Дважды первый

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Пиккар, погруженный в свои мысли, не спеша шел по улицам Антверпена. Он оставил автомобиль возле отеля и решил пройтись немного пешком. Он любил думать во время ходьбы.

«Ну вот, батискаф готов, — думал он, — удалось достать даже судно для его буксировки в Дакар, так что все, кажется, сложилось очень удачно, и в то же время… — Он не верил в предчувствия, но что-то его беспокоило. — Вот это судно, «Скальдис», уж очень оно невезучее… Похоже, что его создали не под счастливой звездой…»

Бельгийскому грузовому пароходу «Скальдис» и впрямь не везло. Во время его первого плавания по Балтийскому морю у него заклинило руль, вышел из строя электродвигатель, приводящий его в движение. В довершение всего капитан изловчился и посадил «Скальдис» на риф. Пароход с трудом сняли с него и отвели в Антверпен, в сухой док. Едва успели спустить, и сразу серьезный ремонт.

«Или это уж происки рока, — думал Пиккар, — …первая моя экспедиция обязательно начинается с неприятностей. А уж там только начнись. Как было тогда, в тридцать первом году? С самого начала, во время полета и на посадке сплошная цепь невезения. Впрочем, надо надеяться, что сейчас все будет иначе».

Пиккар вышел на центральную, Мейрскую площадь города. Здесь было шумно и многолюдно. Да и темп жизни в Антверпене совсем иной, чем в Брюсселе. Здесь больше спешащих людей, они не стоят у витрин магазинов, подолгу разглядывая разложенные за стеклом товары, а бегут каждый своей дорогой — иногда сталкиваясь, бормоча впопыхах извинения.

Торопливые люди, торопливый век…

Пиккар прошел мимо старого собора — он заглянул сюда как-то — и на темных, холодных стенах, к своему удивлению, увидел картины Рубенса. Некоторые из них были наполовину задернуты темно-зелеными люстриновыми занавесками. Он не понял тогда, что это — забота или небрежность…

Улица, по которой он теперь шел, была прямая и опускалась отлого к порту. Дома здесь стояли попроще, да и улица сама уже не казалась такой чистой, как в центре города. А вскоре в лицо ему ударила густая смесь запахов свежего дерева, соленой рыбы, машинного масла, железа, кажется, пива — здесь много мелких пивнушек и чего-то еще очень знакомого, но что в этой сумятице запахов нельзя различить.

Это был запах большого порта.

А вскоре прямо перед ним, в просветах меж закопченными стенами зданий, блеснули желтоватые, покрытые вечной рябью воды реки Шельды. Здесь, чуть выше Антверпена, стоял в доке «Скальдис».

На пирсе ждали только Пиккара. К погрузке батискафа все было готово. Пиккар обошел вокруг платформы, на которой стоял батискаф, окинул его придирчивым взглядом, потом осмотрел развернутую пасть трюма, прикидывая, свободно ли туда пройдет батискаф.

Когда стрела мощного подъемного крана подняла это странное, неизвестно на что похожее сооружение и медленно пронесла его над землей, потом над судовыми надстройками «Скальдиса» и остановила как раз против открытого трюма, Пиккар снял шляпу, достал аккуратно сложенный носовой платок и вытер покрывшийся испариной лоб.

Через минуту батискаф погрузился в глубокий трюм «Скальдиса». Было 15 сентября 1948 года. Перед кораблем лежал путь в Дакар. Там назначена встреча с французским судном «Инженер Эли Монье», на борту которого Пиккара будет ждать капитан Жак-Ив Кусто. Им предстоит вместе испытать батискаф.

«— В этой компании не хватает только профессора Биба, — подумал Пиккар. — Все-таки нельзя не признать, что именно Биб первым открыл нам подводные бездны».

Уильям Биб, как сказал о нем его друг, изобретатель батисферы Отис Бартон, был «недоступен, как индийский набоб, и вдвое недоверчивее». Он очень неохотно заводил новые знакомства, но зато с невероятной настойчивостью добивался встреч с людьми, ему нужными. Что поделаешь: деньги на научные экспедиции дают не слишком охотно и их приходится выбивать всеми возможными способами.

В ранней молодости Биб занимался зоологией, много путешествовал, работал в экспедициях в Гималаях, в Южной Америке и в двадцать два года дослужился до должности директора крупного музея орнитологии и сверх того был уже автором солидной монографии, посвященной фазанам. Тогда он еще и не думал, что оставит своих птиц ради рыб, что тихим и пустынным залам музея он предпочтет шум морского прибоя и вечный зеленый сумрак морских глубин. Биб навсегда полюбил море, только однажды опустившись в водолазном костюме. Бурная безмолвная жизнь, которая открылась ему, глубоко взволновала его.

Он увидел, как «в зеленой пучине в сумеречном свете раскачивались щупальца морских вееров и плавали огромные рыбы, там, куда меня не пускал шланг». Чтобы увидеть ближе жизнь этих странных существ, Биб решил к ним опуститься в глубоководном аппарате, напоминающем формой короткую толстую трубу, запаянную с обоих концов. Биб был биологом, а не инженером и искренне верил, что цилиндр — лучшая форма для камеры, способной выдержать гигантские давления больших глубин.

В 1926 году Биб построил свой аппарат и через газеты сделал заявление, что собирается совершить погружение на одну милю. Еще недавно о таких глубинах могли только мечтать…

Не все, конечно, поверили Бибу: мало ли прожектеров, делающих экстравагантные заявления, не имеющие под собой реальной опоры… А Отис Бартон, который тогда еще Биба не знал, поверил ему. Он поверил в главное: Биб намерен всерьез, пожалуй, даже любой ценой осуществить задуманное. Но Бартон понял и другое: в цилиндрической камере Биб не сможет глубоко опуститься — ему нужна сфера. У Бартона уже был проект такой сферы, и расчеты, проделанные им, говорили, что она может выдержать давление на глубине около двух миль.

Бартон написал Бибу, предлагая свою батисферу. Тот не ответил. Бартон вновь написал — с таким же успехом. Бартон выдал целую серию из нескольких десятков писем — Биб как рыба молчал. Тогда-то Бартон и обозвал его «индийским набобом».

Через два года их все-таки познакомили. Союз, необходимый обоим, образовался. Биб не мог обойтись без Бартона-инженера, а Бартону нужен был Биб-уче-ный, известный, авторитетный зоолог в стране.

Биб со своей цилиндрической камерой, в которую он все-таки еще верил, обосновался поблизости от Бермудских островов, на острове Нонсач. Взглянув на чертежи Бартона, он великодушно пообещал ее опробовать. Бартон построил батисферу на свои деньги и приехал на остров Нонсач. Он ожидал, что сразу же закипит работа, что Биб не выдержит и сразу же захочет совершить пробное погружение, но Биб оказался на редкость невозмутимым человеком. Бартон написал об этом времени в своей биографии: «Жизнь на острове сконцентрировалась вокруг доктора Биба, который все свободное время наблюдал в телескоп за звездами. Перед обедом он раздавал нам по стакану виски с содовой, а перед сном читал баллады Киплинга».

Работа их началась с неудачи: корабельная лебедка, которая должна была опускать и поднимать пятитонную батисферу, оказалась для нее маломощной. Бартон особенно не раздумывал: он моментально снял с батисферы все оборудование и отдал ее в переплавку. Потом он снова погрузился в расчеты и сконструировал другой шар — вдвое легче. К лету тридцатого года новая батисфера была готова. В июне исследователи наметили ее первое испытание.

Как раз в это время Огюст Пиккар испытывал свою первую гондолу на герметичность. Они шли параллельным курсом и с одинаковой скоростью, но направления у них были разные. Пиккар шел вверх, Биб и Бартон собирались идти в глубину.

И вот испытание. Биб и Бартон, обдираясь о шершавые края люка, диаметр которого был менее сорока сантиметров, забрались внутрь батисферы. Бартон, конструируя люк, впрочем, знал, на кого он рассчитывал: оба, и он сам, и Биб, были очень худы. Потом на люк наложили массивную крышку и стали ее завинчивать, ударяя по гаечному ключу тяжелой кувалдой. В иллюминаторы было видно, как гидронавты пытались защитить от страшного грохота свои уши ладонями и какие при этом у них были несчастные лица.

Биб надеялся в первом же погружении провести наблюдения и распорядился, чтобы снаружи на батисфере развесили приманку для рыб, так что внешне она выглядела не слишком-то привлекательно. Внутри было тесно невероятно — диаметр кабины был менее полутора метров, и Биб с Бартоном сидели согнувшись. Особенно неудобно пришлось высокому Бибу, но он уверял своего компаньона, что его комфорт батисферы вполне устраивает. Впрочем, вряд ли что-либо существовало на свете, что могло бы Биба вывести из терпения.

Прошло совсем немного времени после начала спуска, как Бартон увидел и вскоре почувствовал течь под крышкой люка. «Наверное, надо сказать, чтоб нас подняли…» — обратился он к Бибу. «Не стоит, — ответил Биб, едва бросив взгляд в сторону люка, — а то они испугаются».

Все это, впрочем, никак не влияло на их превосходное настроение, они были полны оптимизма и жаждали самых опасных приключений — так им казалось. Это было верным симптомом легкого кислородного опьянения. А приключения еще продолжались.

— Уилл, — спросил твердым голосом Бартон, — что будем делать? — И он указал на толстый электрический кабель, медленно вдвигавшийся через отверстие в стенке внутрь батисферы. Это огромное давление воды заталкивало его в аппарат. Кабель вползал как живая змея и опутывал сидевшего рядом Бартона. Он все еще вопросительно смотрел на Биба.

— По-моему, это очень похоже на гибель Лаокоона и его сыновей в змеиных кольцах, — констатировал Биб и вновь занялся наблюдениями.

Когда батисферу подняли и с трудом открыли туго закрытую крышку, Бартон не смог сразу выбраться: его запутали кольца кабеля.

Успеха они добились большого. Батисфера отлично выдержала давление на глубине 240 метров. Биб окончательно уверился, что они смогут достичь и больших глубин. Так и случилось.

С каждым погружением они шли все дальше и дальше. Их увлекал уже не только пыл открывателей, но и чисто спортивный азарт.

17 сентября 1932 года. Тяжело ударив о морскую поверхность, стальное ядро с заключенными в нем Бибом и Бартоном пошло в глубину. С визгом вращается барабан лебедки, выдавая новые и новые метры стального троса. Те двое, сидящие возле иллюминаторов батисферы, вверили свою жизнь этой тонкой нити. Никто и ничто не сможет помочь им, если нить оборвется… Они стараются об этом не думать.

Потом они уже просто не могут думать об этом: мир, открывшийся перед ними за стеклами иллюминаторов, заставил позабыть об опасности. Широко раскрытыми глазами смотрели гидронавты в зеленый сумрак… Это впечатление они сохранят в себе навсегда. Биб позже напишет о том погружении: «В течение двух миллиардов лет до нашего появления здесь не было ни дня, ни ночи, ни лета, ни зимы и вообще времени. И мы были первыми, кто засвидетельствовал это». Рыбы с безразличием смотрели на странный предмет, спустившийся к ним откуда-то сверху, люди с изумлением разглядывали необычных существ, которых могло создать — так казалось — разве только больное воображение. Некоторых из тех рыб, что увидел тогда и подробнейшим образом Биб описал, больше никто из ученых не видел. Выключив свет снаружи и внутри батисферы, гидронавты не отрываясь глядели на обитателей глубинного мира. Многие из них светились призрачным светом…

Вот «саблезубая рыба-змея», — так назвал ее Биб — проплыла, извиваясь длинным телом, ощерив свои изогнутые тонкие зубы. Вот «рыба-дракон» — страшилище с большой головой и уродливой пастью. А вот кальмары, живущие только здесь, на большой глубине: «Их большие глаза, каждый из которых был окружен светящимся кружком, внимательно смотрели на меня и казались разумными». Батисфера медленно скользила меж них.

А потом нежданная встряска: внезапно батисферу стало сильно качать, неведомая сила бросила гидронавтов на стенку, потом — на другую. Им показалось, что трос оборвался и батисфера, переворачиваясь, падает на далекое дно… Но нет: все улеглось. Биб и Бартон с тревогой глядят друг на друга. И снова эта страшная пляска… Они поняли: качает корабль. Трос, то резко натягиваясь, то ослабляясь, заставляет прыгать в морской глубине батисферу.

И все же Биб и Бартон решили спускаться дальше. Бартон передал по телефону на корабль команду, и снова пол под ними стал уходить вниз. Они остановились на глубине шестисот семидесяти метров. Никогда прежде человек не бывал на такой глубине. Взволнованные, Бартон и Биб молча приникли к иллюминаторам…

Возглас удивления вырывается у них почти одновременно. Море вокруг батисферы будто бы ожило — сотни голубых рыб-попугаев собрались, привлеченные светом. Маленькие и огромные рыбы, некоторые из них достигали метра в длину, теснились вокруг аппарата, шевеля губами и тычась в него носами.

Только возобновившаяся тряска заставила их оторваться от этого зрелища и передать на корабль команду «подъем». Но, даже и поднимаясь, Биб встречал рыб, никем не описанных прежде. Вот страшное почти двухметровое чудище с длинным и узким телом, с большой головой, с открытой пастью и частоколом острых зубов. Биб не мог не обратить внимания: зубы рыбы светились, вдоль бока бежали голубые огни, на голове и хвосте висело нечто вроде длинных усов, концы которых отсвечивали красным и синим цветом. К этой рыбе присоединилась вторая, точно такая же… Биб и думать не мог, что погружение окажется столь интересным, и без устали рисовал, то склоняясь над своим блокнотом, то поднимая голову к иллюминатору. Если бы знал он тогда, что эти его рисунки, после того как их напечатают, многие ученые — его коллеги — будут называть не иначе как «плодом фантазии» и что мало кто поверит ему, будто он действительно видел таких рыб… Как неохотно все-таки верят люди в то, что существует на самом деле, но кажется им необычным. В чем только не обвиняли потом Уильяма Биба! К счастью, его невозмутимость служила вполне надежным щитом.

Весь следующий год Биб готовился к новым, как он говорил, «большим» погружениям. Бартон же занялся съемкой подводных фильмов — до того времени, пока Биб снова не призовет его под свои знамена.

Они встретились в начале августа тридцать четвертого года. 15 августа они вновь сидели в своей бати сфере, готовые к спуску. Потом, как немногословно сам Биб описал происшедшее, «мистер Бартон и я были сброшены в океан». И опять по мере спуска вода моря меняла сбой цвет: сначала она теряла красные и желтые краски, потом, где-то на глубине метров шестидесяти, уже нельзя было вообще определить цвет воды — она казалась то ли темно-голубой, то ли зеленой. И всюду, во всей толще океана, бурная жизнь.

Спускаясь, Биб увидел одновременно шесть рыб неизвестного вида, с большими светильниками на голове, даже отдельные чешуи у них ярко светились. Рыбы не спеша проплыли пространство, освещенное прожектором батисферы, и скрылись во мраке. Потом, почти уже на предельной глубине, которой могла достичь батисфера, еще одна неизвестная рыба — плоская, как камбала, но гораздо крупнее и какая-то уж очень неловкая… Океан щедро дарил свои тайны тем, кто, невзирая на трудности и презрев все опасности, вступил с ним в единоборство. Но Биб понимал, что он увидел лишь самую малую долю того, что может открыть океан человеку.

И вот батисфера застыла. Трос почти весь был размотан с лебедки. Биб и Бартон, выключив прожектор, смотрели в кромешную мглу — мир, в который никогда прежде человек не глядел. Глубина 923 метра.

От размышлений их оторвал телефон. Капитан корабля сообщал — на поверхности поднимаются волны. Они уже возвращались, когда раздался резкий, звенящий звук, похожий на пение лопнувшей струны. Бартон сказал: «Если это оборвался трос, у нас будет предостаточно времени для наблюдений». К счастью, лопнул вспомогательный — направляющий трос. На корабле тоже пережили несколько неприятных минут, ожидая, что вот-вот туго натянутый трос расслабится и из воды покажется голый конец…

Биб позже сказал: «Спокойнее всех чувствовали себя мы с Бартоном». Те, кто его хорошо знал, понимали: раз Биб так сказал, значит, так было на самом деле.

Что он считал самым важным во всем этом деле? То, что ему удалось открыть новые виды рыб. То, что во мраке подводных глубин человек впервые увидел живой свет. Ну и, конечно, сама глубина. Биб понимал, что сделанное им вместе с Бартоном всего лишь первый шаг человека на пути в океан.

Второй шаг предстояло сделать Огюсту Пиккару. Он высоко ценил Уильяма Биба и всегда помнил, что Биб в океане был первым.

Вот теперь дороги их встретились. Пиккар опустился с небес на землю. Он пошел в океан после Биба и Бартона, но не вслед им. Он избрал собственный путь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пиккара как-то спросили:

— С чего начался ваш интерес к океану?

Он ответил:

— О, еще в детстве, когда я читал романы Жюля Верна.

— А как вы пришли к идее своего батискафа?

— Мысль о таком корабле появилась у меня давно. Когда я был студентом первого года обучения в Цюрихе, мне случайно попалась книжка Карла Шуна, описывающая океанографическую экспедицию на «Вальдивиа». На несколько тысяч метров опускались сети и доставляли на борт судна подводную фауну.

