Две дороги

Бывший подпоручик царской армии Сергей Дружиловский накануне своей смерти на отдельном листке бумаги каллиграфическим почерком, без единой помарки, написал записку, непонятно кому и куда адресованную. Привожу ее полностью, не изменяя в ней ни слова.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Была осень 1916 года...

Курсант Гатчинской авиационной школы Сергей Дружиловский прогуливался по парку, размышляя о своей, как ему казалось, незадавшейся жизни. Приятно было вспоминать только детство в родном городе Рогачеве. И то лишь самое раннее... А потом появилась гимназия с ее свирепым директором, с ее учителями, их вечными придирками и ненавистным прозвищем «гайда-троечник». Переход в следующий класс как-то улаживал отец — полицейский исправник. Когда подступала страшная пора экзаменов, он надевал форменный сюртук и отправлялся на дом к уездному инспектору училищ. Что ему стоили эти визиты, неизвестно, но с каждым разом он возвращался домой все более разъяренным.

Гимназия сожрала детство. Из класса в класс он все-таки переходил, но в трех просидел по два года, а осенью 1914 года его исключили из предпоследнего класса.

Промучили столько лет и выгнали, когда это означало для него, переростка, немедленную мобилизацию в армию. Уже шла война. Отец сказал: «Ну и слава богу, послужишь отечеству, может, из тебя там человека сделают». Мать плакала не переставая.

Он подслушал, как, рыдая, умоляла она отца устроить его в тыловую часть, а тот ответил: «Нет от него толка, пусть хоть на войне послужит отечеству и ума наберется». — «Его убьют!» — вскрикнула мать. «Все под богом ходим», — спокойно ответил отец. В эту минуту Сергей очень ясно понял, что спасаться надо самому.

Попав под Москву в полк формирования, он быстро разобрался в обстановке, узнал, что спастись от фронта можно. По совету полкового писаря он написал рапорт, в котором доложил начальству о своем страстном патриотическом желании посвятить всю жизнь военной службе и просил направить его в Московскую школу прапорщиков.

Просьбу удовлетворили, и фронт отодвинулся на целый год. Учение на прапорщика совсем не то, что в гимназии, — знай маршируй в ногу да запоминай приказы короткие и ясные: «На пле-чо! К но-ге! Пли!..» И Москву повидал. Мать присылала немного денег, так что он мог кое-что позволить себе для души. Хаживал в московские кабаки, имел приятное знакомство с горничной начальника школы. Но год пролетел быстро, и он, свежеиспеченный прапорщик, был отправлен на фронт в 224-й полк 10-й армии.

Перед прибывшим на передовую офицерским пополнением выступил командующий армией генерал Иванов. Голос у него был негромкий, хриплый, до стоявшего на левом фланге малорослого Дружиловского долетали только отдельные слова:

— Доблестные сыны России... в трудный час... подлый германец... отдадите жизнь... отечество...

Шел дождь. Всем телом и душой ощущая мокрую тяжесть шинели, он с ненавистью смотрел на малиновые отвороты генеральской шинели и думал о том, что генерал вернется сейчас в теплую квартиру, велит денщику подать ему водки с икрой, а его, несчастного прапорщика, погонят в мокрый окоп.

Надо... Надо что-то делать. Он уже знал, кто лучше всех осведомлен обо всем, и подарил полковому писарю портсигар с изображением георгиевского креста на крышке, который предусмотрительно купил в Москве. Писарь рассказал, что пришла бумага, в которой начальник Гатчинской авиационной школы просит направить к нему изъявляющих на то желание младших офицеров, имеющих законченное гимназическое образование.

За составление соответствующей бумаги с упоминанием гимназического образования писарь взял десять рублей. Деньги большие, но не дороже жизни.

И он снова курсант. Два года в авиашколе дались ему кровавыми мозолями и потом. Это тебе не учение на прапорщика. Технические инструкции надо знать наизусть, как молитву, и надо запомнить, может, целую тысячу всяких шестеренок, болтиков и гаек и уметь самому в жгучий мороз каждую поставить куда следует. А не будешь знать, за спиной как разверстая могила — угроза отчисления за неуспеваемость в действующую армию. И вот теперь, когда до выпуска еще целых полгода, вдруг объявили, что звание авиаторов всем будет присвоено досрочно, и — на фронт...

Настроение у подпоручика Дружиловского было хуже некуда. И никаких возможностей утешиться. Жалованья ему еле хватало на субботнее посещение курзала да на хорошие папиросы. В карты последнее время не везло. Из Рогачева не присылали ни копейки. От отца изредка приходили коротенькие письма, и в каждом он призывал не щадить жизни во спасение святой Руси. Подпоручик рвал эти письма на мелкие клочки и, матерясь, топил в уборной. Мать богом заклинала его беречь себя, и он воспринимал материнский наказ всеми фибрами души, но было бы гораздо лучше, если бы она вместе с заклинаниями присылала еще и деньги...

Дружиловский медленно шел по усыпанной желтыми листьями аллее гатчинского парка, ударяя стеком по полам длинной шинели, из-под которой выблескивали его сверкающие сапоги на непомерно высоких каблуках. Все ему недодано судьбой, даже рост.

Впереди послышались мужские голоса и сочный хохот. Навстречу шла компания поручика Кирьянова. Дружиловский метнулся в сторону и сел на скамейку — он избегал оказываться рядом с высоким и статным Кирьяновым, возле которого всегда клубилась шайка подхалимов: вся школа у него на откупе, зовут его «наш банкир», и ему это страшно нравится... Легко сорить деньгами, когда папаша, владелец пароходной компании, открыл тебе счет в петроградском банке — бери сколько хочешь! Чтоб так везло человеку! А уж если повезет, так повезет во всем — любовница у Кирьянова, хоть и троюродная, а племянница великого князя Николая Николаевича. По субботам за Кирьяновым приезжает большой черный автомобиль и увозит его в Питер. Даже школьное начальство боится Кирьянова...

Слава богу, не заметили — прошли мимо, гогочут во все горло...

Дружиловский оглянулся со вздохом облегчения и увидел, что рядом на скамейке сидит нарядная дама. Из-под широких полей шляпы выглядывало милое курносое личико с голубыми добрыми глазами. Изящное синее пальто со шнуром облегало ее полноватую фигуру. Пожалуй, ей было все тридцать, но она была очень свежа, крупитчата, как говорили у них в Рогачеве. «Племянница великого князя тоже не первой молодости», — мелькнуло в голове у подпоручика. Он встал, почтительно поклонился и очень деликатно спросил:

— Простите, пожалуйста, не мог ли я вас видеть прошлой зимой в опере?

Женщина удивленно взглянула на него.

— И все-таки я не мог ошибиться, — продолжал Дружиловский. — Извините, извините, я помешал вам. Ради бога, извините. — Он шаркнул ногой, поклонился и, повернувшись уже уходить, воскликнул: — Нет, нет, спутать вас с кем-нибудь нельзя! — И снова посмотрел на нее.

Она чуть-чуть улыбалась, с интересом смотрела на него.

— Вы авиатор? — вдруг спросила она.

— У каждого своя судьба, — со вздохом ответил он и сел на скамейку.

— И вы... летаете?

— Ничего не поделаешь, наша война в небе.

— Боже, как страшно!

Слово за слово, и разговор наладился. Вскоре он уже знал, что даму зовут Кира Николаевна, но выяснить о ней что-нибудь еще не удавалось.

— Много будете знать, скоро состаритесь, — игриво отвечала она.

А ему не до шуток, ему надо знать...

Он пригласил ее в ресторан курзала. Кира Николаевна только насмешливо улыбнулась в ответ.

— По-моему, я не предложил вам ничего неприличного, — обиженно сказал он.

— Вряд ли вы были бы довольны, если бы ваша жена с кем-то пошла в ресторан, — сказала она очень серьезно.

— Во-первых, жены у меня нет и никогда не было.

— А у меня есть муж, — перебила она.

— Во всяком случае, на его месте в такой вечер я бы не отходил от вас, — сказал он негромко.

Она повернулась к нему.

— Не надо об этом.

В ее голосе он услышал мольбу и все понял. Больше он на этой струне пока играть не будет. Можно поговорить о погоде...

Выяснилось, что оба они не любят здешнюю мокрую осень. Оказалось, что родом она из Калуги и что осень там прекрасна. Он вспомнил свой Рогачев... Он узнал, что в Калуге живет ее мама. Собственный дом на Соборной площади. Сестер и братьев нет. Папа умер. Выспрашивать другие подробности рано. Но он все-таки спросил, кто ее муж.

— Это не имеет никакого значения, — задумчиво ответила она.

Уже начало темнеть, и Кира Николаевна собралась уходить домой.

— Когда я вас увижу? — спросил он с трагической настойчивостью.

— Не знаю.

Он вспомнил, что завтра, в воскресенье, возле курзала традиционная выставка осенних цветов, и пригласил ее. Она согласилась, а пока не разрешила даже проводить до дому. Они простились у ворот парка. Но Дружиловский пошел следом и увидел, что она вошла в каменный двухэтажный особняк. «Это посолиднее, чем дом в Калуге», — подумал он и быстро зашагал в казарму. Плохого настроения как не бывало, он замурлыкал под нос «Матчиш — хороший танец...».

На другой день Дружиловский, весь отглаженный, с начищенными пуговицами и сапогами, благоухающий модными духами «Коти», прохаживался около собора, где обещала быть на обедне Кира Николаевна. Утро было солнечное, тихое, нежно-прохладное, с деревьев медленно падали желтые листья; освещенные солнцем дорожки церковного сада казались ему мощенными золотом. Он чувствовал себя красивым, значительным, на него оглядывались, и он еще выше поднимал маленькое худощавое лицо.

Игриво заблямкали колокола, и из собора повалил народ. Подпоручик встал у чугунной решетки, с любопытством смотрел на лица выходивших из церкви и посмеивался над их задумчивой отрешенностью. Сам он не верил ни в бога, ни в черта и считал, что все без исключения ходят в церковь только за тем, чтобы показать на людях свою добропорядочность. Ну вот тот, толстый, в дорогой поддевке и картузе, в сопровождении разряженных женщин, — о чем он сейчас беседовал с богом? Как побольше денег загрести?

Мелькали кокетливые шляпки с цветами, хорошенькие молодые лица, старики с белыми бородами, пожилые женщины в темном. Оказывается, это очень забавно — стоять у церкви и смотреть на эту разношерстную толпу.

И вдруг он услышал за спиной:

— Ах вот вы где, а я искала вас в церкви.

— Вы праздник моего одиночества, — сказал он, глядя в голубые, немного испуганные глаза Киры Николаевны.

— Расскажите мне, почему же вы так одиноки? — сочувственно попросила она.

— Одиночеством, Кира Николаевна, не делятся, оно всегда и безраздельно принадлежит одиноким, — грустно и наставительно ответил он. — А мне оно тяжело вдвойне: я одинок и на земле, и там... — Он посмотрел в бледно-голубое небо и добавил тихо: — Мы и погибаем в одиночку.

— Зачем вы так говорите, зачем? — Она смотрела на него с нежной грустью, а он был очень доволен — наступление начато им правильно.

Они бродили среди заваленных цветами прилавков, расставленных возле курзала. В раковине военный духовой оркестр играл вальсы. Царицей праздника была хризантема. Белые, голубые, алые пушистые цветы, разноцветные наряды дам, солнце, музыка создавали праздничную атмосферу. Кира Николаевна говорила, что ей почему-то грустно — это последние цветы, последнее солнце.

Они слушали певицу в глухом черном платье, низким вибрирующим голосом она пела: «Отцвели уж давно хризантемы в саду...»

Потом Дружиловский подарил Кире Николаевне букет нераспустившихся хризантем.

— Со значением, — сказал он, влюбленно смотря на нее.

Как часто в здешних местах, на склоне дня ветер с моря нагнал тучи — погасло солнце, и вместе с ним погас праздник. Начал накрапывать дождь. Публика торопливо покидала выставку. Многие устремились в ресторан. Дружиловский со своей спутницей пережидали дождь в вестибюле ресторана, и, когда кельнер предложил им стол, отказаться было нельзя.

— Мы только переждем дождик, — оправдывалась Кира Николаевна.

Неподалеку, за столом около эстрады, шумела компания поручика Кирьянова, и оттуда можно было ждать любой пакости. «Хорошо бы отсюда уйти», — думал Дружиловский, но не знал, что делать дальше. Кира Николаевна смотрела на его красивое сумрачное лицо и думала, какой же он, оказывается, скромный, этот офицерик. Он ей все больше нравился — чистенький такой, волнистые волосы, острые черные глаза, элегантные усики, маленькие женственные руки. И вот на тебе, авиатор, а такой чувствительный. И такой одинокий... Чтобы ободрить его, она попросила заказать вина.

— Я хочу выпить за то, чтобы вы не чувствовали себя одиноким ни в небе, ни на земле, — сказала Кира Николаевна, подняв свой бокал с золотистым «Каберне».

Он благодарно склонил напомаженную голову и на одном дыхании осушил свой бокал.

— Спасибо... Но вы не представляете, каким одиноким чувствуешь себя в небе, — печально сказал он, взглянув на разрисованный потолок. — Великое вам спасибо за ваш тост, — он поцеловал ей руку, и она не отняла ее.

— Один мой друг, тоже авиатор, говорит: против нашего одиночества есть только одна великая сила — любовь... — продолжал он, держа ее руку и смотря в ее голубые, заблестевшие от вина глаза.

Покончив с бутылкой «Каберне», он заказал шампанское.

Киру Николаевну точно подменили — она раскраснелась, чопорность как рукой сняло, она не закрывала рта, громко смеялась.

— Знаете, кому я больше всего верю? — говорила она, смотря на него потемневшими, горящими глазами. — Картам! Да, да, картам! Не дальше как в пятницу я три раза бросала карты, и три раза сверху оказывался валет треф.

Он проснулся в душной постели и долго не мог понять, где находится. Над ним был глухой синий купол, с которого к подушке свисал шнурок с кистью. Он потянул за шнурок, и купол стал отделяться от постели, подниматься вверх. В свете раннего утра он увидел рядом безмятежно разметавшуюся Киру Николаевну. Все стало на свое место. Но кто же она, черт побери?

Выбравшись из-под балдахина, он осмотрелся. На стене висел портрет мужчины в черном сюртуке, с острыми черными усами и строгим взглядом из-под кустистых бровей. Кто это?

За завтраком Кира Николаевна вдруг запричитала:

— Какой ужас, что мы с тобой наделали...

— Хорошо бы все-таки знать, кто он, этот мой соперник? — спросил он очень серьезно, взяв ее за руку.

— Генерал Гарднер... — еле слышно ответила она.

— Еще одна тыловая крыса? — спросил он.

— Что ты... что ты... — ее глаза расширились: — Он свой человек при дворе, друг-приятель гатчинского коменданта генерала Дрозд-Бонячевского, его знает весь Петроград, он очень опасный человек!

Он, смеясь, поднял руки.

— Сдаюсь и обращаюсь в паническое бегство.

— Я его не люблю... Он очень плохой человек... он изменяет мне направо-налево, а меня держит в этой каменной клетке.

Она выпустила его через кухню на заднее крыльцо.

В тот же день он разузнал, что генерал Гарднер занимается закупкой продовольствия и оборудования для привилегированных военных лазаретов, патронируемых особами царской фамилии, и, кроме того, причислен к «состоявшему под августейшим председательством ее императорского величества государыни императрицы Александры Федоровны Верховному совету по призрению семей лиц, призванных на войну, а также семей раненых и павших воинов». Так или иначе, пока шла война, Гарднер купил в Питере два коммерческих дома и особняк для любовницы. В петроградском доме генерала в преферанс играли по рублю, и за ночь там проигрывались состояния... «Великий вор», — решил Дружиловский и на этом построил свои дальнейшие планы.

Разыгрывая роль влюбленного, тяготящегося своей бедностью и страдающего от необходимости скрывать свою любовь, он без особого труда уговорил Киру Николаевну принять участие в шантаже генерала. Она оказалась прекрасно осведомленной о делах своего неверного мужа.

Под угрозой обнародовать его воровские проделки генерал выдал счастливым любовникам крупную сумму. Дружиловский положил эти деньги в банк на свое имя, сговорившись с генеральшей о покупке дома в Крыму.

В январе семнадцатого года пришел приказ об отправке курсантов авиашколы на фронт. Снова пришлось беспокоить генерала, и на этот раз пригодилась его дружба с гатчинским военным комендантом. Дружиловский превратился в преподавателя школы и на всякий случай был положен в лазарет. Он снова спасся от фронта и уже думал, что выбрался, наконец, на счастливую дорогу. Лежа в госпитале, строил планы, как он использует хранящиеся в банке 30 тысяч рублей, и почему-то чаще всего приходила в голову мысль завести в Питере собственный ресторан. Он видел себя — респектабельного, независимого, встречающего легким поклоном денежных клиентов. Странным образом генеральша в его мечтах, как правило, отсутствовала.

Никогда не забудет он то страшное утро... В палату вошла сестра милосердия и сказала не то испуганно, не то радостно, что в Петрограде революция. Больше она ничего не знала. Его сосед по палате, до гражданской жизни фабрикант, еще вчера лежачий больной, вскочил с постели и побежал звонить кому-то по телефону. Он вернулся в палату и, глядя на Дружиловского безумными глазами, сказал: «Все полетело к черту, царь свергнут». Он потребовал свою одежду и поспешно покинул госпиталь.

«Деньги! Что будет с ними?» — с ужасом подумал Дружиловский и на другое утро тоже ушел из госпиталя.

Банк работал как обычно. Чиновник быстро выдал ему справку о процентном начислении на его капитал. Он немного успокоился. Но, побродив по шумному и тревожному Петрограду, послушав, о чем говорит улица, снова пошел в банк и забрал деньги.

— Правильно делаете, все умные люди переводят деньги в ценности, — шепнул ему чиновник.

Что это значит и как это делается, Дружиловский толком не знал, но тяжелый сверток с деньгами безотчетно успокаивал.

В Гатчинской авиашколе, куда он вернулся, по случаю революции царила полная вольница. Каждый день митинги — одни говорят: войне конец; другие: надо воевать до победного конца. Поди разберись, что будет. А пока занятий в школе нет. Начальники первые отдают честь курсантам. На поверках отсутствует половина личного состава. Однажды срочно собрали всех, кто был на месте, и перед ними выступил сам Керенский. Он говорил час, а может, и больше. Дружиловский слушал его очень внимательно, но главного — что будет дальше? — так и не узнал. И оставалась главная тревога: что делать с деньгами?

Он съездил в Петроград, нашел там маклера, с помощью которого хотел перевести деньги в ценности. Он уже выяснил, что это такое. Но маклер, узнав, о какой сумме идет речь, потерял к нему всякий интерес и сказал, что такими мелкими операциями он не занимается.

— Как мелкими? Тридцать тысяч! — возмутился Дружиловский.

— На нынешнем рынке это мелочь, — ответил маклер.

Катастрофа с деньгами сильно его пришибла. Золотая его мечта сгорела в трижды проклятой революции. Все полетело к черту, и генеральша с ее домом оставалась для него единственным надежным убежищем от всех несчастий.

В школе революционная вольница вскоре кончилась. Офицеры снова кричали на курсантов и строго взыскивали за малейший проступок. Возобновились ежедневные занятия, строевая муштра, и опять возникли слухи о фронте — Керенский на каждом митинге умолял всех воевать до победного конца...

В воскресенье, когда Дружиловский валялся на постели у своей генеральши, явился Гарднер. Два с лишним месяца он пропадал неизвестно где и вдруг пожаловал. На своего счастливого соперника он не обратил никакого внимания, вызвал жену в другую комнату, и они там долго спорили о чем-то.

Дружиловский старался понять, о чем они говорят, но массивные дубовые двери слабо пропускали звуки. Потом все стихло.

Кира Николаевна, всхлипывая и утирая платочком слезы, вернулась в спальню.

— Разбойник... — Горько плача, она рассказала, что генерал отобрал сейчас у нее значительную часть ценностей.

Наступила глубокая осень. Генеральша порядком надоела Дружиловскому, но он привык к ее вкусным обедам, к ее мягкой просторной постели и даже к ее глупости — все вокруг было так шатко, так непонятно, а возле генеральши можно было прожить, пока кончится вся эта неразбериха.

Свершилась еще какая-то революция, и в школе появилась новая и грозная фигура — комиссар. Это был высокий худой человек с болезненно желтым лицом. Казалось, он никогда не снимал с себя скрипучей кожаной тужурки и маузера на ремне через плечо. Говорил он тихим голосом, а когда сердился, дергал шеей, будто ему вдруг становилось трудно дышать. В день своего появления он созвал персонал школы и всех курсантов в актовом зале.

Комиссар сидел за столом, покрытым красной материей, и сердито поглядывал на опоздавших. Над ним, на стене, где до недавнего времени долгие годы висел поясной портрет царя, остался светлый прямоугольник. Его пересекал лозунг на красном полотнище: «Вся власть Советам!»

В первом ряду никто сесть не решился. Все смотрели на комиссара, а он тоже вглядывался в зал прищуренными глазами и подергивал шеей.

В зале было очень тихо, и стало слышно, как скрипнула комиссарская кожанка, когда он вставал. Он медленно оглядел зал.

— С пролетарской революцией я вас не поздравляю, так как знаю, каким элементом засорена школа, — начал он негромким, надтреснутым голосом и, дернув шеей, продолжал: — Я комиссар школы. Эта должность рождена пролетарской революцией. Я послан сюда своей партией большевиков. А вообще-то я моторист по аэропланам, служил в четвертом авиационном полку. Вместе со мной сюда, в школу, пришла революция. Отсюда и выводы. Ничего враждебного революции не останется в этом здании. Школа будет выпускать летчиков, преданных революции, красных летчиков. Классовым врагам мы крыльев не дадим!

Комиссар прошелся перед столом и, резко дернув головой, повторил, повысив голос:

— Классовым врагам крыльев не дадим! Все слышали? С сегодняшнего дня допуск к аэропланам и другой технике — только по моим пропускам. Занятия в классах и строевую подготовку приказываю продолжать. Ясно всем?

— Разъясните, пожалуйста, что такое классовые враги? — послышался голос из задних рядов.

Многие засмеялись.

Комиссар сердито дернул шеей, поправил на плече ремень маузера и вдруг улыбнулся.

— Тот, кто спросил, я думаю, будет летать. Разъясню вкратце. Был царь... — Комиссар большим пальцем через плечо показал на стену, где остался светлый прямоугольник от царского портрета. — Нет царя. Революция выбросила в мусорную яму истории царя и с ним монархию. Кому это нож в горло, те наши классовые враги. Была буржуазия — фабриканты, банкиры, купцы, помещики и прочие толстосумы. Революция отняла у буржуазии власть, а заодно фабрики, землю, банки. Кому это нож в горло, те наши классовые враги. Они это сами понимают, они здесь смеялись над тем, кто этого не понимает. А задал вопрос человек, который сам от революции не пострадал и хочет знать, не пострадает ли он теперь от меня. У меня есть желание побеседовать с ним по душам.

Дальше... Революция еще не все отняла у буржуазии и монархистов. У них еще осталась возможность бороться с революцией, вредить нашей пролетарской власти. Предупреждаю — дело это безнадежное и конец один — гибель от беспощадно карающей руки революции. Прошу это уяснить и сделать выводы, каждый для себя. А теперь можно разойтись.

В тот же день был вывешен приказ комиссара — всем заполнить анкеты из десяти вопросов. Самый страшный четвертый — социальное происхождение, в скобках разъяснение: «Кто ваши родители?» Анкету следовало сдать в трехдневный срок.

«Наш банкир» Кирьянов заполнять анкету не стал и в тот же день исчез. Его примеру последовали еще несколько офицеров. Дружиловский не знал, куда ему податься, и, просидев над анкетой целую ночь, на четвертый вопрос так и не ответил.

Спустя несколько дней его вызвали к комиссару. Он робко вошел в сумрачную комнатку, за единственным окном которой кружилась метель. Комиссар сидел за столом в своей неизменной кожанке и при маузере. Пригласив Дружиловского сесть на табуретку, комиссар сказал глухо:

— Разговор будет по вашей анкете, — комиссар держал анкету в руке и смотрел на него поверх листка бумаги. — Значит, родителей у вас нет? — запустив пальцы за воротник, комиссар оттянул его, точно ему было душно.

— Почему нет, есть, — ответил подпоручик, опустив голову.

— Так... — комиссар бросил анкету на стол и спросил: — Кто ваш отец?

Земля колыхнулась под Дружиловским, но он стиснул колени, и медленно поднял голову, и, будто принюхиваясь к воздуху в комиссарской комнатке, ответил:

— Служил... — и после долгой паузы добавил: — В провинции...

— Полицейским исправником?

— Исправником, — тихо повторил подпоручик, верхняя губа его задрожала, приподнялась, открыв мелкие зубы.

Комиссар встал, подошел к окну, постучал пальцами по стеклу и, не оборачиваясь, спросил:

— А вы-то, собственно, кто? Почему вы преподаете в школе пулеметное дело? Из ваших документов это понять невозможно.

— Поручили, я и преподаю, — уныло ответил он.

— А если вам поручат играть на скрипке? Вы ж и не летчик, и не навигатор. И вообще, я думаю, что вы здесь просто отсиживались от фронта. У нас этот номер не пройдет.

Он сидел ссутулясь на табуретке, сжав коленями мокрые руки, и молчал.

— Вы не собираетесь покинуть школу, как некоторые?

— Нет, — поспешно ответил Дружиловский.

— Мы можем предложить вам только... вольнонаемную должность кладовщика. Согласны? — равнодушно спросил комиссар.

— Я хочу подумать... — сказал Дружиловский и в эту минуту решил сегодня же уехать в Москву.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дышать в вагоне было нечем. Кто-то, не выдержав, открывал дверь, и в переполненный вагон врывались белые клубы морозного воздуха, сразу становилось холодно, и тогда раздавалась яростная брань. Дверь закрывали, и снова люди задыхались, кричали, что нечем дышать, и все начиналось сначала.

А поезд, качаясь на стрелках, вздрагивая на стыках рельсов, катился и катился сквозь метельную ночь, вез в Москву взбудораженный революцией пестрый люд: военных и штатских, старых и молодых, городских господ, деревенских мужиков.

Вагон стонал во сне, разговаривал, ругался, надсадно кашлял, грохотали колеса, и металось в фонаре над дверью зыбкое пламя свечи.

Забившись на верхней полке в самый угол под потолком, Дружиловский со страхом думал о том, что ждет его в Москве. Он очень надеялся, что ему поможет Саша Ямщиков — его приятель и однокашник по 4-й московской школе прапорщиков. Саша писал ему недавно, что работает теперь метрдотелем в ресторане «Аврора», звал бросить военную каторгу и перебираться в Москву. «Здесь царит невероятный хаос, — писал он, — если не растеряться, можно иметь все и жить как у Христа за пазухой...»

— Эй там, на галерке! Слезай! — кричал кто-то снизу и дергал его за шинель. Сжавшись от страха, он сделал вид, что только проснулся, и посмотрел вниз.

— Слезай! — кричал ему широкоплечий парень в кожанке и с комиссарским маузером на ремне. — Проверка документов!

Уже светало. Сквозь замороженные окна в вагон лился густой синий свет, лица людей в нем были мертвенно-белыми.

Склонившись к фонарю, который держал проводник вагона, парень в кожанке долго рассматривал временное удостоверение Дружиловского, утверждавшее, что он является преподавателем Гатчинской авиашколы.

— Командировка? — миролюбиво спросил парень, возвращая удостоверение.

— Отпуск... — еле слышно ответил Дружиловский и закрыл рукой рот с усиками.

— Куда едем?

— В Москву, — дрожащими губами ответил он.

— Если пробудешь там более трех дней, заявись в военкомат по месту жительства.

— Слушаюсь... — вытянулся он и крепко сомкнул губы. Еще не верилось, что все сошло благополучно.

Наверх он больше не полез, сел на полу. Никто не обращал на него внимания.

На московском перроне было очень людно, шумно, и он совсем успокоился — кто тебя заметит среди плывущих над толпой мешков, узлов, чемоданов, корзинок. Тех, кто нес их на своих плечах, не было видно, и казалось, что вещи сами двигались к выходу. Все это дымилось на ходу, пахло дублеными шубами, дегтем, карболкой.

Дружиловского вынесло на снежную просторную площадь. Извозчики кричали и гикали, зазывая седоков. На трясучем, громыхающем трамвае он поехал к центру города.

Москва выглядела так же, как в первый год войны, когда он учился здесь в школе прапорщиков. Скрипя по снегу железными подрезами, проносились конные возки с важными пассажирами, по тротуарам текла оживленная толпа, улицы и трамваи заполняли спешившие на работу люди. На стенах домов, на витринах магазинов, на афишных тумбах, столбах, на трамваях и даже на памятниках — всюду были наклеены плакаты и объявления. Они призывали к пролетарской бдительности, разоблачали дурман религии, разъясняли международное положение и снова звали к беспощадной бдительности. У Страстного монастыря он сошел с трамвая и стоял, глядя на знакомую площадь. Начинался безветренный зимний день с легким морозцем и робким солнцем, золотившим белые крыши домов и макушки заиндевевших деревьев.

Он постоял немного, прошел к памятнику Пушкину и сел там на скамейку — Саша писал, что на работу приходит к полудню, надо было как-то убить время. Рядом на скамейках сидели бабушки и няни, ребятишки с визгом бегали вокруг памятника. Рослый бородатый старик в валенках, подшитых кожей, сгребал снег в аккуратные сугробы. По середине площади ходил милиционер в длинной темной шинели. Все это совсем не было похоже на хаос, о котором писал Саша.

На Петровских линиях, где находился ресторан «Аврора», как и до резолюции, вдоль тротуара стояли извозчичьи возки. На облучках дремали извозчики в пышных, припущенных инеем армяках, перехваченных кушаками.

В зале ресторана царил полумрак. Стулья лежали на столах ножками вверх. Кисло пахло табаком и духами.

Сонный гардеробщик провел Дружиловского через зал в каморку без окон, и там он нашел своего приятеля.

— Серик! Здорово! — закричал Саша, бросаясь к нему с распростертыми объятиями. — Вот молодец! Приехал! Садись, Серик, садись, мы сейчас кофейку сообразим, — говорил он ласково и как-то беспокойно, а улыбка на его курносом лице то появлялась, то исчезала...

Дверь открылась, и высокий пожилой мужчина с красивым, но сильно помятым лицом внес на подносе кофейник. Он разлил кофе и, сунув поднос за диванчик, сел к столу, за которым сразу стало тесно. Саша взял Дружиловского за локоть.

— Знакомься, Серик, это Павел Григорьевич, наш буфетчик, — снова ласково и беспокойно заговорил Ямщиков. — Павел Григорьевич кончал Пажеский корпус. К большой жизни был предназначен. К очень большой.

Павел Григорьевич недовольно посмотрел на него из-под припухших век.

— К чему этот некролог?

— Ладно, ладно, не буду, — послушно наклонил голову Ямщиков.

Буфетчик медленно перевел взгляд на Дружиловского.

— Вас, я слышал, зовут Сергей Михайлович? И вы, я слышал, офицер? Это прекрасно. — Он сжал рукой массивный, мягкий подбородок. — Насколько мне известно, вы приехали в Москву попытать счастья. Это прекрасно, время для этого самое подходящее. Где будете проживать?

— Есть далекая родня, но надо ее отыскать.

— Не надо, — сказал Павел Григорьевич. — Пока поживете у меня, места много, вдвоем будет веселее. Двум русским офицерам есть о чем поговорить длинными зимними ночами...

— Мне еще надо работу найти.

— Не торопись, Серик. Работа не волк... — вмешался Ямщиков.

— Пока поработаете здесь, — добавил Павел Григорьевич.

Обычно до полудня Дружиловский спал, а потом вместе с Павлом Григорьевичем через всю Москву они ехали на трамвае в ресторан «Аврора». Там он помогал Ямщикову расставлять стулья, одним пальцем печатал на машинке меню и отчетность по буфету. Потом до вечера было несколько свободных часов, и он болтался по Москве. Не очень веря в посулы Ямщикова и Павла Григорьевича, присматривал себе работу. А вечером снова помогал Саше. Надевал великоватый ему официантский смокинг и делал все, что велел Ямщиков, — улаживал конфликты гостей с официантами, утихомиривал, а то и выдворял подвыпивших скандалистов... Поздней ночью на последнем трамвае они с Павлом Григорьевичем возвращались домой в Сокольники. Никаких офицерских разговоров они не вели — измотанные дорогой и длинным днем в ресторане, сразу ложились спать.

Так прошел месяц. На улице запахло весной. К этому времени Дружиловский уже присмотрел себе чистую работу — его брали администратором в кинематограф. Это было гораздо лучше, чем каждый вечер выслушивать пьяные бредни ресторанных гостей.

Вечером он сказал об этом Саше Ямщикову, но тот встревожился и даже обиделся:

— Не дури, Серик, как раз сегодня мы с Павлом Григорьевичем решили сделать тебе солидное предложение.

Дело оказалось очень выгодным... Какие-то умные люди сумели выкачать спирт из цистерны, стоявшей на товарной станции. Теперь они продавали этот спирт. Ямщиков и Павел Григорьевич собирались его купить, разводить водой и подавать у себя в ресторане вместо водки. Дружиловскому пока поручили произвести своеобразную разведку — купить у жуликов пробный бидончик спирта — и за одно это обещали сумму, которая равнялась его жалованью в летной школе за целый год.

— А если меня с этим бидоном задержат? — спросил он.

— Ну и что? — очень спокойно возразил Павел Григорьевич, рассматривая свои сцепленные на столе руки. — Пришел купить спирта — какая же тут вина? Вы же не знаете, откуда тот спирт.

— А откуда же я узнал, что он там есть?

— На Сухаревке кто-то сказал адрес, а ты случайно услышал... — сказал Ямщиков, он был очень серьезен сегодня. — На сутки неприятностей — это в худшем случае...

Вечером он отправился в Сокольники. Пришлось долго плутать по дачным улочкам, по обледенелым тропинкам — на половине домов не было номеров, и почти нигде не было названий улиц.

Наконец он отыскал нужный дом. Это была приземистая хибара, почти не видная с улицы за кустами. В двух маленьких окнах горел свет — желтые квадраты лежали на осевшем снегу. Занавески на окнах были плотно задернуты.

Дружиловский поднялся на ветхое скрипучее крылечко и постучался в дверь. Ему тотчас открыли.

— Здесь живут Курихины?

— Идите за мной, — ответил из темноты низкий женский голос.

Вытянув вперед руку, Дружиловский пошел на голос. Открылась дверь, и он шагнул через порог в освещенную комнату. Женщина, ничего не говоря, взяла из его рук бидончик и ушла, а он ждал, тревожно выставив вперед худое лицо.

Комнату освещала висевшая под потолком керосиновая лампа-«молния», в углу перед иконами теплилась лампада, в лежанке потрескивали угли, и оттуда тянуло теплом. На подоконнике в клетке, попискивая, прыгала с жердочки на жердочку канарейка. Все тут дышало уютом спокойной, тихой жизни.

Вернувшись, женщина поставила бидончик к ногам Дружиловского, сказала негромко:

— Цена как было сказано, есть ведер двести... — Она села за стол и пододвинула к себе раскрытую книгу.

Он взял бидон и направился к выходу.

— Дверь закройте хорошенько, пожалуйста, — попросила женщина.

Тропинка была скользкая, и с полным бидоном идти было труднее. Подойдя к калитке, он поставил бидон на землю и стал надевать перчатки. В это время калитка открылась, и мимо него быстро прошли несколько человек. Один остановился возле Дружиловского, взял бидон и сказал тихо:

— Идемте.

На улице поодаль стояли два черных автомобиля.

Везли его долго, а куда, не понять. Наконец автомобиль въехал в ворота и остановился. Дружиловский успел заметить только, что двор тесный, а вокруг дома большие и высокие. Его провели в комнату на втором этаже и сразу же начали допрашивать.

Следователь был совсем молодой, а когда снимал очки, близорукие его глаза смотрели совсем по-ребячьи.

— Вы знаете, где находитесь? — спросил следователь, протирая очки носовым платком и прищурясь. Не ожидая ответа, он пояснил: — Вы находитесь в ЧК, на Лубянке. Коротко скажите, кто вы?

— Я преподаватель Гатчинской авиационной школы, — ответил он после долгого молчания, верхняя губа его дрожала, и он придерживал усы пальцем.

— Покупкой ворованного спирта занимаетесь в свободное время? — спросил следователь.

— Просто хотел подешевле купить... для себя... угостить товарищей по школе...

— Для товарищей, значит? Но товарищи-то где? Гатчина, я слышал, под Петроградом, а вы орудуете в Сокольниках, в Москве. Ну? — Следователь взял ручку, занес ее над листом бумаги.

— Я приехал в Москву в отпуск, собирался возвращаться в школу и решил порадовать своих товарищей...

— Документы, — приказал следователь и отложил ручку.

— Пожалуйста.

— Дружиловский Сергей Михайлович?

— Так точно.

— Документ без фото... так что...

— Запросите Гатчину.

— Вот вам бумага, извольте подробно описать свою жизнь от рождения и до... спекуляции спиртом, — строго сказал следователь и ушел.

В комнате у двери остался бородатый солдат с винтовкой.

По следственному делу банды спекулянтов видно, что чекисты считали Дружиловского мелкой фигурой, но поначалу они допрашивали его ежедневно. Хотели выяснить, откуда он узнал о доме в Сокольниках, но он о своих друзьях из ресторана «Аврора» упорно молчал.

Были очные ставки с хозяевами дома. Женщину он узнал, и она подтвердила, что продала ему бидончик спирта из запасов мужа. Приводили ее мужа, толстого, с бритой наголо головой.

Через месяц из внутренней тюрьмы ВЧК Дружиловского перевели в Бутырскую и перестали допрашивать. Уже наступило лето, тополь посреди тюремного Двора ронял нежный пух, который покрывал высокий подоконник окна и шевелился там от сквозняка, будто живой. Дружиловский наблюдал за ним со своего места на нарах, и ему с острой тоской вспоминалось детство — невозвратное рогачевское приволье.

Однажды навестил буфетчик Павел Григорьевич. Они несколько минут разговаривали через проволочную сетку в присутствии часового.

— Все прекрасно, не волнуйтесь, — сказал Павел Григорьевич, глядя на него из-под нависших век строго и требовательно. — Саша вам кланяется, он не смог прийти, приболел. Скоро увидимся. Только на суде не качнитесь, — тихо добавил он одними губами.

В августе, наконец, наступил день суда. Долго и терпеливо выяснялись преступные связи обитателей домика в Сокольниках с другими шайками спекулянтов. О Саше Ямщикове и Павле Григорьевиче речи не было. Дружиловского допрашивали мало, а когда спросили, он рассказал про свой бидончик и про то, как хотел порадовать спиртом дружков по летной школе. Двоих обитателей домика в Сокольниках суд приговорил к расстрелу. Дружиловский расширенными глазами смотрел, как их уводили из зала суда, у него дрожали колени.

За отсутствием доказательств, что единовременная покупка спирта была произведена в спекулятивных целях, Дружиловского приговорили к шести месяцам тюремного заключения с зачетом пребывания в тюрьме до суда.

Где и как Дружиловский провел лето и зиму, неизвестно, но в мае 1919 года он объявился в Гатчине. Кира Николаевна, рыдая, повисла на нем и никак не могла успокоиться.

— Я умираю от голода, — сказал он трагическим голосом.

Она внимательно посмотрела на него, и глаза ее округлились:

— Боже! Что это с тобой? — прошептала она, смотря на его землистое лицо, ввалившиеся щеки и обвисшие усы.

— Пять дней ничего не ел...

Она стала его раздевать, поливала горячей водой на руки, потом бросилась на кухню и принесла еду в столовую.

Он долго и молча ел, а она сидела напротив и, подперев пухлый подбородок, смотрела на него.

— Милый, где же ты пропадал?

— Там меня нет... — жуя, пробормотал он.

— Боже, что я тут пережила! Если бы ты знал! Пошла в твою школу. «Нет, — говорят, — вашего Дружиловского и не будет». Представляешь? Три дня проплакала. Потом пошла к гадалке. «Он жив», — говорит. Господи, что я только не передумала! Опять пошла к гадалке — нет ли у меня соперницы?

— Мне бы к ней сходить и поспрошать о своих соперниках, — улыбнулся он.

— Ты про генерала? Сгинул он, как сквозь землю провалился, — радостно сказала она.

— Ну смотри, — погрозил он очень серьезно. — Я все узнаю. Если что, пожалеешь.

Она с радостными слезами прижала его голову к груди, стала целовать. Он не противился, целовал ее и думал, что все идет хорошо, по плану...

Ночью долго не спали, сговаривались, что делать дальше. Он рассказал ей, как ездил по Крыму и нашел в Гурзуфе, вблизи Ялты, то, что им нужно. На самом берегу, над морем, с садом и огородом, двухэтажный дом, красивый, удобный, с тремя комнатами для сдачи курортникам.

Кира Николаевна обрадовалась, но смотрела на него растерянными глазами.

— Ну и что? Что же мы можем сделать?

— Я свое дело сделал, милая, я нашел и хочу одного, чтобы мы поскорее там поселились. Но сложности, конечно, есть... Во-первых, нужно срочно дать ответ, и, во-вторых, плату требуют золотом, в нынешние деньги веры нет. Хозяин приехал вместе со мной. — Дружиловский тяжело вздохнул и опустил голову. — Не знаю, что делать... Не знаю.

— У меня есть кое-что... но такая малость... — после долгого молчания тихо сказала она.

Вот! Еще один шаг по плану... Он стал рассказывать, как он все это время мечтал очутиться в этом доме, заглянуть в ее глаза и забыть обо всем на свете.

— Я-то в Крым попал, спасаясь от ЧК, — рассказывал он, понуря голову. — Скажу тебе всю правду — друзья-офицеры уговорили меня морем удрать с ними в Турцию. Никакого другого выхода у меня не было: или эвакуация, или смерть в подвале ЧК. Пробраться сюда, к тебе, я даже подумать боялся... Ну вот... Поехали мы с приятелем в Гурзуф за его матерью. А там я увидел этот дом. Представил себе, как мы с тобой здесь заживем... Не могу тебе объяснить, что со мной произошло. Когда я сказал приятелю, что возвращаюсь в Гатчину, он решил, что я сошел с ума. Ему я не мог ничего толком объяснить, но я уже ничего не боялся: ни чекистов, ни черта лысого... — Он взял ее руку и прижал к губам. — Если б ты только знала, что я пережил, чтобы вернуться к тебе.

Кира Николаевна рассеянно гладила его по волосам и думала о том, что ценностей у нее осталось очень мало — о доме над морем и мечтать нечего.

— А может, мы продадим этот дом? — вдруг с надеждой спросила она.

— Этот, гатчинский? Да кому он нужен? Кто сейчас может его купить? — тяжело вздохнул он, отлично понимая ход ее мыслей. — Не томи меня, скажи прямо, что у тебя еще осталось?

Она пошла в спальню и принесла деревянный ларец.

Золотой браслет... цепочка с крестиком... два кольца... часики... Он доставал из ларца, клал вещи на стол, принюхивался к ним и прикидывал, хватит ли ему этого для расчета с чухонцем, который переведет его через финскую границу.

— Да, небогато, — сказал он печально.

— Мне же есть нечего было... я меняла на провизию... — потерянно сказала она.

— Да разве я могу тебя укорять? — воскликнул он и, сложив вещи в ларец, сказал: — Но я надежды не теряю, теперь золото в такой цене, с ума можно сойти. Утро вечера мудренее. Я завтра встречусь с хозяином дома. Знаешь что, я предложу ему еще и этот твой дом. Идея!

— Боже мой, милый, неужели что-нибудь выйдет? — шепотом спросила она.

— Чем черт не шутит, когда бог спит, — рассмеялся Дружиловский...

Он дождался, когда Кира Николаевна наконец уснула, распихал по карманам драгоценности и, оставив ей записку, что уезжает в Петроград оформлять сделку, покинул дом генерала Гарднера.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Проводник — молчаливый длинноногий чухонец — шагал легко, размашисто, и Дружиловскому приходилось частить шаг, почти бежать. Он уже испытывал ненависть к маячившему перед ним и все норовившему уйти от него белобрысому, коротко подстриженному затылку чухонца, злился все больше и больше, но отставать было нельзя.

Долго шли они по еловому лесу, казалось, росшему из камней. Огромные позеленевшие валуны приходилось обходить, это сильно удлиняло путь, и Дружиловский выбивался из сил.

Но вот лес стал редеть, и им открылась болотистая равнина, вдали на зеленых холмах виднелись домики непривычного темно-красного цвета. Чухонец остановился.

— Туда... Вас ждут, — сказал он, кивнув на дома.

Оказывается, граница была уже позади. Дружиловский остановился, тяжело вздохнул и хотел спросить проводника, сколько еще до тех красных домов, но, когда обернулся, того уже не было рядом — он быстро шагал к лесу, из которого они только что выбрались.

Из кустов вышел финский пограничник, он словно ждал, пока проводник уйдет. Равнодушно глядя на Дружиловского, он карабином показал, куда идти, и пошел позади, насвистывая заунывную мелодию.

В самом большом красном доме, над которым развевался финский флаг, Дружиловского обыскали.

Майор финской контрразведки — рослый, с бесстрастным смуглым лицом, с небольшим шрамом на щеке — предложил ему сесть и долго смотрел на него без всякого выражения. Дружиловский уже собрался начать свою приготовленную исповедь, но в это время майор сказал:

— Вот что рекомендую вам учесть... Я русский, так что сочинять благочестивые сказки бессмысленно. Отвечайте на мои вопросы коротко и конкретно.

— Мне ничего сочинять не надо, — обиженно ответил он, вытирая о брюки вспотевшие ладони. — А то, что вы русский, меня только радует.

— Сомневаюсь, — буркнул майор.

Он пододвинул к себе бумагу, спросил и записал необходимые формальные данные и начал допрос:

— Что задержались? Что делали два года у большевиков?

— Сидел в тюрьме.

— В какой?

— Сперва в ЧК, потом в Бутырской.

— За что?

— Я участник тайной контрреволюционной организации англичанина Локкарта.

Эту версию Дружиловский придумал, когда еще готовился к переходу границы, он понимал, что спекуляция спиртом там «не потянет». Однако на майора его признание не произвело никакого впечатления.

— Ваша роль в организации?

— Связной.

— Неглупо.

— Я вас не понял.

— Сейчас поймете. Насколько вы были посвящены в дела организации?

— Очень мало, связной есть связной.

— Ну естественно, — согласился майор, но Дружиловский в его согласии уловил ироническую нотку. — Сколько вы сидели?

— Шесть месяцев.

— Только и всего? А затем?

— Бежал.

— Как это вам удалось?

— Освободили группу анархистов, а один из них за золотой портсигар остался за меня в тюрьме.

— Есть еще в России благородные люди, — не то серьезно, не то насмешливо сказал майор.

В прошлом работник царской охранки, теперь майор верой и правдой служил своим новым хозяевам, спасшим его от революции и от бездомной жизни эмигранта. Это, впрочем, не мешало ему получать свою долю от проводников через границу. Кто только не попадался здесь в его руки: и князья-самозванцы, и лжеархимандриты, и даже незаконнорожденный сын императора. Он хорошо знал российскую жизнь, и это помогало ему разоблачать обман. Он быстро понял, что Дружиловский — мелкая сошка, и еще в самом начале допроса решил, что Финляндии он не нужен. Майор имел строгую инструкцию принимать только нужных и стоящих людей. Финны полагали, что к ним, в их трудовую страну, сразу после революции прорвалось достаточно бесполезного люда, не считая вот таких, как Дружиловский, сочинителей фантастических биографий.

— Когда вы бежали из тюрьмы?

— В августе прошлого года.

— Чем занимались до перехода границы?

— Готовился к нему.

— На что жили?

— Резервы.

— За переход границы, как я понимаю, платили золотом?

— Как уж заведено.

— Портсигар — анархисту, золото — проводнику... вы были состоятельным человеком? Что-нибудь еще осталось?

— Последнее отдал проводнику.

— Вас судили?

— Да.

— Какой приговор?

— Учитывая мою второстепенную роль в организации — десять лет.

— Интересно, это какая статья их законов?

— Точно не помню.

— Обычно осужденные помнят это лучше собственного имени.

— Нервы.

— Понимаю. — Майор решил завершить допрос. — Чем вы собираетесь заниматься?

— Мстить.

— Похвально, и мы вам поможем. Мы отправим вас в русскую армию генерала Юденича, нацеленную на Петроград. Месть с оружием в руках — грозная месть. Я завидую вам.

— Я хотел бы... я же не только офицер... я занимаюсь политикой... мне нужно попасть в Париж...

— Зачем? При ваших убеждениях главная политика — свернуть шею большевикам, а этим сейчас занимается Юденич.

— У меня есть важнейшее сообщение для высокопоставленных русских лиц. Они в Париже.

— Ну что ж, генерал Юденич найдет наилучший способ связать вас с этими лицами, да он и сам достаточно высокопоставленное лицо.

— Позволю себе заметить, что вы поступаете неправильно.

— Я поступаю, как подсказывает мне моя совесть русского офицера, знающего, где сейчас главный фронт борьбы с большевиками, которым вы хотите мстить...

Рано утром его отвезли в приморский финский город Котку, посадили на пароход, который вскоре отчалил и взял курс на Ревель.

Финский зеленый берег остался за кормой и быстро удалялся, превращаясь в темную полоску на горизонте.

Дружиловский метался по палубе, не находя себе места от бессильной ярости.

С серого неба посыпался мелкий дождь, море взбугрили волны, и маленький пароход стало качать. Дружиловского скосила морская болезнь, и почти весь путь он провел в гальюне.

Потом, когда у него появится дневник, он запишет в нем: «Финны гады — обожрались, видать, нашим братом офицером, подавай им не ниже генерала. Но самое гнусное, что в оценщики они наняли нашего же русского, и эта сволочь старается как может. Но и в Ревеле меня не ждало ничего хорошего, во всяком случае, на первых порах...»

Эстонские полицейские записали его фамилию в книгу и объяснили, как пройти в штаб Юденича. В штабе его внесли в какой-то список и предложили явиться завтра. Он не решился заявить о своих заслугах в заговоре Локкарта и о том, что ему надо связаться с самим Юденичем. Спросил только, где ему жить, и получил ответ, что здесь это не проблема. Он отыскал ювелирный магазин и продал последнюю ценность — колечко генеральши. Заплатили неплохо, и он действительно сразу снял комнату в частном пансионе.

На другой день в штабе Юденича он узнал, что причислен к авиационному отделу пока без должности, получил аванс в счет жалованья и обмундирование — английский френч, брюки-бриджи, сапоги и погоны подпоручика русской армии.

Делать ему было нечего, и он болтался по Ревелю — благополучному, чистенькому, наполненному медовым запахом цветущих лип. Встретил знакомого поручика — в Питере играли часто в карты. Они посидели в парке, поговорили о житье-бытье. Поручик работал здесь в военной комендатуре на вокзале. Ничего обнадеживающего он не рассказал.

— Припеваючи живут лишь те, кто состоит при штабе, — ядовито рассказывал поручик. — У этих и оклады высокие, и сами себе короли. Остальные ловчат как могут, чтобы не угодить на фронт. Там-то, кроме пули, ничего не получишь....

По вечерам ревельские рестораны были забиты русскими офицерами, сановными господами благородных кровей, биржевыми спекулянтами, шулерами, бывшими помещиками и фабрикантами. Из петербургских кабаков переселились сюда певички и куплетисты. В табачном пьяном чаду, под цыганские рыдания шел бесконечный разговор о грядущем спасении России, о том, кто под звон колоколов въедет в Питер на белом коне и кто из монаршей фамилии взойдет на престол, а пока здесь покупалось и продавалось все.

Первое, что сумел продать Дружиловский, были его рассказы о пережитых им ужасах в застенках ЧК. Их купил редактор русской газеты Ляхницкий, с которым он быстро сошелся. Пережитое на самом деле помогло ему придать своей брехне вид правдоподобия. Он глухо намекал, что был схвачен чекистами как имевший некое отношение к контрреволюционному заговору Локкарта. Какое именно, он не раскрывал, многозначительно объясняя, что пока сделать этого не может, чтобы не поставить под удар своих сообщников, оставшихся там, в России. Особенно красочно он описал свой побег из тюрьмы с помощью анархиста.

«Воспоминания» имели успех, и в ревельских кабаках Дружиловский стал приметной личностью. Какие-то помятые типы подходили к нему чокаться за благородство анархистов.

Вскоре он познакомился с комендантом штаба Юденича полковником Несвижевым, и в его жизни произошли большие перемены. По совету полковника он женился на бывшей певице из петроградской оперетки Юле Юрьевой, а при его содействии получил в штабе должность адъютанта командующего авиацией.

Юрьева с шумным успехом выступала в самом дорогом ресторане Ревеля, очень неплохо зарабатывала и была обольстительна. Она была гораздо старше его, но он никогда не имел дела с такими роскошными женщинами и, сидя с ней рядом, думал, что для него начинается совершенно новая жизнь. Он даже готов был благодарить того русского майора, который вышвырнул его из Финляндии в это благословенное место — вот уж воистину, никогда не знаешь, где выиграешь, где проиграешь.

Свадьба была сыграна без попа и чиновников, в ресторане. Гостей было не меньше полусотни. Дружиловский сидел во главе стола, слева от Юлы, а справа как посаженый отец невесты сидел полковник Несвижев. Поначалу Дружиловскому не нравилось, что полковник, пользуясь своим свадебным званием, поминутно лобызал его невесту и называл ее «моя певчая птичка», но, выпив, он перестал это замечать и даже гордился, что могущественный комендант штаба называет его Серженькой.

Перед рассветом, провожаемые пьяными воплями гостей, молодые направились домой...

В эту же первую брачную ночь Юла призналась ему, что полковник Несвижев является ее, как она выразилась, сердечным другом.

— С этим, котик мой, тебе придется примириться, — весело говорила она, заплетая пышную темную косу. — Но должна тебе сказать, что ты нравишься мне больше, и, насколько я понимаю, полковник сам передал меня тебе. А нам обоим он может еще пригодиться. Я не собираюсь закончить жизнь в этой дыре, мы с тобой удерем отсюда в Англию, есть у меня там друзья с высоким положением. Если хочешь знать, я была в Питере знакома с самим английским консулом и даже оказывала ему услуги.

Командующим авиацией оказался дряхлый генерал, страдавший подагрой. Он не мог подняться из кресла без посторонней помощи. К службе генерал относился как к некоему досадному осложнению болезни, с которым ему приходилось считаться, а мечтал лишь об одном — добраться до Болгарии, где его брат — полковник — служил в свите двора, имел поместье, подаренное болгарским царем. Он собирался разводить цветы и кроликов в поместье брата. Дружиловский быстро освоился и вошел в роль преданного слуги. Утром он делал генералу массаж, помогал одеваться, вечером стаскивал с него сапоги, кипятил воду для согревания генеральских ног, снова делал массаж и укладывал его в постель с подогретыми простынями.

— Мало кто понимает, — говорил ему генерал, — что кролики с их чудовищной размножаемостью — это провиант будущего. А здесь, сынок, мы приставлены с тобой к русской авиации, которой, между нами говоря, на самом деле нет.

Дружиловский поддакивал и благодарил бога, пославшего ему этого старенького больного генерала. Перспектива попасть на фронт по-прежнему была для него немыслимо страшной. Он прекрасно знал, что дела Юденича под Питером плохи — начатое им второе наступление захлебнулось, как и первое, а Красная Армия готовилась к контрнаступлению. Об этом говорили на всех этажах штаба.

Но в жизни Дружиловского всегда так бывало — только ему покажется, что он на коне, непременно стрясется какая-нибудь беда. Так произошло и теперь. Поздно вечером, когда он уже собирался покинуть своего мирно сопевшего генерала и направиться в ресторан, где выступала Юла, позвонили из штаба и приказали немедленно явиться в военную контрразведку.

Что только не передумал он, пока дошел до этого невзрачного дома в узком переулке, про который говорили, что туда легко только войти. Контрразведчики Юденича славились своей беспощадностью.

В сопровождении солдата Дружиловский поднялся на второй этаж. Несмотря на поздний час, работа здесь кипела вовсю — из-за дверей слышались голоса, по коридору то и дело из двери в дверь пробегали с бумагами в руках озабоченные офицеры.

В указанном кабинете он увидел за столом штабс-капитана Ушинского, и на душе сразу полегчало. Они были хорошо знакомы по Питеру, где вместе волочились за одной милой курсисточкой. Начало разговора не предвещало ничего страшного — они не без грусти вспомнили то золотое времечко, общих знакомых, Зиночку Снегиреву, шутили, вздыхали, но наступила минута, когда Ушинский спросил:

— А что же вас задержало в России? — Его маленькие глазки, казалось, кольнули Дружиловского.

— Меня задержала женщина, — начал он с поникшей головой: урок, полученный у русского майора в Финляндии, не пропал даром. — Я любил ее, мы хотели бежать вместе, но она тяжело заболела... Целый год я пытался ее спасти... Она умерла... И только тогда я начал готовить свой побег... теперь это сделать не так легко, как было раньше.

— Ну что же, вы вели себя как подобает русскому офицеру, — небрежно похвалил его Ушинский и вдруг сказал официально, очень серьезно: — Мы рассчитываем на вашу помощь. О вашем согласии не спрашиваю — оно подразумевается само собой. Вам предстоит выполнить очень важное поручение самого генерала Глазенапа. Не пугайтесь, пожалуйста, оно несложное. С завтрашнего дня у нас новый командующий авиацией. Полковник Степин. Вы его знаете?

— Видел здесь... — потерянно ответил он. — А что случилось с генералом?

— Забудьте об этой старой калоше. — Ушинский заговорил решительно, быстро. — Пора наводить порядок в армии. Черт знает, до чего дело дошло. Генерал Юденич уже давно отдал приказ производить бомбометание по Питеру, а этот старый хрен пальцем не шевельнул, чтобы выполнить приказ, и заявил, что для этого нет необходимой техники. А новый командующий говорит — техника есть. И готов выполнить приказ. Надо срочно установить, не болтовня ли это с целью успокоить командующего. И еще. Ваша задача — извещать нас о каждом шаге нового патрона, буквально о каждом. Насколько мне известно, завтра вы с ним уезжаете в Гатчину.

У Дружиловского непроизвольно приподнялась, подрагивая, верхняя губа, а глаза испуганно замерли.

— В чем дело? — спросил Ушинский, подняв подбритые брови.

— Я ведь бежал именно оттуда, из Гатчины... и опять оказаться там...

— Лирика, — сказал Ушинский. — Связь с вами буду держать я.

Утром он представился новому командующему авиацией полковнику Степину, а днем на автомобиле они выехали на фронт. Сидя рядом с полковником в автомобиле, Дружиловский пытался заговорить с ним, прощупать, что он за человек, но тот, несколько раз односложно отговорившись, не ответил толком даже на его вопрос: далеко ли им предстоит ехать?

Ехали несколько часов по разбитой дороге вдоль моря и остановились уже в русском селе Никольском. Здесь в здании школы был размещен какой-то оперативный штаб Юденича. Просторный дом священника занимала контрразведка, штабные офицеры шепотом говорили, что там лютует сам генерал Глазенап. Дружиловскому рассказали под большим секретом, что не далее как сегодня утром генерал Глазенап у себя в кабинете застрелил одного полковника только за то, что тот высказал сомнение в победе Юденича.

Толкаясь среди штабников, Дружиловский быстро выяснил обстановку и узнал, что Гатчина уже в руках красных и что вообще дела на фронте швах.

А вечером его потребовали к генералу Глазенапу. С этой минуты его парализовал страх, живой осталась только капелька мозга, в которой билась одна-единственная мысль: как спастись? Но когда он увидел генерала, замерла и эта капелька: спасения не было.

— Мне доложили, что вы воспитанник Гатчинской авиашколы, — начал генерал грубым, рыкающим голосом — непонятно, откуда брался такой голос в тощем теле генерала, в длинной и тонкой его шее с костлявым кадыком, выпрыгивавшим из воротника кителя. Но самыми впечатляющими были его глаза — выпуклые, черные, казалось, без зрачков и неморгающие. Уставившись на Дружиловского, он спросил: — Совесть офицера еще не пропили в ревельских кабаках? Молчите? Уже хорошо... Вы должны знать гатчинский аэродром. Приказываю — завтра ночью поджечь там главный ангар с самолетами...

— Как же его поджечь? Он же из камня и железа? — пробормотал Дружиловский.

— У вас будет бензин, и все сгорит дотла, можете не сомневаться, — рыкнул генерал.

— Бензина нужно много, — безнадежно сказал Дружиловский, сделав нелепый жест обеими руками, будто хотел взвесить что-то на ладонях.

— В вашем распоряжении будет отряд вольноопределяющихся, храбрых и преданных юношей, каждый возьмет по банке бензина — вполне хватит. За неисполнение приказа военно-полевой суд...

Когда Дружиловский вышел из кабинета генерала, у него мелькнула мысль — бежать, спрятаться. Но куда? В Ревеле найдут. Просить снова жену и ее друга, главного коменданта штаба? Да он, когда узнает, что тут пахнет контрразведкой, пальцем не пошевельнет. Нет, видать, от судьбы не уйдешь.

Их высадили из грузовика примерно в версте от аэродрома. Отряд вольноопределяющихся состоял из шести слабосильных мальчишек в длинных шинелях. Банки с бензином они волокли по земле, задыхаясь от напряжения. Артиллерия красных била совсем близко, снаряды со свистом пролетали над их головами и разрывались где-то далеко-далеко позади. Создавалось впечатление, что красные уже зашли с тыла.

Они добрались наконец до назначенного места и затаились в кустах у проволочного заграждения. Стояла темная осенняя ночь. Только на востоке шаткое зарево большого пожара шевелило черное небо. Дружиловский действовал как под гипнозом, его не оставляла мысль — бежать, бежать...

— У кого ножницы? — шепотом спросил он.

— Здесь.

— Режь проход прямо перед собой!

Несколько раз лязгнули ножницы.

— Проход готов, — доложил сиплый мальчишеский голос.

Дружиловский приказал развести обрезанные концы колючки, взял две банки бензина и направился прямо к ангару, знакомый силуэт которого вырисовывался вдали. Он знал, что отсюда до ангара было шагов триста.

Он стал считать шаги, это помогало собраться, побороть страх. Стало жарко, банки с бензином оттягивали руки, а земля под ногами была неровная: ямки, бугорки, заросли цепкого репейника. Он насчитал уже сто пятьдесят шесть шагов, когда нога его провалилась куда-то, и он упал в неглубокую яму, больно ударившись головой о железную банку. Он еще матерился, лежа на дне ямы в колючем репейнике, как ему в голову пришла спасительная идея.

Это же так просто! Он поднял вверх банки и вылез сам. Тело было легким, упругим, и он знал, что теперь делать. Быстро отвинтив крышки, он вылил бензин в яму и побежал за другими банками. Пришлось бежать самому три раза туда и обратно, чтобы перенести все банки, но свидетелей быть не должно. Опорожнив в яму последнюю банку, завернул в паклю камень. Отошел от ямы на несколько шагов, поджег паклю, бросил камень в яму и побежал, делая огромные прыжки. Пламя рванулось к небу, заревело, закрутилось в жгут, метнулось по ветру огненным хвостом. Возле ангара раздались одиночные выстрелы, и над головой Дружиловского просвистели пули. Он упал, выждал, потом вскочил и снова побежал.

Вольноопределяющиеся за колючкой округлившимися глазами смотрели на бушевавшее пламя, они слышали свист пуль и не знали, что делать, но подпоручик виделся им бесстрашным героем.

