Дважды украденная смерть

Загадка лесного тайника

Тараска и Сережа проснулись рано. Точнее проснулся первый Тараска, хотя ему десятый год всего, а брату уже пятнадцать.

Протерев глаза, зевнув сладко, мальчик оглядел горницу. Все на своих местах — стол, табуретки, скамейка. Заглянул на печь, где обычно спала мама. Но ее уже не было.

«Куда это она в такую рань? Может, опять окопы рыть угнали? Так она бы нас разбудила, что-нибудь наказала бы... Надо разбудить Серьгу. Может, он что придумает. Он всегда что-то придумывает».

Тараска посмотрел на брата. Тот улыбался во сне. Наверное, что-то приснилось.

Запустив ручонку в смолисто-черные волосы Серьги, Тараска задумался: будить или не будить? Сколько бы он еще гадал, глядя на запавшие щеки и курносый братов нос, неизвестно, но все решил Тараскин живот... Он так закурсал, требуя хоть какой-то еды, что мальчик решился. Сперва он потянул брата за волосы, но тот только помычал и сделал неопределенное движение головой. Тогда Тараска пощекотал голую, торчащую из-под тряпья пятку. Серега, двинув ногой, проворчал недовольно:

— Чего спать не даешь?

— В животе сильно урчит, кишка за кишкой гоняются, так есть охота.

— Спал бы, и живота не слышал бы...

— Не спится...

— Тогда дуй в лес, пасись. Сейчас в лесу всякой травы полно. Щавель уже есть. И лук дикий, и чеснок... Заодно и домой щавеля принесешь.

— А ты со мной не пойдешь?

— Мне и в деревне дело есть...

Он осекся на полуслове и внимательно посмотрел на братишку. Рано ему еще такие вещи знать, да и ни к чему. Не скажешь же такой малявке, что партизанский командир просил его Серегу, сходить в соседнюю деревню. Там фашисты, надо разузнать, чем они дышат. Тараска, конечно, пацан не болтливый, но ведь маленький еще. Да и командир предупредил, — никому ни слова.

...Тараска через огород направился к лесу, который темнел неподалеку. Сплошная его стена в свете утренних косых лучей солнца казалась темной.

Тараска много раз бывал в этом лесу и с мальчишками, и один, но идти в такое раннее утро было все же страшновато.

Если издалека лес виднелся сплошной стеной, то вблизи он расступался, распадаясь на отдельные деревья. Мальчик узнавал знакомые дубы, осины, клены.

У самого края искать щавель — нечего было и делать. Место здесь песчаное, а щавель любит луговую землю. Чтобы дойти до щавельного места, нужно пересечь бор, заросший ежевичником, шиповником, бояркой, малиной — всякой колючей порослью.

Неподалеку от березы чернела воронка. Мальчик знал, что таких ям здесь много. Они остались с тех пор, когда фашисты рвались в деревню, а наши их не пускали. Сколько тогда всяких интересных штуковин было в лесу! И патроны, и гильзы, и даже ружья.

И чего тут страшного, в этом лесу? Ночью, может, и жутковато, а сейчас день. И нечего бояться...

Тараска подбадривал себя, храбрился, но для большей уверенности решил все-таки чем-нибудь вооружиться. Он обошел несколько воронок, внимательно вглядываясь: не лежит ли где какая железка? За два года воронки оползли, поросли травой, затянулись, как раны, стали мельче. Может, что в них и было, да теперь надо рыться, чтобы найти... Неожиданно нога зацепилась за что-то, торчавшее у края воронки.

Это «что-то» оказалось штыком. Тонким четырехгранным русским штыком от советской винтовки. Он заржавел, покрылся налетом окаменелой грязи, но был все же острым и крепким.

Тараска воткнул штык несколько раз в песок, и хоть штык от этого заметно не посветлел, мальчику все же показалось, что он стал не такой заскорузлый, как был прежде. Сознание того, что был этот штык наш, не немецкий, тоже как-то подбодрило Тараску. Зажав свое оружие в руке, он пошел в глубину зарослей.

Шел и твердил про себя: пусть только кто сунется, пусть только кто сунется... С размаху вогнал он штык в землю. Штык со скрежетом ударился о что-то железное.

Предвкушение новой находки всколыхнуло мальчика. «А вдруг автомат? Или винтовка?»

Но металлическое препятствие было обширным, крупным. Куда бы ни совал свой штык Тараска, он всюду натыкался на этот металлический скрежет.

Неведомый предмет был неглубоко зарыт. Штык входил лишь чуть больше половины в жухлую прошлогоднюю листву и тонкий слой дерна.

Мальчик руками, помогая себе штыком, стал разгребать землю. Лист железа, которым кроют крыши, — даже краска красноватая просвечивала сквозь разрытую ямку, — оказывается преграждал движение Тараскиного оружия вглубь. Но лист не прогибался и не пружинил, когда мальчик стал бить по нему штыком. Похоже, что он лежал на чем-то твердом, а не просто валялся на земле и был присыпан сверху. Это обстоятельство побудило Тараску расширить границы исследования; он решил разгрести верхний слой и посмотреть на чем все же лист лежит.

Пространство, которое Тараске пришлось расчистить, оказалось довольно большим — около метра, наверное. Порядочная куча нагреблась с одной стороны, куда, увлекшись, мальчик толкал прель листьев и земли. И вдруг край листа обнаружился совершенно неожиданно: он упирался в ровную кирпичную кладку, которая приподнималась на несколько сантиметров, четко обозначая границу. Лихорадочно, забыв про усталость, Тараска заработал ручонками, как щенок, нашедший мышиную нору. Он почувствовал, что здесь что-то есть такое, что заинтересует не только его, пацана.

Кирпичная кладка ограничивала железный лист с четырех сторон, образуя ровный квадрат.

Кирпичи особенно возбудили. Тараскино любопытство. Они были, конечно, притащены с бывшего кирпичного завода, который был построен еще до войны.

Фантазия разыгралась у мальчика. В его воображении замелькали самые заманчивые картины. А, может, там хлеб? Кто-то устроил в лесу погреб, чтобы фашисты не нашли, а там и картошка, и капуста... И хлеб...

Он затолкал штык в зазор между кирпичами и листом. Остатки земли мешали приподнять крышку. Потом маленький следопыт понял, что лист — это вовсе не лист, а доска, обитая жестью: штык уткнулся глубоко в зазор — он никак не мог зацепить края сверху, а поглубже вроде бы за что-то зацепилось.

Он налег на штык, как на рычаг. Крышка приподнялась.

Тараска ухватился обеими ручонками за край и потянул кверху. Запах погреба пахнул в лицо. Отвалив крышку, мальчик с опаской заглянул в открывшуюся темную яму. Ничего невозможно было разглядеть. Ничего не было слышно. Даже непонятно, глубоким был или нет колодец.

Тараска оглянулся по сторонам, ища глазами палку или прут, чтобы им определить глубину ямы.