Чтобы изучить рыб в их естественной среде, есть только один способ — опуститься возможно глубже в океан. Я говорил себе, что можно построить непроницаемую кабину, способную выдержать подводные давления и снабженную иллюминаторами, через которые наблюдатель может знакомиться с новым миром. Такая кабина будет тяжелее вытесняемой ею воды (точно так же, как гондола аэростата тяжелее вытесняемого ею воздуха). Нужно по аналогии с воздушным шаром подвесить ее к большой емкости, наполненной веществом более легким, чем вода».

Вот вся идея. Простая и неожиданная. Говорят, все гениальные идеи просты…

Огюст Пиккар не потерял свою мечту, она не растворилась в мелочах жизни, как это часто бывает. Ведь очень немногие могут признаться в самом конце своей жизни: я прожил так, как хотел, как задумал. И конечно, не только-мелочи жизни поглощают светлый порыв человека: реальность, от него не зависящая, тоже управляет судьбой. Поэтому давайте не станем винить тех, кто не сделал всего, что задумал и о чем мечтал в юности. Давайте воздадим должное тем, кто это сделать сумел. Вся их жизнь говорит: надо очень верить в мечту, надо жить для нее, и она не заставит вас ждать.

Огюст Пиккар был одним из этих людей.

В 1937 году он начал работу над своим батискафом. Дело ускорил случай. Леопольд, король Бельгии, увидев Пиккара на одном из приемов, подошел к нему и спросил: «Над чем вы работаете теперь, профессор?» Вопрос застал Пиккара врасплох: его работа в лаборатории была обычной, повседневной работой. Вряд ли она могла заинтересовать короля. И он сказал о другом: «Я пытаюсь создать аппарат, который позволит человеку опуститься на дно моря. Я собираюсь вернуться к принципу свободного аэростата и приспособить его для подводного плавания».

На другой день профессор в лаборатории объявил: «Я изложил королю свои планы. Больше нельзя терять времени. Пора браться за работу». И он начал ее. Деньги на исследование и на строительство дал все тот же фонд. Конечно, в жизни было все не так-то просто — деньги приходилось доставать довольно хитроумным способом, и не будь сам директор фонда на стороне Пиккара, еще неизвестно — получил бы он их или нет. Во всяком случае, он получил деньги «на фундаментальные работы по технологии высоких давлений». В принципе именно такие работы и предстояло ему провести: мир, в который собирался вторгнуться Пиккар на своем батискафе, был миром высоких давлений.

Сначала Пиккар вместе со своим ассистентом Жаном Гюлиссеном организовал лабораторию высоких давлений — раньше в Брюссельском университете такой лаборатории не было. Пиккар не мог обойтись без нового оборудования, без испытательных стендов — ведь столько материалов еще предстояло опробовать, прежде чем выбрать один, самый надежный.

Вместе с Гюлиссеном Пиккар строил модели гондолы — такой точно формы, таких точно размеров, как она должна быть построена. Строили из сплава магния — надеялись, что материал этот, прочный и легкий одновременно, даст большую толщину стенкам гондолы, а это важно, поскольку в воде такая гондола стала бы весить меньше. Пробовали строить даже из плексигласа — отец Гюлиссена, профессор химии, обратил внимание Пиккара на этот прозрачный, только что появившийся материал. Плексигласовая гондола не выдерживала давления, царящего на той глубине, куда намеревался спуститься Пиккар. Зато в качестве материала для иллюминаторов плексиглас вполне подходил.

Они опробовали еще несколько прочных сплавов и остановились на стали, которую называли «неустающей».

Пиккар задумал сделать гондолу своего батискафа из двух полусфер. Да иначе, вероятно, и быть не могло: целиком отлить такой полый шар было бы попросту невозможно. А прочность гондолы, собранной из двух половинок, как показали расчеты, такова же, как и целой гондолы. Трудность для Пиккара-инженера состояла в другом: в гондоле придется делать много отверстий. Входной люк, иллюминаторы, отверстия, через которые протянутся кабели, трубы — все эти дырки ослабляют прочность стенок гондолы. Поэтому вокруг всех отверстий нужно усилить стенки, сделать их толще. Впрочем, и это еще не такая уж трудность. А вот рассчитать переходы от утолщенной стенки к нормальной — это уже задача в инженерном смысле изысканно тонкая. Все расчеты Пиккар делал сам.

Истекали последние месяцы тридцать девятого года. Расчеты и бесконечные проверки и перепроверки — все позади. Теперь они должны были воплотиться в металл. В самом начале 1940 года Пиккар передал чертежи на заводы. Он надеялся до конца года закончить строительство. Но в жизни получилось иначе.

Разразилась война. Фашисты вторглись в Польшу, в Чехословакию, подходила очередь Бельгии. Пиккар чувствовал себя неуверенно, не знал, что предпринять. Оставаться в Бельгии дальше было опасно. В университете ему посоветовали уехать в Швейцарию. Он колебался. Все-таки столько лет прожито здесь, да и к тому же работа…

Он перестал колебаться, как только немецкие моторизованные части появились на бельгийских дорогах. Пиккары быстро собрались и покинули Бельгию. Судьба батискафа в стране, где решались судьбы людей, никого не заботила.

В местечке Шебро, недалеко от Лозанны, Огюст Пиккар построил дом и здесь, среди знакомых гор и долин, среди тихих пейзажей, к которым он привык еще в детстве, такими странными, нет — даже нелепыми казались мысли, что совсем неподалеку отсюда гремели орудийные залпы и умирали невиновные люди.

В бою погиб Жан Гюлиссен… Сколько дней до самого позднего вечера сидели они над расчетами, сколько напряженных часов провели они вместе» проводя испытания. Жан так хотел первым опуститься с ним в батискафе… И нет больше Жана…

Потом другое известие: фашисты пришли домой к Максу Козинсу и забрали его. И никто не мог сказать, где он сейчас. Может быть, нет в живых… А ведь, кажется, совсем недавно — полет в стратосферу, пышные встречи, портреты в газетах… В немецких газетах тоже.

«Что мог сделать им Макс? — думал Пиккар. — Макс всего-навсего физик…»

Следующее расставание было с Жаком. Прощаясь, Огюст Пиккар долго глядел в лицо сына, стараясь понять, о чем он сейчас думает. Оба молчали. Жак уходил добровольцем во французскую армию.

«Когда я теперь увижу его, — думал отец, — увижу ли? — А вслух только сказал: — Возвращайся скорее, Жак». Они обнялись.

Время для Пиккара теперь тянулось словно бы нехотя, он стал молчаливее. Он не знал, сколько придется ждать, пока можно будет заняться прерванным делом, пока придет домой Жак, а сейчас он чувствовал себя неуверенно, даже немного растерянно, как человек, которого внезапно лишили всех перспектив.

Он стал заметно сутулиться, ходить медленно и, казалось, был всегда погружен в свои мысли. Его пышная грива стала совершенно седой…

В это время он работал на заводе металлических конструкций инженером-консультантом, потом на алюминиевом заводе в такой же должности. Несколько раз ему подвернулся счастливый случай, и он сумел поставить кое-какие эксперименты, которые, как он надеялся, понадобятся в работе над батискафом. Он верил, что рано или поздно, но построит его.

Жак вернулся после войны, в сорок пятом году. Появился в Брюсселе и Козине, измученный, истощенный… Большую часть войны он был в Дахау, в фашистском концлагере. Кажется, чудо спасло его. Из этого лагеря, расположенного поблизости от прелестного немецкого городка, где на каждом шагу можно было встретить цветы, мало кто возвращался живым.

Пиккары снова в Брюсселе, в своем доме на авеню Эрнестин. Профессор — на кафедре в университете. Щедрый фонд вновь дает деньги на строительство батискафа. Правда, с одним условием: все права, руководство, а также ответственность профессор Пиккар разделит с ученым, подданным Бельгии.

Пиккар удивлен, озадачен, он не понимает, что стоит за этим условием. Он знает, что в таком деле раздвоение руководства опасно, но выбора ему никто не давал. Вопрос стоял так: или — или.

К счастью, вторым шефом строительства батискафа был назначен Макс Козине. А что касается самого факта назначения второго руководителя, то тут оказалось все просто: бельгийцы платили деньги и хотели поровну разделить славу с Пиккаром. Теперь им стало мало того, что батискаф, как и стратостат, будет носить название фонда — так еще до войны решил профессор Пиккар.

Как бы то ни было, а строительство Пиккар и Козине начали вместе.

Когда обе полусферы были готовы, встал вопрос: как их испытать? Одно дело — модели, другое — реальные вещи. Модели Пиккар испытывал в специальном резервуаре, заполненном маслом. А где испытать готовую гондолу? Нет на свете такой камеры, в которой можно было бы поднять давление до нужных пределов. Только море, само море способно подвергнуть батискаф испытанию.

И все же кое-что профессор предпринял. Если нельзя испытать девятисантиметровые стенки гондолы давлением, можно проверить однородность структуры стали. Пиккар с трудом раздобыл один грамм радия и положил его внутрь, в центре гондолы. Снаружи всю сферу он обложил фотопленкой. Если в стенках есть хотя бы небольшие пустоты, излучение радия в этих местах засветит пленку. Через сутки пленку проявили, Пиккар внимательно ее изучил и увидел, что кое-где в стали незначительные пустоты есть. Тогда Пиккар решает вырезать сталь в этих местах и вогнать в отверстия пробки в виде усеченного конуса. Во время погружения давление воды плотно вожмет пробки, и прочность гондолы останется прежней.

Теперь, кажется, все было готово к первому испытанию батискафа. Уже подходил к концу ремонт «Скальдиса», осталось только соединить эти два корабля — пароход и батискаф. Корабль, уходящий в прошлое, и корабль, перед которым открывалось большое будущее. День погружения близился.

Как-то Пиккар и Козине попали на новый фильм, снятый Жак-Ивом Кусто, капитан-лейтенантом французского флота. Фильм назывался «Обломки затонувших судов». Это был удивительный фильм! Люди, вооруженные аквалангами, только-только изобретенными Кусто и Ганьяном, чувствовали себя под водой свободно, как рыбы. Они осматривали останки древнеримских судов, поднимали на поверхность уцелевшие амфоры, утварь, увенчанные богатой резьбой мраморные капители колонн, которые много столетий назад вез этот корабль. Пиккар не предполагал, что под водой можно снять такой увлекательный фильм. Потом он подумал о своей экспедиции и решил попросить Кусто присоединиться к нему, чтобы снять фильм о погружении батискафа.

Козине написал Кусто, тот ответил, потом приехал в Брюссель, где все трое и встретились. Кусто очень заинтересовался аппаратом Пиккара. Возможность снять новый фильм тоже его привлекала, и он с радостью согласился принять участие в экспедиции. А вскоре дома у Кусто состоялся такой диалог. Симона, его жена, говорила, немного нервничая:

— Прошу тебя, Жак, не погружайся в этой противной машине. Откажись от участия в экспедиции Пиккара. Мы все ужасно беспокоимся за тебя.

Густые черные брови Кусто в удивлении шевельнулись: он не мог припомнить случая, чтобы Симона хоть раз протестовала против его решения.

— Но почему же? — спросил он. — Почему ты меня просишь об этом?

— Тебе ведь никто не приказывал? Верно? Так почему ты сам лезешь в эту историю? Зачем рисковать собой ради какой-то безрассудной идеи?

Кусто понял: жена привыкла ко всем его подводным приключениям, но она привыкла и к тому, что он всегда выступает в роли свободного пловца, который в случае необходимости быстро может подняться. А тут тесный стальной шар… Человек, заключенный в нем, кажется совершенно беспомощным. К тому же она начиталась всяких страхов об экспедициях Биба, о которых всякий раз писали, что они сопряжены с предельным риском. Но если про батисферу Биба, подвешенную на тросе, это действительно можно сказать, то батискаф Пиккара — корабль самостоятельный во всех отношениях.

Кусто так и сказал жене:

— Батискаф вполне надежен. Тебе не из-за чего беспокоиться.

Правда, как он потом признался, он сам тогда еще не вполне доверял батискафу, хотя бы потому, что видел его только на чертеже. Но жене это незачем знать. Она должна думать, что муж отправляется в самую обыкновенную подводную экспедицию.

А что думал он сам? Прославленный капитан, первый человек, вошедший в море, как в свою родную стихию…

Кусто так написал: «…конечно, наша операция не была застрахована от неожиданностей. Но, как бы то ни было, мы с Дюма и Тайе снова были вместе, готовые плыть к берегам Западной Африки навстречу самому замечательному приключению в нашей жизни, и ничто не могло нас удержать».

Капитан Кусто понимал, что стоит на пороге большого свершения. Никогда еще у человека не было такой возможности — опуститься на самое глубокое дно океана. Он понимал, конечно, что это произойдет не сейчас, а немного позже, но он знал и то, что сделает это человек в подводном корабле, придуманном и построенном этим удивительным швейцарцем, который сначала первым поднялся в стратосферу, а теперь задумал пройти через всю толщу вод океана.

Кто же он, профессор Огюст Пиккар? Ученый? Конечно. Большой ученый. Инженер? Да, разумеется. Конструктор, изобретатель? Да. И, хотя он сам не раз говорил, что рекорды, спортивные достижения его не волнуют, все-таки его можно назвать и спортсменом. Не по профессии — нет, но по духу, характеру. И, если бы существовала на свете такая профессия — мечтатель, его можно было бы назвать одним из самых выдающихся представителей этой профессии.

Как много разных людей бывает заключено в одном человеке…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Скальдис» шел в Дакар медленно, то и дело в пути останавливаясь. Механики сбились с ног, устраняя бесконечные поломки в машинах. Капитан Ла Форс беспомощно разводил руками, когда к нему приближался Пиккар с одним и тем же вопросом: «А теперь что случилось?» Пиккар нервничал, опасаясь, что Кусто на своем «Эли Монье» придет в Дакар много раньше и долго ждать их не сможет. «Нет, этот «Скальдис» — детище недоброго рока», — думал Пиккар.

«Эли Монье» ждал их в Дакаре. Пиккар облегченно вздохнул, едва увидел его стройный, сияющий белизной корпус, четко вырисованный на фоне темно-синего моря. Стоял первый день октября. Было солнечно, тихо. Но Пиккар прекрасно понимал, что погода в любой час может испортиться. Дело обычное в этих краях. Впрочем, время есть: можно подождать, если нагрянут штормы. От этой мысли он успокоился. А что волноваться напрасно? Бог с ними, с этими мелкими неудачами, что преследуют его с той поры, как они вышли из Антверпена, — важно, что в целом идет все по плану.

Подошел сын Жак, встал рядом, облокотившись о поручень. Он был выше, крупнее отца. «Как быстро он вырос, — думал отец, — недавно он был совсем еще мальчик — вот в тот день, когда я второй раз стартовал в стратосферу. Тогда он стоял рядом с Марианной и с восторгом глядел на меня. А теперь Жак мужчина. И кажется, обещает стать настоящим ученым. Теперь мы вместе, в одной экспедиции…»

Огюст Пиккар поправил очки и сказал, кивнув на белый корабль, к которому они приближались:

— Это «Эли Монье», Жак. Капитан Кусто ждет нас.

Когда корабли сблизились, над «Эли Монье» взлетел сноп ярких, разноцветных огней, рассыпавшихся звездными искрами, — французы устроили фейерверк Огюсту Пиккару. Потом Пиккар с сыном увидели шлюпку, которая спускалась вдоль белого борта. Кто-то с «Эли Монье» спешил нанести первый визит.

Это был Жак-Ив Кусто. Он поднялся на палубу «Скальдиса», почти не останавливаясь, поздоровался с капитаном, с Пиккарами и буквально скатился по трапу вниз, в открытый грузовой трюм — так не терпелось ему посмотреть батискаф. Позже он скажет: «Вспыхнули яркие лампы, и я увидел чудесный корабль… Теперь я смог пощупать его своими руками… Моя вера, питавшаяся до сих пор теорией, окончательно окрепла».

Кусто ходил вокруг батискафа, разглядывая его тупоносый баллон-поплавок, подвешенную гондолу, которая, казалось, удивленно таращила широко раскрытые глаза-иллюминаторы. «Даже странно, как сильно он похож на дирижабль, — думал Кусто, — а эти винты с обеих сторон гондолы еще больше делают сходство». Он заглянул внутрь гондолы — и увидел невероятное, так ему показалось, множество рычагов, рукояток. Тут же, в кабине, приборы и, конечно же, счетчик Гейгера — Пиккар хотел знать, насколько глубоко космические лучи проникают в море и как при этом меняется их интенсивность.

Взглянув на кислородные аппараты, Кусто вспомнил, что Пиккар рассказывал ему на встрече в Брюсселе: «Два человека могут жить в батискафе двадцать четыре часа». Любит точность профессор. Он не сказал — «сутки», а «двадцать четыре часа». Сутки, может быть, и немного меньше, а может — немного больше. А он назвал точное число часов, отпущенных человеку для жизни в батискафе.