Тяжело дыша, огромными прыжками Дружиловский подбежал к ним:

— Быстро за мной! — прошипел он, и все помчались к лесу, где ждал грузовик...

Когда они вернулись в Никольское, там уже не было ни штаба, ни полковника Степина, ни генерала Глазенапа — все уехали в Ревель. Лихих воспоминаний вольноопределяющихся об этой «славной ночке» никто не слушал. Никому не был нужен и Дружиловский. Командующего авиацией он разыскал в Ревеле и узнал, что полковник в адъютанте больше не нуждается.

И снова, как всегда, только чуть повезло, сразу беда... Именно в эти дни от красных к Юденичу перебежал летчик, поручик Старовойтов. На допросе он рассказал о фиктивном поджоге ангара в Гатчине. Немедленно был подписан приказ — предать Дружиловского военно-полевому суду. Ему запретили вход в главный штаб, лишили жалованья, но судить не спешили. Полковник Несвижев обещал Юле замять дело, но недавнего ощущения благополучия как не бывало... Почти все вечера подпоручик с женой проводили в ресторанах за бесконечными разговорами о том, как и кто нажился в эмиграции. Баснословные истории о разграблении воинской кассы Юденича он слушал, сатанея от ярости, — и эти казнокрады собирались его судить!

Однажды ночью, вернувшись домой сильно выпивший, взвинченный, он до рассвета просидел за письменным столом и написал фельетон, обличавший штабную камарилью. Он спрашивал, например, у генерала Штамберга, куда тот дел 50 тысяч английских фунтов, которые получил для закупки самолетов? Генерал, как известно, поехал в Англию за аэропланами, но почему-то оттуда не вернулся... и самолетов нет... Писал он, что называется, кровью сердца, писал как защитительную речь на своем несостоявшемся процессе и как бы подсказывал, кого надо судить вместо него.

В это время в Ревель прибыл из Белоруссии штаб разгромленной Красной Армией банды братьев Булак-Балаховичей. У них была своя маленькая газетка «Жизнь», которая охотно напечатала фельетон Дружиловского — у братьев Балаховичей были свои счеты со штабом Юденича.

Фельетона, однако, никто не заметил, потому что в этот же день в других газетах был напечатан прощальный приказ Юденича: «Солдаты и офицеры моих войск свято выполнили свой долг и сделали все, что могли, для спасения отечества от поругания большевиков. Но, значит, воля божья, чтобы мы проиграли это кровопролитие...»

В воскресенье главный комендант штаба Несвижев, как всегда, обедал у Дружиловских — кухарка-эстонка постаралась на славу. Полковник принес французский коньяк. Слушали граммофон — цыганские романсы в исполнении Вари Паниной, а под конец Юла тряхнула стариной и спела для своего друга арию из «Сильвы». Вне себя от восторга, полковник подбежал к ней и поцеловал в губы.

— Наша дружба с Юлой чиста и свята, — объяснил он подпоручику и, прощаясь, еще несколько раз поцеловал Юлу.

Утром главного коменданта уже не было в Ревеле. Опустело все здание штаба. Дружиловский встретил на улице контрразведчика Ушинского, тот был в штатском. Узнав, что подпоручик ищет полковника Несвижева, контрразведчик рассмеялся.

— Ваш родственник со стороны жены сегодня ночью с остатком штаба выехал, насколько мне известно, в Париж. Так что, если вы решили, наконец, вызвать его на дуэль, то опоздали.

— А вы чего же... задержались? — спросил подпоручик ледяным голосом.

— Мне в Париже делать нечего, по моему рангу Ревель — лучшее место.

Дружиловский зашел к редактору русской газеты Ляхницкому, и тот посоветовал ему остаться в Эстонии.

— Кроме всего прочего, в Париже вас за ваш фельетон съедят с костями, — сказал он.

Дружиловский поплелся домой.

Юла, убитая вероломством Несвижева, слегла в постель, ее трясла лихорадка, она ничего не ела и в припадках истерии кричала, что не хочет жить.

Дружиловский очень хотел жить. Он только не знал как.

Известный политический деятель царской России Милюков в своей выходившей в Париже эмигрантской газете «Последние новости» по случаю пятилетия Октябрьской революции напечатал статью о положении и надеждах русской эмиграции. В этой статье интересно признание, что, к несчастью для эмиграции, в ее среде оказалось великое множество всяческих авантюристов — крупных и мелких. Просто непостижимо, говорилось в статье, почему эти отбросы нашего многострадального общества покинули Россию? Разве не было им безразлично, где заниматься своими сомнительными делами, зачем им понадобилось обжитую петроградскую Лиговку поменять на чужестранные Елисейские поля?

Милюков не был глупым человеком, но понять закономерность этого явления не смог.

Говорит на эту тему в своих записках и довольно популярный в дореволюционной России журналист Александр Яблоновский. Он встретил в Париже знакомого по Киеву мелкого ростовщика, высказавшего ему свои суждения о судьбе русских эмигрантов. «Вы и здесь бедствуете потому же, почему у вас не было денег и дома, — сказал тот. — И там и здесь деньги текут к тем, кто знает, что, если не прижмешь ближнего, сам наверх не выплывешь». Яблоновский спросил, почему же его собеседник уехал из России. Ростовщик ответил: «Батенька мой, там же большевики всех ближних взяли под свою охрану, а тех, кто их прижимал, — к стенке. А во Франции большевиков, господи спаси, нету, и тут воздух для нашего брата вполне привычный...»

Ростовщик, как мы видим, высказался яснее Милюкова...

Вот что об этом же сказал бывший русский публицист Петр Пильский, с которым автору этих строк привелось встретиться в 1940 году в Риге, где Пильский сотрудничал в эмигрантской, злобной антисоветской газете «Сегодня». Я прочитал его статьи, хлестко, а иногда и талантливо написанные, которые, однако, нельзя было назвать иначе, как гнусной брехней. Наш разговор начался с заявления Пильского, что искать правду в его статьях бессмысленно. Автор сказал ему: «Вы же были довольно известным русским публицистом, были знакомы с Буниным, Куприным и другими русскими писателями, относили себя к цвету русской интеллигенции, неужели вам не стыдно за собственное многолетнее вранье?» Он долго молчал и потом ответил: «Стыдно или не стыдно, это уже не имело никакого значения. То, что я делал, было единственным товаром, который я мог здесь продать. Когда я бежал из России в Румынию, я еще в пути знал, что попаду в мир, где смогу торговать только этим товаром. И я убедился в этом в первые же дни эмиграции, когда румынский генеральный штаб купил у меня дислокацию частей Красной Армии, которую я высосал из пальца, сидя в номере бухарестской гостиницы. А то, что я принадлежал, как вы говорите, к цвету русской интеллигенции, что я был дружен с известными русскими писателями, и, наконец, то, что я умел писать, мой товар несколько повышало в цене... И это не только моя судьба. Все так называемые мыслящие люди России, желавшие в эмиграции сохранить «возвышенные принципы», должны были погибнуть в нищете или жить, продавая свою совесть богатому Западу. И эту куплю-продажу тем легче было совершить, что на вывеске лавки значились слова о спасении России от большевиков. Отвратительно только то, что этим промыслом занимается и всякая шваль, у которой нет и никогда не было ни принципов, ни идеалов... Я сознательно стал профессиональным изготовителем товара, в котором нуждался западный газетный рынок. Дороги назад для меня нет. Но, слава богу, остался неизменным благословенный Запад. Прибалтика этим Западом теперь быть перестала, и, вероятно, придется мне, если ЧК меня не схватит, перебираться туда, где еще есть мой рынок...»

Его не схватили, он пробедствовал в Риге до начала войны и вскоре умер. Гитлеровцы в некрологе о нем написали: «Это был известный русский журналист антибольшевистского направления, и только смерть помешала ему стать пропагандистом идей великой Германии и нового порядка в любимой им России».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Темно. Гардины в спальне, как всегда, наглухо задернуты — Юла после ночной работы спит до полудня. Дружиловский осторожно встал и прошел в столовую. Осенний день только-только занимался, часы показывали семь. За окном — безлюдная серая и мокрая улица, темное небо, ветер хлещет по окнам мелким дождем. Он невольно вспомнил прочитанное накануне в русской газете эссе Ляхницкого «Осень» про то, что серой пеленой затянуло все: и небо, и землю, и перспективу для русских эмигрантов: куда нам идти, в самом деле?..

Куда идти, что делать, не знал и он. Поступить как князь Курбатов, который стал продавцом в богатом конфекционе? Заметку об этом эмигрантская газета озаглавила «Начало новой жизни». Ляхницкий объяснил: «Мы обязаны поддерживать у русских дух надежды». Избави бог от таких надежд!.. Нет, это не для него! Надо найти дело чистое, самостоятельное, денежное, с солидным положением в обществе. И он найдет!

Пока все его начинания оканчивались пшиком, прямо рок какой-то! Только что пережил, может быть, самую тяжелую из своих катастроф. Он начал издание книжек о похождениях знаменитых сыщиков Ната Пинкертона и Ника Картера на русском языке. План был настолько хорош, что даже Ляхницкий вошел в дело и дал взаймы денег. У Юлы просить не хотелось, хватит с него ежедневных унижений, когда приходится брать у нее мелочь на карманные расходы и выслушивать дурацкие шуточки: «Сутенерчик ты мой хороший, не все у меня отбираешь». Просто страшно, как она не понимает, чтем творится у него на душе.

Два месяца с утра до позднего вечера он мотался с этим издательским делом. Надо было найти дешевого переводчика с английского — он нашел. Бедствующая учительница сделала хороший перевод. Нужно было найти типографию, где взялись бы печатать книжки с последующей оплатой, — в этом помог Ляхницкий, уговорил хозяина типографии, где печаталась его газета. Нужно было достать бумагу в кредит, заказать художникам рисунки обложек, подготовить рекламу, выхлопотать разрешение на издание, договориться с книготорговцами...

Но вот, наконец, вышла первая книжка, за ней вторая, третья — выпуски раскупались молниеносно, успех был явный, он уже собирался начать расплачиваться с кредиторами, но перед выходом четвертой книжки все рухнуло. В типографию явился судебный исполнитель и приостановил печатание, предъявив обвинение в нарушении закона о налоге и в неправильной регистрации предприятия. Перед кем он только ни гнулся, доказывая неумышленность своих ошибок, его и слушать не хотели.

Ляхницкий выяснил, что эту катастрофу организовал местный издатель, известный богач Вейлер. Он обнаружил на книжном рынке изделия неизвестно откуда взявшегося конкурента и устранил его.

— Прекратите пустые хлопоты, останетесь без штанов, — сказал Ляхницкий Дружиловскому. — А мне деньги вернете по частям...

Но он еще барахтался, надеялся на что-то... Вчера его вызвали в судебную палату, показали счета владельца типографии, поставщика бумаги и переводчицы, якобы обманутой им, и спросили, может ли он немедленно эти счета оплатить? Немедленно... Даже если бы на это дали срок, он не представлял себе, где взять деньги...

Почему невезение такое? За что? Куда идти теперь, что делать? От обиды ему не спится, проснулся вот ни свет ни заря...

Он пошел на кухню и сам приготовил себе завтрак — кухарка-эстонка приходила только к пробуждению Юлы. Потом оделся и, накинув пальто, пошел на улицу купить газеты.

Возвращаясь, он увидел перед своей дверью пастора и выругался про себя — не к добру, по примете. Высокий, с веселым румяным лицом, пастор смотрел на него, улыбаясь, и отряхивал мокрую черную сутану.

— О! Вы из эта квартира? — спросил он на плохом русском языке. — Может, вы господин Дражиловский?..

— Дружиловский, — хмуро поправил он священника.

— О да, о да... Я звони, звони, и никакой звук нет...

— Что вам угодно?

— Могу ли я видать мадемуазель Юрьеву? Я ему старый друг.

— Она еще спит.

— Разрешите ждать... такой погода, бррр...

Он провел пастора в гостиную и разбудил Юлу.

— Который час? — спросила она, не открывая глаз.

— Скоро девять.

— Ты с ума спятил!

— К тебе пришел какой-то поп.

Юла широко открыла глаза — сон как ветром сдуло. Она вскочила и начала торопливо одеваться:

— Иди займи его, я сейчас.

Она вышла в гостиную в черной юбке и белой блузке — сама скромность. Пастор встал ей навстречу с радостной улыбкой. Дружиловский наблюдал за ними подозрительно — казалось, они видят друг друга в первый раз в жизни.

— Сержик, оставь нас вдвоем, я тебя позову, — сказала Юла несколько смущенно.

Он привык не удивляться, не спрашивать — ушел в столовую, сел в кожаное кресло и развернул газету...

Примерно через час он услышал, как стукнула дверь на лестницу, и в столовую вышла сияющая Юла.

— Ну, Сержик, могу тебе сказать, на всей земле единственные приличные люди — англичане, — сказала она, подойдя к нему и держа одну руку за спиной.

Он отложил газету и молча глядел на нее с усмешкой.

— Ну что, что ты смотришь на меня как прокурор на вора? — Лицо у нее сразу стало злым.

— Что-то он очень долго отпускал тебе грехи. Их так много? — спросил он, глядя на нее снизу вверх и поглаживая усики.

— Дурак! — крикнула она с перекошенным злостью лицом и, вынув руку из-за спины, бросила на стол толстую пачку денег. — За свои многочисленные грехи ты не имеешь ни копейки, — добавила она и повернулась к нему спиной.

— О, за этот грех попы платят так много?

Юла повернулась и влепила ему пощечину.

Дружиловский бросился вон из квартиры.

— Пальто, дурак, надень, простудишься! — крикнула она ему вслед.

Он быстро шагал по улице, спускавшейся к порту, на мокрой мостовой ноги противно скользили, лицо хлестал влажный холодный ветер с моря, но злость не остывала. Хотя он уже понимал, что сердиться на жену было, в общем, не за что, да и невыгодно... Дождь резко усилился, он уже чувствовал на плечах влажный холод. Проезжавший мимо грузовик обдал грязью — а, будь все на свете проклято! Он повернул назад. Его бесило теперь подозрение, что Юла, очевидно, причастна к деятельности, о которой он и сам мечтал, почитывая свои любимые книжки про шпионов.

Весь день они не разговаривали, но вечером он пришел в ресторан и попросил у Юлы прощения. Она только что вернулась с эстрады в свою уборную, из зала еще доносились аплодисменты, и он знал, что в эти минуты у жены всегда хорошее настроение. Выслушав извинения, она потрепала его по щеке.

— Что с тебя, дурачка, спросишь? — сказала она, устало опускаясь в кресло.

Он молчал, рассматривая бесчисленные фотографии жены, которыми были увешаны все стены уборной.

— Садись, в ногах правды нет, — сказала она и, когда он присел на краешек кушетки, добавила: — Ляхницкий сказал мне, что он погорел с твоими дурацкими книжками про сыщиков. Долги большие?

— Не очень.

— Я дам тебе денег, и завтра же верни все Ляхницкому, мне не хочется, чтобы мы были у него в долгу.

Он встал, подошел к жене и приник к ее руке долгим поцелуем.

— Спасибо, Юлочка... меня самого этот долг мучил больше всего.

— Ладно, все забыто, — улыбнулась она. — Иди в зал, я закажу тебе ужин. Домой пойдем вместе.

Ляхницкий был у них в доме своим человеком, непременным участником их карточных вечеров. Это был веселый компанейский мужчина лет сорока, немного тучный, но очень подвижный. Его крепкое, гладкое лицо всегда излучало веселую доброжелательность. С ним было легко и весело, он всегда был начинен анекдотами и новостями. Судя по всему, больших денег у него не было, газета его, рассказывали, не приносила почти никакого дохода, но он не унывал и, как истый поляк, любил жить вкусно, с форсом.

Когда Дружиловский вернул ему долг, Ляхницкий вроде даже обиделся.

— К чему такая спешка? — спросил он, огорченно глядя на Дружиловского черными маслеными глазками. — Я у вас в большом долгу за то, что имею счастье часто видеть вашу красавицу Юлочку. — Он уже давно с чисто польской пылкостью и краснословием изображал безумную влюбленность в Юлу, грозил при случае застрелить ее мужа.

Ляхницкий знал все политические новости и охотно рассказывал друзьям и такое, о чем газеты не писали. Дружиловский заметил, что последнее время Юла слушает его особенно внимательно и, разыгрывая наивное любопытство, задает наводящие вопросы. Он догадывался теперь, зачем ей это нужно. Впрочем, слушая Ляхницкого, часто с ним встречаясь, выполняя его задания для газеты, имея возможность сопоставить некоторые факты, он все чаще подумывал, что их друг тоже не просто редактор.

В этот вечер он условился с Ляхницким встретиться в ресторане «Метрополь» и поджидал его в баре. Редактор, как всегда, опаздывал, и Дружиловский очень злился — денег было разве что на рюмку коньяку, это мешало держаться независимо. А тут еще важный бармен в белоснежном смокинге, будто заглянув в его карман, сновал мимо него и вьюном вился возле белобрысого юнца с перстнями чуть ли не на всех пальцах. Ничего так не угнетало, не выводило из себя, как отсутствие денег. После провала издательской затеи Юла посадила его на голодный паек, а гонорар в газете у Ляхницкого — копейки.

Но вот бармен наконец обратил на него внимание, учтиво поклонился, и пришлось заказать коньяк.

Дружиловский взял со стойки русскую газету и углубился в чтение объявлений... Русский офицер страстно желал соединить свою судьбу с судьбой хорошо обеспеченной вдовы... Молодая русская учительница, знающая французский и немецкий языки, хотела бы бескорыстно посвятить себя одинокому пожилому человеку... «Наймусь сторожем в солидное торговое дело с проживанием и столом...», «Русский с высшим политехническим образованием и довоенным опытом желает стать компаньоном в богатом хозяйстве, имеющем машины...»

Он отбросил газету, его всегда угнетали эти объявления — становилось тревожно и страшно за себя.

Ресторан начинал заполняться, в баре зажглись неяркие бра.

Наконец Ляхницкий взгромоздился на высокий стул рядом.

— Извините, пришлось переделывать первую полосу, — сказал он, шумно дыша. — Получили новое сообщение о предстоящей мирной конференции в Риге. Английское правительство хочет послать своих наблюдателей.

— Чертова политика, всем она мешает жить, — сказал Дружиловский.

— Ой не так, дорогуша, политика нас кормит, — мягко сказал Ляхницкий. Он посмотрел на часы, торопливо допил свой коктейль и легко соскочил со стула.

— Пойдемте-ка лучше в зал и поедим за счет той самой политики...

Они прошли в зал, мягко освещенный настольными лампами с зелеными абажурами, и сели за стол в уютной нише. Официант стал убирать лишние стулья, но Ляхницкий остановил его.

— Кого ждем? — спросил Дружиловский.

— Во-первых, не ждем ни минуты, я тоже голоден как волк, — засмеялся Ляхницкий. — А во-вторых, придет, если сможет, один мой приятель. Познакомитесь. Человек очень полезный.

Ляхницкий стал заказывать обед. Он делал это обстоятельно, и было видно, что сама эта процедура доставляла ему удовольствие. Принимавший заказ кельнер — пожилой, очень важного вида — не только терпеливо выслушивал гурманские рассуждения редактора, но и почтительно в них участвовал. Наконец обед был заказан. Дружиловский немного обиделся, что его друг с ним не советовался и даже не спросил, чего он хочет. С этим, однако, надо мириться, когда в кармане у тебя пусто...

— Еда, друг мой, она, как политика, должна быть продуманной до последней детали, — смеялся, потирая крупные руки, Ляхницкий. — Учитесь, я на еде собаку съел!

Им подали холодную закуску и водку.

— А хорошую газету делать очень трудно, очень... — жаловался редактор, сдирая жирную шкурку с копченого угря. — Замкнутый круг: чтобы газету покупали, надо, чтобы в ней было что читать. А чтиво — это продукция пишущих, а пишущим нужно платить, и чем они лучше пишут, тем большие деньги хотят получать. Деньги же должен дать читатель, покупающий газету, — Ляхницкий вилкой нарисовал в воздухе круг: — Кольцо замкнулось, и выскочить из него невозможно...

— Люди больше всего любят читать новости и всякие происшествия, — солидно сказал Дружиловский, ему нравился этот серьезный разговор под вкусную еду, хотелось быть на уровне.

— Но и за это, друг мой, тоже надо платить... — весело заметил Ляхницкий, намазывая масло на поджаренный хлеб.

Оркестр играл негромко, вокруг слышался тихий говор за другими столами, в этот час здесь обычно заканчивали свой день деловые люди.

— Если бы у меня были деньги, я бы открыл одно дельце, — вдруг решительно сказал Дружиловский.

— Если бы да кабы... — пробурчал, хрустя хлебом, Ляхницкий и, прожевав, спросил: — Вам удалось сделать то, что я просил? Это деньги для вас более реальные.

— Даже Юле не удалось.

— А она тут при чем? Неужели вы ее просили? — быстро спросил Ляхницкий, он даже перестал жевать и смотрел на приятеля злыми глазами.

— Ничего я у нее не просил, — ответил Дружиловский. — У нее, видите ли, возникла такая блажь — очень хочется познакомиться с кем-нибудь из красных земляков. Так у нее-то шансов больше, чем у меня, а ничего не получается.

Официант принес жаркое. Ляхницкий упоенно занялся едой. Официант приоткрывал мельхиоровые крышки, редактор с блаженным лицом принюхивался.

— Прекрасно. Именно то, что надо, — радостно приговаривал он, и лицо его снова было добродушно-веселым.

С жарким расправились в молчании.

— И все-таки, если бы у меня были деньги, я бы знал, как начать одно большое дело, — снова вернулся к своему Дружиловский.

— В миллионеры захотелось? Ну-ну... — покачал головой Ляхницкий, явно думая о чем-то другом.

— А вы послушайте, не отмахивайтесь. — Дружиловский наклонился к нему и продолжал, быстро оживляясь: — Вот вы гонитесь за тем, чтобы успеть втиснуть в номер хотя бы одно интересное и свежее сообщение. И все равно многое и очень интересное в завтрашнюю газету не попадет. А ведь можно к самому вечеру выпускать что-то вроде сводки интересных сообщений, только сообщений. Бюллетень сенсаций.

— Не хватит, — сказал редактор, ковыряя во рту зубочисткой.

— Чего «не хватит»?

— Сенсаций.

— Во-первых, бюллетень должен быть небольшим — две-три тетрадочные странички, — все более увлеченно говорил Дружиловский, он видел, что редактор слушает его с интересом. — Во-вторых, если не хватит, можно кое-что и выдумать, да еще и с пользой для местных политиков. В обмен, так сказать, на льготы и прочее.

— Слушайте, Сергей Михайлович, а это действительно неплохая идея, — удивленно сказал Ляхницкий. Он наполнил рюмки коньяком. — Давайте-ка выпьем за нее и подумаем...

Они чокнулись.

— Меня если потрясти, я еще не то могу придумать, — подмигнул Дружиловский и опрокинул рюмку.

— Знаете что? — энергично произнес Ляхницкий. — Я завтра же иду к министру внутренних дел Хеллату. Если он даст лицензию и бумагу, мы начинаем большое дело.

— О каком деле речь? — послышался скрипучий голос, и за спиной Ляхницкого появился высокий мужчина лет сорока пяти, с косматыми бровями, черными остроконечными усами и массивным носом. На нем был дорогой пиджак из грубой шерсти, стоячий крахмальный воротничок, обхваченный черным галстуком с жемчужной булавкой.

— Наконец-то! — воскликнул Ляхницкий, показывая на свободный стул. — Прошу знакомиться. Пан Дружиловский, пан Богуславский...

Подбежавший метрдотель сам принимал заказ от нового гостя и называл его «пан полковник».

— На улице мразь, — скрипел Богуславский, зябко потирая красные руки. — Не то снег, не то дождь, не то черт знает что. А с моря ветер, с ног валит. Здешняя зима — это сплошное безобразие. Ну а что за дела вы тут обсуждали?

— Да так, шевеление воздуха, — весело и беспечно ответил Ляхницкий. — Пан Дружиловский фантазировал, как из рубля сделать сотню.

— Пан Дружиловский поляк? — вдруг спросил сердито полковник Богуславский, взглянув на подпоручика из-под косматых бровей. — Впрочем, по внешности вы мало похожи на поляка.

Дружиловский объяснил, что, кажется, прадед у него был поляк.

— Уж если польская кровь у кого есть, то, мало ее или много, значения не имеет, важно, что она есть, и тогда перед нами человек особого покроя, — сказал Богуславский. Из-за его скрипучего голоса казалось, что он все говорит сердито и раздраженно.

Разговор зашел об инициативе Москвы заключить мир с Прибалтийскими странами и о предстоящей в Риге мирной конференции этих стран... Дружиловский был не очень в курсе всей этой истории и знал только, что против прибывшей в Ревель советской делегации ведутся интриги.

— Суета сует, — сказал он важно.

Богуславский посмотрел на него удивленно из-под косматых бровей.

— К счастью, такой взгляд на историю не имеет успеха у государственных деятелей, — сказал он. — Может, вам захотелось сесть с большевиками за один стол и сыграть в покер?

Ляхницкий поспешил объяснить, что его приятелю приходится туго.

— Если человек хочет чего-то добиться, у него должен быть более твердый взгляд на современные дела, — сердито проворчал Богуславский, опустив массивный нос к тарелке.

— Моя ненависть к большевикам всегда со мной, — с достоинством сказал Дружиловский, понявший свою оплошность. Он заметил, что редактор одобрительно смотрит на него, и продолжал, заносчиво вскинув голову: — И никто не имеет права подозревать меня в желании мириться с ними. Однако, чтобы всецело думать о борьбе, я должен высвободить свою голову, не думать о средствах для существования.

Теперь редактор перевел беспокойный взгляд на жующего полковника, ожидая, что тот ответит.

— О да, о да. Я согласен, — миролюбиво проговорил полковник.

Как только было покончено с десертом, Ляхницкий сказал, обращаясь к полковнику:

— Я думаю, мы извиним моего друга, ему надо уйти...

— Какой может быть разговор, дело прежде всего, — под усами Богуславского шевельнулась благосклонная улыбка.

— Да, прошу извинить, — торопливо сказал Дружиловский и откланялся. Его выпроваживали как бедного родственника или надоевшего нахлебника! Как страстно хотел бы он сейчас небрежным жестом положить на стол крупную купюру. Но, эх!..

Ляхницкий проводил его до двери и, вернувшись к столу, спросил:

— Какое у вас впечатление?

Полковник расправил усы.

— Пригодится.

— Вполне, вполне.

— Хотя не из прочных... но изворотлив.

Наклонившись над столом, они заговорили тихо, без выражения, как люди одного дела, понимающие друг друга с полуслова.

— Он сказал, что его жена лезет к русским.

— Не удивительно. Вы уверены, что он не знает о ее английских связях?

— Уверен. Он говорил, что это у нее такая блажь — познакомиться с красными земляками. Нет, нет, и она и англичане достаточно умны.

— Как она ест наши конфеты?

— Глотает.

— Подбросьте ей: поляки договариваются с французами тайно, за кулисами мирной конференции, выяснить возможности торговли с русскими. Может, тогда, наконец, в Лондоне стукнут кулаком по столу и обуздают прибалтов.

— Сделаю завтра.

— А его вербуйте.

— Он сейчас предложил стоящее дело — выпускать бюллетень сенсаций и использовать его для дезинформации.

— Смотри-ка — не ожидал. Будете выпускать вместе?

— Естественно.

— А для него это станет хорошей крышей. Надо все-таки вербовать и жену.

— Торопиться опасно... неглупа...

— Неужели англичане хорошо ей платят?

— Думаю — да. Они вернули мне долг, оплатили счет за бумагу. К ней нужен очень тонкий подход.

— У них любовь?

— Вряд ли... Я как раз об этом думаю.

— Думайте поскорее. Что говорит министр Хеллат?

— Все то же: деловой мир жмет на правительство, хотят торговать с русскими.

— Напечатайте-ка у себя статейку... нет, лучше фельетончик... как, скажем, глупые овечки решили дружить с голодным волком и что из этого вышло.

— Сделаю.

Вышколенный официант с давно подготовленным счетом не позволял себе даже показаться в зале — в этом ресторане деловым людям никогда не мешали. Оркестр стал играть чуть громче, но это только для того, чтобы гости знали, что уже вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

«Бюллетень экстренных сообщений» поначалу имел успех. Обыватель рассудил просто: зачем покупать утром газету без самых последних новостей? Лучше вечером взять, да еще за полцены, бюллетень, полный сенсаций.

Деньги хлынули в руки издателей бюллетеня. Дружиловский снял для редакции помещение на одной из главных улиц Ревеля и даже завел секретаря. Пока бюллетень выходил только по-русски, но они уже распустили слух, что скоро начнется издание на эстонском языке. Впервые в жизни он был по-настоящему увлечен делом и считал, что вошел в мир политики, где все отмечено особой значительностью.

Ляхницкий оказался прав — сенсаций не хватало, и приходилось их сочинять, а это оказалось совсем не таким легким делом.

Возвращаясь ночью после работы в ресторане, Юла не раз заставала мужа за письменным столом в густом табачном дыму. Отношения их последнее время стали получше.

Теперь он всячески подчеркивал свою самостоятельность и причастность к важным делам политики. Юла делала вид, что не замечает этого, и даже сама подогревала его честолюбие. Теперь она и от него получала полезную информацию, во всяком случае, могла регулярно сообщать своему пастору, что в бюллетене, который делал ее муж, правда, а что его выдумки.

В эту ночь Юла вернулась, как всегда, около трех часов. Он сидел за столом, на котором были разбросаны листы исписанной бумаги, и даже не услышал, как она вошла.

Юла подкралась и обняла его:

— Ах ты мой писатель-бумагомаратель, ты же умрешь от такой работы!

— Да, чирикать перед ресторанными завсегдатаями значительно легче, — ответил он, целуя ее руки. — Я не могу каждый день петь один и тот же романс.

— Ну что же ты намарал за целую ночь? — нежно спросила она, вороша рукой его волосы.

— Все очень сложно, — с усталой важностью ответил он. — Обстановка меняется каждый день, и надо поспевать. Послушай, если охота.

Юла присела на подлокотник кресла. Он взял со стола исписанный лист.

— Ну вот, к примеру. Слушай: «Париж. Агентство «Гавас», ссылаясь на авторитетные источники, сообщает: красный Кремль приступает к чудовищной операции против Европы. Первый ее этап — Прибалтийские государства. Советы добиваются заключения мирного договора, чтобы иметь возможность официально расположиться в этих трех государствах и отсюда начать готовить красное наступление на Европу». Поняла? — спросил он, бросив лист на стол.

— Любой дурак поймет, а вот поверит ли?

— Поверит, — убежденно ответил он. — Газетный опыт говорит, если раз, другой, третий бить в одну точку, обыватель поверит во что угодно. Вот, к примеру, мой удар номер два... — Он взял со стола другой лист и прочитал: — «Из Риги нам сообщают: за последнее время усилилось проникновение в Латвию через границу советских тайных эмиссаров. Они доставляют в заранее приготовленные места оружие, коммунистическую литературу, листовки и типографские шрифты». Чувствуешь, какой заход с другой стороны? А вот что на закусочку. Слушай: «Компетентные английские круги с тревогой наблюдают активные происки красных Советов в прибалтийском крае. Тайные агенты Кремля действуют в Риге, Каунасе и Ревеле. Их главная цель ясна — устройство революции, экспроприация собственности, то есть все то, что столкнуло несчастную Россию в бездну небывалых бедствий».

— И ты все это придумал сам? — удивилась Юла.

— Черт подсказывал, — рассмеялся он.

— Ну, раз дело дошло до чертей, надо кончать, — поднялась Юла и погасила настольную лампу: — Спать! Не добивайся, чтобы я начала ревновать тебя к мадам Политике. Пошли...

Ляхницкий быстро понял, что на таких сенсациях они долго не продержатся, пытался говорить об этом с компаньоном, да куда там, тот и слушать не хотел... Эстонский министр внутренних дел Хеллат, который был давним агентом польской разведки и сильно помог рождению бюллетеня, тоже начал высказывать опасения, что сенсации бюллетеня могут возбудить у обывателя мысль о бессилии властей: ведь получается, что большевистские агенты бесцеремонно действуют в стране.

Ляхницкий не знал, что предпринять, тем более что бюллетень был выгодным делом и для него. Он мог бы доложить о своих сомнениях шефу, полковнику Богуславскому, и попросить совета, но тот попросту приказал закрыть бюллетень — последнее время полковник отзывался обо всей этой затее неодобрительно. В конце концов редактор решил, что все должна спасти вербовка Дружиловского.

Был воскресный вечер. Дождавшись, когда выпуск бюллетеня поступил в киоски, Ляхницкий направился в редакцию, рассчитывая остаться там с Дружиловским наедине. Резкий ветер с моря швырял ему в лицо мокрый снег, слепил глаза. Сквозь снежную пелену уютно светились окна — конечно же, все уважающие себя люди в такую погоду сидят дома. Впрочем, Ляхницкий свою холостяцкую квартиру не любил и вечерком предпочитал пойти в ресторан или в гости, у него было даже расписание — когда к кому. Сегодня он пошел бы к хозяину типографии, в этом доме всегда великолепная еда. Вместо этого ему надо заниматься вербовкой своего компаньона.

Возле отеля «Палас» Ляхницкий подошел к газетному киоску — сегодня первый раз бюллетень выпущен в воскресенье. Продажа шла довольно бойко. Но сейчас это не обрадовало — тем труднее будет разговаривать с Дружиловским: раздувшаяся уверенность компаньона становилась непереносимой...

Дружиловского он застал в прекрасном настроении.

— Сегодня мы даем две тысячи сверх тиража! Я открыл вам Клондайк! — закричал он, увидев в дверях Ляхницкого.

— Прекрасно, прекрасно, — рассеянно ответил редактор, снимая и отряхивая серое ворсистое пальто и садясь в кресло по другую сторону стола.

— Чего это вы такой кислый? — насмешливо спросил Дружиловский, поглаживая усики. — Опять будете петь, что снижается тираж вашей газеты. Бухгалтер сказал мне, что ваш убыток по газете в четыре раза перекрывается прибылью от бюллетеня.

Ляхницкий молчал, решая, как начать разговор. Не любил он заниматься этим делом, всегда оно проходило как-то тяжело, туго. Еще не было случая, чтобы кто-то согласился стать агентом из возвышенных политических убеждений, всегда надо было прибегать к сильнодействующим средствам: деньги и страх. Пугать он не умел, сам был не из храбрых, а его денежные посулы не выглядели убедительными, он сам получал далеко не то, что ему когда-то было обещано полковником Богуславским...

— Все разговоры, что наш бюллетень быстро выдохнется, — отчаянная чепуха, — продолжал меж тем Дружиловский. — Смею вас заверить... — Он внезапно замолк и уставился на дверь. Ляхницкий тоже повернулся туда всем своим крупным телом...

В дверях стоял господин Вейлер — издатель книг и самой популярной эстонской газеты. Его крупное лицо с обаятельной улыбкой часто мелькало на газетных страницах, и компаньоны сразу узнали его. Это был очень богатый и влиятельный человек, все знали, что он близок с самим президентом. Появление его здесь, в маленькой скромной редакции бюллетеня, было настолько невероятным, что Дружиловский и Ляхницкий смотрели на него, не пытаясь скрыть своего изумления, и молчали. Он стоял перед ними в светлом пальто из мохнатого драпа, в модной шляпе с широкими полями, с массивной тростью в руке и с неизменной обаятельной Улыбкой.

— Здравствуйте, господа, — сказал он мягким, вкрадчивым голосом по-немецки.

— Здравствуйте... здравствуйте, — вразнобой ответили хозяева бюллетеня, один — по-немецки, другой — по-русски.

Вейлер прошел к столу, поставил в угол палку, снял шляпу, стряхнул с нее мокрый снег и положил на стол, расстегнул пальто и, не дожидаясь приглашения, сел в глубоко просиженное кресло напротив Ляхницкого.

Оглядевшись и подождав немного, он сказал:

— Мой отец начинал дело в такой же обстановке. Я хорошо помню, это было на Морской улице... — И добавил с улыбкой: — Только мой отец не издавал бюллетеня, он торговал гвоздями. — Он подождал, пока смысл и интонация сказанного им достигли цели, и спросил: — Это правда, что вы собираетесь издавать свой бюллетень на эстонском языке?

— Успех бюллетеня окрыляет нас, — вежливо и холодно ответил Ляхницкий, он уже понимал, что́ привело к ним издателя и что ничего доброго от этого ждать нельзя.

— Высоко взлетать я вам не рекомендую. Больнее потом падать, — Вейлер вынул из жилетного кармана сигару, раскурил ее неторопливо и продолжал все с той же ласковой улыбкой: — После выхода вашего вонючего бюллетеня тираж моей газеты снизился на семь процентов. Люди еще не разобрались, какие вы жулики.

— Ну знаете... — возмущенно начал Ляхницкий, но издатель остановил его жестом руки.

— Прошу выслушать меня, — сказал он, серьезно глядя на Ляхницкого серыми глазами из-под белесых бровей. На Дружиловского он вообще не обращал никакого внимания, будто его тут и не было. — По-русски можете продолжать свое издание, хотя я уверен, что и русские не так глупы, как вы думаете. Но если вы начнете переводить свои сочинения на эстонский язык, вы об этом пожалеете... — Издатель встал и обратился к Дружиловскому: — Жаль, что вас ничему не научила ваша афера с изданием книг... — Он выждал немного и отчетливо произнес по-немецки: — Я точно знаю, господа, какому иностранному богу вы молитесь, и при случае сообщу об этом эстонской общественности.

Он взял шляпу и, остановившись у двери, добавил:

— Да, не пытайтесь прибегнуть к помощи вашего высокопоставленного друга из эстонского правительства. Этим вы его только выдадите... Или провалите... Или, как там у вас это называется...

Хлопнула дверь.

Мясистое лицо Ляхницкого побледнело.

— Что же это такое? — бормотал он, вытаскивая платок и прикладывая его ко лбу. Он рывком поднялся с кресла и грузно зашагал по комнате из угла в угол, бормоча что-то себе под нос.

— А что, собственно, случилось? Это же обычная конкурентная борьба, — сказал Дружиловский, вскидывая маленькую красивую голову.

— Что? Что-о? — задохнулся Ляхницкий, остановившись посреди комнаты. — Вы же ни черта не поняли! Катастрофа! Вот что произошло! Надо принимать срочные меры! — Он схватил пальто и шляпу. — Ждите меня здесь! — крикнул он уже из дверей.

Ляхницкий прибежал на квартиру Богуславского, когда там уже собрались и сели за зеленый стол гости полковника — партнеры по традиционному воскресному покеру. Они только начали игру.

Полковник вышел к редактору в переднюю с картами в руках, собираясь выставить его без всяких разговоров. Но когда он узнал, что произошло, из него точно воздух выпустили.

— Матка боска, — еле слышно проскрипел он.

Они молча стояли друг перед другом. Оба они понимали, что, если Вейлер предаст гласности польские связи министра внутренних дел, Варшава им этого не простит.

Полковник поднял косматые брови, и Ляхницкий увидел его горящие бешенством глаза.

— Все ваш проклятый бюллетень, ваша вечная погоня за деньгами! — шипящим шепотом начал Богуславский и вдруг вскрикнул хрипло: — Немедленно закрыть!

— Это будет выглядеть как наше признание, — после паузы осторожно возразил Ляхницкий, но, увидев, как запрыгали стрельчатые усы полковника, поспешно добавил: — Мы его прикроем, но не сразу. А сейчас немедленно опубликуем опровержение слухов об издании на эстонском языке. И я предупрежу министра, у него достаточно возможностей поставить издателя на место.

— Ни в коем случае! — полковник поднял руку с картами, точно собирался ударить ими Ляхницкого. — Он испугается и сам порвет с нами. Немедленно опровергните слух. Если издатель знал об этом и до сих пор молчал, значит, все дело в вашем проклятом бюллетене.

— Но, может, он ничего и не знает и просто шантажировал нас? — спросил Ляхницкий, но, взглянув на шефа, добавил: — Так или иначе мы его больше раздражать не будем.

Постепенно они успокоились. Оба понимали, что предпринять сейчас что-нибудь радикальное нельзя, нужно выжидать, как пойдут события дальше.

— Дружиловский понимает ситуацию? — спросил полковник.

— Разве что догадывается.

— Он завербован?

— Как раз сегодня собирался, но явился Вейлер.

— Что вы медлите? — закричал полковник. — Завербовать, и пусть это дерьмо стоит во фронт и делает то, что мы прикажем!..

Дружиловский понимал, что стряслась беда, хотя не все ему было ясно, и, надеясь, что пронесет, твердил:

— Где удачи, там и беда... где удачи, там и беда, — и матерился.

Увидев вернувшегося Ляхницкого, он бросился к нему:

— Ну что? Что случилось? Вы живы?

Ляхницкий, не отвечая, долго снимал и отряхивал пальто, причесывался, потом опустился в кресло, в котором недавно сидел издатель.

— Шутить не время, Сергей Михайлович, — угрюмо сказал он. — Наша с вами судьба поставлена под удар. Да и не только наша...

— Скажите, ради бога, что случилось? Я же плохо знаю немецкий язык, что сказал этот чертов босс? — взмолился Дружиловский, вытянув вперед свое острое лицо.

— То, что вы не поняли, это даже хорошо, а сказать вам я не могу. Но хочу предупредить, что вы находитесь на крутом повороте судьбы и все сейчас будет зависеть только от вас...

— Ничего не понимаю! — Дружиловский развел маленькими женскими руками.

Ляхницкий молчал, барабаня по столу толстыми пальцами.

— Мне кажется, у вас есть основания считать, что я вам не просто компаньон, — заговорил он наконец. — Во всяком случае, зла вы от меня не знали.

— Я признателен вам за вашу дружбу, — негромко ответил Дружиловский.

— Как вы думаете, Сергей Михайлович, на какие деньги вы начали наш бюллетень?

— На ваши, конечно, — несколько обиженно ответил Дружиловский.

— Нет, Сергей Михайлович, это были деньги не мои. Это были деньги Польши. Если хотите знать правду, у меня вообще никаких своих денег нет. И моя газета тоже выходит при поддержке Польши, так что, когда вы меня утешали прибылями от бюллетеня, мне смешно было вас слушать.

Сдвинутые черные брови Дружиловского разошлись, напряжение на лице погасло — он все понял. Понял, но еще не знал, куда клонит редактор.

— Так как же вы, Сергей Михайлович, собираетесь отблагодарить Польшу за помощь??

— Совершенно не представляю, — ответил Дружиловский. — Но догадываюсь, что дело не в деньгах.

— Да, не в деньгах, — подтвердил Ляхницкий.

Он неторопливо достал из кармана давно приготовленный им документ вербовки.

Дружиловский прочитал текст и поднял на редактора наглые, веселые глаза:

— Ну и что же я должен сделать? — Ни удивления, ни испуга не было в его вопросе.

— Подписать, и все, — ответил Ляхницкий. — Но подписать с полным сознанием высочайшей ответственности, вашей личной ответственности.

Дружиловский размашисто расписался под вербовочным обязательством.

— Поздравляю вас, — сухо сказал Ляхницкий, вкладывая обязательство в портмоне тисненой кожи. — А теперь садитесь и пишите опровержение дурацкого слуха о выпуске бюллетеня на эстонском языке. Тон самый категорический.

— Приказывайте, приказывайте, теперь я ваш слуга, — говорил Дружиловский, подвигая к себе бумагу, — беда оказалась совсем не бедой, и он не мог скрыть облегчения.

На этом донесении советского разведчика из Ревеля написана следующая резолюция:

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Случилось как-то само собой, что бюллетень перестал выходить. Дружиловский отнесся к этому спокойно. Однажды утром секретарша дала Ляхницкому справку о том, сколько экземпляров бюллетеня продали накануне, и Ляхницкий, прочитав ее, сказал без тени сожаления:

— Все ясно, контору надо закрывать.

— Когда? — спросил Дружиловский.

— Немедленно. Сегодня... — равнодушно ответил Ляхницкий, читая еще раз лежавшую перед ним справку. Он поднял хитрые, невозмутимые глаза: — Не собираетесь же вы заработанные на бюллетене деньги истратить теперь на оплату типографии?

— Не собираюсь, — усмехнулся Дружиловский, приглаживая усики согнутым пальцем. Теперь, после вербовки, он почувствовал почву под ногами и держался независимо.

Ляхницкий умышленно свел все дело к чисто материальной стороне и не сказал, что закрыть бюллетень приказано свыше.

— Люди стали ленивы к политике, — нарушил молчание Дружиловский.

Этот их спор начался, когда тираж бюллетеня стал неуклонно падать. Ляхницкий объяснил это тем, что их издание выдохлось, перестало быть интересным, а Дружиловский, не желавший брать вину на себя, обвинял читателей, которые погрязли в меркантильности и отвернулись от политики. Продолжать этот бесполезный спор сейчас Ляхницкий считал бессмысленным — все было ясно.

— Ну что ж, бюллетень свое дело сделал, — продолжал глубокомысленно Дружиловский, закинув голову и глядя в грязный потолок.

— Согласен, — тихо отозвался Ляхницкий и подумал, что, если бы конфликт с эстонским издателем не рассосался и тот исполнил бы свою угрозу, бюллетень погубил бы их обоих. Но, слава богу, обошлось, и теперь надо кончать не затягивая. Ляхницкий позвал секретаршу и сообщил ей, что сегодня она получит расчет. У нее округлились глаза, она выхватила из рукава платочек и, прижав его ко рту, медленно вышла из кабинета — эта пожилая, интеллигентная эмигрантка была единственным человеком, который искренне горевал о бюллетене.

Вейлер напечатал в своей газете коротенький юмористический некролог, который начинался так: «Справедливая на сей раз смерть вырвала наконец из нашей на глазах расцветающей жизни чахлый сорняк, который, однако, распространял неприятный запах места, куда люди ходят в одиночку». Но конец некролога был серьезнее: «Просто непонятно, как доверчивы бывают иной раз наши официальные инстанции, с разрешения которых вылез из земли этот сорняк, — ведь покойный бюллетень «заслал» в нашу страну такое огромное количество московских агентов, что, если бы это не было ложью, мы с вами уже давно сидели в подвалах ЧК...» Поляки, однако, поняли, что Вейлер настроен в общем миролюбиво, иначе некролог не носил бы юмористический характер. Кончина бюллетеня исчерпала этот опасный конфликт...

Ляхницкий ускоренно готовил Дружиловского к новой работе. Занятия происходили в опустевшем помещении редакции и на улицах. За столом шло обучение тому, как пользоваться шифром, кодом, паролями, симпатическими чернилами. На улице Ляхницкий показывал, как надо вести слежку и как уходить от нее самому, как выбирать место для конспиративных встреч, как устраивать тайный «почтовый ящик». Все это Дружиловскому было интересно и напоминало книжки про знаменитых шпионов. Премудрости нового дела он постигал весьма старательно. В свободное время он шел на улицу потренироваться. Выбирал в толпе человека и ходил за ним по городу, не спуская с него глаз... Вечером он шел в ресторан, где выступала Юла, садился, как всегда, за столик возле эстрады и изучал зал, как учил его Ляхницкий... Однажды, когда они возвращались ночью, Юла вдруг сказала:

— Хозяин ресторана пожаловался мне, что ты ведешь себя как шпик из уголовной полиции. Я посмотрела, действительно — липнешь глазами к людям, как репейник.

— Не твое дело, — огрызнулся он и задержал шаг, чтобы не идти рядом.

В последнее время отношения с женой у него испортились. Она почти не разговаривала с ним. Возле нее вертелся красивый эстонский дипломат. Дружиловский не ревновал, но не хотел в глазах других выглядеть смешным. Отношения с Юлой становились все хуже, и он мечтал об одном — скорее бы в настоящее дело, он покажет всем, и ей в том числе, на что он способен. Правда, поляки строжайшим образом предупредили, что жена не должна знать о его тайной службе, и он говорил ей, что работает штатным корреспондентом газеты Ляхницкого.

За три дня до Нового года Дружиловские получили письменное приглашение польского посла почтить своим присутствием вечер по случаю встречи нового, 1921 года.

Все было обставлено с дешевым шиком. Посольство сняло зал офицерского клуба. Играл оркестр. Посол с супругой встречали гостей в вестибюле. Мальчик и девочка, одетые в польские национальные костюмы, дарили гостям по цветку. Девочка, вручив цветок, делала книксен, а мальчик щелкал каблуками и отдавал честь, прикладывая руку к белой конфедератке... Без четверти двенадцать появились официанты с подносами и стали обносить гостей шампанским. Ровно в полночь жена посла — высокая седеющая красивая шатенка — пожелала гостям в новом году большого счастья, оркестр грянул польский гимн.

Посол обратился к гостям с краткой речью. Он предложил забыть на этот вечер, что жизнь, в общем-то, достаточно сложна, и быть просто людьми, собравшимися с единственной целью — провести новогоднюю ночь среди друзей.

Раздались звуки шопеновского вальса, толпа расступилась к стенам, и посол с супругой открыли танцы. Они кружились легко, слаженно, гости смотрели на них, но никто не решался последовать их примеру. Провальсировав целый круг, посол и его жена остановились; она, улыбаясь, поманила к себе эстонского дипломата, а ее муж направился к Юле. Когда посол попросил разрешения пригласить его жену, Дружиловский растерялся, пробормотал нелепое «извольте» и подтолкнул Юлу. Посол низко поклонился, она медленно положила ему руку на плечо и, гордо закинув голову, послушно и плавно вошла в вальс.

Постепенно круг заполнился танцующими. Но Дружиловский, впервые попавший на такой раут, чувствовал себя все-таки скованно. Первый вальс окончился, Юла стояла неподалеку, оживленно болтая по-французски с эстонским дипломатом. Ничего не скажешь, в бордовом бархатном платье с большим вырезом она выглядела эффектно.

Ляхницкий видел, что его протеже не в своей тарелке, и не отходил от него.

— Вы чего, дружок, тушуетесь? Здесь не боги, ой не боги. Видите господина с рыжей толстухой?.. — шептал он Дружиловскому в самое ухо. — Это оптовый торговец сливочным маслом. Жулик, каких свет не видел. Но депутат парламента и друг министра просвещения. Говорят, жена министра к нему благосклонна. А вот и она со своим благоверным. Хороша, слов нет, и, наверно, раза в два моложе муженька, так что вполне возможно, что ее бриллианты из сливочного масла. — Грузное тело Ляхницкого колыхнулось в тихом смехе.

— А вон тот свирепый генерал — эстонский военный министр. До мозга костей немецкая штучка. Там он учился, туда и теперь смотрит. Он с нашим Пилсудским каждую зиму охотится в Беловежской Пуще, они знакомы по Германии... Смешно: войны в глаза не видел, а весь в орденах.

...Видите, с нашим послом разговаривает красотка? Она непременная гостья на всех раутах. Если кому нужно провести через верхи выгодное дело, идут к ней, оставляют в передней пухлый пакетик — и дело в шляпе.

...А вон тот белобрысый, крупный — посол Латвии. Не дай бог заговорить с ним о разведении свиней, не отвяжется до рассвета. Его ферма в Латвии поставляет бекон в Англию, так что он на своих свиньях едет к большому богатству.

Дружиловский молча и жадно впитывал в себя эту информацию, и она безотчетно успокаивала его, придавала уверенности, он уже не чувствовал себя потерянным среди этих фраков, смокингов и бальных платьев. Вот уж действительно не боги... Вдруг он схватил Ляхницкого под руку — через весь зал, с обаятельной улыбкой, к ним направлялся эстонский издатель, тот самый всемогущий господин Вейлер. Дружиловский затаил дыхание...

— С Новым годом, уважаемые коллеги! — весело сказал издатель и пожал обоим руки. — На вашем приеме, как всегда, обилие красавиц и недостаток крепких напитков. Не собираетесь потом восполнить недостающее? Готов сопутствовать.

— Увы, нам это неудобно, — вздохнул Ляхницкий.

— Тогда пойду искать, кому удобно, — рассмеялся издатель и проследовал дальше, большой, пышущий здоровьем, ни от кого не зависимый.

— Что вы замерли? — захохотал Ляхницкий. — Забудьте, все давно в полном порядке.

Официанты стали разносить коньяк в маленьких рюмочках и крохотные, величиной с пятачок, сандвичи.

Ляхницкий с Дружиловский выпили коньяку, съели по сандвичу и посмеялись бережливости посла.

Послышалось надрывное польское танго, и они увидели Юлу. Она вышла танцевать с эстонцем, снова вызывая всеобщее внимание. Дружиловский начал крутить аккуратно причесанной головой в поисках подходящей партнерши, а Ляхницкий снова рассмеялся:

— Пригласите вон ту, в серебристом платье, она жена издателя...

В это время к ним подошел секретарь посольства:

— Господа, вас просит посол.

Он провел их через узкую лестницу в большую комнату с плотными гардинами на окнах, небольшими удобными креслами и столами, затянутыми зеленым сукном. За одним из них сидели посол и военный атташе полковник Богуславский.

Когда посол танцевал с Юлой, ловкий, подтянутый, с розовым лицом, он казался еще вполне крепким мужчиной. Сейчас, вблизи, Дружиловский видел склеротический румянец на его бритых щеках, под глубоко запавшими глазами — вспухшие белые мешки. Черные усы были явно покрашены. Дружиловский остановился перед ним, маленький, стройный, затянутый в смокинг, с красивым, старательно ухоженным и напудренным лицом. Сдвинув каблуки, он слегка склонил напомаженную голову — на уроках офицерского этикета это называлось бальным поклоном.

— Садитесь, панове, — посол указал на кресла желтой, с распухшими суставами рукой.

Они сели.

— Почувствовав под руками зеленое сукно, вы, наверное, хотели бы начать игру, — сказал посол полковнику Богуславскому и повернулся к Дружиловскому: — Ваша супруга танцует великолепно.

Тот благодарно, с независимой улыбкой склонил голову.

— Веселье весельем, — продолжал посол, — но я решил воспользоваться тем, что вы здесь все вместе, и оторвать вас на несколько минут в связи с делом, которое не терпит отлагательств. И заодно лучше познакомиться с вами... — посол посмотрел на Дружиловского сквозь толстые очки. — Как вы себя чувствуете в нашей дружной семье?

— Очень хорошо, — ответил тот и улыбнулся, приоткрыв под усиками ровные белые зубы.

— Это естественно, — любезно кивнул посол. — Полковник Богуславский говорил, что в ваших жилах есть польская кровь. Прислушивайтесь почаще к ее голосу, и все будет хорошо.

Дружиловский с очень серьезным лицом согласно наклонил голову.

— А мы, в свою очередь, очень рассчитываем на вас... — продолжал посол. — Обстановка такова, что мы обязаны напрячь все свои силы, забыть о личном и помнить только об интересах нашей милой Польши. Готовы ли вы к этому? Скажите откровенно и честно.

— Я весь в вашем полном распоряжении, — негромко ответил Дружиловский и оглянулся на Ляхницкого, ища поддержки. Но редактор не отрывал глаз от посла.

— Прекрасно сказано, молодой человек, прошу повторить... — вдруг холодно произнес посол.

Дружиловскому пришлось повторить.

Посол стал говорить об остроте создавшегося момента... Москва хочет изолировать Польшу и проникнуть в Прибалтику. Правительства здешних лимитрофов слепы и во имя барыша идут на постыдную сделку с большевиками. Однако Польша еще не ослепла, и она выполнит свою священную миссию спасения Европы. Сейчас главное событие — мирные переговоры в Риге. Польша тоже сядет за стол переговоров, но только для того, чтобы превратить его в поле битвы за свои идеалы. Быть может, мы даже подпишем подготовленный мирный договор с русскими, но на самом деле это не больше как новая и мудрая тактика. Это надо понимать, из этого исходить в своей деятельности во имя великой Польши.

Когда посол попрощался со всеми за руку и ушел, полковник Богуславский сказал:

— Ну что ж, панове, надеюсь, все ясно. Мне остается только объявить вам, пан Дружиловский, что вы направляетесь в Ригу и будете там работать. Вы для этого очень удобная фигура — вас там никто не знает. О деталях договоримся завтра, а теперь, панове, вернемся к дамам...

Дружиловский оторопел, он не понимал: радоваться или огорчаться. Наверное, это очень хорошо — поездка, настоящие дела, связанные с секретами высокой политики, — мечты сбываются. Но почему-то стало и очень страшно — он не любил и боялся всяких перемен.

— Я поеду туда с женой? — спросил он у Ляхницкого, когда они возвращались в зал.

— Нет, — категорически ответил редактор. — Это не прогулка.

Ляхницкий, конечно, не сказал Дружиловскому главного. За время его отсутствия молодой эстонский дипломат, давний польский агент по кличке «Красавчик», должен был сблизиться с его женой, установить, кто ее резидент от английской разведки, затем завербовать Юлу и в дальнейшем через нее снабжать Англию информацией, полезной для Польши.

— В Риге вы явитесь к редактору газеты «Рижский курьер», — сказал Ляхницкий. — Это тоже наша газета. Более того, редакция фактически является оперативной группой второго отдела польского генерального штаба. Но для вас «крышей» в Риге останется журналистика, и поэтому редактор даст вам поручения, которые вы спокойно можете не выполнять. Ваш настоящий начальник майор Братковский. Ну а всякие детали завтра.

«...Все же я прибился к настоящему делу, интересному и, возможно, денежному. В книжках про шпионов этот народ живет дай бог — роскошные отели, пульмановские вагоны, шикарные бабы и все такое прочее. Для начала я агент Польши. Дадено мне кодовое имя «Летчик». Ладно, полетаем, посмотрим, а потом найдем хозяина и покрупнее. Ушинский звал меня вместе с ним на валютные дела, он уже загребает на этом немало, но, когда он стал мне растолковывать свои премудрости про то, как курс одной валюты вдруг падает, а другой наоборот, и как надо успеть что-то продать, а что-то купить, я понял, что это не по мне, моя голова этого не выдержит, и я вляпаюсь с первого же раза. А главное, что дело Ушинского без звона, он там мудрует свои курсы, а кто про него знает? Только такие же дельцы третьего ряда, как и он сам. А я сразу вырвался на верхи — имею дело с послом и выполняю его задание, я был званым гостем у него на балу. Конечно, Польша не Америка, а все ж государство, свое пятно на карте мира имеет. А сама работа и вовсе нетрудная. Москва, Кремль, Коминтерн, большевики, ГПУ, я сочинял про это для своего бюллетеня, и рука у меня на это набита, а моим полякам надо это же самое...»

Резолюция на донесении:

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дружиловский ехал в спальном вагоне с кожаными сиденьями и широкими окнами. Стены обиты малиновым плюшем. Он видел себя на этом фоне — в строгом темно-сером костюме, в крахмальной рубашке с синим полосатым галстуком, красивого, чисто выбритого, тщательно причесанного, пахнущего дорогими духами.

Первая служебная поездка... И все было как в книжках, все было, как он мечтал... Он причастен к тайному делу самого высокого ранга.

Его распирало от гордости, ему были необходимы свидетели его великолепия... К сожалению, в вагоне было всего три пассажира. В соседнем купе ехала дама. Он видел, как она садилась в вагон, красивая, дородная, в котиковом манто, сопровождаемая носильщиками, тащившими ее чемоданы и коробки. Увы, времени для разбега не было — поезд шел до Риги всего несколько часов. Он все же сделал попытку и медленно прошелся по коридору, но она тут же закрыла дверь своего купе. Ну и черт с ней... В другом купе, судя по форме, ехал латвийский генерал. Заговорив с ним в коридоре, Дружиловский назвался журналистом из русской, выходящей в Париже газеты. Генерал посмотрел равнодушными водянистыми глазами, сказал: «Пора ложиться спать», — и ушел, энергично закрыв свою дверь... Ну и тоже черт с ним...

Он вернулся к себе, сел на мягкое сиденье и начал смотреть в окно — ничего интересного, в быстро густевших сумерках проносились черные пятна хуторов, да и окно начал быстро затягивать морозный узор.

На границе глубокой ночью была проверка документов. Жандармы злые, а он усмехался: «Смотрите, проверяйте, все равно вам не узнать, кто я на самом деле...»

Утренняя заснеженная Рига показалась ему вполне европейским городом, похожим чем-то и на Петроград и на Москву. Ну а против Ревеля — так вообще столица. Извозчики возле вокзала были в точности московские, в таких же длиннополых армяках и так же назойливо зазывали седоков. Он бы взял извозчика, но ему приказано поселиться в отеле «Лондон» у самого вокзала. Он шел по Марьинской улице, глазел на витрины и вскоре остановился перед замызганной дверью с надписью по стеклу: «Отель «Лондон». Но ничего, от названия все же веяло Европой, и он подумал, как позвонит отсюда Юле и скажет, что уже живет в ее вожделенном Лондоне — она смеялась дома, что он очень важничает, будто едет в Нью-Йорк, а не из дыры в дыру...

Однако номер, в котором он поселился, повергал в уныние. Комната была узкая, как щель, в глубокой нише — маленькое окошечко, покрытое толстым слоем льда. Стоял тяжелый запах сырости, грязные обои были в мокрых потеках.

Ничего, главное — дело.

Он пришел в странную редакцию, где никто не слонялся по коридору, не звонили телефоны, не трещали машинки, а в комнатах сидели серьезные люди, говорившие вполголоса... Газета между тем выходила, и у нее был редактор господин Домбровский — веселый поляк, не похожий ни на редактора, ни на то, чем был на самом деле. Он носил галстук «павлиний хвост», а все в редакции называли его «пан майор». Когда Дружиловский представился ему и передал привет от коллеги Ляхницкого, редактор весело хмыкнул:

— Еще один нахлебничек на шею моей бедной газеты. Когда у польского мужика спрашивают, как он живет, он отвечает: еле выкручиваюсь — лошадь одна, а у жены родственников пол-Польши, и все нищие... Но ничего, как-нибудь выкручусь. Считайте, что я вам дал газетных заданий на год вперед и что вы их уже выполнили. Но в редакции вы должны бывать регулярно. А сейчас пройдите в соседнюю комнату, на двери табличка «Информация», там ваш непосредственный начальник — майор Братковский...

В комнате сидел штатский господин лет сорока, с красивым, неподвижным, точно высеченным из камня, лицом. Говорил он одними губами, негромким, ровным голосом, смотря серыми стеклянными глазами.

— Мне сообщили, что вам ближе всего журналистика, но нам этого не надо, — сказал майор Братковский тихим голосом и долго молча смотрел на Дружиловского. Подпоручик молчал, да и что он мог на это ответить?

— Вы будете подчинены мне и будете выполнять то, что я прикажу, — добавил Братковский, повысив голос, и, пригласив Дружиловского сесть ближе, стал объяснять, что и как надо было делать.

Задание делилось на три этапа. Первый — внедрение в салон русской актрисы Веры Дмитриевны Ланской. Сделать это было совсем легко — Ланская была агентом польской разведки. Второй этап — подобрать среди посещающих салон русских офицеров смелого, надежного человека, который согласился бы за солидное вознаграждение совершить покушение на одного из членов большевистской делегации, приехавшей в Ригу на мирные переговоры. На кого именно, будет уточнено позже. И третий этап — он совмещался со вторым — подобрать группу из пяти-семи человек, которые, тоже за приличную плату, хулиганили бы у здания советского посольства и там, где будут проходить переговоры. Сверх того было приказано с помощью некоего господина Воробьева, посещающего салон, сблизиться с его другом, который располагал какой-то возможностью проникновения в посольство красных. Сделать это надо было очень осторожно.

— Все ли вам понятно? — спросил майор Братковский.

— Да, все ясно, — ответил Дружиловский, опасаясь спрашивать.

