Иоанна Хмелевская Две головы и одна нога

Я ехала на свидание с мужчиной моей жизни. Есть такой. Долгое время я не отдавала себе отчета в том, чем он был для меня. Доходило постепенно, может быть скачками, но дошло наконец, и вот теперь я ехала на встречу с ним, полностью осознав свои чувства и твердо решив, изо всех сил, насколько меня хватит, эти чувства от него скрыть. Мы не виделись двадцать лет… Некогда нас разделила судьба, то есть сложнейшее сплетение всевозможных недоразумений, жизненных перипетий, гнета государственной системы, человеческой подлости и Бог знает чего еще. Мы потеряли друг друга из виду, но во мне застряла и упрямо торчала надежда на то, что он еще появится на моем жизненном пути. Я даже видела в своем воображении эту сцену: иду, значит, я по парижской улице, чудесным образом ни капельки не постаревшая, солнышко сияет, и вот навстречу идет он…

Ладно, не обязательно навстречу, может идти за мной следом, не буду придираться к деталям. Идет, значит, за мной, уставился на мои ноги и что-то такое знакомое видит в них…

Прошло двадцать лет, и он случайно разыскал меня. В самом деле чудо, ведь не просто же глупый случай? Услышав голос в телефонной трубке, я сразу его узнала, хотя и не поверила собственным ушам. И мгновенно куда-то делись эти минувшие двадцать лет, их просто не было, они просто не в счет, словно мы виделись на прошлой неделе или даже позавчера. Он просто взял и вернулся из времени и пространства.

И вот теперь я ехала на свидание с ним, свидание не воображаемое, а самое что ни на есть конкретное. Ехала счастливая и жутко взволнованная. А сердце терзали сомнения и тревоги: какой он увидит меня теперь, по прошествии этой бесконечной череды лет? Впрочем, его вина, что так легко рвались наши связи, вернее, он в этом виноват больше меня. Нет, судьба само собой, но и он тоже виноват. Холера. Понять – значит простить, понимала я его очень хорошо и соучастие в проделках судьбы давно простила. Вот только теперь не уверена, что ему следует об этом знать. О моих терзаниях он не имел понятия, я запросто могла затоптать эти тлеющие угли, но надо ли?…

Умнее всего будет воспринять эту мою поездку как туристическую. В конце концов, Париж есть Париж, а ведь еще можно и большой кусок Франции прихватить. Недельку провести в Париже, а затем продолжить путешествие дальше на запад, потом на юг. Париж я всегда любила, Францию тоже, что ж, проедусь по любимым местам, эти планы вроде как-то спасали мою амбицию, мой гонор. О чем я? Когда был он, уже не находилось места никаким глупостям в виде амбиций и гоноров, ничто не имело значения. А может, настроиться на дружбу? Мы старые друзья-приятели… В конце концов, надо же и о своем достоинстве подумать!

И тут я сообразила – вот и сейчас мчусь на встречу с ним точно так же, как в прежние годы неслась сломя голову на наши свидания туда, где он ждал меня…

С чего вдруг мне пришло в голову ехать через Лодзь – понятия не имею. Глупее трудно придумать, ведь границу я собиралась пересечь в Згожельце, а до Вроцлава удобнее всего проехать через Раву Мазовецкую и Пётркув-Трибунальски, потом на Белхатув и так далее. Лодзь я никогда не любила, для этого приходилось выезжать из Варшавы в направлении на Блоне, а затем дорога становилась еще хуже. Ни смысла, ни логики не было в моем решении, просто какое-то умственное затмение нашло.

И в сердце не шевельнулось ни малейшего предчувствия…

Конечно же, шоссе оказалось битком забитым. И легковые машины, и гигантские ТИРы неслись один за другим. Памятуя о прошлых своих ошибках, я, проезжая через Лович, старалась не проглядеть указатель на Лодзь, потому как в Познани у меня никаких дел не было. И даже в Конине. А ведь как-то я не заметила поворота на Плоцк, вот и пришлось возвращаться обратно от Гданьска, куда сдуру проскочила. А в Копенгагене какого я дурака сваляла? Пропустила съезд на Роскилле и пугалась потом по центру города. А еще раз было – из Любека прямиком помчалась в Ганновер, когда мне нужно было в Берлин. Да, и за границей, и на родине откалывала я номера, умудряясь заблудиться там, где другому это вряд ли бы удалось. Сейчас я не могла себе позволить таких глупостей, так как времени было в обрез. Выехала я по ряду причин поздно, и хотелось засветло еще успеть доехать до Болеславца.

Дождь шел какой-то неопределенный: то лил потоками, то чуть моросил, но мокрая грязь, летевшая из-под колес множества машин, то и дело заляпывала мое лобовое стекло. Все эти бесконечные ТИРы мне удавалось обходить лишь благодаря приемистости моей машины.

Я уже сообразила, что поехала не по тому шоссе, но сворачивать было поздно. Ладно, как-нибудь продерусь через метрополию, через эту кошмарную Лодзь.