Группа Кусто по просьбе Пиккара и Козинса сконструировала стальные клешни-манипуляторы, с помощью которых можно было бы поднять со дна какой-либо интересный предмет или камень. Французы же по проекту Пиккара и Козинса создали настоящую подводную артиллерию. Семь подводных пушек, заряженных гарпунами метровой длины, могли на расстоянии в пять-семь метров пробить доску толщиной около восьми сантиметров. Причем мощь пушек возрастала с увеличением глубины. Сделали их просто так, на всякий случай — вдруг на батискаф обрушится кто-нибудь из гигантских обитателей моря. Предусмотрели и тот случай, если силы гарпунов вдруг окажется мало: к их наконечникам подвели электрический ток. Если же и ток не поможет, тогда через канал в гарпуне в тело врага, как шприцем, можно впрыснуть порцию яда. Можно сказать, что гидронавты вооружились до самых зубов.

На вооружении батискафа был еще и гидролокатор. Он поможет быстрее найти подводный корабль после того, как он всплывет. Этот момент крайне важен: гидронавты не могут открыть сами люк, изнутри.

…Кусто поднялся на палубу «Скальдиса», подошел к Пиккару и, пожимая руку ему, сказал: «Профессор, ваше изобретение — самое замечательное из изобретений нашего века!»

— Благодарю вас, капитан, — ответил Пиккар. Когда он поклонился, его седые волосы рассыпались, закрывая лицо.

Почему они выбрали для испытаний Дакар? Во-первых, Пиккар не хотел уходить далеко от Европы — «Скальдис» им дали на короткое время и к тому же приходилось экономить топливо. Во-вторых, Пиккар искал место, где бури случаются редко. В-третьих, им нужна была глубина. Пиккар и Козине рассчитывали спуститься на четыре тысячи метров, а для этого им необходимо испытать батискаф с перегрузкой в полтора раза большей. Значит, им нужна глубина в шесть километров. Вот и выходило: работать надо где-то в районе Дакара.

А в Дакаре им устроили пышный прием. Газеты расписали подробности экспедиции и подогрели к ней интерес, так что в Дакаре многие из влиятельных лиц ощущали свою причастность к событиям.

На приеме произносили много торжественных тостов — выступал губернатор, говорил адмирал Соль, комендант французской базы в Дакаре, и все вели себя так, будто на их глазах уже состоялся триумф. Пиккар во время речей чувствовал себя крайне неловко — он вежливо улыбался, когда это было необходимо, приподнимался, раскланивался, но Жак, который не отходил от него, видел, что отец, если бы мог, с большим удовольствием исчез отсюда. Впрочем, прием прошел не без пользы для экспедиции: адмирал обещал отрядить в помощь Пиккару два фрегата и два гидроплана. Поддержка оказалась могучей — профессор на нее никак не рассчитывал.

В конце октября корабли покинули порт. Пиккар и Козине опасались, что долго не смогут найти пригодное место для погружений, и потому торопились.

Они нашли глубокое место неподалеку от острова Бао-Виста, одного из островов Зеленого Мыса. После недолгого совещания в кают-компании «Скальдиса» все сошлись на одном: батискаф сначала надо испытать на небольшой глубине. Решили, что 25 метров — самая подходящая глубина.

Пять дней еще ушло на то, чтобы подготовить батискаф к первому спуску. Все утро последнего дня несколько человек трудились в поте лица, подвешивая к батискафу балласт — несколько тонн железных чушек. На подводном корабле был автомат-устройство, сбрасывающее балласт при достижении заданной глубины — на тот случай, если погружаться он будет без экипажа.

Козине, который последние дни почти не вылезал из трюма, очень много возился в гондоле с приборами и перед самым испытанием зачем-то подключил автопилот. Он сделал это совершенно спокойно, поскольку убедился, что часы, включающие систему сбрасывания, стоят. Потом, уже после того как удалился Козине, в гондолу заглянул профессор Пиккар. Как настоящий швейцарец, он не мог равнодушно смотреть на недвижные стрелки часов и завел их, не посмотрев, подсоединен или нет автопилот. Ровно в 12 часов дня «Скальдис» содрогнулся от грохота: часы шли отменно и отключили балласт. Несколько тонн металла обрушилось в трюме. Хорошо еще, что никого рядом не было…

Капитан Ла Форс, невозмутимый человек, с обветренным лицом и неизменной трубкой в зубах, замер и побледнел в эту минуту… Ощущение у многих было такое, что их торпедировала подводная лодка. А капитан, кажется, невзлюбил батискаф и заодно всех, кто с ним был связан. После этого эпизода многие старались обходить батискаф стороной.

К 26 октября все, кажется, утряслось. Батискаф приготовили к первому его погружению. Осталось только решить, кто займет место в гондоле. Профессор Пиккар — это ясно. Составить компанию по полному праву ему должен был Козине, но он заболел. Пиккар, глядя на него, нередко думал о том, как сильно пошатнулось здоровье Козинса после концлагеря. Впрочем, чего другого можно было еще ожидать… Здесь же, в Дакаре, стояла жара, а Козине плохо ее переносил, вот он и слег.

Пиккар предложил тянуть жребий, кому быть вторым в экипаже, и выбор пал на Теодора Моно, профессора Парижского музея естественной истории.

Когда оба они забрались в гондолу, к батискафу подкатили по рельсам массивную крышку люка. Ею накрыли входное отверстие и завинтили. Пиккар сразу же взял телефонную трубку — надо проверить связь. Телефон не работал. Профессор вспомнил, что они с Козинсом так и не договорились о том, кто займется отладкой связи — и вот результат, связи нет.

«Макс все дни работал, не жалея себя, — думал Пиккар, — но в таких экспедициях все-таки руководить должен кто-то один».

Стальная рука крана подняла батискаф, в иллюминаторы его сразу ударило солнце, и Пиккар подумал: «Как похоже на старт в стратосферу». Кран пронес батискаф над палубой и плавно опустил его за борт. Ровный, нежно-голубой свет моря заполнил гондолу. Пиккар приник к иллюминатору, потом порывисто обернулся к Моно; «Сорок лет я ждал этого момента». Моно рассказывал, что Пиккар был очень взволнован.

В гондоле стояла почти полная тишина, и Пиккар вслушивался в звуки, доносившиеся сверху, стараясь понять, что там сейчас происходит. Вот шум паровой машины лебедки — значит, их сейчас немного опустят. Поплавок еще не заполнен бензином, так что батискаф слишком легок и погрузиться глубже не сможет. Пиккар услышал, как заработала помпа, нагнетая бензин по шлангам в батискаф из трюма «Скальдиса». Гидронавты почувствовали, как их корабль стал оседать.

Неожиданно возле иллюминатора появился пловец. Он приближается к гондоле и старается в нее заглянуть. «Это Никола, — глядя на него, подумал Пиккар, — друг капитана Немо. Сколько уж лет помнится эта картина из «Двадцати тысяч лье под водой». Арронакс и Немо, молча стоящие в полумраке гостиной «Наутилуса», а снаружи, в ярком свете плывущий человек. Сегодня я сам в подводном корабле. И около меня французский профессор Моно. Но мы не в «Наутилусе», мы в ФНРС-2, и, наконец, сейчас 1948 год».

— У нас еще есть время, профессор, — обернулся Пиккар к Моно, — может быть, сыграем партию в шахматы?

Тайе, известный аквалангист, друг Кусто, когда во второй раз подплыл к иллюминатору, застал профессоров за этим занятием. Оба увлеченно резались в шахматы и не замечали пришельца. От доски они подняли головы только тогда, когда Тайе постучал в стенку гондолы. У него было с собой послание. Тайе приложил к иллюминатору небольшую дощечку, и гидронавты смогли прочитать: «Вы сейчас опуститесь. Не оставайтесь слишком долго внизу. Не маневрируйте».

Это очень напоминало детскую игру в испорченный телефон, и Пиккар рассердился: «Это еще что за новости? Что это значит — «не слишком долго»? Как будто мы собираемся на прогулку! Разумеется, мы останемся внизу ровно столько, сколько нам будет нужно. А почему нельзя маневрировать?»

Потом, уже на борту «Скальдиса», он спрашивал об этом, но никто не смог объяснить. Видимо, Козине, да и все остальные просто-напросто решили быть осторожными: аппарат первый раз погружается, мало ли что может случиться. А Пиккару такая осторожность весьма не понравилась.

Батискаф погружался медленно и плавно. Пиккар и Моно считали, что еще висят где-то возле поверхности, когда Моно, заглянув в иллюминатор, воскликнул: «Мы уже на дне!» Подводный корабль опустился на дно океана мягко, как будто оно было усыпано пухом. Но пуха не было, не было ила — всюду, куда ни глянешь, ровный песок, лежащий плавными волнами. И пустота. Нет кораллов, которые так хотел увидеть Пиккар, нет раковин, только две рыбы заплыли в освещенное батискафом пространство. Глубина совсем небольшая — всего 25 метров, но каким же мертвым казалось море вокруг. Не скрывая разочарования, смотрел Пиккар на пустынное дно.

Потом, словно вспомнив о деле, он включил счетчик Гейгера, и тот сразу же начал потрескивать. Пиккар отметил, что здесь космических частиц значительно меньше — значит, их поглощает толща океанской воды. В общем-то, он этого ждал.

Через пятнадцать минут после того, как батискаф сел на дно, Пиккар и Моно решили сбросить балласт — они не решались оставаться дольше, помня приказ, который передал им Тайе.

Пиккар нажал кнопку и увидел в иллюминатор, как от батискафа отделился бункер с грузом, потом другой, третий, и гондола, легко качнувшись, стала всплывать. Но только еще через два часа иллюминаторы ФНРС-2 показались над водой — много времени ушло на то, чтобы откачать бензин, подсоединить трос лебедки.

Весь экипаж «Скальдиса» собрался на палубе. Пиккар, приникнув к стеклу, сразу увидел Жака. Вот он стоит, вглядываясь в пятно, освещенное прожектором «Скальдиса», в центре которого покачивается на легкой волне батискаф. «Жак самый высокий из этих людей, — думал Пиккар. — На голову выше всех остальных. Как он просил, чтобы я взял его… Конечно, после того как Макс заболел, я мог настоять, чтобы Жак был вторым, но это нельзя было делать: право на первое погружение надо еще заслужить. Ничего, Жак почти мальчик — ему всего двадцать шесть. У него все впереди».

Если бы Огюст Пиккар мог знать в эту минуту, какое будущее ждет его сына! Ведь именно он, Жак Пиккар, станет первым человеком, который достигнет в другом батискафе самого глубокого дна в Мировом океане, опустится на дно планеты Земля.

Но это случится еще не скоро. Время должно отмерить еще много лет — для того чтобы успел возмужать Жак Пиккар, чтобы люди привыкли думать: дверь, за которой лестница, ведущая вниз, в гидрокосмос, открыта. Открыта с той самой поры, как профессор Огюст Пиккар изобрел батискаф. К этому действительно надо было привыкнуть: ведь человек всегда видел море рядом с собой и всегда думал, что ему не дано постигнуть морские глубины. Только теперь это стало возможно.

А пока ФНРС-2 поднимался на туго натянутом тросе и прежним путем возвращался в трюм корабля. Пиккар и Моно провели двенадцать часов внутри аппарата. Они устали, их утомил монотонный шум аппарата, который регенерировал воздух. Это был тот самый аппарат Дрегера, что семнадцать лет назад стоял в гондоле стратостата ФНРС. Тогда он послужил Пик-кару в стратосфере, теперь — на дне моря.

Когда батискаф замер на своем месте в трюме «Скальдиса», гондолу осветили прожектором и отвинтили тяжелую крышку люка. Все, склонившись над трюмом, ждали, что будет дальше. Было уже три часа ночи.

Сначала из люка вылез сапог. Потом голая нога, по которой оказалось очень трудно определить ее обладателя, потом второй сапог и вторая нога. Затем показались плавки, голый живот и сам профессор Пиккар с взлохмаченной головой. Смеясь, он держал в вытянутой руке бутылку с каким-то напитком. Этикетка смотрела как раз в сторону нацеленных кино- и фотокамер.

Кто-то из влиятельных лиц, ссудивших на экспедицию некую сумму, просил Пиккара сделать рекламу напитку. Профессор не мог отказать и выполнил просьбу, но как! Только он мог выкинуть такую шутку: полуголый профессор, в плавках и сапогах на босу ногу, протягивает к объективам бутылку — пейте напиток!

Громовой хохот встретил Пиккара. А несколько позже многие из тех, кто смеялся, за глаза обвиняли его в том, что он продался ради рекламы. Не было этого! Наоборот, он смеялся над теми, кто думал, что он способен на это.

Один репортер, терпеливо сидевший на «Скальди-се», дождался своей минуты и попросил интервью. Пиккар объяснил, что первое погружение — пробное, его цель — в принципе испытать батискаф. Дело вовсе не в глубине, на которую они опускались, — им нужно было увидеть, как под водой ведет себя батискаф.

— Ну а что-нибудь особенное, профессор? — спросил репортер. — Что вы там видели?

— Ничего, — ответил Пиккар.

— То есть как ничего?! — репортер не сдавался. Столько времени ждать, с надеждой первому узнать о сенсации — и вдруг «ничего».

— Извините, действительно ничего. Голое дно. Пара рыб — это все, что мы увидели. Но спросите профессора Моно, может быть, он что-то увидел?

На следующий день Моно дал журналисту небольшой текст, в конце которого он написал: «Две прибрежные рыбы, увиденные нами вчера на глубине 25 метров, — это, на мой взгляд, только авангард многочисленной и хорошо укрывшейся армии, которая сегодня еще стоит в ожидании, но с которой я спешу помериться силами».

Пиккар от души смеялся потом над Моно, когда прочитал в газете: «Пиккар и Моно сообщили, что видели авангард армии глубоководных чудовищ, с которыми они надеются вскоре помериться силами». Разумеется, он понимал, что Моно ни при чем, но уж больно лихо и весело все получилось. Газете нужны были страсти, а для этого надо только чуть-чуть подправить.

Время, отпущенное первой экспедиции, подходило к концу. «Скальдису» вскоре предстояло вернуться, а батискаф ждало еще одно, на этот раз глубоководное, испытание.

Пиккар и Козине знали: это будет решающий день.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Капитан Ла Форс стоял на мостике «Скальдиса» и, попыхивая трубкой, наблюдал, как батискаф поднимали из трюма. Очень ему не нравился этот нескладный корабль, да и вся затея с ним тоже. Непонятные люди ученые… Мало им того погружения, теперь собираются опустить пустой батискаф. Если он и достигнет большой глубины, то вряд ли вернется. Капитан Ла Форс почему-то не верил в автопилот.

Вслед за батискафом из трюма поднялся балласт, связанный канатом в гирлянду. Пиккар, стоя на палубе, внимательно следил за всеми маневрами. В низу гондолы торчал металлический прут, который должен включить систему сбрасывания балласта, едва только коснется дна, и Пиккар предупреждал, чтобы с ним поосторожнее, иначе система может сработать в самый неподходящий момент.

Стрела крана уже разворачивала батискаф, как вдруг прут задел какую-то веревку, и в то же мгновение несколько тонн балласта рухнули вниз, со страшным грохотом ударили о палубу многострадального «Скальдиса» и соскользнули в воду. Все замерли.

Пиккар был почти в отчаянии — снова неудача, снова потеряно время. Он не заметил, как к нему решительным шагом приблизился капитан Ла Форс. Капитан был настроен весьма воинственно.

— Профессор, — сказал он, — …я считаю, что ваш эксперимент необходимо закончить. Я отвечаю за судно и не могу допустить, чтобы ваш батискаф пробил мне в палубе брешь.

— Но это совершенно невозможно, капитан, — немного растерявшись, ответил Пиккар, — мы не сделали самого важного погружения!

— После вашего самого важного погружения «Скальдис» снова придется ставить в ремонт! Никакое судно не выдержит этой бомбежки!

Подошел Кусто.

— Капитан, вы должны понять, это просто случай. Ведь дело вовсе не в ошибке в расчетах! Мы должны сделать еще попытку!

Остальные ученые, увидев, что спор разгорается, поспешили на выручку. Общими усилиями им удалось укротить капитана.

Вскоре «Скальдис», «Эли Монье» и два фрегата, которые выделил адмирал экспедиции, направились к острову Сант-Яго. Там, в заливе Санта-Клара, было решено отправить батискаф в путешествие, на глубину в полтора километра. Такую глубину Пиккар и Козине выбрали не случайно. Они собирались погрузиться в батискафе на один километр, а для этого его нужно было испытать на глубине, в полтора раза большей. Таков закон эксперимента.

…Занималось раннее утро 3 ноября. Профессор Пиккар, наскоро перекусив бутербродами, припасенными с вечера, спустился в трюм к батискафу. Его бело-оранжевый корпус отсвечивал в темноте, как неясное видение. «Наверно, вот так он выглядит на большой глубине в океане, — подумал профессор, — загадочное существо в загадочном мире…»

Он зажег свет, и борта батискафа блеснули ровной поверхностью хорошо положенной краски. Пиккар забрался внутрь гондолы, придирчиво осмотрел все приборы, завел часовой механизм автопилота. Посмотрел на свои «Лонжин», сверил часы. Через двенадцать часов, в 16.40, батискаф должен всплыть.

Но прошло еще много времени, которое отняли подготовительные операции, пока подводный корабль не приготовили к спуску. На всякий случай Кусто предложил еще раз промерить глубину — не снесло ли корабли с глубокого места. И вовремя: эхолот показал всего 900 метров. Пиккар начал всерьез волноваться — время текло как вода, ему казалось, что он почти видит его движение. Часовой механизм в назначенный час точно сработает, и батискаф тут же всплывет, не успев опуститься до дна, — вот чего он боялся.

