая подъемная сила. Но не было у них материала, способного удержать водород в оболочке.

Всего через два с половиной месяца после подъема братьев Монгольфье молодой парижский профессор Жак-Александр-Цезарь Шарль выпустил первый шар, наполненный водородом. Более 300 тысяч парижан собрались смотреть этот опыт.

21 ноября 1783 года Пилатр де Розье и маркиз д’Арланд совершили первый полет на воздушном шаре. Двадцать пять минут были они в воздухе и достигли высоты в тысячу метров.

3 декабря 1783 года Шарль вместе с Робертом совершил свой первый полет.

Теперь во всей Европе только и говорили о воздухоплавании. Всерьез обсуждались перспективы воздушного сообщения на шарах меж городами и даже меж континентами. Мечтатели, не знакомые с физикой, захлебываясь от восторга и собственной смелости, предложили на шарльерах (так называли аэростаты конструкции Шарля) достичь Луны, да что там Луны — ближайших планет!

Это была настоящая «воздушная» лихорадка.

А потом первый дальний полет: 7 января 1785 года Бланшар и доктор Джефри, стартовав в Англии, успешно перелетели пролив и приземлились в Кале, на французской земле. Те, кто еще упрямо не верил в будущее аэронавтики, теперь перестали сомневаться.

Позже, в 1863 году появился роман Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре», а еще через одиннадцать лет — «Таинственный остров», которые сразу же стали любимыми книгами тогдашних мальчишек. Потом их получило в наследство поколение Огюста Пиккара. Подстегнутое воображение рисовало им прекрасные картины; человек стал наконец властелином планеты.

Все чаще и чаще стали подниматься шары. Все дальше и дальше их перелеты. Все выше и выше стремятся они.

Но не настал еще час стратосферы. Он близился, этот час — час Огюста Пиккара.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Стратостат плавно стремился в предрассветное небо. И оно словно раскрывалось перед аэронавтами — становилось выше, светлее и шире.

«Ну вот и позади земные заботы», — подумал Пиккар. Он посмотрел на Кипфера. Тот по-прежнему был возле иллюминатора. Взгляды их встретились, и они улыбнулись друг другу.

И в эту в минуту в гондоле раздался высокий, не прекращающийся ни на мгновение звук, похожий на свист. Пиккар сразу понял: выходит воздух. Но где? В каком месте? Видимо, там, где выходит наружу изолятор электрозонда — та самая кварцевая трубка, которая разбилась, когда гондола упала с тележки.

Отверстие надо срочно закупорить — давление в кабине стремительно падает. Вместе с Кипфером они стараются приладить пробку, закрывающую отверстие в трубке, но безуспешно: свист становится все сильнее и сильнее.

— Высота — четыре тысячи метров, профессор, — произнес Кипфер, наклонившись к приборам. — Давление за бортом и в гондоле сравнялось.

— И зачем, в сущности, у нас закрытая гондола, — усмехнулся Пиккар, — если давление снаружи и в ней одинаково. Придется заделывать щель вазелином и паклей.

Эту смесь — просто так, на всякий неожиданный случай — он приготовил еще на земле. Задолго до старта он подумал, что, если где-нибудь в гондоле появится щель и воздух на высоте начнет из нее вытекать, внутреннее давление запрессует вазелин с паклей в щель и плотнее ее закупорит. Так должно быть. Но как будет на самом деле?

— Если сейчас гондола не станет герметичной, — сказал Пиккар, — нам придется открыть выпускной клапан и спуститься, чтобы не задохнуться. — А сам подумал: «Прекрасная была бы история. Столько усилий, и зря. И столько людей, которые верили в этот полет и ждали его вместе со мной».

Они не знали еще, что в этот момент при всем желании им не удалось бы спуститься: клапан, открывающий выход газу из оболочки, бездействовал. Им оставалось только одно: любой ценой заделать отверстие.

Для большей уверенности Пиккар заклеил отверстие зонда изолирующей лентой, а потом — своей «фирменной» замазкой.

Оба замолчали, прислушиваясь, не выходит ли воздух. Звук стал гораздо слабее, но воздух из кабины еще просачивался. Пиккару было очень неудобно работать лежа: отверстие находилось под столом, почти у пола.

Давление в кабине падало. Не так быстро, как раньше, но падало. Пиккар повернул вентиль у баллона с жидким кислородом и вылил немного жидкости на пол. Прямо на глазах кислород испарился. Давление в гондоле чуть поднялось.

Пиккар взглянул на Кипфера. Тот сосредоточенно возился с приборами, которые вылетели из своих гнезд еще на земле, когда упала гондола. Кипфер их поднимал, заботливо осматривал со всех сторон и водворял на прежнее место.

Профессор снова принялся за эту треклятую щель. Смеси он приготовил достаточно — ее хватит, за это он не боялся, но сможет ли она надежно закупорить щель…

Лежа в неудобной позе под столом, он вновь прислушался. И облегченно вздохнул. Свист прекратился. Стало поразительно тихо.

Никогда в жизни он не слыхал такой тишины. И никогда в жизни тишина не была столь желанной…

— Профессор! Высота 15 500 метров. — Кипфер замолчал на мгновение и, уже не в силах сдержать свою радость, взволнованно произнес: — Мы в стратосфере!

Пиккар посмотрел на часы. Стрелки показывали 4 часа 25 минут. Всего за двадцать восемь минут… Но Пиккар шел к этой высоте всю свою жизнь. И на всю жизнь он запомнит эти минуты, когда человеку впервые открылось фиолетовое, почти черное небо.

Они были по-настоящему счастливы в это мгновение.

Но некогда было наслаждаться прекрасным зрелищем, которое приготовила им стратосфера. Они поднялись сюда, чтобы работать. Вот как он сам говорил о цели полета: «…Наблюдения, произведенные на воздушном шаре, показали, что на высоте от 4000 до 9000 метров проводимость газов увеличивается. Это побудило физиков к созданию новой гипотезы, нового объяснения явления — к предположению о действии космических лучей, зарождающихся в мировых пространствах. Для расширения наших познаний в данной области я и решил подняться в стратосферу».

В физике тогда не было, пожалуй, ничего более интересного и загадочного, чем космические лучи. О них знали немного. Знали только, что они возникают где-то в невообразимых далях вселенной и пронизывают земную атмосферу и даже толщу земли. Кажется, нет силы, способной их удержать. Но вот что заметили: чем больше высота над землей, тем интенсивней эти лучи. Конечно, для того чтобы раскрыть их природу, понять наконец, что же это такое, нужно встретить лучи выше, пока не иссякла их сила, пока они еще не рассеялись от бесконечных столкновений с атмосферными атомами.

Пиккар подсчитывает: там, где давление воздуха в десять раз меньше нормального — на высоте шестнадцати километров, космические лучи во много раз меньше сталкиваются с атомами атмосферы, и, значит, именно на этой высоте их свойства полнее. Они там должны быть почти такими же, как в космосе, на их долгом пути к Земле. Вот почему профессор Огюст Пиккар ставит перед собой конкретную цель: поднять приборы на высоту 16 тысяч метров, измерить интенсивность космических лучей, проследить их направление и посмотреть, сможет ли свинцовый лист остановить эти лучи. И еще он хотел доказать: для достижения авиацией больших скоростей нужна большая высота.

У него был только один путь для доказательства: подняться самому в стратосферу. Тогда уже были шары-зонды, способные подняться на такую высоту, но не было приборов-автоматов, на точность которых Пиккар мог бы вполне положиться.

Ему говорили: «Это невозможно, профессор! Человек не может жить в стратосфере из-за малого давления воздуха, и вы это прекрасно знаете!»

Он отвечал: «Это так. Но можно подняться в воздухонепроницаемой гондоле».

Ему возражали: «Да вы в ней просто-напросто задохнетесь!»

Он объяснял: «В гондоле можно поддерживать почти нормальную атмосферу…»

С ним не соглашались: «Нет, это утопия».

Позже, оглядываясь на длинную вереницу прожитых лет, он напишет: «То, что теперь для нас элементарно, тогда казалось утопией. Единственным возражением, которое выдвигали против меня, было: почему все это до сих пор не существует? Как много раз приходилось мне слышать соображения такого рода!»

Скептиков тоже можно понять: слишком жестоко расплачивался человек за попытку перейти рубеж атмосферы. Чудом спасаются англичане Глейшер и Коксуэлл в 1862 году, поднявшись на высоту 11300 метров. Правда, сам факт достижения такой высоты и сейчас у многих вызывает сомнение. Один из аэронавтов долгое время был без сознания, другой зубами тащил веревку маневрового клапана, чтобы выпустить газ. Потом трое аэронавтов — Гастон Тиссандье, Сивель и Кроче-Спинелли — предприняли отчаянную попытку достичь большой высоты. В живых остался лишь Тиссандье…

Сомнений не оставалось: в верхних слоях атмосферы человек жить не может. Он рожден на земле и уготован для жизни на земле. Но человек потому и стал человеком, что не захотел исполнять эту убогую роль. Он посмотрел на звезды, и его потянуло в небо. Он увидел море, и ему захотелось познать глубину.

Пиккар пришел к идее герметичной кабины совершенно самостоятельно. Его идея была и дерзкой, и неожиданной для всех, кто впервые слышал об этом. Пиккар не знал, что за много лет до его рождения в далекой России великий химик Д. И. Менделеев предложил эту идею. Он не знал, что Менделеев, презрев скептицизм окружающих, сам поднимался на шаре и в полете производил измерения. В одном из своих трудов Менделеев писал: «…прикреплять к аэростату герметически закрытый, оплетенный, упругий прибор для помещения наблюдателя, который тогда будет обеспечен сжатым воздухом и может безопасно для себя делать определения и управлять шаром». Судя по всему, Пиккар никогда не читал этих строк.

Он первым построил такую гондолу. И он же первым поднялся в ней в стратосферу. Как-то уже в старости Пиккар произнес такие слова: «Для того чтобы добиться успеха, нужны были три специалиста: физик — чтобы дать идею, инженер — чтобы воплотить ее в жизнь, и пилот — чтобы поднять воздушный шар в воздух. Я владел одновременно этими тремя профессиями. Именно мне нужно было взяться за дело. И я довел его до конца».

Он принялся конструировать гондолу и оболочку. Ясно, что гондола должна быть сделана из легкого металла и иметь форму шара. Во-первых, такая форма дает при данном объеме наименьшую поверхность, а это выгодно: кабина будет легче. Во-вторых, сферическая гондола, исходя из законов физики, с большей надежностью выдержит разницу в перепаде давления воздуха. В кабине-то давление в десять раз будет сильнее, чем за бортом.

Потом он сел рассчитывать оболочку. В первый момент он сам удивился ее размерам: она должна вместить 14130 кубических метров газа, а на высоте шестнадцати километров, когда газ расширится и займет весь объем оболочки, ее диаметр станет равным тридцати метрам. Двенадцатиэтажный дом-башню можно было бы упрятать внутри такой оболочки.

И вновь находились люди, волей-неволей пытавшиеся поселить в нем сомнение. Внимательно слушая все его доводы, в недоверии покачивали головой, иногда говорили: «И все же вряд ли у вас это получится». Он отвечал: «Я уверен в своих расчетах!»

Ему говорили: «Расчеты расчетами, но дело здесь в принципе: свободный аэростат — игрушка ветров; какой цели он служит? Его даже нельзя направлять по желанию».

И он, расчетливый практик, трезвый, сознательный рационалист в работе, которую делал, отвечал так, как мог ответить только романтик: «Но должна ли действительно каждая вещь быть практически полезной? Свободный аэростат служит свободе, наблюдательности, прогрессу, возвышению души. Не достаточно ли этого? Мы, воздухоплаватели, высоко ценим свободный аэростат». И добавлял, улыбаясь: «Кто осудил бы кофейную мельницу за то, что она не может шить? Кто обвинил бы швейную машину за то, что она не способна молоть кофе? Всякая вещь, выполняющая свое назначение, хороша сама по себе».

Он-то знал, какое назначение должен выполнить шар.

Теперь ему нужно было достать деньги. Что поделаешь — такова проза жизни. Прошли времена, когда можно было сделать открытие, нацелив нехитрую трубу на звездное небо или склонившись над простеньким микроскопом, на предметном столе которого всего лишь капля воды. В XX веке инструменты научных исследований стали дорого стоить. И стратостат для Пик-кара был как раз таким инструментом.