Уходить далеко за палкой Тараске не хотелось: боязнь, что кто-то сейчас выйдет из леса и обнаружит найденный им тайник, сковывала его движения. Однако любопытство пересилило: в лихорадочной поспешности мальчик обшарил близлежащие кусты, сломав какой-то торчащий из земли сухой прут, самый длинный из тех, что были неподалеку, он кинулся с ним к лазу.

Ему пришлось лечь на землю, и рукой удлинить свой щуп. Но зато он обнаружил, что дно не так далеко: прут уперся во что-то мягкое. Да и присмотревшись хорошенько мальчик увидел неясные очертания чего-то. «А вдруг там мертвяки?» Холодок пробежал по спине у мальчика.

Любопытство было сильнее страха. Спрыгнуть вниз? Прут вместе с рукой был примерно в два Тараскиных роста — это не так много — не расшибешься. А как выбираться? Можно в этой яме остаться навсегда. Кто тут по лесу ходит? Хоть неделю, хоть месяц кричи. Эх, была бы веревка! Сбегать домой? Сказать Сереге?

Разумные эти решения напрашивались сами собой. Но нетерпение пересиливало все эти доводы разума. А что если найти толстую лесину и по ней спуститься?

Уже не думая о том, что кто-то придет и увидит открытый им лаз, Тараска кинулся на поиски лесины.

Нога вдруг зацепилась за что-то. Тараска кинулся шарить руками. Деревянный брусок. Мальчик ухватился за него обеими руками. Найденный предмет подался с трудом: свежая трава держала его цепко. Напрягая силенки, стал тянуть.

Замаскированный травой предмет оказался грубо сколоченной лестницей. Конечно, она была специально сделана для таинственного лаза. Вот только почему ее не оставили там, в колодце? Верно, тот, кто все это изладил, считал, что отсутствие лестницы помешает проникнуть к запрятанным сокровищам...

Установить лестницу было секундным делом. С опаской (а вдруг кто-нибудь за ним наблюдает? Только он спустится, а его закроют крышкой?) и жгучим любопытством, которое перебарывало все остальные чувства, мальчик стал спускаться в таинственный мрак и вскоре почувствовал под ногой мягкое дно. Он чуть было не рванулся с криком назад, но понял, что наткнулся на мешок. В следующий миг с удивлением заметил, что тут, внизу, совсем даже не тесно — за его спиной была не то ниша, не то целая подземная комната.

Сверху струился слабый свет. Однако Тараскины глаза скоро привыкли к темноте. Он начал различать какие-то неясные очертания внутри углубления. На ощупь он установил, что это лежали какие-то мешки, одни — туго набитые, наверное, зерном, другие — вроде бы бумагой. Были даже какие-то ящики, бочонки, тюки, коробки. Но самое интересное, что привлекло внимание маленького кладоискателя, были тускло блестевшие в темноте банки.

«Консервы!» — с восхищением думал Тараска. Он хватал эти банки, совал их за пазуху, в карманы, потом подумал, что, может, лучше взять какой-нибудь мешок.

Но мешки, на которые он натыкался, шаря в потемках, были все туго набиты, были аккуратно свалены друг на друга.

Так и не найдя ничего подходящего, Тараска решил унести столько банок, сколько уместилось за пазухой.

«Все равно, — подумал он, — придем с Серьгой, мешок захватим, все унесем».

Мальчик стал подниматься. Он осторожно высунул голову из подземного колодца, огляделся, и только тогда решился вылезть.

С самыми радужными мыслями Тараска направился к дому. Предварительно он, конечно, закрыл тайный лаз крышкой, засыпал крышку землей, придвинул зеленой травы, словом, сделал все, чтобы оставалось как было. Заметил деревья и кусты вокруг.

Тараска хорошо отдавал себе отчет в том, что любое путешествие в лес чревато неприятностями. Выходить из деревни запрещалось. Полицаи строго следили за этим. Правда, запрет нарушали все, но тайком, ночью. Начинался бы лес от самой деревни, а то ведь надо преодолевать еще кусочек открытого поля...

Поэтому тушенку надо спрятать до вечера где-нибудь. Однако Тараска передумал. «Если пройти низину, из которой видны только крыши изб, останется совсем немного. Там можно проползти по борозде и никто не увидит, — рассуждал он, — До нашего огорода там рукой подать».

Уж больно не хотелось расставаться мальчику со своей добычей, хотя бы и ненадолго.. И он пополз...

Полицай Макар грелся на солнышке. Его клонило в дрему после завтрака и выпитого с утра стакана самогона. Дел на сегодня, вроде, особых не предполагалось, к старшому можно и попозже прийти...

И задремал бы Макар на завалинке, если бы не сынишка его, Гриня, который развлекался с отцовским полевым биноклем на крыше сарая.

— Папаня, папаня! — звонко закричал вдруг Гриня.

— Чего гомонишь? — недовольно пробурчал Макар, с трудом встряхиваясь от дремоты. — Чего тебя сбросило?

— А чего он ползет?

— Хто ползет? — никак не хотел взять в толк вздорные выкрики сына Макар: вечно с какой-нибудь глупостью лезет...

— Та Тараска же Яшкин ползет. Из леса.

Макар начал понемногу соображать. Он даже смутно понял, что сообщение сына имеет отношение к соблюдению им служебного долга.

Кряхтя поднялся Макар и, потягиваясь, направился к лестнице сарая. Начал подниматься. Лестница заскрипела под его тяжестью.

— Ну, хто, где ползет?

Он взял бинокль, принялся крутить окуляры по своим подслеповатым глазам.

А Гриня тараторил, захлебываясь:

— Он полз, полз, сейчас отдыхает, а за пазухой у него чего-то натолкано...

Макар, наконец, поймал в окуляры того, на кого указывал сын. Рябое его лицо выразило максимум сосредоточенности.

Тараска в это время уже подкрался к своему огороду. Полицай увидел, как, достав из-за пазухи что-то блестящее, сунул в приметное место, замаскировал и поднялся во весь рост.

— Гильзы, наверно, нашел где-то, — равнодушно вымолвил Макар, но тем не менее стал спускаться вниз.

Серьги дома не оказалось — одна мать хлопотала по хозяйству. Донельзя довольный Тараска выставил на стол банки. Молча и солидно он вытащил из печурки нож.

— Это еще что такое? — не выдержала мать. — Ты чего это принес, откуда?

— Не видишь, тушенка говяжья.

Тараску распирало самодовольство, говорил он с расстановкой, не торопясь, как взрослый.

— А ну брось! — чуть не закричала мать. — Может, это мины какие!

— Ну не видишь что ли, корова нарисована. Какие мины?

Мать осторожно взяла банку в руки. Действительно, на ней была нарисована корова, и по-русски было написано: «Говяжья тушенка».

— Где взял?

— В лесу нашел, где еще...

— А, может, все же обман какой... Начнешь ее потом колупать, а она взорвется. И почему по-нашему написано, не по-немецки? Нашей-то тушенки уж два года не видал никто...

— Да я, знаешь, сколько ее нашел? Всей деревне хватит, — не утерпел Тараска. — Вот посмотри, какая мина.