Ну и конечно, перед самой Лодзью случилась автокатастрофа. Можно сказать, подъезжая, я ее видела издалека. В катастрофу угодили две легковые машины и грузовик, полиция перекрыла шоссе. Поток машин с обеих сторон затормозил, я тоже остановилась. От пострадавших машин меня отделяли три ехавшие передо мной. Люди повыскакивали из автомобилей, метались по шоссе. Кажется, много жертв. Я тоже вышла из машины и на обочине, прямо у моих ног, увидела женщину средних дет. Похоже, от удара ее выбросило из машины. Она пыталась ползти по обочине, выбраться на асфальт. Видимо, несчастная была в шоковом состоянии. Я подбежала к ней. Надо как-то помочь. Зачем она ползет? Ведь это может ей повредить. Вокруг царили невообразимые шум и гам, люди кричали о «скорой», кто-то пустил в ход огнетушитель, хотя в нем и не было необходимости, кто-то, похоже, помчался в недалекую Лодзь за помощью.

Мы с женщиной находились в некотором отдалении от места столкновения машин, от этой груды искореженного железа. Все устремились туда, на нас никто не обращал внимания.

Нагнувшись над женщиной, я придержала ее за плечо и попросила:

– Пожалуйста, лежите спокойно, вам вредно двигаться. Сейчас прибудет «скорая помощь», а пока лежите вот здесь, тут уже ничего не взорвется.

Бедняжка наверняка была в шоке, об этом свидетельствовал и ее полубезумный взгляд, устремленный на меня, однако ползти она перестала. Я бросилась к машине, чтобы достать что-нибудь и подложить под пострадавшую. Ничего не попадалось подходящего, а надо же скорей. Ага, вот надувной матрас, разумеется ненадутый, я без него никуда не езжу, хорошо, что сунула под кресло.

Бегом вернулась к женщине и попыталась подсунуть под нее развернутое полотнище матраса, пусть хотя бы под голову и грудь. Женщина была в сознании. Беспокойно дернувшись, она опять приподнялась на одной руке, с трудом повернула голову, глянула мне прямо в лицо и со стоном произнесла:

– Беги! Беги скорей! Ведь я… Елена…

Похоже, бредила. Голос несчастной прервался, глаза закрылись, она, обмякнув, свалилась на подложенный мною матрас. Ну как же ей помочь?

Я стояла, бессильно опустив руки и не зная, что предпринять. Донесшаяся издалека сирена приближавшейся машины «скорой помощи» принесла мне неимоверное облегчение.

У меня не было никакого желания оказаться причастной к дорожному автопроисшествию. Пользы от меня как свидетеля – никакой, самого момента катастрофы я не видела. Женщине тоже помочь ничем не могу. Оставив потерявшую сознание жертву катастрофы лежать на моем матрасе и поставив крест на последнем – как-нибудь переживу, – я вернулась к своей машине. На шоссе уже вовсю действовала дорожная полиция. Перекрыв движение в противоположном направлении, полицейские принялись краем шоссе пропускать машины. Дело у них пошло быстро, через несколько минут двинулась и я. Дождь прекратился. Проползая мимо сцепившихся машин, я опустила стекло, чтобы лучше видеть и слышать, при этом задела за торчащую из кармашка на дверце какую-то бумагу. Интересно, откуда у меня здесь макулатура? А, правда, ведь выходя из квартиры, я выгребла из почтового ящика двухдневную почту, решив прочесть ее где-нибудь по дороге, – и без того очень задержалась с отъездом.

Катастрофа на шоссе, видимо, произвела на меня сильное впечатление, потому что никак не выходила из головы, хотя мне и нужно было думать совсем о другом. Перед глазами все время стояла несчастная женщина на обочине шоссе. И зачем она ползла? Кажется, у нее ничего не было сломано, руки и ноги наверняка действовали, правда, вся исцарапана, вымазана грязью и кровью, обращенная ко мне щека в крови, кажется, содрана кожа, одна бровь рассечена, но ведь это все мелочи. Тогда почему же она потеряла сознание? Не дай Бог, какие-нибудь внутренние повреждения, селезенка или печенка. Вряд ли, не ползла бы с поврежденной печенью. И говорила без особого труда, хотя и слабым, хриплым голосом. А сознание потеряла… так кто бы не потерял на ее месте?

И только теперь, когда от места катастрофы меня отделяли уже многие километры, до меня вдруг дошел смысл слов несчастной. Велела мне бежать. Почему, черт возьми, я должна была бежать? Потому, что ее звали Еленой? Может, просто боялась, что взорвется бак с бензином и мы сгорим? Может, потому и ползла, чтобы оказаться как можно дальше от места катастрофы?

Погоди-ка, а почему она лежала на обочине шоссе, на таком расстоянии от места столкновения машин? Не могла же в считанные секунды отползти так далеко? Подъезжая, я слышала громкий взрыв, машины столкнулись, наверное, на большой скорости, как же она уцелела? Не застегнула ремень и ее при столкновении выбросило из машины? Прекрасно, и что потом? Вылетела, значит, из машины, описав великолепную дугу, и отлетела… назад? Если бы она полетела вперед или в сторону, это можно понять, но назад… Допустим, женщина ехала не в легковой машине, а в грузовой, очень может быть. Столкновение было лобовым, это я поняла проезжая мимо, и, если бы она сидела в кабине грузовика, тоже могла бы вылететь из нее. Но не на мою же сторону дороги, а на противоположную! Так не бывает, чтобы что-нибудь, вылетевшее от сильного удара, летело кружным путем, описав дугу в сторону, противоположную движению.

Тогда откуда же появилась на обочине эта женщина?