Можно считать, что тут ему повезло. Он пишет в бельгийский Национальный фонд научных исследований письмо с просьбой предоставить кредит на строительство стратостата. И обстоятельно описывает задачи полета. Пиккар подсчитал, сколько нужно: 400 тысяч бельгийских франков, и он их получил. Свой будущий стратостат он обещает назвать ФНРС — по первым буквам названия фонда, и сдержал свое обещание.

Гондолу и оболочку делали в разных местах: гондолу — в Бельгии, в Льеже, а оболочку — в Германии, в Аугсбурге. Шли последние месяцы 1929 года.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Быстро пролетело время студенчества. Так всегда кажется, когда смотришь назад. Еще недавно думалось, что оно тянется медленно, словно бы неохотно связывая каждый последующий день с предыдущим, а теперь, когда все позади, невольно думаешь: слишком стремительно пронеслись эти годы…

Огюст и Жан получили дипломы в двадцать шесть лет. Они стали еще больше похожи и, сами того не желая, не раз ставили в неловкое положение своих педагогов, вечно их путавших.

У Огюста после окончания учебы появилась возможность остаться в училище, в лаборатории магнетизма, которой руководил профессор Пьер Вейс. Профессор давно наблюдал за Огюстом и, как только тот получил диплом инженера-механика, сразу же предложил ему место своего ассистента. «Через три года вы сможете защитить диссертацию», — сказал профессор Пиккару.

Докторскую диссертацию Огюст Пиккар посвятил магнитным явлениям в воде и газах. Тема была нова, почти не исследована, и Пиккар сумел многое в ней прояснить. В двадцать девять лет он стал экстраординарным профессором физики.

Сам он еще был похож на студента, этот молодой человек, в несколько свободно сидящем костюме. Когда он читал лекции, в аудитории делалось тихо, потому что говорил он всегда интересно и, рассказывая, тут же на столе возле доски показывал опыты. Еще в детстве Пиккар научился одинаково хорошо рисовать и писать обеими руками и теперь, на лекциях, всякий раз удивлял своих слушателей: совершенно спокойно он мог подойти к доске, взять мел в правую и левую руку и начать одновременно делать чертеж и писать к нему объяснение. Если нужно было сделать симметричный чертеж, Пиккар чертил его тоже сразу, и правой и левой рукой.

Студенты в нем души не чаяли и называли не иначе как «наш проф Огюст». Возможно, что в этом прозвище и есть немного фамильярности, но в абсолютном уважении к нему никто не сомневался.

С особым вожделением ждали студенты дня, когда их любимый профессор являлся в аудиторию лысым: раз в год он обязательно сбривал свою могучую шевелюру. Как же они ликовали в эту минуту! Уж очень экстравагантной и смелой казалась им привычка профа Огюста.

Но он не только читает лекции. Его работа в аудитории не вытеснила, да и не могла вытеснить работу в лаборатории. Он разрабатывает свою теорию получения искусственных алмазов. Вместе с учителем профессором Пьером Вейсом открывает эффект, который можно использовать для получения сверхнизких температур — лишь на несколько десятых градуса выше великой границы — абсолютного нуля. Эту работу он задумал, когда еще работал ассистентом профессора. Позже, когда исследования были закончены, оба профессора, учитель и его ученик, сделали два доклада в Париже в знаменитой на весь мир академии. Это была большая честь для Пиккара.

Старый Пьер Вейс очень гордился Огюстом и не раз предрекал ему большое научное будущее. Они оба любили и отлично понимали друг друга. Пиккар мог высказать любое мнение о их совместной работе без опасения, что Вейс что-то не так может понять. И тот, в свою очередь, знал: Огюсту можно прямо высказать все. Они удивительно подходили друг другу.

Потом Пиккар для Цюрихской геофизической обсерватории проектирует универсальный сейсмограф, прибор, способный замерить смещения в земной коре с точностью, по тем временам почти фантастической, — до одной двадцатой микрона. Около двадцати тонн весил такой сейсмограф. Многие, кто знал Пиккара в те годы, говорили о том, что он с особым удовольствием делал приборы с повышенной точностью. Это было его увлечением.

В это же самое время молодой неугомонный профессор изучает ледники в Альпах, потом, спустившись с гор, снова берется за дальнейшее исследование магнитных явлений. Его мозг постоянно требовал переключения с одних исследований на другие — не потому, что Пиккар уставал или ему просто по-человечески надоедало долгое время делать одну и ту же работу, колдовать с одними и теми же формулами — нет. Он хотел успеть сделать как можно больше. Это во-первых. И во-вторых, слишком многое его увлекало. Странно тут только одно: как он успевал доводить все до конца…

Ему было тридцать три года, когда он сделал большое открытие. Пиккар описал вещество, которое он назвал «актиноураном», — третье простое радиоактивное вещество из семейства урана. Пройдут годы, актиноуран Пиккара получат в чистом виде и увидят, что это не что иное, как уран-235, один из двух изотопов урана — главный делящийся материал для создания атомной бомбы. Пройдет еще время, и великий смутитель умов Альберт Эйнштейн, проследив за работами по исследованию изотопов урана, напишет Франклину Делано Рузвельту, президенту Соединенных Штатов: «Сэр! Последняя работа Э. Ферми и Л. Сцилларда, с которой я ознакомился в рукописи, позволяет надеяться, что элемент уран в ближайшем будущем может быть превращен в новый важный источник энергии…» Огюст Пиккар, конечно, не предполагал, какая судьба ждет его актиноуран. В науке это не редкость: далеко не всегда ученый может предсказать, что ждет его открытие в будущем.

А дороги Огюста Пиккара и Альберта Эйнштейна все-таки встретились. В физике нежданно для всех грянул гром средь ясного неба — появилась теория относительности, которая заставила иначе взглянуть на многие первоосновы науки. С Эйнштейном соглашались — не соглашались, принимали его вызывающую теорию — не принимали. Все ждали и требовали экспериментального ее подтверждения. Но Эйнштейн, не будучи экспериментатором, был уверен в своей правоте. А одной уверенности недоставало. Нужны были неоспоримые доказательства.

Альберт Майкельсон, этот дотошный, въедливый в повседневной работе американец, ставит вместе с доктором Эдвардом Морли свой знаменитый опыт, вычисляет с невероятной точностью скорость света и показывает: скорость света одинакова в любом направлении. Эйнштейн рад необычайно, растроганно благодарит Майкельсона, но тут появляется другой американец — Миллер, который утверждает, что Майкельсон поставил опыт недостаточно тщательно, и у него, Миллера, результат получился немного иным. Противники Эйнштейна довольны: вся его теория вновь под сомнением и вот-вот развалится…

Майкельсон ставил свой первый опыт на равнине, Миллер — в горах, на высоте 1800 метров. Пиккар размышлял так: «Если в горах наблюдается иная картина, чем на равнине, то эта разница должна еще более увеличиться, если выполнить опыт на свободном аэростате». В конце июня 1926 года он со своим ассистентом поднимается в гондоле воздушного шара «Гельвеция» на высоту 4500 метров и с помощью очень точного интерферометра получает результаты, совершенно однозначно подтверждающие: Майкельсон был прав, скорость света неизменна во всех направлениях. Потом сам Майкельсон получил еще более точные данные, но Пиккар поставил опыт на большой высоте, где в то время никто, пожалуй, кроме него, такой опыт проделать не мог — тут мало быть физиком, надо еще быть аэронавтом. Вот почему Эйнштейн особенно благодарил Огюста Пиккара.

Пиккар пришел к конструкции своего шара не сразу. Шарльер — аэростат, созданный Шарлем, — целое столетие оставался без изменения: на оболочку, чтобы надежней ее удержать, накладывалась сетка, а уж к ней подвешивалась гондола. Выпускной клапан тоже изобретение Шарля. Конструкция оказалась надежной, пожалуй, даже и совершенной. Во всяком случае, сто лет никто не мог предложить что-нибудь лучше. А Пиккару для полета в стратосферу шарльер не годился.

По расчетам его, получалось, что шар объемом 14130 кубических метров, наполненный водородом, на старте будет обладать подъемной силой, равной 16 тоннам. Эту силу необходимо уравновесить балластом. А балласт — лишний вес, дополнительная нагрузка на оболочку. Чтобы выдержать эту нагрузку, оболочка должна быть сделана из очень прочной ткани. Естественно, что и сетка тоже должна быть повышенной прочности. В общем, получалось так, что на взлете шар оказывался чересчур тяжелым и, конечно же, в стратосферу уже не мог подняться. Вес и в стратосфере оставался величиной постоянной, а водород с высотой терял свою подъемную силу. На высоте 16 километров, куда собирался подняться Пиккар, кубометр водорода мог держать вес в десять раз меньше, чем на стартовой площадке, у самой поверхности земли.

Пиккар великолепно себе представлял: в оболочку нужно ввести столько газа, чтобы он занял лишь пятую часть ее объема. Тогда на большой высоте газ расширится и заполнит всю оболочку. Только в стратосфере шар станет шаром. А до этого оболочка будет в многочисленных складках, которые очень легко могут запутаться в сетке. «Мне не приходилось рассчитывать на ангелов-хранителей, расправляющих эти складки во время подъема», — говорил он, улыбаясь. И поскольку без оболочки обойтись было нельзя, он отказался от сетки, решив подвесить гондолу на поясе, прикрепив его к оболочке. Так появилась идея аэростата принципиально новой конструкции.

Теперь ему предстояло решить иной вопрос. Раз люди будут находиться в герметичной гондоле, они не смогут сбрасывать балласт старым, испытанным способом — высыпая песок за борт. Сначала Пиккар решил подвесить сверху к гондоле мешок из прорезиненной ткани с водой. Труба от мешка пронизывала бы кабину сверху вниз. Открывая кран, находящийся в гондоле, можно было бы выпускать воду. От этой мысли пришлось отказаться: трудно учитывать сброшенный балласт, да и вода на большой высоте просто-напросто замерзла бы. Нужно было придумать что-то другое.

Ему помогло одно скромное наблюдение, которое он сделал еще мальчишкой. Как-то раз отец повел сыновей в зверинец. Они долго ходили меж клеток, пока не увидели большую толпу перед клеткой, в которой вместе со львом находился укротитель с хлыстом. Маленький Огюст смотрел на смелого красавца укротителя и думал только о том, как он сумеет выйти из клетки, не выпустив льва за собой. Вдруг зверь проскользнет за железную дверь? Разъяснилось все до обидного просто: укротитель открыл дверцу, вышел в соседнюю, совсем маленькую клетку, а дверцу за собой сразу же запер. Потом он открыл дверь маленькой клетки и вышел на улицу. «Я вспомнил эту сцену через сорок лет, — рассказывал позже Пиккар. — Укротителем был балласт, который нужно было удалить из кабины таким образом, чтобы лев, то есть воздух, не смог проследовать за ним».

В общем это была идея шлюза. Теперь осталось по этой идее построить герметическую камеру для отдачи балласта. Камера стала еще одним изобретением Огюста Пиккара.

Но и с балластом все оказалось не так уж просто. Скорее наоборот: препятствие возникло там, где Пиккар его вовсе не ждал. Песок не годился: слишком много места занимал бы он в гондоле. Больше всего подошла бы тут свинцовая дробь. Но увы! Международные правила аэронавтики предписывали балласт в виде песка, воды или золы. Все остальное строгий параграф не допускал. А Пиккару нужна была дробь.

— Об этом не может быть речи! — заявили ему, когда он обратился за разрешением на полет. — У дроби, как вам известно, профессор, назначение совсем иного рода. Согласитесь, что с ней пристало больше охотиться! Подумайте сами: это небезопасно — с такой высоты сбрасывать дробь!

— А если я докажу, что никакой опасности нет? — поинтересовался Пиккар.

— Там видно будет, — отвечали блюстители безопасности.

Ученый запасся мелкой дробью, влез в самый высокий камин Брюссельского университета и на глазах изумленных экспертов велел сыпать на себя дробь с крыши в трубу камина. Падая с высоты полусотни метров, свинцовый дождь совершенно не причинял беспокойства Пиккару.

— Ну а теперь? — спросил он. — Теперь, я полагаю, возражений не будет? Скорость падения отдельных дробинок становится постоянной при высоте значительно меньшей, чем эта. — И он кивнул на камин.

— Простите, профессор. В правилах сказано… — Это он уже слышал.

— Хорошо, — сердился Пиккар, — правила существуют для того, чтобы их выполняли, и для того, чтобы их обходили. Должен же быть какой-нибудь выход!