И он с размаху ударил кулаком по ручке ножа. Нож прорезал жесть, кончик его вошел в содержимое банки.

— Во, понюхай, какая мина, — с торжеством протянул Тараска банку матери. — Вкусно как пахнет!

Но мать только и успела, что понюхать. По двору уже топали два полицая. Рябой Макар и Кутура. Схватив банки, Тараска сунул их в старые валенки.

— День добрый, — миролюбиво произнес Макар.

Мать недоверчиво глянула на непрошеных гостей.

— Может, кому и добрый, а у кого пообедать нечем...

Кутура вертел головой, выглядывая что-то. Макар поманил пальцем Тараску.

— Поди сюда.

— Ну? — Тараска настороженно зыркнул на рябого.

— Попытать хочу тебя...

— Пытайте, я не глухой...

— В лесу был?

— Ну...

— Что принес оттуда?

Недоброе чувствуя, екнуло сердце у матери. Сжался от страха Тараска. Буркнул еле слышно:

— Ничего не принес. За щавелем ходил.

— Ну и где твой щавель?

Это вмешался Кутура. Голос ехидный, насмешливый.

— Сейчас я, — сказал рябой и вышел из избы. Тараска посмотрел ему вслед и чуть было не рванулся вдогонку. Словно поняв его намерение, Кутура цепко ухватил его за руку, придавил к табуретке:

— Сиди.

Вернулся рябой Макар, неся, как чурки дров, банки с тушенкой. Полицай бросил их на стол, одна банка скатилась, стукнулась об пол.

Тараска сидел, опустив глаза вниз. Мать с недоумением оглядывала всех.

— Вот это да... — протянул Кутура насмешливо. — А только плакалась, что пообедать нечего. Такой тушенки у нас и старшой не ест, да и не всем господам немцам перепадает... Советская еще, довоенная. А ну, гаденыш, говори, где взял?! — рявкнул он вдруг, вцепившись в плечо Тараски.

— В лесу нашел, — потупившись выдавил Тараска. — Полез да провалился, а они лежат под кустом...

— А булки, на деревьях там не росли? — скривившись в ухмылке проговорил Кутура. — Может, еще шиколад с какавой там лежали...

— Скажи, тебе же лучше будет. Все равно узнаем, — вмешался рябой.

Мальчик уже не питал никаких надежд на благополучное окончание всей этой истории, понимая только, что кроме возможности оттянуть время, у него никаких способов избавиться от своих мучителей нет.

Кутура поднял упавшую банку, внимательно осмотрел ее со всех сторон, даже понюхал.

— Как только что со склада. Даже смазка сохранилась. Говори, где взял? — вдруг заорал он, замахнувшись на Тараску банкой.

— Не дам бить! — закричала мать и заслонила сына.

— Погодь, Кутура. Погодь... Он и так скажет.

Рябой положил руку на голову мальчика.

— Скажешь ведь, а? Если скажешь, все банки тебе отдадим. Отдадим ведь, а, Кутура?

— Нехай берет, — с мрачной ухмылкой подтвердил Кутура. — Если скажет только...

— Я же сказал, что под кустом нашел! — чуть не плача крикнул Тараска.

— Под кустом, под кустом... Заладил свое...

Рябой сел, забарабанил пальцами по столу. История, конечно, темная. Может, мальчишка и не врет. Конечно, это не сорок первый год — тогда всякого добра было везде набросано, а сейчас каждая корка — подобрана. Может, партизаны какой склад откопали, а все унести не могли, припрятали.

Тогда все равно за этим местом понаблюдать надо, придут, голод не тетка. Надо мальца попытать, чтобы указал тот куст, да сделать у него засаду.

— Вот что, малый. Чтобы мы тебя в комендатуру не водили, покажи нам тот куст, под которым те банки сховал кто-то. Только без обмана. Тогда и банки оставим тебе, жалко нам что ли...

— Чего его, Макар, уговаривать! — Кутура, которому это топтанье на месте надоело, — опять перешел к решительным действиям. — Берем его, да к старшому. Пускай тот решит...

Рябой пропустил мимо ушей высказывание своего напарника.

— Так покажешь нам куст?

— Не помню я, — захныкал Тараска.

— Ну как так «не помню». Доведись до меня, так я бы на всю жизнь то место запомнил. И чего тебе бояться? Покажешь, и гуляй до матки. И тушенку свою ешь.

Матери слова рябого показались убедительными. Она тоже принялась уговаривать сына.

— Так покажи, сынок.

Тараска понимал, что если он покажет первый попавшийся куст, проку от этого будет немного. Полицаи сразу поймут, что он их обдурил... Надо, чтобы хоть трава примята была.

Понимал Тараска отлично однако и то, что поиски несуществующего куста помогут оттянуть время. А там, может, Серьга появится...

Мальчик принял вид сосредоточенно думающего человека, и даже лоб почесал для пущей убедительности.

Кутура не выдержал паузы.

— Ну, вспомнил?

— Не... Я когда в лес зашел, солнце только-только поднималось...

— Ты брось крутить, оголец! Как бы ты в темноте тушенку заприметил?

— Да дуру он гонит! — вмешался опять Кутура. — Нету моего больше терпенья. Тягаем его к старшому.

И Кутура схватил мальчика за ворот рубашки.

— Сыночек, да скажи ты им! — запричитала, мать, но полицаи ее и слушать не стали. Кутура поволок сопротивлявшегося Тараску, а Рябой оттолкнул цеплявшуюся за него мать.

— Я не помню! — сквозь плач кричал мальчик.

— Вспомнишь, как миленький, — злорадно предсказал Кутура. — У нас и не такие язык развязывают!

Мать заплакала, бессильно опустившись на скамейку, потом рванулась снова вслед за сыном, но Кутура отшвырнул ее. Тараска стукнул что было силы полицая головой в живот, хотел вырваться, но получил такой удар по шее, что утратил всякую способность к сопротивлению и уже покорно поплелся за своими врагами.

Старшого дома не оказалось. Кутура и Рябой до его появления, — а он обещался, как сказали домашние, — быть скоро, заперли Тараску в амбар, крепкий, из толстых кругляков, уже не раз выполнявший функции тюрьмы.

В амбаре было темно. Свет проникал только в неширокую отдушину, прорезанную в бревне. Отверстие было так мало, что в него могла пролезть только рука. Тараска влез на бочки и заглянул в отверстие. Кроме веток двух яблонь, ничего не было видно. Потолок в амбаре был сколочен из крепких широких досок, уходящих под углом кверху и сходившихся там наподобие шалаша. Выбраться через потолок нечего было и думать. Мальчик присел на бочку.

И тут он услышал голос брата.

— Тараска, ну что ты, оглох или уснул там?

Тараску словно пружина подбросила.

— Серьга, я здесь! — сдавленным голосом вскрикнул он и в какие-то доли секунды подскочил к отверстию в стене.

Брата однако видно не было. Тараска даже решил разочарованно, что все это ему приснилось. На всякий случай позвал еще:

— Я здесь, Серьга!