Надо будет сразу по возвращении заехать в Лодзинскую комендатуру полиции и разузнать, что же произошло. Пусть разрешат загадку, а то ведь мне покоя не будет. В конце концов, существуют же какие-то физические законы, которые даже автокатастрофа не может изменить!

Впрочем, вскоре Лодзь позаботилась о том, чтобы выбить у меня из головы не только все законы физики, но и всякое воспоминание об автокатастрофе. В поте лица продиралась я сквозь ее улицы. Чего мне стоило не поехать ни в Катовице, ни в Калиш, а выбраться именно на Вроцлавское шоссе! Затем опять заставила себя бдить и не пропустила поворот на Згожелец, умница! И еще солнце не село, когда я уже въезжала в Болеславец.

Шедший весь день с перерывами дождь в Болеславце как раз сделал антракт, но я все равно, прежде чем подъехать на заправку, убедилась, что автоматы с бензином стоят под навесом. Спохватилась! Там, на шоссе, бегая с матрасом, я не обращала внимания на моросящий дождь, и, хотя сама не промокла, на голове можно было поставить крест, как и на матрасе. Столько сил потребовало от меня сооружение прически и ее хватило бы на несколько дней, если держать в сухом виде. Влага же, даже в минимальных количествах, необратимо разрушала шедевр парикмахерского искусства. А ведь я ехала на встречу с мужчиной моей жизни…

Разместившись в гостинице, я, чрезвычайно огорченная, печально оглядела себя в зеркале. Ничего не поделаешь, придется закрутить волосики на бигуди. Решение-то я приняла, а вот осуществить его не сумела. Дело в том, что косметичку с бигудями я засунула в свою огромную дорожную сумку, лежавшую в багажнике. Сумка была неподъемной, да я и не собиралась ее поднимать в дороге, отложив минимум необходимых вещей в небольшую подручную сумочку. Хорошо продумала, что потребуется в дороге, и отложила эти вещи. Бигуди в число необходимых вещей не входили, недаром я столько времени перед отъездом просидела в парикмахерской, вот и не стала ненужный балласт пихать в подручную сумку. Сейчас не было сил копаться в большой торбе. Да Бог с ней, с головой, займусь ею позже, в Штутгарте мне не обязательно быть красивой.

Книга для чтения находилась в сумочке. Вообще-то, следовало бы наконец прочесть корреспонденцию, извлеченную перед отъездом из почтового ящика. Жаль, раньше не сообразила, теперь не хотелось опять спускаться за письмами к машине. Ничего, подождут. А может, там что срочное? Отсюда, из Болеславца, я еще могла бы позвонить, пока нахожусь в Польше. Да ладно, устала я, позвонить, в конце концов, можно теперь отовсюду, пусть письма полежат до завтра…

Правильно не занялась я волосами в Болеславце! Иначе на границе среди обрушившихся на меня неприятностей не нашлось бы ничего, о чем можно было бы думать с удовольствием.

Целый час и пятнадцать минут я простояла в очереди, растянувшейся на пол-Згожельца. Вернее, проезжая по два-три метра. Такой хвост в начале мая?! Чтобы убить время, читала книгу. И лишь когда меня от пограничного заслона отделяло всего несколько автомашин, я спохватилась: надо же прочитать почту! Эх, упустила такую оказию, ведь все равно потерянное время. Ну да ладно, еще немного этого времени осталось.

И, отложив книжку, я взялась за письма.

Так, банковские извещения… Ну с этими я расправилась в два счета. Приглашение в Австралию на писательский конгресс не доставило мне радости. Не поеду, пожалуй: в Тихом океане слишком часто свирепствуют тайфуны, удовольствие то еще. Предложение какого-то неизвестного мне издательства заключить на редкость несправедливый по отношению ко мне договор, ну его. Ага, вот и личные письма.

И я распечатала первое подвернувшееся, даже не взглянув на адрес на конверте.

«Проше пани, – было написано в письме, – я считаю, что вы должны это знать, потому и пишу вам. Хотя и очень боюсь. Пишет вам некая Елена Выстраш…»

Тут подошла моя очередь. Ткнув куда-то начатое письмо, – думаю, опять в сумку на дверце, – я подала пограничнику паспорт. Пока еще нашему пограничнику. Тот шлепнул печать и нетерпеливым жестом велел отваливать. Затем наступила очередь немецкого пограничника. Не зная, что ему может понадобиться, я на всякий случай выгребла все свои наличные документы.

– Зеленую карточку![1] – решительно потребовал он.

Очень хорошо, зеленую карточку – пожалуйста, у меня была зеленая карточка, а как же! Ведь сейчас столько разговоров об этой карточке, только и слышишь «зеленая карточка, зеленая карточка». На шоссе, ближе к границе, чуть ли не на каждом столбе висел щит с напоминанием: «А у тебя есть зеленая карточка?» Я выгребла из кучи документов свою зеленую карточку и подала немецкому пограничнику. Тот посмотрел на нее и покачал головой.

– Nicht gut, – сказал он. – Не есть хорошо. Я удивилась и возмутилась. Почему же нехорошо? До сих пор все время было хорошо, а сейчас вдруг перестало? С чего бы это?