Выход был остроумен. «В качестве балласта я беру свинцовый песок!» — объявил профессор экспертам. В полной растерянности те согласились: песок брать можно. А какой это песок — в правилах точно не сказано.

Пиккар от души веселился, рассказывая об этой истории брату: «И это мое заявление не встретило возражений, хотя, как известно, само понятие «песок» относится к веществам неметаллическим. Но никто еще никогда не видел и ничего не слышал о свинцовом песке».

Жан Пиккар внимательно следил за приготовлениями брата и чем мог помогал. Он предложил оригинальную систему мгновенного сбрасывания балласта с гондолы аэростата — иногда это бывает нужно. Мешки с дробью укреплялись снаружи гондолы, и в каждом из них был установлен небольшой заряд взрывчатки, связанный с электрической батареей в гондоле. Если появлялась необходимость моментально сбросить балласт, нужно было нажать кнопку — мешки взрывались и дробь сразу же высыпалась.

Строительство гондолы и оболочки меж тем подвигалось. В Льеже и в Аугсбурге работа шла полным ходом. Следить за тем, чтобы все делалось в полном соответствии с расчетами и чертежами, Огюсту Пиккару помогал молодой швейцарский физик, его ассистент по университетской лаборатории, его друг Пауль Кипфер.

Пиккар уже сделал свой выбор: именно Кипфер стартует с ним в стратосферу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Им казалось, что стратостат недвижно висит высоко над землей, высоко над белоснежными холмами из облаков, плотно застлавших равнины, горы и реки. Но он еще поднимался. Это можно было определить лишь по приборам: гондола висела совершенно спокойно, а в иллюминаторы, кроме облаков, ничего не было видно.

Кипфер молча работал с приборами — он уже приступил к наблюдениям. Часть измерений они собирались проделать во время подъема, но все свершилось так неожиданно быстро из-за той злополучной веревки, да и сам подъем оказался таким стремительным, что они ничего не успели сделать.

Наконец подъем прекратился. Шар, словно устав от быстрого взлета и растратив всю свою мощь, бессильно повис в стратосфере. Пиккар взялся за краны, повернул по очереди и, выпустив дробь, сбросил пятьдесят килограммов балласта. Шар снова пошел вверх. За короткое время они поднялись еще на несколько сотен метров.

Глядя на Кипфера, сосредоточенно делающего измерения, Пиккар довольно подумал: «Все-таки Пауль великолепен. Вряд ли кто другой смог бы так работать с приборами. Ему все равно, где он: в своей лаборатории, на старом потертом стуле или в стратосфере, в тесной гондоле. Как хорошо, что со мной именно Пауль».

От этих мыслей его отвлек снег. Внутри гондолы, медленно кружась и сверкая, стал вдруг падать рой серебристых снежинок. Иней, осевший на вогнутых стенах, когда гондола сильно остыла, теперь падал в виде снега. Значит, солнце согрело гондолу.

Еще перед стартом Пиккар обстоятельно продумал, как сделать температуру в кабине ФНРС постоянной. Мотор должен в нужное время придать гондоле вращение, и тогда к солнцу можно будет повернуть бок, окрашенный черной краской. Если же в кабине станет жарко, надо включить мотор и повернуть гондолу белым боком к солнцу. Но аккумулятор непонятно почему разрядился, и мотор оказался теперь бесполезен.

— Как дела, Пауль? — спросил Пиккар. — Тебе много делать еще?

— У меня все. Я кончил, — ответил Кипфер и пожал плечами. Оба прекрасно знали, что из-за быстрого подъема им не удалось сделать почти никаких измерений. Пиккар все время возился с щелью, а Кипфер расставлял и приводил в порядок приборы.

— Тогда опускаемся. — Пиккар стал тянуть за веревку, чтобы приоткрыть маневровый клапан, но она совершенно по непонятным причинам не поддавалась. Еще не понимая, что с ней могло приключиться, профессор дернул сильнее — и вновь безуспешно. Как бы то ни было, он понял: клапан ему не открыть. А это означает только одно: они не могут спуститься.

— Клапан бездействует, Пауль, — сказал Пиккар, повернув голову к Кипферу. Но тот и сам все прекрасно видел.

Они понимали, что к вечеру, когда солнце сядет, газ охладится, займет меньший объем, стратостат начнет опускаться. Но вот в чем вопрос, хватит ли им до этого времени кислорода? И не унесет ли ветер беспомощный шар в Адриатику?

Пиккар взглянул на приборы и увидел, что давление в гондоле медленно падает. Все-таки воздух выходит. Опустившись на колени, он снова замазал отверстие зонда. Потом, приникнув к иллюминатору, Пиккар пытался разглядеть, что случилось с веревкой. Это ему не удалось: слишком тесный обзор открывает иллюминатор. Тогда Пиккар постарался открыть клапан, натянув веревку лебедкой. Веревка, однако, не захватывалась на барабан, она перескакивала с одного желоба на другой, а вскоре и вовсе оборвалась…

Теперь стратостат неуправляем. Остается одно: ждать, когда сядет солнце.

…Пиккар и Кипфер молчали. Было очень тихо. Если не думать о том, на какой они высоте, может показаться, что гондола лежит на земле, где-нибудь в поле, на мягкой траве.

Пиккар сидел прямо, стараясь не прикоснуться спиной к холодной стенке гондолы, искрящейся инеем в электрическом свете. Он хотел собраться с мыслями и все хорошенько обдумать. «Так… — проносилось в его голове. — Наше положение, по-видимому, очень серьезно. Нам угрожает много опасностей. Возможно, что полет продлится и после полудня. Если гондола потеряет свою герметичность, мы задохнемся. Все зависит от ветра, спустимся ли мы вечером на Адриатике или на суше. Если веревка останется перепутанной, как и теперь, она будет слишком короткой при спуске, когда аэростат вытягивается. Она натянется и откроет тогда клапан и оставит его открытым. Газ выйдет весь, но это еще не обязательно приведет к катастрофе, потому что аэростат должен принять форму парашюта. На худой конец, у нас с Паулем тоже есть свои парашюты. Как бы то ни было, ясно, что с открытым клапаном у нас не может быть благополучной посадки…»

Больше всего его беспокоил ветер. Сейчас он был слабым, ленивым, но Пиккар знал, что в стратосфере ветры нередко достигают огромной скорости. Приборы показывали: шар несло прямо к морю. Впрочем, можно было считать, что ветер их пока пощадил.

«А в общем-то это даже и хорошо, — неожиданно для себя подумал Пиккар. — Теперь можно спокойно сидеть и ни о чем не заботиться. Мы сделали все, что могли. В каждой ситуации, даже самой дурной, всегда есть что-нибудь положительное. Вот нам сейчас совершенно не нужно принимать какие-либо решения. Надо просто довериться ветру и шару».

Но вот обнаружена еще одна неприятность. Как будто их мало было в этом полете! Они не заметили, когда разбился большой ртутный барометр. Вполне возможно, что это случилось, когда они возились с веревкой возле лебедки. Не так было жалко барометр — бог с ним, еще есть, но из него на пол вытекла ртуть. Она могла очень быстро разъесть алюминий. Последствия, мягко говоря, обещали быть весьма нежелательными.

Надо немедленно удалить ртуть из гондолы. Насоса у них с собой не было. Пиккар рассеянно огляделся, стараясь найти какой-нибудь выход… Минутку… Если взять вот этот резиновый шланг, один его конец подвести поближе к ртути, а другой через кран вывести за борт, разница в давлении — за бортом-то ведь вакуум — должна моментально выбросить ртуть. Пиккар подумал с довольной улыбкой, что еще ни один физик мира не обладал таким объемом вакуума, если только так можно о пустоте говорить… Во всей стратосфере они только вдвоем…

Пиккар спустил конец шланга на пол, а другой поднял и вставил плотнее в кран. Когда он открыл кран, все произошло, как он и предполагал. Снаружи из гондолы ударил сильный фонтан из смеси ртути с водой, собравшейся на полу, когда таял иней. Потом аэронавты внимательно осмотрели весь пол и обнаружили, что самые мелкие бусины ртути все же остались. Видно, придется с этим смириться…

«Ну вот, — думал Пиккар, — теперь действительно можно позволить себе отдохнуть. Столько треволнений за такое короткое время». — Впервые за весь полет он спокойно сидел возле иллюминатора. — «Какое красивое все-таки небо. Это самое прекрасное из того, что я когда-либо видел…»

Он смотрел дальше, за горизонт, отступивший перед его взглядом из стратосферы. Он видел, как небо, почти черное над головой, светлело по краям и там, где смыкалось с землею, совсем прояснялось. И какая ровная, поразительно четкая линия — грань лежащей внизу тропосферы… Белая, словно снежная грань, первозданное покрывало тумана над безлюдной равниной…

Пиккар смотрел на вершины, скрывавшиеся за облаками, и видел, как они проступали все яснее, отчетливее. Вот вырос один пик, потом — другой, третий, и вот уже весь горный хребет восстал, прорвав цепь облаков. Прекрасные скалистые горы… Чуть дальше по мере медленного движения шара поднялась еще цепь вершин. Многие из них венчали собольи шапки снегов… Пиккар узнал Баварские Альпы, высокие горы Тироля.

В эти минуты он обнаружил в себе неожиданные честолюбивые мысли: «Каждый швейцарский воздухоплаватель, да и любой другой тоже, мечтает перелететь через Альпы. Альпы — высокий, могучий рубеж, и Альпы прекрасны. И вот я сейчас пролетаю над ними».

Правда, радость его была несколько омрачена: он не знал этих гор. Он не знал Тироля, и у них не было подробной карты. Потому ему оставалось лишь любоваться изумительным зрелищем. И все равно он удовлетворенно подумал: «Ни один человеческий глаз до сих пор не мог так созерцать горы».

Кажется, в любую минуту своей жизни он сумеет по желанию вызвать перед глазами эту картину. Картину, которую поднесла ему стратосфера. Как-то позже он записал, что увидел тогда: «Сами облака казались горами. Они выступали из серых паров низин и появлялись среди гор. Прекрасные белые облака! Они громоздились, как башни, более высокие, чем все вершины, достигающие 4000, 6000, возможно даже 8000 метров. Всякий видел их снизу, а мы видели их сверху. Вуали больше не было над ними. Освещенные солнцем стороны их сверкали, теневые были очень мрачны…»

Никогда еще человек не видел свою землю с такой высоты.

В кабине меж тем делалось жарко. Еще недавно им казалось, что они сидят внутри ледяного кристалла и, дрожа от холода, думали, что долго так не вытерпят, а теперь мечтали о тех минутах, когда стены гондолы белели от инея. Вся беда в том, что уже долгое время гондола висела, обернувшись к солнцу одной, зачерненной стороной. Вот почему температура повышалась.

Пиккар огляделся, поискал бутылки с водой — очень хотелось пить, но нашел только одну, небольшую. «Просил же две положить, — с раздражением подумал профессор, — и вот, пожалуйста, бутыль побольше забыли. Всегда надо делать все самому».

Кипфер вопросительно на него посмотрел, и раздражение профессора сразу же улеглось. «Ну, Пауль-то, во всяком случае, здесь ни при чем, — подумал он. — На Пауля можно как раз во всем положиться».

Маленькую бутылку они моментально опустошили. На полу, под деревянным настилом собралось достаточно много воды, сбежавшей по стенам, когда таял иней, она еще оставалась прохладной и приятно освежила пальцы, когда Пиккар коснулся ее. Но вода была грязной, с пылью, маслом и ртутью.

— Вот здесь есть немного воды… — позвал его Кипфер.

По теневой стороне гондолы струился слабый ручей — это осаждались выдыхаемые ими пары. Стратонавты, по очереди припадая к стене, несколько раз смочили язык. Это не принесло облегчения. В гондоле было сорок жары…

Тогда Пиккар вспомнил, что у них в баллонах есть жидкий кислород, температура которого минус сто восемьдесят. Он взял баллон и немного отлил в алюминиевый стакан. Пока кислород испарялся, снаружи на стакане нарастал толстый слой инея. Они сгрызали этот иней.

Оба, раздевшись до пояса, ждали, когда иссякнет жара. Это должно было случиться только в одном случае — когда солнце встанет в зените. Тогда шар закроет гондолу собственной тенью, и она постепенно остынет.

В 12 часов 30 минут шар заслонил их от солнца. В первый раз за долгое время они облегченно вздохнули. Еще раньше они договорились не волноваться, держаться совершенно спокойно, чтобы не увеличивать расход кислорода. Они не знали еще, сколько времени им предстоит просидеть взаперти, а кислорода оставалось немного. Если шар еще долго не станет спускаться, на двоих им этого запаса не хватит. И Пиккар вновь обращался к приборам, стараясь не упустить момента, когда пойдут на снижение.