— Знаю, — послышался глухой ответ. — Не кричи громко, а то услышат. Рассказывай, что с тобой приключилось. Мама плачет, про какую-то тушенку твердит, я так ничего и не понял...

— А как ты узнал, что я здесь?

— Нюрка бабки Авдотьи видела, как тебя полицаи вели. Она и сказала, когда я из Щербиничей пришел.

— Серьга, слушай! — срывающимся голосом заговорил Тараска. — Я в лесу погреб нашел, в нем столько всякого добра — ужас! И консервы, и ящики какие-то, и одежда. Я взял немножко тушенки, так полицаи меня зацапали. Откуда они узнали что я банки принес?

— А про склад они чего знают?

— Ничего не знают, я не сказал...

— А сам-то запомнил то место?

— А как же!

— Ну, говори где, только тихо...

— Не поймешь ты, Серега. Там ничего приметного нет, хотя и от деревни недалеко. Так запрятано, что и подумать никто не может...

— Ладно, сиди, мы тебя выручим. Я сейчас к партизанам рвану. А ты про погреб как можно дольше не говори. Если в комендатуру поведут, пообещай показать. Да только подольше ищи. Поводи их подольше по лесу.

Бузу, старшего полицая, Кутура нашел у деда Костерки. Буза встретил его без восторга — знал, что подчиненный без дела искать не станет. Но, увидев извлеченную Кутурой из кармана банку тушенки, сразу переменился.

— Что это? Откуда? — крутя банку в руках, принялся старшой расспрашивать. — Надо же, советская, довоенная...

— Натальин выродок из лесу принес. Говорит, нашел. Ну мы его пока в амбар заперли — похоже врет.

Бузу банка заинтересовала до крайности. Он крутил ее, подбрасывал в руке, без конца рассматривал этикетку, словно что-то вспоминая.

— Говоришь, в амбар заперли? — рассеянно спросил он. — Это хорошо...

Банки воскресили в его памяти день... Возможно, в этой банке ключ к загадке, которая мучит его уже два года...

Было то осенью сорок первого. В село пришел из Щербиничей Пантелеймон. Все дивились на его чудную одежку: черная форма, белая повязка на рукаве, на груди автомат. Тогда-то все услышали слово «полицай».

— Я есть представитель германской власти, — хвастливо объяснял всем Пантелеймон. — И у вас будем брать самых достойных в полицаи...

Прошлое у Пантелеймона было темным. Но автомат, болтавшийся на его шее, невольно внушал, если не уважение, то страх.

Потом стала ясна цель прихода Пантелеймона. В его задачу входило создание полицейской группы в селе.

Уговорить ему удалось четверых. Пантелеймон соблазнял благами и преимуществами, которые будут у полицаев по сравнению со всеми прочими, а главное — грозил:

— Не видите, как немец прет! Такая силища. Советской власти капут. Кто с немецким командованием соглашаться не будет, того — фьють!

...Выехали поутру на телеге, запряженной двумя лошадьми. Пантелеймон велел вести себя тихо: в лесах полно выходивших из окружения вооруженных советских солдат, а немцы, стремясь на восток, только в крупных населенных пунктах оставляли более или менее многочисленные гарнизоны.

— Жахнут из пулемета — и амба, — поучал Пантелеймон.

Двигались поэтому, по возможности не производя шума, сами чутко ловя ухом каждый посторонний звук. Изредка, правда, фыркали лошади, да поскрипывали колеса телеги.

Выросший в лесу, Буза различал любой шорох. Именно ему почудился в глубине лесной чащи какой-то неясный металлический не то скрежет, не то стук. Остальные однако ничего подозрительного не услышали. Остановили лошадей, долго прислушивались.

— Почудилось, — махнул рукой трусоватый Егор: ему не хотелось углубляться в сторону от дороги ни на шаг.

Но Пантелеймон цыкнул на него. Вполголоса отдавая приказания, он распределил группу так, чтобы двигаться на посторонний звук с разных сторон. Лошадей привязали к дереву у обочины дороги.

Буза оказался в центре вместе с Пантелеймоном. Медленно, бесшумно крались они сквозь чащобу, стараясь не сломать ни сучка. И вдруг Буза, шедший чуть впереди, замер: прямо перед ним виднелись неясные очертания кузова машины. Она не могла быть немецкой: чего фашистам ховаться по лесам? Пантелеймон показал Бузе рукой, чтобы тот затаился. Но Буза и сам боялся шелохнуться.

От машины теперь не доносилось ни звука. Похоже, что она была брошена. Может, пацаны какие по ней лазали?

Бесшумно продвинувшись еще на несколько метров, полицаи снова остановились.

— Эй, кто тут есть, выходи! — вдруг громко выкрикнул Пантелеймон.

Молчание.

Затаились и те, что двигались к машине с боков.

Никто не ответил и на повторный окрик старшого.

Тогда Пантелеймон закричал что было голосу:

— А ну окружай. Гранаты к бою!

И одним броском преодолел расстояние, отделявшее его от машины.

Ломая кусты, подбежали все остальные.

Взглядам их представилась довольно потрепанная полуторка. Обошли машину кругом.

Лобовое стекло кабины было изрешечено пулями. Сиденье залито кровью. Следы пуль имелись и на бортах. Однако ни живых, ни мертвых около машины не было. Заглянули в кузов. И тут возглас восхищения вырвался у всех: машина до бортов была загружена добром, представлявшим по военному времени немалую ценность. Полицаи лезли в кузов, ворошили товары, перебрасывались радостными репликами. Тут была и одежда, и коробки с часами, дамскими украшениями, и консервы, мешки с сахаром, и еще какие-то ящики...

Но Пантелеймон, как самый опытный, первый разглядел мешки и ящики среди меховых шуб. Пока другие определяли, золотые или нет кольца, цепочки и брошки, он распорол ножом один из бумажных мешков с сургучными печатями. Пачки советских денег посыпались из широкого разреза...

— Эй, там! Ничего не трогать, в карманы не совать! — прикрикнул Пантелеймон на своих помощников. — Все подлежит сдаче немецким властям.

— Ну уж ежели по колечку возьмем, да по часикам, немецкие власти, не обедняют, — недовольно пробурчал Басарыга, самый пожилой из труппы.

— Я те покажу! — потряс кулаком в воздухе Пантелеймон. Но сделал он это явно для острастки. Он прикидывал про себя, имеют ли сейчас ценность советские деньги для него лично, и стоит ли их прибрать к рукам. А, может, есть что-нибудь более существенное в этих мешках, кроме бумажек? Деньги, судя по всему, из банка, а ведь там хранятся не только ассигнации. Наверняка, было там кое-что поценнее этих побрякушек из универмага, хотя и они тоже не помешают. Вот только народу слишком много всю эту картину наблюдает...

Пантелеймон, крикнув еще раз своим головорезам, чтобы ничего не пихали по карманам, снова принялся ощупывать мешки с сургучными печатями. Так и есть! Глухое звяканье, которое раздалось в брезентовом мешке, вселило в его душу надежду.