— Меня предупредили еще, что у вас растрепанный характер. Важность дела должна заставить вас собраться. Каждый ваш шаг только для дела. В ином случае вас постигнут крупные неприятности.

На другой день около полудня он подошел к православному собору, куда должна была прийти Ланская. Вокруг было очень красиво. Парк с покрытыми пушистым инеем деревьями казался сказочным миром неподвижности и тишины, а рядом шумела бойкая улица, катились гремучие трамваи. Неподалеку на оживленном перекрестке газетчики шалыми голосами выкрикивали новости. Дружиловский наблюдал все это рассеянно. Он нервничал — начиналась работа, и он не хотел обнаружить свою неопытность... Ланская между тем опаздывала, и он, чтобы согреться, ходил вдоль парадной лестницы собора, засунув поглубже руки в карманы узкого пальто.

Он узнал ее сразу. Она неторопливо шла вдоль бульвара, высокая, стройная, в горжетке из чернобурки, руки спрятаны в огромной муфте.

— Вы не знаете, в субботу служба есть? — глубоким, грудным голосом спросила она, подойдя и сверху вниз разглядывая его.

— Разве сегодня воскресенье? — ответил он паролем.

— Возьми меня под руку, — сказала она, улыбаясь и отставляя локоть.

Он вопросительно смотрел на нее — только этого не хватало, вести ее под руку, такую башню.

— Прошу прощения, — рассмеялась Ланская. — Пойдем как супруги.

Ланская жила на Елизаветинской улице в пятиэтажном богатом доме с высокими венецианскими окнами. Они поднялись на второй этаж по мраморной лестнице, на каждом повороте которой стоял фонарь в виде бронзовой женщины с факелом в руках. Дверь открыла молоденькая горничная в белом фартуке и наколке. Она помогла раздеться хозяйке, потом гостю и исчезла за одной из многочисленных дверей, выходивших в просторную круглую переднюю, уставленную зеркалами.

Ланская провела его в огромную комнату. Здесь было так много цветов, что комната была похожа на оранжерею. Раскрытый белый рояль, в углу — диван из красной кожи и перед ним — низкий овальный стол на львиных лапах. Стены увешаны картинами, а над диваном висел портрет лысого добродушного мужчины.

— Это мой бывший муж! — живо рассказывала Ланская. — Он коммерсант, и все в этой квартире осталось от него. И дом этот тоже принадлежит ему. А я бедная русская актриса.

— Он умер? — сочувственно спросил Дружиловский.

— Я же сказала бывший, а не покойный, — улыбнулась Ланская. — Когда нам обоим стало скучно, мы разошлись. Так что я свободна... — Она насмешливо посмотрела на него и продолжала: — А вы довольно симпатичный шпиончик, в моем вкусе. Но... — она подняла палец и сказала просто и деловито: — У меня есть великолепный любовник. Между прочим, тоже поляк.

— Я русский, — уточнил Дружиловский.

— Не может быть! — всплеснула руками Ланская. — Вы же говорите по-русски, как они, с акцентом...

— С кем поведешься... — усмехнулся он.

— Хотите выпить? Завтракали?

— Спасибо, ничего не надо, — ответил Дружиловский и тут же пожалел: он встал поздно и не успел позавтракать.

— Я попрошу кофе, — она взяла со стола колокольчик и громко позвонила.

Ланская села на диван, а он — в кресло по другую сторону стола. Только теперь он увидел, что актриса не так молода, наверно за сорок, и на ее лице, еще красивом и гладком, многовато косметики. Она чем-то напомнила ему Киру Николаевну, гатчинскую генеральшу, и ему стало смешно.

— Так вот... — начала Ланская очень серьезно. — Ваше имя, отчество, пожалуйста?.. Так вот, Сергей Михайлович, сюда скоро придет некто Воробьев, которым интересуется майор Братковский. У него широкие связи.

— Я знаю о нем все, что нужно, — сказал он. Не хватало еще, чтобы она учила его.

— Тогда мои личные впечатления...

— Я хотел бы раскусить его сам.

Горничная принесла поднос с кофейником и чашками из дорогого сервиза и хрустальный графинчик с золотистым ликером.

Разлив кофе и ликер, Ланская подняла рюмку.

— За ваш успех... — она чуть подчеркнула «ваш».

От ликера и кофе Дружиловскому стало тепло и приятно... В общем, все как надо: и эта роскошная квартира, и хозяйка-актриса, и антикварный сервиз. И сам он — в отличном костюме, с напомаженной головой. Надо только держаться независимо, непринужденно и с достоинством.

— Впрочем, сам Воробьев нам и не нужен, — настойчиво продолжала Ланская. — Интерес представляет какой-то его приятель, непонятным образом имеющий доступ в московское посольство. Но Воробьев его старательно прячет.

— Ничего, найдем, — улыбнулся он, приглаживая пальцем свои аккуратные усики.

— Как представлять вас моим гостям? — спросила Ланская.

— Издатель из Эстонии, изучаю возможность открыть дело в Риге.

— А откуда я вас знаю?

— Ну... по Петрограду.

— Я была там один раз в жизни, лет пятнадцать назад, вы тогда ходили в гимназию.

— Мы познакомились в Ревеле, и больше ничего объяснять не надо.

Воробьев и его спутник, с которым он пришел, являли собой полную противоположность друг другу. Воробьев — мужчина лет сорока с лишним, казалось, только встал с постели и не имел минуты привести себя в порядок. Его лица сегодня явно не касалась бритва, сильно поношенный костюм висел мешком, галстук сдвинут на сторону, волосы всклокочены.

— Поручик Крошко, — представил он высокого господина лет тридцати, спортивного склада, в элегантном костюме.

— Вы так давно хотите с ним познакомиться, — говорил Ланской Воробьев. — А я ну никак не мог его к вам затащить, он у меня стеснительный, как уездная барышня.

— Не верьте ему, — сказал Крошко с мягкой улыбкой. — Просто я чертовски занят, мне в Риге за неделю надо сделать столько, сколько нормальному человеку хватило бы на месяц...

— Ну вот, сам сознался, что ненормальный, — громко рассмеялся Воробьев и подмигнул Дружиловскому.

Ланская повела Воробьева в дальний угол гостиной, за цветы, они присели там на маленькой козетке, о чем-то разговаривая.

Крошко рассматривал картины, то отходя, то приближаясь к стене.

— Какая прелесть... какая прелесть... — тихо, словно про себя, говорил он, остановившись перед акварельным портретом девочки с венком из ромашек. — Мадам Ланская, кто автор этого изумительного портрета?

— Не имею понятия, все это собирал муж, — издали ответила хозяйка.

— Посмотрите, какая прелесть! — повернулся Крошко к Дружиловскому.

— Да, да, я уже видел. — Он подошел и тоже стал смотреть на портрет. — Откуда вы пожаловали в Ригу? — вдруг спросил он.

— Моя постоянная работа в Варшаве, — рассеянно ответил Крошко, не отрывая глаз от девочки с венком.

— А моя в Ревеле. Я издавал там русскую газету, но прогорел и теперь прощупываю обстановку здесь. Пока впечатление грустное. А у вас дела коммерческие?

Крошко оторвал взгляд от портрета.

— Вы что-то спросили? Извините меня, но я, когда вижу хорошую акварель, становлюсь глух и нем.

— Я поинтересовался, ваши дела здесь носят коммерческий характер, если не секрет, конечно?.. — спросил Дружиловский.

— Какие там секреты, — улыбнулся Крошко. — В общем, да, коммерция, но сказать, что успешная, означало бы солгать.

— Я столкнулся с невероятной ситуацией, — оживленно продолжал Дружиловский. — Русские, у которых есть деньги, не хотят вкладывать их в газету, и как бы вы думали — почему? Они боятся посольства красных.

— Вполне вероятно... вполне... — задумчиво согласился Крошко. — Красное посольство очень внимательно следит за тем, что пишут об их стране в местных газетах. Оно использует малейшую возможность для опровержения.

— Вы, я вижу, знаете о красных больше, чем я... — сказал шутливо Дружиловский.

— Нет, просто в их посольстве у меня оказался родственник, брат, так что моя информация точная, — спокойно ответил Крошко и, наклонясь к Дружиловскому, тихо спросил: — Здесь курить разрешается?

— Я сам тут впервые, — тоже тихо ответил Дружиловский. — Но, думаю, да... — он оглянулся и с улыбкой показал на стоявшую на столе огромную хрустальную пепельницу.

Крошко протянул Дружиловскому раскрытый портсигар.

— Попробуйте турецких, великолепный табак, без всяких примесей.

Они закурили. Выпятив губы, Дружиловский пустил вверх струю дыма.

— Крепкая штука, — он помолчал немного и спросил: — И что же, вы там тоже бываете?

— Где? — удивленно спросил Крошко.

— Да в посольстве этом, у красных.

— О нет. Мне идти туда опасно, — с улыбкой ответил Крошко. — Я ведь случайно встретил своего родственника здесь на улице, и мы с ним мило поговорили на нейтральной территории парка. Вот как бывает в наш все перепутавший век: жили в Киеве почти что на одной улице, ходили в одну гимназию, оба были взяты в армию защищать матушку-Русь, а потом сверкнула молния, грянул удар, и между нами — пропасть, которую не перейти. Несколько лет ничего друг о друге не знали... Самое удивительное, что он доволен своей судьбой и жалел меня. Ну а я, естественно, жалел его. На том и расстались...

— Вон что случается, — заметил Дружиловский и многозначительно помолчал. — А как вы проводите здесь свободное время? — спросил он с интересом. — Я, когда наступает вечер, чувствую себя одиноким, как в пустыне...

— Но я слышал, в этом доме бывает очень весело, — наклонясь, тихо сказал Крошко.

Дружиловский оглянулся на хозяйку дома и тоже тихо доверительно сказал:

— Хорошо представляю себе, что тут происходит... Собираются наши с вами соотечественники, бесплатно едят и пьют, честят большевиков и намечают сроки своего возвращения в Россию под белыми знаменами. Та же пустыня. — И он вздохнул, изобразив на своем красивеньком лице тоску и печаль.

— Вы злой человек, — сказал Крошко.

— Нет, я просто человек реальный, — он вздохнул и вдруг, взяв Крошко за руку, зашептал: — Давайте-ка как-нибудь вечерком, когда дела будут позади, завалимся в хорошее местечко, а такие здесь есть, и славно проведем время. — И добавил: — Вы мне нравитесь.

— Вы и женщин атакуете с такой же решительностью? — рассмеялся Крошко, но на вопрос не ответил.

Дружиловский понял, что вел себя слишком напористо...

— Вы нас извините, мы идем к вам... — послышался из угла сильный голос хозяйки. За ней, ухмыляясь и покачивая лохматой головой, шел Воробьев. Крошко вскочил и предупредительно пододвинул хозяйке кресло. Она села и, сжав пальцами виски, капризно сказала:

— Господин Воробьев замучил меня политикой. Излил на мою бедную голову всю мировую скорбь.

— Не всю... далеко не всю, — ухмыльнулся Воробьев.

— У вас, поручик Крошко, не легкий друг, — вздохнула Ланская.

— Со мной он о политике не говорит, боится, — улыбнулся Крошко.

— Давайте условимся, кто заговорит о политике — штраф, — предложила хозяйка.

Они болтали о всякой чепухе — о том, что нынешняя зима в Риге небывало холодна, что латышские женщины слишком холодны, что в местном русском театре нечего смотреть и вообще негде в нынешнем опрокинутом мире весело провести время...

Дружиловский доложил майору Братковскому о знакомстве с поручиком Крошко и получил приказ не торопиться, терпеливо ждать появления поручика у Ланской, закреплять знакомство. А пока выполнять ранее полученные задания...

Почти каждый вечер к Ланской приходили русские. Здесь были такие, как сама хозяйка, которые всю жизнь прожили в Риге, и эмигранты, покинувшие родину из-за революции. Но большинство гостей составляли русские офицеры, которых забросили сюда война и та же революция.

Все происходило именно так, как Дружиловский представил поручику Крошко: пили, ели, играли в карты, проклинали большевиков, обменивались сведениями из «серьезных источников» о том, кто и когда спасет Россию.

Дружиловского интересовали офицеры — тут что ни человек, то своя особая судьба, свой характер, свой взгляд на события. Но ни с одним он не решался заговорить о покушении на красного дипломата. Пока он выполнял только одно задание — каждый день возле советского полпредства собирались толпы рижан, наблюдавших, как бесновались нанятые им люди. Братковский требовал ускорить подбор исполнителя для покушения.

Каждый вечер в салоне Ланской появлялся ротмистр Губенко, и Дружиловский наблюдал за ним.

Ротмистр был похож на цыгана — черноволосый, смуглый, бешено выкаченные глаза с желтоватыми белками вокруг черных зрачков. Порывистый в движениях, не умевший говорить тихо, он поминутно ссорился с кем-то, и тогда хозяйка спешила его утихомирить. Всех своих собратьев-офицеров он обвинял в том, что они «прокисли» и что на Россию им наплевать. Сам он был из богатой казачьей семьи, и воспоминание о «райском», как он говорил, хуторе на Дону не давало ему покоя. Всякий раз перед тем, как произнести слово «большевики», он запинался, будто слово это вставало ему поперек горла, и потом злобно его выплевывал, а глаза его в это время горели яростью.

После очередной ссоры с «прокисшими», когда Ланская отвела ротмистра в сторону, к нему подошел Дружиловский. Хозяйка оставила их вдвоем.

— Разрешите представиться — подпоручик Дружиловский... Я, ротмистр, как никто, понимаю вас, — начал он. — Это страшно, когда люди прокисают.

— Все прокисли! — взревел ротмистр.

Дружиловский взял его за руку.

— Успокойтесь. Я лично не прокис. Наоборот, я действую.

— Да как вы можете тут действовать? — ротмистр кивнул на болтавших за столом гостей и добавил: — Лягушки в болоте.

— Я, ротмистр, действую не здесь.

— Везде болото, — вздохнул Губенко, но внимательно посмотрел на Дружиловского: может, и впрямь этот красивенький подпоручик имеет что-то за душой?

Около полуночи они покинули салон и направились в ресторан.

— Здесь о серьезном деле говорить невозможно, — сказал Дружиловский.

В ночном баре на Мельничной они заняли отдельный кабинет. В тесной комнате без окон их голоса звучали глухо, как в подвале, а через дверь доносилась музыка из общего зала.

— Закажите водки и не поскупитесь, — угрюмо попросил ротмистр.

— Нет, — строго сказал Дружиловский. — Сначала поговорим о деле. Пусть «прокисшие» решают судьбу России с затуманенными мозгами...

Он заказал бутылку сухого вина и бисквит. Губенко смирился.

— Вы, подпоручик, не тяните, давайте сразу о деле, — попросил он.

Выслушав предложение Дружиловского, Губенко нисколько не удивился, запустил пятерню в свою спутанную черную шевелюру и долго молчал.

— Убью с одного выстрела, — произнес он наконец.

— Другого ответа я и не ждал, — сказал Дружиловский.

— Но погодите... — Губенко поднял голову. — Десять тысяч долларов. Именно долларов. Только долларов. Десять тысяч, — повторил он и спросил: — Ну, что скажете?

Дружиловский не знал, что ответить. О долларах в условиях не было и речи.

— А если не доллары? — осторожно спросил он.

— Все остальные деньги дерьмо, — отрезал Губенко. — Только доллары!

На этом переговоры были прерваны, и они условились прийти сюда завтра, в это же время.

Утром Дружиловский на конспиративной квартире встретился с майором Братковским. Когда он сказал об условии Губенко, майор наклонился над столом, точно хотел поближе рассмотреть своего агента.

— Вы сошли с ума, — произнес он тихо. — Да за такую сумму... можно разнести в щепы весь Московский Кремль. Как вы могли с этим бредом прийти ко мне? Вам надо было плюнуть этому ротмистру в его бесстыжие глаза. Или он решил, что имеет дело с идиотом?

Дружиловский покорно проглотил оскорбление и спросил:

— Больше встречаться с ним не надо?

— У вас лишние десять тысяч долларов?

— Но, может, он, услышав категорическое «нет», изменит условия?

— Вам хочется лишний раз посидеть в ресторане?

Дружиловский обиженно промолчал.

— Столько времени потратили, а задание сорвано, — тихо и печально сказал Братковский. — Ладно, поговорите с ним сегодня, но ваше реноме может спасти только чудо. Предложите ему пятьдесят тысяч польских марок.

Чуда не произошло. Услышав встречное предложение, Губенко взял со стола рюмку с водкой, опрокинул ее в рот и молча ушел.

На оперативном совещании майор Братковский жестоко высмеял Дружиловского, несколько раз назвал его идиотом и в заключение зачитал характеристику, которую дала ему Ланская: она называла его опасно самовлюбленным типом с примитивным мышлением.

Он не защищался.

Ему больше не давали заданий и сказали, что скоро отправят обратно в Ревель. Дружиловский обрадовался — все, что угодно, только не оставаться здесь, с этой каменнолицей сволочью Братковским. Он боялся его и ненавидел.

Приходилось иметь дело еще и с поручиком Клецом, помощником польского военного атташе, который, кроме того, ведал финансами. Каждый раз, выдавая деньги, Клец находил нужным предупредить, что Дружиловский получает их на дело, только на дело... И, наконец, над Клецом и Братковским был еще военный атташе полковник Матушевский. Этот широколицый, совсем непохожий на поляка человек казался веселым, но не дай бог вызвать его недовольство. На совещании по поводу неудачи с вербовкой ротмистра Губенко он сказал:

— Ждать от вас хорошей работы так же безнадежно, как пытаться научить таракана разговаривать.

Стоило Дружиловскому подумать о своих начальниках, как у него пропадал романтический интерес к его новой работе, и его прежняя жизнь в тихом Ревеле, рядом с Юлой, казалась ему потерянным раем.

В довершение всего с ним случилась беда, в которой он никого, кроме себя, винить не мог. Еще до последней истории с Губенко он растратил часть денег, выданных ему на обеспечение оперативной деятельности. На личные нужды давали очень мало, а его то в ресторан занесет, то дернет нелегкая в салоне Ланской сесть к карточному столу, причем и тут ему дико не везло...

Был момент, когда Дружиловский хотел скрыться, бежать куда глаза глядят. Но, поняв, что бежать некуда, срочно состряпал финансовый отчет о расходах якобы на оперативные нужды. Поручик Клец принял у него отчет, бегло просмотрел и ничего не сказал...

Вечером его вызвали из гостиницы на конспиративную квартиру. Его ждали майор Братковский, поручик Клец и полковник Матушевский.

— Вы же, оказывается, еще и примитивный вор, — тихо сказал Братковский.

— Каналья, пся крев! Сколько ты украл денег? — крикнул поручик Клец.

— Я верну... — начал он, но Братковский поднял руку.

— Замолчите, — негромко сказал он. — Вы арестованы.

Резолюция на донесении:

В жизни, а тем более в истории ничего не происходит случайно. Это относится и к жизни Дружиловского, и к тому, казалось бы, невероятному факту, что он будет «делать» историю и от того, что он сделает, погибнут тысячи честных людей.

За всю историю антикоммунизма среди его наемных деятелей вы не найдете ни одной Личности. Это было бы удивительно, если бы не было закономерно. Даже когда какой-нибудь известный писатель, политик или философ вдруг отдавал себя в распоряжение антикоммунизма, на этом и кончалась его слава... Примеров сколько угодно. Именно так случилось, скажем, с поэтессой Зинаидой Гиппиус. Уехав из СССР на Запад, она написала такие стихи:

А вскоре на своих упругих крыльях она прилетела в Варшаву, в антисоветскую савинковскую газету «За свободу» и вместе со своим мужем, писателем Мережковским, печатала там антисоветские небылицы в стихах и прозе.

Мережковский в савинковской газете «Свобода» напечатал такие, например, откровения: «В Москве изобрели новую смертную казнь: сажают человека в мешок, наполненный вшами, и вши заедают человека». Даже в одной белоэмигрантской газете было замечено, что это очень глупая выдумка. Но спустя немного времени Мережковский на страницах уже другой газеты, «Общее дело», снова публикует эту свою вшивую ложь... Зинаида Гиппиус в изданных ею за границей дневниках навалила столько мелкой и крупной злобной лжи и попросту глупости, что невозможно поверить в здравый смысл пишущего: неужели автор всего этого та самая «голубая звезда русской поэзии» Зинаида Гиппиус? Ну такое, например: «Блок болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых 12». Или: «Максим Горький катается на автомобиле великой княгини... Он не способен к культуре». Излагая свои мечты об иностранной интервенции Советской России, она гневно обрушивается на «пугливых интеллигентов, бормочущих о неловкости вмешательства во внутренние дела России», и пишет: «Каким вмешательством, в какие внутренние дела России была бы стрельба нескольких английских крейсеров по Кронштадту?» И дальше: «Хоть сам черт, хоть дьявол — только бы пришли».

Как говорится, ниже падать некуда...

Такие, как Дружиловский, более полезны антикоммунизму, чем поэты, — дружиловские готовы на все. То, что первой его подобрала именно польская разведка, тоже не случайно. В то время три маленьких Прибалтийских государства оказались в сфере острых интересов крупных западных держав. Англия и особенно Франция, ничего не выигравшие на войне, увидели в Прибалтике надежного поставщика сельскохозяйственной продукции и перспективный рынок. В это же самое время Советское правительство обратилось к Прибалтийским государствам и к Польше с предложением подписать мирный договор. Запад допустить этого не мог. Поэтому соседство этих стран с большевиками должно быть обращено против Москвы. Прибалтика и Польша должны быть использованы как плацдарм для активной разведки, для устройства всевозможных антисоветских провокаций. Однако идти в открытую против мирной инициативы Москвы было опасно, слишком велики были симпатии народов к первой Советской стране. В качестве ударной силы было решено выставить белопанскую Польшу, и прежде всего ей было поручено подорвать мирные переговоры. Именно в эту пору Дружиловский оказался в Ревеле — снова приходится констатировать, что ничто не происходит в мире случайно.

И он уже начал действовать. Правда, сразу проворовался.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Поручик Клец считал, что Дружиловского надо передать латвийским властям как уголовного преступника. С помощью своего агента, занимавшего высокий пост в местной полиции, он хотел упрятать Дружиловского в тюрьму без суда. Майор Братковский возражал против этого — его вообще смешила ярость Клеца, который сам систематически обсчитывал своих агентов, и об этом знали все. Он боялся, что Дружиловский разболтает, какие задания он выполнял в Риге. Кроме того, он мог еще пригодиться. Братковский предложил отправить провинившегося агента в Варшаву и там спокойно с ним разобраться. Полковник Матушевский был всецело с этим согласен.

— Я предпочитаю гадюку видеть, — сказал он, — а не наступить на нее в темноте.

Клецу пришлось уступить, но он не мог примириться с тем, что Дружиловский отделается легким испугом, и сам отвез незадачливого агента на товарную станцию, где на запасных путях стоял направляющийся в Варшаву арестантский вагон, и сдал его конвою, строго приказав не оказывать заключенному никаких услуг.

Привыкнув к жиденькому свету, проникавшему сквозь закрашенное бурой краской окно, Дружиловский осмотрелся. Купе как купе в обычном жестком вагоне. Только окно замазано и затянуто изнутри тугой проволочной сеткой, а снаружи на него падает тень решетки. Дверь обита железом и заперта. И все-таки ничего страшного, даже напротив — это было гораздо лучше того, что грозился сделать с ним мерзавец Клец. Здесь в его распоряжении четыре полки, никто не помешает выспаться, не то что в битком набитом вагоне, в котором он ехал когда-то из Петрограда в Москву.

Он сидел на нижней полке в обступившей его глухой тишине, абсолютно не представляя себе, что ждет его в Варшаве. Позже он записал в своем дневнике, вспомнив однажды эту историю: «Я понял тогда одно — от поляков справедливости не жди. Сколько раз я у того же Клеца расписывался в получении денег и видел в ведомости совсем не ту сумму, которую он мне выдавал. И я молчал, я же понимал... А они, гады, какую надо мной подлость проделали...»

Вагон дрогнул и с глухим грохотом покатился. Ожидая, что сейчас кто-нибудь войдет, он принял непринужденную и независимую позу — выпрямился, скрестил руки и закинул ногу на ногу. Его всегда преследовала тревожная забота — не выглядеть смешным. Он носил обувь на высоких каблуках, тщательно следил за своей внешностью и даже за соответственным обстановке выражением лица. Сейчас его лицо выражало холодное презрение. Но никто не пришел, и он расслабился — ничего, придет час, они явятся и не увидят его униженным.

Но все получилось иначе.

Арестантский вагон немилосердно трясло, качало, он гремел, дребезжал, гудел — заснуть никак не удавалось.

Вдруг стало очень холодно, начал болеть живот, и он бросился искать парашу. Лазил внизу под лавками, полез наверх, дрожа от озноба, ничего не нашел. Он стал кричать, бить кулаками в дверь, в стены и затих, согнулся, присел на пол...

Забрался потом с ногами на лавку, свернулся, сжался, закрыв голову пиджаком. Вагон, казалось, трясло все сильнее, и снова схватило живот... Темно... Ничего не видно... Спичек нет... Не сдерживая жалобных стонов, забрался на верхнюю полку и, обессиленный, забылся. Перед ним в зеленом тумане проплывали видения беспечного детства в родном Рогачеве, а то — четко, как на фотографии, — суд в Москве, вернее, один только момент: из зала уводят приговоренных к расстрелу. От ужаса щемило внизу живота...

Очнувшись, он испугался грохочущей темноты. Снова схватило живот... Он смотрел туда, где было окно, и не видел его. Значит, ночь? Но какая? Первая?.. Вторая?..

Кто-то приподнял его за шиворот и встряхнул, светя в лицо фонарем:

— Эй, вставай!

Он вскочил и зажмурился от света, качавшегося перед его лицом.

— Тьфу! Выходи быстрей.

Он рванулся вперед и наткнулся на человека, державшего фонарь. Дверь в коридор вагона была открыта, и там горел свет. Его остановила чья-то сильная рука:

— Спокойно. Пошли!

Качаясь, он шел между двумя людьми, видя только плывущий из-под ног круг света, за пределами которого ему мерещилась пропасть.

Сзади сильно толкнули, и он, как мешок, свалился с площадки вагона на землю. Не чувствуя боли, он встал и, судорожно дыша, огляделся. Еще не совсем рассвело, и все виделось ему как сквозь матовое стекло. Арестантский вагон одиноко стоял возле длинного пакгауза, а там, где кончался путь, чернел полицейский фургон.

В тряской машине его повезли куда-то, он думал — в тюрьму. А его привезли в гарнизонную баню, отдали чемодан и довольно вежливо сказали, чтобы он привел себя в порядок.

В гулком зале крики, хохот, от пара ничего не видно. Он с трудом нашел шайку, налил горячей воды, окунул голову. Какое блаженство, господи!.. Вместе с мыльной пеной с него сходило все пережитое, он странным образом уже меньше тревожился о том, что будет дальше, и по мере того, как становилось легче, приходила уверенность, что самое страшное позади.

Людей, которые привезли его сюда, в раздевалке не было, и никто не обращал на него внимания. Вокруг одни солдаты — бритые головы, красные распаренные тела, бумажные гимнастерки. Он свернул крепким комком загаженную одежду, засунул за шкафчик. Достал из чемодана черные в полоску брюки и серый пиджак, оделся и присел на лавку. Что делать, если конвой не ждет его и на улице? Адрес второго отдела польского генштаба он знал, но сейчас идти туда слишком рано. Решил сначала найти недорогой отель.

Около полудня, чистенький, отглаженный, выбритый, пахнущий крепким одеколоном, он пошел в генштаб. Одним своим видом он хотел сказать, что не так-то легко его затоптать.

Он медленно шел по весенней Варшаве, останавливался, заметил, что варшавянки элегантно одеты, среди них много хорошеньких. Зашел в уютную кондитерскую, выпил хорошего кофе и только потом отправился в свой второй отдел.

В сумрачном вестибюле он представился дежурному офицеру, и тот, окинув его взглядом, немедленно доложил о нем кому-то по телефону и объяснил, куда следует пройти.

Перед нужной дверью он остановился, внимательно оглядел себя, пригладил усики, поправил манжеты и галстук и вошел решительно и даже нахально — это он продумал заранее.

— Моя фамилия Дружиловский, — сказал он с достоинством, подойдя к столу, за которым сидел щуплый человек в черном костюме.

— Я знаю. С приездом в Варшаву. Садитесь... — произнес сидевший за столом. — Как доехали?

Дружиловский не ответил. Только посмотрел специально отработанным взглядом, выражавшим равнодушное презрение.

— Что же касается вашей работы — два-три дня надо подождать, — продолжал господин в черном. — Майор Братковский вернется из Риги в начале будущей недели, и вы снова будете работать с ним. А пока отдыхайте, знакомьтесь с нашей столицей... — сухое лицо господина в черном перерезала пополам улыбка широкого рта. — Варшавянки, как всегда, прелестны. Майор Братковский распорядился выдать вам денег, вы получите их в соседней комнате.

В начале следующей недели Дружиловский пришел к Братковскому в его служебный кабинет и поразился — никогда бы не подумал, что этот каменнолицый истукан может стать вдруг совсем другим.

— Здравствуйте, здравствуйте. Садитесь. Ну, как вам в нашей Варшаве? — спросил Братковский, и Дружиловский в первый раз увидел на его лице улыбку.

Дружиловский не ответил.

Майор провел рукой по лицу и точно убрал с него улыбку.

— О том, что позволил себе поручик Клец, я узнал только здесь, — тихо сказал майор своим обычным ровным голосом. — Полковник Матушевский доложил о происшедшем начальству и потребовал наказать поручика за самовольство. И оставим это... — Он помолчал, смотря на Дружиловского неморгающими глазами. — Здесь, в Варшаве, завариваются большие дела, и мы возлагаем на вас большие надежды. Вам предоставлена квартира в центре, там все приготовлено. Вам следует сегодня же позвонить супруге, она ждет вашего звонка, чтобы уточнить день ее переезда в Варшаву. Передайте ей, кстати, что все ее пожелания в отношении квартиры нами по возможности выполнены...

— Как это... решили... без меня? — вяло возмутился Дружиловский.

— Ваша супруга, насколько мне известно, рада переезду из провинциального Ревеля в нашу столицу. Вы же, позвольте вам напомнить, служите в военной организации. А мы заинтересованы в том, чтобы вы прочно здесь обосновались и спокойно работали. И давайте лучше говорить о деле.

Что же это за большие дела заварились в Польше?.. Польша в Риге подписала мирный договор с Советской Россией и Украиной, формально с польско-советской войной было покончено. Но только формально. Ни о какой мирной, добрососедской жизни со Страной Советов белопанская Польша даже не могла помыслить. Польские политики, пришедшие к власти с помощью того же Запада, изменять ему не собирались.

И после подписания мирного договора Польша оставалась, по выражению Ленина, «тараном против Советской республики».

По договору к Польше отошли западные районы Белоруссии и Украины, и польская печать затрубила о создании великой независимой Польши.

Именно в это время Польша заключает с Францией и Румынией военный союз, который носит откровенно антисоветский характер. Чтобы погасить растущие симпатии польского народа к Советскому государству, внутри страны устанавливается режим беспощадного террора. Устами своего президента Войцеховского польская буржуазия заверяет Запад, что «граница с Россией мирной не будет никогда, а Польша станет надежным щитом Европы от большевиков».

Но теперь в ход пущена новая техника — против большевистской России воюют сами русские, а Польша тут ни при чем.

В польском генеральном штабе разработан коварный план — спровоцировать на Западе Советской страны гражданскую войну и под ее прикрытием захватить всю Белоруссию. В случае успеха предусматривался даже поход на Москву. Автором и душой этого плана был Пилсудский. Он в это время еще не был единоличным властителем Польши, но на Западе знали — он им станет, это ему было обещано. А пока Запад безоговорочно поддержал его план...

Необъявленную войну против Советской России готовил второй отдел польского генерального штаба. По приказу Пилсудского для «русского стихийного движения» спешно подыскивали вождя. Дело было нелегкое — нужен был человек достаточно известный и авторитетный, чтобы сплотить вокруг себя пеструю армию вторжения. Одновременно он должен быть представительной фигурой для европейского общественного мнения. Муссировались имена эсера Савинкова, барона Врангеля, царского генерала Кутепова, бандитов братьев Булак-Балаховичей и даже вождей «украинских националистов».

Пилсудский склонялся к кандидатуре Савинкова. Он хорошо его знал лично. У Савинкова была сенсационная биография антимонархиста, он поднимал руку на столпов русской монархии и занимал высокий пост при Керенском. Но Пилсудского беспокоило, что Европа, приютившая русских монархистов, не поддержит цареубийцу в роли вождя нового крестового похода. Впрочем, можно было заверить европейские правительства и монархических лидеров, что Савинков — фигура временная, что важно свалить власть большевиков, а тогда уж будет решен вопрос о будущем вожде России...

Но Савинков был человеком в военном отношении безграмотным, при нем нужен военный специалист. Известных царских генералов Пилсудский привлекать опасался, за ними стояла тень монархии с ее извечными притязаниями на Польшу. Более подходящей ему казалась кандидатура самозванного генерала Булак-Балаховича. Это был человек без политических претензий, готовый на все во имя личного обогащения. Но поладит ли с ним Савинков? Пойдет ли за ним пестрое русское воинство?.. Все это должна была выяснить польская дефензива, которая вела активную разведку среди находящихся в Польше русских.

Однажды на стол Пилсудскому был положен потрясающий своим цинизмом документ под названием «Предварительные данные по разработке русского контингента в Польше». В этом документе мы читаем: «Говорить о какой-то объединяющей этот контингент идее не приходится. Те, кто находится в лагерях на положении интернированных, представляют собой сборище разношерстных людей, потерявших признаки своей принадлежности — государственной, национальной и даже сословной. Их объединяет лишь одно — отсутствие средств к существованию и желание вырваться из нынешнего прозябания. Для достижения этого они пойдут на все, в том числе и на участие в военных действиях, тем более что последнее предоставит им возможность осуществить месть большевикам. В связи с этим не следует проявлять особого беспокойства о политической: программе предстоящей акции, как и о том, кто ее возглавит: кусок сала сегодня и военные трофеи завтра явятся и движущей и объединяющей силой. Несколько иное положение с небольшой частью русских офицеров, свободно проживающих в Польше и в других европейских странах. В этой среде политические взгляды определяются только тем, на чьем содержании находятся данные офицеры. И если мы им предоставим лучшее содержание с добавлением реальной перспективы вернуться в Россию, они охотно будут исповедовать взгляды, которые мы им предложим...»

Любопытно, что на этом документе появилась чья-то (возможно, самого Пилсудского?) резолюция: «Опасное упрощение проблемы».

Польской разведке было приказано в кратчайший срок установить истинную картину настроений среди русских. Для этой цели и был предназначен Дружиловский, который был абсолютно неизвестен русским, находившимся в Польше.

В генеральном штабе Дружиловскому сказали неправду. Майор Братковский и полковник Матушевский приехали в Варшаву тем же поездом, к которому был прицеплен арестантский вагон. И перед ними сразу возникла новая ситуация, тесно связанная с Дружиловским. Дело в том, что эстонский дипломат, их Красавчик, выполнил задание — Юла Юрьева стала агентом польской разведки. И она очень нужна была в Варшаве, с ее помощью польская разведка собиралась выявить действующую здесь английскую агентуру. Да и сам Дружиловский тоже нужен сейчас именно в Варшаве, где его никто не знает. Вот ему и предложено несколько дней отдыхать, чтобы за то время, пока он не будет болтаться под ногами, подготовить переезд Юлы Юрьевой в Варшаву.

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Юла послала к черту свои планы об отъезде в Англию. Она была сильно влюблена, мечтала, что дипломат бросит жену, а ее введет в ревельское общество. Вместо этого возлюбленный, сделав ее агентом польской разведки, объявил, что они больше не могут встречаться. Столь внезапно и коварно оборвавшийся роман поверг ее в отчаяние. Она несколько дней совсем не выходила из дому, не выступала в ресторане, ничего не ела, то рыдая в бессильной ярости, то забываясь в тяжелом сне.

Но однажды утром она встала с сухими глазами и ясной головой — надо было снова начинать жизнь. Оставаться в Ревеле она не могла ни в коем случае. И как раз в это время поляки предложили ей переехать в Варшаву. Она обрадовалась и сразу дала согласие, боялась только, что станут возражать ее английские друзья. Но те не только одобрили ее переезд, но даже выплатили приличную сумму на устройство в Варшаве и предупредили, что там с ней свяжутся.

Супруги встретились радостно, и им не пришлось при этом особенно кривить душой... Любви между ними никогда не было, но после того, как они расстались, оба пережили немало тяжелого, и теперь им просто хотелось найти друг в друге поддержку.

Они поселились в хорошо обставленной квартире в центре Варшавы и очень быстро освоились в новой жизни. Завели знакомых и по вечерам или принимали гостей, или шли в гости, встречались с нужными людьми в ресторанах и кафе. По субботам и воскресеньям Юла выступала в ресторане «Бристоль» — полякам нужно было держать ее на виду. Но она не имела здесь успеха — после переживаний в Ревеле что-то случилось с голосом...

Муж, конечно, знал, что Юла теперь работает на поляков, и ему было интересно, как относятся к этому ее английские друзья. В его голове шевелились кое-какие идеи на этот счет...

Однажды утром они сидели за завтраком, в халатах, домашние, дружелюбные. Такой, как сейчас, Дружиловский не видел Юлу никогда, даже после сильных попоек в Ревеле. Она осунулась, прищуренные на солнце глаза тонули в сетке мелких морщин, и особенно старили лицо твердые, припухшие крылья ее красивого носа.

— Какая ты сегодня интересная, Юлочка, тебе так идет быть бледной, — сказал Дружиловский, наливая себе сливки.

Она быстро взглянула на него. Чисто выбритый, с мокрым начесом, он тоже не стал красивее со времени их расставания — весь как-то съежился, посерел лицом и был сейчас до смешного похож на маленького усатого хорька.

— Я все не могу привыкнуть, что мы снова вместе, Серж! Господи! — сказала она своим хорошо поставленным низким грудным голосом и рассмеялась: — Я только не понимаю, Серж, коллеги мы или как? Я совсем запуталась.

Дружиловский усмехнулся в ответ.

— А с прежними друзьями ты порвала?

— Ну, естественно, на две службы меня бы просто не хватило.

— Жаль, — вздохнул он и, прихлебывая кофе, продолжал: — Наши польские начальники — порядочная рвань, я от них уже натерпелся и ничего хорошего не жду. Ты не представляешь, на какие мерзости они способны.

— Почему? Очень даже представляю, — тихо отозвалась она.

— И я, признаться, думал, что неплохо бы... — он наклонился к ней и многозначительно, долго смотрел в большие глаза жены. — Неплохо бы иметь в запасе... твою старую дружбу, ведь на тех-то положиться можно... народ серьезный. Здорово можно было бы насолить панам ляхам...

Она взяла его за руку и сказала серьезно:

— Я, Серж, тоже думала об этом... Но поляков я очень боюсь. Они бессовестные, они способны на все.

— Я рад, что мы думаем одинаково! — ответил он с неподдельным чувством, сжимая ее руку. — И жалею, что ты потеряла старых друзей.

Тем не менее Дружиловский снова начал работать на поляков и старался как мог... Ему дали список русских, которые интересовали польскую разведку, он должен был с ними знакомиться и выяснять их настроения.

Как начать это дело, он попросту не знал — громадный город, поди найди в нем какого-то князя Ливена да еще заведи с ним знакомство... Он стал ходить по кабакам, где бывали русские офицеры, не очень умело знакомился с ними и пытался узнать хоть что-нибудь о тех, кто был в его списке. Удалось узнать только об одном — о полковнике Кирееве — он работает теперь в какой-то конторе лодзинской текстильной фирмы. Дружиловский нашел эту проклятую контору, но оказалось, что Киреев на две недели по делам фирмы уехал в Вильно. Братковский столько ждать не будет... Завтра оперативное совещание. Придешь на него с пустыми руками, а полковник Матушевский выльет на голову ушат яда.

Он брел в унынии по бойкой торговой улице и вдруг услышал:

— Подпоручик, вы ли это?

Перед ним стоял некий Швейцер. Он знал его по Ревелю. Там Швейцер выдавал себя то за латыша, то за немца и сотрудничал в контрразведке Юденича. Помнится еще, он все мечтал заняться коммерцией... Сейчас вид у него был какой-то потрепанный, и только белобрысые реденькие волосы были, как всегда, аккуратно расчесаны на прямой пробор.

Поначалу Дружиловский был с ним холоден, он всегда остерегался людей, которые знали его раньше — мало ли что помнят они и как к нему относятся. Но Швейцер был очень рад встрече и весело вспоминал о ревельских временах. Заметив настороженность Дружиловского, он перевел разговор:

— А теперь я все-таки перешел на коммерцию — это дело спокойнее и вернее, — состою коммерческим агентом у князя Ливена.

— Что, теперь в коммерцию кинулись и князья? — насмешливо спросил Дружиловский, лихорадочно обдумывая, что же сейчас предпринять: княжеская чета Ливен сама шла ему в руки.

— Князь занимается политикой, а политики без денег не бывает, — ответил Швейцер. — Но князь живет по-царски, а мне только крошки с его стола.

— Ну а пока у вас наступят лучшие времена, я приглашаю вас в кафе... — он взял Швейцера под руку, и они завернули в кафе, возле которого стояли.

Дружиловский заказал кофе с коньяком, и они уселись у окна, где на виду была вся улица. Кафе было маленькое, на три столика, и в этот дневной час здесь никого не было.

— А чем промышляете вы? — пригубив коньяк, спросил Швейцер.

— Представьте себе, тоже коммерцией, — ответил Дружиловский, поглаживая усики. — Только посолиднее вашей.

— Может, меня возьмете в свое дело? — спросил Швейцер не то серьезно, не то шутя. — Что-то мне кажется, князья — товар очень ненадежный.

— Об этом можно подумать, — солидно ответил Дружиловский и стал расспрашивать об общих знакомых из контрразведки Юденича.

Через час он уже докладывал майору Братковскому о своей неожиданной встрече.

Польской разведке было известно, что русский делец Бахметьев, живущий в Америке, установил в Польше контакт с княжеской четой Ливен и через них начал вербовку русских офицеров. Но было непонятно, для какой цели их вербуют. Недавно выяснилось, что людьми Ливена в Риге зафрахтован пароход «Саратов», на котором русских офицеров собираются куда-то увезти. Куда?

Дружиловский совершенно неожиданно и для себя, и для дефензивы приблизился к этой тайне. Времени на обстоятельную обработку Швейцера не было, и Братковский приказал действовать напролом.

Через два дня Дружиловский встретился со Швейцером и прямо спросил, не сможет ли он за хорошие деньги достать, хотя бы в копии, переписку князя Ливена с Бахметьевым.

Швейцер нисколько не удивился и уже на другой день сообщил, что копии писем у него. Как рекламный образчик он дал Дружиловскому выдержку из одного письма Бахметьева, в котором говорилось: «Всяк в России или возле нее, если он собирается не болтать, а действовать, может рассчитывать на материальную помощь из Америки...» Это было именно то, что нужно...

За всю переписку, но без предварительного с ней ознакомления, Швейцер потребовал тридцать тысяч польских марок.

Целую неделю Дружиловский, по указаниям Братковского, торговался со Швейцером о сумме и требовал ознакомления с письмами до окончания сделки. Швейцер не соглашался — не зная покупателей, он не может быть столь доверчивым. Дружиловский не имел права назвать покупателя и по инструкции Братковского говорил, что речь идет об одном богатом польском аристократе, который в частном порядке занимается созданием фонда борьбы с большевиками.

— Давайте сюда вашего аристократа и будем говорить в открытую, — отвечал Швейцер.

В конце концов, переписка была куплена вслепую за десять тысяч. Всего было приобретено шесть писем, три — Бахметьева и три — Ливена. Из них можно было узнать только то, что в Америке в распоряжении Бахметьева на дело «спасения России от большевиков» есть какие-то солидные суммы, которые он, однако, не спешил отдавать кому попало. Судя по всему, он не очень доверял и князю.

В присутствии Дружиловского эти письма прочитали майор Братковский и полковник Матушевский.

— Лучше бы вы эти деньги присвоили себе, как те, в Риге, по крайней мере, можно было утешиться, что кому-то из нас они пригодились, — сказал Матушевский Дружиловскому, прочитав письма.

Бледное лицо Братковского, как всегда, ничего не выражало. Он сложил письма в папку и, спрятав ее в стол, сказал примирительно:

— Информация, конечно, тех денег не стоит, но следует отметить быстрый выход на нужную цель.

Однажды утром Дружиловский в прескверном настроении сидел в кондитерской «Опера», расположенной напротив оперного театра. Здесь обычно кейфовала актерская братия, и он с завистью наблюдал эту веселую, беспечную публику... Но сейчас было еще рано, и уютный зал, обставленный мягкой мебелью, пустовал. Он пил пахучий черный кофе и смотрел на серую дождливую улицу.

Напротив витрин кафе остановился высокий человек в потрепанном костюме. Серое худое лицо под полями обвисшей шляпы, рубашка грязная, без галстука. Человек сосредоточенно и мрачно рассматривал большой коричневый торт, выставленный на витрине. Дружиловский вдруг узнал его и, не успев как следует сообразить, нужно ли это делать, выбежал на улицу.

— Полковник Степин?

Полковник несколько секунд оторопело смотрел на него, не признавая в стоявшем перед ним щеголеватом господине своего бывшего адъютанта.

— Господи, — сказал он глухим, осевшим голосом, и Дружиловский, ничего не говоря, повел его в кафе.

Сергей Петрович Степин, последний командующий авиацией Юденича, поведал своему бывшему адъютанту грустную, хотя и банальную историю... С момента расформирования армии Юденича он скитается по белу свету и нигде не может устроиться, повсюду русских полковников хоть пруд пруди. Кем только он не работал — грузчиком, каменщиком и даже швейцаром в отеле... Но вот прослышал, будто в Варшаве набирают офицеров в какую-то русскую армию, продал все, что у него было, и приехал сюда. Со вчерашнего дня ничего не ел.

Они перешли в соседний ресторан, Дружиловский накормил своего бывшего шефа до отвала и дал ему до лучших времен пятьдесят марок. У него возникла идея использовать Степина. Они вместе будут ходить по местам, где русские собирают своих офицеров, и Дружиловский получит нужную полякам информацию из первых рук. Полковник вопросов не задавал, он был готов на все.

Борис Савинков принял их в дешевом отеле «Люкс» на узкой варшавской улочке. В комнате — железная кровать с облупленными никелированными шишечками, столик с кувшином и тазом для мытья, и в углу — кособокий шкаф. За ломберным столом сидел, склонясь над бумагами, Савинков. Он поднял на них внимательные глаза.

— Что вам угодно, господа?

— Мы русские офицеры, — ответил Дружиловский и, показав на пришедшего с ним, добавил: — Полковник Степин.

— Расскажите коротко о себе, — сухо сказал Савинков и прикрыл глаза, приготовившись слушать.

Степин начал рассказывать свою жизнь с конца, и как только сказал, что он командовал авиацией у Юденича, Савинков резко поднял руку и заговорил отрывисто и гортанно:

— Довольно, довольно! Ваша близость к Юденичу исключает какой бы то ни было мой интерес к вам. Объясню: Юденич мог вышвырнуть большевиков из Питера, сделать это ему помешали трусость, лень и коррупция. Россия никогда не забудет этого позора, и я тоже не забуду. Нет смысла затягивать свидание, мне нужны люди, воспитанные в духе самоотверженной веры. Прошу простить...

Полковник Степин стоял навытяжку, как новобранец перед генералом, и только подергивал головой.

— А вы кто? — обратился Савинков к Дружиловскому.

— Подпоручик Дружиловский, летчик, — ответил он, тоже опустив руки по швам.

— Где служили?

— Я был адъютантом полковника Степина! — ответил Дружиловский.

— Тогда то, что я сказал полковнику, относится и к вам, — сухо произнес Савинков и придвинул к себе бумаги.

— Неужели вам не нужны офицеры? — спросил Дружиловский.

— Чего-чего, а офицеров у меня хватает, — ответил Савинков, не отрываясь от бумаг.

Степин вышел в полном унынии, а Дружиловский был доволен — получил полезную информацию: у Савинкова, оказывается, офицеров достаточно...

На другой день они разыскали братьев Булак-Балаховичей, с которыми Дружиловский был знаком еще по Ревелю, когда напечатал в их газетке обличительный фельетон о генералах-казнокрадах из штаба Юденича.

Братья с остатками своей банды размещались в казарменном помещении на окраине Варшавы. Их провели в громадную комнату, которая была раньше гимнастическим залом — под потолком висели деревянные кольца, глухая стена была прочерчена гимнастической лесенкой. В левом углу, увешанном коврами, стоял длинный стол, на одном конце которого возвышалась груда грязной посуды, а на другом братья Балаховичи рассматривали военную карту.

Дружиловского они узнали. Адъютант принес графин водки и тарелку с нарезанным салом. Пришлось выпить...

Здесь история жизни полковника Степина не требовалась, и первый к нему вопрос был: ездит ли он верхом? Услышав утвердительный ответ, старший Балахович сказал:

— Вы нам пригодитесь, мы как раз потеряли в последнем рейде в Белоруссию одного полковника, царство ему небесное. Но условия такие: кормить будем, а жалованья не дадим. Зато во время похода получите все сполна и даже больше, у меня никто на службу не жалуется.

Степин тут же написал заявление о зачислении его в «ударную армию» и получил приказ завтра явиться сюда для несения службы. Дружиловский, разговаривая с братьями, снова получил полезную информацию: никакой политической программы у них по-прежнему нет.

— Цель одна — перерезать большевиков, — говорил старший Балахович. — А кого повезут за нами в обозе, меня интересует как прошлогодний снег. Есть царь, везите царя, есть Савинков, везите его. Даже если повезут царскую шлюху Аньку Вырубову, я тем более не против. Я требую одного — полной свободы действий моим орлам! И чтобы никакие попы возле меня не путались. У меня с богом дела без посредников...

Дружиловскому было предложили пойти «по письменной части» — в банде некому было сочинять приказы для населения. Он обещал подумать.

Новым его объектом стал американский корреспондент. Надо было выяснить, откуда тот черпает опасную для Польши информацию. Почти три часа он поил и кормил этого американца в самом дорогом ресторане, не жалея денег, заказывая все, чего желала его ненасытная душа, разговор вел сверхосторожно, и вдруг, когда официант принес счет, американец встал, покровительственно похлопал Дружиловского по плечу и, нагнувшись к нему, тихо сказал:

— А теперь плати, иди к своим начальникам и скажи им, что я не такой дурак, как им померещилось... Гуд бай!..

Спустя две недели ему поручили негласное наблюдение за господином, который должен был утренним поездом приехать из Кракова. Дружиловский встретил господина на вокзале, сразу и безошибочно его опознал и потом целый день мотался за ним по городу. Это было совсем не легко — господин нанимал извозчика, неожиданно садился в трамвай, заходил в учреждения, которые размещались в многоэтажных домах. Он не терял его из виду до четырех часов дня, когда господин, наконец, зашел в ресторан. Постояв в подъезде дома часа два, Дружиловский начал беспокоиться и направился в ресторан — господина там не было.

Эти неудачи сопровождались унижениями, которые он терпел от начальников. С легкой руки полковника Матушевского за Дружиловский закрепилось прозвище «Мыльный пузырь».

Единственным его утешением была вечерняя светская жизнь. Но теперь в этой жизни у него появилась своя особая цель. В сплетнях, в которых не было недостатка, он тщательно выуживал все, что касалось его начальников. Он собирал на них свое досье, чтобы в благоприятный момент отомстить за все...

Он узнал, что у Братковского есть две любовницы: одна латышка Зельма, по прозвищу «Жемчужинка», а другая — полька Стасевич, и познакомился с обеими. Жемчужинка ему понравилась — миниатюрная, всегда веселая, острая на язык и с удивительными голубыми глазами, которые вдруг становились зелеными... Братковский к маленькой латышке охладел и теперь отдавал предпочтение Стасевич, любовнице Матушевского. Положительно, Жемчужинка была кладезем драгоценных сведений. Объяснив жене, что латышка ему нужна для дела, Дружиловский встречался с ней почти каждый день.

Его упорство было вознаграждено — однажды, танцуя с ним в ресторане, Жемчужинка снова завела разговор о Братковском.

— А вы знаете, что он вульгарный вор? — спросила она, прижавшись щекой к его плечу.

— Как это вор? — Дружиловский отстранился, чтобы видеть ее глаза.

— Очень просто! — ответила она, улыбаясь, но глаза у нее были злые. — Однажды он пытался подарить мне перстень с бриллиантом, но я, к счастью, узнала эту вещицу, она принадлежала жене коллеги Братковского Белянина-Белявского, у которого он часто бывал в гостях. Я от подарка отказалась...

— Вы не ошиблись?

— А как вы думаете, почему он дал мне отставку и променял меня на эту корову Стасевич? Я ошибиться не могла. Потом я узнала, что этот перстень у жены Белянина пропал, но они не хотели поднимать шума.

Дружиловский ликовал.

Вот когда он с необыкновенной ясностью, до озноба, вспомнил ночь в арестантском вагоне. Месть! Он на своей шкуре испытал, что работа в разведке капризно изменчива, и нетерпеливо ждал, когда фортуна повернется спиной к Братковскому, чтобы в этот момент нанести ему сокрушительный удар.

Но как раз в это время майор, точно почувствовав что-то, приказал ему отправиться в поездку.

В Ровно имелась оптовая торговая фирма «Збышевский и К°». Обозначенные на ее вывеске торговые дела внутри Польши были фиктивными, а главным ее промыслом был контрабандный ввоз водки в Россию. Но и это было всего лишь прикрытием. Истинным делом фирмы являлся шпионаж в России. Все люди Збышевского были агентами польской разведки. Они уходили через границу действительно с водкой, а возвращались с разведывательными данными... Недавно там же, в Ровно, появились люди из разведки Савинкова, и польская дефензива получила сигнал, что Збышевский вступил с ними в сделку и продает им копии разведдонесений, которые Савинков, в свою очередь, перепродает французской разведке. Эту аферу Збышевского необходимо было тщательно расследовать, чтобы привлечь его к строжайшей ответственности.

Дружиловский пробыл в Ровно три месяца, и ему удалось выяснить, что Збышевский продает разведывательные данные, и не только людям Савинкова. Здесь, у советской границы, орудовали разведки многих стран. Рядом с фирмой Збышевского в маленьком домике помещалось «Бюро международной метеослужбы». Все его сотрудники говорили по-немецки и уверяли, что они озабочены только тем, как получить из России метеорологическую информацию, отсутствие которой мешало-де созданию европейской карты погоды. Здесь действовал «Инициативный комитет по сближению религий», сотрудники которого говорили по-английски. Французский язык преобладал в «Юридическом бюро по реализации претензий лиц, оставивших в России материальные ценности»... Дружиловский установил, что Збышевский был хорошо знаком со всеми этими метеорологами и юристами, впрочем, хозяин конторы этого не скрывал, утверждая, что это помогает ему лучше ориентироваться в обстановке.

Обо всем этом Дружиловский написал донесение в Варшаву, и оно сохранилось в архиве дефензивы. Но что потом случилось с самим Дружиловский, точно установить трудно. Советскому суду он со временем показал, что в апреле был арестован, брошен в тюрьму и что поляки предъявили ему обвинение в связи с советской разведкой. По его словам, расправились с ним за другое. Он подучил жену, и однажды в ответ на хамство Братковского Юла сказала тому, что знает, кто украл перстень у Белянина-Белявского... В дневнике он записал, что в это время болел брюшным тифом и до конца апреля лежал в варшавском госпитале Святого Станислава, а когда немного поправился, он был выслан из Польши в вольный город Данциг. У него не было никаких документов, и полиция Данцига собиралась вернуть его обратно в Польшу, но он сумел убежать...

Запись в дневнике похожа на правду больше, так как можно считать установленным, что в последних числах апреля он действительно появился в вольном городе Данциге.

Резолюция на донесении:

Что же это такое — «вольный город Данциг», куда был выслан Дружиловский?

Во французском словаре 1921 года дается следующее пояснение: «Город-республика под протекторатом Лиги Наций». Но нет же такой республики ни на современной карте Европы, ни в учебниках географии! Куда она девалась?.. Уинстон Черчилль однажды публично сказал, что комбинация с Данцигом была не лучшей выдумкой послевоенного времени. Оказывается, этот город-республику кто-то выдумал. Но тогда выходит, что Дружиловского выслали в выдуманную страну?

Чтобы прояснить этот вопрос, придется обратиться к истории... Когда закончилась первая мировая война, империалисты Англии, Франции и Америки начали делить пирог победы. За столом в углу сидела и побежденная Германия.

Версальская грызня была не столько о том, какие репарации должна выплатить Германия победителям, сколько по поводу такой перекройки карты мира, которая устроила бы всех участников этой исторической операции, включая Германию.

Обо всех аспектах Версальского мирного договора написаны книги, нас же сейчас интересует только, как был «придуман» вольный город-республика Данциг...

Во время перекройки европейской карты возник вопрос: что должна получить Польша? Казалось бы, прежде всего следовало, как это было сделано по настоянию Советского Союза после второй мировой войны, вернуть Польше ее исконные западные земли, которыми незаконно владела Германия. Но собравшимися в Версале господами руководил не объективный разум, а волчья алчность тех, кого эти господа представляли за столом переговоров. О возвращении Польше ее исконных земель и речи не было. Но почему не настаивала на этом сама Польша? Да только потому, что послевоенные правители этой страны заняли свои высокие посты с прямого благословения западных держав и были их послушными лакеями. К тому же их заверили, что взамен Польша получит западные районы Белоруссии и Украины. Немцы, в свою очередь, категорически требовали оставить им богатые польские земли, иначе они будут не в силах выплатить репарации, а главное — справиться с революцией. Надо сказать, что во время переговоров немцы очень ловко пользовались угрозой революции как средством, сильно действующим на западных политиков. Но и над Польшей тоже сверкали революционные зарницы, и было общеизвестно страстное стремление поляков получить свои западные земли и балтийское побережье. Октябрьская революция, отдавшаяся грозным эхом по всему свету, путала карты и нервировала западных политиков...

Но как же все-таки поступить с Польшей? Вот тогда-то и родилась та самая «не лучшая выдумка». Чтобы утешить поляков, их старинный город Гданьск (по-немецки Данциг) отбирают у немцев и объявляют вольным городом-республикой под протекторатом Лиги Наций. Кроме того, полякам предоставляется узкая полоска почти безлюдной земли — этакий коридор, проложенный по их собственным западным землям и кусочку балтийского побережья. Он так и был назван — «Данцигский коридор». По бокам коридора оставались немцы, которые могли просматривать его с двух сторон. Но польские газеты затрубили во все трубы: «Мы снова морская держава!», «Балтийское море — наше!» и так далее и тому подобное.

Меж тем выдуманный город-республика Данциг стал реальностью. Комиссия Лиги Наций не торопясь разрабатывала его статус, а пока действовало временное положение, которое было похоже на распорядок в раю — в вольном городе все было можно. Однако жители Данцига заметных изменений в своей жизни не обнаружили. Немецкая буржуазия в Данциге тоже не понесла никаких потерь — она как была, так и осталась истинным хозяином города.

Но «вольностью» Данцига немедленно воспользовались западные разведки. Отсюда им было удобно выходить через Польшу к советской границе, проникать в Прибалтийские государства. Данциг был идеальным местом для присмотра за Германией. Находясь здесь, разведывательные центры формально не были подчинены немецким властям и законам. Руководитель германской разведки полковник Николаи признается позже, что вольный Данциг стал тогда для Германии весьма беспокойным городом...

Но посмотрите, как везет Дружиловскому.

Куда бы его ни занесло, его уже ждет благоприятная обстановка.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Он, задыхаясь, бежал по ярко освещенному центру Данцига. Огни слепили его, он терял последние силы. Завернув за угол, он привалился к афишной тумбе, открытым ртом судорожно глотал воздух и, как затравленный зверь, озирался по сторонам, с ужасом ожидая увидеть выбегающих из-за угла преследующих его жандармов. И вдруг прямо перед собой, у ярко освещенной, задернутой белой занавеской витрины, он заметил маленькую вывеску, на которой разобрал только два слова: «американских услуг». Затравленное его сознание обожгла надежда, он оттолкнулся от тумбы и рванулся к двери.

Над его головой мягко звякнул звонок, и он шагнул в яркий свет, в покойную тишину и пряный запах дорогой сигары.

За столом сидел бородатый господин с газетой в руках.

Помещение было похоже на контору. На стене, вдоль которой стояли стулья в белых чехлах, висел огромный красочный плакат, рекламирующий поездку из Европы в Америку на океанском пароходе, а напротив — карта обоих полушарий, занимавшая всю стену.

Дружиловский очень отчетливо увидел все это и стоял, тяжело, хрипло дыша.

Спокойно, медленно опустив газету, господин посмотрел на Дружиловского и спросил по-немецки:

— Что вам угодно?

— Спасите меня!.. Меня хотят убить...

— Вы русский? — спросил господин по-русски.

— Да... да... я бежал от поляков... я у них работал... я много знаю... — постепенно его сознание прояснилось, он напряженно смотрел на бородатого господина. — За мной гонятся... Они меня убьют...

— Успокойтесь, здесь вы в безопасности. — Господин положил сигару в пепельницу, встал, неторопливо подошел к двери, запер ее ключом и погасил яркий верхний свет. — Идемте.

В заднем помещении конторы, очевидно жилом, господин открыл дверь в ванную комнату и зажег там свет:

— Приведите себя в порядок, потом поговорим.

Пока Дружиловский там умывается, мы выясним, кто этот господин со светлой густой бородкой. Его фамилия Бенстед, но он из русских эмигрантов, в дореволюционном Петрограде его имя мелькало в газетных отчетах о различных приемах в министерстве иностранных дел, где он занимал какой-то пост. Он исчез из России сразу после февральской революции и спустя два года объявился в Польше, где работал в разведке. Любопытно, что там вместе с ним оказался и другой русский государственный чиновник, Белянин-Белявский. Да, да, тот самый, в доме которого майор Братковский стащил дорогой перстень с бриллиантом — ну и тесен же мир, в самом деле... Оба они не удержались от соблазна рассказать о краже близким друзьям, и о ней заговорили в Варшаве. Вскоре Братковский подстроил им ловушку, их обвинили в служебном преступлении. По приговору существовавшего при дефензиве офицерского суда они были высланы из Польши. Обосновавшись здесь, в вольном городе Данциге, Белянин-Белявский занимался частной адвокатурой, а Бенстед управлял конторой под названием «Бюро транзитных европейско-американских услуг». Они работали теперь на немецкую разведку и с особым удовольствием и старанием делали все, что могло насолить их бывшим польским начальникам. Так что Дружиловского не иначе как осенило, когда он ринулся в двери этой конторы.

Сколько раз в жизни у него так было! Кажется, конец... все... И нет... Все снова начинается. Злой рок роком, а есть вот и это!.. «Все будет хорошо. Америка, господи...» — думал он, торопливо расчесывая волосы на косой пробор. Постояв немного, чтобы успокоить дыхание, он вышел из ванной.

Бенстед ждал его за столом, где стояло блюдо с бутербродами и большой чашкой кофе.

— Подкрепляйтесь и рассказывайте, кто вы и что с вами происходит.