А барометр вдруг показал — шар поднимается. Но это длилось недолго — вскоре он снова снизился. Стратостат вел себя очень странно — он словно бы колебался у своей верхней границы, еще не надумав окончательно вернуться на землю. Пиккар волновался…

Снова стратостат спустился на несколько метров и тут же немного поднялся. Нет, положительно он испытывает их терпение! Профессор берет записную книжку, быстро пишет карандашом — прикидывает, если они вот с такой скоростью, два-три метра вниз, потом один вверх, будут спускаться, когда они коснутся земли? Получилось — через пятнадцать дней. «Веселая это будет история», — в который раз подумал Пиккар. На всякий случай он перекрывает потуже кран в аппарате дрегера, уменьшив подачу кислорода до одного литра в минуту. Подумал: «0,75 литра хватит». А если считать так, как должно быть, то два литра — самая норма.

«Ничего, — говорит он себе, — спуск все же начался, а это самое главное…»

Как медленно катится солнце за горизонт! Наверное, никогда и никому еще так не хотелось, чтобы скорее кончился день. Вечер для них — это желанная прохлада, это быстрый уверенный спуск.

Только к восьми часам вечера они спустились до высоты двенадцати километров и подошли к тропосфере. Туман, внезапно плотно окутавший горизонт, показал, что они стали внедряться в плотные слои тропосферы. Наконец-то они увидели облака не далеко внизу, под собой, а совсем рядом. А над ними уже появились первые звезды, ярким светом засветилась Луна. Вот и сгустились желанные сумерки. Солнце скрылось, будто спугнутое прохладой и сумраком. Стратостат пошел вниз быстрее. Он вновь стал таким же, как в ранний утренний час перед полетом, — сморщился, вытянулся.

Пиккар и Кипфер увидели, как конец веревки от клапана исчез в темноте у основания оболочки. А они так надеялись до него дотянуться из люка, когда крышки можно будет открыть…

Пиккар подумал о самом моменте посадки. Он понимал, что удар обещает быть достаточно жестким; сбросить балласт, чтобы его ослабить, им не удастся: все из-за того же закрытого клапана. Если они сбросят балласт, стратостат может взвиться до прежней высоты…

И еще одна мысль беспокоила Огюста Пиккара: он не представлял, где они сядут. Скорее всего где-то в горах. Очень возможно, что гондола после удара покатится по земле, и тогда они с Кипфером могут пораниться о приборы. Поэтому Пиккар решил было связать все тяжелые приборы и на длинной веревке спустить их в корзине за борт. «К тому же это ослабит удар…» — прикинул Пиккар.

«Нет, — остановил он себя, — об этом не стоит и думать. Корзина с приборами может слишком легко оторваться, и это будет равносильно отдаче балласта…»

Приборы они оставляют в гондоле. Даже массивные баллоны с кислородом. Правда, они накрепко привязаны.

Аэростат идет к земле все быстрее и быстрее. Всем своим телом они ощущают это скольжение.

— Давление снаружи и в гондоле сравнялось! — Кипфер с радостным выжиданием смотрел на профессора. — Высота — четыре с половиной тысячи метров, профессор.

Пиккар поднес руку с часами поближе к глазам. Было 20 часов 50 минут.

— Можно открыть люки, — сказал он.

Крышки люков открыли одновременно. И сразу же гондола наполнилась свежим, холодным воздухом. Они с наслаждением полной грудью вдохнули его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В этот теплый солнечный день в Тюильри приехали многие парижане. На большом, ровно подстриженном поле возвышались цветные шары, возле каждого из которых суетились люди. Шли последние приготовления к старту гонок на воздушных шарах. Победителя ждал желанный трофей — кубок знаменитого американского журналиста, издателя Джеймса Гордона Беннетта, покровителя многих, если не всех спортивных муз. Среди тех, кто готовился к старту, не было человека, не мечтавшего получить приз и вместе с ним титул лучшего аэронавта Европы. Но и среди тех, кто не собирался в полет, многие мечтали подняться на шаре, чтобы хоть раз в жизни бросить взгляд с высоты, чтобы ощутить легкий безмолвный полет.

Огюст Пиккар, двадцативосьмилетний инженер-механик из Цюриха, еще никогда не летал. В тот летний день 1912 года он появился в Париже, чтобы простым рабочим участвовать в подготовке к полету одного из шаров. Яркий баллон, возле которого молча трудился Пиккар, носил пышное имя «Гельвеция». Лететь на нем собирался известный француз — поэт и писатель Анри Боклер.

Один за другим, сопровождаемые восхищенными взглядами и возгласами присутствующих, поднимались в небо аэростаты, похожие на ярко раскрашенные детские мячи. Ветер подхватывал их и нес все выше и выше, подальше от людских глаз, как зверь, уносящий свою добычу.

Почувствовав свободу, взмыла и «Гельвеция». Боклер, поднимаясь, что-то кричал Пиккару, но тот не слышал. Стоя на зеленом ковре газона, он провожал глазами летящий шар, под которым еще плавно качалась корзина. Много бы он дал, чтобы оказаться сейчас в этой корзине… Как он завидовал в те минуты тем, кто стоял в зыбкой плетенке из ивовых прутьев… Завидовал поэту, летевшему исключительно для того, чтобы получить удовольствие и, кроме того, «аэронавтика — спорт смелых мужчин», как многие тогда говорили. Завидовал всемирно известному авиатору Эдуарду Шпельцерини, совершившему более четырех сотен полетов на шаре, этому замечательному аэронавту в хрустящей кожаной куртке, в кожаных перчатках с огромными крагами и в кожаном шлеме с очками, которые он во время полета опускал на глаза. Сколько юных сердец томилось, глядя на многочисленные портреты этого покорителя небесных высот… Ах, Шпельцерини…

Пиккар мечтал стать таким же аэронавтом, как он. Но Шпельцерини был только спортсменом, Огюст же хотел летать ради науки. У него уже накопилось довольно много вопросов, ответы на которые он мог бы получить, лишь поднявшись на шаре.

Свой первый полет он помнил всю жизнь. «Сен-Готард» — так назывался его воздушный корабль. 19 июня 1912 года молодой инженер отдал балласт и поднял шар в воздух. В конце сентября — второй полет. После этих полетов Пиккар понял: теперь он не может не летать. Тот, кто хоть раз в жизни познал вкус чистого, высокого неба, никогда не забудет его.

Однажды Огюст, поднявшись с окраины Цюриха, долгое время летел в ночной темноте. Небо было чистым, и звезды, казалось, у горизонта ложились на землю. Где-то внизу желтели скудные россыпи желтых огней — в деревушках не спали, изредка доносился собачий лай — наверху так хорошо было слышно его… Шар крался в ночном небе беззвучно, невидимый и неслышный для тех, кто жил на земле.

Огюст наслаждался своим одиночеством. Здесь, наверху, в тихом и плавном скольжении шара, так хорошо думалось… И тщетными в такие минуты могут показаться отсюда земные заботы, волнения, которые еще недавно казались неодолимыми…

Пиккар летел, чтобы проделать измерения температуры воздуха на разной высоте и над разным ландшафтом. Работу он кончил и теперь сидел, положив руки на край корзины. Когда впереди показались огни большого города, Огюст уже знал: это Базель. Тут же пришла озорная мысль: «Хорошо бы найти свой дом и покричать своим что-нибудь сверху».

Он спустился ниже. Ветер был слаб и позволил над городом маневрировать. Как ни странно, дом он быстро нашел, ориентируясь лишь по огням, еще спустился и, не веря себе, что отыскал-таки дом, начал громко кричать. Только одно окно на фасаде светилось — окно его матери. Он кричал, представляя ее изумление. Но она не слыхала его. Возможно, ей и послышался голос Огюста, но она знала, что его быть здесь не могло — он должен сейчас мирно спать в Цюрихе. И ветер унес шар от дома, оставив вдалеке свет в одиноком окне…

И еще один полет он запомнил — шестой по счету — в феврале четырнадцатого года. Неважно, что его «Скалл» был совсем маленький аэростат, неважно, что не был далеким полет. В тот день он получил диплом пилота аэростата.

Берегитесь, синьор Шпельцерини! Пиккар будет выше летать!

…Но грянула война. Пришел четырнадцатый год. Швейцария держала нейтралитет, но мобилизацию правительство объявило. В воюющих армиях, отдавая дань техническому прогрессу, создавались воздухоплавательные подразделения, и в маленькой Швейцарии тоже. Ходили слухи, что вот-вот, впервые в истории человечества, грянет опустошительная воздушная война. На аэростаты, дирижабли и первые самолеты ставили легкие пушки и пулеметы, цепляли гирлянды авиабомб. В армиях шло спешное обучение летного состава.

Огюст и Жан были мобилизованы и зачислены в летный отряд. Звание молодому доктору наук и его брату дали самое скромное, невзирая на научные титулы. Впрочем, солдатские нашивки их отнюдь не смущали. Зато сами братья, как в былые годы в гимназии, нередко смущали начальство: в мундире они еще больше казались похожими. Жан позже вспоминал с неизменным удовольствием, что чаще всего виноватым был он, а наказывали почему-то Огюста. Можно понять растерянность их сержанта, когда оба длиннющие брата, браво вытянувшись, стояли по стойке «смирно» и, не мигая, смотрели ему в глаза — он совершенно не был уверен, кто из них действительно виноват.

Служили братья вместе недолго: скоро Огюста отозвали из армии для преподавания в Высшем училище в Цюрихе.

Чем он занимался в науке в ту пору… Его влекла авиация. Он разрабатывал теорию полета самолета на большой высоте. Еще и самолетов таких даже в прожектах не было, а он предвидел: обязательно будут. И уже тогда подумал о пилоте высотного самолета: пилот должен сидеть в кабине с нормальным давлением и не зависеть от перемены давления за бортом самолета. Он предлагает создать герметическую кабину — и получает отказ: «Простите, профессор, это не нужно».

Пытаясь возразить, он сказал: «Сегодня — да, но завтра такая кабина понадобиться!»

Ему отвечали: «Возможно, профессор. Но не сегодня».

Очень часто ему приходилось выслушивать по поводу своих предложений: рано, еще не время. А он знал: надо начинать работать сегодня, чтобы было в самый раз завтра.

Он привык это выслушивать и приучил себя воспринимать не волнуясь. Время покажет, кто прав. И потом впереди столько работы…

Они познакомились в Цюрихе, вскоре после того, как Огюст вернулся из армии. Ее звали Марианна Дени, она была стройной, худенькой девушкой, и он почему-то испытывал чувство неловкости, когда встречался с нею глазами. Кажется, она тоже очень смущалась. Этот очень высокий молодой профессор ей нравился.

Марианна была француженкой, дочерью Эрнеста Дени, известного историка, профессора Сорбонны. Она изучала литературу. В Швейцарию ее отправили собирать материал для диплома, найти последние недостающие звенья в работе.

Они часто встречались, бродили по старому городу, стояли на мосту, подолгу глядя в бегущую воду, а потом ей пришло время уехать. Огюст ее проводил, еще не зная, когда они встретятся, и, кажется, только после того, как мимо него проплыл, мерно покачиваясь, последний вагон поезда, который увез Марианну, понял: он любит ее.

Огюст часто писал ей, она сразу же отвечала.

Через несколько лет, в 1920 году, они поженились. Их родители гадали, где, в Швейцарии или во Франции, захотят жить молодые, а они не гадали — им все равно. Они будут вместе, и это для них самое главное.

Обычный случай решил их судьбу. Огюст получил кафедру в Высшем училище, и в это же самое время получил письмо из Брюсселя, в котором его приглашали в знаменитый Свободный университет. В университете организовывали новую кафедру прикладной физики и, перебирая возможные кандидатуры, остановили свой выбор на Огюсте Пиккаре. Он молод, но уже многое сделал, его имя в науке известно, на его труды ссылаются многие научные авторитеты. В конце концов, молодость — это достоинство. Энергичный, полный замыслов профессор — разве можно желать более подходящего человека на кафедру?

Пиккар все взвесил, прежде чем дал согласие. Главное, что его соблазнило, — это хорошо оборудованная лаборатория, которую ему обещали при кафедре. Вот тут он устоять уж не мог.

