Две жертвы

III

Уже больше году прошло со смерти графини. Молодой двадцатишестилетний вдовец в одну из своих поездок, цель которых для всех по-прежнему оставалась тайной, очутился в Полтаве. Он был страстный любитель лошадей. В Полтаве ему очень приглянулись два кровных жеребца, принадлежавших Григорию Ивановичу Горленке, Прилуцкого полка подкоморному.

Горленко был человек богатый, родовитый малоросс, имевший прекрасные поместья в Полтавской губернии и временно проживавший тогда с семьею своей в Полтаве. Заслал к нему Девиер узнать, не продаст ли он ему жеребцов. Горленко объявил, что жеребцы непродажные. Но у графа Михаила коли загорится что, он уж не отстанет. Отправился он сам к Григорию Ивановичу со всякими любезностями, обворожил его совсем, уговорил продать коней, и таким образом завязалось знакомство.

У Горленки оказалась семнадцатилетняя дочка, Анна Григорьевна, писаная красавица. Сразу она приглянулась молодому вдовцу. Только о ней он и думал после первого свидания. И зачастил он к Горленкам. Анна Григорьевна была совсем еще ребенок, выросла в деревне, людей не видала, распевала как пташка вольная, выдумывала себе детские игры и забавы, и не ведала, не примечала, что расцвела красота ее девичья, не задумывалась еще о своем суженом, о своей женской доле. Граф Девиер был первый мужчина, привлекший к себе ее внимание. Недели в две он сумел очаровать ее родителей, от которых, конечно, не могло ускользнуть впечатление, произведенное на него их дочерью.

— Вот так жених, — думали и толковали между собою старые Горленки, — лучше нам не сыскать для нашей Ганнуси. Одно не ладно, что вдовец он и двое детей у него, а Ганнуся еще и сама дитя неразумное!.. Ну, да уж знать такова воля Божья, — от судьбы своей не уйдешь… Посмотрим, поглядим, там видно будет. А не принимать такого важного человека нельзя. Нельзя ему не показывать внимания. Да и хлопец он куда какой хороший!..

Замечали старые Горленки, что с появлением Девиера и Ганнуся их словно другая стала, на себя непохожа. То задумчива, молчалива, слова от нее не добиться, то вдруг радость ее такая охватит, поет, смеется, до слез смеется! И румянец рдеет, разгорается на щеках ее, и глаза сверкают…

Да, Ганнуся в несколько дней стала другая; в несколько дней ушло невозвратно куда-то ее детство и счастливая беспечность. Сама она не понимала, что творится с нею; но уж понимала, что всему виною этот ласковый и страшный красавец, который к ним повадился, который заворожил ее и мучает ее душу, и днем и ночью мучает. С первой минуты как появился, с первой минуты как она встретилась с его смелым, жгучим и властным взглядом, она почувствовала и трепет, и муку, и сладкую истому. Она почувствовала, что этот человек имеет над нею власть и что она бессильна перед его властью, что она должна ему подчиниться волей или неволей, без размышлений… что хочет он, то с нею и сделает…

И он сам отлично понимал это. Не долго тянул он, меньше двух недель бывал у них в доме, и вот раз наехал рано утром. Самого Горленки не было дома, да и старуха тоже пошла к обедне. Ганнуся провела ночь бессонную, тревожную и сказалась нездоровой, будто предчувствовала, что должна остаться.

Время было весеннее, теплынь стояла. Вышла Ганнуся в садик; деревья уже опушились свежей зеленью, уже распустившаяся сирень наполняла садик своим сладким, пряным запахом, а между ветвей древесных звонко и немолчно перекликались веселые птицы. Ганнуся побродила по узким тропинкам и в неге какой-то и истоме упала на сочную траву, в тени старой липы и замерла, задумалась.

Она слышала как стучит ее сердце, она чувствовала как кровь то приливает к лицу, то отливает. Она ждала чего-то, ждала вопросительно, с мучением и тревогой.

И дождалась.

Вот он перед нею — ее властелин, ее мучитель. Что он несет ей: смерть или жизнь?

Она приподнялась, слабо вскрикнула, боязливо взглянула на него, вспыхнула вся румянцем, опустила глаза и схватилась за сердце… А он стоял и любовался ее красотой и смущением. Да, она была хороша! Черная густая коса, вся переплетенная цветными лентами, блестела как мягкий шелк. Длинные опущенные ресницы бросали тени на горячий румянец нежных, смуглых щек. Влажные пунцовые губы красивого рта были полуоткрыты, и из-за них виднелся ряд ровных, мелких и белых зубов. Крепкая молодая грудь высоко дышала. Она была хороша, как только может быть хороша на воле выросшая дочь Украйны, которую впервые коснулось дуновение страсти.

Долго любовался ею граф Михаил. Наконец, он склонился на траву рядом с нею, взял ее обессилевшие, похолодевшие руки, крепко сжал их, и сказал своим властным голосом:

— Ганнуся, я люблю тебя, ты будешь моею!

Он не спросил ее — любит ли она его, хочет ли она принадлежать ему. Он сказал только: «Ты будешь моею». Ему незачем было ее спрашивать; он знал, что она в его власти.

Она еще раз слабо вскрикнула, слезы брызнули из глубоких, темных глаз ее, и она без сил, без воли упала в его объятия. И он целовал ее, жег и томил ее своими поцелуями.

Над ними раздался голос старого Горленки:

— Что же это, граф? Разве так делают добрые люди? За что ты позоришь мою дочку?!

Граф Михаил очнулся и объяснил, что позора нет никакого, что он любит Анну Григорьевну, и будет счастлив назвать ее своей женою.

— Прости, Григорий Иванович, что тебя вперед не спросился, затем к тебе и ехал. Да сказали — тебя нету, остался поджидать, вышел в садик, а тут сама Анна Григорьевна… Ну, и… прости… не стерпел, собой не владею! Благословляешь, что ли, Григорий Иванович?!

Горленко стоял и качал головою.

— Что уж, — вымолвил он, наконец, — не ладно так-то, да Бог с тобою, бери Ганнусю и будьте счастливы…