Пограничный контроль тыкал пальцем в какую-то рубрику и пытался растолковать мне доступными ему средствами:

– Vier, – поучительно, заявил он и, подумав, добавил: – Jahr. А чичас funf. Пиять.

Выхватив у немца свою карточку, я уставилась на проклятую рубрику. И в самом деле в ней фигурировал прошлый год. Ну ладно, но ведь я платила взносы в августе, а сейчас только май начинался. Я была уверена, что плачу за весь год, двенадцать месяцев, оказалось же – ничего подобного. Страховка была действительна только до конца года, в январе следовало опять платить. Ну да ладно, провались он, заплачу, так и быть. Езус-Мария, хватит ли взятой с собой наличности?

Таможенник ткнул пальцем в то место на немецкой территории, где я могу припарковать машину. Поставив ее в указанном месте, я быстрой трусцой вернулась на польскую территорию. Тут в глазах рябило от плакатов, посвященных теме зеленых карточек. Наконец-то прочитав их внимательно, я бросилась на поиски соответствующего учреждения. Обежав несколько конкурирующих, убедилась, что здесь страхуют лишь грузовой автотранспорт. А где же легковой? Порасспрашивала, выяснила – вон там, левее. Сотрудницы бюро занялись мною и попросили права. Холера! Права вместе со всеми остальными документами, кроме зеленой карточки, я оставила в машине. Пришлось смотаться в Германию. Туда и обратно бегала я бодрой рысью, никто почему-то не препятствовал, вообще на меня не обращали внимания. Получив наконец проклятую зеленую карточку, – оформила я ее на месяц, на столько хватило денег, – я принялась разыскивать таможенника, который велел мне ее оформить, чтобы сунуть ему под нос. Немец куда-то подевался. Махнув на него рукой, решила больше не разыскивать, по опыту зная: лучший способ привлечь внимание чиновников – сделать вид, что поступаешь по-своему, сразу появятся сами. Вот и теперь я села в машину и сделала вид, что уезжаю, потихоньку двинувшись с места. Поскольку это никого не взволновало, я махнула рукой на пограничный контроль и нажала на газ.

Дождь опять припустился, теперь всерьез. Как хорошо, что все это время у меня не было трудоемкой прически, вон какая взъерошенная копна сена вместо нее! Вот было бы обидно, если бы я накануне тратила на голову время и силы! А так только радовалась – пусть моросит. И все время, пока я занималась проклятой зеленой карточкой, в голове гвоздем засела какая-то посторонняя мысль, очень меня беспокоящая, но заняться ею не было времени.

Теперь, когда остались позади пограничные хлопоты, я могла свободно заняться этим гвоздем. Кто эта женщина, написавшая письмо? Елена Выстраш, ну и фамилия[2]. Означает ли это, что она чего-то боится или, напротив, своей фамилией вселяет страх в окружающих? И вдобавок Елена. С чем-то знакомым ассоциируется у меня эта Елена…

Тут я въехала в дорожные работы и пришлось на время расстаться с посторонними мыслями. Дорожные работы потребовали от меня полной мобилизации всех умственных и физических сил. Слева, в двадцати сантиметрах, барьер и оранжевый гребешок по асфальту, справа, на таком же расстоянии, вереница большегрузных ТИРов, автобусов и прочих грузовых машин. Слалом. На переднем стекле размазанная дождем грязь, а скорость колеблется от сорока до ста двадцати, в зависимости от идущего впереди транспорта. Гребешок извивается змеей, колонна вдруг тормозит и тащится на третьей. Возможно, это и отдых, но время бежит, а мне к вечеру надо непременно быть в Штутгарте.

Подзабыла я, где именно проходила граница между бывшей ГДР и ФРГ. Когда оба государства слились в единую Германию, еще подумала – вот намучаются немцы с переделкой гэдээровских дорог. А выходит, намучилась я… Скорее бы уж добраться до этой самой ФРГ!

Но вот наконец кончились дорожные работы, а вместе с ними кончился и дождь. Погода заметно улучшилась. Пяти километров мне хватило на то, чтобы вычислить: если хочу до девяти вечера прибыть в Штутгарт, надо ехать со средней скоростью 160 км/ч. А моя машина любит 140, ну допустим, 145 или даже 150 км/ч. Левая полоса предназначалась для самых скоростных машин; чтобы пропустить их и одновременно не потерять скорость, я подгоняла свою машинку, и тогда она выдавала 160, но, похоже, была недовольна.

Все это очень нервировало, прямо-таки раздражало, и я принялась успокаивать вздрюченные нервы, наскоро сочиняя стихи:

Плюется немец нам в лицо

И гонит с автострады,

Отряды смелые бойцов

Пробьются, куда надо!

Я сама себе не поверила, когда в полдесятого вечера оказалась на окраинных улицах Штутгарта, освещенных косыми лучами предзакатного солнца. Ведь еще около двух я металась на границе, оформляя зеленую карту! Может, ошиблась в расчетах, а возможно, опять произошло обыкновенное чудо. Как бы там ни было, до Штутгарта я доехала засветло и принялась разыскивать знакомую, которая должна была заказать мне гостиницу.