Он рассказал почти всю правду. Умолчал только об истории с поджогом гатчинского ангара и о том, как кончилась его работа в Риге. Когда дело дошло до Польши, он рассказал о покупке писем у Швейцера, о том, как они вместе с полковником Степиным побывали у Савинкова и у братьев Балаховичей, ну и, наконец, о шпионской конторе Збышевского в Ровно... Бенстед заинтересовался Збышевским, задал несколько вопросов и, получив ответ, спросил:

— Ну а почему же вы бежали оттуда? Почему они гнались за вами?

— Гнались местные жандармы, поляки выбросили меня сюда без документов.

— А за что, за что выбросили? Вы же работали вполне нормально?

— Было в моей работе и плохое... — сознался он. — Однажды потерял объект наблюдения, в другой раз...

— Без плохого не бывает, — перебил Бенстед.

— Они меня возненавидели.

— Не очень понятно за что, — заметил Бенстед.

— Была у меня еще одна история, — негромко сказал Дружиловский, помолчал, колеблясь, и наконец сказал: — Мне стало известно, что один мой начальник украл драгоценную вещь.

— Вот как? Кто именно? — Бенстед был поражен. Да, мир удивительно тесен.

— Братковский... майор Братковский... Я решил отомстить ему за все и подучил свою жену сказать ему, что мы знаем про эту кражу.

— Шаг смелый, если не безрассудный, — сказал Бенстед, поглаживая свою волнистую бороду. — А чем занималась ваша жена?

— Тем же, что и я.

— Ее они не тронули?

— Почему-то нет.

Бенстед решал: не пригодится ли этот человек немцам? Его непосредственный начальник в Берлине доктор Ротт не раз просил присылать ему русских, которых не знают эмигрантские круги в Германии. Может, пригодится и оставшаяся в Польше его жена?

Дружиловский точно подслушал его мысли и сказал:

— Мне бы только добраться до Берлина, там у меня есть знакомые.

— Кто?

— Господа Зиверт... Орлов... — он назвал имена двух бывших русских офицеров, бегло знакомых ему по Ревелю, которые уехали оттуда в Германию.

Бенстед отлично знал и того и другого, оба они теперь работали в немецкой разведке.

— У вас есть какие-нибудь документы?

— Никаких, — ответил Дружиловский, открыто и преданно смотря на своего спасителя.

— Это плохо, сами понимаете...

Но Бенстед разрешил ему переночевать в конторе. А утром Дружиловский по его совету пошел к бывшему русскому консулу Островскому, чтобы попросить у него справку о своей принадлежности к русской армии.

— Какой осел прислал вас ко мне? — высоким голосом кричал консул, отжимая Дружиловского к дверям. — Я сам бы хотел иметь справку, кто я такой. Я консул императорской России, но вы мне скажите: где мой император? Или, может быть, вы думаете, что я консул господина Ленина? — Он брызгал на Дружиловского слюной и все оттеснял его к двери, пока тот не очутился на лестнице.

Дружиловский вернулся к Бенстеду и рассказал о своей неудаче. Но тот сам хорошо знал консула, другого результата не ждал — ему пока важно было только убедиться, что Дружиловский не побоялся добиваться этой справки.

— Тогда мы сделаем вот что, — Бенстед протянул Дружиловскому лист бумаги. — Это адрес генерала Лебедева, который хорошо знал и петроградский гарнизон, и окружение генерала Юденича. Назовите ему известных вам офицеров и своих непосредственных командиров по службе в Гатчине и Ревеле, словом, докажите ему свою принадлежность к офицерству, и пусть он подтвердит ее письменно.

Генерал Лебедев жил в маленьком номере гостиницы. Он был пьян или в тяжком похмелье. Его всклоченные бакенбарды торчали в стороны. Грязный шелковый халат разошелся на громадном, обвисшем животе.

Дружиловский долго втолковывал, зачем пришел, и, когда ему показалось, что генерал наконец все понял, начал рассказывать, где служил до революции и что с ним было потом.

Генерал слушал, тупо уставившись на него рачьими глазами, но, когда Дружиловский заговорил о Ревеле, генерал вдруг оживился, в глазах его появился какой-то злой интерес. Дружиловский замолчал.

— Один вопрос, — сипло сказал генерал, — это не вы ли написали в газетенке Булак-Балаховича о казнокрадах из штаба Юденича?

— Да, я, — радостно подтвердил Дружиловский.

— Вон! Вон, пасквилянт! Убью! — генерал оглядывался по сторонам, точно искал, что схватить в руки. Дружиловский пробкой вылетел из номера.

Уже на улице он вспомнил, что генерал Лебедев был одним из героев его фельетона.

То, что произошло, по сути дела, было хорошим подтверждением его личности, но закончить на этом проверку Бенстед не мог...

— Ну что ж, тогда не взыщите, — развел он руками. — Ничего не могу для вас сделать. В наш век верить на слово было бы безумием. Вы видели, я хотел помочь вам.

— Я благодарен, — с убитым видом произнес Дружиловский.

— Могу дать только один совет, — продолжал Бенстед, — попытайтесь устроиться куда-нибудь и ищите знакомых здесь, в Данциге. Другого выхода у вас нет. Когда появится хоть какое-нибудь подтверждение вашей личности, приходите ко мне, я помогу в отношении Берлина.

Дружиловского принял на работу хозяин пивной на окраине Данцига. С утра до вечера он разносил по столам пиво, а когда пивная закрывалась, мыл посуду. Как только выдавался свободный час, он бежал в центр города и болтался там в надежде встретить знакомого. Но дни шли, недели, никаких знакомых он найти не мог, и все шло по-старому. Надо было что-то делать, не влачить же это мерзопакостное существование. Надо было самому искать путь в приличную, достойную жизнь.

В пивной он познакомился с интересным человеком. Тот имел румынский паспорт, документы стюарда французского торгового флота, а бежал из польской тюрьмы. Он рассказал Дружиловскому, что раньше был фокусником, выступал на эстраде. Во всяком случае, карточные фокусы он показывал потрясающе и этим сейчас зарабатывал на жизнь. Он предложил создать шулерский дуэт, в котором Дружиловскому отводилась роль подсадной утки. Они уже начали репетировать и даже успешно провели пробную гастроль в одном из портовых кабаков. Фокусник планировал прикопить денег и ехать во Францию, сулил большие заработки. Дружиловский побаивался, но дело все же шло к тому, что придется принять предложение фокусника.

И вдруг однажды вечером хозяин пивной зовет его к телефону...

Бенстед и Белянин-Белявский все это время не забывали о Дружиловском. Их тревожило высказанное Беляниным подозрение, не подсовывает ли подпоручика сама польская разведка.

В конторе его ждали Бенстед и низкорослый толстяк с наголо бритой головой и добродушным лицом. Однако его маленькие серые глаза, точно буравчики, сверлили собеседника, начисто смывая ощущение добродушия. Хозяин конторы представил его, не называя фамилии, как человека, который хочет и может помочь.

— Вы должны доказать, что вы не агент Польши, — сказал толстяк и воткнул буравчики в смятенную душу Дружиловского.

— Ну как я могу это доказать? — уныло спросил он и отвел глаза.

— Поступком. Вы бывали в здешнем польском консульстве?

— Это еще зачем? — Дружиловский насторожился.

— Дело мы придумаем.

— Нет, туда я не пойду, — решительно заявил Дружиловский. Он подумал, что его хотят отдать в беспощадные руки польской дефензивы.

Собеседник, очевидно, угадал ход его мыслей.

— Сейчас вы поймете, что я ни в чем не могу содействовать польской разведке, — сказал толстяк. — Я Белянин-Белявский.

— Не может быть! — отшатнулся Дружиловский.

— Это доказать легко — в отличие от вас у меня есть документы, — Белянин улыбнулся, а его буравчики вонзались все глубже. — Так что, если вы рассказали о себе правду и вам действительно пришлось пострадать из-за драгоценностей моей жены, я должен выразить вам сочувствие. А вы просто обязаны мне верить.

— Я верю, — тихо произнес Дружиловский, озадаченно покачивая головой.

— Вам надо посетить польское консульство, — произнес Белянин.

— Но неужели вы больше никак не можете меня проверить? — взмолился Дружиловский.

— Дело не только в нашей проверке.

— Они меня схватят, — заскулил он.

— Господин Дружиловский, нельзя же так, — рассердился Белянин. — Выслушайте сначала... или возвращайтесь в свою пивную.

— Я слушаю, — покорно кивнул он, прикрыв рукой вздрагивающие усики.

— Вы пойдете в консульство и добьетесь, чтобы вас принял господин Кучковский! — энергично начал Белянин. — Запомните — именно Кучковский. Мы с ним хорошо знакомы. Он ведает защитой материальных интересов поляков в Германии. Вы придете к нему в качестве русского подданного, имеющего наследственное право на некое имущество в Польше. Никаких подробностей не надо, вы вообще пришли только выяснить, как вам надо поступать. Он скажет, что в его функции ваше дело не входит. Может быть, он посоветует идти к русскому консулу. Вы скажете, что уже были там и консул отказался помочь. В общем, вам надо всячески затягивать разговор.

Дружиловский понимающе качал головой, он начал понемногу успокаиваться.

— Какой фамилией мне назваться? — спросил он.

— Вы назовете свою фамилию, — ответил Белянин. — Это не играет ровно никакой роли, и вообще, то, что я сказал, только предлог. Вы должны, уловив момент, взять со стола Кучковского какую-нибудь бумагу... документ... Это нам необходимо с господином Бенстедом.

Глаза у Дружиловского округлились.

— Как это взять?

Белянин тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Послушайте, господин Дружиловский... Вы связали свою судьбу с работой, где таких вопросов не задают. Взять — это значит взять. Особенно если вы действительно хотите уехать в Германию.

— А если, не будет... такого момента? — спросил Дружиловский.

— А если будет? — повысил голос Белянин.

Дружиловский понял — сейчас решается его судьба и другого такого момента ему не представится.

— Бумажку брать все равно какую? — спросил он.

— Лю-бу-ю, — ответил Белянин. — Нам важна зацепка за любой документ консульства.

Сотрудник польского консульства Кучковский был не только хорошим знакомым Белянина, но и агентом немецкой разведки, так что нет ничего удивительного, что он не только создал удобный момент, но и положил на столе поближе к Дружиловскому какой-то документ.

Дружиловский принес его в контору Бенстеда.

— Ну, видите? Прекрасно сработанная операция, и ничего страшного, — сказал Белянин и, не читая, спрятал документ в стол.

Не остыв от страха, пережитого в польском консульстве, Дружиловский неуверенно улыбался. Ладони у него еще и сейчас были влажные.

— Единственный промах в операции — это то, что вы назвались своим настоящим именем, но это уже моя ошибка... — сказал Бенстед. — Но даже если они засекли вашу фамилию и станут наводить справки, они не смогут ничего сделать, вы будете уже в Берлине.

Накануне отъезда он зашел к Бенстеду, который дал ему немного денег и сказал:

— В Берлине сразу же идите в министерство иностранных дел. Запомните: комната семнадцать, доктор Ротт.

Дружиловского встретил летний Берлин — солнечный, чистенький. Было утро, пышная зелень скрывала массивные угрюмые дома, бросала густую тень на торцовые мостовые. По широкой Унтер-ден-Линден в обе стороны катили автомобили, кареты. Торопились на службу чиновники — все в черном, одинаковые, точно их где-то отштамповали. Шли стайками гимназисты, тоже в одинаковой форме, с лакированными ранцами за спиной. Со скрежетом поднимались железные шторы магазинных витрин. Прошел отряд полицейских, аккуратная черная колонна ритмично покачивалась, двигаясь по середине улицы, а на трубах шедшего впереди оркестра сияло солнце.

Дружиловский в приподнятом настроении шел по городу, снова ощущая себя необходимым. Он уже был уверен, что все будет хорошо: немцы народ серьезный, воспитанный, они никогда не позволят себе подлости — сам подлец, он больше всего боялся подлости других.

Сидевший за столом в вестибюле министерства иностранных дел дежурный сотрудник был отменно вежлив. Узнав, к кому пришел Дружиловский, он немедленно переговорил по телефону и, положив трубку, сказал почтительно:

— Доктор Ротт ждет вас.

На втором этаже другой человек провел Дружиловского до двери в комнату номер семнадцать.

— Сюда, пожалуйста.

Доктор Ротт — высокий, с удлиненной лысой головой, поперек темени были аккуратно уложены реденькие белые волосы — поднялся навстречу, поздоровался с Дружиловский и, указав на кресло, вернулся за массивный стол, на котором, кроме чернильницы и пресс-папье, не было ни листка бумаги.

«Я здесь нужен», — повторил про себя Дружиловский, чтобы успокоиться. Он выжидательно и преданно глядел на немца.

— Нам следует познакомиться, — тусклым голосом произнес доктор Ротт. — Расскажите о себе, пожалуйста.

Дружиловский напряг все свое внимание и начал рассказывать... Он понимал, что самый опасный момент — его плохая осведомленность о делах дефензивы.

Но доктор Ротт сразу это почувствовал и, воспользовавшись первой же паузой, сказал мягко:

— Чуть подробнее, пожалуйста.

Дружиловский начал врать, он решил, что немцам не так-то легко проконтролировать полет его фантазии. Для начала он взял самую острую для немцев тему — связь дефензивы с французской «Сюрте женераль». В Ровно у него были на этот счет некоторые наблюдения.

Дружиловский говорил долго, с ужасом чувствуя, что выдыхается.

— Хорошо. Довольно, — сказал доктор Ротт. — Наше знакомство состоялось, теперь с вами поговорят другие.

Дружиловского свезли на Доротеяштрассе. Там в доме, похожем на жилой, с ним говорили двое, и это был совсем не допрос, а беседа, и, как показалось ему, несущественная. Он ошибался — с ним говорили опытнейшие разведчики, которым этого краткого разговора было вполне достаточно для безошибочного вывода: они имеют дело с человеком довольно ограниченных возможностей. И все же было решено, что его можно использовать, — русские агенты, да еще с некоторым опытом, нужны. Но не следует, однако, торопиться, сначала надо его проверить.

Ему предложили поселиться среди русских эмигрантов и систематически давать о них информацию. На другой же день Дружиловский стал обитателем русского общежития под названием «Станица». Это была попросту ночлежка, только на немецкий лад. Здесь было чисто, вместо двухэтажных нар стояли железные кровати, покрашенные в зеленый цвет, и на каждой висела табличка с фамилией постояльца. Это облегчало знакомство...

Ни одной знакомой фамилии он не обнаружил. Но кого здесь только не было! Официант из петербургского ресторана «Кавказ». Теперь он поденно работал грузчиком на почте. Дьячок из Сестрорецкой церкви — он был уборщиком мусора в большом магазине. Предсказатель будущего из Одессы пытался и здесь восстановить свое дело, но, пока не выучил немецкий язык, изображал глухонемого и нищенствовал, вооружившись табличкой, на которой кто-то написал ему по-немецки: «Русский дворянин, потерявший речь от пыток в большевистском аду». Полицейский чин из Ростова, отощавший от недоедания верзила с волосатой грудью. Он целыми днями болтался по «Станице», выпрашивая у соотечественников еду. У него было явное помешательство — он все говорил одно и то же: «Россию продали большевикам либералы, которые не дали полиции выполнить свой святой долг...» Заговорив об этом, он начинал плакать.

Дружиловский исправно поставлял сведения обо всей этой публике, хотя не мог понять, зачем это нужно немцам. На улицу он старался выходить как можно реже, стеснялся своей мятой и грязной одежды. Правда, это помогло ему сразу прижиться в «Станице» — здесь все имели такой же вид.

Однажды у входа в «Станицу» он встретил своего ревельского знакомого, господина Душена. В Эстонии он занимался скупкой ценностей у русских эмигрантов, а позже открыл оптовую торговлю, и Дружиловский покупал у него бумагу на издание своего бюллетеня.

Душен узнал своего ревельского клиента и радостно его приветствовал.

— Все настоящие люди здесь, а не в вонючем Париже, — сказал он, крепко пожимая руку Дружиловского. — А я теперь ваш конкурент, издаю тут русскую газету «Накануне». Не хотите ли написать что-нибудь?

Дружиловский немедленно доложил об этой встрече немцам и спустя неделю с разрешения доктора Ротта принес Душену свою статью о грязных делах польской разведки. Ничего особенно важного в ней не было, однако проскальзывали намеки, будто автор знает гораздо больше, а сейчас делится с читателями лишь малой толикой.

У доктора Ротта расчет был такой: не заволнуются ли, прочитав эту статью, в польской разведке и не решат ли снова приголубить своего беглого агента? Если это случится, Дружиловский станет очень полезен в качестве информатора, а потом к нему можно будет пристегнуть и его жену.

Одновременно доктор Ротт решил получше прощупать и самого Дружиловского. Это было поручено русским агентам, князю Оболенскому, который, как выяснилось, знал Дружиловского по Ревелю, и Андреевскому, содержавшему в Берлине «Бюро газетных вырезок». И вот спустя несколько дней у Дружиловского на улице произошла «случайная» встреча с Оболенским.

Подпоручик хорошо его помнил по ревельским кабакам — князь явно волочился за Юлой.

Сейчас Оболенский выглядел вполне респектабельно. На нем был хороший светло-серый костюм, на голове — соломенное канотье, в руке трость с набалдашником слоновой кости в виде бульдожьей головы.

— Бог мой, кого я вижу! — князь распахнул руки, точно боялся, что Дружиловский пройдет мимо. — Здравствуйте! Здравствуйте! Гора с горой не сходится, а русские люди всегда сойдутся! Как я рад! Читал, читал вас в нашей здешней газете, но не думал, что вы в Берлине! Ничего хорошего я от поляков никогда не ждал! Ваша статья подтвердила мое мнение! Но бог все-таки есть, и он надоумил меня избрать для утренней прогулки именно эту улицу! Замечательно! Великолепная удача!

Дружиловский слушал князя, натянуто улыбаясь, — с чего бы это он так возрадовался? Но его сиятельство и в Ревеле славился своей болтливостью и даже имел прозвище «голубой тетерев».

— Как поживает ваша красавица жена? — не умолкал Оболенский. — Ах, ее нет в Берлине? Какая жалость! Она могла бы украсить этот скучный город. Она истинная русская красавица, какими славен наш Петербург.

Князь еще долго говорил, и Дружиловский мало-помалу успокоился и даже спросил, не может ли князь найти ему хорошую работу...

Оболенский оглядел его с ног до головы и сказал:

— Что значит могу? Я счастлив помочь вам. Сейчас же! Но, миль пардон, вы одеты не для хорошей работы...

— Увы, мой гардероб достался полякам, — грустно улыбнулся Дружиловский.

Князь посмотрел на часы и решительно взял его под руку.

— Идемте! Я сведу вас к одному замечательному человеку, нашему соотечественнику. Он как раз ваш коллега по газетной части и добрейшей души человек. Я уверен, он поможет вам. Это истинно русский человек, идемте к нему, идемте.

— Я его не знаю? — осторожно спросил Дружиловский.

— Вряд ли. Это Николай Михайлович Андреевский. До революции у него с военными не было никаких связей, а из России прямо сюда он бежал еще при Керенском. А вообще-то он историк, вел курс в Смольном институте. И возможно, именно знание истории помогло ему понять раньше других, что России уже нет. А вы-то, вы-то, помнится, хлебнули горя и в красном аду. Но зато теперь вы можете считаться специалистом по большевикам. Вы же их видели, не так ли?

Вскоре они подошли к скромному двухэтажному дому.

Андреевский — маленького роста, сухонький, очень подвижный, седой, но с моложавым розовым лицом — провел гостей в большую комнату, весь пол которой был усеян обрезками газетных полос. На двух столах возвышались вороха газет и журналов, среди которых Дружиловский не без удивления увидел названия большевистских газет «Правда» и «Известия».

— Милейший Николай Михайлович, я привел к тебе симпатичнейшую личность, — журчал меж тем Оболенский. — Между прочим, в Ревеле он тоже занимался газетой. Не так ли, Сергей Михайлович, было ведь и такое?

— Да, я издавал в Ревеле бюллетень, — скромно подтвердил Дружиловский.

— Ну вот видите? — продолжал князь. — Я же знал, кого и к кому веду. А Николай Михайлович занят потрясающе интересной работой, он разработал теорию о том, что большевики в России неизбежно подорвут сами себя. Ведь так, Николай Михайлович?

— Похоже, — снисходительно улыбнулся Андреевский.

Он действительно оказался добрейшим человеком, предложил Дружиловскому сотрудничать в его бюро, подарил ему свой совсем еще хороший костюм.

Андреевский доказывал неминуемую гибель большевизма в России с помощью газетных вырезок, в которых говорилось о всяких неполадках в советской жизни. Вырезки переводились на немецкий и французский языки и в копиях рассылались правительствам, политическим деятелям европейских стран и редакциям газет.

Дружиловский помогал делать вырезки и вести картотеку, работа ему нравилась, снова казалось, что он занимается настоящей политикой. Спал он на газетах в той же комнате, где они работали, но он был счастлив, что вырвался из ночлежки...

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В канун нового, 1923 года газета немецких коммунистов «Роте фане» писала: «Изголодавшиеся господа социал-демократы призвали на помощь... мистику. Прожитое десятилетие они назвали временем непрерывных ударов судьбы. На самом деле мы пережили десятилетие непрерывных предательств нации магнатами Рура и их политическими лакеями, и прежде всего их самыми верными слугами, господами социал-демократами, так что мистическая судьба на сей раз имеет имена и фамилии широко и печально известных лиц и их столь же реальные грязные и кровавые действия с двумя, также весьма конкретными целями: обогащение капиталистов и порабощение нации».

Действительно, за это десятилетие Германия пережила столько, сколько не выпадало ей за всю предыдущую историю.

Война.

Поражение.

Крушение империи.

Революция и ее кровавое подавление.

Версальский мир, отнявший статус великой державы.

Раппальский договор — Советская Россия установила дипломатические отношения с Германией. Страна коммунистов (единственная) признала за Германией право на самостоятельную государственность и отказалась от репараций, которые Германия должна была выплатить ей по Версальскому договору.

Коммунистические рабочие правительства в Саксонии и Тюрингии. Их разгром.

Вооруженное восстание рабочих в Гамбурге под руководством Тельмана.

Фашистский путч в Мюнхене. Появление Гитлера. Провал путча.

«План Дауэса» — сговор англо-американских капиталистов с немецкими о полном подчинении германской экономики иностранному капиталу...

Таков неполный перечень событий, потрясавших в это десятилетие страну прославленного порядка и организованности. По выражению немецкого писателя Эриха Ремарка, немцы в двадцатые годы чувствовали себя пассажирами поезда, который мчится в никуда.

Однако политики Германии прекрасно знали, куда мчится немецкий поезд. Это знали лидеры социал-демократии, которые за истекшее десятилетие продали все, что только могли, и прежде всего свои души и совесть. В. И. Ленин писал тогда:

«...пока немецкие рабочие терпят у власти предателей социализма, негодяев и лакеев буржуазии, Шейдеманов и всю их партию, до тех пор о спасении немецкого народа не может быть и речи». А президент Америки Вильсон по случаю успешного потопления революции в крови прислал сердечное поздравление социал-предателю Эберту. Словом, продажные немецкие политиканы точно знали, кому нужно кланяться и куда они ведут немецкий поезд.

Уинстон Черчилль был доволен происходящим в Германии. На вопрос журналиста, не становится ли Германия снова «тревожным местом планеты», он ответил, что очаг тревоги находится вовсе не в Германии. И хотя он не нашел нужным пояснить, где же находится этот очаг, всем было ясно, что речь шла о первом в мире Советском государстве, которое к этому времени выбросило интервентов, победно завершило гражданскую войну и принялось энергично строить свою экономику.

Революционные взрывы в Германии, которые с таким трудом удалось подавить, показали великую жизненную силу революционного примера России. Мировая буржуазия шла даже на большие убытки, чтобы помочь немецким капиталистам возродить сильную Германию, исполняющую роль надежного заслона от страны большевиков. Германия превращается в главный плацдарм борьбы с коммунизмом. Эту борьбу тот же Черчилль назвал длительным и дальнобойным обстрелом самих перспектив коммунистической экспансии.

В это время в Берлине находился известный английский шпион, «специалист по России», Сидней Рейли. Чем он здесь занимался, мы узнаем, прочитав довольно пространную выдержку из его берлинского письма Борису Савинкову в Париж:

«Собирался пробыть здесь 2—3 дня, а завяз на целую неделю и, судя по настроению моих патронов в Лондоне, задержусь еще... Все тут крайне интересно. Такое впечатление, что Берлин стал котлом, в котором варится будущее человечества. Кто только не суетится возле котла! Какие только специи не бросаются в варево! У каждого свой рецепт, как сварить повкуснее. Хлопочут у котла и ваши соотечественники, но о них чуть позже. Что же касается хозяина котла господина немца, то он, достаточно перепуганный своей революцией, по-видимому, уже успокоился и весьма доволен, что сбежалось столько помощников со своими продуктами. Розовенький, чистенький, он знай подкидывает поленья в огонь и приговаривает: давайте старайтесь, за вкус не ручаюсь, но горячо будет...

А если серьезно, дорогой Борис Викторович, то здесь сейчас, может быть, самое активное место на всей нашей пассивной земле, и думается мне, что и нам с вами следует обратить сюда если не наши надежды, то хотя бы внимание. Не хочу, не имею права, не достоин вам советовать, но не следует ли вашу газету перебазировать в Берлин? Во-первых, на нее было бы обращено большое внимание сильных мира сего. Во-вторых, ее издание здесь обходилось бы втрое дешевле и делалось бы оно лучше, респектабельней, по-немецки, одним словом, а главное — здесь господин Ф.[1] и его соратники не подвергались бы воздействию гнилостных миазмов варшавского болота. Ведь стоило вам самому перебраться в Париж, как вы, по вашему же признанию, вдохнули свежий воздух и обрели новые надежды.

О ваших соотечественниках. Они не чета своим варшавским и даже парижским собратьям. Они здесь активны и лишены иллюзий о создании роты инвалидов для разгрома большевиков. Они трезво понимают свое место и свои возможности. Я установил контакт кое с кем из них, и мы уже делаем нечто весьма конкретное, что доставит большевикам, по крайней мере, крупные неприятности. Что именно, буду в Париже, расскажу, но уверен, вы одобрите и сами придумаете что-нибудь еще более эффектное.

Не знаете ли вы по России или по более позднему времени такого господина — Геральд Иванович Зиверт? (Какое смешное соединение английского, русского и немецкого!) В нашей, конечно же, образцовой картотеке его не оказалось. Впрочем, фигура он явно немецкая, чего он и не скрывает, ибо это в конечном счете не имеет никакого значения — у котла все действуют плечом к плечу. У него здесь официально апробированное предприятие под названием «Дейче остпрессбюро». Я хотел бы подобраться к нему поближе, но для этого надо бы узнать о его шефе хоть самую малость. Припомните, дорогой Борис Викторович... Другая активная фигура — Владимир Орлов, о котором я не раз говорил вам как об активном и надежном антибольшевике и даже рекомендовал его вам. В случае каких-нибудь ваших шагов в направлении Берлина на этого человека можно надежно опереться. Здесь он врос прочно. У него контора, которая согласно вывеске занимается чем угодно, вплоть до бракоразводных дел. Но главное его дело — расторжение брака России с большевиками. Человек он очень серьезный, единственная его беда — любит выпить. Он работал в контрразведке Врангеля, и синодик его вины перед большевиками столь велик, что в этом человеке можно не сомневаться, для него альтернатива ясна — или он, или большевики. Вот с ним-то я и предпринял то конкретное дело, о котором сказано выше...»

. . . . . . . . . . . . . . . .

Дружиловский появляется в Берлине в это же время. Пока он в здешней обстановке как следует еще не разобрался, однако нюхом чует благоприятный воздух. Вот что он записывает в это время в своем дневнике:

«Вдруг подумалось: братцы, я же среди немцев, среди исконных, заклятых и смертельных врагов России, как втемяшивал нам в головы в школе прапорщиков штабс-капитан Козлов. Но не находится ли где-то здесь и сам поборник святой Руси штабс-капитан Козлов? Тут до черта подобных ему, и все они кормятся при немцах. А все ж как подумаешь, страшновато делается. Но Андреевский, мой добрый покровитель, говорит, что все на белом свете так перемешалось, что в этой бурде сразу не разберешься, кто черт, а кто ангел.

Сам я постепенно налаживаюсь. Дело уже имею и уповаю на лучшее. И уже вижу — немец лучше поляка. Про тех как вспомню, жуть пробирает, ведь там я не знал ни одного типа, которому мог бы довериться. Разве только Ляхницкий, да и тот, наверно, только потому, что сам сидит по горло в дерьме и боится пошевелиться. А немцы — сразу видно — аккуратисты: гут морген, аухвидерзейн, а посередке — дело. И никакого тебе подвоха. Буду для них хорошо работать, буду иметь и уважение, а пока чувствую себя как жеребенок, которого первый раз вывели на поводке на первый бег по кругу. Ничего, наберу иноходь, глядишь, они на меня и поставят».

Да, он еще робеет малость, но он уже надеется. И он совсем не первый беглый русский, нашедший приют в Берлине. Здесь уже действовало немало таких же, как он, только кое-кто из них был поумней да половчей.

Посмотрим, к примеру, что это за «Дейче остпрессбюро», о котором упоминает в своем письме Сидней Рейли...

Действительно, контора под этим названием была официально зарегистрирована в берлинском полицей-президиуме, где ее предназначение было сформулировано так: «Изучение и систематизация материалов мировой политики». Возглавлявший бюро Геральд Иванович Зиверт говорил о своих делах немного яснее: «Я и мое бюро спасаем мир от коммунизма». Ни больше и ни меньше. Как же он это делал?

В письме одному из своих подручных, Александру Гаврилову, возглавлявшему венский филиал бюро, Зиверт инструктирует его:

«Меня очень беспокоят твои страхи перед австрийскими властями. Очевидно, ты действуешь неправильно. Австрийские власти не меньше германских и всяких других испытывают смертельный страх перед угрозою коммунистического переворота по образцу и подобию русского. А это значит, что ты и твоя работа должны австрийскими властями одобряться и поддерживаться. Я знаю твое пристрастие к вину и...[2] и потому советую — заткни горло пробкой... и стань, как я, политиком. В общем, или ты начнешь работать, как мы договаривались, или я дам тебе коленом под зад и найду другого, более серьезного человека, и тогда ты сможешь... быстренько превратиться в труп как в смысле аллегорическом, так и в смысле прямом».

Поскольку Александр Гаврилов вскоре появится в Берлине, следует рассказать, что с ним случилось в Вене после получения столь категорического директивного письма от шефа. Получив это письмо, Гаврилов начал действовать...

Однажды в советское полпредство в Австрии пришел молодой человек, назвавшийся посыльным маленькой типографии. Он принес изготовленные якобы по заказу полпредства образцы служебных бланков и счет за работу. Работники полпредства увидели грубые и безграмотные фальшивки.

Владельцу типографии было официально заявлено, что полпредство вообще никаких бланков в Вене не заказывало.

— Как же так? — удивился он. — Ко мне приходил с заказом ваш человек. Он так и сказал: «Я из советского посольства». Он вручил мне аванс, а получив бланки, сказал, чтобы окончательный счет я предъявил в посольство.

— Вы стали жертвой жулика, — сказали ему. — Единственное место, куда вам следует обратиться, — это полиция.

Владелец типографии так и поступил. В свою очередь, советское представительство сообщило о случившемся в министерство иностранных дел Австрии. История эта попала в печать, поднялся шум, и выяснилось, что в Вене действовала целая шайка изготовителей антисоветских политических фальшивок, в которую входили Гаврилов, Якубович и другие.

Венская газета «Дер таг» в номере от 10 июля писала: «Венская полиция в течение нескольких недель занята аферой фальсификации штемпелей, которая при известных обстоятельствах может получить международное значение. В течение последних месяцев во всех странах света опубликовывались документы русских учреждений, печати которых фальсифицировались».

Газета «Арбайтер цайтунг»:

«...Случайно стало известно, что двое аферистов заказали штемпеля, которые, по всей очевидности, должны были служить для изготовления направленных против Советской России документов».

Полиция провела официальное расследование деятельности спасителей от коммунизма, но в тюрьме оказался только Гаврилов. В Австрии нашлись облеченные властью лица, которые вывели шайку из-под удара, а Гаврилова спасли потом от суда. Более того, его сообщники вскоре как ни в чем не бывало возобновили в Вене свою грязную деятельность. Уже спустя два месяца Алексей Якубович шлет из Вены бежавшему в Берлин Гаврилову следующее письмо:

«Опять...[3] не пишешь... ты... Слушай, дело вот в чем: сегодня ко мне пришли от имени атамана Сагайдачного со следующим: можно ли вступить в контакт с германским национальным центром, чтобы получить от них согласие на принципиальное неимение препятствий, что агенты Сагайдачного будут в Германии вербовать для офицерского корпуса украинской крестьянской армии офицеров и унтер-офицеров... немцев, специалистов по газам и летчиков. Если будет выражено принципиальное согласие, то мне предъявят все полномочия и скажут смысл набора...

Предложения те мне дал некий Ив. Кон. Тимофеев, быв. прапор. кор. кораб. офиц. Я его знаю по Севастополю. Он там служил в морской контрразведке. Обмозгуй и пиши, что делать, как поступить, что говорить. Материал не могу достать и послать, ибо... денег нет. Вообще... привыкни отвечать немедленно на письма. Затем смотри в корень... и гони срочно монету. Крепко целую...

Твой Саня».

Как мы видим, Якубович продолжал «работать» в Вене. Правда, Гаврилов в это время мало чем мог ему помочь и, уж во всяком случае, не мог отозваться на вопль «гони монету!». Перебравшись из Вены в Берлин, он сам оказался в незавидном положении: Зиверт решил, от греха подальше, не брать его в свою «Дейче остпрессбюро» и предложил ему действовать самостоятельно. Создать свое дело Гаврилову не удалось, и он оказался у того же Зиверта на побегушках.

Но кто же такой сам Геральд Иванович Зиверт? Откуда он взялся?

Отец Зиверта — из прибалтийских немцев, помещик средней руки — мечтал увидеть своего единственного сына военным. Окончив офицерскую школу, Геральд в звании поручика был направлен в штаб 12-й армии, где работал в разведке. Когда началась война, он быстро выдвинулся благодаря тому, что в совершенстве владел немецким языком. Однако происхождение и немецкая фамилия мешали его столь же быстрому продвижению по службе. Мешал и его характер — заносчивость и открытая брезгливость ко всему русскому. В штабе армии его так и звали: «Наш немчик». Когда в конце русско-германской войны немецкая армия генерала Бермонта начала наступление на Ригу, где в это время находился штаб 12-й армии, Зиверт в один прекрасный день исчез. Его еще искали в Риге, а он уже в штабе у немцев докладывал генералу Бермонту о положении дел в покинутой им 12-й армии. Спустя несколько дней он уже начал работать в немецкой военной разведке. Он наверняка сделал бы на этом поприще большую карьеру, если бы не его склонность к авантюризму и чудовищная жадность.

Однажды ночью, взяв штабную машину, он нагрянул в имение курземского богатого помещика Кирха и реквизировал у него «на нужды немецкой армии» золото и драгоценности. Куш был огромный. Ему бы поделиться с кем-нибудь из влиятельного начальства, а он зарыл добытое богатство в землю и стал ждать окончания войны.

Меж тем, опомнившись, Кирх поднял шум и явился в штаб Бермонта, угрожая обратиться с жалобой в Берлин. Генерал Бермонт приказал найти грабителя, и, поскольку Кирх довольно точно описал его внешность и даже автомобиль, все улики сошлись на Зиверте, и он был арестован. Ему грозил расстрел за мародерство.

Кирху было возвращено далеко не все, он и после войны еще вел тяжбу с немецким командованием. Можно только предполагать, что та часть реквизированного богатства, которая не была возвращена помещику, стала платой за жизнь Зиверта, и не только за жизнь, но и за возможность обосноваться в Берлине. Во всяком случае, его «Дейч остпрессбюро» было официально зарегистрировано берлинским полицей-президиумом, и дальнейшая связь Зиверта с этим ведомством была бесспорной.

Худощавый, с реденькими, аккуратно приглаженными золотистыми волосами, с маленькими руками, обсыпанными веснушками, с улыбчивым тонким ртом, суетливый в движениях, быстрый в речи, Зиверт поначалу производил впечатление несерьезного человека, но это впечатление было обманчивым. Он был умным и хитрым дельцом, отлично понимающим обстановку, умевшим вовремя увидеть и использовать малейшее ее изменение. Всеми своими потрохами принадлежа немецкой разведке, он так сумел поставить себя, что немцы сочли за благо предоставить ему полную свободу действий, включая сюда и связи с другими разведками. Немцы не прогадали — благодаря Зиверту они знали многое.

Позже, когда вокруг Зиверта разразился публичный скандал, берлинская газета напишет о нем, что это был «своеобразный гений политической проституции, сумевший флагом борьбы против большевистской России прикрыть свою службу многим богам политики, причем он информировал всех, и все информировали его. Но не пострадал ли больше всех наш «немецкий бог», который в этой ситуации оказался в роли сутенера?»

Но до поры, когда разразился этот скандал, еще далеко.

Самым сильным и опасным конкурентом Зиверта был Орлов, бывший русский офицер, врангелевский контрразведчик, который тоже имел в Берлине свою контору. Но если Зиверт напрямую был связан с немецкой разведкой, у Орлова главной была связь с англичанами. Немцы об этом знали хотя бы потому, что Орлов работал и на них. И все же они постоянно беспокоились, так как связь с Англией делала Орлова в известной степени независимым и он не торопился сообщать немцам о делах британской разведки в Германии.

Были еще деятели рангом пониже, они не имели собственных контор и поодиночке верно служили своим разноплеменным хозяевам. Князь Оболенский был элементарным немецким шпиком. Петербургский артист Самарин служил курьером в берлинском представительстве английской газеты «Таймс». Главной же его работой было собирать для английской разведки адреса советских граждан, чьи родственники оказались в эмиграции. Бывшему владельцу московской фотографии Мануйлову французская разведка сняла комнату в доме вблизи советского полпредства, и он с утра до темноты фотографировал всех, кто входил или выходил из представительства... Как правило, все эти «одиночки» находились и под контролем немецкой разведки, в это время в его структуре был специальный «отдел русской агентуры», одним из руководителей которого явился уже известный нам доктор Ротт.

Доктор Ротт и его сотрудники занялись и Дружиловским... Он в своем дневнике называет себя необъезженным жеребенком, который надеется набрать иноходь. Он еще не понимает, что от него уже мало что зависит — он включен в строгий по-немецки план, и от него требуется только быть послушным и точным исполнителем.

Немцы учли, что Дружиловский уже занимался изданием газеты, и решили, что в ближайшее время он откроет в Берлине «свое» русское информационное агентство, для которого было придумано даже название — «Руссина». Непосредственный контроль за деятельностью «Руссины» возлагается на Зиверта, для которого новое агентство станет и своеобразным громоотводом — он будет передавать туда свои наиболее рискованные дела. Об открытии агентства в газетах появится объявление — по расчету доктора Ротта, оно привлечет внимание Орлова, тот наверняка заинтересуется конкурентом. Не позволит ли это внедрить Дружиловского в английские дела Орлова?..

Но пока в отношении Дружиловского действует предыдущий параграф немецкого плана — доктор Ротт все еще надеется, что поляки отзовутся на статью Дружиловского об их разведке, поэтому с агентством «Руссина» ему придется подождать.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Статья Дружиловского, как и рассчитывал доктор Ротт, встревожила польскую разведку. Майор Братковский пророчил появление новых его статей и требовал самых радикальных мер против проклятого подпоручика. Полковник Матушевский занимал более спокойную позицию — он не без яда говорил, что, если тебя обвиняют в воровстве, стрелять в клеветника опасно, выстрел прозвучит почти признанием вины. По его мнению, следовало не торопиться, посмотреть, как отзовется статья подпоручика, а затем спокойно подумать, как его проучить. Но в это время дефензиву постигла новая неприятность, на этот раз в связи с Юлой Дружиловской. Англичане провели с ее помощью успешную «игру», завершившуюся дипломатическим скандалом. Английский посол в Польше заявил официальный протест против наглых попыток польской разведки проникнуть в архивы посольства. Польская контрразведка без особого труда установила, кто их предал, но Юлы в Варшаве уже не было. Английский резидент заблаговременно переправил ее в Ревель.

Чаша терпения польской разведки переполнилась, и было решено немедленно нанести удар по Дружиловскому. Польский агент в Берлине Моравский получил приказ подстроить подпоручику несчастный случай на улице и денег на это не жалеть. Однако Моравский, получив приказ, немедленно выехал в Варшаву. Он знал, как точно работает берлинская полиция, был уверен, что немецкая контрразведка мгновенно разгадает подоплеку «несчастного случая» и разразится новый скандал. Моравский предложил другой неожиданный ход.

Доктор Ротт меж тем недоумевал, почему поляки ничего не предпринимают после появления статьи. При этом он не исключал предположения, что автора не пощадят: ну что ж, он готов потерять этого среднего агента, получив взамен сильный козырь против польской разведки. Так или иначе нужно было ускорить события, и доктор Ротт отдал распоряжение: Дружиловского изъять из конторы Андреевского, вернуть в общежитие «Станица» и устроить в качестве буфетчика в ресторан «Петербург», где часто бывают поляки.

Уже вторую неделю все вечера Дружиловский торчал в табачном дыму за стойкой, лаялся с официантами, выслушивал печальные исповеди эмигрантов. Но нужно было ждать, и он внимательно присматривался к полякам. Он боялся и ждал этой встречи. Если она нужна доктору Ротту, то, значит, нужна и ему. Он записал тогда в своем дневнике: «...Я рисковал уже не раз, и это был риск особо опасный, потому что я действовал один. А сейчас я рискую, будучи связан с большим делом и солидными людьми, и от этого не так боязно. В политике для каждого весь вопрос, кто у тебя за спиной. Ведь когда раньше у меня за спиной был майор Братковский, моя судьба была что заяц под дулом охотника и не стоила гроша ломаного. Сейчас у меня за спиной доктор Ротт, а с ним вся Германия — не так-то легко взять меня за горло, не задев всех, кто позади меня. И если польская разведка — это банда мелких жуликов без стыда и совести, то здесь это государственное, серьезное дело. Любому понятно, что большая политика делается не в Варшаве, а здесь. Зиверт правильно учит: немцы знают, что делают, а ты только выполняй их приказы, и тогда пойдешь в гору...»

Стоя за прилавком, Дружиловский подолгу смотрел в окно, где в свете уличного фонаря кружился и падал большими хлопьями снег. Он не любил осень и зиму, не переносил холода, но сегодня был доволен — публики мало, кто в такую погоду выйдет из дому. Можно даже присесть и, когда хозяин уйдет в свою конторку, выпить рюмку коньяку.

С улицы вошел невысокий мужчина в желтом кожаном пальто. Он, не раздеваясь, подошел к дальнему концу буфетной стойки. Захватив с полки водку и рюмку, Дружиловский подошел к гостю.

— Нет, нет, этого не требуется, — сказал гость по-русски с польским акцентом. Он вынул из кармана визитную карточку. — По указанному здесь адресу я жду вас завтра в одиннадцать утра. Это нужно в одинаковой степени и вам и нам. До свидания.

«Вацлав Моравский — представительство польского Красного Креста в Берлине. Гарденштрассе, 7», — было напечатано на визитной карточке по-польски и по-немецки.

Когда Дружиловский закончил читать и поднял голову, человека в кожаном пальто уже не было.

Он позвонил доктору Ротту.

— Прекрасно, обязательно идите, — услышал он довольный голос немца.

— Господин Ротт... — начал он, но его перебили.

— Здесь Берлин, а не Варшава. — Теперь доктор Ротт говорил как обычно, ровно, без интонаций. — Кроме того, мы возьмем ваше свидание под контроль. Наконец, господина Моравского мы хорошо знаем. Если он предложит вам восстановить связь с дефензивой, соглашайтесь, но требуйте хорошей оплаты. Они должны почувствовать, что вы крепко стоите на ногах и можете спокойно послать их ко всем чертям. Вы меня поняли?

— Понял, — озадаченно произнес Дружиловский.

Он отправился к хозяину ресторана и договорился, что завтра утром работать не будет.

На другой день, ровно в одиннадцать часов, он вошел в единственный подъезд трехэтажного дома номер семь по Гарденштрассе.

— К пану Моравскому, — небрежно сказал он поднявшемуся ему навстречу привратнику, и тот показал на дверь здесь же, на первом этаже.

Это было обычное конторское помещение. За длинной низкой перегородкой сидели клерки. Трещала пишущая машинка. На стене висел плакат с изображением скорбной женщины в костюме сестры милосердия. На плакате было написано: «Польский Красный Крест разыскивает во всем мире без вести пропавших поляков».

Моравский вышел ему навстречу с приветливой улыбкой, помог раздеться, предложил кофе, сигару. Он показался Дружиловскому симпатичным.

— Пан Дружиловский, сразу скажу о главном... — мягко начал Моравский. — То, что произошло с вами в Польше, весьма прискорбно, — он глядел на Дружиловского умными, изучающими глазами. — Тем более что причиной всему были далеко не служебные интересы. Виновные строго наказаны, а я приношу вам официальное извинение.

Дружиловский смотрел прищуренными глазами мимо поляка, на висевший за его спиной плакат, изображавший трогательную встречу мужчины и женщины. Они счастливо улыбались. Наверху было написано: «Им помог найти друг друга польский Красный Крест».

Дружиловский был очень серьезен в своем оскорбленном достоинстве — впервые в жизни перед ним извинялись, он и не представлял себе, что это так приятно.

— Согласитесь, что заочное извинение... — начал он.

— Но ведь речь идет о делах служебных, — мягко прервал Моравский и подумал: «Знал бы ты, от чего я тебя спас, не выламывался бы...» Моравский имел подробную характеристику сидевшего перед ним человека и углубляться в разговоры на нравственные темы не находил нужным. Он вынул из стола пухлый пакет и положил его перед Дружиловский: — Здесь все, что причитается вам за время, пока мы не имели с вами связи.

Дружиловский сдвинул брови и поднял верхнюю губу с усиками.

— Затыкаете мне рот?

Моравский наклонился вперед, его доброе смуглое лицо казалось огорченным.

— Зачем вы так разговариваете со мной? — тихо спросил он.

— А с кем же прикажете мне разговаривать? — повысил голос Дружиловский, и в черных его глазах заблестела неподдельная злость. — Вам поручено принести мне извинения, и кому же, как не вам, я должен сказать, как я на это смотрю.

Он говорил и думал: «Все ясно, я нужен этим гадам, они даже боятся меня». Он ожидал сегодня чего угодно, но чтобы перед ним извинялись, да еще одаривали деньгами — такого не придумаешь...

Моравский смотрел на его красивое разгневанное лицо и думал, что майор Братковский ошибается — этот тип совсем не так примитивен.

— Тем не менее неприятно получать подзатыльники за других, — с обиженной улыбкой сказал Моравский.

— Вы имеете возможность передать услышанное Братковскому, — запальчиво ответил Дружиловский и продолжал: — Можете еще сказать ему или кому угодно, что, пока такие люди, как он, работают в вашем ведомстве, от этого дело не выигрывает.

Моравский, помолчав немного, сказал:

— Ему я это не передам... — он подчеркнул интонацией, что кому-то другому передаст, и продолжал: — Тем более что Братковский больше не имеет никакого отношения ни к вам, ни ко мне. И давайте лучше, как выражаются картежники, начнем с новой колоды. Не согласны ли вы возобновить вашу полезную для Польши работу?

Дружиловский долго молчал, хотя думать над ответом не было необходимости. Приятно было видеть, как Моравский ждет.

— Что конкретно вы хотите от меня? — спросил он наконец.

— Считаю ваш вопрос ответом. — Моравский подал ему лист бумаги.

Это был документ вербовки Дружиловского, оформленный в Ревеле редактором Ляхницким.

— Я попросил бы вас еще раз поставить здесь свою подпись и новую дату, — вкрадчиво произнес Моравский.

Потянув еще немного, Дружиловский вздохнул, взял со стола ручку, расписался.

— Я рад, что все это позади, — сказал Моравский дружелюбно. — Отныне только дело, и я уверен, что мы поладим. Вы по-прежнему связаны с господином Андреевским?

— В известной степени.

— Насколько нам известно, он ведет активную переписку с русскими монархическими лидерами во всем мире и хорошо осведомлен об их планах в отношении большевистской России. Вы понимаете, как нам важно это знать.

Дружиловский наклонил голову.

— Хорошо. Срок?

— Как можно скорее.

— У вас все? — Дружиловский встал, сдержанно поклонился и направился к дверям. Он не взял пакет с деньгами и ждал, когда его остановят.

— Пан Дружиловский, вы забыли!.. — Моравский встал из-за стола и, как бы взвесив пакет на руке, улыбаясь, сказал: — Такая забывчивость дорого стоит.

— Но мне помог польский Красный Крест, — Дружиловский кивнул на плакат, небрежно сунул пакет в карман и поклонился.

Моравский посмотрел ему вслед, вернулся к столу и написал телеграмму в Варшаву:

«Начало флирта вполне успешное».

Операция против Дружиловского имела условное название «Флирт».

В тот же день Дружиловский на конспиративной квартире подробно пересказал доктору Ротту свой разговор с Моравским, с особым смаком, воспроизводя даже интонацию, повторил то, что сам сказал поляку. Немец слушал и осторожно поглаживал белой рукой голову. Он испытывал удовлетворение: его расчет оказался точным. Сегодня Дружиловский ему положительно нравился.

— Поздравляю вас, — произнес доктор Ротт, чуть приоткрывая тонкие губы, и вдруг заговорил отрывисто резко, будто диктовал приказы: — В ресторане больше работать не нужно. С сегодняшнего дня вы живете в этой квартире. Копию переписки Андреевского для поляков дадим вам мы. Каждую встречу с ними будем использовать в наших интересах. Теперь у вас будет собственное лицо, — немец вынул из портфеля лист с машинописным текстом. — Вы напечатаете это в русской газете «Руль». Счет за публикацию передадите мне. Это объявление об открытии вами информационного агентства по борьбе с московским Коминтерном. Контора будет здесь, в квартире. О характере деятельности поговорим позже. Последнее — в свое время вы называли господина Зиверта одним из ваших знакомых в Берлине. Это вам пригодится. У меня все.

Доктор Ротт по-военному выпрямился, вставая, и, взяв портфель, вдруг спросил:

— Сколько денег вам дали поляки?

— Пятьсот марок, — ответил Дружиловский, хотя получил тысячу.

— Я рад за вас, — скупо улыбнулся доктор Ротт. То ли он знал, сколько на самом деле получил его агент, то ли был рад за него — неизвестно.

Утром Дружиловский вышел из своей новой квартиры и направился в «Станицу» забрать свои немудрые пожитки.

Выходя из дому, он заметил, как полицейский, стоявший на перекрестке, быстро перешел на тротуар.

— Прошу предъявить документы!

Дружиловский неторопливо достал свое временное удостоверение, выданное доктором Роттом.

— Это не документ, — сказал полицейский, не читая бумажки. — Следуйте за мной в полицей-президиум.

В массивном мрачном здании они зашли в комнату на первом этаже. Полицейский приказал ждать.

— Разрешите позвонить по телефону? — попросил Дружиловский.

— Это не в моей компетенции, — ответил полицейский и ушел.

Дружиловский осмотрелся. Комната похожа на тюремную камеру: стол, стул, у стены — деревянная скамейка. Глухая тишина... Он отметил все это как сторонний наблюдатель, так как был уверен, что недоразумение сейчас же будет улажено. Но прошло десять минут... двадцать... тридцать... Он подошел к двери, подергал, она была заперта.

Черт побери, что это такое? Не мог же доктор Ротт не знать, что удостоверение неправильное. Может, ловушка? Но это невероятно! Вчера доктор Ротт был им доволен, поздравлял с успехом. И потом это объявление об открытии конторы. Он вынул его из кармана и перечитал. Может быть, здесь зарыта собака? От греха подальше он засунул объявление в ботинок. Подождем... Он стал подробно вспоминать свой вчерашний разговор с доктором Роттом, Почему немец улыбнулся, услышав, сколько денег дали ему поляки? Может, они в сговоре?

Совершенно измученный безысходными размышлениями, он сидел на скамейке, поникший, уже готовый к любым неожиданностям.

Спустя полтора часа вернулся полицейский, велел следовать за ним и привел в кабинет, где сидел пожилой человек в мундире с блестящими нашивками на воротнике. Он держал в руках его удостоверение и, едва тот переступил порог, сказал:

— Если у вас больше никаких документов нет, я не могу понять, как вы оказались в Германии.

— Я прошу вас... позвоните по телефону... в министерство иностранных дел, доктору Ротту.

— Зачем? — поднял плечи полицейский чиновник. — Министерство занимается своим делом, а мы — своим. Скажите-ка лучше, где вы добыли эту бумажку?

— Там... в министерстве иностранных дел.

— Бог ты мой, но при чем тут это министерство, если речь идет о праве проживать в стране? — чиновник начинал злиться.

— Я плохо знаю ваши порядки... — пробормотал Дружиловский, он уже окончательно решил, что его умышленно загнали в ловушку.

— Ну а я порядки знаю, — продолжал чиновник. — И поэтому я должен вас арестовать.

В это время в кабинет вошел человек, которого Дружиловский сразу узнал. Появление этого человека подтверждало, что все происходящее отнюдь не случайность.

Вошедший небрежно кивнул чиновнику и вдруг удивленно, точно не веря своим глазам, уставился на Дружиловского.

— Подпоручик Дружиловский? Я не ошибся? — сиплым высоким голосом спросил он.

— Так точно, господин Зиверт, — ответил подпоручик.

— Вы его знаете? — спросил у Зиверта полицейский чиновник.

Между ними произошел стремительный разговор по-немецки, Дружиловский понял, что Зиверт пытается его выручить.

— Хорошо. Я даю ему три дня на оформление своего положения, — сказал чиновник, возвращая Дружиловскому удостоверение.

Из полицей-президиума они вышли вместе.

— А ну-ка дай мне твой документ, — весело попросил Зиверт. Чуть взглянув на удостоверение, он смял его в кулаке. — Подотрись этой липой. Завтра я дам тебе настоящий документ. Приходи утром в мое бюро. А теперь — до скорого, мне страшно некогда.

И он ушел легкой, танцующей походкой.

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Утром, сдав объявление в газету «Руль», Дружиловский направился в бюро Зиверта. Вчерашние неприятности уже забыты — доктор Ротт сам позвонил, сказал, что в случившемся виноваты его сотрудники, и заверил, что все будет срочно исправлено.

Радовал теплый, солнечный день мягкой берлинской зимы. Радовало ощущение толстого бумажника в кармане пиджака, радовал мягкий ветерок, ласкавший чисто выбритое лицо. Он то и дело поглядывал на начищенные до блеска ботинки. И ему казалось, что он ступал в них легко и красиво. Стены домов, афишные тумбы, трамваи, витрины магазинов заклеены плакатами, которые ведут между собой крикливый спор, требуют, обещают, зовут, разъясняют... Плакатов очень много — не поймешь, не разберешься, чьи они... Один проклинает Версаль, другой восхваляет могущество и мудрость Америки, третий мурлычет что-то о боге и божьем провидении, четвертый умоляет не забыть о погибших на войне. И все они — политика! Плакаты социал-демократов самые яркие, в красках, на глянцевой бумаге — сразу видно, что у них водятся деньги, они обещают скорейшее возрождение Германии, работу и обеспеченную жизнь. У коммунистов плакаты бедные, на серой бумаге, они ругают социал-демократов и зовут немцев в свой красный рай.

Все это, вместе взятое, — и солнце, и пестрота плакатов — сливалось в душе Дружиловского в радостное, уверенное ощущение своей значительности: он тоже делает политику. Но он еще и человек из мира тайны.

Зиверт встретил его как давнего и хорошего знакомого. Сразу повел к столу, где было приготовлено пиво с солеными сухариками, усадил, запер на ключ высокую дверь своего кабинета.

— С ума можно сойти! — смеялся он, открывая белые крепкие зубы и ерзая в кресле. — Надо же, такое совпадение! Захожу по своим делам в полицейскую берлогу, а там ты. Но, знаешь, не зайди я, тебе пришлось бы долго уверять, что ты не верблюд. Я их знаю, других таких формалистов на всем свете нет. Но ладно, все хорошо, что хорошо кончается! — Он разлил пиво и поднял искрившийся пузырьками стакан, живое его лицо выражало радость, а серо-голубые глаза — полное равнодушие: — За нашу встречу, за общее дело!

— Хорошо еще, Геральд Иванович, что вы вспомнили меня. — У Дружиловского не хватило смелости перейти с Зивертом на «ты».

— О-о! Как я мог не вспомнить? — дернулся в кресле Зиверт. На самом же деле встречу с Дружиловским в Ревеле он помнил более чем смутно. В то время под ним еще горела земля — вырвавшись из лап военного суда, он только что перебрался в Ревель, ждал визу на въезд в Германию и совсем не был уверен, что получит ее. Ему было не до того, чтобы запоминать какого-то подпоручика, которых в Ревеле было хоть пруд пруди. Более того, если бы ему предоставили сейчас самому решать, как поступить с этим подпоручиком, он еще подумал бы, иметь ли с ним дело — разве что приспособил его для самых мелких разовых поручений. Дружиловский не производил на него впечатления серьезного работника. Но сам доктор Ротт приголубил его и даже считает перспективным... И он, Зиверт, делает только то, что приказано, — принял участие в дурацком спектакле в полиции и теперь поможет Дружиловскому освоиться с агентством. Но все же с ним надо быть очень осторожным.

— С чего мы начнем? — быстро спросил Зиверт, не утруждая себя объяснением, откуда ему известно о делах подпоручика. Его глаза, точно заледенев, остановились на Дружиловском. — Твое агентство — дело нелегкое, но горшки обжигают не боги, поработаешь в моем бюро, я тебя поднатаскаю. Кстати, такое вот дело... Меня очень интересует посольство красных в Берлине. «Белое пятно» на моей карте. Нет ли у тебя какого-нибудь хода туда?

— Кое-что имеется, — совершенно неожиданно для себя ответил Дружиловский и быстро уточнил: — Правда, объект не очень солидный.

— Кто именно? — в изумлении отклонившись назад, спросил Зиверт — ничего толкового не ожидая от Дружиловского, он был сильно удивлен таким оборотом разговора.

— Работает там... одна женщина... мелкая сошка... — ответил Дружиловский с запинками, лихорадочно придумывая дальнейшее развитие своей внезапно родившейся лжи.

— Машинистка, на что уж мелкая сошка, а для нас клад, если она все печатает на одну копию больше. Так кто твоя женщина? — напористо спросил Зиверт.

— Она там... по хозяйству... может, всего-навсего горничная. Или прислуга.

— Русская?

— Да.

— Откуда ты ее знаешь?

— Она раньше служила в советском посольстве в Риге... Я там для поляков вел работу против посольства и однажды вышел на нее. И вдруг встретил ее на днях в Берлине. Она здесь тоже служит в полпредстве.

Все было похоже на правду — Зиверт имел в свое время информацию о переводе из Риги в Берлин нескольких работников советского посольства.

— Мы засекли кое-кого из этого дома, опиши-ка мне ее внешность, — попросил Зиверт.

— Роста она среднего... несколько полновата в талии, толстые короткие ноги... ходит немного враскачку... рыжеватая блондинка... серые глаза с желтоватыми белками, — Дружиловский описывал внешность ревельской косметички, которая приходила к его жене. Начни он с ходу придумывать свою знакомую, опытный разведчик Зиверт сразу обнаружил бы неправду.

— Фамилия? Имя? — отрывисто спросил Зиверт.

— Вера Дмитриевна Аралова, — уверенно ответил Дружиловский и добавил: — Мелкая сошка.

— В нашем деле, как нигде, лиха беда начало. С нее мы начнем, — сказал Зиверт. — Закрепи с ней знакомство, но действуй осторожно, не спугни. Вообще, сразу хочу тебя предупредить: Коминтерн Коминтерном, а главный наш враг — господа из Московского Кремля. Не было бы их, не было бы и Коминтерна. — Зиверт приподнялся, взял со стола стакан и продолжал, глотнув пива: — Так что, если у нас получится с этой бабой из посольства, мы выйдем на главную цель. Ты это уясни себе.

— Я все понимаю, — наклонил прилизанную голову Дружиловский.

— Что ты понимаешь? — произнес Зиверт тихо и вроде по-дружески, но Дружиловский почувствовал в его словах иронию.

— Конечно, не так хорошо, как вы, — обиженно начал он.

— В общем, договоримся так: по утрам два часа занимаешься Араловой, ищи с ней встреч, выясняй, на что она клюет, закрепляй связь. Потом являйся сюда, будут и другие поручения. А в объявленные часы приема будешь работать в своем агентстве...

— А что я там должен делать?

— Собирать материалы, разоблачающие козни Коминтерна. Не беспокойся, после объявления товар тебе понесут. Но будь начеку: самое опасное — схватить голый крючок. Ты сам-то читал когда-нибудь, что и как пишут большевики?

— Конечно. У Андреевского я каждый день читал их «Правду», — нахмурившись, ответил Дружиловский.

— Это хорошо. Я тебе дам пару книжек. И ради бога, не дуйся, между нами не должно быть ничего, кроме дела, я тебе не конкурент, но и не добрая тетя, — Зиверт хмыкнул. Этот подпоручик, пожалуй, совсем не так безнадежен, как ему поначалу показалось.

Всю первую половину дня Дружиловский выполнял задания Зиверта. Он делал выписки из советских газет в публичной библиотеке и составлял сводки по разным темам. Писал обзоры русских эмигрантских газет. Бел слежку за указанными Зивертом людьми. Присутствовал на сборищах русских эмигрантов и потом составлял о них подробные отчеты. Дня свободного не было, но он не роптал и, выполнив очередное задание, спрашивал: что сделать еще?

Зиверту, не терпевшему лодырей, Дружиловский нравился все больше — толковый, быстро набирает опыт и если будет работать так, как сейчас, то и впрямь это человек с перспективой.

В часы, указанные газетой, Дружиловский сидел в своем агентстве «Руссина» и принимал посетителей. Это было совсем не так просто, как ему показалось вначале. Приходили какие-то потрепанные типы, главным образом русские, уверявшие, что они располагают богатейшим материалом о деятельности Коминтерна. Зиверт объяснил ему, как распознавать «липу», и тут были свои тонкости — иная «липа» могла очень пригодиться.

В кабинет просочился, аккуратно закрыв за собой дверь, худой, длинный как жердь господин в сильно заношенном летнем пальто.

— Моя фамилия Марек... Иозеф Марек. Имею к вам серьезное дело, — торопливо проговорил вошедший, согнув пополам свое длинное тело.

— Садитесь. Что у вас? — важно произнес Дружиловский.

Посетитель сел на краешек стула.

— Я коммунист из Чехословакии, — начал он, подобострастно глядя на Дружиловского. — Точнее, бывший коммунист. Меня постигло глубокое разочарование. Прикоснувшись к делам Коминтерна, я обнаружил всю преступность этой организации и порвал со своей партией. Но я хочу, чтобы весь мир знал, что я обнаружил...

— Что конкретно вы можете предложить? — спросил Дружиловский.

— Раньше я хотел бы узнать условия.

— Условия зависят от предложения.

Посетитель расстегнул пальто, вынул из кармана сложенные листки бумаги и протянул через стол.

Дружиловский начал читать, и душа у него взыграла — это была слово в слово переписанная из газеты «Руль» статья, которую он не дольше как неделю назад цитировал в сводке для Зиверта. Вот он, голый крюк, и он обнаружил его сам!

— Сколько же вы хотите за это? — деловито спросил он, предвкушая удовольствие, с каким сейчас разоблачит мошенника.

— Двести марок как минимум! — быстро ответил чех.