И вот они в Брюсселе. Живут в маленькой квартирке, принадлежащей университету, в котором Огюст с прежним успехом читает лекции и увлеченно работает в лаборатории. Студенты и здесь любят Пик-кара, известного своими трудами, известного своими полетами на аэростатах. Не каждый профессор имеет за плечами такое эффектное прошлое…

А через год у Марианны рождается дочь — Дениза, еще через год — сын Жак, семейству, столь быстро выросшему, становится тесно в скромной университетской квартирке, и Огюст подыскивает небольшой особняк на тихой улочке неподалеку от центра. Здесь, на авеню Эрнестин, 20, у Пиккаров родились еще три дочери — Марианна, Элен и Женевьева. Здесь семья Пиккаров прожила тридцать лет.

Это было дружное, веселое семейство. Отец любил вывозить свое многоголосое семейство за город на прогулки. В воскресные дни они все вместе нередко ехали в зоопарк — отец хотел, чтобы его дети знали и любили животных. Жак унаследовал от отца любовь к технике. Кто знает, может, уже тогда профессор Пиккар, глядя на игры сына, думал о далеких еще временах, когда он, Жак Пиккар, сын Огюста Пиккара, пойдет дальше дорогой отца. Сыновья всегда должны идти дальше отцов. Но редкому отцу выпадает в жизни такое счастье — увидеть в сыне воплощение своих собственных замыслов.

Огюсту Пиккару такой жребий выпал.

Наверное, степенный профессор, глава большого семейства должен был выбросить из головы мечты своей далекой юности, расстаться с ними навсегда… Полеты в небо? Это прекрасно, но эксперименты в лаборатории куда важнее, и столько сил и времени на них уходит. Глубины моря? Чудесные, далекие мечты… До них ли человеку, который каждый день читает лекции в университете…

Но в том-то и дело, тем-то и удивителен этот человек, что он никогда не позволял себе отказаться от, казалось, совершенно несбыточных планов юности. Можно было подумать, что Огюст Пиккар дал себе тайную клятву — быть всегда, всю жизнь верным мечте — и ни на пядь не отступил от нее.

Уже несколько лет профессор Пиккар не поднимался на шаре. За это время он заново устраивал свою жизнь — в чужой стране, на новом месте. Пока ему было не до полетов… Но он непременно решил участвовать в гонках на все тот же приз Гордона Беннетта, в которых он так хотел выступить еще одиннадцать лет назад, когда снаряжал на старте «Гельвецию». На сей раз ехать никуда не пришлось: старт давался в Брюсселе.

Двадцать один шар приготовился к гонке, и, наверное, это было бы замечательное зрелище, не испортись на арене погода. Небо буквально на глазах обложило тучами, поднялся ветер. Но победителя ждал приз — 10 тысяч золотых марок, — надо было только пролететь по прямой наибольшее расстояние.

Старт решили не откладывать, и профессор Пиккар на своем «Цюрихе» вместе с двадцатью другими аэронавтами отправился в путь.

Трое из них не добрались до цели: аэростаты сгорели после прямого удара молнии… Но гонки не останавливались — все стремились к победе. Пиккар открыл выпускной клапан, пролетев чуть более девяноста километров, и опустился в Голландии, неподалеку от местечка Эйндховен. Он был слишком трезв и расчетлив, чтобы исключительно ради спортивного результата рисковать собственной жизнью. Ради науки — дело другое, тут вопрос для него не стоял.

Пиккар отовсюду извлекал урок и из этого, по существу, неудачного полета тоже. Через год он публикует работу, где с точки зрения физика объясняет опасность молнии для аэростата. Пусть кого-то предохранит его опыт…

Говорят, что именно после этого неудачного старта Пиккар задумал полет в стратосферу.

Стратостат, несмотря на необычность заказа, сделали быстро. Через полгода оболочка и гондола были готовы. В июле тридцатого года профессор Пиккар едет в Льеж, чтобы испытать гондолу на герметичность. От этих испытаний зависит многое.

Пиккар вспоминает такой эпизод. В отличие от барокамер прежней конструкции в его гондоле отверстия для люков были сделаны круглыми. Он хотел добиться более надежного уплотнения. Раньше крышки делали овальными, протаскивали внутрь, повернув меньшим диаметром, потом разворачивали и ставили на место. Поэтому Пиккар приказал сначала положить внутрь гондолы обе крышки, а уж потом ставили последний лист алюминиевой обшивки. Иначе крышки не затащить: их диаметр равен диаметру люка.

«Директор завода был со мной согласен, — писал Пиккар, — но возражал производитель работ. Он лучше других знал, как взяться за дело. Он строил уже не первую барокамеру и всегда видел, что крышки люков ставят в последнюю очередь. Я думаю, что он никогда не понимал, почему отверстия люков делаются овальными. Для него, человека практики, имел значение только опыт. Он не очень доверял теории и ни на кого не полагался. Его не могли убедить даже сильнейшие доводы профессора университета, который, по его мнению, был отвлеченным от жизни мыслителем.

Рабочий сделал, конечно, по-своему. Профессор стал возмущаться:

— Но теперь вы не сможете ввести внутрь гондолы крышки!

— Но я не понимаю почему? — ответил рабочий, совершенно уверенный в том, что его опыт стоит больше, чем знания десяти профессоров университета. Он взял одну из крышек и начал ввертывать ее изо всей силы, подобно ребенку, старающемуся засунуть в кастрюлю ее крышку. Однако, когда я через короткое время вернулся на завод, обе крышки были внутри гондолы. Я воздал должное искусству рабочих…

Как они это сделали — для него осталось загадкой. Больше того, на крышках Пиккар при самом тщательном осмотре не нашел никаких изменений. Они абсолютно плотно ложились в свои гнезда. Гондола с успехом выдержала испытание на герметичность. С большими предосторожностями Пиккар перевез ее в Аугсбург.

Час стратосферы был уже близок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пиккар просунул голову в люк, огляделся и сразу же увидел рядом с собой голову Кипфера. Он тоже не смог удержаться от соблазна выглянуть в люк — слишком уж им надоело тесное пространство гондолы.

Стратостат быстро спускался и был уже ниже самых высоких гор, чей черный силуэт четко рисовался на темно-фиолетовом фоне ночного неба. Над ними ярко сияли звезды, свет Луны заливал серебряным сиянием окрестности, посверкивали безобидные вспышки двух местных гроз, заставлявших изнутри светиться серые облака.

Профессор попытался прикинуть скорость спуска, чтобы рассчитать, сколько надо сбросить балласта. Ему показалось, что скорость около двух-трех метров в секунду. Осторожности ради Пиккар выбросил всего лишь два мешка с дробью. Спуск стал плавнее.

В свете Луны они хорошо видели место, где опускались. Неподалеку виднелась седловина высокой горы, покрытой матовым льдом, а внизу — голые скалы и гладкие поля ледников. Блеснули огни деревеньки. Пиккар достал карманный фонарь и посигналил в ее сторону. Сигналы, как он узнал позже, увидели.

Гондола быстро плыла навстречу ровному ледяному плато. Кипфер стоял наготове, держа в руках веревку разрывного приспособления и ожидая команды Пиккара вскрыть оболочку.

Команда… Кипфер резко дернул веревку. Гондола ударилась о ледник, по инерции, подобно мячу, перескочила через него, оставив под стратонавтами целую сеть глубоких трещин, потом еще покатилась — и замерла.

Один из люков оказался как раз над Пиккаром, и он хорошо видел, как ветер колыхал сморщенную, еще не успевшую опасть оболочку. Пиккар подумал еще: «Как бы она не вздумала упасть на гондолу… Все-таки 630 килограммов не шутка…» Но оболочка медленно, словно устав, легла на ледник. Газ выходил из нее долго еще, и она напоминала огромное фантастическое существо, умирающее ночью в горах…

Пиккар посмотрел внутрь гондолы и среди груды вещей и приборов увидел Кипфера, который старался выбраться наверх.

— Цел? — спросил Пиккар Кипфера.

— Цел. А вы?

— Я тоже, — ответил Пиккар и взглянул на часы. Было девять. Шестнадцать часов длился полет.

Они вылезли из гондолы, огляделись. Просто поразительно, что они не свалились в одну из многочисленных трещин… Место пустое, суровое. Гондола одиноко лежала на леднике, похожая на корабль, прилетевший из космоса и теперь покинутый своим экипажем. Черными глазницами зияли открытые люки.

Кипфер нашел в гондоле апельсинные корки и обрадовался им, как свежим плодам. Взяв по куску льда, они потерли им по глянцевитой поверхности корки и получили по глотку фруктовой воды. Обоим показалось, что никогда в жизни им не доводилось пить что-нибудь более вкусное.

Потом оба задумались: где мы? Высота 2800 метров. Но где этот ледник — в Швейцарии? В Австрии? А может, в Италии? Никто из них не мог точно ответить. Впрочем, сейчас это не так уж важно. Важнее другое, то, что им придется здесь ночевать.

А ночь вокруг них разливалась волшебная. Сквозь рваные тучи сияли яркие звезды, грозовое облако, идущее стороной, то и дело подсвечивалось зигзагами молний, а впереди черный провал ущелья. Тихо. И ни следа человека.

Стратонавты развернули большое полотнище старой балонной материи, которое взяли с собой для того чтобы уложить в него оболочку, уселись, достали «неприкосновенный запас» — как раз для этого случая, на алюминиевой спиртовке подогрели бульон, из молочной муки приготовили нечто отдаленно напоминающее молоко — но только цветом, не вкусом — поужинали. Потом завернулись в балонную ткань и попытались заснуть.

Кипфер, кажется, спал, а Пиккар ворочался с боку на бок, переживая события минувшего дня. В голову лезли всякие мысли, которые не давали забыться, расслабиться.

«Как хорошо здесь сейчас. Замечательный отдых. Быть может, лучше не засыпать? И как приятен вот этот, едва слышный плеск воды. Откуда он? Опять этот свист! Утечка! Куда же я дел вазелин и паклю?» — Пиккар вскакивает, но тут же приходит в себя. Нет, это не свист выходящего воздуха. Это шум водопада…

Рано утром они обсудили свое положение. Дороги нигде не видно. Нет даже троны. Можно было бы начать спуск по долине, но она кажется очень длинной — кто знает, куда она приведет… Быть может, лучше идти по ущелью? Но до него еще надо добраться, преодолев глубокие трещины… В свете приходящего дня они внимательно оглядели склоны и неожиданно на одном из них увидали избушку. Судя по всему, она была брошена. Но должна же куда-нибудь вести тропа от нее… Они решили подняться к этому жилищу.

Пиккар разложил на снегу опознавательные знаки аэростата на случай, если мимо пролетит какой-нибудь самолет. Кипфер из бамбукового шеста, который он нашел в снаряжении, сделал два альпенштока, они обвязались веревками и тронулись в путь.

Шли осторожно, то и дело останавливаясь, часто щупая снег бамбуковой палкой — очень просто провалиться в припорошенную трещину.

Пиккар вспомнил, как полковник Вало Гербер, снаряжавший его в полет, говорил: «Напрасно вы не берете полное горное снаряжение. Вы можете пожалеть об этом, профессор». Пиккар тогда ответил ему: «Ну уж если стараться предвидеть все, то нам надо бы взять с собой смокинги — на случай, если мы сядем рядом с курортом!»

Около полудня они встретили спасательный отряд, вышедший к ним навстречу из тирольского селеньица Гургль. Это его огни Пиккар видел из гондолы, снижаясь. И только сейчас они узнали, что приземлились на территории Австрии. Ледник, где осталась лежать их гондола, назывался по имени селения — Гургль. Отныне его будут именовать ледником Огюста Пиккара.

В тот же вечер сорок человек поднялись на ледник, чтобы спустить оболочку. Несли эту гигантскую, семидесятипятиметровую змею на плечах, осторожно, боясь повредить. Много часов спускался отряд с ледника. А гондолу Пиккар оставил на леднике — она была попорчена ртутью и уже не годилась для новых полетов. Около года она лежала в горах и только потом, при поддержке студентов и служащих Инсбрукского университета, ее спустили в долину, перевезли в Брюссель и поместили в музей.

В то время к Пиккару обращались многие ловкие люди с просьбой дать гондолу напрокат. Разумеется, не для полета, а для показа во многих странах. За деньги, конечно. Ему говорили, что все его затраты на полет в стратосферу сразу окупятся, что он еще сможет очень неплохо заработать на ненужной гондоле — ведь теперь это настоящая ценность! Пиккар упорно, резко отказывался. Он не хотел спекулировать на своем достижении.