Возможно, мне хотелось и есть, и пить, ведь от самой границы я ехала без остановок, но сейчас следовало думать не о жратве, а о Корнтале, предместье Штутгарта, где меня ждала знакомая. С Корнталем я была совершенно незнакома, и на карте такого не значилось. Пришлось расспрашивать местное население – без толку. Наконец попался нужный дорожный указатель. Оказавшись наконец в искомом Корнтале, я принялась разыскивать требуемую улицу. Кого ни спрошу – не знают такой. Ну что за люди, живут ведь в Корнтале, а об улицах понятия не имеют! Пришлось подключить костел. Я знала, он находится рядом с нужной мне улицей. Опять принялась расспрашивать прохожих на улицах, теперь о костеле, но как-то никто не мог мне помочь. Может, не понимали, чего я хочу? Немецкого я не знала. И вдруг какой-то молодой человек сразу меня понял и объяснил, как надо проехать. Опять чудо? С чего это вдруг я так прекрасно заговорила по-немецки? И только распрощавшись с милым молодым человеком, спохватилась – ведь мы говорили по-английски. Поехала я в соответствии с полученными указаниями и добралась наконец до костела. Правда, выехала на его зады, но это уже было неважно.

И вот я сижу в квартире своей знакомой, ем, пью, мы разговариваем. В разговоре ее муж участия не принимает, ибо польский знает так же, как я немецкий, а может, и еще хуже. И когда совсем ночью я наконец оказалась в гостинице, уже ни на что не годилась. Скорее в постель и спать, спать. На голове спутанная копна сена? Да черт с ней, какое это имеет значение?

Письмо от перепуганной Елены Выстраш я, разумеется, оставила в кармашке на дверце моей автомашины…

У первого пеажа[3] я вспомнила, что наличных денег у меня имеется только тысяча франков одной купюрой и горсть немецких марок. Попытка разменять крупную банкноту закончилась неудачно, французы предпочли немецкую валюту, тут же пересчитав ее по актуальному курсу. Не дожидаясь второго контрольного пункта, я разменяла тысячу франков на бензоколонке и почувствовала себя богатенькой.

На французской автостраде человек за рулем не работает. Может пейзажем любоваться, может книжку читать. Читать книгу я не решилась, но расслабилась и смогла наконец подумать о том, куда я еду и с какой целью.

Ну вот, еду, значит, в Париж на свидание с мужчиной моей мечты…

Впервые я увидела его, когда мне было восемнадцать лет. Увидела впервые, но еще до этого много о нем слышала. Знала его фамилию, знала, кто он такой, вокруг только о нем и говорили, знала, почему в нашумевшем политическом процессе он выступает в качестве обвиняемого. Правда, толком так и не поняла, из-за чего устроили процесс, ибо политикой никогда не интересовалась.

Зато Гжегож меня очень заинтересовал. Из института его исключили, но перед этим он успел проявить и характер, и силу воли, и вообще свою недюжинную натуру. Какая пропасть отделяла его от тех, кто высокомерно взялся судить его! Как мне хотелось подойти к нему и высказать свое восхищение, но я не осмелилась. Было мне всего восемнадцать, ему двадцать. Красивый парень, ни на кого не похож, еще подумает, что я собираюсь пококетничать с ним. И не подошла. Глупая я была, молодая, меня очень волновало мнение других – а что люди подумают? Не хватало еще, чтобы подняли на смех. А вдруг и он высмеет мои восторги?

Глядя на убегающую назад пустую автостраду и не видя ее, я пыталась представить, что было бы, если бы я тогда подошла к Гжегожу. Не первый раз думала я об этом. Что бы было, если… Да ничего бы не было! Ведь тогда я уже три месяца как вышла замуж, мы с мужем любили друг друга, наша взаимная верность была нерушима как скала. Гжегожу я только собиралась высказать свое восхищение в чисто моральном плане, видела в нем этакого благородного рыцаря, преследуемого злобными силами. Да, рыцаря, сражающегося с коварными и безжалостными врагами не шпагой, а силой духа. А я очень любила умственно развитых рыцарей, что вовсе не означало, что готова была тут же кидаться им в объятия. Нет, нет, никаких объятий, но кто этому поверит?

А кроме всего прочего, в тот момент Гжегож был всецело поглощен разразившейся жизненной катастрофой и не до девушек ему было. Подойди я к нему со словами восторга и утешения, он бы, наверное, только автоматически поблагодарил меня – и все. Нет, ничего бы не было.

Вторично жизнь свела нас через шесть лет. Поскольку профессия у нас была одинаковая, встретила я его в проектной мастерской, где тогда работала. За прошедшие годы изменилась и я, и мое отношение к окружающему миру. Теперь меня уже не так волновало «а что люди скажут». Не выдержав, после нескольких дней совместного пребывания в одной конторе я рассказала ему о своих чувствах шестилетней давности.

– Очень жаль, что ты тогда не подошла, – ответил он. – Я так нуждался в нормальном человеческом участии, был бы признателен и за одно доброе слово.

– Да, теперь и я считаю, если чересчур дрожать за себя – обязательно выкинешь глупость. Уж лучше бы я тебе показалась тогда глупой, пережила бы, подумаешь, большое дело!