Но монеты оказались медными. «Кой черт их пихал в машину!» — выругался про себя Пантелеймон. В лихорадочной спешке он протыкал мешок за мешком. Серебрушки, медь, серебрушка... Ага! Советские серебряные рубли и полтинники чеканки двадцатых годов наполняли целый мешок. Самый маленький мешочек с самым большим числом печатей, наклеек и шнуров, заставил сердце Пантелеймона радостно дрогнуть. Вот оно!

И тут же ощутил на себе чей-то взгляд. Буза следил за действиями своего старшого. Пантелеймон встретился с его взглядом, отвернулся. Нарочито небрежно сунув заветный мешочек поглубже, он сказал хрипло:

— Ну чего, хлопцы, робить будем? Кто из вас шоферить может?

— А чего тут шоферить, когда баки пробиты и бензин весь вытек, — промолвил молчавший до сих пор хмурый Лысюк. — На этой машине далеко не уедешь...

— Вот что, хлопчики, — заговорил Пантелеймон. — Давайте толканем машину. Нас пятеро, приналяжем, да вытолкаем ее на дорогу.

Расчет у Пантелеймона был прост: надо, чтобы все собрались в кучу, а потом рубануть по ним, безоружным, из автомата...

Когда все слезли и собрались у заднего борта, он тоже выпрыгнул из кузова, поправил на шее «шмайссер».

— Сейчас я дорогу пошукаю.

Буза, стоявший у колеса, проводил старшого настороженным взглядом. И вдруг страшный удар поверг его на землю — больше он ничего не помнил...

...Пантелеймон успел лишь отойти за кусты, росшие впереди машины, как рванули один за другим три взрыва.

Старшой ничком ткнулся в траву, боясь поднять голову. Нет, как будто не ранен. Машина и кусты закрыли его от осколков. Что же это взорвалось? Заминирована была полуторка? Но почему три взрыва? Да и слабоваты для мины. Скорей всего ручные гранаты. Но кто их бросил? Значит, это засада?

Подниматься Пантелеймон не торопился. Выжидал. Он слышал стоны своих сподвижников, но на помощь им не спешил. Гадал: заметили ли его? Потом, стараясь не шуметь, отполз так, чтобы видеть машину сбоку. Какая-то фигура появилась из-за кустов. Так вот кто бросил гранаты!

Пантелеймон взял автомат наизготовку, оттянул затвор. Он видел, как неизвестный подошел к машине, осмотрелся, махнул кому-то рукой. Вышел еще один, остановился, разглядывая убитых. До старшого донеслись обрывки тихого разговора: говорили по-русски. Не раздумывая больше, Пантелеймон нажал на спуск. Автомат его захлебнулся от длинной очереди. Двое пришельцев упали.

Минут сорок лежал, наверное, Пантелеймон, боясь пошевелиться. Было тихо. Стихли и стоны полицаев. Старшой не сомневался, что пули его автомата тоже посодействовали этому... Впрочем, он не опасался, что заденет своих — специально взял пониже — оно даже и лучше, возни меньше... В мозгу стучало: или они видели, как я уходил, или... Да нет, не полезли бы тогда под пули...

Соблюдая все предосторожности, Пантелеймон поднялся. Сменил магазин «шмайссера» и, держа его на боевом взводе, с опаской пошел вперед: а вдруг и в него уже целятся? Но как магнитом его тянуло к мешкам с печатями.

У машины ой увидел изуродованные тела своих бывших подчиненных. Беглого осмотра было достаточно, чтобы убедиться, что все они мертвы. Не подавали признаков жизни и незнакомцы. Он оглядел их: один был в форме лейтенанта НКВД, другой — в штатском. Штатского очередь прошила насквозь, у лейтенанта пулевое отверстие виднелось под глазом. Больше всех уцелел Буза: похоже что ему перебило ноги, да осколки, видимо, довершили дело.

Пантелеймон долго не раздумывал. Убитых здесь оставлять нельзя: надо же доказать начальству, что все они погибли. Да и родственники будут допытываться: где тела? А как скажешь: где? Везти посторонних к машине Пантелеймону вовсе не хотелось: слава богу, от одних нежелательных свидетелей отделался...

Трупы — это потом. Прежде всего, он вытащил заветный мешочек, потом собрал коробки с драгоценностями и часами из универмага, сложил все в мешок и унес в телегу. Замаскировал сеном, потом принялся за неприятную работу.

Прежде всего, оттащил в лесок тела незнакомцев, забросал травой, ветками. Документы их его не интересовали. Точнее, уж очень он торопился: а вдруг кто еще нагрянет?

Не всякий бы смог так хладнокровно возиться с останками своих бывших товарищей, но Пантелеймон был прирожденный мясник. Уголовник в прошлом, он спокойно убивал любым оружием, не испытывая при этом никаких эмоций. А сейчас его волновало только одно: как припрятать от всех машину...

Ничего этого Буза знать, конечно, не мог. Его сразу же оглушило взрывом, осколок перебил сухожилие на ноге. Но если бы Пантелеймон не спешил так, он бы понял, что кровь на одежде Бузы, главным образом, — чужая кровь. Он был в глубоком шоковом состоянии и не очнулся даже, когда его вез старшой по тряской дороге... Причитавшая родня уволокла Бузу домой, тоже почитая за мертвого, и только глубокой ночью жена, припадая с рыданиями к груди кормильца, обнаружила в ней слабое биение жизни.

Пантелеймон, развезя трупы по дворам и объяснив все нападением «красных бандитов», уехал в Щербиничи. Поэтому пришлось бежать за лошадью к старосте. Это, впрочем, было для Бузы и лучше: с Пантелеймоном он вряд ли доехал бы до госпиталя...

Полтора месяца провалялся Буза на больничной койке. Врачи вынули из него с десяток мелких осколков, срастили ногу, хотя она и осталась короче, словом, отремонтировали.

Попытки разузнать что-либо у окружающих ни к чему не привели: о машине никто ничего не слышал. Правда, Буза выяснил все же, что Пантелеймон жив и верой-правдой служит германским властям. Он немедленно навестил своего сподвижника в больнице, как только раненый пришел в себя.

Пантелеймон рассказал Бузе, что у машины была засада, что всех убили, а вот они двое уцелели, что он, Пантелеймон, привез своего бездыханного товарища в село. «Красных бандитов» ему удалось уничтожить, а машину с продуктами и другими ценностями в цельности и сохранности передать германскому командованию.

Не сказал своему подчиненному старшой только о том, что в тот же день он перетаскал все добро из машины в воронку, замаскировал все хвоей, потом почти целый месяц копал колодец в лесу и потихоньку, по ночам, перетаскивал содержимое полуторки в свой тайник. Надежно запрятал он там золото, драгоценности, серебро — ничего не оставил дома, чтобы не обнаружить себя. Потом все пригодится — чем бы ни кончилась война...

Чувствовал Буза, что врет старшой, да не в его положении было сейчас «возникать» против начальства. «Вот выйду, тогда прижму гада, — думал Буза. — Могу ведь у властей справки навести: сдал ценности Пантелеймон германскому командованию или нет?»