— Да? — Дружиловский изумленно смотрел на чеха, их взгляды встретились, и серые глаза «разочаровавшегося коммуниста» метнулись в сторону.

— Двести, не меньше, — повторил он тихо.

— Так дорого теперь стоит переписка из газет?

Чех быстро протянул руку за своими бумагами, но Дружиловский отвел ее.

— Так, значит, двести и не меньше? — Дружиловский взял телефонную трубку.

Чех вскочил и выбежал из кабинета.

— Жулик! — крикнул вслед Дружиловский.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел франтовато одетый молодой человек с массивной тростью. Приближаясь к столу, он бесцеремонно разглядывал Дружиловского.

— Я имею дело с директором агентства? — спросил он на плохом немецком языке.

— Да, я директор. Что вам угодно? — ответил Дружиловский тоже по-немецки, ему было все еще нелегко объясняться на этом языке.

— Корреспондент итальянского телеграфного агентства, — представился молодой человек.

— Садитесь, я слушаю вас. Курите? — Дружиловский пододвинул ему коробку с сигарами.

— Чем торгуете? — весело спросил итальянец, садясь к столу.

— Здесь не лавка, а политическое агентство, — сухо ответил Дружиловский.

Итальянец понимающе кивнул, но продолжал с видом сообщника:

— Что вы могли бы предложить на тему «Коминтерн и Италия»?

— Мое агентство располагает достаточно широким и разнообразным материалом, — с достоинством ответил Дружиловский. — Прошу конкретней, что вас интересует?

— Я сказал ясно: Коминтерн и Италия.

— Ясно, но не конкретно, названная вами тема включает в себя множество разных аспектов... — Дружиловский в эту минуту весь собрался и следил за каждым своим словом. Зиверт предупреждал его, что самая опасная публика — газетчики, народ прожженный, хорошо информированный, не дай бог попасть им на перо.

— Назовите мне хотя бы один из аспектов, — попросил журналист.

— Это не деловая постановка вопроса, — ответил Дружиловский.

— Одно из двух, — сказал журналист и поднялся из кресла, — или вы разоритесь из-за вашей осторожности, или в вашем мешке пусто. Арриведерчи, — он взмахнул рукой и вышел из кабинета.

«Пронесло...» — это был уже четвертый газетчик, обращавшийся в его агентство. Несколько дней назад приходил американец — развязный нахал, позволивший себе заявить, что агентство торгует воздухом, и притом испорченным... Только с одним турком удалось договориться и получить от него заказ на информацию о том, что Коминтерн планирует захват Дарданельского пролива. Турок даже вручил аванс. Но Зиверт эту сделку почему-то не одобрил.

Нелегко дается Дружиловскому эта высокая политика. Положение у него — сложнее не придумаешь. Надо работать на доктора Ротта — это деньги и покровительство немецкой полиции. Надо выполнять задания Зиверта — его он обязан отблагодарить за все. А еще поляки. Они хорошо платят, но каждую минуту надо быть начеку. От них можно ждать любой подлости.

Он ежедневно встречается с людьми, заводит новые знакомства. И сам диву дается — в пору хотя бы запомнить, «кто — кто», и не перепутать, кто какому хозяину служит, а ведь со всеми надо дела делать. И все же он быстро освоился в берлинском таборе шпионов.

Но что ни дело, надо ломать голову, надо думать, как провести его умно, по-серьезному и при этом не обжечься. И он понимал, что спасение в одном — неукоснительно выполнять все, что от него требуют. И не следует лезть с собственной инициативой. Ведь дернул его черт выдумать для Зиверта эту женщину из русского посольства, Веру Дмитриевну Аралову. Теперь надо еще получать от нее информацию.

После первой «встречи» с Араловой появилась ее информация о том, что в посольстве царят большие строгости, сотрудникам запрещено разговаривать наедине, без разрешения посла обслуживающему персоналу, нельзя выходить на улицу (это должно затруднить следующие «встречи»), побудка и отход ко сну по общему сигналу. Все работники посольства, конечно, агенты ГПУ.

— Не густо, не густо, но пригодится и это, — сказал Зиверт, прочитав это первое сообщение.

Позже Вера Дмитриевна стала несколько разговорчивей и «сообщила» Дружиловскому все то, что он сам слышал о советских представителях, У него хватило ума и хитрости переработать услышанное на свой лад. Но своим хорьковым нюхом он чуял, что женщине этой следует как можно скорее исчезнуть. Вера Дмитриевна постепенно становилась все менее полезным информатором. А затем она лишилась права выхода из посольства и, наконец, была отправлена из Германии в Россию. Зиверт так и не успел разобраться в брехне Дружиловского и даже сделал вывод, что он работает честно и не пытается, как другие, сбить масло из воды.

Дружиловский регулярно встречался с Моравским. Он передал ему по частям копию переписки Андреевского с русскими монархическими лидерами во всем мире. Эти копии он получил от доктора Ротта. Он снабдил поляков и копией «информации», полученной от той же самой Веры Дмитриевны Араловой.

Однажды Дружиловский застал у Моравского двух незнакомых мужчин. Один из них — молодой жгучий брюнет с тренированной спортивной фигурой, в светлом клетчатом костюме — был похож на преуспевающего киноактера. Другой, постарше, — костлявый, со злым, желтым лицом и холодным презрительным взглядом.

— Познакомьтесь, пан Дружиловский, это мои друзья, — сказал Моравский. — Майор французской армии Лорен. — Молодой франт любезно улыбнулся на поклон Дружиловского. — Вы должны знать, — весело продолжал Моравский, — что между Польшей и Францией издавна существует не только политическая, но и национально-психологическая близость. Недаром мы свою Варшаву называем маленьким Парижем. — Моравский и майор Лорен рассмеялись. Выражение желтого лица у пожилого не изменилось, он посматривал на Дружиловского строго.

— Лично у меня от майора Лорена нет никаких секретов, — продолжал Моравский. — Как я надеюсь, и у него от меня.

Майор Лорен кивнул и сказал что-то по-французски.

— Майор убежден, — перевел Моравский, — со временем историки откроют, что Париж в переводе на польский язык означает Варшава.

Как-то незаметно разговор перешел на дела. Француз изъявил желание поближе познакомиться с Дружиловским и даже, если он не возражает, воспользоваться его услугами.

Моравский перевел его слова и весело воскликнул:

— Боже мой: кто может отказаться? Мсье Дружиловский солжет, если скажет, будто он не хочет побывать в Париже...

Спустя полчаса Дружиловский стал агентом французской разведки «Сюрте женераль» на разовой плате. Все произошло так быстро, и господа были столь напористы, что он подписал обязательство, не имея возможности ни с кем согласовать этот шаг. Впрочем, для немцев это может остаться тайной... Майор Лорен вручил новому агенту триста марок, сказав при этом что-то очень рассмешившее Моравского, тут же простился со всеми. Моравский проводил его в переднюю, а вернувшись, представил наконец сидевшего у окна пожилого человека.

— Пан Перацкий. Мой коллега, а чтобы быть точнее — мой патрон.

Поляк кивнул Дружиловскому и жестом пригласил сесть возле него. Пока он придвигал кресло и усаживался, Перацкий тяжелым взглядом из-под оплывших век наблюдал за ним.

— Не трудно вам в Берлине? — тихо спросил Перацкий.

— Нет.

— Как у вас обстоят дела с личной жизнью?

— На это у меня нет времени.

— Ваша жена сюда приедет?

— Не... думаю... — запнулся Дружиловский. Черт бы побрал этого костлявого поляка — что ни вопрос, то загадка. А тут еще его глаза — серые, будто придавленные веками, холодные, злые. На всякий случай он отвечал односложно, его страх усиливался.

Перацкий долго молчал, и в это время его тяжелые веки сомкнулись. Он точно отпустил Дружиловского на минуту из-под власти своего взгляда.

— Хочу призвать вас к осторожности и осмотрительности, — заговорил он наконец так тихо, что Дружиловский вынужден был наклониться к нему, чтобы лучше слышать. — Нельзя, чтобы у вас было несколько богов. Обязанности могут быть разные... — лежавшая на подлокотнике кресла желтая рука поляка сделала скупое пренебрежительное движение. — Но бог должен быть один. — Указательный палец поляка приподнялся. — Один. И это Польша. Ваши корни там, и, пока вы это понимаете, вас не ждут никакие неприятности. В нашем деле очень важно, чтобы спина была защищена.

(Давая этот совет, Перацкий, конечно, не мог знать, что спустя немного времени, когда он уже будет министром внутренних дел Польши, ему именно в спину всадят несколько смертельных пуль украинские националисты.)

Убедившись, что никакая опасность, по крайней мере сейчас, ему не грозит, Дружиловский слушал нравоучения поляка с непроницаемым лицом, и только тонкие брови его были чуть приподняты, будто он недоумевал, зачем ему об этом говорят.

— Отныне вы будете встречаться со мной, — чуть громче сказал Перацкий.

Дружиловский удивленно оглянулся на Моравского, но тот читал газету.

— Должен предупредить... у меня неважный характер. Но изменить его я не могу, да и не вижу в этом необходимости.

— Не понимаю, к чему этот разговор, — обиженно сказал Дружиловский.

— К тому, пан Дружиловский, что ваш характер мне тоже не очень нравится, и этот вывод я сделал не сегодня. Боюсь к тому же, что всем известная мягкость пана Моравского не пошла вам на пользу.

На красивеньком лице подпоручика застыло выражение оскорбленного достоинства. Он, прищурясь, смотрел на давно опостылевший ему плакат о разысканных Красным Крестом поляках.

— Перейдем к делу, — сказал Перацкий. — Польше нужен советский документ, затрагивающий интересы Америки. Вы поняли? Документ советский против Америки.

— Не понимаю, — пробормотал Дружиловский, испугавшись. Он решил, что ему нарочно дают задание, которое он не может выполнить.

— Я сказал достаточно ясно, и здесь не первый класс гимназии, — вдруг громким голосом сказал Перацкий.

— Где же я его возьму? С советскими учреждениями я не связан, — решительно заявил Дружиловский.

— Пан Дружиловский, — покачал головой Перацкий. — Я рассчитывал на вашу сообразительность, высоко аттестованную мне паном Моравским. Или вы сумели ввести его в заблуждение?

— Он просто скромничает, — откладывая газету, отозвался Моравский, как всегда, мягко и улыбчиво.

— Почему же он тогда меня не понимает? — спросил Перацкий. — Это же так просто: нам нужен документ, значит, он должен быть. А его происхождение нас не интересует.

— Хорошо, я постараюсь, — после долгой паузы сказал Дружиловский. Ему хотелось как можно скорее уйти отсюда. А главное, он вдруг подумал, а не дают ли ему поляки настоящее большое дело, а он от него отмахивается.

— С этого и надо было начинать, — Перацкий оглянулся на Моравского: — Вы хотите что-нибудь сказать?

— По-моему, все ясно, и нам остается только пожелать пану Дружиловскому успеха, — Моравский подошел к столу, дружелюбно и ободряюще улыбаясь Дружиловскому.

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ИЗ ДНЕВНИКА ДРУЖИЛОВСКОГО:

«...Это, если разобраться, первое мое настоящее дело, и я должен все сделать сам. Я хорошо соображаю, что это дело значит. Есть Америка с ее богачами, и есть Россия с ее большевиками. Большевики хотят ликвидировать американских богачей, а те хотят ликвидировать большевиков. Весь мир смотрит: кто же кого? Кто начнет? Чем кончится схватка? И вдруг между этими колоссами встаю я. (Польша тут только посредник.) Мне поручено ускорить начало схватки. Шутка сказать, а если задуматься, голова кругом и дух захватывает. Смогу ли я? Не трахнусь ли с такой высоты? Страх мешает думать, и к тому же еще неделю назад я о таком деле и не помышлял. С чего начать, не знаю. Мог бы помочь Зиверт, а не хочет, наверно, ему не с руки, что документ будет пущен в ход поляками. А может, он хочет проверить, на что я способен? Но какая ему разница, через кого пойдет документ, или зачем ему проверять меня за счет интересов политики? Ведь ему должен быть важен результат, и сам же он работает на тот результат. Однако лихо его знает, политика занятие не простое, тут, что ни шаг, знай оглядывайся — правильно ли ступил... Зиверт сказал, что политика как паутина: тронь — и сразу выскочит паук. Просто так паутину трогать — только пауков дразнить, и это каждый дурак может. А надо в ту паутину посадить муху, тогда паук выскочит не зря...

Да, но муху-то сперва надо поймать, а она, сволочь, летает, просто так в руки не дается. В общем, вопрос для меня стоит круто: или я это дело сделаю, или быть мне не в политике, а на затычках у того же Зиверта».

Как и ожидал доктор Ротт, хозяин конторы «всевозможных услуг» Орлов заинтересовался объявлением Дружиловского об открытии агентства «Руссина». Фамилия эта была ему знакома, он приезжал в Ревель во времена Юденича и читал там в русской газете воспоминания Дружиловского о пережитом им в застенках московской ЧК. Потом в каком-то кабаке его познакомили с автором — красивеньким подпоручиком, который показался ему дешевым хлюстом из штабной канцелярии. Однако в контрразведке Юденича ему сказали, что Дружиловский действительно побывал в руках у чекистов и бежал из московской тюрьмы. Вскоре Орлов уехал из Ревеля и выкинул из головы этого смазливого офицерика... И вдруг на тебе, он объявляется в Берлине и лезет в дело, которое Орлов считал своей монополией. Хватит ему Зиверта, с которым пришлось делить сферы деятельности.

Орлов знал, что новое агентство, да еще с такой рекламой, не могло появиться без благословения немцев, и решил поговорить о нем с Зивертом — этот все, что связано с немцами, знает из первых рук.

Зиверт его опасения не рассеял — сначала сказал, что об этом агентстве говорить рано, дитя только становится на ноги, а когда речь зашла о самом Дружиловском, сказал, что это лошадка темная, но со связями.

— Немецкими? — прямо спросил Орлов.

— А черт его разберет, — отмахнулся Зиверт. — Поживем — увидим. — И добавил серьезно: — Но начало у Дружиловского польское, это я знаю точно.

— По-вашему, поляки могут открыть в Берлине такое агентство?

— А почему нет? В Берлине сейчас всякой твари по паре. — Зиверт знал, конечно, о расчетах доктора Ротта и сейчас всячески подогревал интерес Орлова к агентству Дружиловского. — Что касается меня, то я выжидаю. Если обнаружу, что этот подпоручик мне мешает, приму меры.

Орлов достаточно хорошо знал Зиверта, чтобы верить ему на слово, и решил сам прощупать Дружиловского. Но прежде он счел полезным посоветоваться с человеком, который был Для него высоким авторитетом и начальником.

Таким человеком являлся английский разведчик — «спец по России» Сидней Рейли. Вместе со своим агентом Орловым он работал над одним очень важным документом. Они окончательно отделывали фальшивое письмо руководителя Коминтерна Зиновьева английским коммунистам. С помощью этой фальшивки английские консерваторы должны были прийти к власти[4].

Каждый вечер Рейли приходил к Орлову в его контору, и там, занавесив окна, до глубокой ночи они работали над документом. Орлова поражали осведомленность и неистощимая работоспособность англичанина. Рослый, атлетически сложенный, с энергичным красивым лицом, одетый всегда подчеркнуто строго, со вкусом, он вызывал уважение одним своим видом. Орлову известно, что это легендарно храбрый человек, — он долго и бесстрашно действовал в красной России под самым носом у чекистов, но оказался для них недосягаем. Россию большевиков он знал как свои пять пальцев, говорил и писал по-русски как коренной россиянин.

В этот вечер они делали последнюю подчистку письма... Снова Орлов поражался осведомленности англичанина. В письме было слово «связи», Рейли заменил его словом «узы» и объяснил, что в последних своих речах Зиновьев дважды употребил это слово. По этой же причине в других местах письма вместо слова «центр» написал «мозг», а вместо «соглашательство» — «компромисс».

Подобного рода детали, учил он Орлова, иногда стоят дороже смысла.

Но вот письмо было отшлифовано. Рейли встал, сладко потянулся, хрустнул суставами.

— Поразительная штука история! — заговорил он, пружинно поднимаясь на носках. — В Лондоне бушует политическая баталия за министерские кресла. Публикуются программные речи, декларации, заявления. Весы колеблются. Партийные лидеры ночей не спят, придумывают, что бы им еще бросить на весы. А мы с вами в это время пишем трехстраничный документик, который попросту опрокинет те весы. Еще сегодня я позвоню в Лондон, скажу только два слова «работа окончена», и лидеры консерваторов будут спать спокойно — мы им уже подарили власть... История... — Рейли подошел к столу, взял письмо, бегло его просмотрел, бросил небрежно на стол. — Как говорится, финита ля комедия!..

Жена Орлова принесла в кабинет традиционный ужин англичанина — кружку теплого топленого молока, затянутого коричневой пенкой, и поджаренный ломтик хлеба, а мужу — ростбиф и стакан крепкого чая.

— Можно бы и выпить по случаю, — осторожно предложил Орлов.

— Нет, — отрезал Рейли. Прорвав ложечкой пенку, он сделал несколько глотков. — Напиток умных королей. Умных. Глупые предпочитают виски или, не дай бог, водку. Брр!

— Да и я ведь тоже... только когда повод... — сказал Орлов.

— Из всех бесчисленных русских поводов для пьянства я признаю только один — поминки. Смерть всегда таинственна, и думать о ней трезво невозможно. Мой вам дружеский совет, — продолжал Рейли, — не увлекайтесь этим. Слишком грандиозно дело, к которому я вас привлек, чтобы подвергать его опасности.

Орлов хотел что-то возразить, но Рейли поднял руку.

— Не надо, господин Орлов. Я все знаю и поэтому еще раз говорю вам — дело слишком грандиозно. — Он помолчал и сказал с улыбкой: — Давайте поговорим о чем-нибудь более интересном. Что нового в Берлине?

— Особо интересного ничего, — ответил Орлов. — Социал-демократы, по-моему, укрепились прочно и окончательно, равной им силы в Германии нет.

— А коммунисты?

— Социал-демократы загнали их в угол и обескровили.

— Эх, нам бы в Англию таких социал-демократов, — мечтательно произнес Рейли и вдруг энергично, со злостью: — Наши социалисты — это лапша с простоквашей. Придумали мифический рай, в котором овцы и волки будут жить в любви и согласии. И что самое удивительное — многие овцы в этот рай верят! А здесь господин Эберт выбросил потрясающий лозунг: мы за возрождение нации и потому против коммунистов! И он говорит это и Круппу, и безработному, которого Крупп выбросил на улицу. И те вместе аплодируют Эберту и отдают ему голоса. Гениально! Демагогия высшего класса! А? Скажете, я не прав?

— Да уж в чем, в чем, а в хитрости им не откажешь, — согласился Орлов. — А чего стоит их ход с Советами? Давят петлей своих коммунистов и подписывают договор с московскими.

Рейли, не соглашаясь, покачал головой.

— Еще вопрос, кто тут оказался хитрее: Берлин или Москва? Но как раз из этого обстоятельства вытекает наша главная задача — подрывать динамитом все, что связано с Москвой. — Он взглянул на стол, где лежало письмо. — После этого акции Москвы в Англии долго не будут стоить и копейки. Ищите подобные ходы еще.

— Кстати... В Берлине появилось новое агентство, которое тоже занимается Коминтерном. Как на это реагировать?

— Кто его открыл? — спросил Рейли.

— Русский подпоручик Дружиловский.

— Каждый непременно хочет иметь свой огород, — Рейли допил свое молоко. — Вы этого подпоручика знаете?

— Я знал его несколько лет назад в Ревеле, он напечатал там в русской газете воспоминания о своих переживаниях в застенках Чека. Между прочим, намекал, что в России имел какое-то отношение к организации Локкарта.

— Дружиловский? — сморщил лоб Рейли. — Не было там такого! Чем занимается его агентство?

— Не знаю. Я узнал о нем из газет.

— Как это из газет?

— В газете «Руль» он напечатал объявление об открытии агентства по делам Коминтерна.

— Вот так, прямо, этими словами?

Орлов взял с письменного стола газету и отдал Рейли.

— Одно из двух: Дружиловский или дурак, или за ним немцы, — сказал, прочитав, Рейли. — Вот что, узнайте это осторожно. Если дурак, надо прибрать к рукам, чтоб не мешал. А может, и пользу извлечете. Если там немцы, оставьте его в покое.

Дружиловский в эти дни все еще ломал голову, как выполнить задание поляков. Сознаться Перацкому, что он не может ничего сделать, он боялся. Собственное бессилие страшило его.

Вывесив на дверях объявление: «Сегодня приема нет», он сидел в своем рабочем кабинете и копался в ворохе газет, пытаясь найти хоть какую-нибудь отправную точку для подхода к непосильному делу. За окном — серый осенний день, и от него еще острее ощущение беспросветности.

Звонок в передней заставил его вздрогнуть. В объявлении ясно сказано — приема нет. Он подождал. Звонок повторился и был непереносимо длинным.

Приоткрыв дверь, он увидел рослого мужчину в черном пальто.

— Здравствуйте, господин Дружиловский. Я Орлов.

— Господи! — радостно вырвалось у подпоручика, мгновенно подумавшего — вот кто может помочь. Еще мелькнула мысль о задании доктора Ротта возобновить знакомство с этим человеком. Он распахнул дверь: — Темно. Заходите, пожалуйста. Ну вот, конечно же, Орлов! Ревель! Раздевайтесь. — Принимая от гостя пальто, он учуял густой запах водки.

— Я на минуточку, — сказал Орлов, зябко потирая руки. — Гулял после обеда, шел мимо и вдруг вспомнил ваше объявление... адрес... Думаю, дай зайду. Гляжу — приема нет. Ну ладно, думаю, приема нет, но, может, есть глава фирмы?

— Проходите сюда. — Дружиловский посторонился, пропуская гостя в кабинет. Орлов качнулся, и хозяин подхватил его под руку. — Сюда, сюда.

Орлов тяжело плюхнулся в глубокое кресло.

— Это, значит, ваш штаб? — спросил он, оглядывая комнату.

— Скромное рабочее помещение, — улыбался Дружиловский, садясь в кресло напротив гостя.

— Летит времечко, летит проклятое, — не то весело, не то огорченно произнес Орлов, оглядываясь по сторонам. Он видел вполне приличный кабинет, какого не было у многих эмигрантов с громкими именами. Смазливый подпоручик, которого он видел в Ревеле, имеет в Берлине какие-то козыри. Весь вопрос: кто ему сдает карты?

Они припомнили ревельские времена, и Орлов сказал задумчиво:

— Беспечны мы были, глупо беспечны. Еще не понимали, что трагедия свершилась не только с нами, но и со всем миром. А потом всех втянуло в эту воронку, — он махнул рукой.

Дружиловский промолчал, он не мог понять, пьян Орлов или трезв, а знать это было крайне важно.

— Но одна наша болезнь не прошла и по сей день, — продолжал Орлов. — Мы так и не научились действовать вместе, все норовим каждый сам по себе и частенько мешаем друг другу, вместо того чтобы помочь.

— Нас объединяет одно — наша ненависть к большевикам, — солидно произнес Дружиловский, глядя на гостя.

— Это верно, — кивнул Орлов. — Но зачем забивать один гвоздь сразу двумя молотками? Вот вы напечатали в объявлении, что работаете по Коминтерну. А я-то тоже хожу вокруг этого. Почему бы нам не действовать заодно? А?

— Не выпить ли нам по случаю встречи? — спросил Дружиловский, остерегаясь влезать в этот разговор без одобрения доктора Ротта.

— Я-то уже принял обеденную дозу, но по такому случаю грех отказаться.

Дружиловский принес из столовой бутылку коньяку, печенье, наполнил рюмки. Наблюдая за ним, Орлов думал о том, что подпоручик наверняка знает о его солидном деле и для него должно быть заманчивым предложение объединить усилия. Но подпоручик сразу же ушел от этого разговора, значит, он сам это решить не может. С кем же ему надо советоваться? С поляками или немцами? Все-таки скорей всего с немцами.

— Прошу не сетовать, — сказал Дружиловский, показывая на скромный стол. — Живу по-холостяцки, без особых разносолов.

— Ко мне приходите, — ответил Орлов. — У меня и в Берлине открытый русский дом, семейный очаг и все такое прочее...

Они выпили за встречу. Потом — за скорейшее освобождение России из-под большевистского ига.

Орлов посмотрел на письменный стол, заваленный газетами.

— Как идут дела?

— Только учимся ходить, хвалиться пока нечем, — улыбнулся Дружиловский.

— Хвалиться будем сообща, когда вернемся в нашу первопрестольную, — вдруг со злостью сказал Орлов. Он взял бутылку, сам налил себе коньяку и выпил. — Черт бы все побрал, — произнес он про себя, и было непонятно, к чему это относилось. — А у меня дело поставлено давно и прочно. Катится как по рельсам. Даже когда я сплю, оно катится. Могу неделю за стол не садиться. Вот как надо работать!

«Он пьян, если так хвалится», — решил Дружиловский и наполнил рюмки.

— За ваши успехи.

— И за ваши, — поднял рюмку Орлов. Быстро и жадно выпив, он продолжал: — Работать надо с размахом, а то лавку лучше и не открывать. Я в прошлом году имение купил. Ну, конечно, не какие-то там безбрежные нивы, как в России, но все-таки... Каменный дом, два этажа, по-немецки — с башенками. Отдельно дом для челяди. Конюшня. Сад. И все за каменным забором. Крепость!

— Зачем это вам? — спросил Дружиловский без всякого интереса, он в это время обдумывал, как начать разговор о своем деле.

— Зачем? — Орлов смотрел на него со снисходительной улыбкой. — Недвижимая, голубчик, собственность. Не-дви-жи-ма-я! Ничто и никто ее не сдвинет! Вы не знаете, какое это удовольствие — хоть на денек вырваться из берлинской нервотрепки и оказаться там, зажечь камин, взять из погреба бутылочку. — Он мечтательно помолчал и добавил неожиданно: — У меня жена княжеского рода. Ну а княжне тоже положен замок.

— Я о таком и мечтать не могу, — тихо и печально проговорил Дружиловский.

— Э-э-э, голубчик, тут надо не мечтать! — Орлов поднял палец. — Действовать надо! И еще — нельзя мельчить. Запомните это. Я лично берусь только за масштабные дела. Тогда и интерес большой, и куш большой, и с большими людьми дело имеешь. Вот только что я завершил дело. Работал с одним англичанином из солидной фирмы. Голова министерская! Знает всю подноготную любой страны, а Россию как свои пять пальцев. Работать с ним одно наслаждение. И сработали мы такое, что мир ахнет. Вот как надо работать, голубчик!

— Не могли бы вы мне, только начинающему дело, оказать маленькую помощь? — спросил Дружиловский.

— Смотря какую, — деловито ответил Орлов.

— Мне нужен какой-нибудь советский документ, а лучше — чистый советский бланк.

— Очень нужен? — Орлов хитро прищурился.

— Да... очень... и вы же сами говорили — надо действовать заодно.

Орлов энергично поднялся с кресла, застегнул пиджак на все пуговицы.

— Когда будем заодно, тогда и поговорим, — сухо сказал он.

— Ну что ж, обойдусь, — сказал Дружиловский.

— Обиделись? Зря. Так дела не делаются: здравствуйте и давайте документ. Заходите как-нибудь ко мне в контору. Расскажете толком, что к чему. Подумаем. Обсудим. Может, что и сообразим. — Орлов говорил и держался так, словно и рюмки не выпил. Да, Доктор Ротт был прав, строго предупреждая, что Орлов — лиса и с ним каждую минуту надо быть начеку.

— Спасибо, я обойдусь, — пробормотал Дружиловский.

— Ну и хорошо. А пока будем считать, что мы возобновили наше знакомство, и давайте иметь друг друга в виду, — весело говорил Орлов, надевая пальто.

Дружиловский вяло пожал протянутую ему руку, а когда дверь за Орловым закрылась, сказал злобно:

— Зажрался, сволочь.

На другой день он доложил Ротту о визите Орлова. Он знал: если доктор Ротт начинает двигать тонкими губами, будто конфетку сосет, значит, он чем-то доволен. Но чем? Может, зря он умолчал, что просил у Орлова помощи и получил отказ?

— Прекрасно... прекрасно... — рассеянно сказал доктор Ротт. Сейчас он получил подтверждение, что Сидней Рейли в Берлине и каждый вечер бывает у Орлова. Теперь следовало узнать, что они там делали.

Дружиловский вдруг осмелел.

— Господин Ротт, у меня плохи дела с поляками. Помогите.

— Что случилось? — спросил немец.

— Они требуют от меня советские документы, а где я их могу взять? Грозят расправой.

Доктор Ротт посмотрел на него удивленно и сердито:

— Вы абсолютно не умеете мыслить аналитически, обратите на это внимание! Неужели вы не знаете, что с Москвой у нас дипломатические отношения? Ах, знаете? И пытаетесь к польским делам против Советов пристегнуть меня, вполне официальное лицо Германии!

— Я думал...

— Меня не интересует, господин Дружиловский, что вы думали. Важно только то, что вы думали неправильно.

Дружиловский челночил между всеми своими хозяевами, со страхом ожидая встречи с Перацким.

И вот этот день наступил. Будь все на свете проклято. И доктор Ротт в том числе. Сам сунул его к полякам, а теперь отворачивается, он, видите ли, официальное лицо. Зиверт тоже хорош, ему всех дел — только пальцем шевельнуть, а тоже воротит рожу.

Перацкий, не ответив на приветствие, спросил:

— Принесли?

— Еще не готово, — ответил он.

— Мне все ясно, — зарычал Перацкий, закусив изжеванную сигару. — Вы просто не хотите работать для Польши. Это, конечно, ваше дело, но я вам не завидую.

— Очень трудное задание... — начал Дружиловский.

— Замолчите, пся крев! — вместе с сигарным дымом яростно выдохнул Перацкий. — Легко только деньги получать. Но, может, вы решили, что я должен платить вам за одну возможность видеть вашу унылую физиономию? Вы, как проститутка, предпочитаете тех, кто больше платит!

Некоторое время он стоял, разгневанно смотрел на Перацкого, почти не видя его, потом повернулся и медленно вышел из кабинета. Обида опалила его, осилила страх.

Как только он вернулся в свое агентство, зазвонил телефон. Он не хотел брать трубку, но телефон звонил настойчиво, непрерывно. Он подошел к телефону.

— Это Моравский, — услышал он знакомый вкрадчивый голос.

— Что вам угодно?

— Я прошу вас не обращать внимания на происшедшее и продолжать работу. Я так жалею, что отсутствовал. Он тоже крайне расстроен и...

— Я плевал на его настроение! — крикнул Дружиловский и повесил трубку.

Весь день он думал, почему они испугались, а вечером пошел к Зиверту.

— Плюнь и разотри, — сказал Зиверт, выслушав его. — Поляки есть поляки, их не переделаешь, и в работе бывает всякое, и вообще, обида — женское занятие. А то, что тебе позвонил Моравский, ставит на этом вопросе крест.

Зиверту нужно было успокоить Дружиловского — он получил выговор от доктора Ротта за то, что не помог подпоручику сделать документ для поляков.

— Слушай, а что конкретно им от тебя нужно? — спросил Зиверт.

— Я же говорил вам.

— Неужели ты не понимаешь, что у меня голова забита своими делами? — перебил его Зиверт. — Говорил, говорил... а я не слышал и не помню.

— Они требуют советский документ против Америки, — угрюмо сказал Дружиловский.

— Только и всего? Прямо от меня пойдешь к Гаврилову, и все, что тебе надо, он сделает. Дашь ему пятьдесят марок — и считай, что документ у тебя в кармане. И все забыто. — Зиверт вдруг, круто повернувшись на каблуках, спросил: — Тебе нужны деньги?

— Кому они не нужны?

— Наклевывается одно приватное, очень выгодное дельце. Я тебя подключу, не возражаешь? Между нами, мужчинами, деньги все-таки великое дело, — подмигнул Зиверт и стал расхаживать по комнате.

— Что я, дурак, что ли, отказываться, — улыбнулся Дружиловский.

— Договорились. Но только одно железное условие — о деле этом молчок. Ни-ко-му! Можешь?

— Я все могу.

— Я слышал, ты девочку завел? — весело спросил Зиверт.

— А что — нельзя? — усмехнулся Дружиловский.

— Дело, конечно, житейское, — согласился Зиверт и продолжал серьезно и жестоко: — Твоя ошибка, что ты взял русскую да еще голубых кровей. Вторая твоя ошибка, что ты держишь ее на голодном пайке. Настоящие мужчины не экономят на любви. Да не таращись на меня, я скажу тебе, откуда мне все известно. Отец твоей девки болтается среди эмигрантов и всюду треплет твое имя, величает тебя подлецом. Зачем тебе это? Есть золотое правило: если идешь на большое дело, под ногами должно быть чисто.

Подпоручик подумал, что Зиверт прав.

— Покумекай об этом, — продолжал Зиверт. — Ты включился в такие дела, когда рисковать из-за девки преступно. У тебя же есть благородный предлог — отец ее против, и ты не имеешь права и так далее... А вот комнату, где ты ее держишь, сохрани, она пригодится нам для того приватного дельца.

«Да, да, действительно, надо с этой блажью кончать и начинать жизнь по-новому...» — решил он.

Гаврилов дал ему три чистых бланка советского торгпредства в Берлине и один бланк Коминтерна — все фальшивые, наверно, из своих венских запасов. Кроме того, он дал «болванку» — так в этих кругах назывались «образцы», по которым стряпали потом фальшивые документы. В болванке были имена американских коммунистов: Рудберга, Форстера и Стоклицкого, и примерное содержание инструкции, якобы направленной им из Москвы.

— Эту болванку я сам хотел делать, а Зиверт приказал отдать тебе, — сказал Гаврилов и добавил: — Цена за все без запроса сто марок.

Согласились на пятидесяти.

Дружиловский пошел к себе в агентство и, запершись в кабинете, накатал «инструкцию Коминтерна» своим агентам в Америке об устройстве беспорядков. Машинистка Соловьева перепечатала ее на бланк. Перечитывая свое сочинение, он все-таки понимал, что выглядит оно не солидно — подозрительны и краткость и неконкретность инструкции, но больше он ничего придумать не мог и решил, — если поляки отвергнут его работу, он порвет, он больше не желает терпеть оскорбления.

Он не знал, как был нужен полякам даже такой документ. Дело в том, что польская военщина уже давно стремилась привлечь Америку хоть к какому-нибудь участию в своих антисоветских делах. Впрочем, эта идея муссировалась тогда не только в польских кругах. В немецких газетах тоже появлялись критические высказывания по поводу американского изоляционизма, который именовался то предательством Европы, а то и сговором американских толстосумов с большевиками. Во французской газете «Тан» была помещена карикатура, на которой американский дядюшка Сэм принимал из рук Ленина мешок с золотом. Под рисунком — слова дяди Сэма: «Дайте мне золото, и я прощу вам все».

Дружиловский позвонил Моравскому:

— Документ готов.

— Когда вы придете? — мягко отозвался Моравский.

— Когда вы будете один.

— Я все понимаю. Жду вас через час. Можете?

Через час Дружиловский вошел в знакомый кабинет и увидел рядом с Моравским Перацкого. Он уже хотел повернуть обратно, но подбежавший Моравский крепко взял его под руку и повел к столу.

Дружиловский сел в кресло, возмущенно глядя на Моравского, а тот дружески улыбался.

— Дело для нас свято, и вмешивать сюда эмоции глупо, — негромко сказал Перацкий.

Дружиловский, не оглядываясь, вынул из кармана документ.

— Именно то, что нужно, — бегло прочитав документ, сказал Моравский и отдал его Перацкому.

Внимательно прочитав, Перацкий поднял взгляд на Дружиловского.

— Великолепно! — произнес он тихо, точно про себя.

Дружиловский не шевельнулся.

— Надо только хорошенько подумать, куда и каким способом мы его двинем, — продолжал Перацкий, обращаясь к Дружиловскому, но тот молчал.

— Можете вы быстро сделать две фотокопии документа? — спросил Перацкий.

— Могу.

— Впрочем, нет, — продолжал Перацкий. — С этим документом вы сейчас же пойдете в американское консульство. Там работает ваш русский, некто господин Гамм.

— Петр Александрович? — механически спросил Дружиловский.

— Вы его знаете? Тем лучше. Покажите документ ему, и, если консульство заинтересуется, пусть они сделают для вас две копии. Важно, чтобы они заинтересовались, тогда от нас с вами больше ничего не потребуется.

Дружиловский только теперь понял, что принес действительно нужный документ.

— Отдать бесплатно? — спросил он.

Перацкий поморщился.

— Сами этот вопрос не поднимайте. В конце концов, вы получаете у нас жалованье.

В американском консульстве Дружиловского встретили подозрительно.

— По вопросам виз на въезд в Америку мы переговоров не ведем, — сказал дежурный сотрудник, не впуская его в вестибюль. Но когда Дружиловский сказал, что ему нужно повидать мистера Гамма, его пропустили.

Вскоре в вестибюль вошел Гамм: тощий, элегантный, с бледным непроницаемым лицом. Точно таким его помнил Дружиловский по встречам за карточным столом в Петрограде.

— У меня к вам очень важное дело, — начал Дружиловский.

— Пойдемте ко мне.

Прочитав документ, Гамм сказал:

— Это любопытно... Подождите меня минуточку... — он направился к двери.

— Мне нужны две копии этого документа, — сказал ему вслед Дружиловский.

— Зачем? — остановился Гамм.

— Нужны, и очень!

— Хорошо.

Гамм долго не возвращался, а вернувшись, вручил ему две отлично выполненные фотокопии документа. Подлинник он вложил в конверт и надписал адрес.

— Идите по этому адресу, вас ждут.

— Кто?

— Берлинский корреспондент американской газеты «Чикаго трибюн» господин Солдес. Он предупрежден о вашем визите и даже о необходимости заплатить вам гонорар, — улыбнулся Гамм.

Мистер Солдес — нездорово расплывшийся молодой человек с отекшим лицом — был довольно груб.

— Ну, что вы там сварили в своей адской кухне? — спросил он, не здороваясь.

Взяв конверт, вынул из него документ и быстро прочитал.

— Эх вы, повара! Здесь сказано об американском коммунисте Рудберге, а такого нет в природе, есть Рутенберг.

— Опечатка, — невозмутимо ответил Дружиловский.

— За такие опечатки нашего брата по шее бьют, — сказал Солдес. — А теперь нужна дополнительная работа.

— Давайте исправлю.

— Нет, — резко возразил Солдес. — Это не школьное сочинение, а документ, во всяком случае, должен считаться документом. Надо приготовить еще один на эту тему, в нем снова поставьте фамилию Рудберг, а через тире — Рутенберг. Пусть в Америке думают, что в Кремле у этого коммуниста есть вторая фамилия. Сделать это надо срочно, сегодня же. Крайний срок — завтра...

Дружиловский вспомнил, что Бенстед, живущий теперь в Берлине, хвастался, как ловко он заполучил бланк московской газеты «Известия» — написал в берлинское представительство газеты запрос о том, сколько стоит напечатать в «Известиях» коммерческое объявление, и получил ответ на бланке, что все переговоры необходимо вести в Москве. Этот текст Бенстед с редакционного бланка смыл, но потом так и не смог придумать, как этот бланк употребить в дело...

Не откладывая, Дружиловский отправился к Бенстеду и выпросил у него этот бланк. У себя в агентстве с помощью все той же машинистки Соловьевой он напечатал на бланке «Известий» текст, из которого было ясно, что представительство «Известий» в Берлине не что иное, как замаскированное представительство Коминтерна, и вот оно-то и направляло в Америку письмо, в котором сообщалось, что Рудбергу — Рутенбергу от Коминтерна переведены деньги через «Нью-Йорк сити банк».

К концу дня он снова был у Солдеса.

Прочитав новый документ, американец рассмеялся.

— Пахнет за милю дерьмом, но беру.

Солдес вынул из кармана пять десятидолларовых бумажек и протянул Дружиловскому.

— Стоит это дерьмо дешевле, но у меня сегодня хорошее настроение. Но вот что надо сделать еще — одну из копий вы снесите в наше представительство, известному вам мистеру Гамму. Мне надо, чтобы и этот документ тоже был там. Я на это сошлюсь как на официальное подтверждение факта. Кстати, денег там больше, чем у меня. Торгуйтесь. Гуд бай.

Обе эти фальшивки были напечатаны в «Чикаго трибюн» 15 февраля, и в американской печати началась бесстыдная травля коммунистов.

Одну из копий с разрешения Перацкого Дружиловский продал за двести марок майору Лорену из французской разведки.

Дела у него снова пошли совсем неплохо. И это был очень важный момент в его жизни — он понял, что и в большой политике горшки обжигают не боги.

П р о к у р о р К а т а н я н. А когда вы принесли этот бланк в американскую миссию, они там понимали, что бланк «Известий» не есть бланк Коминтерна или Советского правительства?

П о д с у д и м ы й Д р у ж и л о в с к и й. Я написал то, о чем здесь уже говорили, что контора «Известий» является филиалом Коминтерна. С таким же успехом я мог бы написать, что контора «Известий» является филиалом Верховного суда. (Смех в зале.)

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Публикацию документов мы начинаем с ноты английского министерства иностранных дел, врученной полпреду СССР тов. Раковскому:

«Министерство иностранных дел.

24 октября 1924 года

Милостивый государь,

я имею честь обратить Ваше внимание на прилагаемое письмо, полученное Центральным Комитетом Британской Коммунистической Партии от Президиума Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала за подписью его председателя Г. Зиновьева, от 15 сентября. Указанное письмо содержит некоторые инструкции для британских подданных для насильного свержения существующего строя в этой стране и разложения вооруженных сил его величества как средства к основной цели.

2. Считаю своим долгом сообщить Вам, что правительство его величества не может допустить эту пропаганду и рассматривает это как непосредственное вмешательство извне во внутренние дела Великобритании.

3. Всякий, кто знаком с уставом и связями Коммунистического Интернационала, нисколько не станет сомневаться в его тесной связи и контакте с советским правительством. Ни одно правительство не допустит существования такого порядка, при котором иностранное правительство находится в правильных дипломатических отношениях, но в то же время допускает организации, непосредственно связанные с этим иностранным правительством, побуждать подданных данного правительства к подготовлению революции для его низвержения. Подобное поведение есть не только серьезное отступление от общих правил международного общения, но и нарушение того торжественного заверения, которое Советское правительство дало правительству его величества.

4. Всего лишь 4 июня прошлого года Советское правительство заключило следующее торжественное обоюдное соглашение с правительством его величества: «Советское правительство обязуется не поддерживать ни в материальной, ни в какой-либо другой форме отдельных лиц, групп, агентов или учреждений, стремящихся распространить недовольство или вызвать восстание в какой-либо части Британской империи... и призвать своих должностных лиц к полному и постоянному выполнению этих условий».

5. Помимо этого, в договоре, недавно заключенном между правительством его величества и Вашим правительством, было сделано дальнейшее постановление для правильного выполнения этого обязательства, которое является необходимым для существования добрых и дружественных отношений между обеими странами. Правительство его величества полагает, что эти обязательства должны быть выполнены как буквально, так и по своему духу, и не может согласиться с тем, что в то время, как Советское правительство принимает на себя обязательство, другая политическая организация, столь же мощная, как само правительство, ведет и поддерживает деньгами пропаганду, которая является прямым нарушением официального соглашения. Советское правительство либо имеет, либо не имеет полномочий на заключение подобных соглашений. Если оно уполномочено, то оно обязано выполнять эти обязательства и следить за тем, чтобы другая сторона не была введена в заблуждение. Если же оно не имеет таких полномочий и если ответственность, которая в других странах принадлежит государству, в России находится в руках частных и безответственных организаций, то Советское правительство не должно было заключать соглашений, о которых оно знает, что не сможет их выполнить.

6. Я буду Вам обязан, если Вы будете настолько добры безотлагательно сообщить мне мнение Вашего правительства по этому вопросу.

Я имею честь и т. д. ...

За отсутствием министра иностранных дел

Дж. Д. Грегори».

Совершенно секретно. Центральному Комитету Британской Коммунистической Партии.

Исполнительный комитет Третьего Коммунистического Интернационала. Президиум. Москва, 15-го сентября 1924 г.

Дорогие товарищи, приближается момент обсуждения английским парламентом договора, заключенного между правительством Великобритании и СССР, с целью его ратификации. Бешеная кампания, поднятая британской буржуазией вокруг этого вопроса, показывает, что большинство таковой вместе с реакционными кругами идет против договора с целью сорвать соглашение, укрепляющее узы между пролетариатом обеих стран и ведущее к восстановлению нормальных сношений между Англией и СССР. Пролетариат Великобритании, который произнес свое веское слово, когда угрожала опасность разрыва прежних переговоров, и заставил правительство Макдональда заключить договор, должен проявить величайшую энергию в дальнейшей борьбе за ратификацию и против попыток британских капиталистов заставить парламент аннулировать договор.

Необходимо расшевелить массы британского пролетариата и привести в движение армию безработных пролетариев, положение коих может быть улучшено только после того, как СССР будет представлен заем на восстановление его хозяйства и долевое сотрудничество между британским и российским пролетариатом будет налажено. Необходимо, чтобы группа в рабочей партии, симпатизирующая договору, оказала усиленное давление на правительство и парламентские круги в пользу ратификации договора. Следите внимательно за лидерами рабочей партии, потому что они легко могут быть уличены в проведении намерений буржуазии. Уже и так иностранная политика рабочей партии в ее настоящей форме представляет собой плохую копию политики правительства Керзона. Организуйте кампанию разоблачения иностранной политики Макдональда. ИККИ охотно предоставит в Ваше распоряжение имеющийся у него обширный материал относительно деятельности британского империализма на Среднем и Дальнем Востоке. Пока же напрягайте все силы в борьбе за ратификацию договора и за продолжение переговоров относительно урегулирования взаимоотношений между СССР и Англией. Улажение отношений между обеими странами поможет делу революционизирования международного и британского пролетариата не меньше, чем успешное восстание в любом рабочем районе Англии, так как установление тесного контакта между британским и российским пролетариатом, обмен делегациями и рабочими и т. д. сделает для нас возможным расширить и развить пропаганду идей ленинизма в Англии и колониях.

Вооруженной борьбе должна предшествовать борьба против склонности к компромиссу, которая внедрена в большинстве британских рабочих, против идеи эволюции и мирного уничтожения капитализма. Только тогда можно будет рассчитывать на полный успех вооруженного восстания. В Ирландии и колониях дело обстоит иначе: там существует национальный вопрос, и таковой представляет собой слишком важный фактор для нашего успеха, чтобы тратить время на длительную подготовку рабочего класса. Но даже в Англии, как в других странах, где рабочие политически развиты, события сами по себе могут развиваться быстро, революционизируя рабочие массы лучше, чем пропаганда. Например, забастовочное движение, репрессии со стороны правительства и т. д. Из Вашего последнего доклада ясно, что агитационная и пропагандистская работа в армии слаба, во флоте не лучше. Ваше объяснение, что качество привлеченных членов оправдывает количество, правильно в принципе, однако было бы желательно иметь ячейки во всех войсковых частях, в особенности среди тех, которые расположены в крупных центрах страны, а также на фабриках, изготовляющих оружие, и на военных вещевых складах. Просим обратить особое внимание на последние. В случае опасности войны с помощью последних и в контакте с рабочими транспорта можно парализовать все военные приготовления буржуазии и сделать начало в превращении империалистической войны в войну классовую. Мы должны теперь больше чем когда-либо быть настороже. Попытки интервенции в Китае показывают, что мировой империализм все еще полон энергии и еще раз делает попытки восстановить свое расшатанное положение и начать новую войну, которая имеет своей конечной целью распад российского пролетариата и подавление расцветающей революции и в дальнейшем привела бы к порабощению колониальных народов.

«Опасность войны», «Буржуазия ищет войны, капитал — новых рынков» — вот лозунги, с которыми Вы должны ознакомить массы. Эти лозунги откроют Вам путь к постижению масс и помогут Вам овладеть ими и идти под знаменем коммунизма. Военная секция коммунистической партии, насколько Вам известно, кроме того, страдает от недостатка специалистов, будущих руководителей британской красной армии.

Пора Вам подумать относительно создания такой группы, которая вместе с вождями смогла бы быть в случае активной забастовки мозгом военной организации партии. Просмотрите внимательно список военных ячеек, выделите из них наиболее способных и энергичных людей. Обратите внимание на более талантливых военных специалистов, которые по той или иной причине оставили службу и придерживаются социалистических взглядов. Привлеките их в ряды коммунистической партии, если они желают честно служить пролетариату и хотят в будущем направлять не слепые механические силы в услужении буржуазии, а национальную армию. Сформируйте направляющую оперативную головку военной секции. Не откладывайте этого на будущее, которое может быть чревато событиями и может застать Вас неподготовленными.

Желаем Вам всяческих успехов в организации и в Вашей борьбе.

С коммунистическим приветом:

Председатель Президиума ИККИ: Зиновьев.

Член Президиума: Мак-Манус.

Секретарь: Куусинен, Рейтер».

от 25 октября 1924 года

Милостивый государь,

я получил ноту Форейн Оффис от 24-го октября, подписанную г-ном Грегори, на которую я имею честь ответить следующее:

1. Еще недавно, в прошлом году, после того, как был улажен дипломатический конфликт, имевший место в мае, представитель правительства Советского Союза в Лондоне и Форейн Оффис пришли к соглашению, что в интересах укрепления дружеских отношений между двумя странами обе стороны будут стремиться улаживать всякие, могущие возникнуть инциденты путем прямых переговоров, прибегая к посылке нот лишь в том случае, если этот дружеский образ действия не даст благоприятных результатов. После моего прибытия в Лондон Форейн Оффис непосредственно подтвердил, что в будущем мы будем придерживаться этой разумной политики, которая устранит те недоразумения, которых можно избегнуть, и предотвратить будущие конфликты.

Придерживаясь этого правила, мы оказались в состоянии дружеским образом ликвидировать несколько инцидентов, затрагивающих обе стороны. В виде примера я сошлюсь на тот факт, что мое правительство не прибегло к публичному протесту и не создавало конфликта в связи с чрезвычайно важным инцидентом, затрагивающим самые жизненные интересы Союза, который возник в результате декларации, сделанной представителем британского правительства, профессором Джильбертом Муррей, на конференции Лиги Наций, — декларации, которая была в противоречии с нашим соглашением прошлого года и с условием нового договора от 8 августа относительно невмешательства в наши внутренние дела и которая явно нарушила ноту британского правительства о признании Советского Союза.

2. К моему глубокому сожалению, полученная мною вчера нота, в которой Форейн Оффис сделаны абсолютно необоснованные обвинения против советского правительства в момент, когда британское внимание сконцентрировано на англо-советских договорах и будущих сношениях между Великобританией и Советским Союзом, является неожиданным нарушением процедуры, на которую мы взаимно согласились.

3. Касаясь вышеупомянутой ноты г-на Грегори, я самым категорическим образом заявляю, что документ, приложенный к ней, является явной подделкой и смелой попыткой предупредить развитие дружеских отношений между двумя странами. Если бы вместо нарушения установленной практики Форейн Оффис сразу же обратился ко мне за объяснениями, было бы нетрудно убедить Форейн Оффис, что он стал жертвой обмана со стороны врагов Советского Союза. Не только содержание, но и заголовок и подпись на документе определенно доказывают, что он является работой преступных личностей, недостаточно знакомых с конституцией Коммунистического Интернационала. В циркулярах Коммунистического; Интернационала (которые можно встретить в прессе, ибо деятельность его не является тайной) он никогда не обозначается как «Третий Коммунистический Интернационал» — по той простой причине, что никогда не было первого или второго Коммунистического Интернационала. Подпись является такой же неуклюжей подделкой. Сделано так, что Зиновьев подписался в качестве «Председателя Президиума Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала», в то время как в действительности он является и всегда официально подписывается «Председателем Исполнительного Комитета». Кроме того, все содержание документа с коммунистической точки зрения состоит из ряда нелепостей, имеющих целью просто восстановить британское общественное мнение против Советского Союза и подорвать усилия, которые были приложены обеими странами для установления длительных и дружеских сношений.

4. Очевидная фальшивость этого документа освобождает меня от необходимости отвечать на сделанное в ноте Форейн Оффис заключение об ответственности советского правительства за деятельность Коммунистического Интернационала, поскольку оно основано на предположении, что документ является аутентичным.

5. Я категорически протестую против употребления фальшивых документов против Советского Союза, а также против нарушения взаимно установленной процедуры по рассмотрению всех инцидентов, которые могут возникнуть между двумя странами. В то же время я выражаю мое убеждение, что британское правительство примет необходимые шаги для установления авторства в этой злонамеренной попытке создать конфликт между двумя правительствами. Это обеспечит возможность предупреждения в будущем повторения подобных инцидентов.

Примите и пр. ...

Раковский

Макдональду, министру иностранных дел

Форейн Оффис».

Вслед за обменом этими нотами английские буржуазные политики начали разнузданную антисоветскую кампанию, которая привела фактически к разрыву англо-советских отношений. А господа консерваторы воспользовались этой мутной волной антисоветчины, запугали английского обывателя угрозой коммунизма и как защитники этого обывателя прорвались к власти.

Вот, что означал тот «документ», который был сотворен в конторе политического жулика Орлова.

А теперь мы приведем одно запоздалое свидетельство.

В английской газете «Санди таймс» за 8 февраля 1968 года на первой полосе опубликована следующая заметка:

«В руках того, кто опознает почерк, которым написан русский текст письма, воспроизведенного в нашей газете, может оказаться ключ к одной из наиболее зловещих политических загадок Британии в нашем веке.

Возможно, что это оригинал «Письма Зиновьева», того чреватого трагическими последствиями политического послания, которое левые до сих пор выдвигают в качестве причины полного поражения первого лейбористского правительства на выборах в 1924 году. Левые всегда утверждали, что это письмо — фальшивка, использованная министерством иностранных дел, консервативной партией и Интеллидженс сервис для того, чтобы подогреть клеветническую кампанию против «коммунистической опасности».

Поскольку недавно впервые был обнаружен оригинал письма, появилась возможность проверить гипотезу, что «Письмо Зиновьева» ни больше ни меньше как фальшивка. Русский текст был найден — где бы вы думали? — в подвалах юридического факультета Гарвардского университета молодым научным сотрудником Уильямом Батлером.

Батлер сразу понял значение шести фотографических пластинок, на которых засняты четыре страницы «Письма Зиновьева» и еще две страницы какого-то другого документа, явно поддельного. Завернутые в коричневую бумагу негативы, перешедшие во владение Гарвардского университета по завещанию американского специалиста по советским делам, пролежали 40 лет в архивах университета, не внесенные в каталоги.

Его исследования этой находки, опубликованные в последнем выпуске Бюллетеня Гарвардской библиотеки, привели Батлера к заключению, что это письмо, вероятно, подделка.

Так называемый гарвардский текст отличается только в незначительных деталях, в основном объясняющихся переводом, от английского экземпляра, опубликованного министерством иностранных дел в 1924 году.

Подобно английскому варианту, он якобы написан Григорием Зиновьевым, председателем Коммунистического Интернационала в Москве, и призывает Коммунистическую партию Великобритании подстрекать к мятежам в армии и к восстаниям пролетариата.

Так же как в экземпляре министерства иностранных дел (который никто никогда не видел в русском оригинале), в нем имеются некоторые внутренние несоответствия, которые наводят на мысль о подделке.

Из всех теорий, выдвигающихся по этому поводу, Батлер склоняется в пользу той, которая считает, что главным действующим лицом во всей этой истории была польская разведка. В то время Польша была ярым противником проводимого лейбористским правительством курса на улучшение отношений с Советским Союзом.

Однако анализ документа, сделанный Батлером, расходится с конкретными аспектами этой теории, наиболее развернуто изложенной журналистами газеты «Санди таймс» в брошюре под названием «Письмо Зиновьева». Исследователи, опиравшиеся на частные документы, до сих пор публиковавшиеся в печати, и свидетельство вдовы русского контрреволюционера Ирины Бельгард, пришли к выводу, что оригинал фальшивки был сфабрикован группой эмигрантов, работавшей в Берлине, и распространен польской разведкой.

Если рукописный гарвардский текст является оригиналом, тогда возникает противоречие: Ирина Бельгард вспоминает, что ее муж и его сообщники сфабриковали этот документ летом 1924 года, отпечатав его на старой пишущей машинке. Однако вполне возможно, что гарвардский текст лишь списан с более позднего варианта письма...»

И еще одна выдержка из той же газеты:

«Письмо Зиновьева» написано рукой английского шпиона?

На прошлой неделе мы предложили нашим читателям помочь в решении одной исторической загадки, воспроизведя в нашей газете часть недавно обнаруженного русского оригинала «Письма Зиновьева» — документа, который якобы привел к падению первого лейбористского правительства в 1924 году. Мы высказали предположение, что, если кто-либо опознает померк, которым написано письмо, это, возможно, поможет понять, почему это подстрекательское послание, которое, как установлено газетой «Санди таймс», является фальшивкой, было принято за подлинное и использовано в яростной предвыборной кампании против «красной опасности». Один из наших читателей Дал ключ к решению этой загадки.

Сейчас стало очевидно, что основной транскрипт «Письма Зиновьева», то есть вариант, убедивший министерство иностранных дел в его подлинности, был написан не русским и, во всяком случае, не руководителем Коминтерна Григорием Зиновьевым, как это утверждали в свое время.

Косвенные улики и особенности каллиграфии свидетельствуют о сходстве почерка автора письма с почерком Сиднея Рейли, непревзойденного английского шпиона. Рейли — доверенное лицо Уинстона Черчилля — был лучшим из разведчиков своего поколения.

На прошлой неделе некто Майкл Кетти, историк, занимающийся изучением этого периода истории, дал нам ключ к решению загадки. Он представил образец почерка Рейли, взятый из книги «Приключения Сиднея Рейли», отредактированной женой шпиона и опубликованной в 1931 году. В ней, в частности, воспроизводится письмо Рейли своей жене, датированное сентябрем 1925 года. В этом письме он говорит о своей предстоящей поездке в Москву и в Петроград, поездке, из которой он так и не вернулся.

Кетти бросилось в глаза сходство между этим почерком и русским текстом «Письма Зиновьева», опубликованным в воскресенье 8 февраля в нашей газете.

В пятницу фотокопии письма Рейли и полный русский текст «Письма Зиновьева», найденный в прошлом году в архивах юридического факультета Гарвардского университета, были показаны Джону Конвею, эксперту по исследованию спорных документов. Конвей, являющийся членом Британской академии криминалистики, заявил:

«Я сравнил эти два текста и, исходя из характера почерков, то есть нажима, расстояния между буквами, написания букв, их размера и других характерных признаков, убедился, что они были написаны одним и тем же человеком. В особенности бросается в глаза сходство в манере написания прописного «Д» и строчного «д». Характерно также написание других букв... То, что тексты написаны на языках с различным алфавитом, несколько затрудняет сравнение, однако внешний вид и манера написания букв одинаковы. Ни один из этих признаков в отдельности не мог бы быть сочтен исчерпывающим доказательством, однако совокупность их заставляет полагать, что они характерны для почерка одного и того же человека».

Если русский текст был действительно написан Рейли, то многие части головоломки становятся на свои места. По словам Уильяма Батлера, обнаружившего русский текст письма в архивах Гарварда, этот текст первоначально появился в Париже. Американский консул Уэсткотт осенью 1924 года писал в неофициальной памятной записке, что этот документ был получен им от агента за кодовым номером ABI.

Рейли, как сказано в книге его жены, в июле — августе того года находился в Париже[6] и был причастен к очень «важному политическому делу, подробности которого я не имею права раскрывать».

Он был тогда очень близок к польской разведке, которую давно подозревали в том, что она подделывает документы и сбывает их европейским разведкам того времени. Поляки были ярыми противниками какого-либо сближения между Советской Россией и Западом.

На родине Рейли, в Англии, причастность его к этому делу проливает свет на еще две загадки. Становится ясно, почему столь многие среди английской правящей верхушки поверили в подлинность этого письма: репутация Рейли в мире разведки была безупречной. Его объяснения, почему документ написан его почерком, не вызвали бы у его ближайших коллег никакого недоверия. По всей вероятности, Рейли разъяснил, что он получил оригинал лишь на короткое время и спешил переписать его прежде, чем исчезновение его будет замечено.

Неизвестно — и, возможно, никогда не станет известным, — не был ли сам Рейли одурачен и не поверил ли он вполне искренне в аутентичность «Письма Зиновьева», или же он добыл его, зная, что это фальшивка. Три года назад три репортера газеты «Санди таймс» в книге «Письмо Зиновьева» установили, что замысел письма, если не вся его фразеология, принадлежал русской эмигрантской «фабрике фальшивок», работавшей при покровительстве польской разведки в Берлине. Не было ли это известно также и Рейли?..»

В заключение газета писала:

«Подлинное имя капитана Сиднея Рейли — Зигмунд Георгиевич Розенблюм. В министерстве иностранных дел его звали «шпионом, который не делает ошибок». С любой точки зрения это был незаурядный человек. Вся беда в том, что Сидней Рейли был не прочь разрекламировать себя, и легенда вокруг его имени частично была соткана им самим.

В начале двадцатых годов он сотрудничал с эмигрантскими организациями в Западной Европе, и его связи с этими кругами вовлекли его в заговор вокруг «Письма Зиновьева».

Рейли был азартным человеком и не раз держал пари с судьбой. Самым пылким его желанием было «погибнуть в максимально романтической обстановке», говорится в одном рассказе о нем. Он был расстрелян в России».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

У Дружиловского была записная книжка из желтой кожи. На обложке золотом тиснено «Дневник» и инициалы «С. Д.». На первой страничке надпись — «Самое важное» и ниже — эпиграф, что ли: «Жизнь — это море, в котором плывут корабли. Но — море это еще и подводные рифы, и шторм, и девятый вал, который слабых кидает на дно, а сильных поднимает к небу. Где же он, мой девятый вал?» Дневник показывает нам человека весьма ограниченных данных, но с беспредельной уверенностью, что он предназначен сыграть выдающуюся роль в жизни всех. В момент своего наибольшего успеха, когда его фальшивками занимались государственные деятели нескольких стран, он сделал такую запись: «Покончим с большевиками и вернемся в Россию под колокольный звон. Но Зиверт, конечно, прав — толкучка там будет невероятная, все полезут. Мне зачтется все. Поверю бумаге мечту — хотел бы я стать во главе российской полиции, ведь, кто сидит на этом месте, держит в руках всех...»

Всех, кто его обманул, обидел, унизил, он называет в своем дневнике подлецами, но собственную подлость считает не только добродетелью, но самым подходящим оружием в битве за достойное место в жизни: «Что-то везет мне на всяких подлецов, иногда просто зло берет, я стараюсь, работаю, выкладываюсь на всю силу, а главную славу за то, что я сделал, гребут какие-то подлецы».

Особо выделены записи о получении денег. Они обязательно на отдельных страничках: сумма, от кого, когда и краткий комментарий вроде: «Весьма прилично» или «Скупая сволочь». И все это аккуратно обведено рамочкой.

Все остальное в дневнике — своеобразная исповедь мерзавца. Вот запись, относящаяся, судя по всему, к тому времени, о котором идет рассказ:

«Нюську прогнал, и в комнате, где я на нее тратил деньги, теперь я их делаю. Немецких нюсек вокруг сколько хочешь и даже бесплатных. А все ж Нюськи жаль — уж больно пахло от нее Русью и плакала она как истинная русская баба, с подвоем. Но ничего не поделаешь — мы рабы политики... Все-таки душа моя больше лежит к тому, что немцы называют «гешефтмахер», тут все ясно — входишь в дело, и оно дает дивиденды. Скоплю капиталец, пойду в коммерцию. А политика будет у меня как побочный доход. Зиверт — настоящий друг и знает мне цену — сунул в свое золотое дельце. Сдохнуть можно как доходно! А у него, наверно, такие штуки всегда имеются, надо мне постараться, чтобы иметь от него вексель доверия на будущее. В общем, жизнь приятное занятие».