Только в Гургле Пиккар и Кипфер узнали, что во всем мире их считали погибшими. На борту ФНРС не было радиостанции, и долгое время о стратонавтах ничего толком не знали.

Перед полетом профессор заявил, что он рассчитывает опуститься через семь часов после старта, но вот прошло уже восемь… десять… двенадцать. Стало ясно: что-то с ними случилось.

Один предприимчивый журналист в Аугсбурге кинулся на завод, где делали оболочку, взял интервью у директора и передал сообщение: «На заводе опасаются за судьбу исследователей, так как профессор взял с собой кислорода только на десять часов». Другие журналисты проверили это сообщение — оно подтвердилось, и многие газеты вышли в тот вечер с известием: Пиккар и Кипфер погибли.

Один репортер с богатым воображением писал в вечернем выпуске: «Окутанный молчанием, в саване ночи, неуправляемый и беспомощный стратостат Пиккара бесцельно плывет над ледниками Тирольских Альп. Впереди только смерть».

В Париже, на заседании французского правительства Пиккара посмертно награждают орденом «Почетного легиона».

И вот наконец телеграмма из Гургля: «Они здесь! Сели!»

Телеграмму тотчас внесли в покои Альберта, короля Бельгии, и положили ему на письменный стол. Король поднялся и вышел к королеве Елизавете — она тоже ждала вестей о Пиккаре. Услышав долгожданную весть, королева отправилась в сад, своими руками срезала несколько белых роз и повелела букет тут же отправить по адресу: «Брюссель, авеню Эрнестин, 20. Госпоже Марианне Пиккар».

Та получила цветы и сообщение: они сели, чувствуют себя хорошо… А в полночь ее поднял с постели телефонный звонок: это был он.

Она сама рассказала потом так об этом полуночном звонке: «Разговор продолжался более двадцати минут. Еще бы! Когда он подошел к концу, нам обоим стало неловко за столь продолжительную болтовню, и мы подумали, что завтра нам придется расплачиваться за это. Мы, должно быть, наговорили более чем на 600 франков! 600 франков — это была немалая сумма для семьи молодого университетского профессора». Но час расплаты для них не настал: на другой день из управления телефонных станций им сообщили, что этот трогательный разговор, «которым профессор Пиккар успокоил свою семью и весь мир», управление берет на свой счет. По правде сказать, этот щедрый жест был очень уместен.

В самом забавном положении оказались французы: Пиккара наградили посмертно, а он, слава богу, жив! Но живого человека наградить надо было орденом другой степени… И Пиккар получает сразу второй орден «Почетного легиона» — золотой орден третьей степени с шейной лентой. Никто, кроме Пиккара, не становился столь быстро кавалером этого ордена.

С этой поры слава не покидала его. Третьего июня 1931 года Пиккара и Кипфера встречал праздничный Аугсбург. Он вернулся в город, из которого ушел в стратосферу. Эскадрилья из трех самолетов сопровождала Пиккара в тот же день вечером, во время его перелета в Цюрих. Двадцать тысяч человек, более полутысячи автомобилей встречали на аэродроме профессора. Кажется, никогда прежде человек науки не удостаивался такого приема…

Потом торжественный прием в Швейцарском аэроклубе. Попасть на него могли лишь немногие. Президент аэроклуба, некто полковник Месснер, выступая, сказал:

— Желаю вам, профессор, чтобы мировой рекорд высоты, поставленный вами, нс был побит в течение многих лет!

И тогда Пиккар произнес слова, которые остались жить и после него:

— Для меня будет большой радостью, если и другие стратонавты последуют моему примеру и поднимутся выше, чем удалось подняться мне. Целью моей являются вовсе не рекорды и тем более не удержание их за собой, а стремление открыть новые области для научных исследований и воздухоплавании.

Эти слова мог сказать только такой человек, как Пиккар.

Через несколько дней поезд везет отдохнувшего после полета и безмерно уставшего от бесконечных приемов Пиккара домой. Экспресс Цюрих — Брюссель на подъезде к столице Бельгии замедляет ход и останавливается. Пассажиры с недоумением выглядывают в окна, читают название маленькой станции: Ватермаль. Смотрят в расписание — нет, поезд здесь не должен стоять… Поезд трогается, и в купе к Пиккару втискивается все его шумное семейство в бесчисленных лентах, бантах и кружевах, и вместе с дочерьми и сыном его Марианна. Поезд остановился здесь для того только, чтобы соединить семейство Пиккаров, чтобы оно было в полном составе на встрече в Брюсселе.

Взволнованная Марианна потребовала у мужа дать слово, что он никогда больше не полетит в стратосферу. Пиккар обещает ей это…

И вот встреча… Профессор растроган… Он не ожидал такой популярности… Вся вокзальная площадь забита народом… Принц Леопольд встречает его… Студенты подхватили профессора на руки и вынесли его из вокзала на площадь… Он с трудом говорил…

О высоте, на которую поднялся Пиккар, как ни странно, долгое время велись дебаты. Барограф, снятый с гондолы, показал минимальное давление в 78 миллиметров ртутного столба — по расчетам, это равно высоте в 15 781 метр. Но был еще один, более точный прибор, и он отметил 76 миллиметров. А это уже 15 946 метров. И опять Пиккар столкнулся с бесстрастным параграфом: правила Международной авиационной федерации принимают только барограф. Так эти две цифры и пошли гулять вместе по газетным отчетам, а официально приняли все-таки высоту, которую отметил барограф. Пиккара, впрочем, это особенно не волновало. Ему было все равно — 200 метров выше или ниже, — он не считал нужным из-за этого спорить.

Многих удивило, что сам он чем дальше, тем чаще высказывал недовольство полетом. Он всерьез утверждал: «Этот полег не дал почти никаких результатов».

Ему возражали: «Но вы установили мировой рекорд высоты, профессор!» А он упрямился: «Мы не за этим летали». И даже как-то сказал: «Следует сознаться, что основная цель, которую мы преследовали, не была достигнута».

Что ж… Конечно, тот скоропалительный, преждевременный старт не позволил им провести измерения во время подъема. Но на высоте 15 километров они проделали все измерения. И на высоте 15 946 метров тоже. Ионизация оказалась здесь в два с половиной раза больше, чем на высоте 9 километров, где еще раньше проводили исследования. И он после своих измерений уже мог утверждать: «Космические лучи нельзя рассматривать как явление, сопровождающее обычный радиоактивный процесс». Другое дело, что сам он внутренне не был уверен в точности проделанных измерений просто потому, что не доверял до конца приборам, пострадавшим в гондоле от влажности.

Нет, кое-что они для науки все-таки сделали.

А что было дальше? Дальше — всемирная слава, успех. Можно наконец успокоиться, отдаться семье и спокойной работе, четко отмеренной стрелкой часов. Можно до конца дней пожинать лавры такого успеха… А он ощущает в себе беспокойство, что-то мешает ему удовлетвориться достигнутым. Марианна все чаще обеспокоенно глядит на него…

Он-то, впрочем, знает, в чем дело.

Пиккар пишет: «В последующие месяцы наш полет стали называть героическим благодаря тому, что мы достигли зафиксированной нами высоты. Несмотря на то, что заело веревку клапана, мы остались целы и невредимы, и это казалось почти чудом. Моему стратостату повезло — у меня не было соперников, по крайней мере, вначале. И тем не менее я все время был занят мыслями о продолжении предпринятых измерений, относящихся к космическим лучам. Я очень хочу совершить новый подъем».

Вот о чем он думал все время. Он никак не мог отделаться от желания вновь стартовать в стратосферу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сначала ему нужно было раздобыть деньги для строительства новой гондолы. Потом нужно было уговорить жену. И только потом можно всерьез думать о старте.

Деньги он сразу достал — все в том же фонде. Теперь уже ему, всемирно известному профессору Огюсту Пиккару, отказать не могли. К тому же стратостат теперь стоил много дешевле: оболочка вполне годилась и для второго полета.

Ну а жена… Она прекрасно все понимала, и Пиккару не пришлось тратить много усилий, чтобы освободиться от данного слова («Еще один раз, и все… Только последний раз!»). «Но тогда я вместе с детьми хочу увидеть ваш старт», — просила она.

Более дешевой ценой он не мог откупиться — и согласился.

Новая гондола почти не отличалась от первой. Некоторые ее детали Пиккар изменил в соответствии с полученным опытом. Памятуя о несносной жаре, которую они пережили с Кипфером из-за того, что гондола черной стороной смотрела на солнце, Пиккар решает теперь покрыть всю гондолу белилами — от холода все-таки легче спастись. Ну и, конечно, надо поставить на борт радиостанцию. Свой выбор профессор остановил на коротковолновом передатчике мощностью в семь ватт — этого вполне будет достаточно, чтобы не беспокоиться, что их не услышат.

Кипфера он попросил помочь установить и отладить приборы, а потом проследить за работой команды на старте, чтобы не повторилась история с клапаном. Лететь же с собой он предложил молодому, но уже известному физику, товарищу по Брюссельскому университету Максу Козинсу.

Местом старта Пиккар выбрал Дюбендорф — пригород Цюриха. Почему не старый, добрый Аугсбург? Может быть, потому, что он был немного суеверен и помнил всю цепь неудач, захвативших его в небе над этим городом. Может быть, потому, что в Цюрихе у него было много друзей, на помощь которых он вполне мог положиться. Объяснил он свое решение тем, что в Аугсбурге дуют слишком сильные ветры и часто бывают грозы. А в Дюбендорфе, окруженном со всех сторон горами и холмами, всегда тихо.

Но и здесь не все пошло гладко. Уже все было готово, уже фотографировалась возле гондолы Марианна Пиккар вместе со всем семейством, уже приехали из Брюсселя король с королевой, желая непременно видеть исторический старт своими глазами, уже Пиккар отдал приказ начать наполнение оболочки… Но в этот момент профессора зовут к телефону, он, недовольный тем, что его отрывают от дела, идет к аппарату. В трубке голос директора Бельгийского института метеорологии. Он сообщает, что над всей Центральной Европой собирается мощный грозовой фронт и что лучше всего полет отложить.

Расстроенный Пиккар некоторое время молча сидит, размышляя, что делать, потом отдает приказ прекратить наполнение оболочки.

Небо было ясным, безоблачным, и никто не понимал причины такого приказа. Зрители разочарованно уходили с аэродрома. А ночью над Дюбендорфом бушевала гроза редкой силы… Как раз в то время, когда назначен был старт.

И вот вторично назначен день взлета. 18 августа 1932 года. Три часа утра. На аэродроме Дюбендорф более тридцати тысяч зрителей. Никто не уходит. Все ждут, когда стратостат покинет землю.

Пиккар стоит возле гондолы, наблюдая за последними приготовлениями стартовой команды. Иногда он поднимает голову и внимательно оглядывает ночное небо, потом переводит взгляд на горизонт. Он боится внезапной перемены погоды. Но нет, все тихо.

Погода была прекрасная — лучше не пожелаешь. Казалось, все ветры спали за горами, и стратостат, застывший в воздухе, недвижной свечой возвышался над гондолой. В равнину, где приютился аэродром, опустилась легкая, прозрачная вуаль тумана. А на востоке небо над холмами уже светилось, подкрашенное первыми, еще далекими лучами солнца.

Пиккар смотрел на эту часть светлеющего неба и ждал, когда светило поднимется повыше, — он не хотел лететь слишком рано, до восхода, чтобы понапрасну не мерзнуть в гондоле.

«Ну вот, пора…» — сказал он себе, подозвал Козинса, махнул рукой Марианне — она с четырьмя ребятишками стаяла тут же — и стал влезать в гондолу. Уже выглядывая из люка, он увидал и надолго запомнил широко раскрытые глаза своего десятилетнего сына Жака. Он стоял немного в стороне от сестер и, не мигая, следил за каждым движением отца. Пиккар кивнул ему.

Пять часов 07 минут. Пиккар бросил беглый взгляд на часы и сделал знак начальнику стартовой команды. Полковник Вало Гербер тут же зычно выкрикнул: «Отдать аэростат!»

Чуть качнувшись, словно еще не веря полученной свободе, баллон медленно, торжественно стал подниматься. Пиккар, высунув голову из люка, крикнул во весь Голос: «До свидания!» И люди, стоящие на поле, как будто ждали этого прощания, одним дыханьем ответили ему.