Батискаф уже качался на волнах, когда выяснилось, что его надо вести на глубокое место. Со «Скальдиса» завели трос, закрепили его и двинулись в путь. Пиккар то и дело смотрел на часы.

Снова невезение — лопнул буксировочный трос. Пока матросы побежали в трюм искать запасной, профессор, заложив руки за спину, большими шагами ходил по палубе. Осталось уже менее часа… Мег нее часа, чтобы пройти до дна путь в полтора километра.

Наконец все готово. Профессор махнул людям, сидевшим в шлюпке у батискафа, — среди них был и Жак, — и они спеша догрузили балласт.

— Отец, я буквально оцепенел, когда он исчез под водой, — сказал Жак, поднявшись на борт «Скальдиса».

Все. Теперь осталось лишь ждать. Только сорок минут…

«Успеет или не успеет? — обеспокоенно думал Пиккар. Больше его ничто не заботило. — Нет. Видимо, не успеет. Батискаф погружается медленно, сорок минут слишком мало…»

— Он дойдет до дна, отец, — произнес тихо Жак. — Вот увидишь, дойдет и вернется.

Отец ничего не ответил. Ему сейчас вообще не хотелось ни о чем говорить.

Пиккар не заметил, как к нему подошел капитан Ла Форс. Он постоял немного, молча покуривая, потом произнес затянувшись:

— Во время войны я видел корабли, которые погружались точно так же, как этот. Но ни один из них не вернулся.

— Ни одному кораблю не сравниться с этим, капитан, — ответил Пиккар. — Мой батискаф вернется. — Он точно знал, что вернется, потому что верил в расчеты, как верил в себя. И все же он не разрешил двум офицерам с «Эли Монье» занять места в батискафе. Они очень просили, абсолютно уверенные в полном успехе и в полной надежности батискафа, но эксперимент — это эксперимент. Первое погружение на большую глубину должно пройти без людей. Французские офицеры вернулись к себе на корабль. Одного из этих двоих звали Жак-Ив Кусто.

От этого погружения зависело многое. Никогда еще человек не покушался на дно океана, никогда еще он не был обладателем такого подводного корабля, который мог бы доставить его в любую точку в Мировом океане. Не этот батискаф, ФНРС-2 — не был рассчитан на предельную глубину, а другой, такой же в принципе. И от этого, первого, зависело — станет ли дорогой тропа, ведущая в глубину океана, или она останется только тропой. Пиккар верил в свой батискаф, но было совершенно необходимо, чтобы и другие в него поверили.

Вот капитан Ла Форс — один из тех, кто привык считать, что дно океана недостижимо. Так было всегда, так и привыкли думать. Человек так устроен: он хочет верить в невероятное, но когда это еще недавно «невероятное» становится былью, реальностью, его одолевают сомнения. Но почему? Таков нормальный, естественный ход истории. То, что было невероятным вчера, сегодня обыденно. Конечно, это происходит не сразу, не вдруг, но существует порог, через который необходимо переступить, чтобы подготовить себя к предстоящему изменению и превращению невозможного в возможное.

Тот ноябрьский день сорок восьмого года был как раз таким днем. Правда, многие из тех, кто стоял на борту «Эли Монье», «Скальдиса» и двух французских фрегатов, этого не осознавали. Их можно понять: трудно в самом деле поверить, что на твоих глазах свершается необычайное. Особенно если это необычайное выглядит как любая другая работа, как ежедневный, и очень нелегкий труд.

Пиккар снова взглянул на часы. Время еще не иссякло. Балласт еще держится. Батискаф погружается. «Дойдет он до дна или нет?.. — неотступно думал Пиккар. — Дойдет или нет?..»

Он оглянулся. Вдоль борта толпились люди. Даже кок в «белом колпаке. вышел из камбуза. На рангоутах всех кораблей сидели матросы. Их белые береты с красными и голубыми помпонами Пиккар увидел даже на черных трубах «Скальдиса», даже на мачтах.

— Бутылку мартеля тому, кто первым увидит его! — крикнул Кусто. Обещанный коньяк еще больше подогрел матросское рвение.

И вдруг кто-то воскликнул на «Скальдисе»: «Вот он!»

Пиккар поднял подзорную трубу и нацелил ее в ту сторону, куда показал матрос. Потом спохватился, посмотрел на часы. Не может быть! Прошло всего 29 минут после того, как началось погружение. Батискаф не мог пройти за это время полтора километра до дна и подняться. Наверное, что-то случилось.

Профессор почувствовал внезапную слабость, ему захотелось сесть. Только сейчас заметил, какая невыносимая жара здесь, на палубе. Он вновь поднял трубу. В окуляре мелькнуло оранжевое пятно поплавка. «Да, это он, — разочарованно подумал Пиккар. — Он не дошел. Что-то включило систему сбрасывания…»

Пока «Скальдис», ведомый скептическим капитаном Ла Форсом шел к батискафу, водолазы с «Эли Монье» внимательно осмотрели гондолу. Иллюминаторы были целы, но на одном из них с внутренней стороны виднелись капли воды. Об этом сказали Пиккару.

«Значит, где-то герметичность нарушилась. Хотя нет. Вовсе не обязательно. Может быть, эти капли — результат конденсации. Нет. Не стоит еще терять надежду, — убеждал Пиккар сам себя. — Может быть, он дошел…»

Кусто первый подплыл к батискафу и, погрузившись, внимательно осмотрел его подводную часть. Все, казалось, в полном порядке, но один из тонких листов, которыми обшит поплавок, был сильно помят и покороблен.

На батискаф уже завели буксировочный трос и подтянули к «Скальдису», когда налетел внезапный тропический шквал. Сразу стало темно — казалось, нагрянула ночь. Шланг для откачки бензина из поплавка батискафа подсоединить не успели — поднялись крупные волны, они сильно раскачивали даже большой корабль, а батискаф и подавно, поэтому оставлять на нем людей было рискованно. К тому же матросы видели возле батискафа большую акулу — она была у себя дома и уходить пока явно не собиралась.

Пиккар стоял на палубе «Скальдиса» и, глядя в сгущавшуюся прямо на глазах темноту — ночь в тропиках наступает решительно, — спешно искал выход из положения. Можно не присоединять шланг и вылить бензин прямо в море. Это проще всего. Но бензина на «Скальдисе» нет — и этот-то раздобыли с трудом. Вылить бензин — это значит больше не будет ни одного погружения, это значит — конец экспедиции.

Ему было трудно смириться с мыслью, что нежданно все оказалось уже позади, что самому ему не придется совершить погружение и, если трезво смотреть, всю экспедицию можно считать неудачной. А с этим он не хотел соглашаться.

Но и рисковать жизнью людей он не мог. Пусть не сейчас, пусть в другой раз, но батискаф обязательно придет к своей цели. К цели Огюста Пиккара.

И он отдал приказ слить бензин в море. Тридцать тысяч литров бензина — все содержимое поплавка — разлились по поверхности волн.

Уже спустилась плотная ночь. Только прожекторы «Скальдиса» разрезали чернильную тьму, вырывая из нее оранжевый поплавок батискафа. Пиккар стоял один, и никто не мог видеть его лица. Ему было очень нелегко в эту минуту… Столько лет продвигаться вперед, тщательно выверяя каждый шаг, а когда цель уже близка, кажется — достанешь, стоит только вытянуть руку, она, эта треклятая и желанная цель, отступает. И снова приходится начинать все сначала. Почти сначала…

«А если я теперь не успею? — думал Пиккар. — Если время мое уже истекает? Если мне не суждено до конца выполнить все, что задумал? Нет. Кое-что сделано. В конце концов, батискаф я построил. Пусть не я, пусть другие погрузятся на нем в глубину. Может быть, Жак… Я указал им путь и дал батискаф…»

Кажется, это был единственный день в его жизни, когда он начал терять веру в себя.

От тяжелых мыслей Пиккара отвлек «Эли Монье». Он шел к батискафу и приближался к зоне, где был разлит бензин. Из выхлопной трубы французского судна вылетал сноп искр. Пары бензина окутали «Скальдис», и пожар мог возникнуть в любую минуту. Пиккар велел послать радиограмму капитану французского судна, но ответа по непонятным причинам не было. Тогда все, кто стоял на палубе «Скальдиса», стали кричать. Только тогда «Эли Монье» повернул и обошел стороной опасное место.

Когда батискаф подняли на борт и погрузили в трюм, Пиккар с болью увидел, как сильно потрепал его шторм. Всю ночь его бросали волны, и даже со «Скальдиса» было слышно, как трещала обшивка. Были минуты, когда Пиккар думал, что батискаф не удастся спасти. Ведь гондола без поплавка — просто тяжелое стальное ядро.

Уже рассвело, волны, утомившись, утихли. Пиккар еле дождался, пока снимут крышку люка, и то и дело торопил матросов — ему казалось, что они очень медлительны. Как только люк открылся, профессор немедленно забрался внутрь — ему не терпелось взглянуть на приборы. Ведь только сейчас он мог узнать, какой глубины достиг батискаф.

Он дошел до самого дна! Почти не веря своим глазам — а ведь как хотелось верить! — Пиккар смотрел на указатель манометра. Его стрелка показывала, что батискаф дошел до глубины в четыре с половиной тысячи футов. Это 1380 метров. Пиккар доказал, что он создал подводный корабль, способный достичь и больших глубин. Если бы еще оставался бензин… Тогда бы он сам опустился на тысячу метров… Но на всех островах Зеленого Мыса не набрать столько бензина…

Обследовав батискаф, Пиккар понял, почему он так быстро всплыл, не дожидаясь, пока часы включат систему сбрасывания. Оказалось все просто: он быстро спускался. Достигнув дна, он коснулся его металлическим щупом, тем самым, что однажды уже сработал, сбросив балласт на палубу «Скальдиса». Теперь же автопилот сработал безукоризненно, и именно в тот момент, когда это стало нужно. Батискаф сразу же пошел на подъем. И поднимался он даже быстрее, чем Пиккар ожидал. Вот вся загадка.

Профессор Пиккар очень жалел, что его не было в батискафе во время последнего погружения. Честно говоря, хотя он сам и избегал тогда говорить об этом — ему хотелось установить новый рекорд погружения. 923 метра профессора Биба удалось бы перекрыть сразу почти на полкилометра. И это нельзя было бы назвать иначе, как громадным успехом. Так он сам говорил. Да так оно и было бы на самом деле. Если бы…

В газетах писали, что экспедиция закончилась неудачно, что профессору Огюсту Пиккару не удалось выполнить плана, что еще неизвестно, как будет чувствовать себя человек в батискафе. Что ж, со стороны так вполне могло показаться. Батискаф выглядел сильно разбитым, а большое погружение он совершил без людей. Но что думал сам профессор Пиккар?

— Что же сказать о нашей экспедиции к островам Зеленого Мыса? — говорил он. — Она принесла нам много разочаровании, но, следует подчеркнуть, была далеко не бесполезной.

Не впервые для задуманного научного эксперимента создаются все условия, и все же эксперимент оканчивается неудачей. А в технике? Каково число самолетов, которые побежали по дорожке и никогда не смогли взлететь? Я помню те времена, когда нужно было лечь на землю, чтобы определить момент отделения колеса самолета от грунта. Какой восторг вызывал каждый дециметр, который появлялся между шинами колеса и полем аэродрома!

Важно ли для нас, что наша экспедиция не имела шумного успеха? Но зато мы получили доказательство правильности принципа батискафа!»

Вот главный итог экспедиции. Об этом Огюст Пиккар говорил в кают-компании «Эли Монье», стоя перед участниками экспедиции. Он говорил, что задумал строить другой батискаф, более совершенный и более самостоятельный, И он говорил, что еще надеется сам совершить в нем погружение и превзойти рекорд профессора Биба. Он не знал, что всего через несколько дней Отис Бартон в новой своей батисфере опустится на 1360 метров. Но это будет уже последний успех батисферы. Потому что в исследовании океана началась новая эра.

Эту эру открыл батискаф Огюста Пиккара.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Корабли расставались в Дакаре. «Скальдис» шел в Экваториальную Африку — искать груз, чтобы не возвращаться в Европу пустым. «Эли Монье» вместе с капитаном Кусто и его друзьями направлялся к необитаемым островам Сальведжа. Там Кусто хотел снять фильм о подводной жизни.

А Пиккар в эти дни был молчалив и выглядел озабоченным. Денег почти уже не осталось — их не хватало не только на самолет, но даже и на пассажирское судно. Еще недавно целая флотилия кораблей была у него в подчинении, а теперь, сидя на берегу, он раздумывает, как бы вернуться домой.

Жака волновали заботы отца, но он не мог ничего придумать, чтобы успокоить его. Жак понимал, что отец уже стар — седьмой десяток это не шутка, ему тяжело все нести одному — все эти заботы и хлопоты, которые неизбежны в каждой большой экспедиции. Пора уж ему, Жаку Пиккару, встать рядом с отцом и разделить его трудности.

Помощь пришла неожиданно, и как нельзя более вовремя. Французские власти в Дакаре оплатили дорогу, и Пиккар вместе с одиннадцатью другими участниками своей экспедиции погрузился на борт самолета, вылетавшего поздним рейсом в Париж.

Была глубокая ночь, в салоне, освещенном тусклым желтоватым светом, все давно спали. Жак, сидевший рядом с отцом, дремал, свесив голову на плечо и вытянув ноги в проход между креслами. «Мальчику очень неудобно сидеть, — подумал Пиккар. — Наверное, он очень устал в экспедиции. Хотя теперь он уж но мальчик. Он стал мужчиной, мой Жак. Как быстро и незаметно это случилось. Да и вся жизнь человека проходит так быстро, почти стремительно. Но только в старости это можно по-настоящему понять и прочувствовать. Только тогда понимаешь, сколь скоротечно и неумолимо время…»

Профессор долго не мог уснуть. В голове роились назойливо мысли, мешавшие отвлечься, осознать наконец, что все позади, экспедиция кончилась, больше не будет таких волнующих, наполненных напряженным ожиданием дней.

Не будет… Нет, невозможно. Жизнь для него тогда сразу утратит смысл. Он не способен замкнуться дома или даже в лаборатории, ему обязательно нужно быть рядом с людьми, которые, как и он сам, стремятся куда-то, которым неведом покой, которые презирают удовлетворенность и благодушие. Нет, он никогда не осуждал тех, кто мог зарыться в стенах лаборатории, отрешившись от всех иных дел, кроме одного, самого главного — без таких людей, вероятно, не может развиваться наука — ей необходимы сподвижники, люди увлеченные, преданные. Да и сам он, если отдавался делу, то весь, целиком. Но он не мог вести жизнь затворника. Его, как и в детстве, неудержимо влекли небо и море. Он не забыл, шестидесятипятилетний профессор Пиккар, о чем мечтал десятилетний мальчик, носивший такое же имя.

Пиккар заглянул в иллюминатор самолета, но ничего не увидел — земля растворилась во тьме, как дно океана в глубоких водах. Луна не красила ночь, и лишь звезды отметили небо — не будь их, его бы не отличить от земли. «А вот эта яркая звезда, даже пятно, — это Меркурий, — думал Пиккар. — В Европе его никогда не увидишь столь ярким. Пусть он принесет мне удачу».

Но удача долго обходила его стороной. У него уже почти был готов проект другого батискафа, который не надо поднимать на борт корабля, который может на буксире следовать за своим судном-базой. Но на этот раз фонд, уже трижды выручавший его, вынужден был поумерить щедрость: газеты обвинили его руководителей в том, что они «вкладывают средства в заранее обреченное предприятие». Попутно припомнили, что Пиккар иностранец, кроме того, в морском деле мало что понимает, так мыслимое ли дело — субсидировать его авантюру!

Вот какова человеческая благодарность, последовательность. Пока его имя сияло в зените славы, никто в Бельгии не вспоминал, что он иностранец, — еще бы, успех Пиккара можно было считать и успехом науки Бельгии. Первая неудача — неудача неполная, даже частичная, — и все забыто.

И все же в фонде были люди, которые понимали Пиккара и не теряли веры в него. Бельгийцы вступили в переговоры с Французским национальным центром научных исследований и Французским военно-морским флотом с предложением вместе субсидировать строительство батискафа ФНРС-3.

Жак Пиккар, окончивший инженерно-экономический факультет, взял на себя всю организационную сторону дела и принялся курсировать между Брюсселем, Парижем, Тулоном. Впрочем, Жаку, судя по всему, такая работа нравилась; он сам говорил, что его с Францией многое связывало, он любил эту страну, любил и французов, он там воевал.

А во Франции у Пиккаров был верный союзник — капитан Жак-Ив Кусто, который тоже упорно долбил в одно и то же место, уговаривая военно-морское министерство принять участие в строительстве нового подводного корабля.

И вот стронулось. Позади бесконечные поездки, неиссякаемая переписка, официальные визиты, встречи, переговоры. Французы согласились разделить бремя расходов. Но на условиях, буквально связавших Пиккара. Профессор Козине и профессор Пиккар всего лишь «советники». Батискаф после трех погружений переходит в военно-морское ведомство Франции. «…условия моего сотрудничества становились все более и более обременительными, — писал профессор Пиккар, — работы не начинались; положение мое было не из легких». В который уж раз он задавал себе одни и те же вопросы: почему у ученого нет почти никогда возможности работать спокойно? Почему он должен постоянно бороться с рутиной и косностью? Почему перед ним, если он делает действительно что-то новое, обязательно встает стена недоверия? Стена реальная, вполне ощутимая. Неужели так будет всегда?..