За шесть лет многое изменилось в жизни, не только моя психика. Гжегож выбрался из житейских неурядиц, учебу на архитектурном закончил раньше меня, причем с отличием, и уже добился успехов на профессиональном поприще. И женился. В жену он был влюблен до такой степени, что аж тошно делалось. О ее внешности плохого слова не скажу, о такой внешности можно только мечтать, хотя опять сморозила глупость. Мечтать следует тогда, когда в мечтах заключается хотя бы намек, хотя бы тень надежды на их осуществление, в данном случае мне бы и десять пластических операций не помогли. Нет, я и мечтать не могла, чтобы сравняться с ней по красоте. А вот завидовать могла. И завидовала по-страшному! Характер же у нее был… ну, скажем, излишне твердый, и она никак не стоила такого беспредельного обожания. Возможно, мои оценки пристрастны, ну да по-другому я думать не могла, необъективна так необъективна. Да, к тому времени у него появилась жена и он питал к ней неземные чувства, тьфу!

Что же касается моего брака, то он как раз в это время начал постепенно распадаться. Тогда я еще не до конца все осознавала, хотя ясно чувствовала – что-то не так. Пригодилась бы мне тогда духовная поддержка, но только не любой ценой. Невзирая на все еще молодой возраст, я уже понимала: на вечные придирки мужа, его равнодушие ко мне и необоснованную критику лучшим лекарством явились бы чьи-нибудь пламенные чувства, комплименты, уверения, что я самая-самая. Достаточно было самого пошлого объяснения в любви, и уже не такими обидными казались мужнины язвительные замечания вроде нижеследующего: «На кого ты похожа с такими волосами, неужели нельзя хоть изредка сделать нормальную прическу?» Ага, кстати о прическах.

И я сразу вернулась в день сегодняшний. В самом деле, как же я позабыла о своей голове? Холера! В Штутгарте я волосами не занималась, страшно устала. Можно сейчас, конечно, накрутить волосики на бигуди, но толку от этого мало, надо предварительно вымыть голову. В Париже Гжегож заказал мне гостиницу. Непонятно зачем, проблем с гостиницами нет, я сама могла бы найти номер в любой. Но ему так хотелось, вот и заказал, поэтому знает, в какой гостинице я остановлюсь. Но не знает, когда я приеду. По идее, я должна приехать только завтра. Значит, приехав сегодня вечером, я могу не проявляться, не позвоню ему, суну проклятую голову под кран, пересплю на бигудях, ничего.

И, решив проблему головы, я немедленно вернулась в прошлое, обступившее меня со всех сторон. Из-за него я не видела ничего вокруг, в том числе и автострады, бегущей навстречу, что ни в коей мере не мешало мне нормально ехать. Ничего не скажешь, французские автострады стоят своих денег…

Куда же мы потом отправились? Нет, погоди, это было уже позднее… Мы встречались только на работе, как обычные сослуживцы, причем виделись не всякий день, ведь на работу в свою проектную мастерскую мы ходили не каждый день, как в простых учреждениях. Гжегож в основном работал дома, у него была своя мастерская, а на работу приносил уже готовые рисунки. И так продолжалось несколько недель, пока не началась весна. Меня отправили в Познань, в служебную командировку. Там реставрировался объект, нужно было представить детальные эскизы фасада. Гжегожу поручили внутреннюю отделку, и он решил тоже ехать.

С мужем мы тогда уже едва общались, его раздражало все, что бы я ни делала. Накануне вечером он разговаривал с кем-то по телефону. Разговор шел на служебные темы, но в голосе мужа звучало что-то такое… радостное оживление, теплота, просто эйфория какая-то. Давно он не говорил так со мной, уже год наверное. Меня всю передернуло. Вот оно что… В познанскую командировку я отбыла взбешенная и очень несчастная.

О том, что Гжегож тоже едет в Познань, я не знала, увидела его в гостинице неожиданно, и сердце мое залило целительным бальзамом. Нет, ничего такого я не думала, но муж вроде отодвинулся куда-то в тень, образ его явно потускнел.

С работой мы с Гжегожем справились общими силами за два дня. Потом решили вместе поужинать, в нашей гостинице устраивались танцы, причем оркестр исполнял только старинную музыку – вальсы и танго. Оказалось, Гжегож не хуже моего мужа умел танцевать вальс-бостон, и опять у меня защемило сердце. Нет, я все еще любила этого холерного мужа.

– Не думай о нем! – приказал Гжегож. – Отключись хоть на этот один вечер. Нельзя же сидеть на одной манной каше.

– Отстань. Не выношу манную кашу.

– Неважно, могут быть щи. Один раз можешь переключиться на пончики.

Как назло, пончики я любила, и предложение Гжегожа мне понравилось. Танго вдруг обрело прелесть и душу, тем более что как раз исполняли танго «Ноктюрн»: «…и теперь, что ни ночь, я его сердцем слышу, вижу белые клавиши, дорогое лицо. Я готова отдать жизнь свою без остатка, чтоб тебя увидать пусть один только раз»…

Нет, тогда эти слова еще не застряли во мне навсегда, тогда мне было просто хорошо – и все. Гжегож держал меня в объятиях… Банально до омерзения, а тем не менее правда! Впрочем, все банальности порождены реальностью. Наша бедная, несчастная, обездоленная молодежь вообще не представляет, что значит танцевать в нужных объятиях. О ненужных я не говорю. Мне, например, самой не приходили в голову никакие банальности, когда меня вертел в танце тот толстый американец, хотя антураж был неимоверно романтический, светила золотая луна размером с хороший таз, и хоть бы хны…

А тогда никакие золотые тазы не требовались, оба мы были молоды, еще и по двадцати пяти не стукнуло, и, хотя целый день вкалывали, оба в упоении танцевали без устали. Спиртного на ужин заказали кот наплакал: два раза по пятьдесят к селедочке и бутылку вина на весь вечер. Можно было еще к кофе и коньяк заказать, но я коньяка никогда не любила, а Гжегож предпочитал хорошее шампанское. В гостиничном ресторане хорошего не оказалось.