Аэродром стал удаляться, драпируясь серой мглой. Но стратостат шел в небо медленно — так медленно, что с земли казалось, будто он стоит на месте. Пиккар мог бы, сбросив достаточно балласта, ускорить свой подъем, но не хотел. Он так и задумал этот медленный подъем, чтобы не спеша проделать измерения. Потом аэростат уравновесился — застыл медленно и через несколько минут начал плавно опускаться.

«Ничего не поделаешь, придется выбросить балласт». Пиккар, повернув краны, отдал килограммов сорок дроби. И вновь стратостат плавно двинулся в дорогу.

Они закрыли люки на высоте полутора километров. Позже Пиккар напишет: «Мы не могли желать себе более благополучного полета. Он был настолько удачен, что казался почти обычным. Если бы мы не перелетели через Альпы, наш день был бы похож на дни обычной работы, которую мы проводили в Брюсселе, запершись в своей лаборатории». Что же, он сделал все, для того чтобы полет был успешным. Он предусмотрел все, что могло быть и даже, пожалуй, чего быть не могло. Для него не было мелочей во время подготовки полета. Слишком уж поучительным оказалось небо над Аугсбургом.

Приборы работали безукоризненно, и Козине буквально не отрывался от них. Пиккар прислушался к реле счетчика космических лучей, подумал: «Слышна каждая частица, принимаемая счетчиком. Очень похоже на шум дождя о цинковую крышу избушки в горах».

Внезапно он почувствовал себя очень усталым, даже разбитым. Видно, сказалась напряженная работа последних предстартовых дней. Да что дней… Весь-то год был таким… Он с:.дел, положив кисти рук на колени — почему-го собственные руки ему казались тяжелыми. Прямо перед ним согнутая спина Козинса — он тоже молчал, но Пиккар был уверен, что Макс чувствует себя хорошо. Это было видно по уверенным и четким его движениям.

Пиккар поднялся и повернулся к приборам. Он должен был наблюдать за барометром и вариометром, следить за работой кислородных приборов. Иногда он смотрел в иллюминатор, определяя место своего нахождения. Малейшее перемещение внутри гондолы заставляло ее легонько покачиваться, и всякий раз Козине, оборачивался с недовольным лицом — приборы, с которыми он работал, реагировали на это движение. Поэтому Пиккар старался не двигаться.

Иногда, глядя в иллюминатор, он испытывал пьянящую радость. Облаков над землей не было, и весь ландшафт просматривался ясно и четко, как на хорошо знакомой рельефной карте. Вот плавные изгибы голубой ленты Рейна… Чуть севернее — Констанцское озеро… А это озеро Тирано… Какой прекрасный темно-синий цвет… Во время прошлого полета — это стало понятно только сейчас — красота гор, увиденных с большой высоты, осталась для него нераскрытой. Зато теперь Пиккар наслаждался этим зрелищем, не в силах оторваться от стекла иллюминатора. Он узнавал горы — во многих из этих открывавшихся обнаженных ущелий он бродил не раз еще с отцом… Тогда ему так хотелось подняться и пролететь над их вершинами… И вот теперь все горы далеко под ним… Значит, сбывается то, что задумаешь, то, чего хочешь в жизни больше всего!

В гондоле делалось все холоднее. Снова, как в прошлый раз, стены покрылись инеем. Пиккар посмотрел на термометры. Верхний, установленный возле люка, показывал ноль. Нижний, стоящий возле самого пола, покрытого толстой ворсистой тканью, — минус двенадцать. Вот почему мерзнут ноги.

Неожиданно на сверкающей белой стене возникло небольшое алое пятно. Словно в этом месте гондола докрасна раскалилась… Пиккар не сразу понял, в чем дело. Потом, взглянув на иллюминатор, догадался: в отверстие ударил яркий солнечный луч. Солнце было удивительно сочного красного цвета. Потом оно быстро стало белеть… Но теплее от солнца не делалось, и Пиккар усомнился — правильно ли сделал, отказавшись от первоначального замысла и оставив гондолу снаружи белой. Нет, все-таки правильно: холод переносить значительно легче, чем изматывающую, расслабляющую жару…

Рука Пиккара, скользнув по карману, нащупала в нем что-то плоское, жесткое. Он достал шоколад и улыбнулся, вспомнив: это сынишка Жак перед отлетом дал ему на дорогу. Профессор разломил плитку и дал половину Козинсу. Тот от неожиданности всплеснул руками: «Какой приятный сюрприз! Молодец Жак! Знает, что в стратосфере пользуется особым спросом!»

«Жак молодец, — думал Пиккар, — хороший мальчик. Чем-то он похож на меня, когда я был таким. Интересно, какую он выберет дорогу, когда станет взрослым».

Шоколад они съели с большим удовольствием, потом налили из термоса горячего молока. Это было все, чем они перекусили во время полета. Впрочем, особенно им есть не хотелось, да и некогда было.

В 10 часов 56 минут большой барометр показал давление 73 миллиметра ртутного столба. Пиккар прикидывает: это что-то совсем близко к высоте семнадцати километров. Он заглянул в иллюминатор. Как раз внизу озеро Мортераи. Как же красиво оно отсюда… И какое прекрасное небо — темно-лиловое, а кое-где темно-серое, грифельное. Наверное, можно бесконечно смотреть на такое небо — как на пустынное море или как на пламя костра… Трудно оторваться от этого зрелища, и мысли так хорошо и свободно текут… В полдень они решили опускаться. Программу исследований они полностью выполнили, подниматься выше нет никакого смысла, да и балласта осталось очень немного — только самое необходимое, что пригодится при спуске. Скорость спуска может оказаться большой после того, как стратостат охладится, и уменьшить ее можно будет, лишь сбросив балласт.

Пиккар взялся за прорезиненный конец веревки, идущей от выпускного клапана, со странным чувством некоторой неуверенности — вдруг эта веревка так же запуталась, как в первом полете. Он осторожно потянул конец — секунду, другую, третью… Еще невозможно понять, открылся ли клапан… Он тянет снова, ему помогает Козине… Да, спуск начался. И вовремя: прямо перед ними, по ходу движения, расстилалась долина реки По, а за ней были близки и берега Адриатики.

Стратостат пошел вниз быстро, со скоростью около трех метров в секунду. Пиккар и Козине держат клапан открытым долго — минуту, две, — и гондола еще быстрей стремится к земле.

К четырнадцати с половиной часам ФНРС был уже на высоте одиннадцати километров и вошел в тропосферу. И сразу же горизонт окрасился в белое. Каждая новая высота открывала перед ними новый горизонт и новые краски.

На высоте около четырех километров стратонавты открыли люки — давление в гондоле и снаружи сравнялось. Пиккар и Козине просунули головы в люки — и сразу же их лица ожег морозный воздух. Как все-таки приятно вдыхать его полной грудью…

Щурясь от яркого солнца, они смотрели на земли Италии, которые лежали под ними. «Чудесный пейзаж, — думал Пиккар, — страна, купающаяся в солнце. И как хорошо садиться именно здесь днем, а не ночью в горах. Сегодня все ясно и хорошо, неудача немыслима!» Он посмотрел в сторону Козинса. Рядом торчала из люка его голова. Козине блаженно улыбался и жмурился.

Пиккар никогда прежде не видел итальянского озера Гард, которое сейчас лежало под ними. Огромное озеро, чьи северные берега укрыты горами, а южные расположились в долине. «Вот где-то здесь, Макс, знаменитое своей красотой имение поэта д’Аннунцио», — говорит Пиккар Козинсу.

— А, это тот, что летал на шарах?

— Да, это он. Возможно, мы заглянем к нему дня через три. Если, конечно, он у себя.

— И если он примет нас, — смеясь, добавил Козине. — Такая все-таки знаменитость.

Аэростат плыл над ровным, открытым пространством, постепенно снижаясь. Когда под ними показалось маленькое озерцо, Пиккар увидел в его гладкой воде четкое отражение кудрявых деревьев. «Это хорошо, — отметил он про себя, — это значит, нет волн. А нет волн — нет ветра. Садиться будет нетрудно. Впрочем, приземление шара всегда полно неожиданностей. И в этом одна из его прелестей».

Земля приближалась. Пиккар подтянул в гондолу свободно висящую антенну и выбросил гайдроп. Этот тяжелый канат должен сориентировать движение гондолы в момент посадки, замедлить спуск перед самой землей.

Со всех сторон к аэростату по полю бежали люди. Наверное, они давно наблюдали за садящимся шаром.

Конец гайдропа резво бежал по земле, рассекая траву, и сверху казалось, будто он скользит по воде, оставляя четкий, глубокий след, который тут же, на глазах, растворяется. Люди бежали рядом с канатом и что-то кричали, видимо не зная, что надо делать. Пиккар с трудом собрал фразу из нескольких итальянских слов и крикнул: «Возьмите, пожалуйста, канат!»

Каково же было его изумление, когда получил ответ на безукоризненном немецко-швейцарском наречии: «Да, господин профессор, мы уже держим!» Это был швейцарский инженер, случайно оказавшийся здесь. Люди ухватились за веревки, свисавшие с аэростата, и стали его подтягивать. Еще минута — и гондола мягко коснулась земли. А потом вдруг медленно покатилась — поле, вероятно, было с уклоном. Пиккар и Козине стояли в гондоле, широко расставив ноги и крепко держась за стойки. Ради предосторожности на головы они надели специальные защитные шлемы, сплетенные из ивовых прутьев и выложенные изнутри небольшой мягкой подушкой. Вид у них в этих шлемах был довольно смешной — очень похоже на головной убор кочующих бедуинов.

Наконец гондола легла неподвижно. Пиккар снял шлем, выбрался через люк и стал фотографировать вздымающую бока оболочку. Все-таки удивительно похож в эти минуты шар на животное…

Козине все еще тянул канат разрывного приспособления, и газ широким потоком покидал оболочку. И вот она медленно стала клониться набок и с шорохом повалилась, подминая кроны деревьев…

«Вот и все, — думал Пиккар. — Теперь все позади».

А потом ночь в городке Дезенцано, в местной гостинице, где они оба спали мертвецким сном. Утром к ним ворвался радостный Кипфер — он только что примчался на автомобиле из Цюриха. И весь день после полета официальные встречи, визиты. Подест города граф Пеллигрини приглашает их в свой особняк на обед, министр Бальбо сажает их в свой аэроплан и везет в Венецию («Что вы, господа! Быть в Италии и не посетить Венецию!»), потом встреча с Д’Аннунцио — сначала в его волшебном имении, а потом в Дезенцано… Многие дома в городке были украшены флагами в честь стратонавтов. Перед отелем, где они жили, темпераментные итальянцы непрестанно кричали приветствия… Дни мелькали, как разноцветные стекла в калейдоскопе…

И опять в Авиационной федерации пошли споры из-за достигнутой высоты. Барограф, установленный в гондоле официальным представителем федерации, показал наименьшее давление в 73 миллиметра ртутного столба. Это 16 201 метр. Но за полетом стратостата почти непрерывно велись с земли наблюдения, и теодолитная съемка — безусловно более точная — дала результат в 16 940 метров. В бортовом журнале, правда, было тоже записано — 73 миллиметра, но Пиккар объяснял это так: «Да поймите же — нам с Козинсом некогда было непрестанно следить за барографом! Да, верно, самое низкое давление, отмеченное нами, было 73 миллиметра, но, конечно, это вовсе не наименьшее давление… А впрочем, все это не имеет большого значения. Мы поднимались не для того, чтобы установить новый рекорд».

Но рекорд все же они установили. Им засчитали высоту 16 201 метр. Гораздо ценнее, как считал сам Пиккар, были научные результаты. Им удалось проследить направленность космического излучения, измерить поглощение лучей толстым слоем парафина и свинцовым экраном, провести множество измерений интенсивности лучей на разных высотах.

«И все-таки я должен сказать: ничего не доказано, — убежденно говорил сам Пиккар. — Мы еще не знаем, что такое космические лучи и откуда они приходят».

Он, как всегда, предельно строг к самому себе и предельно скромен: от него никто и не ждал никаких доказательств! Науке нужны были измерения, проделанные на большой высоте, там, где никогда прежде человек не бывал, и он это сделал. А космические лучи… Еще не пришло время раскрыть их тайну. Еще многие поколения физиков будут биться над их разгадкой.