Работа в Тулоне над строительством ФНРС-3 шла полным ходом, когда профессор Пиккар получил письмо из Триеста. В письме ему предлагалось начать строительство нового батискафа в качестве главного конструктора и главного физика.

Вот это была удача! Он и надеяться уже перестал, что когда-либо вновь станет самостоятельно руководить строительством батискафа. А этого ему очень хотелось — чувствовать полную свободу, принимать решения и знать, что их никто не оспорит, короче — делать именно то, что он считал нужным. Кроме того, сама идея построить еще один батискаф, как он сам говорил, «показалась чрезвычайно соблазнительной… Исследование больших глубин только выиграет, если вместо одного батискафа в одно и то же время окажутся построенными два».

Работа в Тулоне с самого начала была ему в тягость, он чувствовал себя неуверенно и потому быстро собрался и уехал в Триест, оставив французов самих заканчивать ФНРС-3.

Но почему вдруг Триест? Почему именно этот город проявил столь неожиданное великодушие? Профессор Пиккар догадывался: тут не обошлось без Жака. Как раз в это время Жак жил в Триесте и готовил материал для докторской диссертации, которую он собирался защищать в Женевском университете. Триест был темой его экономической диссертации. Все это профессор Пиккар знал. Но он не знал еще, что в Триесте судьба свела Жака с очень интересным человеком — директором Военного и исторического музея, профессором Энрикесом.

Профессор Энрикес был увлекающийся, порывистый человек, мечтавший увидеть возрождение своего любимого города. Он совершенно серьезно предлагал построить здесь космодром и послать ракету на Луну. А шел, между прочим, всего только 1952 год, до запуска первого в мире спутника оставалось пять лет. Не заразив никого из финансовых деятелей идеей лунного запуска, профессор Энрикес с жаром поддержал мысль Жака Пиккара о батискафе. А батискаф — это вполне возможно, это было всем сразу понятно. Связей в влиятельных кругах у профессора Энрикеса было достаточно. И вот профессор Пиккар получает письмо с приглашением: деньги есть.

Он ехал в Италию со смешанным чувством радости и смутным ощущением неожиданной грусти. Он долго не мог понять, откуда она, потом вдруг понял: он не был в Италии ровно двадцать лет. Двадцать лет с того самого дня, безветренного, солнечного, теперь уже далекого, почти нереального дня, когда его шар второй раз вернулся из стратосферы. Земля Италии приняла его после того путешествия. И вот он снова здесь. Теперь он верил, удача не покинет его.

А в Тулоне работа уже подходила к концу. Капитан Жорж Уо и инженер-механик Пьер Вильм заканчивали строительство ФНРС-3. Уо к тому же назначили вместо Кусто командиром «Эли Монье». Уо недавно болел, он перенес полиомиелит, и врачи запретили ему даже купаться, не то что нырять с аквалангом. Кусто, огорченный таким назначением, помчался искать поддержки к Филиппу Тайе: «Филипп, катастрофа! — всплеснул руками Кусто. — На мое место назначили офицера, которому противопоказано соприкасаться с водой!»

Но Уо и не нужно было соприкасаться с водой. Он хотел пойти за Огюстом Пиккаром — опуститься на дно в батискафе.

Батискаф «Триест», который Пиккары строили, не мог не походить внешне на ФНРС-3. Но поплавки у них были разные — у ФНРС он очень напоминал корпус подводной лодки, увенчанной рубкой, а поплавок «Триеста» Пиккар решил сделать в виде цилиндра. Такая форма дает большую прочность, большую легкость, к тому же он обещал хорошую устойчивость в открытом море. Профессор Пиккар не мог забыть печальную судьбу первого своего батискафа, отлично выдержавшего давление большой глубины и не сумевшего устоять перед натиском шторма.

Гондола «Триеста» была более прочной — каждая из двух ее полусфер выковывалась самым мощным в то время в Европе прессом. Расчеты Пиккара говорили, что его гондолу может сплющить давление, царящее на глубине шестнадцати километров. Такой глубины нет на Земле.

На верфи, где собирали «Триест», Жак Пиккар проводил целые дни — с раннего утра и до позднего вечера. Он сам следил за работой, стараясь ничего не упустить из поля зрения. Он наблюдал буквально за каждым болтом и каждой гайкой, и каждая деталь ставилась на место лишь после того, как он ее осмотрел. Он был не только сосредоточен, но и придирчив, а иначе и быть не могло: этому кораблю они с отцом собирались доверить жизнь.

Огюст Пиккар смотрел на своего молодого, энергичного сына и думал: «Какой же он молодец! Ведь он сам проверил решительно все. Он знает наш аппарат лучше меня. Что бы я делал сейчас, не будь со мной Жака. Какое это счастье, когда сын работает рядом с тобой!»

Только глядя на сына, без устали сновавшего по площадке, Огюст Пиккар чувствовал старость. Но это была не дряхлая, одинокая, безнадежная старость — нет, он просто ощущал груз прожитых лет и все-таки ждал еще чего-то от жизни. Словно жизнь может быть бесконечно щедрой со всеми. Он ждал от жизни, что она отпустит ему время и силы, чтобы совершить еще что-то значительное, и она не обманула его.

Газеты довольно ревниво следили за ходом строительства обоих батискафов. Писали, что вот-вот начнется невиданное соревнование за достижение наибольшей глубины, за установление нового мирового рекорда. Писали, что близится этакая научная «война» батискафов. Пиккар, читая такие сообщения, досадливо морщился. Журналистам, приходившим брать у него интервью, объяснял терпеливо, что лично он ни в каких соревнованиях не участвует и участвовать не собирается и что это французы виноваты в возникшей шумихе. А те, в свою очередь, заявляли, что если конкуренция существует, то уж, во всяком случае, не с их стороны. Подразумевалось, что это профессор Пиккар разжигает излишние страсти.

На самом же деле обе стороны были виноваты одинаково мало. В науке готовилось большое событие, и газеты просто не могли остаться от него в стороне. Уж чего-чего, а чутья газетчикам не занимать.

Как-то раз один из газетчиков пришел на верфь, где собирали «Триест», в надежде узнать о Пиккаре что-нибудь этакое, что позволило бы публике иными глазами взглянуть на профессора. Журналисту рассказали такой эпизод. У одного из рабочих ветром сорвало с головы кепку. Профессор Пиккар поймал ее и, сказав что-то веселое, водрузил владельцу на голову. Случай сам по себе, кажется, ничего и не значащий, но не в Южной Италии, где рабочие не привыкли к таким знакам внимания. Журналист понял, что профессора Пиккара не только уважают, но даже и любят.

И еще был случай, о котором рассказал Жак Пиккар. На верфи, одной из самых крупных в Италии, началась забастовка. Повсюду: у всех ворот и проходов — дежурили пикеты рабочих. И только в цех, где стоял батискаф, комитет разрешил пропускать на работу. Это была дань уважения. Пиккар это понял.

«Триест» спускали на воду 1 августа 1953 года. Весь берег бухты Кастелламмаре-ди-Стабия, прилегающий к территории верфи, был заполнен людьми. Итальянцы собирались сделать из этого события внушительную церемонию — флаги, гимны, речи, даже специальный молебен. И разумеется, традиционная бутылка шампанского, разбитая о борт корабля.

Пиккар хотел обойтись без всей этой помпезности: спуск на воду всего лишь спуск. Самое главное и самое трудное еще впереди. Но если воспрепятствовать молебну он так и не мог («это просто невозможно, синьор профессор!»), то уж против шампанского он решительно воспротивился.

— Но почему же, синьор профессор? Ведь так всегда делают все.

— Извините, — ответил профессор Пиккар, — но я никогда не мог понять, какая может существовать связь между осколками стекла и кораблем, которому желают счастливого будущего.

Первое погружение «Триеста» разочаровало тех, кто ждал рекорда: гондола его касалась дна, а флагшток выглядывал из воды. Глубина в этом месте бухты была чуть более восьми метров. Пиккар хотел проверить работу разных систем, герметичность гондолы, уточнить вес балласта. Все в полном порядке.

Через две недели после церемонии спуска на воду буксир отвел «Триест» в открытое море и остановил над глубиной в сорок метров. Глубина небольшая даже для аквалангистов, но спешить в таком деле было непозволительно, и Пиккар проводил испытания спокойно и расчетливо.

Профессор спустился на борт катера, который через несколько минут уже подходил к батискафу. Море было недвижно, и батискаф стоял совершенно спокойно. Возле входной шахты отца ждал Жак — он с самого начала оставался на палубе подводного корабля. Они открыли верхний люк шахты и по вертикальному трапу спустились в вестибюль батискафа. Здесь им преградила путь крышка второго люка, ведущего уже прямо в гондолу. Жак откинул ее — для отца она была слишком тяжелой, и они друг за другом пролезли внутрь.

Гондола висела на глубине около пяти метров от поверхности моря, воды здесь были светлы и чисты, и ясный голубой свет, сочившийся в оба иллюминатора, заставил старого профессора вновь вспомнить о «Наутилусе». А ведь было время еще недавно, когда он почти уже не верил, что снова увидит этот чудесный свет теплого моря. И на этот раз рядом с ним Жак.

«Что ж, Жак по праву заслужил свое место в «Триесте», — думал профессор. — Это ему я во многом обязан этой минутой. Вряд ли я один сумел бы довести все до конца. Да я бы, наверное, без Жака и не смог бы начать. Какое же это счастье, что тридцать лет назад судьба подарила мне сына».

Жак смотрел на отца и, словно читая мысли, улыбался ему. Казалось, он понимал те мысли и чувства, которые испытывал в этот момент старый Пиккар.

— Ну что, отец, — спросил Жак, — пора начинать погружение?

Он взял телефонную трубку и отдал на буксир приказание. Через несколько минут они услышали, как в шахту батискафа шумным потоком ворвалась вода. Еще немного, и им доложили с поверхности: «Шахта наполнена».

— Открыть клапаны водяных балластных цистерн! — скомандовал Жак.

Батискаф чуть дрогнул и немного вошел в море. Но он еще был очень легок.

— Добавить двадцать мешков балласта! — передал приказание Жак.

«Триест», медленно оседая, стал уходить в глубину. Но вскоре спуск прекратился, батискаф вошел в холодный слой воды, и теперь гидронавтам предстояло ждать, когда охладится бензин в поплавке, или, презрев ожидание, подняться и взять побольше балласта. Пиккары решили подняться. Так будет быстрее и надежнее.

Наконец они увидели дно. Оно появилось неожиданно быстро и оказалось удивительно хорошо видимым. Даже сейчас, когда день клонился к концу, солнечные лучи отлично высвечивали дно, и Пиккарам незачем было включать прожектор. Море пустынно здесь, лишь кое-где можно увидеть неровности, а так — гладкое песчаное дно.

Батискаф плавно несло подводным течением, иногда гондола слегка задевала дно. Раздавался негромкий скрежет песка о металл, и со дна вздымалось мутное облако.

— Что вы видите? — спросили их сверху.

— Только песок. Пустую раковину, — сообщил в трубку Жак.

Отец не отрываясь смотрел в иллюминатор, словно в надежде увидеть сокровища, оставленные со времени последнего посещения капитана Немо… Но нет тут сокровищ. Вот разве что огромная анемона лимонного цвета, лениво шевелящая щупальцами.

«Как она красива сейчас, — думал профессор, — на этом зеленовато-голубом фоне дна! Какие здесь яркие, неожиданно сочные краски! Если бы их увидел художник…»

Когда «Триест» всплыл на поверхность и Пиккары поднялись на буксир, их окружили журналисты, засыпая вопросами:

— Скажите, профессор, что вы там видели? — Они прекрасно слышали весь разговор по телефону, но все равно надо было услышать ответ профессора.

— Профессор, вам попадались фосфоресцирующие рыбы?

— Нет ли на дне старых амфор? Неужели вы их не видели?

— А затонувшие римские города? Вы видели на дне их следы?

Последний вопрос мог только показаться наивным — ведь Кастелламмаре построен как раз там, где когда-то стояла шумная Стабия. Огонь, лава и пепел Везувия уничтожили этот город вместе с Помпеей и Геркуланумом. Так что на дне вполне могли остаться следы их. Только, конечно же, не так далеко от берега.

Жак позже рассказывал, что на другой день в итальянских газетах появились интервью, где говорилось, что Пиккары увидели на дне «мириады разнообразных раковин и фосфоресцирующих рыб».

Из этих же газет отец с сыном узнали, что в один с ними день, 14 августа 1953 года, совершил погружение французский батискаф ФНРС-3. Жорж Уо и Пьер Вильм опустились на 2100 метров и побили достижение Отиса Бартона.

Огюст Пиккар отдал им не только свою идею, но и свой батискаф — ведь это он его выдумал, он его проектировал, и он начал строить его, и вот теперь он же, Огюст Пиккар, должен был их догонять.

Наверное, в те минуты старый профессор испытал какую-то горечь… Конечно, он ни за что не признался бы в том даже сыну, даже себе. Впрочем, он не собирался покинуть арену борьбы. Он еще не сказал своего последнего слова. У него был «Триест». У него был сын Жак. У него была надежда, и у него была вера в успех.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Этот старик, который уже вплотную подошел к рубежу в семьдесят лет, никак не хотел признать себя побежденным. Он отвергал самую мысль о том, что все в его жизни лучшее уже позади, и больше того, что он сделал, ему не добиться. Вероятно, он и не думал об этом. Просто он ощущал в себе еще достаточно сил, чтобы работать, чтобы не помышлять о времени, когда ему останется только одно: уйти на покой.

Многие люди — Пиккар это видел — быстро дряхлели, едва оставляли работу. Это только сначала казалось им — вот когда придет наконец долгожданный, заслуженный отдых, тогда и начнется спокойная, почти беззаботная жизнь, и можно будет целиком посвятить время себе самому, заняться тем, о чем прежде мечталось.

Нет, все это иллюзия. Человек, всю жизнь проживший в труде, уже не может обойтись без него. Жизнь, словно бы раз навсегда сообщив человеку скорость, движение, уже не позволит ему отойти в сторону, остановиться. Те, кто пытался покинуть орбиту движения, тот обречен, тот должен угаснуть.

Думал ли обо всем этом профессор Пиккар? Может быть — да, может быть — нет. Он не любил делиться сомнениями. Он считал, что у каждого человека и без того достаточно своих забот и сомнений, чтобы он мог нести еще чьи-то. Каждый должен сам понять себя и найти правильный выход. А если ты не сумеешь сделать это, то кто же тебе подскажет его? Кто знает тебя лучше, чем знаешь ты сам?

Огюст Пиккар понимал, что уже многое сделал — он изобрел стратостат и поднялся на нем в стратосферу. Он изобрел батискаф и опустился на нем на дно океана. И если достигнутая высота в стратосфере принесла ему чувство полного удовлетворения, то батискаф пока еще только разжег желание опуститься на ту глубину, на которую его аппарат был способен.

Все-таки, что бы он там ни говорил, ему очень хотелось превзойти достижение французов в батискафе, который он оставил в Тулоне. Пусть ради принципа, но все же хотелось.

После испытаний в Неаполитанском заливе профессор Пиккар убедился в надежности своего аппарата, теперь он был готов к большим погружениям.

В это время его заботил только один вопрос: какую глубину выбрать для первого серьезного испытания? Неподалеку от острова Капри на дне моря есть впадина — глубина там 1100 метров. Можно вывести батискаф дальше в открытое море, к острову Понца, там дно глубже — 3600 метров отделяют его от поверхности. Собственно говоря, это самое глубокое место Тирренского моря.

Пиккар мог пойти сразу к острову Понца, но предпочел направиться к Капри. Кажется, ему не хотелось, чтобы его экспедиция выглядела погоней за батискафом французов. Уж очень ему не нравился шум. поднятый прессой.

К вечеру 25 августа буксир вывел «Триест» из бухты Кастелламмаре и взял курс на Капри. В дороге к каравану присоединился итальянский военный корвет «Феникс», который должен был охранять зону погружений «Триеста» от вторжения посторонних судов, ибо никто, даже сам профессор Пиккар, не мог предсказать, в каком именно месте всплывет батискаф. Это было бы настоящей катастрофой для обоих судов, если бы, поднимаясь, батискаф напоролся на днище проходящего корабля. Поплавок «Триеста» непременно разрушился бы, бензин вытек в море, и гондола весом в двадцать две тонны буквально камнем пошла бы на дно. Вот почему профессор Пиккар настойчиво просил в итальянском адмиралтействе корабль сопровождения.

Неизвестно, как журналисты узнали о том, что именно «Феникс» пойдет в экспедицию, но на его борт набилось пятьдесят репортеров.

А во время спуска начались неполадки. Водолаз задел аквалангом самое слабое место в системе сбрасывания, и две или три тонны дроби ссыпались в воду. Потом оказалось, что один из двух бункеров с балластом из-за этой случайной аварии работать не будет, и Пиккар уже собрался отменить в этот день погружение, как Жак предложил выход, позволяющий спускаться со сломанным бункером.