– Ну что ж, пора и в постель! – безапелляционно заявил Гжегож за кофе без коньяка. Я была шокирована. – Ты что, спятил?

– Раз я сказал, что пересплю с тобой, так оно и будет.

Не зная, в каких условиях мне придется жить в гостинице, получу ли я комнату одноместную или будут соседки, я на всякий случай захватила с собой самую роскошную из своих ночных рубашек. В пижамах я никогда не спала. Рубашка, можно сказать, на все случаи жизни: сверху красивые кружева, талия туго перехвачена, а далее до полу ниспадает широчайший кринолин из кошмарного количества метров какой-то дорогой ткани. Снять с себя это громоздкое одеяние – намучаешься, и я заснула блаженным беззаботным сном на плече любимого. У Гжегожа никогда не было склонностей насильника, он примирился с обстоятельствами и тоже вскоре заснул блаженным и, возможно, философским сном. Вот так мы и проспали вместе, как два невинных ангелочка.

Много лет спустя он признался мне, что в эту упоительную ночь преисполнился ко мне глубокой нежностью.

Вернулась я домой, и тут выяснилось, что телефонная эйфория мужа имела реальную подоплеку. Он и в самом деле говорил на служебные темы, да только с женщиной, которая стала его второй женой. Они работали вместе. Я глубоко раскаялась в своей идиотской верности и готова была извиниться перед Гжегожем, да он уже успел уехать куда-то на несколько месяцев. А когда вернулся, я уже была разведена. К этому времени я похудела на несколько килограммов и, говорили, на моем лице появилось эдакое интересное выражение. Развод я пережила отнюдь не безболезненно.

Ну так куда же мы тогда отправились?

Была зима – значит, пленэр исключался. Куда нас черти занесли? Почему-то никак не могу вспомнить…

Да это и не имеет значения. Когда мы из того места вернулись ко мне, Гжегож убедительно доказал, что я женщина красивая и желанная, а мысли о том, что меня никто не любит и уже никогда не полюбит, побивают все мировые рекорды кретинизма. Напротив, и жизнь, и вся мужская половина человечества поданы мне на блюде, достаточно только руку протянуть. Отчаяние после потери мужа как-то само по себе пошло на убыль.

Тогда мы провели вместе три дня, вернее, не дня, а три вечера, ибо днем приходилось ходить на работу. Жены Гжегожа не было в Варшаве. Она уехала в отпуск. Через упомянутые три дня Гжегож должен был поехать к ней на недельку. Принимая во внимание данный факт, я еще кое-как держалась.

– Вот интересно, – задумчиво произнесла я, расставаясь, – когда ты вернешься, дрогнет ли у меня сердце?

– Мне самому интересно, – подхватил он. – И скажу тебе честно: если в мое отсутствие ты решишься и позволишь приласкать себя кому другому… рука другого принесет тебе утешение… ну рука не рука… в общем, я не буду в претензии.

Из вежливости я промолчала и не напомнила ему о наличии его паршивой жены. Я своего мужа из сердца с корнем вырвала, он же свою жену совсем наоборот. И все равно была ему благодарна за то, что воскресил меня, помог выпрямиться после пережитого. Факт – и жизнь, и ее радости еще не кончены для меня.

Не скажу, что я стала жизнерадостной, веселье не пенилось во мне шампанским, но я уже твердо решила взять себя в руки. Лучшим средством была работа. Свою специальность я любила. Я не кинулась в вихрь развлечений и поклонников, как-то меня это не привлекало, здоровый инстинкт подсказал другой выход. Вот когда я осознала, каким страшным несчастьем может стать нелюбимая работа, исполнение обязанностей, которых не выносишь. Изо дня в день заниматься тем, чего не терпишь, от чего просто с души воротит, – считай, жизнь пропащая.

Мне такое не грозило. Уже десять лет назад я хорошенько подумала над тем, какую выбрать специальность, и выбрала занятие по душе. Благодарение Господу, мои интересы были весьма широки…

Прошла неделя. В обеденный перерыв я ела свой бутерброд, когда вдруг услышала в коридоре голос Гжегожа. Кусок свежего хлеба с ветчинно-рубленой колбасой застрял в горле.

Гжегож вошел в нашу комнату, поздоровался со всеми, подошел ко мне.

– И как? – поинтересовался он, целуя мою ручку, интеллигентно замурзанную графитом мягкого карандаша. – Дрогнуло?

– Да! – ни секунды не задумавшись, ответила я правдиво и честно сквозь застрявший кусок бутерброда.

– И у меня тоже, – сказал он и пошел здороваться с остальными.

Может быть, это и была переломная минута. Я сдалась. О его жене решила просто не думать.