Выгодное дело, о котором говорил Зиверт, надвинулось быстро. В Берлин из Варшавы прибыла группа фальшивомонетчиков: два поляка и русский — опытные мастера своего дела. Два года назад они провели грандиозную операцию в Южной Америке и потом отсиживались в Голландии, готовясь к новому делу. Они привезли в Берлин машину для печатания фальшивых долларов.

Каждое новое дело шайка начинала с того, что покупала у полиции гарантию своей безопасности сроком на три месяца. В Берлине такую гарантию им обеспечил Зиверт. За это он поставил условие: фальшивые доллары продавать где угодно, кроме Германии, но предпочтительно в Польше.

Зиверт продумал все до последней мелочи. На окраине Берлина был снят пустовавший особняк, на дверях которого появилась скромная табличка:

«Ковальский и братья. Изготовление визитных карточек и приглашений. Исполнение срочное».

Заходите, пожалуйста, и вы увидите, как трудятся братья Ковальские у маленького печатного станка, раскладывая на столе аккуратные стопочки своей продукции. А если вы из налогового управления, пожалуйста, вот бухгалтерская книга, в которой оформлены все заказы клиентов.

В шесть часов вечера братья закрывали свою мастерскую и отправлялись в город, на Лейпцигштрассе, где их уже ждал Дружиловский — как и планировал Зиверт, для этих встреч пригодилась комната, которую Дружиловский еще недавно снимал для своей Нюськи. Братья молча, тщательно пересчитывали листы приготовленной бумаги для печатания долларов, писали расписку, а затем Дружиловский так же тщательно пересчитывал принесенные братьями новенькие, хрустящие доллары и давал им зашифрованную расписку. Не произнося ни слова, братья удалялись.

Ночью, когда для всех любопытных домик на окраине крепко спал, зажмурясь всеми своими окнами, в его подвале шла сложная работа. Дружиловский сначала не понимал, почему братья работают медленно, но, посмотрев один раз, как это делается, понял, что за одну ночь нельзя испечь целую гору долларов — изготовление банкнота требовало не меньше десяти минут.

Взяв с помощью Дружиловского работу шайки под контроль, Зиверт продумал технику сбыта долларов в Польшу. Раз в неделю один из его сотрудников с аккуратным чемоданчиком выезжал в Данциг, где его точно с таким же чемоданчиком ждал верный человек из Варшавы.

Вот уже три месяца дело процветало: Зиверт с компаньоном заработали по десять тысяч марок. Таких денег в руках Дружиловского еще не бывало. Он уже мечтал, как огребет тысяч сто, а то и двести, и пустит их в солидное коммерческое дело. Мечта о богатстве оставалась для него самой заветной, он понимал волшебную силу денег.

Эту субботу он назначил себе заранее, думал о ней — «моя суббота», она была для него как пробный глоток той жизни, о которой он мечтал. Деньги есть, а за них Берлин может дать все, что твоей душе угодно. Он считал, что заслужил право на такой праздник. Ожидание омрачалось только воспоминанием о поляках. Перацкий словно забыл об удачном «советском документе» для Америки и требовал от него невозможного — проникнуть в советское посольство. На каждой встрече Перацкий опять изощрялся в ругани и угрозах, и подпоручик попросту не пошел на последнюю встречу, мысленно послав поляков ко всем чертям. Бешеные деньги придавали ему храбрости.

Его суббота настала... В конце дня он отправился в знаменитый парикмахерский салон на Курфюрстендам, где специально дождался французского мастера «мсье Раймонда».

— Нельзя ли из меня сделать француза? — сказал он мастеру заранее приготовленные слова.

— О! Мне почти ничего не надо делать! — воскликнул мсье Раймонд, восхищенно разглядывая в зеркале своего клиента. — Разве только несколько штрихов, если позволите.

Дружиловский благосклонно разрешил.

— Усики следует чуть поднять, чтобы приоткрыть ваши прекрасно очерченные губы, — ворковал мсье Раймонд, мягко касаясь пальцами его лица. — К поцелую первыми приходят губы, а потом уже усы. Но ни за что — вместе! — воскликнул он с испугом, очень серьезно. — И брови... брови... они должны говорить многое.

На эти несколько штрихов ушло более часа.

Приятно горело лицо после бритья, припарок и легкого массажа, густые черные волосы с модным боковым пробором блестели, усики изящными черными стрелками спускались от ноздрей к уголкам рта, а брови, подбритые с изломом, придавали лицу выражение задумчивого удивления и скорби...

Дома он переоделся. Светло-серый смокинг и узкие синие брюки со штрипками он сшил у хорошего портного еще на прошлой неделе. Лаковые туфли-джимми купил в самом дорогом магазине на Фридрихштрассе. Все было продумано и приготовлено заранее, все, вплоть до синего платочка в кармашке смокинга. Он решил, что пойдет один — это интереснее, это вызовет любопытство.

Когда стемнело, он вышел из своего дома на Пассауэрштрассе — теперь он снял квартиру именно здесь, где жили люди с деньгами. Площадь Виттенберга уже сверкала огнями ночной рекламы. Не задерживаясь здесь, он по Таунцинштрассе вышел к кирке Гедекнисс. Здесь было местечко встреч и вечерних прогулок богатой публики. Постояв в гордом одиночестве и будто сотворив молитву перед серой островерхой громадой церкви, он быстро направился к стоянке прокатных автомобилей на Кантштрассе. Выбрав машину побольше и поновее, он назвал шоферу номер самого шикарного дома на Фридрихштрассе — это тоже заранее приготовленный номер для шофера и для уличных зевак. Когда автомобиль остановился и шофер, быстро обежав автомобиль, открыл перед ним заднюю дверцу, он царственно сошел на тротуар и немножко громче, чем надо, приказал:

— Ждите.

Не торопясь он вошел в подъезд, поднялся на бельэтаж, постоял там минут пять и затем вернулся на улицу. Шофер бросился открывать ему дверь, а он стоял перед машиной, нервно теребя пальцы белой перчатки и упиваясь тем, как смотрит на него улица. Все происходило именно так, как он думал.

— Ресторан «Медведь», — бросил он шоферу, откидываясь на мягкую спинку сиденья. Машина мягко взяла с места и осторожно влилась в поток вечернего движения. Все, все шло как задумано.

Это тоже заранее продумано — сначала именно в «Медведь». Там официантами работают русские офицеры с известными дворянскими фамилиями. Вдруг окажется среди них знакомый?.. А за столиками можно увидеть некогда грозных царских генералов и известных русских политиков. Он им покажет, как тут, в Берлине, живет плебей — сын рогачевского исправника...

Метрдотель — тучный, седой, важный, в Петрограде он был хозяином нескольких ресторанов — провел его к столику, хотел позвать официанта, но Дружиловский сказал:

— Одну минуточку. Я хочу посоветоваться именно с вами. Я здесь первый и, возможно, последний раз. Там, где я живу постоянно, ходят легенды о вашем «Медведе». Я хотел бы проверить их реальность. Давайте условимся: организуйте мне этот вечер так, как вы сделали бы это для себя.

Наклонясь к нему, метр сказал с улыбкой:

— Не рекомендую. У меня больная печень. Я просто сделаю все, чтобы вы еще посетили нас. Скажите мне только две вещи: склонны ли вы хорошо покушать и что вы будете пить?

— Очень даже склонен покушать, склонен и хорошо выпить, но не напиваться, это не в моих правилах.

— Все ясно... все ясно... — понимающе кивал метрдотель. — Нет ли каких пожеланий... так сказать, особого свойства... — еще ниже наклонился он.

— Нет, — резко ответил Дружиловский, и метр, сделав постное лицо, удалился.

Загремел, завыл джаз-банд. Давно задуманный спектакль продолжался. Его обслуживали два официанта, оба русские, в летах и, судя по всему, весьма интеллигентные господа. Он не отказал себе в удовольствии думать, что оба они в прошлом полковники.

В ожидании, пока принесут еду, он смотрел, как на площадке для танцев, сбившись в кучу, фокстротировали пары, там в свете прожектора сверкали драгоценности — фальшивые или настоящие, поди узнай, — мелькали яркие платья, светились белые манишки.

После жареного цыпленка с белым рейнским вином он стал присматриваться к дамам. Ему очень приглянулась молоденькая блондиночка, сидевшая недалеко с кавалером, который годился ей в отцы. Дружиловский не спускал с нее гипнотизирующего взгляда. Ее старец, конечно, не сможет осилить все танцы, и тогда он подойдет и пригласит блондиночку... А там... Чем черт не шутит, когда старый бог спит...

Немного волнуясь, он снова ловил ее взгляд, как вдруг на его плечо опустилась чья-то рука.

— Дружиловский! Ты?

Он оглянулся — перед ним стоял во весь свой богатырский рост поручик Кирьянов, его сокурсник по гатчинской школе, сын богача, красавец и острослов.

— Ну он! Конечно же, он! — громким басом продолжал поручик. — Так здравствуй же, брат по оружию! Здравствуй!

Рука у него была горячая и влажная, лицо красное, потное, он был порядком навеселе. Не спрашивая разрешения, он взял свободный стул от соседнего стола и сел рядом с Дружиловский. Одет был поручик неважно, худой, глаза опухли, и мысль, что этот богатый красавчик, которому он некогда так завидовал, теперь позавидует ему, доставила Дружиловскому удовольствие.

— Ну, откуда же ты вынырнул, мышиный жеребчик? — сказал Кирьянов, разглядывая стоявшую в ведерке со льдом бутылку вина, и, не ожидая ответа, прибавил: — Закажи-ка мне, братец, графинчик водки, закуски не надо.

— Что случилось? — не удержался Дружиловский. — Бывало, всем заказывали вы?

— Я, бывало, всем давала... — сиплым басом пропел Кирьянов и снова попросил заказать ему водки.

Подошел метрдотель:

— Господин Кирьянов, когда же это кончится? Вы же обещали мне покинуть ресторан.

— Я убью тебя! — зарычал поручик и стал тяжело подниматься. Дружиловский усадил его и сказал метрдотелю, что все в порядке.

Глотая водку рюмку за рюмкой, Кирьянов поведал свою историю. Отец в восемнадцатом застрелился... Он узнал об этом уже здесь... Сначала его подкармливал оказавшийся за границей компаньон отца, а потом он сам вылетел в трубу на какой-то афере... Кем только не работал. Отовсюду гонят за пьянство... И никто не хочет понять, что его пьянство от горя.

— А что же стало с племянницей великого князя?

— Сдохла в прошлом году в Париже, — ответил Кирьянов. — Здесь отказалась, сука, меня признать... выставили из отеля... Ну а ты к какой козе присосался? — вдруг спросил поручик, смотря на Дружиловского с ненавистью. — По твоему виду судя, коза, должно быть, прежирная?

Он говорил все громче, на них смотрели с возмущением, а тут еще, как назло, умолк оркестр.

— Прошу вас, господин Кирьянов, никакого более терпения нет, — наклонившись к поручику, говорил метрдотель.

Он вместе с официантом подхватил Кирьянова под руки и потащил из зала. Пьяный поручик пытался вырваться, что-то кричал.

Дружиловскому приятно было увидеть падшего поручика, но все же радость его была омрачена. «Надо переменить место», — решил он и попросил счет.

— Я приношу вам свои глубокие извинения, — начал метрдотель, но он остановил его, повелительно подняв руку.

— Легенды всегда легенды, — сказал он холодно. — Я собирался спокойно провести у вас вечер, но оказалось, что это невозможно.

— Не беспокойтесь, ради бога, мы его выдворили.

— Счет, пожалуйста, — резко приказал он.

«Ничего страшного, — успокаивал он себя, покидая ресторан. — Я собирался уйти отсюда в час ночи, уйду на час раньше — невелика беда, все еще впереди. Жалко только, что с блондиночкой ничего не вышло».

В задымленном, душном ночном баре «На Рейне», куда он пришел по своему плану, было полно. Играл оркестр балалаечников, а посередине зала стояла поджарая певица, одетая во что-то телесно-бежевое. Низким, цыганским голосом с подвыванием она пела по-немецки песенку, которую распевал весь Берлин:

«И здесь в моде наше, русское», — усмехнулся Дружиловский и направился к стойке.

Он уселся на высокий стул и, глотая понемногу коньяк, слушал певицу и аплодировал ей все громче после каждой песни. Он помнил, что потом певица сидела рядом с ним у стойки, рассказывала ему что-то, они чокались, пили, и снова она говорила и хохотала, когда он пытался ее поцеловать. Что было потом, он, сколько ни пытался, вспомнить не мог.

Пока Дружиловский развлекался таким образом по своему плану, его по всему Берлину разыскивала полиция, а вечерние газеты уже прокричали о раскрытии шайки фальшивомонетчиков, изготовлявших доллары, которые сбывались в Польше. Напечатан был и протест по этому поводу польского правительства немецкому.

Поздно вечером полиция добралась до комнаты на Лейпцигштрассе, обнаружила там бумагу, идентичную с той, на которой печатались доллары, и без особого труда установила, кто снимал комнату.

Он очнулся от холода. На него лилась из ведра холодная вода, а он в мокром потемневшем смокинге лежал на каменном полу, и над ним возвышались черные фигуры полицейских. Когда он окончательно очнулся, встал и спросил, что тут происходит, полицейские заржали в голос.

Потом его, мокрого, дрожавшего, отвели на допрос. Следователь, пожилой человек в штатском, увидев его, не смог подавить улыбки, но вежливо усадил на стул поодаль от своего стола.

— Вы господин Дружиловский?

— Так точно, — ответил он и только в этот момент понял, где находится.

— Вы должны ответить мне по поводу снятой вами комнаты на Лейпцигштрассе, — сказал следователь.

— А что, собственно, случилось? — спросил он, морщась от дикой головной боли.

— Ах да, вы же не знаете, — сочувственно ответил следователь. — Случилась неприятность — в Берлине раскрыта шайка фальшивомонетчиков. По ходу операции полиция сделала обыск в комнате, которую вы снимаете, и обнаружила там запас подозрительной бумаги.

— Я не знаю никакой комнаты! — крикнул он.

— Подождите, — поморщился следователь. — Ведь могло же быть так. Вы снимали комнату для... свиданий со своей дамой. Ваши друзья знают, что с этой дамой у вас произошел разрыв еще четыре месяца назад. И с тех пор вы в той комнате не бывали. Но продолжали платить за нее. В конце концов, одинокий молодой мужчина должен иметь комнату для... таких целей. Не так ли?

Следователь протягивал ему руку помощи, и было ясно, что за спиной у следователя наверняка стоит Зиверт.

— Это уж мое личное дело, — сказал он с достоинством. — Меня сейчас больше интересует, кто ответит вот за это. — Он отряхнул на груди мокрый, обвисший смокинг.

— Не стоит об этом, — дружески посоветовал следователь и взял ручку. — Значит, так мы и запишем. Разрыв с дамой — четыре месяца назад. Имя дамы вы имеете право не называть... Ну вот и все. Больше против вас никаких улик нет, и сейчас мы вас отпустим, но по первому требованию вы должны будете к нам явиться.

— Как я выйду на улицу в таком виде? — возмущенно спросил Дружиловский. Вид у него был, конечно, отчаянный: грязный смокинг сморщился гармошкой, задравшись до груди, рубашка вылезла из штанов и свисала до колен, а внизу сияли лаковые туфли.

— Вас отвезут.

В квартире все было перевернуто, матрац сдвинут с кровати, а подушки и одеяло лежали на полу, бумаги рассыпаны по полу.

Он бросился к столу — в нижнем ящике был тайник. Деньги и дневник были на месте. Сразу успокоившись, он стал приводить в порядок комнату. Потом, приняв ванну, решил сбегать в ближайшую пивнушку опохмелиться — голова разламывалась, он еще не давал себе отчета в том, что случилось.

В передней раздался звонок. Он приоткрыл дверь, не снимая цепочки, и увидел молодого человека, одного из сотрудников доктора Ротта.

— Господин Дружиловский, доктор Ротт ждет вас.

— Когда... где?

— Сейчас же. Машина у подъезда.

— Мы не можем заехать в остбюро господина Зиверта? — спросил Дружиловский, когда они сели в машину.

— Доктор Ротт ждет вас, — строго ответил молодой человек.

Его привезли на конспиративную квартиру. Ротт сидел в маленькой уютной гостиной и читал газету. Дружиловский стоял перед ним, видя над газетой только блестящую лысину немца. В соседней комнате говорили по телефону, он явственно услышал фразу: «доктор Ротт будет у вас через двадцать минут», — и подумал: «Экзекуция будет недолгой, весь вопрос, чем она кончится?»

Доктор Ротт аккуратно сложил газету, положил ее перед собой, пригладил ладонью и сказал сухим негромким голосом:

— Мы решили выслать вас в Польшу.

— Как? — выдавил он из слипшегося горла.

— Как это обычно делается, в сопровождении полиции, — ответил Ротт, рассматривая его.

— За что?

— Вы — жулик, участник уголовного преступления против Польши, пусть вас там и судят, — холодные глаза немца смотрели на него без всякого выражения.

— Но против меня никаких улик нет, меня допрашивали и отпустили, следователь сказал...

— Меня не интересует, что сказал вам следователь, — прервал его немец. — Вы жулик, и вы это прекрасно знаете, а я проявил в отношении вас непростительную доверчивость.

— Я думал... я думал... что вы, Зиверт...

— Что вы думали? — тонкие губы доктора Ротта изогнула усмешка. — Может быть, то, что я должен терпеть все ваши проделки? Мое терпение иссякло. Вы имеете сегодняшний день на сборы, завтра вас отправят. Все. Убирайтесь!

Дружиловский ринулся домой. Прекрасно понимая, что доктор Ротт не шутит, он все-таки на что-то смутно надеялся.

Зиверт! Зиверт! Только он может его спасти!

Он взял деньги, нанял машину и помчался к Зиверту.

Горничная Зиверта впустила его в переднюю и сказала, недовольно пожав плечами:

— Ждите, но, когда он придет, я не знаю.

Он просидел до позднего вечера. Понимал, что теряет драгоценное время, но уйти не мог, у него было ощущение, что только здесь он в безопасности, а если уйти, то там, на улице, с ним может произойти все, что угодно. Когда он ехал сейчас по городу, газетчики кричали о шайке фальшивомонетчиков, и от их голосов некуда было скрыться.

Увидев его понура сидящим в передней, Зиверт нисколько не удивился.

— Ну, соколик, допрыгался? — весело спросил он, снимая пальто.

Дружиловский прошел за хозяином в кабинет, в котором, как всегда, царили порядок и чистота. Полированный стол блестел, все кресла были в белоснежных чехлах, большие, стоящие в углу часы мерно отщелкивали секунды.

— Видик у тебя — умереть можно, — сказал со смехом Зиверт, усаживаясь на стол. Он наклонился вперед: — Рассказывай, соколик с подбритыми бровками.

— Меня высылают в Польшу.

— Знаю. Что еще?

Зиверт только что виделся с доктором Роттом, и они целый час обсуждали случившееся. Положение у Зиверта было непростое. Людям из полицей-президиума он давал немалые деньги и был уверен, что о его, а значит, и об их участии в истории с долларами они будут молчать. Но будет ли молчать Дружиловский, если за него возьмутся как следует? В этом он совершенно не был уверен и нещадно ругал себя за то, что привлек его к этому делу. Полицию он в этом отношении обезвредил. Но люди доктора Ротта могли довольно быстро растрясти Дружиловского.

Начав разговор с немцем, Зиверт прежде всего выяснил, что тот знает о Дружиловском в связи с долларовой аферой, и вскоре понял, что никакими точными данными Ротт не располагает, однако уверен, что Дружиловский в этом деле замешан. Зиверт не стал разуверять доктора Ротта и даже напомнил, что он вначале тоже не очень верил Дружиловскому. Ход был точный — немцу совсем не хотелось сознаться, что он был необоснованно доверчив.

— Все-таки он работал неплохо, — задумчиво сказал Ротт.

— Согласен, со временем и я изменил свое отношение к нему, — подтвердил Зиверт. — Но то, что фигура он непрочная, это факт, с которым нельзя не считаться.

— Какие еще там счеты? — сердито спросил доктор Ротт. — Кроме всего, мы должны бросить кость полякам, пусть они его судят.

— У поляков, как и у нас, не будет прямых улик против него, — продолжал Зиверт. — Но они начнут трясти его совсем по другим делам, и тогда эта кость может обойтись нам очень дорого.

— Я думал об этом, — после долгой паузы отозвался доктор Ротт.

И они стали обсуждать, как же все-таки проучить Дружиловского.

Сейчас Зиверт должен был начать первый урок.

— Что же ты собираешься делать? — спросил он, смотря на Дружиловского острыми, внимательными глазами.

— Чем в Польшу, лучше... смерть, — ответил он.

— Тут ты прав, — согласился Зиверт и долго молчал, было слышно только, как он хрустел пальцами да часы отщелкивали секунды. — А пока ты жив, я хочу сказать тебе, что твое второе освобождение из полиции стоило мне пять тысяч, — сказал Зиверт. — Но поскольку мы компаньоны, эту сумму делим пополам. Выкладывай деньги на стол.

Дружиловский достал из кармана пачку денег и протянул Зиверту. Тот педантично отсчитал две с половиной тысячи, а остальные отдал ему обратно:

— Спрячь. Пригодятся.

Снова воцарилось молчание.

— Твое счастье, что ты типичный фраер, — сказал Зиверт, легко соскочив со стола, остановился перед ним, покачиваясь с носков на каблуки. — Да, фраер. Огреб шальные деньги и сам ошалел. Как могло прийти в твою дурную голову, что ты можешь не считаться с немцами? Живешь в их доме, жрешь их хлеб, они из тебя хотели сделать человека, а ты ринулся в разгул.

— Знаю... я дурак... — со страдальческим лицом искренне сказал Дружиловский.

— Наконец-то допер до главной истины. Но когда дурак, это, брат, надолго, а для окружающих опасно, — медленно и брезгливо произнес Зиверт.

— Помогите мне, — забормотал, всхлипывая, Дружиловский. — Я обещаю, я обещаю...

— Благими намерениями дорога в ад вымощена — слышал об этом? — Зиверт сел в кресло и, дернувшись вертким телом, замер, смотря на своего сообщника. Он сейчас очень злился, но не хотел этого показать. Дружиловский был опасен — вот что бесило Зиверта, но не дай бог, если он это поймет.

— Помогите мне, я сделаю для вас все, — уныло сморкаясь, сказал Дружиловский. — Кроме вас, у меня нет никого. Я вам так верю.

— Ты не мне должен обещать, а прежде всего доктору Ротту.

— Он же меня высылает!

Зиверт долго молчал, давая Дружиловскому еще раз пережить свое безысходное положение и думая в это время, что еще на несколько месяцев этого типа, возможно, и хватит. Он будет стараться, а потом его можно совершенно безбоязненно выбросить на свалку.

— Хорошо. С доктором Роттом я все улажу, — сказал наконец Зиверт. — Молчи, не нужны мне твои благодарности. Я сделаю это по закону офицерского братства и вопреки рассудку. От тебя требуется не благодарность, а работа. Работа до седьмого пота. Такая работа, чтобы люди забыли, каким дерьмом ты сейчас перед ними выглядишь. И запомни, больше я из-за тебя совать свою голову в петлю не буду. Никогда!

Он ушел от Зиверта, твердо убежденный, что на всей земле у него есть только один истинно верный друг. Он не мог подумать, что Зиверту его освобождение из полиции не стоило и копейки, так как это было сделано за те гарантийные деньги, которые в начале аферы чины полиции получили от фальшивомонетчиков. А то, что для Зиверта он сейчас просто опасен, ему даже в голову не могло прийти. В эти дни он записал в дневнике:

«В самом деле, я порядочный осел. И ведь сам же знаю, что сидит во мне тот фраер. Размахнулся не по званию — вот в чем главная моя глупость. А судьба-то предупреждала — именно в этот вечер послала мне сбившегося с пути Кирьянова, но я сигнала судьбы не услышал и вот с таким трудом лез на гору и сорвался. Ты, дурак, поднимись сперва на вершину и, когда уже будешь над всеми, тогда и позволяй себе всякое. В общем, урок на всю мою жизнь. А Зиверту мой поклон до земли...»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Пережитый страх отрезвил Дружиловского. Он старался изо всех сил и работал на всех своих хозяев. Доктора Ротта он больше не видел, на конспиративные встречи теперь приходил господин Вебер, молодой, заносчивый, не затруднявший себя разговорами. Он молча брал донесения, кратко излагал новое задание и холодно произносил всегда одни и те же слова: «Вы свободны». И каждый раз за этими словами Дружиловскому чудился какой-то скрытый смысл, и ему хотелось ответить: «Я не считаю себя свободным, я ваш». Он старался доказать это делом — все задания немцев выполнял в срок и очень тщательно. Но задания были мелкие, и ему иногда казалось, что доктор Ротт выжидает, хочет проверить, не сорвется ли он опять. В общем, нужно было сделать все, чтобы немцы снова поверили в него.

Он хотел, чтобы в его готовность работать с полной отдачей сил поверил и Зиверт. Каждую неделю Дружиловский, приходя к нему, рассказывал о своей работе. Выслушав его, Зиверт говорил с веселой злостью: «Ну что ж, неплохо, а только от тебя, братец, все еще пахнет, а у доктора Ротта нюх острый». Сам Зиверт больше никаких поручений ему не давал, отшучивался: «Тяни-ка ты получше свою телегу».

Поляки притихли, видимо, примирились с тем, что он не выполнил их задание проникнуть в советское посольство. Вместо этого он сделал по их заказу два фальшивых «письма Коминтерна» польским коммунистам: в одном одобрялась подготовка к антиправительственным выступлениям в день конституции, в другом была инструкция всячески проникать во все важнейшие государственные учреждения и прежде всего в военные. Он потом читал в немецких газетах, как в Польше по этим его фальшивкам были проведены несколько судебных процессов против коммунистов. Все это было полякам на руку, и даже сам Перацкий дополнительно уплатил ему за фальшивки сто пятьдесят марок. В общем, с поляками, кажется, все уладилось.

Французы — те вообще не в счет, на них работалось легко, он сбывал им всякую чепуху, задания их выполнять было нетрудно, а встречаться с майором Лореном одно удовольствие — ни слова резкого от него не услышишь, все с улыбочкой да с шутками.

Большую часть дня он проводил в агентстве «Руссина» вместе со своим помощником — сыном бывшего российского сенатора — Алексеем Бельгардтом. Два месяца назад Бельгардт пришел к Дружиловскому и предложил свои услуги за очень скромную плату. Поговорив с ним, Дружиловский решил, что этот человек может пригодиться, но прежде пошел за советом к Зиверту.

— Я его знаю, — сказал Зиверт. — Он раньше вертелся возле конторы Орлова, не оттуда ли к тебе и подослан? Подожди-ка решать, я это дело провентилирую. А хороший помощник тебе нужен, сам-то ты посудинка мелкая.

Дружиловский кивал головой — Зиверту он прощал все.

О предложении Бельгардта Зиверт доложил доктору Ротту. Он был уверен, что тот, зная о связях Бельгардта с Орловым, будет против его работы в «Руссине».

— Это дело хорошее, — совершенно неожиданно Сказал доктор Ротт. — Умный человек там очень нужен.

Зиверт не показал удивления, но отметил про себя, что, оказывается, он знает далеко не все. Совершенно ясно, что и Бельгардт тоже работает на немцев, вероятно, не кто иной, как сам доктор Ротт, и направил его в «Руссину».

Дружиловский был очень доволен своим помощником, такого сотрудника выгодно даже просто показать любому клиенту — высокий, плечистый, красивый шатен, всегда по моде одетый. Подпоручик не уставал удивляться, сколько всякого знает его помощник — имеет Два диплома, говорит на трех языках.

Короткий мартовский день подходил к концу. В рабочем кабинете «Руссины» уже горел свет. Дружиловский и Бельгардт, сняв пиджаки, сидели рядом за столом. Они заканчивали работу для Франции. С утра они изготовили директивное письмо московской ЧК какому-то таинственному «подотделу во Франции» об организации в этой стране «перманентных общественных конвульсий и дезавуаций популярных государственных деятелей». Майор Лорен просил, чтобы в директиве было побольше туманностей. «Французы это любят», — сказал он со своей обворожительной улыбкой. И Бельгардт постарался.

Сейчас они переписывали сочиненное ими, якобы полученное с надежной оказией из России письмо, где рассказывалось об ужасающей акции большевиков, начавших вывоз буржуазных детей в Сибирь с целью истребления. И опять же Бельгардт проявил недюжинные способности — французы будут рыдать, читая про товарные вагоны, оглашаемые детским плачем, про обезумевших матерей, бросающихся под колеса кошмарного поезда, про маленькие трупики, которые то и дело находят близ железнодорожного полотна сибирские крестьяне.

Дружиловский, у которого был отличный почерк, писал под диктовку, и оба они смеялись, когда Бельгардт трагическим голосом читал наиболее страшные места.

Работа была закончена, и они собирались пойти вместе поужинать. От громкого звонка в передней оба вздрогнули. Звонок повторился.

— Посмотрите, — сказал шепотом Дружиловский, сгребая со стола бумаги и запихивая в ящик. Последнее время он стал пуглив.

— Какой-то ваш знакомый по Риге, — вернувшись, сказал Бельгардт. — Выглядит прилично.

— Фамилия? — Дружиловский торопливо надевал пиджак.

— Не расслышал. Понял только, что поручик русской армии.

— Возьмите револьвер, будьте наготове.

Дружиловский приоткрыл дверь и увидел высокого, приветливо улыбавшегося мужчину в светлом пальто и шляпе.

— Простите, я что-то вас не помню, — сказал Дружиловский, глядя на незнакомца.

— Нехорошо, нехорошо, Сергей Михайлович, — улыбаясь, сказал гость. — Я поручик Крошко. Мы познакомились в Риге, в доме актрисы Ланской.

— Ну конечно же! — воскликнул Дружиловский и, сняв цепочку, распахнул дверь. — Заходите, заходите.

Помогая гостю раздеться, он шутил, жаловался на свою дряхлеющую память, а сам старался вспомнить, что у него было с этим поручиком в Риге, и напряженно думал, почему теперь он появился в Берлине и зачем пожаловал.

Он попросил Бельгардта продолжить работу в другой комнате и предложил гостю располагаться в кабинете.

— Вы не предупредили меня, а дела, знаете, не терпят отлагательств, — объяснил он.

Они сели в кресла друг против друга. Дружиловский выжидательно молчал, а Крошко с приветливой улыбкой смотрел на него.

— Вы совершенно не изменились, — сказал Крошко, отметив про себя, что красивенькая физиономия его рижского знакомца поблекла и в глазах его не было прежнего жадного блеска. А сейчас он был явно испуган. — Прежде всего я обязан внести полную ясность в отношении моей, как говорят, личности, — продолжал Крошко. — Я поручик Крошко Николай Николаевич. Все остальное, что вам было известно обо мне от Ланской или от Воробьева, чушь. Никогда никаких связей с советскими у меня не было и не могло быть. Я работаю у Павлова в его «Братстве белого креста», надеюсь, вы знаете о нашей организации.

Дружиловский молча слушал. Все, что он услышал пока, не очень ему нравилось, но организация Павлова, он знал, располагает солидными средствами. Там засела высшая военная аристократия. Недавно в газете «Руль» сообщили, что Павлов и группа его сотрудников были приняты самим претендентом на русский престол, великим князем Кириллом.

— В Риге я пытался создать филиал нашей организации, для этого и посещал салон Ланской, — продолжал Крошко. — Впрочем, я был там всего один раз. Как только понял, что господин Воробьев является сомнительной личностью, а он-то и ввел меня в дом Ланской, я оттуда давай бог ноги. — Крошко рассмеялся и спросил: — А Воробьева-то вы помните?

— Плохо, — сухо ответил Дружиловский, хотя прекрасно помнил Воробьева и уже восстановил в памяти все, что было связано с Крошко.

— Ну как же! Ведь именно он хотел содрать с вас деньги за знакомство со мной, за мои мнимые связи в советском посольстве. Позже я выяснил, что Воробьев попросту агент польской разведки. А там, как известно, собрана шваль со всего света.

— Но вы, помнится, и сами рассказывали, и еще так трогательно, что обнаружили у красных своего родственника, — не без ехидства сказал Дружиловский.

Крошко нахмурился и ответил не сразу. Попросив разрешения, он неторопливо раскурил сигару.

— Мне очень трудно сознаваться во лжи, но я обязан это сделать и принести вам свои извинения, — начал он, глядя на Дружиловского посерьезневшими голубыми глазами. — Воробьев... В тот день я еще не знал, что он за птица. Он взялся мне помогать в создании филиала «братства», знакомил с интересными русскими. Однажды сказал о вас — русский, который не болтает, а действует, с идеями, но предупредил, что вас надо заинтересовать. Сообщил, что вы почему-то проявляете любопытство к красным дипломатам. И я во имя своего дела пошел на ложь. И тут же пожалел об этом. Но было уже поздно. А на другой день я уже знал, кто такой Воробьев, вышел из этой игры и, чтобы не встретиться с вами, перестал бывать у Ланской. Еще раз прошу прощения. К сожалению, в эмигрантской среде ложь стала ходовым товаром, но наше «братство» этот товар категорически отвергает.

Крошко говорил очень серьезно, без постоянной своей обаятельной улыбки, и в глазах у него было выражение горечи. Дружиловский внимательно слушал, глядя сузившимися глазами на открытое красивое лицо Крошко, и, несмотря на свою настороженность и страх, не мог не верить ему — все, что тот говорил, было правдой. Воробьев — польский агент и жулик — он ведь действительно вымогал у него тогда деньги за знакомство с этим поручиком. Правда, потом, когда Дружиловский был уже в Польше, Братковский называл Воробьева не иначе как русской свиньей. Крошко этого может не знать и даже не должен знать, иначе это было бы подозрительно.

— А теперь меня привело к вам наше общее дело и некоторые планы нашего братства, — Крошко глубоко затянулся сигарой. — Мы стараемся по возможности объединить все более или менее солидные силы белого движения. Надеюсь, я могу рассчитывать на вашу порядочность? Я буду с вами предельно откровенен.

Дружиловский молча наклонил голову: дескать, зачем об этом говорить?

— Люди типа Зиверта или Орлова нас не интересуют, — продолжал Крошко, — хотя мы и признаем объективную пользу их деятельности. Но почему же тогда мы решили обратиться к вам? Нашего лидера Павлова заинтересовало объявление в газете о созданном вами агентстве. «Это должен быть человек честный и смелый — он все делает в открытую», — сказал про вас Павлов. Я хочу быть абсолютно искренним и сознаюсь, что я выказал тогда свое сомнение по вашему адресу. Я вспомнил салон мадам Ланской, мне показалось, что вы были там своим человеком, и это меня насторожило.

— Случайное знакомство, — обронил небрежно Дружиловский.

— И у меня вся эта публика тоже никаких симпатий не вызвала, и я тоже перестал там бывать.

— Так или иначе я пришел к вам и открыл вам все. Знаете ли вы, что представляет собой наше «братство»? — спросил Крошко.

— Кое-что знаю.

— Тогда моя обязанность вкратце посвятить вас в наши дела. Мы организация политическая и серьезная. Нам чужды однодневные фейерверки, которые только обманывают надежды русских людей. Мы не стреляем по Кремлю из ракетниц. Мы роем под Кремль глубокую яму. Нас волнует не газетный эффект, а будущее России, ответственность за которое мы взяли на себя. Мы имеем неограниченные средства, незапятнанный авторитет, в результате чего нам доверяют избранные круги эмиграции. Павлов и я недавно были приняты великим князем Кириллом Владимировичем. Мы вступаем в прямые отношения с правительствами многих стран. Ну вот, — улыбнулся Крошко, — а теперь мы пришли к вам.

— Чем же я могу быть вам полезен? — спросил Дружиловский сдержанно, стараясь скрыть обуревавшую его горделивую радость. Он уже был уверен в том, что в руки ему идет крупное дело.

— Наше слабое место — использование печатного слова. Речь идет об издании брошюр, журналов, наших политических документов. У нас попросту нет человека, знающего технику этого дела.

— Вы хотите, чтобы я открыл агентство? — спросил Дружиловский с изумлением, дающим понять, сколь нелепо такое предположение.

— Нет, что вы! Отдельные поручения, — ответил Крошко.

— Об этом надо подумать.

«Не подумать тебе надо, а доложить немцам о моем визите и получить от них инструкцию», — усмехнулся про себя Крошко и сказал:

— Я бы предложил вам для начала навестить наше «братство». Познакомлю вас с нашими издательскими замыслами, покажу то, что мы делали в этой области до сих пор. Когда бы вы могли нас посетить?

Условились на следующей неделе.

Поручик Крошко поднялся.

— Не буду больше отнимать у вас время. До встречи. Я рад, что между нами все выяснилось, что мы теперь познакомились всерьез и, может быть, будем работать вместе. — Крошко улыбался на прощание обаятельно и доверчиво.

Дружиловскому показалось, что деятель «братства» заискивает перед ним.

«Посмотрим... посмотрим...» — говорил себе Дружиловский, провожая гостя до двери. Он уже составлял в уме донесение доктору Ротту.

На другой день Дружиловский, придя на конспиративную квартиру, с удивлением и страхом увидел там доктора Ротта. Он остановился посредине комнаты, по-солдатски вытянув руки по швам, молча и преданно смотрел на немца, не решаясь даже поздороваться.

— Садитесь, — кивнул ему Ротт. — Расскажите, что вчера было, — он уже имел письменный доклад Бельгардта о вчерашнем визите и теперь хотел выслушать другого агента.

Дружиловский рассказал, робея и запинаясь, но старался не пропустить ни одной мелочи.

— Это нас очень интересует, но вы должны кое-что знать, — доктор Ротт помолчал, поглаживая свой гладкий череп, и продолжал: — «Братство» пока поддерживают очень влиятельные люди Германии. Я сказал «пока», потому что сам я, и не только я, убежден, что этот альянс бесперспективен. Дело в том, что упомянутые мною влиятельные люди видят в «братстве» как бы отражение некоторых своих убеждений и планов. Короче говоря, они хотели бы, чтобы в будущей России к власти пришла партия национального возрождения, похожая на ту партию, какую они хотят и для Германии. А весь вопрос, насколько реальны возможности и насколько тверды убеждения «братства». Вы можете помочь нам это выяснить, если сумеете туда проникнуть.

Дружиловский слушал, напрягая все свое внимание, ему страстно хотелось выполнить это важное поручение, но, увы, он далеко не все понял, что сказал доктор Ротт. И тот об этом, видимо, догадался.

— Не будем заглядывать далеко вперед, — сказал немец. — Сейчас ваша задача — проникновение. Действуйте очень осторожно. Насколько мы знаем, там немало умных и ловких людей. Особое внимание на то, что они вам предложат. Соглашаться не спешите. У вас есть свое серьезное дело, бросать которое вы не собираетесь, вы вчера хорошо сказали. Если они в вас действительно нуждаются, мы потом посмотрим и решим, на что можно будет согласиться. И прошу вас — будьте там серьезны, независимы и по возможности умны. — Тонкие губы доктора Ротта изобразили нечто вроде улыбки.

— Я постараюсь, — ответил Дружиловский, не обратив внимания на иронию.

Дружиловский нажал кнопку звонка у закрытых ворот, и вскоре из дому вышел офицер в мундире Преображенского полка. Он не торопясь подошел к воротам, попросил Дружиловского назвать свою фамилию, а затем приоткрыл калитку.

— Вас ждут, подпоручик.

По дорожке густого сада, окружавшего виллу, Дружиловский направился вслед за преображенцем.

В вестибюле швейцар принял от него пальто, и офицер-преображенец провел его по широкой, устланной коврами лестнице на второй этаж, где на площадке ждал Крошко.

В большой с высокими потолками комнате, куда они пришли, вдоль стен стояли шкафы с книгами. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, окружали стулья с высокими резными спинками.

Крошко пригласил садиться, и тотчас молоденькая горничная в крахмальном переднике внесла поднос с кофе, коньяком и печеньем, а затем тот же самый офицер-преображенец внес кипу брошюр.

— Вот наша кустарная продукция, — сказал Крошко, когда они остались вдвоем. — Посмотрите, пожалуйста, глазами опытного человека и, умоляю вас, будьте в оценках безжалостны.

Дружиловский, сосредоточенно сдвинув брови, листал брошюры и думал о том, что ему и не снилось выпускать такие роскошные издания. Великолепная бумага и печать, разнообразные иллюстрации, от фотографий до акварельных, в цвете напечатанных рисунков. Но все эти брошюры были похожи на туристские проспекты по России — описание дворцов Петрограда и его окрестностей, Московского Кремля, волжских городов.

— Я думаю, что это вполне можно было бы переиздать в красной Москве, — усмехнулся он.

— Вас смущает, что здесь не видно политики? — спросил Крошко. — Но именно в этом мы и видим политику. Цель этих изданий — напомнить русской эмиграции, что такое наша Россия со всем ее богатством и прелестью. Оголтелая политическая трескотня сводит весь вопрос о России к тому, что большевики бяки и их надо прогнать, заменив. — Крошко рассмеялся. — А вот в вопросе замены царит такая ярмарка вокруг всяческих претендентов, что за гвалтом не слышно голоса самой матушки-России. Любовь к ней подменяется ненавистью к большевикам.

— Но ваша позиция, по-моему, пассивна? — заметил Дружиловский. — Без свержения большевиков мы этой прелестной нашей России так и не увидим.

— Разгром большевиков мы готовим не с помощью печатных изданий, это оружие слабое, — ответил Крошко.

— Ну нет, мы стоим на другой точке зрения, — возразил Дружиловский.

— Вы собираетесь победить большевиков агитационной писаниной?

— Мы уже сегодня наносим им сильные удары.

— Например? — Крошко заинтересованно ждал ответа.

— Ну.... — замялся Дружиловский. — Например, мы дискредитируем их в глазах мирового общественного мнения, оно не должно мириться с существованием большевиков.

— Пример, пример, — требовал Крошко.

— Вы могли сами видеть наши удары, читая газеты, — осторожно ответил он.

— Рука Коминтерна в Америке? — с иронией спросил Крошко.

— Хотя бы...

— Вы верите в возможность революции в Америке?

— Важно, чтобы в это поверила американская буржуазия, которая уже стала забывать об октябрьском кошмаре.

— Полноте, — мягко возразил Крошко. — К вашему сведению, американцы, воспитанные на дрожжах своей демократии, приветствовали русскую революцию, им противна всякая единоличная власть. Помазанник божий, батюшка-царь, был для них фигурой почти комической, а замена батюшки синклитом, хотя бы и большевистским, в их глазах явление прогрессивное.

— А мы обязаны вызвать у них страх перед таким прогрессом, — упрямо заявил Дружиловский.

— Уж не вы ли придумали это письмо Коминтерна? — равнодушно спросил Крошко.

— Во всяком случае, причастен, — не удержался он и рассмеялся, переводя свое признание в шутку.

— А люди Орлова уверяют, что это сделали они. Вот и разберись тут в этой вашей конкуренции.

— Каждый делает свое, — сказал уклончиво, улыбаясь, Дружиловский и замолчал, ожидая, что скажет Крошко.

— Хорошо, оставим в покое далекую Америку, — вздохнул Крошко. — Вернемся к делам нашим. Для начала мы хотели бы привлечь вас к изданию ежегодной политической энциклопедии.

— Что это такое? — спросил Дружиловский. — Пожалуйста, расскажите.

— В нашем плане это издание условно названо: «Мир за год». Два, а то и три тома, включающих в себя все важнейшие события года, и ваш комментарий, оценка этих событий и тому подобное. Это издание должно стать настольной книгой для всех русских людей, всерьез интересующихся политикой, пособием для их политического развития и понимания важнейших процессов, происходящих на планете. Конечно, это общие сведения, предварительно, так сказать.

— Я должен подумать. — Дружиловский ясно понимал, что ему предлагают дело не по силам.

— Конечно, подумайте. И когда вы дадите согласие, я доложу руководству. — Крошко встал. — Долго будете думать?

— Я вам позвоню, — неопределенно ответил Дружиловский.

Преображенец проводил его до ворот.

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Естественно, что автора очень интересовали донесения Кейта. Они помогали проследить извилистую жизнь и деятельность Дружиловского. Все это происходило давно, почти полвека назад, и казалось, что донесения Кейта, события, которые они отражали, и сам отважный разведчик стали уже достоянием далекой истории. Но однажды я подумал: «А что, если Кейт жив? Ведь раньше мне удавалось не раз находить живых свидетелей из подобного «далека».

Пока было известно только то, что Кейт был советским разведчиком, который в двадцатые годы действовал в Прибалтийских государствах, в Польше и Германии, и что подлинное его имя Николай Николаевич Крошко. Но что это был за человек? Как сложилась его судьба? Надо искать, и казалось, что это будет делом нелегким.

Начинаю выяснять и узнаю, что Николай Николаевич Крошко жив... И даже имеются его московский адрес и телефон.

Страшно волнуясь, набираю номер. Долго не отвечают — такое ощущение, будто между длинными гудками пролетают десятилетия. Наконец ответил тихий женский голос.

— Можно Николая Николаевича?

— Николай Николаевич скончался, сегодня мы его похоронили, — ответила женщина и заплакала.

Спустя месяц снова позвонил и попросил разрешения зайти. Вскоре я уже был в скромной квартире в одном из тихих переулков Сретенки и познакомился с женой Николая Николаевича Софьей Спиридоновной и его братом Владимиром Николаевичем.

Прошу их рассказать про Николая Николаевича.

— Прежде всего скромный, прямо до болезненности скромный, — говорит Владимир Николаевич.

— Да, скромный, — тихо произносит жена.

— Для себя он никогда не жил, — рассказывал Владимир Николаевич. — Всегда себя отдавал делу. Свято любил Родину. Особо был ей благодарен за то, что оказала ему доверие, когда, по его мнению, он на это доверие имел весьма шаткие права.

В чем тут дело? Почему он свое право на доверие Родины считал шатким? Спрашивать об этом сейчас мне показалось неловким.

— Умер от рака, — продолжал Владимир Николаевич. — Болезнь тянулась долго, мучительно. Перенес две тяжкие операции, но спасти его не удалось. Болел и умирал так же мужественно, как жил. До последней минуты был в ясном сознании.

Спрашиваю, не осталось ли каких-нибудь записей, дневников, документов, относящихся к его работе за рубежом?

— Ну что вы? — отвечает Владимир Николаевич. — Даже находясь на пенсии, он никогда о той своей работе не говорил. Но когда слег уже окончательно, он несколько дней что-то писал, потом сам это запечатал и попросил отнести в Комитет госбезопасности.

Бывшие сослуживцы Николая Николаевича показали мне школьную общую тетрадь, до последней страницы заполненную карандашной записью. По почерку, то четкому, то с трудом разбираемому, было видно, когда начинал записывать и когда, теряя силы, заканчивал. Последние страницы писал явно торопясь, все чаще прибегал к сокращениям или вдруг обрывал запись: «далее — по логике...», «продолжение не существенно...», «здесь не надеюсь на память...»

Это был своеобразный конспективный обзор его жизни и работы. Впрочем, о жизни было очень мало.

«Я родился в Тамбове в ноябре 1898 года. Моя мать — крестьянка Воронежской губернии. Отец — офицер стоявшего в Тамбове кавалерийского полка. Он не имел права оформить брак с крестьянкой и, когда об этом зашла речь, предпочел оставить семью».

Вот и все о происхождении и детстве.

Сыну крестьянки, да еще незаконнорожденному, Николаю Крошко пришлось пробиваться в жизни, преодолевая громадные трудности. Он держит вне конкурса экзамен в гимназию и получает такие высокие отметки, что его в порядке исключения принимают. Семья бедствовала, нужно было работать, и пятнадцатилетний гимназист дает платные уроки нерадивым ученикам, а летом служит в железнодорожной конторе. Несмотря на это, он оканчивает гимназию с серебряной медалью. Он много читает и уже начинает задумываться об окружающем его мире. Война, разруха, поражения царской армии, распутинщина — все шло вкривь и вкось, и было страшно от неизвестности, чем все кончится.

Рядом друзья: Леонид Федоров и Федор Шпеер. Они связаны с эсерами, боготворят Савинкова, верят, что он создаст новую справедливую Россию. Николаю Крошко очень нужна была вера во что-то, и он пошел за друзьями.

Октябрьская революция на время вырвала его из эсеровского тумана. Он увлекается Плехановым, у него появились знакомые большевики, их энтузиазм заражал его, их вера была ему ближе — они создавали не какую-то непонятную Россию, а государство рабочих и крестьян. Но жил он в это время в Киеве — в 1918 году туда пришли немцы. Снова рядом оказываются его старые друзья — эсеры, которые уговорили его ехать с ними на Дон: они узнали, что там находится их кумир.

С огромным трудом добрались до стана белогвардейцев Деникина. Савинкова там не оказалось, говорили, что он пробыл здесь всего несколько дней и, не поладив с генералами, уехал.

Николай Крошко и его друзья возвращаются в Киев. В это время к украинской столице приближается Красная Армия. Буржуазия сеяла панические слухи, город был объят страхом перед «красным террором». Друзья решили бежать в Одессу. Оттуда на английском пароходе метнулись в Салоники и в конце концов оказались в Белграде. Друзья куда-то исчезли, и Николай остался один. Он работает уборщиком в ресторане, ищет возможность вернуться домой. Можно было попасть в Крым, но только в качестве врангелевского солдата, но Крошко на это не пошел.

И вдруг в Белграде появляется один из его про-павших друзей — Леонид Федоров. Он все-таки отыскал в Варшаве Савинкова и теперь приехал в Белград по его поручению вербовать людей в «настоящую революционную армию России». Николай Крошко отправился в далекий путь — через Венгрию и Чехословакию — в Польшу.

На первое время Федоров приютил Николая у себя в варшавской гостинице, но ненадолго, а потом устроил его в офицерский лагерь под Варшавой, для чего изготовил поддельный документ, превративший Николая в поручика царской армии. За все это надо было расплачиваться, и Николай Крошко стал сотрудником оперативной группы, которую возглавляли брат Бориса Савинкова — Виктор и полковник Перхуров. Это была савинковская разведка.

Непосредственными начальниками Николая Крошко становятся полковник Семенов и капитан Гамолицкий. В это время и началось его прозрение.

Полковник Семенов во время английской интервенции на севере России был начальником контрразведки при «правительстве» Чайковского, а в прямом подчинении находился у английского генерала Аронсайда. Он открыто ненавидел русский народ, называл его не иначе как «тупое быдло» и считал, что только Англия может вывести Россию из «небытия». Однажды он сказал Крошко, что самое лучшее для него — забыть о своем русском происхождении. А капитан Гамолицкий поначалу был очень симпатичен Николаю — неунывающий, веселый человек, он верил, что Савинков выручит многострадальную Россию из большевистского плена и откроет новую страницу ее истории.

Николай Крошко вместе с Гамолицкий выезжает сначала во Львов, а затем в Сарны, где организуют заброску агентов в Советский Союз. Николай работает непосредственно на границе, провожает и встречает агентов, по их материалам составляет сводки об ужасах жизни в большевистском аду. Не проходит и месяца, как ему становится совершенно ясно, что агенты приносят «оттуда» заведомую ложь. Он говорит об этом Гамолицкому и слышит в ответ: «А ты уверен, что тем, кто платит, нужно что-то другое?..» Внезапно Гамолицкого отзывают в Варшаву — открылось, что он всю получаемую из России информацию частным порядком продавал французской миссии в Варшаве. Перед отъездом он сказал Крошко: «Обо мне не беспокойся, у меня может быть лишь одна неприятность — придется впредь с кем-то делиться».

В это время из Польши на советскую территорию была переброшена банда головорезов Тютюнника, а через месяц вернулись ее жалкие остатки. Уцелевшие бандиты рассказывали: «Там все сплошь красные и продались Ленину». А Тютюнник сказал с яростью: «Вы уверяли, что нас там ждут. Это верно, но ждали-то с кольями».

Николай Крошко вернулся в Варшаву с твердым намерением порвать с савинковцами. В это же время там объявился представитель атамана Краснова генерал Дьячков. Николай пошел к нему. Генерал прибыл, чтобы разузнать, нельзя ли вырвать денег у Савинкова на святое дело спасения России. Он включил Крошко в свою свиту и поручил ему разведать финансовое положение эсеров. Не отказываясь от поручения, Николай Крошко попросил генерала рассказать о планах Краснова. Дьячков понес несусветную чушь, а в заключение под большим секретом сообщил, что Краснов состоит в переписке с самим Лениным. Дело якобы идет к тому, что все проблемы решатся мирным путем... В своих предсмертных записках Крошко написал об этом: «К счастью, я уже прошел университет подлости и смог сразу разобраться, что имею дело с еще одной шайкой авантюристов, и ушел от Дьячкова с твердым решением никогда его больше не видеть...»

Но перед Крошко еще острее встал вопрос — что же делать? И вдруг на варшавской улице он встречает другого своего приятеля, Федора Шпеера. Оказывается, до недавнего времени тот тоже работал у Савинкова в отделе пропаганды, а теперь с ним порвал. Он сказал Крошко, что хочет с повинной вернуться на Родину...

Прошло несколько недель. Они изредка встречались, и однажды Федор сообщил, что познакомился с человеком, который обещал ему помочь вернуться в Россию. Решил встретиться с этим человеком и Николай Крошко.

Это был советский разведчик, который жил в Варшаве по паспорту латвийского подданного и занимался коммерцией. Он принял Николая приветливо и, поговорив с ним, подтвердил, что у него, как у коммерсанта, есть возможность помочь ему вернуться в Киев. Попросил подробно написать о себе.

Почти три часа Крошко писал свою исповедь. Не скрыл ничего, и когда он спустя несколько дней снова пришел к Сергею Ивановичу, — так звали разведчика, — тот спросил, готов ли он служить своей Родине. «Да», — твердо ответил Крошко. Он с радостью отдаст Родине всего себя и боится только одного — оказаться для нее бесполезным. Сергей Иванович сказал, что он может очень помочь Родине, но для этого придется повременить с возвращением и остаться за границей — его связи с антисоветской эмиграцией весьма пригодятся.

Начал он с генерала Дьячкова, через которого можно было выяснить, какими реальными возможностями располагает атаман Краснов. В это время Дьячков вел уже открытую войну с савинковцами, поставив своей целью настолько их дискредитировать, чтобы Польша и Франция лишили их финансовой поддержки. Но он, очевидно, переоценил свои силы. Не успел Крошко как следует войти в дела генерала, как польское правительство по требованию Савинкова выслало Дьячкова из Польши в «вольный город Данциг».

Затем Николай по поручению Сергея Ивановича некоторое время действовал в Прибалтике, в частности в Риге, когда там готовилось совещание о мирном договоре между Литвой, Латвией, Эстонией, Польшей и СССР.

Вернувшись в Варшаву, он под руководством Сергея Ивановича работал среди савинковцев, восстановив для этого свое сотрудничество с полковником Перхуровым и Виктором Савинковым. Еще не имея достаточного опыта, он, по всей вероятности, совершил какую-то ошибку и однажды заметил, что за ним ведется слежка. Глубокой ночью, с трудом оторвавшись от «хвоста», он пришел к Сергею Ивановичу. Тот предложил ему завтра же уехать в Данциг, найти там генерала Дьячкова и с его помощью попытаться приблизиться к другому русскому генералу — Глазенапу, который очень интересовал советскую разведку.

Но этой же ночью Крошко был арестован дефензивой. Допрашивал его шеф следствия Спарский. Он требовал признания в связях с советской разведкой, но Крошко категорически отрицал все. Его, как было положено в дефензиве, избили до потери сознания. Очнувшись, он стоял на своем. Спарский требовал объяснить, почему он сначала порвал с савинковцами, а теперь вернулся к ним. Крошко сказал, что он сделал это по заданию генерала Дьячкова. Это, вообще-то говоря, было правдой. У дефензивы, видимо, серьезных улик против Крошко не было, и все кончилось тем, что его выслали в... «вольный город Данциг».

С еще не зажившими синяками он прибыл в Данциг и предстал пред очи генерала Дьячкова как пострадавший за него в результате интриг савинковцев. Генерал оставил Крошко при себе, и вскоре с его помощью Николай познакомился с Глазенапом. В его руки пошел крайне важный материал о глазенаповской группировке, состоявшей из профессиональных разведчиков.

Материал накапливался, а обещанный Сергеем Ивановичем человек с паролем все не появлялся. А вскоре Николай Крошко прочитал в местной газете сообщение о провале в Польше советского разведчика, который называл себя Сергеем Ивановичем и жил под видом коммерсанта. Однако арестовать его не удалось, он скрылся.

Что делать? Генерал Дьячков в это время уехал в Париж и как сквозь землю провалился. Иссякли деньги. Крошко принимает решение нелегально перебраться из Данцига в Германию, в Берлин, и там воспользоваться адресом, которым его на всякий случай снабдил Сергей Иванович. Он привел свой план в исполнение и в Берлине восстановил связь с советской разведкой.

Перед ним была поставлена задача проникнуть в руководящие центры обосновавшихся в Берлине белогвардейских группировок и вести там постоянную разведку их замыслов и дел.

В самом начале ему сильно помогло одно давнее знакомство. Еще в Белграде, до приезда в Польшу, он встречался с офицером царского военно-морского флота Павловым. Среди пестрой массы заброшенных на чужбину военных Павлов держался особняком, негодовал по поводу морального падения русского офицерства и был одержим идеей создания какого-то «ополчения честных сынов России». Крошко, сам угнетенный царившей вокруг атмосферой беспринципной продажности, записался в ополчение Павлова. Однако из этой затеи ничего не вышло — записалось не больше тридцати офицеров. Павлов объяснял это тем, что волею судеб в Белграде оказался не цвет русского офицерства, а выскочки военного времени. «Голубое офицерство» же, по его сведениям, было сосредоточено во Франции, и он уехал в Париж...

В Берлине Крошко узнает, что Павлов создал здесь антисоветскую организацию под названием «Братство белого креста», куда вошли офицеры аристократического происхождения.

Николай вскоре стал правой рукой Павлова, который был человеком недалеким, а политиком просто никудышным. Деятельный, умный поручик Крошко ему был нужен как воздух, и он полностью ему доверял.

С солидным документом, полученным от Павлова, Николай Крошко ездит по странам Европы, выясняя возможность создания там филиалов «братства», в это время он выполнял важнейшие задания советской разведки. Ни одного филиала «братства» не было создано. Крошко знал, как отвадить Павлова от самой мысли о филиале — достаточно было сказать, что та или иная эмигрантская группировка выполняет задания различных разведок. Павлов с его аристократизмом считал, что разведка — дело хоть и необходимое, но грязное. Себя он мнил собирателем духовных сил, которые впоследствии станут политической опорой новой России. Какой именно России, он ясно не представлял.

В конце концов, как и предсказывал Кейт — Крошко в своих донесениях, «Братство белого креста» захирело, а сам Павлов, что называется, сошел с круга — стал владельцем такси.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот несколько замечательных дел советского разведчика Николая Крошко.

...По заданию Центра Николай Крошко выезжал в Мюнхен для разведки окружения самозванного престолонаследника, великого князя Кирилла[7]. Он приехал туда с рекомендательным письмом Павлова и был принят весьма радушно. Там он близко сошелся с секретарем великого князя бароном Медемом и князем Казым-беком. Участвовал в совещаниях кирилловцев и собрал многостороннюю информацию обо всей этой шайке, и, в частности, добыл документы о связи Кирилла с фельдмаршалом Людендорфом и с зарождавшейся тогда немецкой фашистской партией.

...В Париже Николай Крошко сумел сблизиться с известным политическим деятелем царской России эсером Черновым и произвел глубокую разведку его окружения.

...Вместе с советским разведчиком Соколовым они в ночь с субботы на воскресенье с заранее приготовленными по слепкам ключами проникли в помещение военной миссии Деникина — Врангеля в Берлине на Витенбергпляц. Они вывезли оттуда два чемодана документов, которые в течение ночи сфотографировали и затем вернули на место.

...По рекомендации Павлова с помощью его приверженца Киволовича Николай Крошко познакомился с руководителем русской секции немецко-фашистской партии прибалтийским немцем доктором Миллером, разведал деятельность секции и ее связи в эмигрантских кругах. (Интересно, что многие фамилии деятелей этого круга, сообщенные Николаем Крошко, получат печальную известность в годы войны фашистской Германии против СССР.)

...В 1923 году в Бормен-Эбельфельде (ныне это город Вупперталь) происходил съезд военизированной организации немецких реваншистов «Штальгельм» («Стальной шлем»). Доктор Миллер официально пригласил Николая Крошко быть на этом съезде в качестве представителя «Братства белого креста». Крошко выехал туда вместе с поручиком Киволовичем. Их поселили в особняке богатого промышленника, финансировавшего «Стальной шлем», и допустили на все заседания съезда. Николай Крошко перезнакомился со всеми руководителями «Штальгельма».

...Еще одна поездка Николая Крошко к Кириллу — в Париж. Под предлогом безденежья Крошко жил в квартире секретаря Кирилла — Казым-бека. В это время Крошко сделал около сотни фотокопий с документов и писем канцелярии Кирилла.

Для того чтобы повысить акции Николая Крошко в белогвардейских кругах, советская разведка организовала ему «нелегальные» переходы финско-советской границы. Он шел на этот «подвиг», вооруженный Павловым адресами «надежных людей» в России. Возвращался с «богатейшими» материалами, подготовленными для него советской разведкой. Во время этих поездок Николай Крошко увидел наконец свою Родину, получил советский паспорт, повидал мать и брата.

Два похода в СССР, подтвержденные финской разведкой, сделали Николая Крошко заметной фигурой эмигрантского движения.

...После краха «братства» Павлова Николай Крошко устроился в контору врангелевского контрразведчика Орлова и завоевал его неограниченное доверие. В это время Орлов быстро набирал силу, имея поддержку английской разведки и влиятельных деятелей Германии. Филиалы его конторы создавались в Хельсинки, в Выборге, в Харбине... Однажды, когда Орлов уехал на воскресенье в свое имение под Мекленбургом, Крошко открыл его сейфы и сфотографировал самые секретные документы, в частности дубликаты, изготовленные Орловым, политических фальшивок, включая и печальное «письмо Коминтерна» английским коммунистам. Были сфотографированы также документы, подтверждающие связь Орлова с германским генштабом.

...Как-то Орлов в разговоре с Крошко похвастался своими могущественными связями: немецкая полиция поручает ему наблюдение за агентами советской разведки. Крошко ему не поверил. Тогда Орлов достал из сейфа несколько полицейских фотографий. На одной из них Крошко увидел своего товарища, разведчика Соколова.

Соколов смог вовремя уехать из Германии.

...Крошко изымает из сейфа Орлова черновик фальшивки, «изобличавшей» американских сенаторов Бора и Харрисона в получении денег от советского правительства. Впоследствии этот черновик был передан корреспонденту американской газеты «Нью-Йорк ивнинг пост» Артуру Никкербокеру-младшему, некогда купившему у Орлова эту фальшивку. Никкербокер возбудил против Орлова судебное дело, и немецкая полиция вынуждена была арестовать всю его шайку. Разразился международный скандал. В результате Орлов сошел с политической арены.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Орлов, видимо, догадался, кто «изъял» у него черновик фальшивки, и организовал неусыпную слежку за своим помощником. Однако Николаю удалось добраться до Гамбурга. Он успел сесть на советский пароход «Герцен» и вскоре был на Родине.