И вот они с сыном вновь спускаются по узкой шахте в гондолу, вновь глухо ударяет металл о металл — закрывается 160-килограммовая крышка люка гондолы, и сразу становится поразительно тихо. Еще несколько минут, и батискаф устремился к далекому дну.

Профессор Огюст Пиккар: «Меня часто спрашивают, о чем я думал в такие минуты? Ни мой сын, ни я не ожидали какого-либо несчастья. Но тем не менее все же надо сознаться, что меркнущий день, в то время, как стрелки манометров показывают возрастающее давление, некоторым образом влияет на настроение. Мы были совершенно уверены, что после сумерек и ночи снова наступит день. К этому все человечество привыкло, присутствуя при смене дня и ночи сотни миллионов раз. Но до настоящего времени можно было по пальцам сосчитать тех, кто поднялся из подводного царства мрака».

Он был абсолютно спокоен, Огюст Пиккар, потому что не сомневался в расчетах, потому что верил в «Триест», потому что верил в незыблемость закона природы, открытого стариком Архимедом в тот самый момент, когда он сидел в мраморной ванне.

Сколько поколений людей сменилось на земле с той поры, когда жил Архимед, сколько поколений ученых привычно вооружались его великим законом, но, пожалуй, никто еще так полно не использовал этот закон, как профессор Пиккар. По закону Архимеда он рассчитывал оболочку своего стратостата, по нему же рассчитал батискаф. Ключом к двум стихиям стал для Пиккара этот древний закон. Более полно использовать его на нашей планете, кажется, уже невозможно.

Профессор Огюст Пиккар: «Вначале в иллюминаторы еще проникал день, и мы свободно могли различать предметы, находящиеся в гондоле. Потом постепенно начал сгущаться мрак. Видны только иллюминаторы: серо-голубые диски диаметром десять сантиметров. Краски медленно-медленно сгущались…

Все стало серым, потом темно-серым, наконец черным…»

Манометры показывают глубину в 800 метров, 900, 1000… Луч прожектора нацелен вниз, где вот-вот должно показаться дно. Жак, согнувшись — никто из них не мог встать в гондоле во весь рост, — стоял возле иллюминатора. Глядя на сына, Пиккар вспомнил, как однажды, еще в Чикаго, Уильям Биб предложил ему залезть в батисферу. Пиккар не без труда забрался в нее и поразился внутренней тесноте. Внутренний диаметр батисферы был всего 1,37 метра, и Пиккар мог лишь сидеть в ней, не в состоянии даже вытянуть ноги. Он удивился, как в ней устраивался высокий Биб, да еще вместе с ним Бартон.

Выбравшись из батисферы, Пиккар спросил Биба об этом. Тот ответил: «Уверяю вас, профессор, в батисфере я прекрасно себя чувствую!» Пиккар подумал на секунду о том, что это значит «прекрасно»: много часов подряд сидеть в одной и той же позе, скрючившись, и не иметь возможности выпрямиться. В «Триесте» в этом отношении, можно считать, полный комфорт: внутренний диаметр гондолы два метра. Только такому гиганту, как Жак, в ней тесновато. Он и сам-то ростом под два метра.

— Держись! — неожиданно крикнул Жак. Он увидел, как внезапно и быстро под ними возникло дно. Жак думал, что удар получится сильным и резким, а батискаф мягко и упруго, как нож в холодное масло, вошел в толстый слой ила. Гондола, кажется, почти целиком погрузилась в него вместе с иллюминаторами. Опускаясь, они мечтали увидеть редких рыб, интересное дно, все-таки человек здесь никогда не видел его, и вот теперь получили: иллюминаторы залеплены илом…

Через пятнадцать минут Жак повернул выключатель, открывая единственный действующий бункер с балластом. Наступила гнетущая тишина. Ни звука не доносилось в гондолу извне. «Настоящее молчание могилы, — невольно подумал профессор. — Впрочем, положение еще не внушает тревоги. Дробь высыпается слишком медленно».

Видимо, все-таки батискаф крепко засел в иле. Отец и сын переглянулись — каждый хотел успокоить себя, увидев спокойствие другого.

— Ничего, Жак, — сказал отец, — мы ведь сможем сбросить и весь второй бункер, не открывая его. Мы здесь не останемся.

— Я и не думал об этом, отец. Просто обидно, что мы ничего не увидели…

Внезапно «Триест» дрогнул, наклонился вперед, ил перед иллюминатором заструился вместе с водой, и гидронавты почувствовали, что батискаф поднимается. Когда облако ила осталось внизу, профессор, заглянув в иллюминатор, увидел, что дно уже далеко.

Они выключили прожектор и остались в полной тьме, лишь изредка в поле их зрения попадали светящиеся рыбы, а так беспросветная мгла, полная тишина и, кажется, неподвижность — так плавно шел вверх батискаф.

И вот наконец море вокруг них посветлело. Оно делалось светло-серым, потом — синим, потом — голубым. Когда батискаф стал покачиваться, они поняли, что уже достигли поверхности.

Буксир и корвет смогли подойти к батискафу очень близко — море было почти спокойно, и Пиккары, выйдя из шахты, увидели, что все люди собрались на том борту, с которого был лучше виден «Триест».

Едва отец с сыном поднялись на борт буксирного судна, их засыпали вопросами репортеры. Всех волновало в основном только одно:

— На какой глубине вы были, профессор?

— Мы опустились на 1080 метров, — ответил Пиккар.

— Чем вы можете доказать это? — крикнул один журналист.

Пиккар, честно говоря, не ожидал такого вопроса. Ему и в голову не приходило, что кто-то мог сомневаться. Конечно, он мог попросить скептика залезть в гондолу «Триеста» и самому убедиться, взглянув на счетчики, которые перед спуском запломбировал морской офицер.

Пиккар улыбнулся, поймав себя на мысли, что ему очень хочется послать этого человека туда, откуда он только что поднялся, чтобы тот своими глазами увидел след, оставленный на иле гондолой «Триеста».

В этот момент к Пиккару подошел водолаз Бюше. В руке он держал комок серо-голубой глины. Показывая ее журналистам, Бюше сказал:

— Я соскреб ее с днища гондолы.

Лучшего доказательства для журналистов невозможно было придумать. Пиккар пожал руку Бюше.

И, как всегда, несколько новых любопытных подробностей о своем погружении профессор Пиккар узнал из газет. Он узнал, например, что вместе с сыном чудом спасся от гибели, что, оказывается, один из отсеков «Триеста» дал течь, батискаф стал быстро терять бензин, и если бы они поспешно не сбросили весь балласт, то уж вряд ли поднялись бы.

«Нет, все-таки в высшей степени любопытно читать о себе в газетах, — не без раздражения думал Пиккар. — Столько нового и интересного можно узнать. Как это только у них получается…»

Он понимал, что вряд ли его коллеги с полным доверием отнесутся к таким сообщениям, но все остальные воспримут эти небылицы как должное. Вот ведь, совсем недавно в беседе с одним итальянским журналистом он сказал, что с его точки зрения батискаф ФНРС-3 имеет некоторые конструктивные недостатки. А напечатано было — «серьезные». Французы возмущались, узнав об этом: ведь это же он, профессор Пиккар, в конце концов, конструировал ФНРС-3! И это накануне самых ответственных погружений! А чуть позже он совершил действительно непонятное: взял и написал письмо во французское министерство морского флота о необходимости рентгенографически проверить однородность металла гондолы.

Конечно, логичнее всего было объяснить появление этого письма вполне естественным желанием Пиккара оградить будущий экипаж батискафа от венских случайностей, но Уо и Вильм, уже готовые к спускам, подумали, что профессор решил на всякий случай застраховать и себя — ведь это он автор конструкции. Он знал, что его письмо отсрочит погружение ФНРС-3, заставит понервничать Уо и Вильма, — и все равно написал.

Вильм позже рассказывал, что письмо Пиккара произвело переполох в министерстве, откуда прислали комиссию, заставили сделать тщательный рентгеноанализ и действительно обнаружили кое-какие пустоты.

Наверное, было бы лучше, если бы он не отправил это письмо. По крайней мере, не стали бы говорить, что он сделал такой шаг, чтобы не дать французам выйти вперед.

А как было на самом деле? Хотел он или не хотел помешать — и это вышло совершенно непреднамеренно? Кто теперь сможет ответить… Но, зная Пиккара, зная его честность и добросовестность, можно поверить: он и не думал о том, чтобы затормозить испытания ФНРС-3. Уж очень это на него не похоже.

Что ему мелкая житейская суета? У него свой путь и своя цель.

Он никогда не сворачивал со своего пути и никогда не изменял своей цели.

Как-то вскоре после того погружения неподалеку от Капри Огюст Пиккар сказал сыну:

— Ну вот, Жак… Еще один раз мы опустимся вместе… Знаешь, оказывается, я стал слишком стар…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Напряженно подрагивая всем корпусом, буксир «Тенас» выводил батискаф из бухты Кастелламмаре-ди-Стабия. Суденышко было почти таких же размеров, как батискаф, к тому же «Триест» глубоко сидел в воде, так что буксиру приходилось трудиться изо всех сил.

Курс был проложен на северо-запад, где в нескольких сотнях километров лежал остров Понца. А там, возле острова, под водами моря, расстилалось плато. Ровное песчаное плато, лежащее на глубине более трех километров.

Пиккар стоял на корме «Тенаса» и, глядя на батискаф, послушно идущий в кильватере за буксиром, думал о том, что вот завтра или в другой близкий день он вместе с Жаком залезет в гондолу, батискаф приблизится к дну, и он в последний раз увидит мрак подводных глубин.

Странно, какой огромной притягательной силой обладает тот мрак. Однажды увидев его, постоянно ощущаешь властный призыв, влекущий вновь в глубину, в вечную черноту и покой, где, кажется, даже время — всемогущее время — бессильно. Только недра земли и глубины моря остались такими, какими были они миллионы лет прежде, когда человек, которому суждено было обжить и застроить планету, только-только стал человеком.

Да, конечно, море населяют другие животные, но в нем обитают и старые жители — те, которые живут в нем уж многие десятки миллионов лет. Их не тронуло время. Сколько могучих и грозных событий — раскалывалось дно, и из глубоких трещин изливалась жаркая лава, рушились подводные горы, и на их месте вырастали другие, — сколько таких событий случилось и прошло перед их глазами, привыкшими к вечной, никогда не светлеющей ночи. Эту ночь он, Огюст Пиккар, увидит еще только раз. Так он решил. Хватит. Он сделал все, что хотел. Дальше пусть идет его сын. Так и должно быть в жизни.

А ночью поднялся сильный ветер, он пробудил спящее море, погнал высокие ленивые волны. Звезды, еще недавно ярко сиявшие, укрылись теперь за плотными тучами, и небо стало черным, без единого проблеска.

Буксир медленно, то поднимаясь на крутобокую гору, то срываясь с нее, продвигался вперед. Пиккар боялся, что трос, не выдержав напряжения, лопнет, и батискаф станет добычей волн. Даже в свете прожекторов его было плохо видно — только верхняя часть рубки, да и то только тогда, когда волны, отступая, открывали его. Это была беспокойная ночь для Огюста Пиккара. Впрочем, не для него одного: Жак тоже не спал.

Рано утром на корме буксира состоялся научный совет. Жак предложил прежде всего внимательно осмотреть батискаф, как он перенес бурную ночь. Отец не очень охотно разрешил ему сесть на надувную лодчонку и совершить небольшой, но довольно трудный переход к батискафу.

Жак вернулся и рассказал, что все в полном порядке, но погружение, судя по всему, придется отложить: «Триест» сильно качает и водолазы не смогут подготовить его.

Кто-то сказал, обращаясь к Пиккару:

— Господин профессор, вероятно, имеет смысл все же попробовать. Возможно, водолазы сумеют спустить гайдроп и сделать все остальное.

— Нет. Я не могу поручить им это, — ответил Пиккар. — Можно ли требовать от людей, чтобы они после команды «бросайте все!» вплавь добрались до лодки, в то время как волны достигают высоты нескольких метров!

Подошел корвет «Феникс». Его капитан предложил вылить в море масло, чтобы успокоить волнение — старый, испытанный способ, открытый моряками бог знает когда.

Вылили. Волны ослабли. Буксир смог поближе подойти к батискафу. Но больше ничего сделать не удалось.

Они пошли к острову Понца, надеясь найти в его бухте укрытие.

На пирсе Понца их встречал мэр. Тут же, на пирсе, он рассказал о достопримечательностях острова, о том, что живут на нем пятнадцать тысяч человек и промышляют они в основном ловлей знаменитых во всей Европе лангустов. Ну и, конечно, туризм: Понца лежит довольно далеко от берегов Италии и производит впечатление лежащего в стороне от цивилизации, и это привлекает богатых туристов.

Мэр просил профессора Пиккара и его сына стать гостями муниципалитета острова Понца.

«День-два все равно придется ждать, пока шторм не стихнет, — подумал Пиккар. — Да и вряд ли когда-либо еще мне доведется увидеть этот прелестный остров. Сколько же осталось на земле мест, где я никогда не был и никогда уже не буду. Таков удел человека: жизнь открывает ему лишь немногое из того, что могла бы открыть. Но, может быть, это и к лучшему: так жизнь оставляет нам ощущение вечной неудовлетворенности, постоянное желание видеть и открывать новое для себя, жажду искать и находить…»

Тридцатого сентября море, кажется, стихло. С корвета, который оставался в районе предполагаемого погружения, пришла радиограмма: «Волнение средней силы». Пиккар отдал приказ капитану буксира поднять якорь. Было двенадцать часов ночи. По мере того как они удалялись от острова, волны становились мощнее и круче, и Пиккар стал сомневаться, правильно ли он понял сообщение капитана корвета.

Через шесть часов пути они увидали корвет. «Волнение средней силы! — писал позже Пиккар. — Теперь мы узнали, что это означает. Такое состояние моря не представляет опасности для крейсера или авианосца. Море спокойнее, чем накануне. Но мы тревожно огляделись: сможем ли мы приступить к последнему испытанию? Возможны ли маневры? Да, у нас были эти возможности, потому что все рабочие с верфи, которые прибыли с нами, — электрики, механики, аппаратчики, — а также все инженеры вдруг превратились в отличных матросов. Вместе мы образовали один экипаж; всех нас объединяла одна мысль — одержать победу».

Профессор надел спасательный жилет — таков был приказ военного начальника экспедиции — и спустился по трапу к шлюпке. Но сесть в нее оказалось задачей нелегкой: она прыгала на волнах, как живая рыба на сковородке. И снова Пиккар пожалел, что он уж не молод…

Когда шлюпка подошла к батискафу, Пиккар увидел, что и здесь ему придется проявить максимально возможную для него ловкость, иначе не подняться с прыгающей лодки на качающуюся палубу «Триеста». Но здесь его уже ждал Жак. Уцепившись за леера, он протянул руку отцу и помог ему ступить на палубу батискафа.

По одному — сначала сын, потом и отец — они спустились в гондолу «Триеста». Задраили люк. Последние приказания, и батискаф пошел в глубину. День начал гаснуть у них на глазах. И почти сразу стало спокойнее — сила волн иссякает на небольшой глубине. Потом появились светящиеся рыбы, отливающие слабым перламутровым светом.

Пиккары по очереди работали с приборами и вели наблюдения через иллюминатор.

«Вот она, эта мрачная бездна, — думал Пиккар. — Я снова вижу ее. Это в последний раз. Я должен лучше запомнить ее».

Они прошли глубину, которую достигли у Капри, прошли 1360 метров — рекорд Отиса Бартона, и вот 2100 метров — глубина, на которую опустились Жорж Уо и Пьер Вильм. Глубже никогда не был ни один человек. Каждый лишний метр сверх этой отметки давал новый, абсолютный рекорд глубины. Впрочем, у них не было времени думать об этом: они просто поздравили друг друга с тем, что пошли дальше всех. Больше их занимал вопрос: сколько времени уйдет на то, чтобы опуститься на дно и подняться, — метеосводка, полученная незадолго до погружения, обещала сильный шторм. Надо успеть вернуться до того, как он нагрянет.

И все-таки они оба, и отец и сын, не могли отделаться от ощущения, которое непременно охватывает человека, впервые ступившего на землю, никем еще не изведанную, или поднявшегося на вершину, никогда ранее не покоренную. Странное ощущение возникает, когда знаешь, что там, где идешь сейчас ты, никогда никто не ходил. Оно наполняет человека неожиданным в такие минуты чувством ответственности, чувством великой радости. И ты невольно, даже не помышляя об этом, чувствуешь себя открывателем, посланником всего человечества. Это испытали, наверное, все, кому, открывая землю, довелось идти впереди.

Пиккар неожиданно для себя самого вспомнил девиз бразильца Альберто Сантон-Дюмона, одного из самых первых аэронавтов и авиаторов: «Через моря, никем дотоле не бороздимые!» Он, профессор Пиккар, и впрямь шел сейчас в водах, не знавших человека. Это его второе небороздимое море.

Пиккар взглянул на манометры. Глубина — два с половиной километра. Каждую секунду батискаф проходил метр. Для глубоководного погружения это большая скорость. Вот уже три километра отделяют их от поверхности. Скоро должно быть и дно. Теперь надо сбросить балласт — иначе батискаф на полном ходу врежется в дно.