Навести справки Бузе не пришлось. Точнее, смысла не было: Пантелеймона поймали и повесили партизаны. А его, Бузу, сделали старшим на селе...

Вот какие воспоминания вызвала у Бузы банка тушенки. Ему не терпелось взять «за зебры» пацана, чтобы узнать, где он что нашел.

До лагеря партизанского отряда от деревни было километров двенадцать. Сережа не шел — бежал почти, да так, что порой перехватывало дыханье, кололо в боку. Но сознание того, что Тараска в опасности, что полицаи могут его сдать в гестапо, подстегивало его.

С партизанами же Тараскиного брата связало одно событие. Еще два года назад, в самом начале войны. В те дни, когда из леса приходили, прокрадываясь, приползли в деревню одетые в советскую военную форму люди. Они стучались по ночам в крестьянские избы, просили хлеба, спрашивали дорогу, наскоро перевязывали раны и уходили в темноту. Задерживаться боялись: кругом враги. Раненые тоже не оставались. Уносили даже тех, кто не мог идти: все предпочитали погибнуть в неравном бою, но не попадаться в плен...

Осенью, перед рассветом, в окошко избушки бабки Авдотьи, стоящей третьей с краю, кто-то робко поскребся.

Увидев бледное, прильнувшее к стеклу лицо, бабка не испугалась: такое ли пришлось повидать в те дни...

— Хлебушка поди надо? — участливо спросила бабка, выйдя в сени. И не услышав ответа, приоткрыла дверь.

Человек, как и ожидала бабка, был в нашенской военной форме, и, сразу видать, не в солдатской, хоть и грязной. Не шибко разбиралась старая в воинских званиях, а то, что начальник это — поняла. Обличьем, и одеждой уж больно напоминал ночной пришелец уполномоченного НКВД из района, который приезжал как-то к ним в деревню.

— Хлебушка вынести? — повторила Авдотья.

— Не надо, мать, — сказал незнакомец. — Я тут у вас бывал до войны, из милиции, из района... Скажи, люди верные у вас в селе остались?

— Как не остаться, — усмехнулась бабка. — Да ведь кто их знает, где они...

— Ну ведь ушел же кто-нибудь из ваших в лес...

Авдотья промолчала.

— Я ведь почему к тебе пришел? Меня, может, ты вспомнишь, я тут у вас выступал как-то раз.

Помнила бабка Авдотья. Но в такие лихие времена как довериться незнакомому человеку? Может, он и в милиции специально подсажен был. Чего вот ему тут надо? Люди воюют, кровь проливают, а он по ночам шастает в деревне, где всякой погани хватает. Или убежать не успел?

— Дело, мать, большой важности, — продолжал настаивать гость. В голосе его не было просительной нотки; он требовал, почти приказывал. — Большие государственные ценности в опасности, а мне без помощи людей ничего не сделать. Все врагу достанется.

Бабка соображала, прикидывала.

— Сховайся пока в сарае, — наконец решилась она. Сняла с гвоздя полушубок. — Промерз поди? Погрейся. А я схожу до одного человека...

Ефим Макарович, председатель сельсовета, уходя из деревни, сказал Авдотье, как бы ненароком:

— Если какая нужда будет — с дедом Лобовым поговори. Он старик мудрый...

Авдотья смекнула тогда, что не случайно так сказал председатель. Видно, советская власть все равно останется и будет хоть тайно, незримо, но существовать на брянской земле.

Дед Лобов пришел скоро. Энкеведешник спал, завернувшись в полушубок и прислонившись к стене сарая. Проснулся он мгновенно.

Говорили они с дедом недолго. Потом дед ушел, и до вечера во дворе бабки Авдотьи никто не появлялся. А как стемнело, пришел Сергей. Энкеведешник уже ждал: дед Лобов пообещал, что пришлет мальчика. Сергей с любопытством разглядывал, насколько позволили сумерки, незнакомого человека. Дерюжка, дарованная бабкой, скрыла гимнастерку и галифе (хромовые сапоги бабка спрятала, выдав разбитые чуни), лоб и чуть не пол-лица скрывал невесть откуда вытащенный грязно-рыжий пыльный треух. Выступившая щетина делала лицо пришельца неузнаваемым. Похож он был на бродягу.

Дед Лобов велел Сергею отвести гостя в Щербиничи, там разыскать Ефима Макаровича (а как разыскать, сказал), но на квартиру гостя не водить, а оставить в леске. Пусть Ефим Макарович сам распорядится, как быть насчет места встречи...

Сергей сделал все как было велено. Шли лесом, дорогой почти не разговаривали. По дедовым указаниям Сергей нашел Ефима Макаровича, передал все, что просил дед. Ефим Макарович расспросил, где, в каком месте оставил Серега неизвестного, и услал мальчика домой.

— Иди, и чтобы ни одна душа тебя не видела. И ни гу-гу. Никому! А мы тут сами разберемся.

Своего ночного спутника Сергей в следующий раз увидел в партизанском лагере уже весной следующего года. Он его было и не узнал: в телогрейке под ремень, в шапке со звездочкой, с кобурой на боку.

Уж после он узнал, что незнакомца звали Иван Фомич, оказалось, родом он с Урала, а вот уже несколько лет — его, Серьгин, земляк. Иван Фомич, как выяснилось, был комиссаром отряда. Он велел Серьге заходить к нему всегда запросто, и мальчик привязался к этому веселому, всегда доброжелательному человеку.

Именно о нем он думал сейчас, стремясь как можно скорее попасть в партизанский лагерь. «Иван Фомич поможет выручить Тараску! Он в беде не оставит...»

— Стой!

Негромкий окрик откуда-то сбоку прервал Сережины размышления. Он даже вздрогнул.

— Куда разбежался? — улыбаясь спросил круглощекий парень, поднявшийся из-за кустов. Автомат болтался у него на шее, на кепке — красная лента.

Парень был знакомый. Сергей знал — его звали Саней.

— Ловко я тебя подловил? — стоял, продолжая улыбаться, довольный Саня. — У нас даже уж не проползет. Вот как!

— Дядя Ваня в отряде?

— Иван Фомич? Вроде бы на месте был. Что за дело у тебя к нему?

— Да есть дело... Ну я пойду? — полуспрашивая, полуутверждая, сказал Сергей.

— Валяй! — махнул рукой Саня. — Чеши живей!

Иван Фомич разговаривал о чем-то с пожилым партизаном. Они стояли у телеги, на которой свалены были вперемешку немецкие мундиры, ящики, чемоданы, сумки.

— Дядя Ваня, Тараску полицаи... забрали, — задыхаясь проговорил Сергей.

И сбивчиво начал рассказывать. Лицо Ивана Фомича враз посуровело.

— Ну-ка не спеши. Давай по порядку, да поподробней.

— Тушенка, говоришь? С советской наклейкой? Интересно... — проговорил Иван Фомич, когда Сережа закончил свой рассказ. Он вдруг крепко взял Серьгу за руку.

— А ну-ка, давай пойдем к командиру.

Командир отряда «Батька Матвей» в своей землянке что-то «химичил» над схемой дорог района.