…На приеме в королевском дворце Огюст Пиккар был строг, внешне спокоен, торжествен. Парадный мундир хорошо облегал его высокую гибкую фигуру, а стоячий воротник, как и обшлага рукавов, шитый галунами, подпирал подбородок и заставлял профессора еще выше держать голову. Брюки с широкими атласными лампасами делали бы его похожим на генерала, если бы не шпага, висевшая на поясе у левого бедра. Со шпагой и маленькими, аккуратнейшим образом подстриженными усиками Пиккар был похож на мушкетера, сошедшего со страниц романа Дюма… И еще он на кого-то похож… На профессора Аронакса, того самого профессора, который вместе с капитаном Немо прошел 20 тысяч лье под водой. Такой же высокий, выпуклый лоб, такой же уверенный, проницательный взгляд из-под очков, пышные длинные волосы, лежащие гривой…

Четким, уверенным шагом шел он, придерживая шпагу, через залу дворца, этот странный, немного нескладный человек, которого уже знал весь мир, похожий, кажется, на стольких людей и ни на кого не похожий.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

После полетов Пиккара стратостаты начали строить сразу в нескольких странах. Через год после его последнего рекордного старта в стране, где когда-то отчаянный подъячий поднялся на наполненном горячим воздухом мешке и саданулся о колокольню, но все же полетел, где великий химик предложил построить герметическую гондолу, теперь зрел стратосферный стйрт. На одном из московских аэродромов могучей свечой вздымался стратостат «СССР». Тысячи людей, советские и иностранные журналисты ждали минуты старта. Экипаж первого советского стратостата: Георгий Прокофьев, Эрнст Бирнбаум и Константин Годунов, стоит рядом с гондолой.

Они тоже долго ждали погоды. Московская осень неустанно стлала туманы, моросили затяжные дожди. Приготовления кончились, но снова и снова все проверяли. Оболочка… Конструктор ее, Константин Годунов, изучает свою работу придирчиво, тщательно. Голубой шар гондолы осмотрен с особым вниманием — главное проверить на герметичность крышки обоих люков и все девять иллюминаторов. Нет, они не текут. Приборы в полном порядке. В баллонах под сиденьями кислород, тут же кислородные маски. Прокофьев проверяет НЗ: шоколад, печенье, консервы, сгущенное молоко и галеты — на случай, если придется, как пришлось в первый раз и Пиккару, сесть далеко от людей.

Утро 30 сентября 1933 года. Метеорологи приходят с последней сводкой погоды, Прокофьев внимательно ее изучает, потом радостно восклицает: «Ну, сегодня обязательно полетим!» Раннее утро обещает солнечный день.

В семь часов пятнадцать минут гондола прикреплена к оболочке и стартер дает команду: «На поясных и гондольных — дать слабину!» Кинокамеры операторов нацелены на алюминиевый шар с алыми буквами «СССР». Журналисты уже начали писать свои репортажи.

Старт. Стратостат торжественно, плавно возносится в небо. Голубое ядро гондолы становится горошиной, потом точкой, потом совсем исчезает.

В полете у экипажа было много работы. Все время отнимали приборы — велись исследования космических лучей, приходилось много писать в бортжурнале. На высоте двух километров они задраили люк — температура за бортом резко падала. А в гондоле вскоре сделалось жарко — плюс тридцать, они уже давно сбросили шубы. Прокофьев: «В кабине мы зверски потели…» И вскоре он же воскликнет: «Одиннадцать тысяч! Москва видна великолепно!»

Через четыре часа после старта стратостат достиг высоты девятнадцати тысяч метров. На его борту приняли радиограмму с земли: «Сообщите, как работают кислородные приборы, какая температура в кабине. Рекорд побит, не особенно увлекайтесь. Ваши успехи переданы по радио всей стране и за рубеж».

Несколько часов они висели на рекордной отметке. Впервые здесь были взяты пробы забортного воздуха, впервые на такой высоте человек работал с приборами, изучал космические лучи, пришедшие к Земле из недр вселенной.

Они сели в пять часов вечера, недалеко от Коломны, в 120 километрах от места старта.

Свершилось то, что предсказал Огюст Пиккар: по его стопам пошли другие.

Потом — через четыре месяца — второй полет советских стратонавтов, на «Осоавиахиме». Пилот П. Федосеенко, конструктор А. Васенко и молодой ученый И. Усыскин поднялись на 22 тысячи метров, они уже спускались, как связь вдруг оборвалась… В Мордовии, неподалеку от Кадошкина, нашли гондолу, сплющенную, наполовину врезавшуюся в землю… Эксперты объяснили, что стратостат снижался слишком быстро, и на высоте в двенадцать километров гондола стала отрываться от оболочки…

В 1935 году, в конце июня, новый старт советских стратонавтов. Профессор Вериго, Прилуцкий, Зилле на стратостате «СССР-1-бис» поднялись на высоту 16 тысяч метров. Потом пришлось начать снижение: в нижней части оболочки стали появляться трещины… Скорость спуска все возрастала… Экипаж держался мужественно, хладнокровно. Все трое выбросились из гондолы с парашютами…

Нет, не сдалась еще стратосфера.

Пиккар внимательно следил за всеми сообщениями: из Советской России, из Соединенных Штатов, где удалось достигнуть высоты 18 665 метров: стратостат «Век прогресса» поднялся на такую высоту в ноябре тридцать третьего года. Все эти баллоны были много больше стратостата Пиккара.

Брат Жан уехал жить в Америку — он там преподавал в Миннесотском университете, на кафедре авиационной техники и в 1934 году вместе с женой совершил полет в стратосферу. Его «Век прогресса» поднялся на 17 550 метров, и оба брата стали стратонавтами.

Почему Жан уехал? Трудно сказать… Может, потому, что его привлекло это место в университете, но скорей потому, что ему было трудно жить рядом со всемирно известным братом и быть к тому же похожим на него как две капли воды…

Огюст Пиккар добился своего: многие пошли в стратосферу за ним. Вновь и вновь уходят в небо стратостаты, выше и выше стремятся они, вознося человека.

А что Пиккар? Нет ли в нем сожаления — из-за того, что другие поднялись выше него? Нет ли в нем тайного, тщательно скрываемого от всех желания построить новый стратостат, мощнее, и вновь подняться — выше — в стратосферу?

— Нет, я ни капли не сожалею, — он это сказал вполне искренне.

Но он еще хотел полететь. Сначала он вместе с Козинсом собирался возродить ФНРС, превратив его в монгольфьер. Они рассчитывали, что солнце сможет нагреть оболочку, и шар окажется подвешенным в равновесии без непрестанного подогрева. Они уже готовились совершить пробный подъем с горячим воздухом, но сильный порыв ветра бросил оболочку на землю, ее охватило пламя, и через несколько секунд она перестала существовать.

Он попытался собрать деньги для строительства своего третьего стратостата, доказывая всюду и всем, что совершенно необходимо продолжить исследование в стратосфере — нужен третий полет, нужны и другие, но тщетно, денег никто не давал. Тогда Пиккар поехал в Америку — может быть, там удастся найти деньги… В Америке любят размах, там любят энергичных, смелых людей и смелее идеи тоже… Не может быть, чтобы там не нашлось человека, который бы понял его.

Так думал профессор Пиккар, стоя на борту океанского лайнера и глядя вперед: где-то там, за этой синей гранью неба и моря, лежала Америка… От встречи с ней он многого ждал.

С собой Пиккар вез гондолу, в которой он поднялся почти на семнадцать километров. Она должна была стать одним из самых замечательных экспонатов Всемирной выставки в Чикаго. Выставки, называвшейся «Век прогресса».

Вилли Пост, американский летчик, давно уже изыскивающий способ обрести известность, сам нашел Пиккара. Энергичный, бодрый, румянолицый, Вилли Пост был, по существу, единственным, кто обратился к Пиккару в Штатах с предложением:

— Профессор, представьте хотя бы на минуту: яркий солнечный день, и вы прямо с территории выставки принимаете старт в стратосферу! Все желающие увидеть старт своими глазами допускаются за ограду и платят доллары. Впрочем, даже не обязательно вам лететь самому — ваш брат может занять место в гондоле, — великодушно разрешил Вилли Пост. — Организацию всего предприятия я беру на себя.

Американец хотел заработать… Пиккар не указал ему на дверь только потому, что был излишне деликатен. Профессор надеялся, что никогда уже не услышит ничего об этом человеке, но ошибся: о Вилли Посте заговорили. Через год после встречи на выставке он изобретает высотный скафандр, весьма похожий внешне на водолазный, а еще через год совершает на самолете полет в стратосферу. Это был очень недолгий полет, скорее даже прыжок, но все-таки Пост достиг стратосферы.

Говорят, что после своих полетов Поет не раз предсказывал конец научной карьеры Пиккара — больше этот швейцарец никогда ничего не добьется. Но теперь он ошибался. Пиккар прожил целую жизнь — это так. Но и еще целая жизнь была у него впереди.

…Выставка подходила к концу. Интерес к ней уже ослабел — за те месяцы, что она длилась, те, кто хотел, успели все посмотреть, и теперь павильоны стояли почти пустыми. Осенний ветер катил по аллеям картонные стаканчики из-под кока-колы, сметал в кучу обрывки бумаги. Тихо и пусто… Как быстро люди пресыщаются чудесами науки и техники… Еще недавно все говорили: «Смотрите, просто невероятно!..», а вскоре на ту же самую вещь смотрят как на само собой разумеющееся.

Пиккар остановился возле массивного стального ядра с тремя иллюминаторами. На боку белела четкая надпись: «Нью-Йоркское зоологическое общество. Батисфера». Профессор знал, что эта батисфера — вторая достопримечательность выставки. Ее конструктор инженер Отис Бартон и Уильям Биб опустились в прошлом году в море на глубину почти семьсот метров. Биба за это погружение назвали самым «низким» человеком на земле, потому что никто не погружался глубже, ну а Пиккара давно уже прозвали самым «высоким».

Профессор стоял у батисферы, внимательно разглядывая ее со всех сторон и представляя, как она опускается в бездонную пучину, подвешенная на тросе. Единственная нить, связывающая гидронавтов с поверхностью, с жизнью… Тонкая нить, которая может оборваться от собственного веса…

— Здравствуйте, профессор! — раздался сзади незнакомый, чуть хрипловатый голос. — Ну, как вы находите нашу батисферу?

Пиккар оглянулся. Возле него стоял человек, почти такой же высокий, как он сам, и такой же худой, с волевым, сильно загорелым лицом. Он протянул руку Пиккару, представился: Уильям Биб.

Пиккар вспомнил, что видел фотографии этого американца в журналах, читал о нем, но не предполагал, что им придется встретиться — ведь пути их шли в противоположных направлениях. Пиккара путь вел в небо, а Биба — в морскую глубину.

— Так что вы скажете о батисфере? — улыбаясь, повторил Биб вопрос.

— Вас можно с ней поздравить, мистер Биб. Ваша батисфера превосходна. Но…

— Но?.. — поднял брови Биб.

— Но, по-моему, довольно опасная штука.

— Знаете, профессор, мне столько раз говорили об этом, что я перестал к этим заверениям относиться серьезно. Что значит — опасна? Автомобиль тоже опасен. А ваш стратостат — так тем более. Как на это все посмотреть.

— Не совсем так, мистер Биб. Из своей гондолы в случае катастрофы я могу выпрыгнуть с парашютом. Да и сама оболочка, если стратостат слишком быстро станет снижаться от потери газа, превращается в парашют. А вы… вы остаетесь пленником в своей батисфере. Вся ваша надежда — ваш трос.

— Но согласитесь, профессор, — возражал, улыбаясь, Биб, — без риска в нашем деле не обойтись.

— Конечно. Некоторый риск, наверное, всегда есть. Но его надо стремиться свести до минимума. Кроме того…

— О, еще что-то, профессор? Не слишком ли вы обрушились на мою батисферу?

— Кроме того, трос не даст вам достичь самых больших глубин.

— Я знаю, профессор, — ответил серьезно Биб.

— Для этого нужен совершенно иной аппарат.

— Какой же?

— Мне не хотелось бы говорить об этом заранее… Видите ли, я сейчас работаю над таким аппаратом.

— Вот как? — удивился Биб. И пошутил: — Наверное, это будет подводный стратостат?

— Вот именно, мистер Биб. Только не стратостат. А подводный аэростат. Надеюсь, это останется пока между нами? Мне бы не хотелось, чтобы сведения об этом раньше времени попали в прессу.

— Да, разумеется. В таком случае желаю удачи, профессор.

— Ия вам тоже.

— Возможно, встретимся! — И Биб показал большим пальцем правой руки вниз. — Где-нибудь там, возле дна.

— Как знать… Все возможно, — поклонился с улыбкой Пиккар.

Биб, скрестив руки на груди, долго глядел ему вслед.