И вот долгожданный легкий удар — шестьдесят три минуты они ждали его. Гондола «Триеста» въехала в ил на глубине 3150 метров. Сорок тысяч тонн давили в эту минуту на стальную скорлупу с заключенными в ней двумя смельчаками.

На этот раз один из иллюминаторов остался свободным от ила, и они смогли увидеть небольшое пространство дна — снова, как сказал Жак, «это была безжизненная, блеклая равнина, поодаль тьма все более и более сгущалась».

А что, собственно, здесь можно увидеть? Останки прекрасных храмов, погрузившихся в пучину тысячелетия назад? Кто знает, где искать Атлантиду… Полусгнившие остовы испанских галеонов, нагруженных золотом далекой Америки? Где-то и лежат, возможно, они… Невиданные, незнакомые науке чудовища, жившие в море с тех пор, когда по земле, сотрясая ее, ходили холмоподобные чудища? В море древние ящеры, может, и могли сохраниться, но вряд ли они сидят на глубине трех с лишним километров в ожидании, когда их навестит человек… Так что же еще здесь можно жаждать увидеть?

Нет, они и не надеялись увидеть на дне что-то необычайное, не мечтали сделать открытие, которое изумило бы и потрясло весь цивилизованный мир. Они сделали нечто другое, еще более важное: они дали науке корабль, которому подвластны любые глубины, корабль, которого никогда прежде не было, корабль, открывающий человеку Мировой океан. Как невозможно исследовать космос, не имея ракеты, так невозможно изучать океан без батискафа. Каждому небороздимому морю нужен новый корабль.

Они недолго оставались на дне. Жак включил балластную систему и опорожнил кормовой бункер с дробью. Некоторое время батискаф оставался недвижным. Пиккары видели, как высыпается из бункера дробь и, несомненно, «Триест» сделался значительно легче и должен был всплыть, а он сидел в иле, не шелохнувшись.

Позже, вспоминая тот день, профессор Пиккар напишет: «Может быть, мы слишком тяжелы? Или нас затянуло илом? Известно, что для освобождения от балласта необходимо некоторое время, но неподвижность в подводной пустыне внушает волнение». Их можно понять: случись что-то с балластной системой, и они окажутся обреченными навсегда остаться на дне. Никто и ничто не поможет им… Но так быть не могло. Расчеты Огюста Пиккара не могли оказаться неточными. Каждую строчку расчетов, каждую формулу и уравнение он выверял множество раз.

И вдруг они увидели, оба одновременно, как за иллюминатором появился водоворот из ила, и батискаф быстро стал подниматься. И снова в иллюминаторах стали появляться те же предметы, которые они видели при спуске. Только теперь они проходили в обратном порядке — сначала рыбы, мерцая фосфоресцирующим светом, потом уже обычные, хорошо знакомые рыбы, потом первые проблески солнца, еще слабые на глубине, потом вода стала совсем прозрачной, и вскоре в ней заиграли яркие блики. Они вновь увидели день.

Сжатым воздухом они продули входную шахту, освободили ее от воды, отвели тяжелую крышку люка и вышли на палубу.

Солнце ударило им в глаза, и они на мгновение замерли, ослепленные его неожиданной силой. Они стояли рядом, два отважных человека — отец и сын, с трудом удерживаясь на палубе, качавшейся послушно желанию волн, — отец и сын, оба высокие — старик и молодой человек, и оба одинаково щурились, еще не привыкнув к солнцу после мрака подводного царства. Один из них завершал свой жизненный путь — он и так совершил подвиг в свои семьдесят лет, другой только начал дорогу.

К батискафу с фрегата пошел баркас. Он лихо нырял в ущельях меж волнами и так же бесстрашно взлетал на их гребни. Пиккар подумал, что с батискафа он еще сможет пересесть на баркас, а вот подняться по трапу на высокий борт военного судна будет ему нелегко.

Так и случилось. Качался фрегат, взлетал и опускался баркас с гидронавтами, раскачивался как маятник трап, спущенный с борта фрегата.

Цепляясь за трап, Пиккар проворчал: «В таких условиях перейти с борта на борт гораздо опаснее, чем погрузиться в «Триесте» на три километра!»

Жак был рядом и снова помог ему. Сын подумал тогда: «Хотел бы я в семьдесят лет быть таким стариком…»

На борту корабля адмирал и журналисты спросили:

— Какой глубины вы достигли, профессор?

— 3150 метров! — ответил Пиккар.

— И вы не боялись? — отважился спросить кто-то из репортеров.

— Да, — неожиданно признался Пиккар. — Боялся, как бы не ослабло напряжение тока и не испортило нам дело, слишком быстро сбросив балласт.

Когда фрегат бросил якорь в бухте острова Понца и Пиккары направились к трапу, чтобы покинуть корабль, они увидели выстроенный на мостике экипаж. Сначала они не поняли, что эта честь оказана им. Смысл происходящего до них дошел, когда адмирал Жирози сказал что-то негромко вахтенному офицеру и тот удивленно ответил:

— Но ведь это салют адмиралу!

— Они и есть адмиралы морских пучин и заслужили такие почести! — произнес адмирал.

Пиккары ступили на трап, и тут же раздались пронзительные свистки боцманской дудки. Это был салют моряков.

Жак не удержался от улыбки, наклонился к отцу и сказал:

— Быстро продвинулись по службе два сухопутных швейцарских моряка, не так ли, отец? Вот мы уже и адмиралы!

А на острове их встречали как настоящих героев. Пока они шли по узенькой улочке, поднимаясь к дому, что отвели им для отдыха, их буквально засыпали цветами, которые бросали сверху, из окон. Потом торжественный прием в муниципалитете, потом обед, незаметно превратившийся в ужин, — отцы гостеприимного города старались изо всех сил, чтобы этот день остался у героев в памяти.

Отец и сын чувствовали себя очень усталыми, им хотелось лечь и уснуть, но встать и уйти они не могли. Первыми поднялись отцы города: извинившись, они сообщили, что им нужно провести короткое экстренное совещание. Они вышли и через некоторое время вернулись, объявив гостям, что Пиккары единогласно избраны почетными гражданами острова. В подарок отец и сын получили огромный нос рыбы-пилы.

На другой день буксир ввел «Триест» в бухту Ка-стелламмаре, где он впервые соприкоснулся с водой. Был поздний вечер, и отец с сыном удивились, когда увидели идущие навстречу им корабли, украшенные гирляндами огней. Потом над кораблями вспыхнули султаны фейерверка… В городке был настоящий праздник…

А вскоре Пиккары переступили порог своей виллы в деревеньке Шебр, раскинувшей опрятные домики на берегу Женевского озера. Когда-то, много лет назад, Огюст Пиккар пролетал над этим озером на шаре… Теперь он вернулся на его берега после самого глубокого путешествия в морские пучины.

Где бы ни бывал человек, куда бы судьба его ни забросила, он всегда мечтает о доме и, возвращаясь, неизбежно чувствует себя обновленным. Ветры странствий перерождают нас, и стены родного дома открывают нам это.

Что-то похожее, кажется, испытали в тот день Пиккары.

Вечером местные жители преподнесли им сюрприз. Возле их дома в честь их достижения и в честь возвращения посадили серебряный кедр, а на стволе его укрепили дощечку, где было написано: «30 сентября 1953 года». День, когда Огюст Пиккар совершил свое последнее и самое глубокое путешествие в глубины моря. Еще мало кто знал, что он решил уступить свое место сыну.

В один из тех теплых осенних дней отец сказал сыну:

— Ну вот, Жак. Теперь ты будешь командиром «Триеста»,

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Стоял солнечный день апреля, деревья на бульварах Брюсселя уже оделись свежей, ярко-зеленой листвой, ветры несли сочные, чистые запахи влажной, хорошо прогретой земли. Наверное, только весной, вот в такие светлые, теплые дни верится, что все лучшее, что тебе отпущено жизнью, не позади, многое ждет еще впереди. Радость ожившей природы становится радостью человека, и он легко идет ей навстречу, доверчиво ей отдается, забывая, что весна — это лишь временно, потом будет лето, осень и снова зима…

Зато пока есть вот этот ясный, радужный день, немного пьянящий даже и наполняющий верой тех, кто хочет верить и кому есть во что верить.

Косые лучи солнца золотыми тонкими копьями пронизывали прохладный сумрак аудитории, перед доской которой на возвышении стоял профессор Пиккар. Он был в темно-синем костюме и в галстуке, аккуратно завязанном под воротником белой сорочки. Почти такой же белой, как его голова…

Как непохож он сейчас на того профессора Огюста Пиккара, фотографии которого печатали едва ли не во всех крупных газетах мира, — человека с всклокоченными волосами, в рубашке с расстегнутым воротом и закрученными выше локтей рукавами. Глядя на него сейчас, трудно поверить, что это он первым совершил полет в стратосферу, что это он всего лишь полгода назад достиг глубины, где никогда прежде человек не бывал. Зато он очень похож на маститого ученого, почти всю жизнь сидящего над расчетами, на ученого, творящего открытия в тиши кабинета или лаборатории.

В аудитории нельзя было найти свободного места, и тишина в ней стояла такая, что слышны становились даже слабые звуки, приходящие с улицы.

Профессор Пиккар читал свою последнюю лекцию. И все это знали.

Когда-то, очень давно, он так же сидел, внимательно слушал лекции, старательно покрывая страницы толстой тетради длинными формулами, которые профессор писал на доске. И рядом с ним сидели такие же молодые студенты, и всем им казалось, что каждый из них войдет в жизнь и останется в ней победителем.

Где они теперь, старые товарищи его студенческих лет… Многих давно уж не стало, многие потерялись, унесенные бог весть куда бурным потоком житейской реки… Где они?.. Никогда уж ему не узнать…

Другое поколение сейчас перед ним, но такое же молодое, сильное племя. Теперь им идти дорогой поиска, дорогой ошибок, дорогой открытий. Если бы можно было начать жизнь сначала… Впрочем, вряд ли ему стоит сетовать: уж он-то воистину сделал все, что хотел. Пусть и для них в жизни свершится задуманное.

Пиккар стоял перед студентами, заметно взволнованный, часто покашливая, чтобы скрыть неуверенность в голосе, то и дело доставая платок и тут же его пряча в карман. Он не думал, что это так трудно — прощаться.

Он прощался с университетом, уходил из аудитории, но он не уходил от жизни и не прощался с работой. Что из того, что ему семьдесят лет? Он еще полон энергии, у него есть интересные мысли. На той своей последней, прощальной лекции профессор Пиккар рассказал студентам о новом аппарате для подводных исследований, который он задумал построить. Он назвал аппарат мезоскафом, что означает «судно для средних глубин».

Он говорил о мезоскафе, все более и более увлекаясь, рисуя картины, откроющиеся перед экипажем ученых.

— Я знаю, — говорил профессор Пиккар, — найдутся люди, которые построят такой корабль и которые совершат в нем путешествие в глубины моря. И еще мне хотелось бы вам сказать: исследователь не должен необдуманно бросаться навстречу опасностям. Стремления ученого должны быть направлены к тому, чтобы использовать свои знания, предвидеть опасности, глубоко изучить все подробности и уметь применить дар математического анализа всюду, где это возможно. Если ученый убежден, что он сумел устранить заранее возможные опасности, что он ни о чем не забыл, только тогда он может доводить до конца свой труд.

Меня часто спрашивали, почему после стратостата мне захотелось сконструировать батискаф — подводную лодку для больших глубин. Когда я создавал свой аппарат, предназначенный для свободного плавания в глубине морей, я удовлетворял свою потребность в изысканиях, надеясь открыть пути к исследованию океанов…

Когда он кончил, студенты поднялись со своих мест и долго аплодировали ему. Пиккар стоял молча, растроганный, иногда склоняя в поклоне седую голову. Толстые стекла его очков отсвечивали, и никто не смог в те минуты разглядеть выражение глаз Огюста Пиккара. Глаз, которые успели очень много увидеть. Умных, добрых, проницательных глаз…

Жак искал средства для новых погружений «Триеста». Он весь погряз в заботах, подсчетах, прикидывая, сколько будет стоить дробь для балласта, сколько бензин, во что обойдется буксировка батискафа к нужному месту в море и, главное, батареи. Серебряно-цинковые аккумуляторы, без которых батискаф мертв и недвижим и которые очень быстро выходят из строя, стоят «всего-навсего» 12 тысяч долларов. У самих Пиккаров таких денег не было, давать их никто не хотел и все 1954 и 1955 годы «Триест» стоял в сухом доке.

Напрасно Жак горячился, доказывая людям, способным помочь, что эксплуатация обычной подводной лодки стоит много дороже, что даже недельные издержки сопровождавших их в последнем погружении итальянских военных кораблей позволили бы «Триесту» работать весь год. Все было напрасно. Его понимал только отец.

Одним из первых, как это ни покажется странным, пришел на помощь итальянский Олимпийский комитет. Профессор Пиккар сам нанес визит председателю комитета, и тот, увидев в дверях Пиккара, поднялся из-за стола и поспешил навстречу, вытянув руку:

— Как же, как же, мы вас прекрасно знаем, господин профессор! И мы обязательно по мере сил поможем вам. Ведь вы в своем роде тоже спортсмен, не так ли? Разве исследования нельзя назвать спортом ученых?

Пиккар стоял улыбаясь, не зная, что сказать в ответ на итальянскую пылкость.

Как-то раз Жака пригласили в Лондон — прочесть лекцию о подводных исследованиях и выступить по телевидению. Так судьба свела его с доктором Робертом Дитцем, американским океанографом, и с этой встречи в истории «Триеста» произошло прояснение. Дитц, едва увидев батискаф, сразу же стал его горячим поклонником. Он заверил Жака, что сумеет заинтересовать батискафом американское военно-морское ведомство.

В 1958 году Пиккары получили от американцев предложение продать им «Триест». Отец с сыном совещались недолго — другого выхода у них просто не было. О том, как Пиккарам было жаль расставаться с «Триестом», можно не говорить. Но они не могли его сами использовать, а на полученные деньги решили построить новый подводный корабль — мезоскаф.

И вот батискаф грузят на океанское судно и везут в Сан-Диего, где он поступает в распоряжение военно-морской лаборатории электроники. Жак сопровождал батискаф: американцы, по договору, оставляли его консультантом по эксплуатации.

Однажды, беседуя с Жаком за чашкой кофе, Дитц заговорил о самой глубокой впадине в Мировом океане — о знаменитой котловине Челленджер. Дитц сказал:

— Этим летом флот поможет нам начать штурм этой впадины. Правда, некоторые океанографы могут сказать, что рывок в котловину Челленджер нарушит программу научных погружений. Но я убежден — большинство из нас согласится, что, если такая возможность существует, ею нельзя не воспользоваться.

— Да, конечно, — ответил Жак, — если эта котловина существует, ее следует взять. Истинное удовлетворение человек получит, только погрузившись на дно глубочайшей океанской впадины. У всех у нас неудержимая страсть к погружению в неведомое, и она заставляет нас познавать непознанное.

Эти слова произнес истинный сын Огюста Пик-кара.

С того дня они начали готовиться к штурму самого глубокого дна нашей планеты. Во-первых, нужна была более прочная, более толстостенная гондола. Во-вторых, нужен другой поплавок, а то этот может взорваться и тогда, как говорил Жак, «все рыбы во всем Тихом океане спросят: «В чем дело?» На том и решили: нужна реконструкция.

Когда все было готово, «Триест» стал, по существу, уже иным батискафом. Теперь он мог доставить людей на дно их планеты. «Дно Земли» — так называли котловину Челленджер, глубочайшее место в самой глубокой Марианской впадине.

Начались испытания. Новый «Триест» проходит сначала 1500 метров, потом 5530, потом — уже в начале января 1960 года — 7025 метров. Теперь можно было идти на главный штурм океана.

Огюст Пиккар с радостью следил за успешной работой сына. Он был горд, что именно Жак пошел дальше его. «И он пойдет еще дальше, — думал Пиккар, — он опустится на дно этой впадины».

Профессор Пиккар едва не ошибся. Он не знал, что Жака не включили в группу гидронавтов, которую готовили к погружению. Впрочем, этого не знал и сам Жак.

Однажды, когда он работал на палубе батискафа, один человек, дружески к нему расположенный, отозвал его в сторону и сообщил неприятную весть. Жак был некоторое время в полной растерянности — он по праву считал себя основным кандидатом в пилоты «Триеста». Во-первых, батискаф изобрел его отец. Во-вторых, сам Жак свои последние десять лет посвятил этому аппарату. В-третьих, в договоре, заключенном с американцами, говорилось, что за Жаком Пиккаром «сохраняется право участвовать в любых погружениях», связанных с особыми проблемами. И вот теперь его хотели лишить этого прана…

Наверное, если бы не отец, который ждал, что сын сумеет сделать то, что он не успел, Жак бы не стал добиваться места в гондоле «Триеста» во время рекордного штурма. Отец с такой надеждой смотрел на него…

Началась тревожная, томительная для младшего Пиккара переписка с различными ведомствами, от которых зависел окончательный выбор экипажа «Триеста». И наконец победа. Жак займет свое место в гондоле. Вместе с ним будет спускаться лейтенант Дон Уолш.

Штурм назначили на 23 января 1960 года.