Он еще был во власти занимавших его мыслей, и не сразу «врубился» в смысл сказанного Иваном Фомичем.

— Какая тушенка? Какой мальчик? При чем тушенка?

— Слушай, Матвей, — заговорил Иван Фомич как-то жестко, — тут дело очень серьезное. — Мальчонку, само собой, надо выручить. Но ты не знаешь, какая тут подоплека. Я тебе как-то не успел обо всем этом рассказать. Тебя тогда еще в отряде не было...

...Немецкие самолеты уже хозяйничали в небе, как у себя дома. Городок содрогался от взрывов, хотя бомбить, собственно было нечего. Капитан НКВД Иван Фомич Олин вошел к начальнику районной милиции майору Кизерову, когда тот что-то горячо говорил в телефонную трубку.

— Как нет машины? Я же послал! И машину, и охрану. Да что они, обалдели?.. У меня нет больше ничего. Свою «эмку» я отдать не могу: нам свои документы надо вывезти...

Он устало смахнул пот с лица.

— Погоди, — сказал он телефонному собеседнику, — сейчас чего-нибудь придумаем.

Прикрыв ладонью микрофон, Кизеров заговорил, глядя в лицо Ивана Фомича.

— Слушай, Иван... Дело такое. Я хотел тебе другое поручение дать, но тут поважней...

Кизеров отвел глаза.

— Понимаешь, я в банк полчаса назад машину послал, чтобы вывезти ценности, а директор звонит, говорит никого не было. Что делать, а? Машин у меня нет. Моя «эмка» мне самому нужна — у нас ценней бумаги, чем их кругляшки. В горкоме и горисполкоме нет уже никого — все выехали. Там Коля сидит, ждет моих распоряжений. Забирай его, берите, что найдете из оружия, там, по-моему штук пять гранат оставалось... Берите любую машину, мандат тебе не нужен, сейчас мандат вот он...

Кизеров похлопал себя по кобуре пистолета. Потом, понизив голос, сказал:

— Там, понимаешь, деньги... И золото...

Олин хотел было как обычно сказать: «Есть!», но Кизеров встал, порывисто обнял его и проговорил хрипло:

— Ну, Ваня, давай! Не знаю, когда еще свидимся. Сам видишь, дела какие... Попытайся спасти банк. А у меня, сам понимаешь, забот еще много... Семью-то отправил? Ну, слава богу.

Он порывисто пожал Олину руку и снова схватился за телефон.

А Иван Фомич разыскал Колю, молодого лейтенанта НКВД, взяли у начхоза, который уже навешивал бесполезный замок на бесполезный теперь склад, пять штук гранат...

— Гляди по сторонам, — сказал Олин. — Любую машину хватаем...

Полуторку они увидели у магазина. Двое людей таскали какие-то ящики, впопыхах забрасывали их в кузов. Олин узнал Григорьева, директора торга.

— Геннадий Поликарпович! — крикнул Олин сходу. — Кончайте самодеятельность...

— Чего? — недовольно уставился тот, утирая пот со лба. — Тут, знаешь, ценностей сколько.

— Есть и поценнее! — проговорил Иван Фомич, и заглянул в кузов. — Тушенка тут... Вот ценность...

И он остро почувствовал, что с утра ничего не ел.

— Да что тушенка! — начал горячиться Григорьев. — Это так, по ошибке начали в продовольственном отделе хватать... А у меня драгоценности, меха...

Олин заговорил решительно и веско:

— Меха мехами, а в банке деньги лежат... и золото...

— У меня тоже ценности, понимаешь! — почти закричал Григорьев.

— Слушай, Геннадий Поликарпович, времени для дискуссий у нас уже не осталось. Я беру машину, и если хочешь, использую для этого власть.

Олин смотрел на директора магазина так, что тот кое-что понял...

— Ну, хоть меха-то вынесем, — сразу сбавил он тон. — Часы, драгоценности мы погрузили, но ведь еще меха...

Он как-то жалобно глянул на капитана.

— Ну давайте, только быстрее...

Директор сел в кабину, Олин и Коля устроились в кузове на ящиках.

— К банку! — коротко приказал Олин шоферу.

И тут, огибая клумбу, они увидели такое, отчего кровь захолодела в жилах. Их милицейский фургон лежал опрокинутый, искореженный. Такое бывает при прямом попадании бомбы...

Помогать тут было некому. Это видно сразу.

«Вот почему никто не приехал к банку», — мелькнуло у Олина...

Ивин, директор банка, уже стоял на крыльце.

— Ну что же вы, — почти простонал он. — Ведь немцы вот-вот будут...

Забросить несколько мешков было минутным делом. Иван запрыгнул в кузов.

И они помчались. Хмурый, испуганный шофер жал на всю железку. Город скоро оказался позади.

Ехали проселочной дорогой. Олин знал, что в одном месте придется пересечь шоссе. И с тревогой думал: а вдруг немцы уже там. Он хотел было остановить машину, и опасный участок проехать с оглядкой. Но не успел. Все получилось внезапно. Когда машина вырвалась на шоссе, откуда-то сбоку вывернулся перед ними фашистский мотоцикл.

Немцы привыкли действовать, не размышляя. Пулеметная очередь ударила в кабину. Полуторка ткнулась в кювет, застыла,урча мотором.

Доли секунды хватило Олину и Коле, чтобы понять, что к чему. Две гранаты, полетевшие из кузова, не только опрокинули мотоцикл, но и навсегда успокоили его хозяев.

Олин выпрыгнул из кузова. И шофер, и Григорьев были мертвы. Мотор машины, захлебываясь, еще урчал: водитель, видимо, падая, держал носок ноги на акселераторе...

Олин, Коля и директор банка быстро перебросили убитых в кузов. Иван Фомич бросился на сиденье, залитое кровью, дал задний ход и вырулил на дорогу, надавил на газ. Радиатор чадил. Через две-три минуты понял: мотор едва тянет, машина получила свое от пулеметной очереди. И круто свернул на поляку. Едва он завернул за кусты, мотор заглох. «Приехали», — невесело подумал Олин.

Осмотр машины показал: ехать больше было нельзя. Кроме пробитого радиатора, изуродованы были передние колеса, пули прошили бензиновые баки.

Починить неисправности нечего было и думать.

Совещание было недолгим. Олин, как старший, велел Григорьеву и Коле тихо подготовить яму, чтобы закопать самое ценное.

— А я в село схожу. Людей я здесь в этом районе знаю, они помогут... Если ничего не выйдет — кое-что унесем, кое-что зароем, остальное — сожжем...

Иван Фомич ушел. Он хорошо продумал, к кому обратиться. Авдотья Тимофеевна была в его представлении самым надежным человеком.

Он не ошибся. Бабка Авдотья свела его с нужным человеком. Мальчик отвел его в Щербиничи, человек, вышедший на встречу, собрал группу, но... было поздно.

Прокравшись на рассвете, Иван Фомич и его помощники обнаружили: машина была пуста, в кустах лежали забросанные хвоей тела Коли и Григорьева...