Он еще находился в пути, а в газетах всего мира без конца повторялось имя таинственно исчезнувшего поручика. Его называли «королем кремлевских шпионов», «красной бестией Крошко», «человеком, который проникал сквозь стены», «хозяином секретных сейфов царя Кирилла», «коллекционером ротозеев» и прочее, и прочее, и прочее.

Вот кто такой КЕЙТ, вот чьи донесения вы читаете в этой книге.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Выслушав рассказ Дружиловского о посещении «Братства белого креста», доктор Ротт некоторое время сидел молча, выпятив вперед острый подбородок, прикрыв глаза белесыми ресницами.

— Больше с ними никаких контактов, — сказал он, наконец, и забарабанил по столу длинными белыми пальцами.

— Я допустил ошибку? — с беспокойством спросил Дружиловский.

— К вам претензий нет, — ответил немец.

— А если они захотят узнать, какое я принял решение?

— Скажете, что предложенная работа вам не подходит.

— А если они предложат что-то другое?

— Не предложат. Продолжайте заниматься своими делами, — доктор Ротт поднял глаза на Дружиловского, и тот понял, что разговор окончен. Но ему казалось, что немец обидно подчеркнул слово «своими», и это усилило его тревогу.

Доктор Ротт ничего не собирался объяснять мелкому и не очень надежному функционеру. Тем более что лезть в «братство» вообще не было нужно — стало известно, что Ревентлов и другие покровители отказали «братству» в материальной поддержке, оно обречено. Единственно, что было неясно доктору Ротту, — почему «братство» так откровенно отделалось от Дружиловского? Поняли, что в агентстве «Руссина» ни на какие деньги рассчитывать нельзя? Или раскусили, что хозяин агентства слишком мелкая фигура, чтобы звать ее на помощь? Так или иначе, с «братством» покончено, и можно о нем не думать.

Дружиловский продолжал изготовлять всевозможные политические фальшивки, выполнял задания немцев, поляков, французов... Работы, в общем, хватало, но что-то она становилась для него неинтересной. Все острей была тревога, что он работает на других, а сам отстранен от большой политики. Крошко с его респектабельным «братством» попросту отмахнулся от него, а доктор Ротт нашел нужным сказать, чтобы он не лез в дела не своего ранга. Так что же, значит, ему на роду написано остаться в ранге безвестного исполнителя? Почему? Почему?

Очевидно, в это время он записал в своем дневнике:

«Зиверт сказал, что я более или менее вошел в норму. Но мне в этой норме становится скучно. Бельгардт тоже ноет, собирается от меня уходить, у него наклюнулось какое-то большое дело. Ну и черт с ним! Надоел он со своей образованностью, деньги зарабатывает у меня, а каждый день тычет мне в нос свою ученость. Но в одном он прав: мы, как безропотные ослы, тащим чужой воз. И что-то я утомился от страха перед всеми, кто легко может свернуть мне шею. Смертная тоска в одиночку напиваться, заперевшись в квартире. А с кем выпить, если никому не верю? Эх, дельце бы какое-нибудь с большим шумом и чтоб все знали, что дело это имеет мою звонкую фамилию...»

Он пришел к Зиверту под вечер. Плохое свое настроение скрывать не пытался. Не стал даже, как было заведено, рассказывать о работе. А Зиверт, накануне вернувшийся из Парижа, был весел и точно заново заряжен энергией. Легкий, вертлявый, он метался по комнате, не умолкал его высокий резкий голос.

— Париж, скажу я тебе, — это вещь, там воздух другой, честное слово! — рассказывал Зиверт, не останавливаясь ни на минуту. — И люди другие! Все другое! Я сейчас тебе покажу. — Он бросился к шкафу, вынул и мгновенно надел светло-голубой в полоску пиджак с хлястиком. — Гляди, как сидит! Каждое движение дает по нему волну! Видишь! И легкий как пушинка! А брюки к нему знаешь какие? Белые! — он побежал, вытащил из шкафа брюки и приложил их к ноге: — Белая фланель! Ты гляди, гляди, это же музыка! Верно?

Дружиловский только грустно кивал головой.

Зиверт сел напротив в кресло, забросив ногу на ногу.

— Что случилось? Опять напакостил?

— Почему? Вы сами говорили — все в норме.

— Тогда в чем дело?

— Тоскливо что-то.

— Ну, знаешь... Если ты явился плакать в жилетку, то убирайся. — Он вскочил, прошелся по комнате и, остановившись у окна, спросил, не оборачиваясь: — Эльза прогнала?

— Ну при чем тут Эльза? — обиделся Дружиловский.

— При том, что ты из тех мышиных жеребчиков, которые, если месяц бабу не видят, могут в петлю полезть.

— Работа не веселит — вот что!

— Работа не цирк. — Зиверт снова сел в кресло, обхватив руками колено, и смотрел на подпоручика озорными глазами: — Чего же ты хочешь?

— Надоело на дядю работать, — ответил он, угрюмо глядя из-под сдвинутых бровей.

— Ты работаешь на тетю, на политику, и тут каждый делает свое дело. Не все политики становятся министрами. Лично я к этому и не стремлюсь.

— Дело делу рознь, — ответил Дружиловский.

— Рвешься в большую политику? — рассмеялся Зиверт. — А она, братец мой, птица хитрая: думаешь, поймал ее за хвост, а она тю-тю.

— Мне не до шуток, — обронил Дружиловский.

Живое лицо Зиверта изобразило притворный испуг:

— Прости, пожалуйста, я забыл, что ты человек серьезный. Так что же ты от меня, несерьезного, хочешь?

— Совета.

— Только и всего? — Зиверт вскочил и опять стал ходить. — Хорошо, я тебе кое-что объясню. Но прошу не обижаться, скажу как брат брату. Прежде всего, друг мой, нужно уметь трезво видеть самого себя, а потом уж того самого дядю. Ты работаешь нечисто и без особого ума. Ты не смог толком сработать даже в нашем с тобой приватном деле — сам привел полицию в свою комнату. Это же надо — снял комнату на свое настоящее имя! Подумай сам — могут после этого немцы поставить на тебя в серьезном деле? А поляки? Так что не оглядывайся, мой друг, по сторонам, оглянись на себя!

Зиверт остановился перед Дружиловский, а тот сидел, опустив аккуратно причесанную голову, и уныло молчал.

Роль учителя Зиверту, очевидно, нравилась — упиваясь покорным молчанием ученика, он снова заходил по комнате.

— Выбросил на рынок десяток документов и уже вообразил себя политиком? Поторопился, братец! Погляди, как ты работаешь. Для тебя дело оканчивалось с получением гонорара, и все твои мысли были об одном: не мало ли дали? А политика с продажи документа только начинается. Надо внимательно смотреть, как пошел твой документ. Какая степень веры в него. Какие силы за него. Какие — против. Если документ зашатался, его надо немедленно укрепить. Сумел все это сообразить, тогда к тебе уважение. И это значит — новые и все более серьезные заказы... А как поступаешь ты? Вспомни, к примеру, свой документ для американцев. В спешке сунул им неправильную фамилию коммуниста. Для исправления ошибки несешь другой документ. Белые нитки видны за версту. Москва поднимает шум, заявляет протест. А Америка в это время нацелилась выгодно торговать с большевиками — обстоятельство, которое ты вовсе не учел. И каков конечный результат? Ноль без палочки. Если не считать, что очень полезного всем нам американского корреспондента, который не обидел и тебя, отозвали из Германии. Ты сунул деньги в карман — и в кусты. А для политика настоящее дело только тут и начиналось.

— Корреспондент сам предложил мне сделать второй документ, — неожиданно вскинулся Дружиловский.

— А своей головы у тебя нет? — прикрикнул Зиверт. — Погляди, как работаю я. Когда Гаврилов вляпался с советскими бланками в Вене и поднялся гвалт, я немедленно выехал в Вену, потому что в возникшем скандале есть возможность продолжения борьбы. Я быстро нашел путь к тем, кто собирался судить Гаврилова и Якубовича. Я им, как дважды два четыре, доказал, что за это их будут благодарить только коммунисты. Результат — вывел из-под удара Якубовича, который был мне дороже Гаврилова. А теперь и Гаврилов на свободе, и все мои люди в безопасности. И продолжают действовать. Ну? Уловил ты, в чем твоя главная беда? — Зиверт снова стоял перед Дружиловским, сидевшим с понурым видом. И вдруг, сменяя гнев на милость, сказал примирительно: — Ладно. Урок окончен. Надеюсь, он не пройдет даром. И раз уж просишь, дам тебе и совет — поищи ход в болгарское посольство. Они пробовали связаться со мной, но то, что им надо, мне не с руки. А дело там, кажется, серьезное, может вызвать большой шум. Притом Болгария — это как-никак государство, даже царь там имеется и есть своя политика и своя казна. Попробуй. Но лезть туда напролом с визитной карточкой своего агентства не надо. Повод там появиться должен быть железный.

— А что за дело? — встрепенулся Дружиловский.

— Это выясни сам, — ответил Зиверт. — Но если ты хоть мельком помянешь там мое имя, считай, что тебе конец.

Дружиловский стал искать ходы к болгарскому посольству. Он подолгу околачивался возле посольского особняка, надеясь на счастливую случайность.

Однажды вечером он решил перед сном прогуляться возле заветного особняка и на первом же перекрестке столкнулся с Гавриловым.

— Ты что же это, шельма, нос воротишь? — заорал Гаврилов на всю улицу.

Они поздоровались. От Гаврилова пахло водкой.

— Ненавижу таких типов: когда ты им нужен, они с полным удовольствием, а когда нет — в кусты, — громко говорил Гаврилов, глядя с недоброй усмешкой. — И ты знай: сегодня на тебе хорошее пальто и шляпа, но это, брат, не на всю жизнь. У меня, брат, тоже пальто, даже шуба была бобровая, в Вене пошитая, а теперь, видишь, зимой хожу в пиджачке, будто мне жарко, как в Африке.

— Я ничего такого не думал, я просто вас не узнал, — сказал Дружиловский, с досадой замечая, что прохожие оглядываются на них.

— А если не думал, так давай зайдем в пивную, поговорим за кружечкой о превратностях судьбы. Потраться на меня малость за то, что я сделал для тебя, когда был тебе нужен.

Гаврилов говорил злобно, и в глазах у него сверкал шальной блеск — того и гляди устроит скандал на улице.

— Хорошо, давайте зайдем, только ненадолго, у меня еще дела есть.

— А зачем надолго? — хрипло рассмеялся Гаврилов. — На это время требуется самое малое.

Пивная была заполнена до отказа. Дым стоял коромыслом. Посетители орали песни. Выждав, когда освободился маленький столик в темном углу бара, они заказали пиво.

— Войну проиграли, а гляди, поют. Пойми их, — кивнул головой Гаврилов.

— А чего им — пиво-то есть, — отозвался Дружиловский.

— Да... Придет ли времечко, когда и мы запоем наши песни? — вдруг спросил Гаврилов.

Дружиловский удивленно взглянул на него: с чего это потянуло его на лирику?

Они помолчали, слушая крикливую, маршеобразную песню. Немцы сидели большими компаниями, обнявшись за плечи и ритмично раскачиваясь.

— Все сволочи. И Зиверт тоже сволочь, — перегнувшись через стол, мрачно сказал Гаврилов. — Я для него, вишь, дерьмом стал, а кто он сам? А?

Дружиловский, думая, что Гаврилов провоцирует разговор о Зиверте, чтобы потом все ему передать, ничего не ответил.

— Делает вид, будто спасает Россию, — продолжал Гаврилов. — А что на самом деле? Глядит, как бы оторвать кусок пожирней, на Россию-то ему начхать. А когда я в Вене захотел хоть часок пожить красиво, он спихнул меня в яму.

Дружиловский решил, что молчать дальше неосторожно, заподозрит неладное Гаврилов.

— История делается не в белых перчатках, — повторил он слова, которые слышал однажды от Зиверта.

— Во-во! Это же и Зиверт говорил мне! — сказал Гаврилов, кивая головой. — Я же, дурак, думал: Лондон... Париж... Великие столицы! Великие политики! Вершители судеб человечества! Тьфу! — Гаврилов и в самом деле плюнул на пол, растер плевок ногой и закричал: — Те же сволочи и торгаши. Но я-то, осел безухий, ведь были у меня какие-никакие деньжата, взял бы да купил себе лавочку, завел бы себе бабу домашнюю и плевал бы с высокого дерева на всех Зивертов, вместе взятых.

— Интересно, во всем зале нет ни одной женщины, — сказал Дружиловский, пытаясь переменить разговор.

— Немец, он с детства аккуратист на деньги, за бабу-то надо платить, она ж тоже пива потребует, — объяснил Гаврилов и добавил мечтательно: — Вот в Вене с бабами лафа, выйдешь на улицу, выбор как на ярмарке...

Дружиловский вдруг подумал о своей Юле. Недавно он получил от нее отчаянное письмо из Ревеля — умоляет перетащить ее в Берлин. Что-то случилось у нее в Польше, и она вынуждена была вернуться в Эстонию. Что именно случилось, не пишет, только намекает, чтобы он не приезжал в Ревель: опасно. А он об этом и не думает — на кой ляд ему заштатная Эстония, когда есть настоящая Европа? Тащить Юлу в Берлин он тоже не собирается — только ее еще не хватало, когда он нацелился на громкое дело.

В пивную вошел мужчина, похожий на цыгана. Он стоял у дверей и высматривал свободное место. Гаврилов помахал ему рукой, и мужчина направился к их столу.

— Это один... не то серб, не то македонец, — шепнул Гаврилов. — Их тут целая шайка, сколько я их знаю, они все кого-то убивать собираются.

Фамилию человека, севшего за их стол, Дружиловский не разобрал — тот вообще так плохо говорил по-русски, что понять его было трудно. Разговор не клеился, и они молча пили холодное пиво и через витринное окно смотрели на улицу, где огни реклам тщетно пытались расшевелить сумрачный февральский вечер.

— Вы не знаете кого-нибудь в болгарском посольстве? — спросил Дружиловский, считая по простоте душевной, что сербы и болгары это одно и то же.

Серб посмотрел на него бешеными глазами.

— Зачем это мне?

— Ну... я думал... может, случайно, — ответил Дружиловский.

— Одного знаю. Ангелов! Мы его убьем! — воскликнул серб с ненавистью и вдруг, бросив на стол деньги, ушел, не попрощавшись.

— Зачем ты его? Он такой же бездомный, как мы, — печально укорил Гаврилов.

— А что я такое сказал? — рассеянно спросил Дружиловский. В это время его мысли были заняты уже совсем другим — кажется, счастливый случай ему все-таки подвернулся.

— У него зуб на этих болгар, а ты ему прямо на самую мозоль, — продолжал Гаврилов. — Ладно, бог с ним, закажи-ка еще по кружечке.

Гаврилов выпил и начал рассказывать скабрезные истории из своей венской жизни. Он говорил громко, хохотал, и за соседними столами с любопытством прислушивались к его пьяному реготу.

— Давайте расплатимся, — предложил Дружиловский. Он заторопился домой: нужно было срочно обдумать, как использовать то, что он услышал от серба. «Ангелов... Ангелов...» — повторял он про себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

На другой день утром он направился в болгарское посольство. На нем было сшитое по моде длинное узкое пальто, темная жесткая шляпа, какие носили чиновники, на руках перчатки из тонкой желтой кожи. Он был тщательно выбрит, причесан, выутюжен, ему хотелось произвести наилучшее впечатление.

Через массивную дверь он вошел в холл посольства. Привратник окинул его опытным взглядом и почтительно поклонился, не позволив себе задавать вопросы.

— Могу я видеть господина Ангелова? — солидно спросил Дружиловский, стягивая с руки перчатку.

— Как прикажете доложить?

— Скажите: русский офицер, располагающий очень важной информацией.

Привратник скрылся за дверью. Пока все шло хорошо, но было неловко стоять посредине холла со шляпой в руках, а кроме столика и кресла привратника, больше никакой мебели не было. Увидев на стене гравюру, он подошел и, заложив руки за спину, стал ее рассматривать. Он даже приготовился спросить, кто автор этой замечательной вещицы.

В сопровождении привратника вошел высокий болгарин с крупным смуглым лицом и густо посеребренной лохматой головой. Он остановился на безопасном расстоянии от Дружиловского, ощупал его маленькими злыми глазками и спросил:

— Что у вас?

— Очень важно, но конфиденциально, — Дружиловский скосил глаза на привратника.

— С кем имею честь?

— Русский офицер Дружиловский Сергей Михайлович, — четко, по-военному ответил он и щелкнул каблуками.

Настороженно всматриваясь в него, болгарин молча сделал приглашающий жест.

Они прошли в небольшую гостиную, обставленную старой мебелью красного дерева. Болгарин показал ему на кресло у стены, а сам сел поодаль у приоткрытой двери в холл.

— Вы господин Ангелов? — Дружиловский смотрел на болгарина глазами, полными сочувствия и тревоги.

— Да, я Ангелов.

Дружиловский наклонился вперед и тихо сказал:

— Вас хотят убить... сербы... я знаю это совершенно точно, можно сказать, из первоисточника.

— Это для меня не новость, — совершенно спокойно ответил Ангелов. — Они мне сами писали об этом — и не раз.

— Я думал... я счел своим долгом русского офицера... — заторопился Дружиловский, видя, что Ангелов собирается встать.

— Спасибо, я тронут вашей тревогой, — сказал болгарин. Он встал и добавил равнодушно: — В этом проявилось наше кровное славянское братство.

Дружиловский поспешно вскочил.

— Долг русского офицера, — сказал он, пристукнув каблуками. — Если разрешите, один вопрос: не нуждается ли ваше посольство в документах, разоблачающих козни Коминтерна?

— Откуда у вас... такие документы? — спросил удивленно Ангелов. Последние дни в посольстве только и разговоров, что об этих документах. Из Софии специально по этому поводу приехал ответственный сотрудник охранки.

— Это вопрос уже другой и не самый важный, — улыбнулся Дружиловский.

— Подождите минуточку.

Ангелов вышел и вскоре вернулся с мужчиной почтенного возраста в мешковатом костюме, Ангелов представил Дружиловского.

— Я секретарь посла, — сказал вошедший. — Будьте любезны уточнить, о каких документах идет речь.

Нарушая инструкцию Зиверта, Дружиловский протянул свою визитную карточку, где было указано, что он возглавляет информационное агентство «Руссина», занимающееся деятельностью Коминтерна.

— Скажите, пожалуйста, вы знаете господина Зиверта? — спросил болгарин, внимательно смотря на него через толстые очки.

Дружиловский сделал неопределенный жест рукой.

— Хорошо, — улыбнулся болгарин. — Но нас могут интересовать только документы, связанные с Болгарией.

— Можно и такие, — сказал Дружиловский.

— Нам нужны очень определенные документы.

— Для этого мне понадобятся ваша помощь, ваш совет, а что касается меня, можете не сомневаться, я сделаю все, что в моих силах.

Пожилой болгарин пригласил Дружиловского пройти с ним в его кабинет.

Дружиловский понял, что это был кабинет самого посла. А по тому, как по-хозяйски болгарин сел за массивный стол, над которым висел большой портрет болгарского царя, как небрежно отодвинул он в сторону лежавшие на столе бумаги, подпоручик самодовольно решил, что имеет дело с самим послом.

— Я хочу кое-что объяснить вам, — начал болгарин.

— Я весь внимание. — Дружиловский вытянул вперед лицо, выражавшее серьезность и сосредоточенность.

— Всю атмосферу жизни в нашей стране отравляют коммунисты...

— Как и всюду, как и всюду, — сочувственно вставил Дружиловский.

— Но у нас особенно, — продолжал болгарин. — Потому что у нас очень сильны традиционные симпатии к русским, к Москве, и многие просто не могут понять, что теперь от Москвы болгарину ничего хорошего ждать нельзя.

— Совершенно верно, — согласился Дружиловский.

— Вот на это мы и хотели бы открыть глаза всем болгарам...

— Именно этим мое агентство и занимается, — солидно произнес Дружиловский. — Не можете ли вы несколько конкретизировать свои интересы?

— Хорошо бы, например, иметь документ, из которого в Болгарии узнали бы, что Москва учит болгарских коммунистов сеять в нашей стране национальную рознь с целью вызвать смуту.

— Все ясно, — Дружиловский вынул блокнот. — Скажите, о каких нациях идет речь.

— Болгары... сербы... македонцы... хорваты... румыны... турки... — медленно продиктовал болгарин.

Дружиловский записал.

— Срок? — спросил он.

— Как можно скорее, — ответил болгарин. — И с этого мы только начнем.

Дружиловский поехал к Гаврилову.

— Дайте мне в долг чистый бланк Коминтерна.

— Кончились бланки, — мрачно ответил Гаврилов, он снова был пьян. — Музыка отыграла, за дело взялись могильщики.

— Может быть, завалялся хотя бы испорченный. Я по нему закажу новые и поделюсь. Плачу наличными сейчас же.

Гаврилов отыскал наполовину разорванный фальшивый бланк, они его склеили, а текст смыли.

Забежав домой за деньгами, Дружиловский поспешил в типографию, которая находилась недалеко от его агентства, на Лютерштрассе. Он давно приметил эту типографию, маленькую, чистенькую. В витринном окне была выставлена реклама: «Здесь принимаются заказы на всех европейских и на русском языках».

Его заказ нисколько не удивил хозяина типографии, он ничего не спрашивал, а когда получил деньги вперед, сказал, что завтра все будет готово.

Сто собственных бланков! Это было целое богатство. Дружиловский вместе с Бельгардтом и машинисткой Соловьевой принялись за изготовление фальшивки. Первый бланк они испортили. Машинистка не разобралась в поправках на черновике и одно слово напечатала два раза.

— Это не работа, а черт знает что! — орал на нее Дружиловский.

Теперь он диктовал машинистке сам. Все получилось гладко. Поставив под текстом размашистую неразборчивую подпись, Дружиловский смял документ, а затем, свернув его вчетверо, разгладил подогретым утюгом. Потом мокрым пальцем помусолил углы бумаги, и теперь она приобрела такой вид, будто уже побывала во многих руках...

Когда он принес фальшивку в посольство, то уже обращался к своему собеседнику: «господин посол», и тот не возражал.

Прочитав и осмотрев документ со всех сторон, болгарин улыбнулся:

— Я вижу: ваше агентство — предприятие серьезное, и потому сразу же даю вам новый заказ. А пока давайте оформим наши отношения... — он протянул Дружиловскому бухгалтерскую ведомость, где он увидел фамилию «Шидловский» и ниже: «За исследовательскую работу по заданию болгарского посольства — 100 марок».

— Тут же не моя фамилия, — сказал Дружиловский.

— Так будет лучше. Какая вам, в конечном счете, разница? Деньги-то ваши. Расписывайтесь. Берите деньги, и займемся делом.

Следующее задание тоже не было особенно сложным, тем более что текст «документа» был болгарином заготовлен. Это будет сообщение из Москвы о том, что какому-то господину Пастернаджиеву Коминтерн перевел десять тысяч долларов на усиление подпольной деятельности в военных частях. И еще несколько фраз — туманных и двусмысленных, которые можно было понимать как хочешь. В том числе и как зашифрованную инструкцию.

— Этот документ станет для господина Пастернаджиева смертным приговором, — сказал болгарин, закончив диктант.

— А кто он такой? — поинтересовался Дружиловский.

— Очень опасный для Болгарии человек.

Самой сложной для Дружиловского стала третья фальшивка.

Работа над этим документом началась с того, что болгарин прочитал Дружиловскому нечто вроде лекции о внутреннем положении в Болгарии.

— Наша многострадальная страна осенью двадцать третьего года пережила чудовищный кошмар, — печально и несколько напыщенно говорил он. — Коммунисты попытались устроить политический переворот и взять власть в свои руки. С большим трудом этот их злодейский план удалось сорвать, но очистить страну от коммунистов нам не удалось. Многих мы обезвредили, но довести оздоровление до конца нам помешали всякие либералы, которые в сентябре двадцать третьего года ничего не поняли и уподобились овцам, требующим амнистии для волков. Мы должны им доказать, в какое страшное болото они толкают Болгарию. Если они не опомнятся, коммунисты уничтожат и их.

Дружиловский весь внимание.

— Теперь перейдем к содержанию документа, — продолжал болгарин. — Я думаю, вы знаете известное «Письмо Коминтерна» английским коммунистам. Наш документ должен быть в этом стиле. Я думаю, вам следует кое-что записать. Будьте внимательны, пожалуйста, то, что я вам продиктую, абсолютно точно выверено и рекомендовано авторитетными инстанциями Болгарии.

Он выждал, пока Дружиловский приготовился записывать, и начал диктовать:

— Первое. Москва, Коминтерн, его отдел международных сношений дает приказ болгарским коммунистам мобилизовать все силы для нового вооруженного восстания. Это ясно? — Дружиловский кивнул, продолжая записывать. — Второе. Срок восстания — ночь с 15 на 16 апреля. Все это в тоне приказа... Третье. Несколько конкретных деталей. Например... Расстрелять военного министра Гордиева и... — болгарин продиктовал еще Две фамилии, которые Дружиловский в своем блокноте записал неразборчиво, и в фальшивке появятся фамилии Матко и Кашемиров.

— Надо пристегнуть еще несколько фамилий. — Болгарин взял со стола бумагу и, заглянув в нее, продиктовал: — Руссинов... Янчев... Зотов... Пусть в тексте будут непонятные сокращенные названия, какие так любят в Москве. Ну, например, ОУН или ОНГ и так далее — сами сможете придумать. Подпись под документом тоже придумайте сами, но желательно, чтобы она была не русской, а какой-нибудь иностранной.

Дружиловский кивнул, он решил, что поставит подпись Дорот — поди пойми, какой национальности этот коминтерновец. Фамилия эта уже давно застряла у него в памяти, а откуда взялась, он и не помнил.

Почти две недели шла работа над фальшивкой. Пришлось несколько раз бегать в посольство и получать там дополнительные данные и разъяснения. Дружиловский уже понимал, что делает очень важный документ, хотя, конечно, и подумать не мог, что эта его фальшивка станет исторической. Фашистский правитель Болгарии Цанков будет зачитывать ее в парламенте, ее напечатают многие газеты мира, и все это обернется гибелью тысяч и тысяч честных людей, которых повесят, расстреляют, замучают в тюремных застенках царской Болгарии.

3 апреля Дружиловский принес фальшивку. Болгарин долго и внимательно читал документ. Дружиловский не без внутренней дрожи ждал, не заметит ли посол допущенной им оплошности. Дело в том, что на эмблеме бланка стояло «отдел внешних сношений», а в тексте — «отдел международных сношений». Но болгарин этого не заметил.

— Могу вас поздравить, — сказал он наконец, — Болгария никогда не забудет вашей заслуги перед ней. — Он помолчал и сказал: — Завтра я уеду в Софию. Мне хотелось бы знать, имею ли я право заверить достаточно высокопоставленных лиц, что наши с вами деловые контакты не смогут стать достоянием других.

— Никогда! — воскликнул Дружиловский. — Все черновики уже уничтожены мною лично.

— А блокнот, в котором вы делали записи здесь, у меня?

— Тоже уничтожен.

— Кто, кроме вас, посвящен в наши дела?

— Только господь бог.

Дружиловский снова расписался в ведомости за Шидловского, получив на этот раз 500 марок.

...Вот он, самый высокий взлет Дружиловского! Газеты всего мира вопили о происках Коминтерна против маленькой Болгарии, взывали к совести человечества и требовали беспощадной борьбы с красной опасностью. Дружиловского распирало от гордости — это сделал он!

В Париже Совет послов великих держав целый день обсуждал вопрос, как спасти Болгарию от смертельной опасности. Посол Англии, потрясая «директивой Коминтерна болгарским коммунистам», предложил немедленно разрешить болгарскому правительству увеличить армию. Это предложение единогласно принимается. У Дружиловского дух захватывает — это сделал он!

Газета немецких коммунистов «Роте фане» каждый день сообщала о массовых казнях в Болгарии. Он читал эти сообщения с жутковатым ознобом — и это сделал он!

Зиверт сам позвонил ему по телефону:

— Должен признать — ты выдоил болгарскую корову колоссально, — как всегда, весело начал он. — Сделай вывод: когда работаешь серьезно, дело получается. Но не забыл ли ты, кто тебя направил к болгарам?

— Не забыл.

— Тогда гони двести марок!

— Сто.

— Ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Заходи. Не зазнавайся.

Вот как все здорово получилось! А вокруг весна. Зацветают пахучие липы. В парках заливаются скворцы. На роскошной улице Курфюрстендам полно красивых женщин в ярких платьях и шляпках. По вечерам в парках военная музыка. И главное, все ему доступно! Все!

В эти дни о нем вспомнили американцы. Его пригласили в консульство, и Гамм заказал ему сразу несколько фальшивок. Это было для него самым убедительным подтверждением его значительности — из серого прозябания он вырвался на самостоятельную дорогу и заявил о себе всему миру.

Заказ американцев он выполнил быстро, уверенно, с подъемом. Он изготовил «Инструкцию Коминтерна своему представителю в Америке». В начале документа выражалась благодарность за успешную деятельность в пользу признания Америкой СССР и сообщалось о переводе из секретного фонда двадцати тысяч долларов на продолжение этой работы. Одновременно сообщалось, что советскому полпреду в Мексике Пестковскому Совнарком переводит на те же цели еще двадцать тысяч, а счет будет открыт в Стокгольмском банке. Далее давалось указание о «физическом устранении» Уорена, выдвигаемого Кулиджем на пост генерального прокурора. Эта акция почему-то должна была сблизить Кулиджа с сенатором Бора и смягчить возражения против признания СССР.

Другая фальшивка была «Инструкцией Коминтерна о реорганизации Американской компартии». В третьей говорилось о том, будто Коминтерн продает в Америке царские бриллианты. Американскому агенту Коминтерна предлагалось усилить контроль за этими операциями и за отчислением прибыли для подрывной работы. Эту фальшивку Дружиловский вручил берлинскому корреспонденту газеты «Нью-Йорк геральд» Чаплину-Каплану[8].

Все эти фальшивки принесли Дружиловскому солидный доход в долларах, хотя ему и пришлось делиться с Гаммом, который помогал готовить тексты.

И наконец, еще одна победа — его поздравил с успехом сам грозный Перацкий и был при этом неузнаваемо ласков.

И только немцы почему-то никак не реагировали на его успех. На последней встрече Вебер был, как всегда, брезгливо-заносчив:

— Доктор Ротт приказывает вам написать подробную информацию о ваших делах с американцами. Но написать надо только правду. Вы свободны.

Резолюция на донесении:

(8—12 июля 1927 г.)

П р е д с е д а т е л ь У л ь р и х. Переходим к третьему болгарскому документу, к седьмому по счету вообще. Инструкция Болгарской коммунистической партии о вооруженном выступлении. Как этот документ составлялся, кто указывал содержание, кто технически выполнял и кому он был передан?

П о д с у д и м ы й Д р у ж и л о в с к и й. Содержание этого документа состояло в том, что должен быть дан сигнал к мобилизации членов коммунистической партии, их вооружение должно было произойти в ночь с 15 на 16 апреля. А выступление должно было произойти 16-го числа по сигналу из Центра. Это было продиктовано совершенно дословно, и я совершенно дословно записал. Я явился обратно к послу и вручил ему.

П р е д с е д а т е л ь. Резолюция на этом документе, подписи были написаны вами, вашей рукой?

П о д с у д и м ы й. Подпись «Бужанский» взята из «Руля».

П р е д с е д а т е л ь. Я считаю необходимым огласить этот документ полностью.

Ч л е н с у д а К а м е р о н (читает документ):

«Совершенно секретно. После выполнения уничтожить.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

ИККИ

Изображение серпа и молота.

Центральная секция отдела внешних сношений

№ 2960

Москва

Настоящим согласно постановлению балканской коммунистической федерации при ИККИ от 12 марта с. г. сообщаем, что сейчас же после получения сего должны войти в связь непосредственно с тов. председателем контроля нашей секции при македонском «оуена оюка тауеб», сообщив, что вышеупомянутым постановлением балканская коммунистическая федерация утвердила постановление македонского «уоена оюка тауеб» относительно приведения в исполнение приговора над Русиновым и Гаржичем и соглашается предоставить приведение в исполнение постановления тт. Матко и Кашемирову, как испытанным работникам в оперативно-террористическом отделе.

Кроме того, согласно тому же постановлению мы должны посвятить всех находящихся в нашем непосредственном распоряжении товарищей из контроля балканского центра в следующее:

1. С 15 апреля с. г. все работники контроля балканского центра объявляются мобилизованными.

2. Те из них, которые организованы в тройках, пятерках и десятках, должны к 12 часам дня 15 апреля с. г. сообщить товарищам, находящимся под их руководством, по списку о мобилизации и передать им приказ о распределении работ, предвиденных в инструкции ИККИ от 10 мая 1924 года за № 47001.

3. Заведующие распределительными оружейными пунктами должны к 1 часу дня 15 апреля с. г. подготовить выдачу амуниции в необходимом для каждого района количестве согласно требованиям руководителей района.

4. Оружие выдается ночью с 15 на 16 апреля и должно храниться у каждого десятника под его личной ответственностью, и т. д. и т. п.

Эти распоряжения нужно немедленно сообщить непосредственно местам, пользуясь кодом АЛЗ, предписывая после изучения уничтожить.

По постановлению Исполкома Коминтерна генеральный секретарь отдела внешних сношений

А. Дорот.

ИККИ

Изображение серпа и молота

Центральная секция

международных сношений

№ 2960

Москва».

На этом документе сделана следующая надпись:

«Тов. Зотову

Немедленно сообщите тов. Янчеву о приговоре, переведите инструкцию на код АЛЗ в нужном количестве отд. секр. экспорта.

Сохранить в личном моем архиве.

С. Бужанский.

19.III.925

Вх. № 346/а

1925. Отд. общ. КОНТ.

Отдел внешних сношений».

П р о к у р о р К а т а н я н. Скажите, пожалуйста, вы внесли какие-нибудь исправления... или оставили документ в том виде, в каком он был... Указали вам на недочеты документа?

П о д с у д и м ы й Д р у ж и л о в с к и й. Какие недочеты?

П р о к у р о р. Например, что есть противоречия. Вы внесли исправления или нет?

П о д с у д и м ы й. Нет, не внес.

П р о к у р о р. Значит... этот документ приняли?

П о д с у д и м ы й. Да.

П р о к у р о р. Почему тут четыре раза упоминается дата 15 апреля?

П о д с у д и м ы й. Потому что наметили на это число.

П р о к у р о р. Значит, дата 15 апреля вам была указана... Я потом задам несколько вопросов. Но сейчас попрошу огласить документ из газеты «Болгария» № 552 — процесс о покушении в соборе св. Недели, речь прокурора по поводу взрыва Софийского собора. Довольно странное совпадение. В фальшивке говорится, что на 15—16 апреля должно быть выступление, и точно 16-го происходит взрыв Софийского собора. Причем эта дата, как устанавливает подсудимый Дружиловский, указана была ему...

(Оглашается газетное изложение речи прокурора, напечатанное в газете «Болгария» за номером 552.)

З а щ и т н и к К о м о д о в. Скажите, Дружиловский, на каком языке была написана эта фальшивка?

П о д с у д и м ы й Д р у ж и л о в с к и й. На русском.

З а щ и т н и к. Вы ее написали лично от руки?

П о д с у д и м ы й. Да, лично, от руки.

З а щ и т н и к. Она была потом напечатана?

П о д с у д и м ы й. Да, она потом была напечатана Соловьевой.

З а щ и т н и к. Все эти номера — 27001, 2960 — это все ставилось вами случайно?

П о д с у д и м ы й. Да, случайно...

З а щ и т н и к. Теперь скажите, пожалуйста, вы не помните, когда был составлен этот документ? На штампе написано 12 марта, задолго ли до этого числа вы составляли этот документ или, наоборот, после этого числа?

П о д с у д и м ы й. Точно я не могу вспомнить.

П р о к у р о р. Вас не волновало то обстоятельство, что благодаря вашим документам были жесточайшие расправы в Болгарии?

П о д с у д и м ы й. Нет, гражданин прокурор, я рассуждал таким образом: на моем месте могли бы быть другие люди из тех лиц, которые тысячами находятся за границей и которые могли быть привлечены к этому, как и я, и сделали бы то же самое, что сделал я, ту же фальшивку.

П р о к у р о р. Совершили бы то же самое преступление?

П о д с у д и м ы й. Совершили бы то же самое преступление.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У читателей может возникнуть вопрос: неужели высокопоставленные политические деятели западных держав, крупные дипломаты, входившие в Совет послов, не знали, что правительство Цанкова оперирует грубой фальшивкой? На этот вопрос сейчас можно ответить совершенно твердо: з н а л и! Это подтверждено многими вышедшими потом в разных странах документальными и мемуарными книгами. Но, может, узнали об этом позже? Нет, знали это и тогда.

Известно, например, что Вандервельде, ссылаясь на имевшуюся у него частную информацию, утверждал, что фашистское правительство Болгарии для обоснования террора использовало сомнительные документы, и в связи с этим предлагал предоставление Болгарии кредитов обусловить требованием прекратить террор. Ему резко возражал Чемберлен, он даже намекнул Вандервельде, что тот может быть привлечен к ответственности за клевету, но это же был тот самый Чемберлен, который утверждал, что подлинным является и «Письмо Зиновьева» английским коммунистам, хотя был прекрасно осведомлен, где и кто его изготовил. Газета немецких коммунистов «Роте фане» тогда же разоблачала происхождение фальшивок для Болгарии, назвала имя их автора и его адрес.

Не могли не знать происхождения документов прежде всего разведки этих государств. О немецкой и говорить нечего — она знала каждый шаг Дружиловского, Зиверта, Орлова и других. Через Орлова и других своих агентов была осведомлена обо всем разведка английская. По выражению Сиднея Рейли, все происходившее в Берлине в тот же день лежало на ладони британской секретной службы. Не была слепой и французская разведка. Ее представитель Лорен, как мы знаем, пользовался услугами Дружиловского. Знала все и американская разведка, она тоже пользовалась услугами Дружиловского и других жуликов.

А раз знали разведки, значит, знали и правительства. Все знали! Но что же их заставляло делать вид, будто они в полном неведении?

Обратимся за разъяснением этого вопроса к истории.

Балканские страны уже давно привлекали к себе внимание великих западных держав. Еще Бисмарк говаривал, что всякая европейская держава, готовясь в большой военный поход, должна иметь за спиной балканский мешок. Интерес Запада к Балканским странам стоил народам, населяющим этот полуостров, немалой крови. Уинстон Черчилль в своих дневниках значительное место уделяет балканской проблеме и называет ее нервной. Он прекрасно понимал, что XX век внес в эту проблему тревожное и неуправляемое извне явление — стремление балканских народов к национальной и государственной самостоятельности. Для устранения этой опасности империализм использовал старый свой метод — разделяй и властвуй. Задача «разделяй» решалась стандартно — между Балканскими странами то и дело вспыхивали «местные войны», закулисными организаторами которых были западные державы. Что же касается осуществления задачи «властвуй», тут дело обстояло гораздо сложнее, так как по поводу раздела сфер влияния на Балканах шла грызня уже между самими господами империалистами.

Одной из самых вожделенных для Запада Балканских стран стала Болгария. Империалистов разных мастей прельщало уже одно географическое положение этой страны, имевшей границы с Турцией, Грецией, Румынией, со странами Югославского королевства, образовавшегося после распада Австро-Венгерской империи, и морскую границу с Советской Россией.

Нельзя отказать в дальновидности германскому империализму, он еще в начале века энергично полез в Болгарию, а к тридцатым годам уже фактически имел эту страну в том самом мешке за спиной, о котором говорил Бисмарк. Во всяком случае, царем Болгарии еще в конце прошлого века стал Фердинанд Кобургский — бывший офицер австрийской армии, родным языком которого был немецкий, а в 1918 году престол занял его сын Борис — весьма послушный Германии человек. И хотя Бисмарк советовал иметь в мешке Балканы целиком, немецкий империализм расчетливо начал с Болгарии, понимая, что через Болгарию он будет иметь стратегически удобный доступ во все Балканские страны. Будущее полностью подтвердит этот расчет...

Но нас интересуют сейчас двадцатые годы. После первой мировой войны, в которой Болгария выступала на стороне Германии, следовало бы ожидать, что ее постигнет участь союзника побежденной страны со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако, как это ни парадоксально, именно поражение способствовало тому, что Германия смогла прочно внедриться в экономику и политику этой страны.

Сразу после нашей революции 1917 года в Болгарии происходит грозный революционный взрыв. Восстали болгарские солдаты. Разъяренные тем, что их заставили воевать против России, вдохновленные нашим примером, руководимые болгарскими коммунистами, они уже приближались к Софии, цель их была более чем ясной — власть рабочих и крестьян. К солдатам повсеместно присоединялись пролетариат и все честные патриоты страны. Запад встревожился не на шутку. Всполошилась даже далекая от Болгарии Америка. Именно дипломаты США ринулись на помощь своим европейским коллегам, и буквально в двадцать четыре часа Болгария была выведена из войны, а на подавление восстания были брошены немецкие войска.

Правители Болгарии берут курс на фашизм. В этой стране раньше, чем в Германии, устанавливается военно-фашистский режим, Цанков может считаться предшественником Гитлера.

Благонравный Запад взирал на это с таким же олимпийским спокойствием, как позже он будет взирать на приход к власти нацистов в Германии. Более того, Запад одобрил действия болгарских фашистов. В то время болгарские газеты то и дело на своих первых страницах перепечатывали выдержки из статей о Болгарии, опубликованных в Западной Европе и в Америке. Вот, к примеру, выдержка из английской газеты «Таймc»: «Новое правительство Болгарии стоит перед необыкновенно трудной задачей, если оно хочет удержать свою страну от вулканических потрясений. Революционный дух народа, который в недавнем прошлом помог ему в борьбе за освобождение от чужеземного диктата, теперь стал опасностью для родившегося государства, так как, сливаясь с исконным русофильством, он как бы автоматически переключается на идею слепо следовать за русской революцией, что теперь настойчиво подсказывает и сама красная Москва».

Ну что ж, все сказано более чем ясно.

А вот еще. На этот раз выдержка из французской газеты «Тан»: «Перед моей поездкой в Болгарию наши либералы предупреждали меня, что болгарское правительство Цанкова не популярно в своем народе. Теперь, после двухнедельной поездки по этой мирно живущей стране, мне хочется задать себе, а заодно и нашим либералам, один вопрос: что вообще означает популярность или непопулярность правительства? Или, точнее, спросить так: что лучше для любой страны — необычайно популярный премьер, которому рукоплещут дамы, но идеи которого никто не хочет претворять в жизнь, или же премьер, при одном имени которого у нервных дам округляются глаза, но зато в стране его слово закон? Да, если бы Цанков стремился к традиционно-показной популярности, коммунисты давно бы его повесили. В стране, где красная и русская опасность имеет жирную почву в лице невежественной массы, от правительства требуется не популярность, а решительность...»

Тоже сказано более чем ясно. Словом, Цанков имел прямую и открытую поддержку Запада.

Что же в это время происходило в самой Болгарии? Страна была повергнута в кровавую бездну неслыханного террора. То, что сделали Цанков и его банда, впоследствии сможет превзойти только Гитлер со своими подручными. В тюремных застенках, на виселицах, в подвалах охранки и прямо на улицах палачи Цанкова убивали тысячи и тысячи болгарских патриотов, в первую голову, конечно, коммунистов. Истреблялись все честные и мыслящие люди.

В сентябре 1923 года в стране вспыхнуло восстание. Оно было как взрыв отчаяния, оно было попыткой остановить кровопролитие и спасти нацию. Восстание было потоплено в крови. Официальный Запад аплодировал фашистскому палачу Цанкову. И вот именно в этот момент Цанков, прекрасно понимавший, что подавление восстания вызвало еще большую ненависть к нему народа, решает провести новый тур террора. Он мечтал, как сам выразился, вырвать из болгарской земли все корни, питавшие восстание. Для этого нужен был только предлог. Им становится фальшивка Дружиловского — «директива Коминтерна» болгарским коммунистам об организации нового восстания. Запад дает Цанкову свое благословение на новое чудовищное кровопролитие, делая при этом вид, будто ему неведомо, что в руках палача — грубая фальшивка. Боже мой, какое это имеет значение, когда речь идет о спасении Балкан от коммунизма! Чемберлен, настаивая на оказании помощи правительству Цанкова, прямо так и говорил: было бы катастрофой для всей Европы, если бы в Болгарии, в центре Балкан, победили коммунисты. Москва создала бы там плацдарм для дальнейшей экспансии на Запад.

Вот при каких, совсем не случайных обстоятельствах аферист и жулик Дружиловский вошел в историю. Ну что ж, не он первый, не он последний.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В этот день Дружиловский решил не работать и провести его в свое удовольствие. Утром он вышел из дома на Пассауэрштрассе и направился к площади Виттенберга. Программа продумана на весь день и вечер. Сейчас он купит газет и потом будет не торопясь просматривать их за кофе в роскошном ресторане «Берлин», где в это время кейфуют самые богатые люди города.

Он надел недавно сшитый костюм — серый в клетку, желтые туфли c лакированными носами, в узел пестрого галстука воткнул булавку с крупным рубином. Ему казалось, что он очень красив, элегантен сегодня, и он ревниво следил за тем, как смотрят на него прохожие. Над городом во все стороны расплеснулось нежно-голубое небо, солнце, еще невысокое, выбрасывало меж домов на улицы золотые полосы.

Он вышел на площадь и остановился перед зеркальной витриной «Кауфхауз дес вестенс», любуясь радужным водопадом шелка, струившегося с плеч красавиц из папье-маше. Простоял возле вертящихся дверей в магазин, жмурясь от вспышек солнца в непрерывно движущемся стекле. Вдоволь налюбовавшись собой в зеркале витрины, он отправился за газетами. Сделав несколько шагов к киоску, он замер на месте, окаменел. Двое пожилых немцев читали развернутую газету, и прямо в лицо ему кричал крупный заголовок:

АФЕРИСТ ДРУЖИЛОВСКИЙ И ЕГО ПРОВОКАЦИИ!!! В БОЛГАРИИ ЛЬЕТСЯ КРОВЬ!!!

Эти черные восклицательные знаки пронзили его — он стоял, боясь пошевелиться и не в силах оторвать взгляд от страшных букв. Потом он разобрал название газеты — «Роте фане». Немецкие коммунисты! Ярость ослепила его — небо стало черным.

Выждав, когда немцы ушли, он боязливо огляделся по сторонам — ему казалось, что все на него смотрят. Купив газету, сунул ее в карман и пошел домой — все быстрее, почти бегом.

Сообщение в газете было коротким — всего несколько строк и без подписи. Редакция объявляла, что она располагает неопровержимыми данными, разоблачающими чудовищную провокацию против болгарских коммунистов. Нашумевшее «Письмо Коминтерна» Болгарской компартии, говорилось далее, которое рассматривалось Советом послов держав-победительниц, является фальшивкой, изготовленной в Берлине аферистом русского происхождения Дружиловским по заказу официальных лиц, представляющих в Германии болгарское правительство.

Сбивала с ног краткость и категоричность сообщения. Будь оно более пространным, в нем, может быть, оказались бы какие-то неточности, за которые можно было бы ухватиться и протестовать, а тут один только факт — прямой и голый, как штык, приставленный к груди.

Что делать?.. Что делать?.. Он метался по комнате, с ужасом поглядывая на лежавшую на столе газету. Сейчас должны прийти Бельгардт и машинистка — может, они еще ничего не знают? Он схватил газету и засунул ее в ящик стола.

Немедленно звонить в болгарское посольство! Их это касается в первую очередь! Они могут и должны что-то посоветовать!

Услышав в трубке знакомый басовитый голос, Дружиловский спросил не здороваясь:

— Вы читали?

— Кто говорит?

— Дружиловский.

— Вы у себя? Я сейчас вам позвоню.

Звонок. Он схватил трубку.

— Да, да... слушаю...

— Вы мне сейчас звонили?

— Да, да... Вы читали?

— Я уже сделал заявление для печати. Если кто-нибудь будет спрашивать вас, рекомендую отвечать, что вы красную прессу не читаете, и все.

В телефонной трубке послышались гудки отбоя.

Но все равно теперь уже легче — он, по крайней мере, знает, что говорить, если будут спрашивать. Но облегчение тут же смывает новая волна тревоги: что будет дальше?

Он снова заметался по комнате.

В дверях появился Бельгардт. Подняв над головой проклятую газету, он весело воскликнул:

— Поздравляю!

— Вы что, издеваетесь? — завизжал Дружиловский, готовый броситься на своего помощника с кулаками.

— Да вы, я вижу, не в себе и ни черта не понимаете, — Бельгардт швырнул газету на стол. — Вы получили колоссальное паблисити. Опомнитесь. О такой рекламе для вашего агентства можно было только мечтать.

Дружиловский уставился на него — что мелет, в самом деле?

— Поймите, это означает, что вас признали, — продолжал Бельгардт. — Вы серьезная опасность для красных, и они ударили в набат.

Из передней послышался звонок. Бельгардт пошел открывать, и в следующее мгновение в комнату ворвались трое незнакомых мужчин. Один из них на ходу раскрыл фотоаппарат. Они одновременно и неразборчиво назвали газеты, которые представляют. Тот, что с фотоаппаратом, подбежал к окну и раздернул гардины — ему нужен был свет.

— Кто из вас господин Дружиловский? — спросил высокий рыжий репортер.

— Не я, — сказал Бельгардт. Он отошел к окну, задернул гардины и сказал фоторепортеру: — Спрячьте вашу штуку. И быстро.

Репортер, смерив взглядом плечистого Бельгардта, послушно закрыл аппарат. Два других атаковали Дружиловского, который стоял, вжав голову в плечи, его глаза злобно блестели, как у затравленного зверька.

— Вы читали, что написано в «Роте фане»?

— Я не читаю газет красной сволочи.

— Они заявляют, что вы изготовили фальшивые директивы Коминтерна по заказу болгарского правительства. Вы хотите это опровергнуть?

— Нет.

— Значит, вы это подтверждаете?

— Нет.

— Позвольте, господа, — вмешался Бельгардт. — Вы ведете себя по меньшей мере странно. Допустим, я публично обвинил бы вас, что вы, все трое, — гомосексуалисты. К вам прибегут репортеры и спросят: вы хотите опровергнуть это обвинение? Как вы поступите?

Газетчики засмеялись.

— Ничего смешного, — продолжал Бельгардт. — Коммунисты опубликовали в своем грязном листке клеветническое обвинение против господина Дружиловского, а вы, представители солидных газет, вместо того чтобы нанести удар по коммунистам, собрались им помочь. Вы извините, но я хотел бы получить ваши визитные карточки.

— У нас нет карточек, — ответил один.

— Должны быть, — повысил голос Бельгардт, подходя к репортерам вплотную.

— Пошли отсюда! — скомандовал рыжий и уже от дверей крикнул: — Это у вас надо требовать документы!

Хлопнула дверь. Тишина.

— Спасибо, — тихо произнес Дружиловский.

— А вы, Сергей Михайлович, совсем не боец и легко впадаете в маразм. Извините, конечно. Надо драться, Сергей Михайлович. Раз мы ведем борьбу за серьезные цели, мы обязаны уметь драться.

Дружиловский молчал.

На другой день должна была состояться предусмотренная расписанием встреча Дружиловского с Вебером. Он очень боялся этой встречи, хотя и надеялся на поддержку немцев. Но утром позвонил Вебер.

— Сегодня не приходите, — сказал он сухо. — О следующей встрече вы будете извещены заблаговременно.

— Посоветуйте мне... — быстро начал Дружиловский, но услышал сигналы отбоя.

Страшно — до озноба. Но раз говорят о следующей встрече, значит, не все еще потеряно.

Он позвонил Зиверту. Кто-то из сотрудников сообщил, что тот на десять дней уехал из Берлина. Звонить полякам он не решался — зачем лезть на рожон?

Он заплатил машинистке жалованье за две недели вперед и разрешил ей не приходить в агентство, пока он ее не вызовет. А Бельгардт и сам перестал появляться.

Целыми днями Дружиловский не выходил из дому. И только когда темнело, предварительно оглядев улицу, он торопливо шел в дешевенький ресторан поблизости. С каждым новым прожитым днем он все уверенней говорил себе: «Ничего, время все излечит».

В это время в его дневнике одна за другой появляются две записи. Первая сделана на вершине его успеха:

«Да, не прямая была моя дорога, но все же она вывела меня на вершину, где делается большая политика, и отсюда мне виден весь мир с его подноготной, и я ощущаю ветер истории.

Конечно, Болгария это еще не Америка, но знают меня и в Америке, так что шаг туда я уже сделал, и, может, именно там меня ждет вторая моя вершина. Душой чую, что там я мог бы развернуться... Что же касается Болгарии, то в ее историю я вошел и занял там свое место, и будьте любезны, господа, с этим считаться. Как говорится, из песни слова не выкинешь... Хорошо бы инкогнито съездить в Болгарию... Приятно будет, черт возьми, самому посмотреть на пожарище от бомбы, которую я сделал. Люди там будут видеть меня, и им в голову не придет, что этот красивый, элегантно одетый молодой человек вместе с их правителями и самим царем делал историю их страны. Но это лирика, или, как выражается Зиверт, розовые сопли. А главное теперь — не промахнуться дальше. Но надо думать, что доктор Ротт и все прочие поняли теперь, на что я способен, и найдут для меня достойные большие дела...»

И вторая запись:

«Неужели все испугались выступления газетки трижды проклятых коммунистов и делают вид, будто они меня и знать не знают? Не может этого быть! Я же помню, как доктор Ротт однажды пошутил, что считаться с коммунистами означало бы, стоя на голове, делать все наоборот... Но, может, просто всем надо выждать какое-то время?

...А состояние ужасное, страшно выйти на улицу, все время кажется, что кто-то невидимый держит меня на мушке и сейчас грянет выстрел, которого я уже не услышу. От коммунистов можно ждать всего... Но, может, мой страх только с непривычки? Ведь все большие политики однажды попадают в мое положение, и о них печатают грозные статьи, а с них как с гуся вода. Ну другой раз кто-то лишится министерского портфеля, но рожа его все равно мелькает в газетах, и у него берут интервью... Может, я тут сижу, забившись, как в норе, в своей квартире, а меня в это время ищут, ждут? Но раньше-то, когда я был нужным, меня находили, а теперь мой телефон молчит вторую неделю, никто не приходит, почтовый ящик пустой. И это же дикость, если вспомнить, что я сделал для большой политики, для священной воины с проклятыми коммунистами.

Но, может, я сам веду себя неправильно и, забыв о том, что политика есть шлюха, жду от нее благородства, когда мне надо стукнуть кулаком по столу? А то что получается? Я взошел на гору и вдруг стал бояться высоты, когда надо смело идти выше и выше. А ну-ка, господин Дружиловский, возьмем себя в руки...»

Ничего он не понимал, этот господин Дружиловский. А все было просто — наймиты его ранга никогда большой и длительной карьеры не имели.

Бывший руководитель немецкой разведки полковник Николаи, который славился умением организовывать всяческие политические провокации, в том числе и провокацию первой мировой войны, писал: «Без услуг подобных исполнителей обойтись почти невозможно, исходя из элементарного морального принципа не вовлекать людей своей нации и своего круга в дела, сопряженные с риском в случае неудачи выглядеть непрезентабельно в глазах общества... Хирург разрезает человека скальпелем, и мы тоже для особых дел находим такой скальпель, который потом можно надежно спрятать или выбросить. Лучше — выбросить, помня, что чем значительней была операция, тем радикальней следует потом поступить. Одним из важнейших условий успеха является не держать долго в руках один и тот же скальпель. Многие известные скандалы случались только потому, что после успешной операции фетишизировался не хирург, а скальпель». Приведя несколько поучительных на этот счет примеров из истории, полковник Николаи заключал: «Чем эффективнее было дело, к которому был привлечен исполнитель извне, тем радикальнее нужно поступить с исполнителем, это приведет к конфликту только с одним человеком, а иначе может возникнуть конфликт со всем обществом».

Доктор Ротт в отношении Дружиловского решил последовать именно этому совету, но с некоторым опасным для него запозданием, что мешало ему быть решительным до конца. Но он все же приказал выбросить скальпель.

Одновременно решили принять свои меры и поляки, которые боялись, что всплывет связь Дружиловского с дефензивой. Они, конечно, учитывали, что в данной ситуации немцы защищать Дружиловского не будут. Пожалуй, наоборот. План у них был такой: дискредитировать Дружиловского в глазах немцев, добиться, чтобы они или сами расправились с ним, или выслали его из Германии. А в других местах покончить с ним будет легче.

Очень нервничал и господин Цанков в Софии. Болгарская разведка получила приказ ликвидировать Дружиловского — других способов Цанков не знал.

А Дружиловский продолжал отсиживаться дома в ожидании, когда его снова позовут к большим делам.

Раздался телефонный звонок. Дружиловский долго не подходил к телефону — боялся, а телефон все звонил, звонил, и тогда он осторожно взял трубку.

Сразу узнав скрипучий голос Перацкого, он замер в предчувствии беды, но то, что он услышал, было поразительно — он не представлял себе, что этот злобный поляк может быть таким вежливым и даже душевным — его спрашивали о здоровье и не нуждается ли он в деньгах, а в заключение попросили о свидании. Именно попросили.

На другой день они встретились.

— Приветствую героя дня, — сказал Перацкий, пожимая руку Дружиловскому и со злорадством глядя на его мятое, серое лицо. — Мы гордимся вами. Вы так сумели насолить коммунистам, что они взвыли. Это удается не каждому. Я лично просто завидую вам.

— Это были все-таки неприятные дни, — скромно сознался Дружиловский. Он не очень-то верил в искренность поляка.

— Почему неприятные? — удивился Перацкий. — Мы всегда должны быть готовы к встречным выпадам врагов и на каждый отвечать тремя ударами — такова логика борьбы, если хочешь победить. Мы как раз хотим предоставить вам возможность нанести ответный удар именно по немецким коммунистам.

Эту операцию польская разведка поручила своему резиденту в Берлине доктору Ретингеру, о существовании которого подпоручик до сих пор не знал. Когда Перацкий сказал ему, что необходимо связаться с этим человеком, он насторожился:

— Кто это такой?

— Наш с вами коллега, — ответил Перацкий.

В тот же день Дружиловский позвонил Ретингеру по телефону, и тот назначил встречу в восемь часов вечера в ресторане «Кенигсберг». Дружиловский должен был ждать в вестибюле.

Была суббота. В ресторане уже было много народу. Дружиловский из вестибюля наблюдал, как метрдотель во фраке с белой гвоздикой в петлице юлил перед гостями. Он вдруг увидел себя в зеркале и устыдился своего мятого костюма — не догадался приодеться. Но он беспокоился напрасно. Высокий, стройный седой человек в легком летнем пальто, с соломенной шляпой в руке (так ему и описывали доктора Ретингера) подошел и пригласил идти за ним.

Они направились вдоль набережной, потом по мосту перешли на другую сторону канала и там зашли в маленькую гостиницу. Поднялись на второй этаж, и в самом конце сумрачного коридора Ретингер, вынув ключ, отпер дверь.

— Прошу, пан Дружиловский, — сказал он, пропуская вперед подпоручика. — Апартаменты, прямо скажем, не королевские, но, увы, надо экономить деньги нашей бедной Польши.

В комнате был только один стул, Дружиловскому пришлось сесть на застеленную кровать. Ретингер улыбнулся.

— Пан Перацкий сказал, что последнее время вы работали удачно, это вынужден был признать даже главный ваш недруг Братковский.

— Его мнение меня не волнует, — сквозь зубы сказал Дружиловский.

— О да, конечно, личные отношения в нашей работе не должны играть никакой роли, — согласился Ретингер.

Дружиловский с достоинством чуть наклонил голову. Было у него такое свойство: когда с ним говорили грубо, он становился робким, если же разговаривали по-человечески, то быстро наглел.

— Вы читали в газетах о крушении поезда в Данцигском коридоре? — спросил Ретингер.

— Читал, конечно.

— Надо сделать об этом документ. Как сделать, вы знаете лучше меня, но смысл должен быть такой: крушение организовали коммунисты в сговоре с немецкими правыми националистами. Это понятно?

— Элементарно.

— Но чтобы все в документе было достоверно, вам надо проконсультироваться у господина Бенстеда. Вы ведь с ним знакомы? Вот и прекрасно. Он это крушение знает во всех подробностях. И что особенно важно, знает все технические обстоятельства. Господин Бенстед сейчас проживает в отеле «Алжир», и он предупрежден о нашем деле.

Дружиловский набросал дома черновик фальшивки и отправился к Бенстеду. «Ничего, ничего, — подбадривал он себя, — кажется, поезд снова тронулся».

Бенстеда он узнал не сразу. Старый данцигский знакомый был без бороды и от этого выглядел значительно моложе.

— Что же это, господин Дружиловский, с моей легкой руки вы начали большую карьеру, а теперь не узнаете? Как быстро заносятся удачливые люди, — с веселой укоризной сказал Бенстед. — А между тем, когда вы ворвались в мою контору в Данциге, я в ту же минуту понял, что на вас можно ставить. У вас в глазах была такая решимость, что я сказал себе: этот человек, если нужно, проломит каменную стену, а такие люди встречаются, увы, не часто.

Дружиловский слушал настороженно и незаметно следил за Бенстедом. Самое подозрительное было то, что в Данциге Бенстед был врагом дефензивы, а сейчас действовал заодно с ней.

— Судьба распорядилась так, что теперь и вы и я снова помогаем Польше, — сказал Бенстед. — Впрочем, дело не в судьбе, а в трезвом отношении к политике. Наверно, вы, как и я, поняли, что Польша сейчас занимает самую энергичную позицию в борьбе с большевиками. А то, что где-то там есть ненавистный нам с вами Братковский, это уже вопрос чисто личного свойства. Не так ли?

Дружиловский промолчал.

— Давайте займемся делом, — предложил Бенстед.

Они сели за стол.

— Нет, нет, с правыми националистами все не так просто, как вы думаете, — сказал Бенстед, прочитав «болванку», приготовленную Дружиловский.

— Я сделал, как сказал Ретингер, — пояснил подпоручик.

— Значит, и он не понял, в чем тонкость нашего хода, — продолжал Бенстед. — Надо сделать так: крушение организовали не коммунисты, а правые националисты. Но для этого они поручили нескольким своим людям пролезть в коммунистическую партию, а потом уже, под видом коммунистов, произвели крушение.

— Зачем же выводить из-под удара коммунистов?

— Во-первых, так или иначе они окажутся под ударом, во-вторых, всегда все валят на коммунистов, и это так надоело, что никто не верит. В общем, давайте набросаем черновик.

Польская разведка все рассчитала точно.

После полуночи Дружиловский ушел от Бенстеда с окончательно отработанным черновиком фальшивки. С утра он сел за ее изготовление, а около трех часов дня, когда большую часть текста он уже перенес на бланк, явилась полиция, и Дружиловский был арестован. Черновик фальшивки был предъявлен ему как улика в том, что он собирался спровоцировать в Германии внутренние политические беспорядки. Объявили, что суд над ним состоится через два месяца.

Дружиловского посадили в одиночку.

Все было проделано так быстро, что у него минуты не было подумать о происходящем. Только теперь, в тюрьме, он восстановил в памяти эти последние дни и все понял. Это поляки. Все началось с телефонного звонка трижды проклятого Перацкого. Он не понимал толком всех тонкостей своего последнего «документа». Он, как всегда, делал то, что ему говорили, и был уверен, что документ так или иначе направлен против немецких коммунистов. Но тогда почему немцы за этот документ посадили его в тюрьму и собираются судить?