В этот день в 220 милях от побережья острова Гуам, что находится в западной части Тихого океана, случился сильный шторм. Событие это, само по себе значащее чрезвычайно мало даже для метеорологов, поскольку район этот лежит далеко в стороне от судоходных дорог, в истории, конечно бы, не сохранилось, если бы не одно обстоятельство. В тот день в районе шторма находились три судна. Одно из них — военный эсминец, другое — обычный буксир, зато третье, которое тащил за собой буксир, было более чем необычно. Внешне оно напоминало подводную лодку, низкую палубу которой то и дело накрывали крупные волны, а рубка временами совсем исчезала от взоров тех, кто стоял на буксире. Среди них был и Жак с Доном Уолшем.

Жак смотрел на батискаф, который швыряли волны, и обеспокоенно думал о том, как «Триест» перенес четырехдневный переход от Гуама. Было и еще одно важное дело, с которым предстояло покончить, прежде чем начать погружение: нужно с абсолютной точностью найти центр котловины, иначе подводные течения смогут увлечь батискаф в сторону от самого глубокого места. Котловина Челленджер — это настоящее подводное ущелье около семи километров в длину и около двух в ширину, и, если представить, что до дна его — ни много ни мало — одиннадцать километров, можно догадаться, сколь трудно отыскать его центр.

Около трехсот промеров пришлось проделать, и всякий раз приборы показывали глубину 11 тысяч метров. Батискаф стоял точно над целью.

Рано утром, едва забрезжил рассвет, Жак Пиккар попросил спустить шлюпку и попытался сесть в нее. Волны высотой в семь с половиной метров заставили его отказаться от этой попытки. Тогда решили спустить резиновый плот и на нем подойти к батискафу.

Со щемящим сердцем осматривал Жак батискаф, потрепанный волнами. Телефон, укрепленный на палубе, бесследно исчез, тахометр — прибор для измерения скорости подъема и спуска — был разбит и не действовал. Поврежденными оказались и другие приборы. Жак колебался. Вероятно, следовало бы отложить погружение… Но он, да и все столько ждали этого дня…

Подошел на катере, спущенном с борта эсминца, Уолш, высокий белобрысый моряк. Ловко прыгнул с катера на палубу батискафа, сразу спросил:

— Что вы думаете обо всем этом, Жак?

— Я смогу вам ответить только после того, как проверю все внизу, — ответил Жак.

Внизу, к счастью, все было в полном порядке.

Теперь Жак хотел только одного: как можно быстрее уйти в глубину, туда, где волны бессильны.

Когда они уже приготовились спуститься в гондолу, кто-то из зоологов крикнул им, не удержавшись: «Бога ради, узрейте там хотя бы одну рыбу». До сих пор никто не знал, живут ли рыбы на такой глубине. Может быть, сейчас наконец наука получит ответ на этот вопрос…

8 часов 15 минут. «Триест» стал погружаться. Это было шестьдесят пятое погружение Жака Пиккара.

В гондоле они чувствовали себя не слишком уютно. Наверху оба насквозь вымокли, и теперь одежда неприятно липла к телу, стесняя движения.

По существу, батискаф падал в пучину, — так велика была скорость его погружения. Так же быстро опускается лифт. В гондоле стояла тишина — двое людей молча занимались своими делами. Жак работал с приборами, Уолш возился с акустическим телефоном, пытаясь наладить связь с буксиром. Связи пока что не было.

По мере спуска в гондоле становилось все холоднее. Самое время переодеться, сухая одежда была, но разве повернешься в этом тесном ядре…

Одну за другой рекордную глубину проходил батискаф, опускаясь в бездну впадины. За стеклом иллюминатора лишь черная, как ночное ненастное небо, вода. Вечный мрак, вечное спокойствие и вечная тишина.

По расчетам Жака, до дна оставалось что-то около двух километров — у всякой бездны есть все-таки дно, и он решил сбросить немного балласта, чтобы уменьшить скорость. Встретить дно на такой большой скорости означало бы полную катастрофу.

Жак напряженно вглядывался в иллюминатор, надеясь увидеть в свете прожектора дно, потом оборачивался и следил за пером самописца, вычерчивающим длинную ровную линию — видимо, эхолот отметил только что сброшенный балласт.

«Какое здесь дно?» — вот что его сейчас беспокоило. Если его покрывает толстый слой ила, батискаф может завязнуть в нем. Промелькнула тревожная мысль: «Не подстерегает ли нас опасность погрузиться в это вещество и навсегда в нем исчезнуть, прежде чем мы поймем, что соприкоснулись с дном?»

Это возможно… Вспомнил недавний эксперимент советских ученых, когда они спускали с «Витязя» в самые глубокие места котловины фотокамеру, пытаясь получить фотографии дна, и всегда пленка возвращалась идеально чистой. Ясно, что камера делала снимки, полностью погрузившись в толстый слой ила.

От этих мыслей его отвлек сильный, хотя и приглушенный взрыв, гондолу сильно тряхнуло. Инстинктивно Жак и Уолш напряглись, их взволнованные взгляды встретились.

— Мы ударились о дно? — спросил Уолш.

— Не думаю, — ответил Жак.

— Тогда что это было?

— Возможно, взорвался прожектор над передним иллюминатором.

Внимательно все осмотрев, они продолжали спускаться. Батискаф шел медленно, плавно. Теперь в любую минуту можно было ждать соприкосновения с дном. «Каким оно будет? — подумал Жак. — По расчетам, мы уже на дне котловины. Впрочем, наверное, глубиномер ошибается. А вдруг мы уже погружаемся в дно?»

Заглянув в иллюминатор, Жак увидел освещенную прожектором маленькую красную креветку. Вот уж неожиданная встреча на такой глубине!

Вдруг Уолш воскликнул радостно:

— Замечательно, замечательно! Осталось три сажени — вы видите дно через иллюминатор? Ну наконец-то мы добрались до него!

Жак приблизил лицо вплотную к холодному плексигласу иллюминатора и увидел абсолютно плоское, чистое дно табачного цвета. Батискаф торжественно садился на самое глубокое дно планеты Земля… Никогда прежде человек не видел его.

Каким же странным оно показалось двум людям… Словно это было не дно океана, а мертвая, без признаков жизни поверхность иной планеты, чуждая, враждебная ко всяким пришельцам…

Жак вспомнил отца. «Жаль, что его сейчас нет со мной…»

Почему-то ему вспомнились слова отца, когда тот наставлял его в детстве. Отец часто давал ему решать задачи — разные, сложные и несложные, но всегда на сообразительность. Профессор Огюст Пиккар говорил тогда сыну: «Никогда не удовлетворяйся поспешным решением. Истинный ученый должен упорно добиваться единственно правильного решения».

Всю свою жизнь сын следовал этому правилу. И вот теперь он добился успеха. Успеха полного, закономерного, к которому он шел долгие годы. И всегда рядом с ним был отец. Даже сейчас, хотя, пожалуй, они никогда не оказывались так далеко друг от друга.

Неожиданно Жак увидел на дне рыбу. Плоское существо внимательно смотрело на батискаф — столь внезапно появившееся здесь чудовище. Рыба шевельнулась и медленно, едва заметно двигаясь, исчезла в царстве вечного мрака.

Только теперь человек смог ответить на извечный вопрос: есть ли жизнь на дне океана? Да, есть! Вся его многокилометровая толща насыщена жизнью. Она вездесуща, и нет ей в океане преграды…

В едином порыве Пиккар и Уолш повернулись и пожали друг другу руки.

И вдруг к ним донесся голос с поверхности, и это тоже казалось истинным чудом, что голос человека пробился через такую массу воды. Их вызывали с буксира.

Уолш доложил:

— Мы на дне котловины Челленджер, глубина 6300 саженей. Конец.

Голос, который они услыхали, дрожал от волнения:

— Слышу вас слабо, но четко. Не можете ли повторить глубину?

Двадцать минут двое работали на дне котловины Челленджер — вели наблюдения, проделали ряд измерений. Постепенно в гондоле сделалось холодно — температура упала до десяти градусов тепла, у гидронавтов начали мерзнуть ноги.

Жак сбросил балласт, и батискаф, легко качнувшись, оторвался от дна. Через три с половиной часа «Триест» стало сильно раскачивать — значит, они уже на поверхности.

Уолш продул сжатым воздухом входную шахту, они открыли люк, поднялись наверх и вышли на палубу. Было очень жарко, стоял ясный, солнечный день…

В этот день человек покорил самое глубокое дно планеты. Свершилось. Жак Пиккар, сын Огюста Пиккара, в батискафе, изобретенном отцом, первым из людей совершил этот научный подвиг. Достижение Пиккара и Уолша побить невозможно — его можно лишь повторить. Если… Если, конечно, не откроют более глубокую впадину. Это возможно. И если какой-нибудь грандиозный катаклизм, случившийся в недрах земли, не сдвинет где-нибудь дно океана, не расколет его, создав новую бездонную трещину. И человек, узнав об этом, обязательно захочет опуститься в нее.

Что поделаешь — так он устроен.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В Шебре Огюст Пиккар жил недолго. Там можно прекрасно отдыхать, в этой милой деревеньке на берегу старого озера, а он хотел еще поработать — он всерьез решил заняться проектом своего мезоскафа. Он хотел дать науке еще один аппарат — подводную лабораторию, в которой бы экипаж из нескольких человек мог вести исследования, долгое время не выходя на поверхность. В батискафе, необходимом для достижения большой глубины, — он это знал по себе — все же трудно работать. В нем тесно. В мезоскафе он намеревался создать полный комфорт.

Пиккар перебрался в свой дом в Лозанне — он очень любил кабинет в этом доме — и погрузился в чертежи и расчеты. Иногда он выходил на прогулку, старый, высокий профессор, которого узнавали на улице все, даже дети. Его давно уже называли «профессором вверх-вниз» — за то, что он первым проник в стратосферу и первым достиг недоступных прежде глубин. На улице ему часто кланялись совершенно незнакомые люди. Он не скрывал, что ему приятно такое внимание.

Журналисты оставили его в покое, хотя время от времени их интерес к Пиккару вновь пробуждался. Все-таки такого человека, сумевшего пройти в своих аппаратах две разные стихии, до него еще не было.

Его часто, как он сам говорил, спрашивали: «Почему после стратостата вам захотелось построить батискаф?» Он отвечал: «Эти аппараты чрезвычайно сходны между собой, хотя назначение их диаметрально противоположно. — И добавлял с хитрой улыбкой: — Возможно, что судьбе было угодно создать это сходство для того, чтобы работать над обоими аппаратами мог один ученый». Какая уж там судьба… Он сам создал это сходство. Оно возникло как математически выверенный результат, как решение единственно верное, как плод фантазии, воплотившейся благодаря волшебству расчетов в металл. Огюст Пиккар умел творить волшебство…

Как-то его спросили: «Довольны ли вы своей жизнью? Не ропщете ли вы на судьбу?» Он сказал: «Можно ли роптать на судьбу, имея такую высокую цель, как участие в грандиозных открытиях и творениях человечества — в изучении и освоении мира? Человек открывает новые страны, поднимается на вершины, осваивает небесные просторы, освещает области вечного мрака — это и делает его жизнь полноценной».

Да, это действительно полноценная жизнь, и он познал ее полностью, весь ее спектр, от спокойной надежды и радости победителя до горечи неудачи и жестоких минут безысходности. Он испытал все.

Однажды, после погружения у острова Понца, его спросили: «Есть ли у вас уверенность в полном успехе? Море коварно». Пиккар ответил: «Математика никогда не ошибается. Что могло случиться с нами? Землетрясение, метеориты, шторм… Ничто не может проникнуть в нашу обитель вечного безмолвия. Морские чудовища? Я в них не верю. Но даже если бы они существовали и напали на нас, им ничего не удалось бы сделать, кроме как обломать свои зубы о стальной панцирь батискафа. А если бы на дне моря нас захотел удержать своими щупальцами огромный спрут, мы создали бы подъемную силу в десять тонн — нам не страшны никакие щупальца».

Все предусмотрел, даже щупальца спрута. И даже реальную опасность знал и предвидел. Тогда же его спросили: «А если батискаф попадет под выступ подводной скалы, что вы тогда будете делать?» Поднял в недоумении брови, пожал плечами: «Да, тогда… Тогда придется остаться внизу, если не удастся освободиться, дав обратный ход винту». Он и к этому был готов. Пиккар никогда не забывал об опасности, но шел вперед, презирая ее, уверенный в своих аппаратах, в расчетах.

Он всегда оставался поборником океанографии — науки, о которой он узнал еще в пору своего детства, но только-только вступающую в зрелость.

Пиккара спрашивали часто: «Чему же служат исследования океанографов? Где их можно применить?» Он понимал, что такие вопросы неизбежны — на экспедиции уходит много денег, пресса поддерживает к ним постоянный интерес — так в самом деле для чего все это?

«Но не спешите, — убеждал Пиккар, — ученый работает сначала ведомый исключительно страстью к исследованиям, не имея часто определенной цели, не видя возможности применить свой труд на деле. Он открывает, новые явления, неизвестные соотношения. Но даже если на первых порах кое-что кажется незначительным, наступит день, когда результаты будут реально использованы. Каждое открытие, кажущееся вначале незначительным, впоследствии оказывается полезным». И приводил пример Эрстеда, открывшего, что провод с электрическим током заставляет отклоняться стрелку компаса. Казалось всем сначала: что за польза в том наблюдении? Зато потом вдруг оказалось: электромагниты, генераторы — вся электротехника — ничего этого не было бы, не будь того, самого первого открытия Эрстеда. В науке так случается нередко.

В это время Пиккар часто думает о своих прожитых годах. Все ли в жизни было так, как он хотел?.. Нет, наверное. Да и можно разве ждать и требовать от жизни, чтобы все в ней протекало согласно нашим желаниям? Какой бы скучной стала наша жизнь, случись вдруг так? С чем тогда бороться, ждать чего, на что надеяться?

Нет, конечно, не все сложилось у него, как он задумывал. Но в главном — все. За его спиной, в далекой дали времени нет ничего, о чем он мог бы пожалеть.

Была ли жизнь счастливой? Наверно, да. А кто сумел бы сказать о себе определеннее? Разве что глупец…

Но вот что странно, почти невероятно даже: всю жизнь он помнил, о чем мечтал мальчишкой, всю жизнь работал, стараясь осуществить мечты, не отступил — добился. Его биографы сказали как-то: «Ему удалось осуществить две из самых безумных затей человечества…»

Он часто думал об Архимеде, человеке, вооружившем науку одним из самых могучих законов. Огюст Пиккар воспользовался этим законом как волшебным ключом, открывшим дорогу в просторы неба и в глубину океана.

Архимед встретил смерть, склонившись над чертежом, набросанным на песке, до последней минуты он что-то высчитывал. Что, мы никогда не узнаем. Он оглянулся, увидев рядом с собой тень воина с поднятым мечом, воскликнул: «Не тронь мои чертежи!..»

Огюст Пиккар сидел за рабочим столом, покрывая бумажный листок расчетами, когда с ним случился сердечный приступ. Это было 22 марта 1962 года. Перед ним лежал чертеж мезоскафа…

Через два дня он умер.

Его накрыли швейцарским флагом и синим покрывалом, соединившим в себе краски неба и моря. Неба и моря, которые он так любил…

Флаг принес Жак. Тот самый флаг, что висел на мачте «Триеста», когда он лежал на дне Марианской впадины. Этот флаг по полному праву принадлежал Огюсту Пиккару.

А вскоре в газетах промелькнула заметка: умер Уилл Биб, патриарх океана. Он всего на два месяца пережил Огюста Пиккара. Они не были большими друзьями, но все-таки их многое связывало, и казалось, Биб поспешил за Пиккаром… Старики остаются в одиночестве часто, но кто станет утверждать, что это им нравится…

Через два года Жак закончил строительство мезоскафа и дал ему имя отца.

За восемь лет до своей смерти Огюст Пиккар написал: «Когда я создавал свой аппарат, предназначенный для свободного плавания в глубине морей, я удовлетворял свою потребность в изысканиях, надеясь открыть пути к исследованию океанов».

Он открыл этот путь.

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

А. Пиккар. Над облаками. ОНТИ, 1936.

П. Молчанов. Тропосфера и стратосфера. ОНТИ ГТТИ, 1934.

У. Биб. В глубинах океана. Гос. изд. био- и мед, литературы, 1936.

О. Пиккар. На глубину морей в батискафе. Судпромгиз, 1961.

Ж. Пиккар, Р. Дитц. Глубина семь миль. М., Изд-во иностранной литературы, 1963.

А. Дмитриев, М. Диомидов. Покорение глубин. «Судостроение», 1969.

А. Дмитриев, М. Диомидов. Разведчики океанских глубин. «Судостроение», 1968.

Д. Даган. Человек в подводном мире. М., «Мысль», 1965.

Ж. Кусто, Ф. Дюма, Д. Даган. В мире безмолвия. Живое море. М., «Знание», 1966.

М. Гюберлет. Исследователи моря. Гидрометеоиздат, 1970.

П. Лятиль, Ж. Ривуар. С небес в пучины моря. Гидрометеоиздат, 1967.

Г. Соул. Подводные границы. Гидрометеоиздат, 1973.

Г. Соул. Морские приключения. Гидрометеоиздат, 1971.

П. Прингл. Приключения под водой. Гидрометеоиздат, 1963.

Ю. Истошин, Б. Лагутин. В морях и океанах. М., «Высшая школа», 1962.