Все это рассказал Иван Фомич «Батьке Матвею».

— Тут не просто Тараска с его банками, — сказал Иван Фомич, порывисто поднимаясь. — И Тараску, конечно, выручать надо, но тут дело посерьезней. Я понял тогда еще, что кто-то разгрузил машину. Но кто? Не похоже, чтобы это были немцы... Тогда-то я и решил остаться в этих краях: а вдруг удастся напасть на след пропажи? Ведь кто-то все это прибрал к рукам. И вот эти банки... Ясно, что мальчик, обнаружив тайник, взял то, что его больше всего привлекло: консервы.

Полицаи заставят его повести к тайнику. Мальчик долго не выдержит: это же звери! Сергей примерно знает, где это. Вот там и надо устроить засаду...

Через полчаса полтора десятка бойцов во главе с Олиным вышли из лагеря. Серьга повел их по Тараскиным ориентирам. Еще десять человек пошли в деревню — это на случай, если Тараску все еще держат в амбаре.

Буза не собирался вести Тараску ни в какую комендатуру. Он сам был вроде гестапо. Умел не хуже однопогонников в черных мундирах развязывать языки. Тараску он так резанул ремнем по ребрам, что тот взвыл.

— Говори, где взял банки? Не скажешь, весь ваш род изведу.

Тараска твердил слова:

— В лесу, под кустом.

— Под кустом, говоришь? Вот тебе за «подкустом»...

Буза схватил Тараску за волосы и наотмашь принялся хлестать его по лицу.

— Скажешь? Или я тебя за ноги, да об угол головой?

— В лесу... — прошептал мальчик.

— Что в лесу? Говори! Что там? Тайник?

Тараска кивнул.

— Вот так бы давно, — с удовлетворением сказал Буза. — Показывай, где это.

Он отдал приказ запрягать лошадь, взял оружие.

— Да патронов побольше. Лес он и есть лес... Там всякое бывает.

Тараску положили на телегу. Он сопел разбитым в кровь носом и пытался придумать, что ему предпринять. Где сейчас Серьга? Дошел ли он до партизан? Ведь убьют, гады, если не покажешь.

Дорога, по которой можно было ехать, кончилась. Лошадь привязали к дереву, пошли пешком.

Тараска на всякий случай пошел в сторону от запримеченного места. Буза перехватил худенькую талию мальчика узким ремешком, другой конец намотал на руку — еще сбежит, оголец...

Мысли полицая занимал тайник. Он чуял, что нажива будет большой. Так это кстати сейчас, когда немцы бегут, когда Советы давят как никогда. А с золотишком можно везде устроиться. Пантелеймон знал, что делал...

Тараска не торопился: детским своим умишком он понимал все же, что время работает на него. Чем дольше он будет водить полицаев за нос, тем больше шансов выжить...

Буза заподозрил неладное.

— Ты, гаденыш, нас не морочь. Сейчас на этом ремне вздерну на первом же суку.

— Не могу найти, — захныкал Тараска.

— Найдешь! — Буза дал мальчику подзатыльник, от которого тот полетел на землю.

— Или ты покажешь, или тебе домой больше не возвернуться, — пригрозил Буза.

Но Тараска тоже смекнул, что, если полицай его убьет, то тайника им не видать.

И неожиданно для самого себя вдруг выпалил:

— Если будете драться, вовсе ничего не покажу...

Буза попробовал изменить тактику.

— Ну, а ты подумай, — сказал он почти ласково. — Подумай хорошо. Мы ведь себе не все возьмем, тебе тоже ой сколько достанется!

— Мне надо зайти с той стороны, с которой я заходил. Тогда я лучше пойму.

Посоветовавшись, полицаи согласились. Пришлось опять выйти из леса. Потом пошли тем путем, который действительно проделал Тараска утром. Вот и воронка, в которой он нашел штык. Вот и дерево, где первый раз увидел он белку.

Тараска понимал, что риск очень велик: он невольно может выдать свою нелегкую тайну. Но шел, повинуясь неведомому инстинкту: все равно партизаны должны быть где-то поблизости...

До тайника оставалось совсем немного, как лесную тишину разорвала автоматная очередь. Полицаи попадали в траву.

— Бросай оружие! — раздался грозный оклик.

Рябой и Кутура кинули свои автоматы в ту сторону, откуда донеслось приказание. Но Буза, который шел позади, отполз, таща Тараску, а потом метнулся в сторону. Выхватив «Вальтер» и подняв высоко Тараску, он выбежал на поляну и закричал:

— Если вздумаете подойти, пристрелю мальчишку!

Сергей вел отряд к тому месту, которое описал Тараска. Он снова почти бежал, так что взрослые еле за ним поспевали. То и дело тыкался лицом в паутину, с отвращением сбрасывал ее, но упорно шел и шел...

И тут ему послышалось, что впереди кто-то громко выругался. Серьга вцепился в рукав шедшего за ним Ивана Фомича. Все замерли.

И отчетливо донесся до партизан голос Бузы:

— Ну, вспомнил?

Они шли, не опасаясь, как хозяева: уверены были, что партизан поблизости нет. И как только полицаи показались, Иван Фомич дал очередь из автомата над их головами...

Маневр Бузы привел всех в смятение. Прикрываясь мальчиком, полицай уходил все дальше и дальше. Положение становилось критическим. Любое неосторожное действие могло привести к непоправимым результатам. Все понимали: такие, как Буза, впустую грозить не станут...

Буза, оторвавшись от преследователей, ринулся к тому месту, где оставил лошадь. Мальчика он бросил на плечо и бежал, хромая, не оглядываясь. И хотя партизаны преследовали его по пятам, у Бузы было одно преимущество: угроза лишить ребенка жизни давала ему большой козырь...

Старшой добежал до телеги, бросил мальчика на дно ее, стал лихорадочно прикручивать ремешок к телеге. Он не успел выпрямиться, как страшный удар обрушился ему на затылок...

В лихорадочной спешке Буза не посмотрел хорошо на кустарник у дороги, росший рядом с деревом, к которому была привязана лошадь. Да и если бы посмотрел, то вряд ли бы заметил двух партизан, сховавшихся у самой телеги. Эту засаду оставил на всякий случай «Батька Матвей», который повел вторую группу в деревню. Партизаны наткнулись на подводу, хотели было забрать ее, но решили, что это — неспроста. Тогда командир велел двоим остаться и ждать до возвращения группы из деревни. Предосторожность «Батьки Матвея» оказалась очень кстати...

...Телега тоже пригодилась. Целый день возили и таскали партизаны добро из тайника. Тараске удалось-таки отведать найденной им тушенки. Но мальчика из лагеря решено было больше не отпускать: фашисты, и новые полицаи, понятно, докопались бы до сути. Да и матери пришлось уйти из деревни: кое-какие слухи о загадочных консервах все же просочились.

А «Батька Матвей» хоть раз да отозвался с похвалой о полицае: аккуратный был, хозяйственный мужик покойник Пантелеймон: ничего не пропало, все в цельности ,и сохранности сберег...