Проходили дни, на допросы его не вызывали, и он уже решил, что в его дело вмешался Зиверт. Все свои надежды Дружиловский связывал только с ним.

Зиверт о нем действительно помнил. Он спросил у доктора Ротта: не следует ли как-то дать знать Дружиловскому, чтобы он ни при каких обстоятельствах не упоминал ни одного немецкого имени? Задавая этот вопрос, Зиверт больше всего опасался за себя.

— Что он будет говорить следователям полицей-президиума, не имеет абсолютно никакого значения, с ним вообще не будут разговаривать, — ответил доктор Ротт, брезгливо сморщив свое белое анемичное лицо. — Этот человек вообще не существует, и нечего о нем думать.

Зиверт успокоился. Но случилось непредвиденное. Однажды в его кабинет вошел рослый мужчина в английском френче и лакированных желтых крагах. У Зиверта был звериный нюх на людей. По тому, как независимо этот человек держался, как он привычным легким движением вынул из кармана визитную карточку и положил ее на стол, Зиверт сразу понял, что к нему явился человек сильный, а значит, и опасный. Прочитав фамилию, он напряг все свое внимание, весь свой изворотливый ум. Это был Бризоль — известный русский богач, теперь живущий в Америке и работающий там у всесильного Генри Форда.

— У меня к вам серьезное дело, — не тратя времени попусту, сразу начал Бризоль, но Зиверт остановил его:

— Прошу понять меня правильно... — замялся он, — у вас есть еще какой-нибудь документ?

Бризоль понимающе улыбнулся и положил перед ним свой американский паспорт.

— Прошу извинить, — сухо сказал Зиверт, возвращая ему паспорт.

— Вас оправдывает русская пословица: «С кем поведешься, от того и наберешься...» — с усмешкой произнес Бризоль и начал рассказывать о своем деле.

В Америке произошел шумный инцидент между Фордом и американским журналистом Германом Бернштейном, который обвинил автомобильного короля в клевете и предъявил иск на очень крупную сумму. Форду нужны документы, подтверждающие его правоту. Нельзя ли добыть документ, доказывающий, что Бернштейн для своих выступлений против Форда пользовался данными, которыми его снабдили агенты Коминтерна и американские коммунисты?

— Это будет стоить очень дорого, — сказал Зиверт. Он мгновенно оценил ситуацию — с Фордом шутить нельзя, дело не из легких, но деньги можно огрести такие, что стоило потрудиться.

— Когда речь заходит о чести имени, Форд денег не жалеет, и давайте не будем говорить об этой стороне дела. Нас интересует только результат. Но во всех его аспектах. Во всех, — подчеркнул Бризоль.

Зиверт понимающе склонил голову, его живое смуглое лицо сковало выражение глубокой сосредоточенности.

— Из всех аспектов я выделяю два главных, — неторопливо начал он. — Первый — проучить газетчика, поднявшего руку на Форда. Второй — чтобы после операции не было... — он запнулся и закончил с мимолетной улыбкой: — Чтоб не было никакого дыма.

— Совершенно верно, — согласился Бризоль, подумав, что такого типа, как его собеседник, не мешало бы Форду иметь при себе постоянно.

— Однако обеспечить второй аспект в условиях Америки крайне трудно, — продолжал Зиверт. — Мистер Форд — фигура, все, что связано с ним, — сенсация, и понятно любопытство газетчиков. А эта публика может найти труп там, где его и не было.

— Именно. Мистер Форд тоже говорил об этом.

— Я рад быть его единомышленником, — усмехнулся Зиверт. — Но это только усиливает мое беспокойство.

— Вы отказываетесь?

— Нет, — твердо ответил Зиверт. — Но я обязан именно этот аспект тщательно продумать.

— Когда мне зайти? — спросил Бризоль, вставая.

— Завтра в это же время.

На другой день у Зиверта уже был готов план действий.

— По-моему, я нашел решение... У меня есть человек, который может это сделать, и всякий дым при этом будет исключен. Но этот человек сейчас сидит в немецкой тюрьме.

— Начало мне не нравится, — сказал Бризоль.

— Нас же интересует не начало, а конечный результат. Не так ли? — оживленно продолжал Зиверт. — Этот человек известен как владелец информационного агентства, занимавшегося делами Коминтерна. Его услугами пользовались и ваши газетчики. Им можно будет в случае чего об этом напомнить. Словом, информированность этого человека в делах Коминтерна вне сомнения. А сделав все, что требуется для вас, этот человек исчезнет.

— Совсем? — быстро спросил Бризоль.

— Нет, это было бы неосторожным шагом, исчезновение в данной ситуации немедленно вызовет подозрение.

— Но газетчики вездесущи, — сказал Бризоль.

— Этот человек будет знать, что свободу и жизнь он получит за то, что станет немым. Я хорошо его знаю, он будет образцовым немым.

Бризоль долго думал, перебирая вынутые из кармана четки.

— А все остальные щели? — спросил он наконец.

— Щель еще только одна, — ответил Зиверт. — Берлинский полицей-президиум. Но там есть достаточно солидный человек, он все, что нужно, сделает и тоже будет немым по причинам, которые объяснять нет надобности.

— Я бы хотел иметь дело только с вами.

— Со мной и с тем человеком в тюрьме. Все остальное я беру на себя.

Теперь они заговорили о гонораре, и надо думать, что эта операция стоила Генри Форду немало.

Подготовка заняла больше недели.

Дружиловский по-прежнему сидел в одиночке, ожидая суда, на котором собирался доказывать, что он непримиримый борец против коммунизма.

В это утро он, лежа на жесткой койке, репетировал свою речь на суде. Лязгнул запор, ржаво проскрипела дверь, и в камеру зашел незнакомый господин в ворсистом пальто и большой клетчатой кепке.

Дружиловский свесил ноги с койки, удивленно глядя на него.

— Я, с вашего разрешения, сяду, — не здороваясь, сказал незнакомец на хорошем русском языке. Он сел на табуретку и, вынув портсигар, протянул Дружиловскому: — Прошу.

— Спасибо, не курю, — хрипло ответил Дружиловский, хотя он чертовски хотел глотнуть табачного дыма.

По камере поплыл приятный аромат дорогого табака. Оглядевшись, незнакомец сказал:

— Тюрьма — это все-таки тюрьма, даже если она немецкая. — Он помолчал. — Моя фамилия Бризоль. Не слышали?

— Почему не слышал? Я знаю вас, — ответил Дружиловский. — Только я думал, что вы в Америке.

— В данное время я здесь, — сказал Бризоль. — Но дело у меня к вам все же американское, и направил меня господин Зиверт, который кланяется вам.

Затем Бризоль сообщил, что ему нужно.

— Разве господин Зиверт не понимает, что, сидя здесь, я ничего сделать не могу? — спросил Дружиловский.

— Понимает. И мы поступим так, — продолжал Бризоль. — Вы здесь, в камере, под присягой дадите свидетельские показания, что те документы, которыми оперировал Бернштейн, вы однажды видели у известного вам агента Коминтерна.

— Согласен, — ответил он.

«Ясно! Зиверт протягивает руку помощи», — пронеслось в его голове.

— Однако будет выглядеть странно, что я даю какие-то показания, сидя в тюрьме.

— Я получу от немцев справку, что вас попросту спрятали в тюрьме от мести коммунистов, — сказал Бризоль.

Дружиловский выжидательно молчал.

— Платой будет ваша свобода. Замечу, это будет стоить недешево.

Дружиловский сделал все, как ему было сказано, — под присягой и даже в присутствии православного священника дал необходимые показания.

Прощаясь с ним, Бризоль сказал:

— Оплата вашей работы произойдет неукоснительно и в самое ближайшее время.

Но прошло еще две недели, а свободой не пахло, и уже был назначен день суда — 3 ноября. Он решил, что его снова обманули, и, когда его везли в суд, чувствовал себя преданным всеми, кому он верно служил. Но нет, он так просто на колени не станет! Он будет ожесточенно бороться и на суде не пощадит никого!

Весь его запал пропал даром. Судебного разбирательства не было. Ему сразу объявили приговор. Время, проведенное им в тюрьме, определялось как наказание. Ему было предписано в сорок восемь часов покинуть Германию. Дружиловский подписал обязательство через два дня явиться в полицей-президиум для получения выездных документов, и его отпустили.

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Дружиловский вышел из здания суда на улицу, и в лицо ему ударил холодный ветер. Был тот утренний час, когда служивый Берлин уже приступил к работе, а праздный мог еще поваляться в постели, и улица была безлюдна. Ветер гнал по ней снежную поземку, она хлестала по ногам. Гремя и позванивая, катились трамваи, с ревом и фырканьем проносились автомобили, он смотрел на все это отрешенно — Берлин отказался от него. В шуме улицы ему слышались беспощадные слова: «в сорок восемь часов...», «в сорок восемь часов...».И когда полицейский на перекрестке вдруг уставился на него, он непроизвольно ускорил шаг.

Он быстро устал, начал задыхаться, его терзал нестерпимый холод. На нем было легкое пальто и светлая летняя шляпа. Редкие прохожие посматривали на него удивленно, подозрительно. От сознания, что он растоптан и обречен на унижение, комок подкатил к горлу и защипало в глазах. Он заплакал.

Пожилая женщина протянула ему на ладони медные монеты.

— Что вам надо? — отшатнулся он.

— Я хотела... вам помочь... — смутилась женщина и торопливо пошла прочь.

Немедленно к Зиверту. Вот кто еще может его спасти. Только он! Все остальные — продажные шкуры, они и от чужой беды норовят барыш получить. Зиверт, и никто другой, помог ему вырваться из тюрьмы. Он поможет ему и сейчас.

Он долго звонил в заветную дверь. Уже решил, что Зиверта нет дома, и все-таки звонил, звонил.

Сердито щелкнул замок, и дверь приоткрылась. Зиверт в накинутом на плечи халате смотрел на него опухшими, непонимающими глазами. Дружиловский протиснулся в дверь.

— Извините... на два слова...

— Господи боже мой, — взмолился Зиверт. — А еще раньше ты не мог? Я работал до пяти утра, у меня голова трещит. — На самом деле он ждал его появления, только думал, что в суде его продержат дольше.

— Умоляю... — задыхался Дружиловский.

Они прошли в кабинет. Зиверт плюхнулся в глубокое кресло.

— Ну что? — спросил он, мучительно морщась и кутаясь в халат.

— Я хочу вас поблагодарить.

— За что? — поднял брови Зиверт.

— За помощь. Господин Бризоль... Когда он передал мне привет от вас, я все понял. Спасибо.

— Погоди-ка, погоди-ка, что за чушь ты мелешь? — Зиверт выдвинулся всем телом. — Что это еще за Бризоль? Какие приветы? Уж не рехнулся ли ты, соколик?

Дружиловский на мгновение оторопел, но сразу сообразил, что Зиверт не хочет об этом говорить.

— Я понимаю, — тихо сказал он, преданно смотря в глаза друга. — А мне приказано в сорок восемь часов покинуть Германию.

— Вариант для тебя совсем не худший, — вдруг ясно и жестко произнес Зиверт и снова утопил в кресле свое легкое тело. — Единственное, что могу тебе посоветовать, — не ждать все эти сорок восемь часов. Удивляешься? Бог мой, неужели ты действительно ничего не понимаешь? Ты что — дурак или ребенок? Болтаешься по городу, когда тебя сейчас на каждом углу караулят, чтобы выпустить из тебя дух.

— Да кому я нужен? Я и так конченый, — уныло сказал он.

— Ну так я тебе объясню, — Зиверт повернулся в кресле так, что халат распахнулся, открыв заросшую рыжими волосами грудь. Он поправил халат и сказал: — И для поляков, и тем более для болгар ты будешь конченым только тогда, когда станешь покойником и не сможешь ни вспоминать, ни чесать языком. Не собирался ли ты, идиот, побежать к ним за помощью? Да, может, немцы только для того и дали тебе сорок восемь часов, чтобы облегчить эту операцию.

Дружиловский смотрел на Зиверта расширенными от страха глазами. Только теперь он понял! Раньше ему это и в голову не пришло.

— Ну, что вытаращился, дитя непорочное? — спросил Зиверт. По-тюремному остриженный, безусый и точно усохший, Дружиловский был жалок. Но Зиверт, смотря на него, думал со злостью, что этот облезший хорек опасен для него.

— Куда тебя высылают? — спросил он, прекрасно зная, что Дружиловского отправят в Эстонию.

— Не сказали.

— А ты бы спросил. Может, они предложат Париж? — ехидно сказал Зиверт, оскалив белые зубы. — Даю тебе последний совет — просись в Ревель к жене и там, возле нее, затихни года на три самое меньшее. Будто тебя нет и никогда не было. Занимайся чем угодно — чисти ботинки, разводи пчел, разноси почту — что хочешь, но чтоб тебя не было видно и слышно. А иначе ты в два счета схлопочешь пулю в затылок и три строчки в уголовной хронике. И учти — пугать тебя попусту мне незачем. Я, к сожалению, чувствую какую-то дурацкую ответственность за тебя и не хочу, чтобы ты кончил как бездомная собака. Чем черт не шутит, может, придет час, и я тебя еще свистну.

— Я все сделаю, как вы говорите, — покорно произнес Дружиловский.

— Деньги есть?

— Немного.

— Не ври, ты последнее время хапал обеими руками. Не бойся, взаймы не попрошу. Еще один совет. Ты припомни — как только ты начинал сорить деньгами, немедленно попадал в дерьмо. Так вот — живи это время так, будто денег у тебя нет. Деньги всегда деньги, и, когда тучи пройдут, они помогут тебе быстро встать на ноги. А теперь сыпь от меня и, пока я сам не напомню, забудь мой адрес и мое имя. Понял?

— Да, да. Но я никогда не забуду, что вы для меня сделали, — торопливо сказал Дружиловский.

Зиверт вскочил из кресла и протянул ему руку.

— Всего, соколик. И не кори судьбу. В нашем деле такое неизбежно, и если ты умел делать большие дела, умей осилить и большие неприятности. Желаю успеха.

Дружиловский вышел на улицу, и его охватил дикий страх. Каждый встречный казался ему опасным, завидя, что впереди кто-то стоит, поворачивал обратно.

Дома он взял деньги, дневник, сложил в чемоданчик самое необходимое и отправился в полицей-президиум.

Прождал в приемной около трех часов, но зато там чувствовал себя в полной безопасности.

Наконец его провели в узкую длинную комнату с зарешеченным окном, через которое виднелось серое небо.

— Ну что собираетесь делать? — спросил упитанный розовощекий чиновник в черном полицейском мундире.

— Я хочу уехать в Эстонию, там у меня жена.

— Эстландия? — переспросил чиновник и, заглянув в какие-то бумаги, кивнул: — Можно. И мы дадим вам такой документ, на основании которого вы можете получить там местный паспорт, а может быть, даже и нансеновский. И вам везет, через два-три дня в Гамбурге будет эстонский пароход.

Вечером Дружиловский сел в гамбургский поезд. Целый час прятался в закоулках вокзала, и, когда до отхода поезда оставалось пять минут, он, подняв воротник и надвинув на глаза шляпу, быстро прошел к своему вагону.

Описывать все, что с Дружиловским произошло после того, как он покинул Берлин, не вызывается необходимостью и не представляет для нас интереса. Он сам вел хронику своего движения по канализационной трубе, и мы воспользуемся его записной книжкой:

«14 января. Записываю на пароходе «Саарема». Немцы под занавес опять меня обманули — по их бумажке меня на пароход не брали, пришлось за 300 марок купить шведский паспорт на имя какого-то Нильса Свенсона, к нему приладили мою фотографию. Помогли в этом встреченные мною в Гамбурге знакомые мне по службе у Юденича жандармский полковник Н. П. Нейман и К. И. Гетцен. Спасибо им, конечно, но содрали они с меня, сволочи, многовато.

Море неспокойно, и на душе у меня тоже. И все же получше, чем в Германии, где я действительно каждую минуту мог получить пулю в затылок. Хорошо еще, что Зиверт предупредил меня и я был последние дни начеку. Будь они прокляты, все, кого я считал своими соратниками по большой политике. Кроме Зиверта, все сволочи и волки. Но я еще поднимусь, урок даром мне не пройдет, и берегитесь, гады! Я буду жить и действовать по вашему же волчьему закону. Вы еще услышите обо мне, пусть только пройдет срок моей тихой, безвестной жизни».

Следующую запись в дневнике он сделал спустя год с лишним — 27 февраля 1926 года, находясь уже в Риге:

«Все, что случилось со мной в Ревеле, это сплошной кошмар. Юла не пустила в дом, через дверь сказала, что замужем и чтобы я, пока цел, убирался куда подальше. Но мало этого, она, гадина, просигналила в охранку, и еще ночью меня взяли из гостиницы. Они добивались, зачем я приехал в их Эстонию. Когда я говорил, что приехал, чтобы жить семейной жизнью, они ржали так, что все стало ясно. Спасибо, Юлочка, мы и этого не забудем. Стали бить и опять то же — зачем приехал? Тогда я, чтобы отвлечь их от своей персоны, выдал им баланду, будто мне точно известно, что на днях в Эстонию прибыл очень важный агент Коминтерна, по паспорту Нильс Свенсон. Ход был точный — меня же по этому паспорту зарегистрировали их пограничники, а я тот паспорт, как только сошел на берег, как требовали Нейман и Гетцен, уничтожил, оставшись при немецком аусвейсе. Почти два месяца они меня не беспокоили, все искали агента Коминтерна, а потом все же смикитили, а где же регистрация прибытия моей персоны, и поняли, что по тому шведскому паспорту прибыл я. И опять взялись за меня и опять били, но я не мог сказать им ни правды, ни ничего не мог толкового выдумать. Тогда они, еще продержав меня в тюрьме до самой зимы, сделали неожиданный ход — завербовали меня в свою вшивую разведку и после подготовки забросили в Латвию. И даже паспорт мне сварганили. Идиоты! Я завет Зиверта выполню и в Риге лезть на рожон из-за шелудивой Эстонии не собираюсь. Меж тем год моей безвестности уже миновал».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Выписка из регистрационной книги центрального полицейского управления города Риги от 22.2.1926 г.

«Ф а м и л и я, и м я — Дружиловский Сергей.

Н а ц и о н а л ь н о с т ь — русский.

О т к у д а п р и б ы л — из Ревеля.

Ц е л ь п р и е з д а — временное проживание на личные средства.

Д о к у м е н т — паспорт № 111371, выданный в Ревеле 10.IV.1925 г.

П р и м е ч а н и е — с положением о проживании в Латвии лиц нелатвийского подданства ознакомлен...»

Итак, он вынырнул в Риге. Поселился в дешевой гостинице на Суворовской улице и вел себя очень скромно. Ходил в шоферской кожаной куртке, в бриджах и ботинках с гетрами. Однако он не стал, как ему советовал Зиверт, ни чистильщиком обуви, ни почтальоном. Не стал и шофером. Деньги у него еще были. Две странички в его записной книжке заполнены колонками цифр — очевидно, он производил пересчет своих марок на латвийские деньги. Ниже обведена кружком, надо думать, общая сумма. Потом он эту сумму делит несколько раз, ставя в делитель разные цифры, определяющие его месячный бюджет. Остановился на сумме 150. Кружком обведен окончательный итог — 14 месяцев. Сбоку — восклицательный знак.

Уже пахло весной — подступал март 1926 года... Позавтракав в гостинице бутербродами с чаем, он уходил в город, бродил по его тихим, спокойным улицам, по вечерам смотрел новые фильмы в маленьком кинотеатре рядом с гостиницей. Брился дома сам, а раз в неделю в одной и той же парикмахерской на одно кресло приводил в порядок усики и прическу. Посматривая там на себя в зеркало, он замечал, как его лицо наливается и свежеет. Чувствовал он себя хорошо, жизнь ему нравилась. Записал в дневнике: «Черт побери, жить бы так да жить, жениться на местной хорошей бабе при деньгах, завести детишек и плевать на всю трижды проклятую политику с высокого дерева».

Рига располагала к подобным мечтам. Жизнь в городе за те немногие годы, что он здесь не был, разительно изменилась. Латышам до смерти надоели военные передряги, и они жадно устраивали свою жизнь, об этом ему говорили и уборщица в гостинице, и парикмахер, и хозяин табачной лавки. Да и он сам наблюдал на каждом шагу.

Устроились в этой жизни и русские эмигранты. Раньше они жили на чемоданах с надеждой вернуться в Россию и оттого были на поверхности и у всех на виду. Теперь большинство из них чемоданы распаковали и начали новую жизнь.

Русская газета раздраженно писала о тех, кто забыл об ответственности за судьбу России, кто высокие идеалы освобождения отчизны продает за благоденствие под чужими крышами. Одновременно газета печатала несусветное вранье о страшной жизни в «большевистском аду» и о близящемся часе спасения России.

Дружиловский читал это глазами специалиста и усмехался: кустари. Но все-таки чтение русской газеты, иногда вдруг пробуждало в нем желание поработать здесь, на этой дикой, неосвоенной ниве. Тихая жизнь все же начинала ему приедаться, и, кроме того, он обнаружил, что в разработанную смету не укладывается и тратит гораздо больше. Это вызвало у него тревогу.

В это время он встретил в Риге подпоручика Уфимцева, с которым учился в Московской школе прапорщиков и потом встречался в Ревеле. Теперь Уфимцев работал официантом в кафе «Эспланада». Дружиловский расспрашивал о судьбе своих знакомых, но тот ничего о них не знал. И, только услышав имя ротмистра Канукова, оживился:

— О, как же! Кануков имеет собственное дело в Межапарке. Я вот тоже собираю деньги. Открою свое дело, — мечтательно добавил Уфимцев.

Дружиловский сел в трамвай и поехал в Межапарк.

«Собственное дело» Канукова оказалось маленькой пивнушкой.

Раздобревший ротмистр обрадовался, они обнялись, расцеловались и сели за столик. Кануков сам принес пиво.

— Как живем? — спросил Дружиловский.

— Живем не тужим, уповаем на лучшее, — ответил Кануков. — Торговля кое-что дает. Годика через три попробую влезть компаньоном в солидное дело или начну дело сам.

У Дружиловского мелькнула мысль: не вложить ли оставшиеся деньги в подобное предприятие, но тут Кануков, рассказывая о жизни русских в Риге, назвал фамилию Воробьева.

— Это какой Воробьев? — встрепенулся Дружиловский.

— Да я одного только и знаю, — ответил Кануков. — Между прочим, он о вас писал в газете.

— Что еще он писал? — оторопел подпоручик.

— Точно уже не помню. Давно это было. — Кануков замолчал, припоминая. — Что-то про польских шпионов в Риге. Как они затягивали в свои сети русских, а те потом таинственно и бесследно исчезали. Он и сам еле спасся.

Дружиловский решил, что это именно тот Воробьев, который в салоне Ланской хотел продать ему поручика Крошко как человека, связанного с советским посольством. Он хорошо помнил этого хитрого, верткого, начиненного идеями человека. Именно такой и мог бы ему сейчас пригодиться. Если он разоблачал дефензиву, им легче будет найти общий язык.

— Где он теперь? — спросил Дружиловский.

— По-моему, в русской газете, он часто там пишет о политике, — ответил Кануков. — А вы, выходит, тоже спаслись от поляков?

— Удалось.

— Тогда выпьем за ваше спасение, — поднял кружку Кануков и, сделав глоток, вскочил навстречу вошедшим в пивнушку посетителям.

На другой день Дружиловский нашел в редакции русской газеты Воробьева. Действительно, это был тот самый Воробьев, только он отрастил теперь черную волнистую бороду и пышные усы. И одевался иначе — сейчас на нем был красивый добротный пиджак и даже модный галстук. Держался Воробьев поначалу с опаской, и разговор не клеился. Но когда Воробьев осторожно поинтересовался судьбой их общих польских знакомых, Дружиловский разразился яростной бранью: он лично бы перестрелял их всех как бешеных собак.

Воробьев усмехнулся.

— Ну что же, в отношении поручика Клеца вы можете это сделать. Он по-прежнему работает здесь, в их посольстве.

Воробьев достал из шкафа подшивку старых газет и дал ему прочитать свои статьи о проделках дефензивы.

Наврано там было с три короба, но Дружиловский изображался жертвой польского коварства, и он не возражал. Было совершенно ясно, что после таких статей Воробьев работать на поляков не мог.

— А что поделывает мадам Ланская? — спросил Дружиловский.

— В декабре прошлого года ее нашли мертвой в постели. Говорили — обожралась снотворного, но я уверен, что и это работа дефензивы, я еще до этой истории доберусь.

— А разве это не их газета?

— Давно уже. Иначе я здесь не сидел бы. Теперь это чисто русское издание, признанное местной властью, — ответил Воробьев.

— За что же борется ваша газета?

— На этот вопрос не ответит даже сам издатель, — хохотнул Воробьев. — Только одно для нашей газеты ясно: большевики — это разбойники.

Расстались они вполне дружески и потом стали встречаться. Воробьев советовал Дружиловскому не вылезать на поверхность и все обещал подыскать ему такое местечко, чтобы и деньги были, и работа поинтересней, но без риска. Это совпадало с советом Зиверта, и подпоручик терпеливо ждал. Но шло время, а Воробьев все не мог предложить ничего путного.

— Понимаете, Латвия в этом отношении самое трудное место, — объяснял он. — К русским эмигрантам отношение здесь настороженное, латыши не хотят и боятся ссориться с Москвой, она-то у них под самым боком. Я вон пишу только про международные дела, а про большевиков — ни слова. Ну их к черту, мало ли что... Да и зачем биться лбом о каменную стену? Я и вам лезть в дело с опасным риском не советую.

— Да, да, не надо, — искренне соглашался Дружиловский.

Воробьев познакомил его со своим другом — актером местного русского театра Башкирцевым, веселым, компанейским человеком; Воробьев сказал, что до Риги он жил в Польше и там сильно пострадал от польской охранки. Сам Башкирцев об этом вспоминать не любил.

— Что было, то сплыло, — отшучивался он. — А за то, что я оказался в сих благословенных местах, мне надо дефензиву благодарить.

Это был крепкий мужчина лет сорока. Рыжеволосый, с некрасивым, грубо высеченным лицом, с большими узловатыми руками, он больше походил на крестьянина. У него всегда были деньги, которые он щедро тратил. В ресторане охотно платил за всех, повторяя одну и ту же шутку: «Сам я бобыль, останется на костыль». Это Дружиловского поначалу насторожило, он всегда считал, что актерская братия нищая. Однажды он спросил об этом Воробьева.

— Да у него все есть, — загадочно ответил Воробьев, поглаживая пышные усы: — Дача у него, впрочем, не собственная, но он ее постоянно снимает.

— Я считал, что артисты народ безденежный, — заметил Дружиловский.

— Это, брат, зависит от того, в каком театре артист играет, — рассмеялся Воробьев.

— Все-таки откуда у него столько денег?

— Могу сказать одно — деньги у него честные.

— Вы давно его знаете?

— Почти с тех пор, как себя помню. Мы оба русские, родились в Варшаве. Даже учились в одной гимназии, только он был на два класса старше. Правда, тогда я с ним знаком еще не был. Но дальше все, что хлебал от судьбы он, хлебал и я. И он и я ненавидим польскую шайку Братковского, от которого, кстати сказать, Башкирцев натерпелся больше нас с вами. Далее — мы женаты на двоюродных сестрах, правда, он развелся. И последнее — он, как вы уже заметили, веселый, компанейский, а главное — верный мужик. Мне лично надоели унылые и неверные. Ну, как вы сочтете — хорошо я его знаю?

Вместо ответа Дружиловский опять спросил:

— Но все-таки откуда у него деньги?

— Это он должен сказать вам сам, — уклонился Воробьев и повторил: — Его деньги честные. Ручаюсь.

К устройству Дружиловского в Риге Башкирцев отнесся скептически.

— На русских спроса нет, товар с душком, — хмыкнул он. — Не надо торопиться. Це дило треба розжувати.

Как-то Воробьев заговорил о том, что Дружиловский мог бы получить огромные деньги у большевиков, но ехать к ним он боится, как бы организовать это дело без поездки?..

Башкирцев резко повернулся к нему с очень серьезным лицом:

— Я не слышал об этом. Понял? Не слы-шал.

Он так это сказал и был так непривычно серьезен, что Дружиловский с удивлением посмотрел на обоих, не сознавая при этом, что его удивила не сама мысль о возможной сделке с большевиками, а только то, как об этом говорили его друзья.

Снова проходило время, а с работой ничего не получалось.

И вдруг Воробьев сказал однажды:

— Сходите-ка вы в советское посольство, предложите свои услуги.

— Да что вы только говорите? Они еще в посольстве закуют меня в кандалы! — возмутился Дружиловский.

— Не торопитесь, — серьезно продолжал Воробьев. — Вы можете предложить им материал, разоблачающий происки Запада против Москвы. За это денег они не пожалеют, а у них деньги без счета. Их посольство самое богатое.

— Да вы просто нехорошо шутите, — возмущенно продолжал Дружиловский. — Сперва я действовал против них, а теперь — здравствуйте, я — за вас. Кто в это поверит?

— Могу сказать одно — из Латвии в Россию уже вернулись сотни русских. Среди них немало таких, кто вчера считался смертельным врагом большевиков. А теперь они пишут оттуда — получили работу, живут прилично. Разве не могли и вы сменить ориентацию? Это же политика, а в ней все возможно.

— Почему же вы туда не едете?

— Вы ведь знаете, что я родом из Варшавы и считаюсь польским подданным. А это совсем другой коленкор.

Поначалу предложение Воробьева показалось Дружиловскому чистейшим абсурдом, но чем больше он об этом думал, тем все меньше оно его пугало. Логика его размышлений при этом была элементарной: верно, политика дело мутное, и конечно же, он, как никто другой, может дать большевикам драгоценнейший материал. Еще шевелилась мыслишка таким способом разделаться со всеми, кто безжалостно выбросил его на свалку.

Он специалист своего дела и может быть одинаково полезен и антибольшевикам, и самим большевикам.

Для начала он решил сам выяснить, действительно ли советское посольство в Риге миролюбиво относится к русским, желающим вернуться на родину. Несколько раз он прошел мимо советского консульства. Там всегда толпились русские, стремившиеся домой, в Россию. С одним, уже получившим визу, он разговорился. Спросил, много ли задают вопросов.

— Всего три: год и место рождения, специальность и при каких обстоятельствах покинул Россию.

— Что же вы ответили на последний вопрос?

— Правду: находился в армии, не ведал, что делается, верил своим командирам.

И наступил день, когда Дружиловский сам зашел в консульство. Там ему дали опросный листок, в нем действительно было всего три вопроса и на обороте просьба указать, по какому документу в настоящий момент проживает заявитель. Но когда Дружиловский назвал свою фамилию, ему почудилось, что в глазах у консульского сотрудника мелькнуло удивление.

Дружиловский сказал, что он снова на днях придет, но больше и близко не подходил к этому дому.

Резолюция на донесении:

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Наступило жаркое лето. Многие рижане перебрались на Взморье или уехали на хутора. Субботним утром Дружиловский шел по Елизаветинской улице и нос к носу столкнулся с трижды проклятым польским поручиком Клецом. Оба так растерялись, что поздоровались, но мгновенно побагровевший поляк спросил с яростью:

— Кто вас сюда пустил? — он оглядывался по сторонам, точно искал полицию.

Перепуганный Дружиловский прибежал к Воробьеву в редакцию и рассказал о встрече.

Воробьев тревожно задумался, теребя бороду.

— Встреча и впрямь неприятная, — сказал он наконец. — Весь вопрос, что Клец предпримет, а от него можно ждать чего угодно. Во всяком случае, разыскать вас в Риге ему особого труда не составит.

— Я могу попросить защиты в эстонском посольстве, — сказал Дружиловский. — У меня эстонский паспорт.

— Вам придется рассказать там слишком много, чтобы они поняли, какая вам грозит опасность, — охладил его Воробьев. — Кроме того, эстонское посольство не станет из-за вас портить отношения с польским.

— Но я для них в некотором роде лицо официальное, — возразил Дружиловский, имея в виду причастность к эстонской разведке.

— То есть? — Воробьев и раньше догадывался, почему у подпоручика эстонский паспорт.

— Это не важно, — уклонился Дружиловский. — Но что же можно предпринять?

Они долго сидели молча. Дружиловский с надеждой ждал совета, а Воробьев в это время думал о том, что встреча подпоручика с Клецом может ускорить операцию и это внезапно возникшее обстоятельство надо использовать.

— Следует посоветоваться с Башкирцевым, — сказал он энергично. — У него возможностей больше, чем у нас с вами вместе. Сейчас же поедем к нему на дачу и пробудем там до понедельника. Кроме всего, там вы будете в полной безопасности. А он как раз полчаса назад звонил, приглашал.

На Взморье ехали втроем.

За окнами вагона проплывала пестрая панорама дачного пригорода — янтарные свечи сосен, ярко покрашенные виллы, а вверху — голубое небо с темнинкой от близкого моря. А взглянешь в окно напротив — там сверкает на солнце река, и за ней во все стороны зеленый простор до самого горизонта, где синеет зубчатка леса.

Башкирцев, как всегда, был весело оживлен, рассказывал о своем театре — вечно там происходили всякие смешные истории. Вчера герой-любовник забыл роль, а суфлер в это время задремал в своей будке.

— Представляете, героиня ждет решающего объяснения, — Башкирцев изобразил, с каким дурацким видом героиня ждала слов своего любовника, — а наш герой ходит по сцене, как тигр в клетке, и мычит. Гм... Гм... Потом он направляется к суфлерской будке и как двинет по ней ногой. Суфлер встрепенулся и давай сыпать текст, который уже давно сыгран. А любовник хоть бы что, чешет за ним этот текст. Тогда и героиня вернулась к старому тексту. В публике — регот, а мы за кулисами тоже бьемся в судорогах. А вы чего не смеетесь? — вдруг спросил он.

— У нашего друга неприятность, — Воробьев рассказал, что случилось.

— Да, Клец сволочь опасная, — согласился Башкирцев и вдруг рассмеялся. — И все-таки пан Клец зверь не самый страшный, мы просто, видать, на всю жизнь напуганы дефензивой. Придумаем что-нибудь, одна коварная мыслишка у меня уже есть, но сейчас об этом надо забыть. Суббота и воскресенье — наши, и мы не позволим, чтобы этот мерзавец испортил нам отдых. Забыть!

Остаток дня и вечер они, сидя на веранде дачи, пили холодное пиво, играли в «очко» и разговаривали о всякой чепухе. Башкирцев рассказал про главного режиссера своего театра.

— Второго такого ловеласа, наверно, нет на всем белом свете, — весело болтал он, сдавая карты. — К тому ж красив: атлет, львиная грива, брови кустами, голубые глаза. Голос — фисгармония на семь октав. А по поведению орел — в своем гнезде не гадит, актрис в труппе не трогает, гуляет на стороне. Раз в два-три месяца мы имеем в театре дополнительный спектакль с участием родителей пострадавшей. В этот момент наш лев срочно заболевает и исчезает. Только звонит откуда-то администратору и спрашивает: «Как дела в театре?» Если администратор отвечает «все в порядке», он говорит: «Объявите на завтра репетицию, я приду». Если же ответ неблагоприятный, он говорит: «Что-то у меня печень разыгралась, я полежу еще». Так что предназначенные ему удары судьбы принимает на себя администратор, за что, как мы подозреваем, получает от нашего льва особое вознаграждение. А однажды... — Башкирцев умолк, глядя на насупившегося Дружиловского. — Сергей Михайлович, мы же договорились — забыть. Наверное, вы думаете, хорошо ему резвиться, поляки для него что снег прошлогодний, — Башкирцев вдруг повернулся к нему спиной и задрал рубашку: — Смотрите! Вот что такое для меня поляки!

Вся спина у него была в багровых рубцах.

— Эту роспись мне сделали в дефензиве, — продолжал Башкирцев. — Считайте, сколько ударов я выдержал! Выдержал, Сергей Михайлович! Они требовали, чтобы я сознался, будто я советский агент, и, так как я молчал, они пробовали сделать меня разговорчивым при помощи стальных прутьев. Так что можете быть уверены — против Клеца я вместе с вами!

— А меня ты уже и не считаешь? — спросил Воробьев.

— Мы оба с вами, Сергей Михайлович! Так что не тревожьтесь, Клеца мы стреножим. И забудьте!

И он постарался забыть. Хотя бы на эти два дня, когда он будет с друзьями.

В воскресенье после завтрака они отправились к морю и лежали там на горячем песке. Солнце палило как в июле. С берега доносились звуки духового оркестра. Далеко-далеко в море, казалось, над линией горизонта, плыли, распахнув белые крылья, яхты.

«Можно же жить вот так, испытывая от жизни удовольствие и не ведая никаких неприятностей», — думал с завистью Дружиловский, прислушиваясь к беспечной болтовне Воробьева с Башкирцевым.

Погревшись на солнце, искупавшись, они вернулись на дачу, пообедали и по предложению Башкирцева легли на часок поспать. Дружиловский заснуть не мог. Что будет с ним завтра, когда он вернется в безысходную реальность собственной жизни?

Вечером они долго гуляли по опустевшему пляжу, любуясь закатом солнца, которое тонуло в море, разбрызгивая по небу зеленый свет.

Потом был ужин на веранде дачи.

Башкирцев разлил по рюмкам коньяк.

— Я хочу выпить за счастливое совпадение — редко так бывает, чтобы вместе собрались трое мужчин, у которых при одном имени одинаково скрипят зубы от ярости.

— Если имя женское, то это не такой уж редкий случай, — сказал Воробьев.

— Какие еще женщины? Я имею в виду пана Клеца и всю польскую шайку, — с ненавистью произнес Башкирцев и, помолчав, добавил тихо: — Выпьем, господа, за месть мерзавцам!

— Поди доберись до них, — вздохнул Дружиловский.

— Слушайте! — продолжал воодушевленно Башкирцев. — Можно мне говорить за этим столом без всяких околичностей?

— Думаю — да, — ответил Воробьев.

Башкирцев выпил коньяку и обратился к Дружиловскому:

— Ответьте мне, кого больше всего боятся паны из дефензивы?

— Ну... наверно, русских, — ответил он.

— Не наверно, а именно и только русских! — воскликнул Башкирцев. — Когда они произносят слово «ГПУ», у них стекленеют глаза от ужаса. Сам видел. В свою очередь, и русские имеют о чем поговорить с панами из дефензивы. Так вот эту ситуацию я и положил в основу своей мести. Я нашел канал через границу на восток и вот уже второй год снабжаю русских информацией о черных делах дефензивы и, кроме чувства удовлетворения, имею за это. — Он повел рукой вокруг. — Имею все это: и дачу, и море. И этот коньяк, черт побери! Выпьем за мою месть!

Они выпили. Дружиловский напряженно смотрел на Башкирцева.

— Что вы смотрите на меня как на привидение? — спросил Башкирцев. — Впрочем, правда, такое поначалу всегда удивляет. Не так ли?

— Верно, — в голове Дружиловского мелькнуло: «Вот, вот же где может начаться и моя новая большая дорога!»

— Вы видели мою спину, они же сами подсказали мне, чем заняться, — продолжал Башкирцев: — Но, увы, я становлюсь все беднее в смысле материала. Иссяк. Вот, правда, помог мне недавно Воробьев, и я с его помощью так подцепил вашего поручика Клеца, что он теперь, ручаюсь, не спит по ночам и думает, в какой бы яме ему спрятаться. Теперь мы ему поддадим еще и за вас. Но вы-то, Сергей Михайлович, как я догадываюсь, лопаетесь от обилия материала, который так нужен русским. Давайте скооперируемся. И мстить будем вместе, и жить в полное удовольствие. Не возражаете?

Его сближение с Башкирцевым развивалось очень быстро. Они все чаще встречались, обсуждали, как лучше использовать материал, которым располагал Дружиловский.

— Мы, Сергей Михайлович, не будем безрассудно щедрыми, — говорил Башкирцев. — Начнем с малого, а каждый новый материал будет все более ценным, русские народ головастый, они соображают, что у нас с вами колодец без дна.

Дружиловский написал подробное сообщение о польском и международном шпионском центре в городе Ровно, близ советской границы. Вскоре он получил свою часть гонорара. Сумма была вполне приличная. Это ободрило его: заплатили — значит, он действительно нужен. Он работал по плану, который составил вместе с Башкирцевым, но каждый раз делал больше, чем было намечено.

— Не надо так, не торопитесь, — сдерживал его Башкирцев. — Помните, что у колодца дно все-таки есть.

Гонорар увеличивался от материала к материалу. Дружиловский совсем успокоился. К нему вернулась уверенность, и он стал уже втайне подумывать, что хорошо бы избавиться от посредничества Башкирцева и не делить с ним доходы. Тем более что и сам Башкирцев признался, что чувствует себя неловко.

— Вы пашете, — сказал он весело. — Я только хожу за вашим плугом, снимаю урожай. Давайте-ка, справедливости ради, сделаем так: я вас свяжу с русскими напрямую, и, хотя бы через раз, вы будете пахать целиком на себя.

Дружиловский решился на это не сразу, долго обдумывал, прикидывал, и наступил день, когда они вместе выехали на границу. Башкирцев показывал свой «канал» к русским. С наступлением темноты он оставил Дружиловского в густом перелеске и пошел через границу. А спустя два часа вернулся оттуда с деньгами.

— Вот, считайте. Половина ваша.

Они возвратились в Ригу, условившись встретиться через три дня.

В благодарность за полезное знакомство Дружиловский устроил Воробьеву ужин в «Лидо» — лучшем ресторане на Взморье.

— Дело верное, — говорил ему Воробьев. — Вы же еще, как я понял, специалист по самым разным политическим документам. Вы думаете, русским не нужны такие документы? Я бы советовал вам в следующий раз вместе с Башкирцевым идти через границу. Незачем делить с ним свой гонорар. Приготовьте для первой репрезентации материал получше и сами переговорите с русскими. Но не продешевите: то, что знаете вы, для русских — чистое золото.

Дружиловский слушал и думал. У него возникла и зрела, как он думал, грандиозная идея — связаться с русскими покрепче, потом дать сигнал Зиверту и через него восстановить связь с ведомством доктора Ротта. Он хорошо знал, в какой высокой цене у немцев агенты, имеющие возможность приблизиться к Советской России. А тогда уж, имея за спиной могущественную немецкую разведку, можно перебраться в Москву и работать там на два фронта.

— А вдруг на этот раз канал не сработает? — спросил Дружиловский. — Я ведь, даже пока сидел в лесу, ожидая Башкирцева, и то нанервничался досыта.

Воробьев рассмеялся.

— Конечно, волков бояться — в лес не ходить. Но не бойтесь, у Башкирцева все налажено прочно. С латвийской стороны у него все куплены, ему на это дело дают деньги те же русские. А на той стороне его попросту ждут каждую ночь.

28 июня 1926 года Дружиловский вместе с Башкирцевым выехал в пограничный район.

В ночь на 29 июня они без всяких осложнений перешли границу и вскоре были встречены советскими пограничниками. Их повели на заставу. Дружиловского пригласили в домик командира заставы. Там его встретил заместитель начальника советской контрразведки Пузицкий. Он предложил Дружиловскому сесть и спросил:

— Оружие у вас есть?

— Нет, нет, — быстро ответил Дружиловский, он уже почувствовал тревогу. — А где Башкирцев?

— О Башкирцеве потом, — сухо сказал Пузицкий. — Назовите свою фамилию, имя и отчество.

— Дружиловский Сергей Михайлович.

— Вы арестованы, гражданин Дружиловский. Вот ордер.

— Это провокация! — взвизгнул он.

— Вы все решали и делали сами, — спокойно сказал Пузицкий.

— Я протестую! Я!.. — захлебнулся он в крике.

— Советую вам успокоиться и трезво взглянуть на вещи, — продолжал Пузицкий.

— За что я арестован? — упавшим голосом спросил Дружиловский.

— Для начала — за нелегальный переход советской границы, — ответил Пузицкий. — Кроме того, на протяжении многих лет вы занимались грязной провокационной деятельностью, стоившей крови многих тысяч людей в разных странах. Вы дискредитировали перед всем миром наше государство и думали, что все это сойдет вам с рук? Напрасно. Теперь придется ответить за все.

— Меня заставили, я всего лишь пешка в большой игре, — тихо проговорил Дружиловский.

— Вот это мы понимаем, — сказал Пузицкий. — И самое лучшее для вас — рассказать советскому суду, кто вашими грязными руками вел эту страшную кровавую игру.

Несколько дней в Москве шел судебный процесс. Дружиловского судила военная коллегия Верховного суда СССР.

На процессе нравственный облик Дружиловского и ему подобных был раскрыт с беспощадной ясностью.

П р о к у р о р. Вы сами заявили нам, что не имеете понятия о законах чести.

Д р у ж и л о в с к и й. То есть я о них знаю, но мне они были ни к чему. Когда занимаешься таким делом, про честь следует забыть.

П р о к у р о р. Каким делом?

Д р у ж и л о в с к и й. Вы знаете каким.

П р о к у р о р. Я хочу, чтобы вы сами сказали, почему ваши дела несовместимы с понятиями чести и совести.

Д р у ж и л о в с к и й. Гражданин прокурор, вы же знаете, что я собой представляю. Вам лучше спросить про честь у тех, кто платил мне деньги за эти мои дела и еще приговаривал, что я участвую в исторических событиях и даже на них влияю.

П р о к у р о р. Когда-нибудь спросят и у них... Значит, вас и образованного профессора, дипломата объединила бесчестная борьба против коммунистов?

Д р у ж и л о в с к и й. Так они же в таком деле без меня обойтись не могли.

Суд разоблачил перед всем миром омерзительную деятельность политических клеветников и провокаторов.

Когда разбирался эпизод с изготовлением болгарских фальшивок, в качестве свидетеля выступил один из создателей и руководителей Болгарской коммунистической партии, Васил Коларов.

«...Первые фальшивки против коммунистической партии в Болгарии появились еще в июле и августе месяцах 1923 года. Эти фальшивки преследовали тогда такую цель: подготовить общественное мнение Болгарии для кровавых репрессий против коммунистической партии и рабочих организаций. В этих фальшивках было сказано, что болгарские коммунисты являются агентами Москвы, что они получают деньги и выполняют директивы из Москвы. Эти директивы направлены к тому, чтобы силою свергнуть фашистское правительство Болгарии, которое порвало отношения с Советским Союзом.

И вот в результате этих науськиваний 12 сентября 1923 года была совершена известная провокация со стороны болгарского правительства — разгром всех рабочих организаций: политических, профсоюзных, кооперативных, культурно-просветительных и так далее.

Вследствие этого и вспыхнуло известное сентябрьское восстание в Болгарии. Для доказательства, что восстание организовывалось Москвой, и была сфабрикована фальшивка. В этой фальшивке был приказ: «Восстание 15 сентября». Конечно, это было ложью. Ничего подобного в действительности не было. Восстание вспыхнуло в результате неслыханной провокации правительства. После этого правительству надо было «оформить» роспуск рабочих организаций. Тогда была сфабрикована новая фальшивка, на этот раз от имени кооперативной секции Коммунистического Интернационала. Надо было дать специальное доказательство, будто бы рабочий кооператив «Освобождение» — самый крупный кооператив Болгарии того времени — был интендантом-поставщиком оружия для коммунистической партии. Фальшивка сыграла эту роль, и кассационный суд Болгарии постановил распустить кооператив.

Затем появляются фальшивки Дружиловского, изготовленные им в Берлине, и фальшивки Якубовича, стряпавшиеся в Вене.

В Берлине и Вене, в этих двух центрах, изготовлялись всевозможные фальшивки. В Вене Якубовичем была изготовлена фальшивка, в которой указывалось, будто там, в Вене, существует специальный балканский революционный центр и что этот центр по поручению Коммунистического Интернационала и Советского правительства подготовляет большевистскую революцию во всех Балканских государствах. В одной из фальшивок было сказано, что там, в Вене, произошло специальное совещание и будто бы на этом совещании председательствовал я, и совещание приняло решение о ближайшем выступлении во всех Балканских странах.

Я помню и другую фальшивку того времени, в которой опять фигурировало мое имя, моя фамилия. Она тоже была напечатана. Фальшивка была о том, будто бы в Одессе под моим председательством, как генерального секретаря Коммунистического Интернационала, состоялось военное совещание и на этом совещании был разработан план выступления из Советского Союза в Румынию. Все армии, главнокомандующие и так далее — все это было обозначено в фальшивке.

Когда эти фальшивки начали появляться в Болгарии, страна переживала особый момент. В Болгарии господствовал фашистский режим неслыханной жестокости. Недовольство им было всеобщее, оно охватывало не только рабочий класс, не только мелкое крестьянство, но даже среднюю городскую и крестьянскую буржуазию, интеллигенцию.

Для подавления этого всеобщего недовольства правительству было необходимо предпринимать экстренные меры. Они заключались, во-первых, в создании специального закона об охране государства. Создали такой чудовищный закон, который нельзя сравнить ни с польским, ни с югославским, ни с румынским, ни с каким-нибудь другим законом такого характера. Потом правительство организовало специальные военные отряды из добровольцев, из охранников для того, чтобы поддерживать террор во всех областях страны, особенно в деревнях, где недовольство было наиболее сильным.

Началась фактическая «герела» — так называлась в стране эта война, объявленная правительством всему народу. Целые округа страны объявлялись на осадном положении, и там шли кровавые расправы без суда, без каких-либо других формальностей. Отряды «герела» убивали, расстреливали без всякого допроса и каких-нибудь решений и приговоров. В результате этого настроение в стране так накалилось, что надо было ожидать новой вспышки. В парламенте было семь коммунистов, выбранных в 1923 году, несмотря на террор. Но двое из них пали убитыми на улице Софии среди белого дня в присутствии жандармов охранки, и убийцы, конечно, не были пойманы. Это было организованное убийство со стороны правительства. Остальных коммунистов из парламента выгнали и отняли у них мандаты. В больших городах на улицах каждый день днем и ночью падали жертвами кто-нибудь из известных в прошлом рабочих деятелей. Абсолютно каждый день. Но и всего этого было недостаточно. Надо было выйти, в конце концов, из этого положения, надо было подготовить и организовать какую-то большую провокацию для того, чтобы раз и навсегда расправиться с революционным движением в стране. И тогда начали появляться новые фальшивки, и роль, которую они сыграли в этой обстановке, известна.

Во-первых, надо было как-то доказать, что те ужасы преследования и кровавые репрессии, которые творит правительство Болгарии, якобы являются актом самообороны болгарского государства против большевиков, против Москвы, против Советского правительства, и тогда все те, которых в Болгарии убивают, все они — агенты Москвы. Именно тогда и для этого появились известные фальшивки Дружиловского. В этих фальшивках был назван ряд имен, и в этих фальшивках было указано, что Москва платит громадные деньги своим болгарским агентам для того, чтобы они вызывали и организовывали террор, террористические акты, банды и подготовляли революцию.

Во-вторых, правительству надо было сплотить всю буржуазию, все буржуазные партии, так как буржуазная оппозиция все же была взволнована положением страны и была против правительства, против этих мероприятий. Для этого надо было доказать документально, что это движение направлено и против буржуазной оппозиции Болгарии. Я знаю, что в одной фальшивке указана фамилия лидера демократической партии Малинова. Будто бы были отпущены деньги и названы террористы для убийства министра-председателя Цанкова, генерала Лазарева (это шеф военной лиги Болгарии), министра иностранных дел Коларова и политического деятеля оппозиции Малинова. Конечно, после таких документов вся буржуазная оппозиция тоже свою оппозиционную критику правительства уменьшила, смягчила. А в марте месяце и в апреле буржуазная оппозиция заявила торжественно в парламенте, что она целиком на стороне правительства против козней Москвы и ее агентов в Болгарии...

Дальше: надо было иметь на своей стороне македонских автономистов. Это националистическая македонская революционная организация, которая находится под влиянием болгарской националистической буржуазии и болгарского правительства. Надо было эту организацию иметь на своей стороне. Эта организация имеет большой террористический опыт. Она имеет массу людей, которые убивали и совершали террористические акты и которые готовы были опять услужить болгарской буржуазии в этой области. Но для этого надо было доказать этой организации, что болгарские коммунисты являются агентами Москвы и будто бы они выступают против македонской организации. В одной из фальшивок Дружиловского есть специальное указание на то, что Москва послала террористов для убийства двух приверженцев македонской организации... Наконец, надо было западноевропейское общественное мнение привлечь на свою сторону. Или хотя бы смягчить его отношение к тому, что происходит в Болгарии. Доказать западноевропейскому общественному мнению, что болгарское правительство находится в состоянии самообороны, и самое важное, что оно ведет борьбу против воинствующего международного большевизма, который сейчас выбрал своей первой жертвой маленькую, слабенькую Болгарию для того, чтобы потом, укрепившись в Болгарии, распространить свою революционную деятельность в соседние Балканские государства, распространить на всю Европу. В таком смысле велась пропаганда во всех странах, в таком смысле были составлены фальшивки.

Во всех этих фальшивках говорится, что Москва, и не только Коминтерн, но и Советское правительство, подготовляют революцию в Болгарии. Что эти фальшивки достигли поставленной цели, в этом нет ни малейшего сомнения. Все эти фальшивки были воспроизведены в газетах Америки, Англии, Франции, в газетах всех капиталистических стран, и на основе этих фальшивок немедленно началась травля не только против болгарских коммунистов, болгарских революционеров, но одновременно против Коминтерна и против советского правительства.

Есть некоторые моменты, которые еще не выяснены окончательно. Например, такой момент. В фальшивом приказе Москвы о выступлении Болгарской компартии указана дата — 15 апреля. Сказано, что 15 апреля должно быть выступление. Этот же документ был составлен Дружиловским, кажется, в марте месяце?

П р е д с е д а т е л ь. Да, в марте месяце.

К о л а р о в. Значит, по крайней мере, за месяц, кажется, даже раньше, тринадцатого марта?

П р е д с е д а т е л ь. Да.

К о л а р о в. И так как никакому сомнению не подлежит, что этот документ был инспирирован заинтересованными правительственными кругами самой Болгарии, возникает вопрос, почему там поставлена именно эта дата — пятнадцатое апреля? А шестнадцатого апреля произошел в Болгарии известный взрыв в кафедральном соборе. Этот пункт остается темным, и пока можно только предполагать, что существовала какая-то связь между некоторыми правительственными кругами, официальными кругами, которые внушали составление подобных фальшивок, и этим актом. Можно это допустить, хотя и нет еще определенных данных.

Таким образом, была подготовлена определенная атмосфера, ужасная атмосфера в Болгарии. Все было подготовлено для расправы со всеми, имевшими когда-нибудь какое-либо отношение к коммунистическому и рабочему движению в Болгарии. Немедленно после взрыва собора было объявлено осадное положение во всей стране. Сейчас же приостановилось телеграфное и телефонное сообщение со всем миром. Была произведена мобилизация запасных офицеров, унтер-офицеров и местных фашистов, и началась расправа. По заранее подготовленным спискам были арестованы все, кто, как я уже сказал, имели какое-либо отношение к рабочему движению хотя бы в прошлом. Были арестованы люди, которые давным-давно покинули партию и революционное движение и никакого отношения к нему больше не имели. Не только в Софии, абсолютно по всей стране, во всех городах, во всех деревнях происходили аресты, и огромное большинство тех, кто был арестован в течение первых дней, ну, может быть, в течение полутора месяцев, поголовно истреблено. Как, где, что с ними случилось, это тайна. Правительство спустя некоторое время издало закон о так называемых без вести пропавших. И теперь, после того как прошло уже два года, в гражданских судах устанавливаются фамилии, имена всех этих бесследно пропавших и регулируются гражданские отношения их наследников. Это теперь происходит. Сколько жертв точно, это еще неизвестно, но мы знаем совершенно определенно, что по меньшей мере несколько тысяч человек было убито.

Были убиты все рабочие депутаты парламента в тот момент и в прошлом, все бывшие руководители компартии, все руководители профессионального движения, все журналисты, редакторы политических, профсоюзных и всевозможных других органов — политических, общественных, научных и так далее, имеющих хоть какое-нибудь отношение к рабочему движению в стране. Была истреблена масса земледельческих депутатов, земледельческих деятелей, которых тоже считали руководителями революционного движения, считали, что они состоят в союзе с коммунистической партией.

Через тюрьмы, через охранку прошло, как подсчитывают у нас, за весь этот период по меньшей мере пятьдесят тысяч человек — мужчин, женщин, стариков, детей; рабочих, крестьян, интеллигентов — врачей, адвокатов, писателей и т. д. Между прочим, был убит молодой известный пролетарский поэт Ясенев — это был крупный, многообещающий поэт Болгарии. Никто не знает за что. Был убит другой пролетарский поэт — Гео Милев... Не только убивали, но и мучили невероятным образом. Я должен отметить характерную подробность — в охранку превратили Рабочий дом в Софии — огромнейшее помещение, в котором помещались все рабочие организации. И вот в этом помещении, воздвигнутом на гроши рабочего класса Болгарии, резали, убивали, мучили представителей болгарского пролетариата. Бросали в огонь — это установленный факт. Мучили электричеством. Молодым девушкам в половые органы втыкали инструменты или наливали аммиак и т. д. Это позорная страница фашистского режима Болгарии. Все это было подготовлено разными путями, и, между прочим, атмосфера, благоприятная для совершения этих расправ, была создана и этими фальшивками...

П р е д с е д а т е л ь Удалось ли премьер-министру Болгарии Цанкову в Париже на Совете послов получить разрешение на увеличение численности вооруженных сил для борьбы с революционным движением?

К о л а р о в. Известно, что по Версальскому договору Болгария обезоружена, разоружена. Она имеет право держать армию вместе с жандармерией в тридцать три тысячи человек. Ну и конечно, вся болгарская буржуазия ведет политику отмены условий Версальского договора.

И как раз для того, чтобы добиться этого, болгарское правительство прибегло к такому аргументу: Болгария выбрана Москвой для начала организации международной революции. Для обороны не только Болгарии, но и всей Европы против наступающего большевизма необходимо разрешить болгарскому правительству иметь большую армию. И вот в парламенте министр Цанков читал все эти фальшивки. Они уже напечатаны во всех официальных газетах болгарского правительства. Министр иностранных дел Болгарии специально все эти фальшивки показывал, во-первых, дипломатическим представителям в Софии, во-вторых, он их отвез в Белград, где показывал белградскому правительству, затем он отвез их в Париж, где они были показаны конференции послов Антанты. И в результате этого в апреле двадцать пятого года конференция послов разрешила правительству Болгарии увеличить армию еще на десять тысяч человек для подавления волнений и бунтов в Болгарии.

...Несмотря на уже раздавшиеся в Англии голоса протеста против кровавого террора в Болгарии, английское консервативное правительство, имевшее решающее влияние на политику болгарского правительства, отнеслось покровительственно к политике кровавой расправы болгарского правительства и публично защищало все его мероприятия террористического характера. Недавно в Женеве на заседании Совета Лиги Наций Вандервельде на основании своей личной информации заявил, что в Болгарии царствует фашистский режим и что теперь, когда болгарскому правительству дают заем, то нужно потребовать от него перемены этого террористического курса. Тогда взял слово председательствующий на заседании Чемберлен, и он ответил Вандервельде, что Лига Наций не имеет права вмешиваться во внутренние дела болгарского правительства, потому что это внутренние дела... В английском парламенте несколько раз представители английской власти защищали и оправдывали все эти акты террористического характера болгарского правительства, всегда указывая на то, что существуют документы, которые неопровержимо доказывают участие московской руки во всех этих событиях.

П р о к у р о р. Я хочу обратиться с ходатайством об оглашении корреспонденции из «Таймса». Эта корреспонденция принадлежала Коллинсу, который был представителем «Таймса» в Софии. Заглавия этой корреспонденции следующие: «Взрыв бомбы в Софии», «Советы разжигают революцию», «Коммунистические ячейки». Было бы полезно огласить всю корреспонденцию. Она занимает две страницы.

П р е д с е д а т е л ь. Пожалуйста.

Секретарь зачитывает корреспонденцию из газеты «Таймс» от 20 апреля 1925 года, целиком поддерживающую террор в Болгарии.

П р е д с е д а т е л ь У л ь р и х. У кого есть еще вопросы к свидетелю тов. Коларову? (К подсудимому Дружиловскому.) У вас есть вопросы к свидетелю.

П о д с у д и м ы й Д р у ж и л о в с к и й. Нет.

Суд был открытым. Подробным отчетам о нем советские газеты отводили целые полосы. Но напрасно вы будете искать такие отчеты в газетах западных стран. Уже на второй день суда большинство иностранных корреспондентов не пришло на процесс — зачем им было тратить время впустую?

Суд приговорил Дружиловского к расстрелу.

Обдумывая ходатайство о помиловании, он все же искал убедительные доводы для смягчения приговора. В одном из черновиков ходатайства он писал:

«Насколько я понял, главное мое преступление и мою вину связывают с Болгарией. Страна эта маленькая, и ее роль в истории столь же мала. Кроме того, юридически неясно, почему ее дела разбирает высокий суд в Москве? Что же касается меня, то я никогда в той стране не был, а все, что я делал, от меня просили сами болгары с высоким положением, которые уверяли, что моя работа крайне нужна их стране. Почему я должен был не верить этому? Я никогда не был политиком и никогда в политике особенно не разбирался, что установил и суд. Я был практиком и только лишь рядовым исполнителем воли настоящих политиков, которых и надо судить по всей строгости. А все сошлось на одном мне. Таких же, как я, виноватых за других, много. Как выяснилось на суде, на ту же Болгарию работали еще Якубович и другие из Вены, так они как ни в чем не бывало гуляют теперь по Вене, а я, только потому, что по своей глупости попался, должен за них становиться к стенке. Где же тут справедливость?

На суде много говорилось про то, что мои документы вызвали кровопролитие. Но разве это я убивал и вешал? И разве не мог я думать, что это делали сами болгары, которые по своей темноте и несознательности были против коммунистов и чинили над ними расправу? Это же, в общем, их дело, а выносят смертный приговор мне. Где же тут справедливость или даже простая логика?..»

Даже у него хватило ума не послать этот вариант ходатайства.

Страшно от мысли, что этот грязный подонок был призван делать политику и его услугами пользовались признанные государственные деятели.

Недавно, находясь в Болгарии, я услышал передачу для болгар радиостанции «Свободная Европа» — любимого детища вполне официальных кругов сегодняшней Америки. Какой-то беглый болгарский подонок уверял своих соотечественников, что дружба с Советским Союзом привела их страну к разорению. И он говорил это народу, лучшие сыны и дочери которого во имя этой дружбы сложили свои головы. Народу, который плоды этой дружбы ежечасно видит в жизни своего цветущего социалистического государства. Но Америка сытно кормит такого типа именно и только за то, что он лжец и провокатор.

Придет час, когда нынешние лжецы и провокаторы предстанут перед судом своих народов. И они, как Дружиловский, будут говорить, что были только рядовыми исполнителями воли больших политиков.

Васил Коларов после суда в интервью журналистам сказал мудрые слова: «Этим процессом с грязью и кровью войны против коммунистов покончено не будет. Пока есть на свете мир капиталистов, будут другие, готовые на все, продажные личности без совести, ибо что, кроме лжи и клеветы, могут выставить господа капиталисты против нашей ясной и светлой идеи покончить с вопиющей несправедливостью эксплуатации миллионов трудящихся во имя наживы кучки богатеев. Вот почему нашим лозунгом должно быть: бдительность сегодня, бдительность завтра, бдительность всегда...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что же касается Дружиловского, то по истечении установленного законом срока он был расстрелян.