Вот тогда и началось. Проклятые бигуди! Не знала я ни дня, ни часа, не имела понятия, когда отыщется у него минутка свободы. Мы встречались часто и почти всегда неожиданно, вот и приходилось вечно быть наготове, при полном параде, а значит, и голова должна быть в порядке. Чертова прическа! Остальное не вызывало особых забот, на остальное я практически не тратила сил, мне не нужны были какие-то особые кремы, благовония и прочие изощрения косметики. Немного пудры, капелька туши на ресницы. Морщины мне не досаждали. И только волосы отравляли жизнь. Вот я и накручивала беспрерывно эту пакость, спала на железяках (бигуди в те времена были металлическими), нещадно отлеживая себе темя, затылок и уши. Ну почему так несправедлива ко мне судьба? У других баб волосы от природы волнистые, а вот я должна мучиться!

Только спустя много лет я перестала завидовать другим бабам. Как-то во время отдыха в палатках одна из моих приятельниц разоткровенничалась. Это была прелестная девушка лет на десять моложе меня, всегда с великолепной шевелюрой. Сколько раз я завидовала ей черной завистью, восхищаясь ее роскошными волосами! И что же оказалось? Никаких локонов от природы, все приходилось создавать своими руками. Там, на биваке, она перестала заботиться о прическе и волосики повисли прямыми стручками, ну прямо как мои. Мне всегда, нравилась та девушка, а тут я просто-таки горячо полюбила ее, бедняжку. И с тех пор всегда испытывала по отношению к ней какую-то иррациональную признательность неизвестно за что.

Идиллия с Гжегожем продолжалась год. За этот год необходимость вечно заботиться о волосах прочно закодировалась в мозгу, а на черепе появились мозоли. Мягкие, эластичные бигуди изобрели намного позже, да я и не уверена, что стала бы пользоваться ими. Мои кретинские волосы были послушны только металлу. Потом, когда я стала пользоваться пластмассовыми закрутками, за ночь такая закрутка, придавленная головой, теряла круглую форму, и волосики послушно загибались под прямым углом, да так и оставались, клянусь Богом! И никакая сила не могла заставить их не торчать над ушами, а загнутъся изящной волной. Правда, в ту пору Гжегожа уже не было…

Пока же он еще был, мне требовалось выглядеть прилично, и только я знаю, чего мне это стоило. А поскольку я, чтобы выжить, продолжала принимать лекарство в виде интенсивной работы, к ночи валилась без сил. Руки не поднимались, сколько раз хотелось бросить ко всем чертям бигуди и хоть одну ночь выспаться нормально, я не японка, в конце концов! Но нет, любовь пересиливала, я заставляла себя мобилизоваться и подумать о внешности. Игра стоила свеч…

Я все еще питала надежду на то, что мне как-то удастся не полюбить его безоглядно, сдержать себя, ведь мне не на что было надеяться. Мало того что он не собирался разводиться с женой, так еще и намеревался навсегда покинуть Польшу, давно мечтал об этом. Сначала контракт на Ближнем Востоке, затем Европа. Так что мне никак нельзя влюбляться смертельно, потеряю его и опять стану несчастной, а с меня достаточно. Разрыв с Гжегожем и разлуку с ним надо перенести по возможности безболезненно. Вот так я рассуждала, очень разумно, да что толку? Конечно, я влюбилась по уши, он для меня был целительным бальзамом. И лучше человека я не встречала. Слова плохого от него не услышала, все мои многочисленные недостатки он как-то незаметно обходил, видел во мне лишь достоинства. И уверял, что я для него – тоже бальзам, во мне, видите ли, кроются неисчерпаемые запасы силы духа. Еще бы, я старалась заглушить в себе отчаяние, видя, что и его жизнь не балует, помогала ему заключить тот самый контракт с фирмой на Ближнем Востоке, а многие помнят, чего это в те годы стоило. Гжегож падал духом, а я уверяла, что у него все получится, что он справится со всеми трудностями. Я не сомневалась – контракт он заключит, ведь это было для меня несчастьем, значит, получится.

Разумеется, Гжегож не знал о том, что я подумывала об убийстве его жены. Нет, в таком я не призналась, напротив, делала вид, что примирилась с ее существованием. А между тем обдумывала способ совершить идеальное убийство, практически нераскрываемое, и нашла такой. Если некто убьет незнакомого ему человека внезапно, на ночной безлюдной улице… Стукнет камнем по голове, камень захватит с собой и бросит в Вислу… Так вот, этот некто останется безнаказанным. Нет такой силы, чтобы его отыскать. Нет следов, нет свидетелей, нет мотива, никаких связей. Я могла притаиться на темной улице, воспользоваться молотком – камнем неудобно действовать, – сделать дело и сбежать с места преступления. Молоток бросить через парапет моста… нет, лучше бросить в реку с берега, на мосту могут заметить. Связей между нами никаких не было, мы незнакомы, видела я ее раза два: хотелось разглядеть получше. Разглядеть было нетрудно, ее красота бросалась в глаза. А следов я никаких не оставлю, разве что отпечатки подметок на тротуаре. Могу обуться в старые мужнины ботинки и их потом тоже выбросить в реку, не говоря уже о том, что на варшавских улицах полно следов всевозможных подметок…

Подумав, сообразила, что допустила упущение. Ниточку ко мне найти можно. Кто убил, как не соперница? Чем плох мотив? Да и кроме того, не сделала бы я такой пакости Гжегожу, ведь он ее любил. Не стала бы я причинять несчастье любимому человеку.

Так что с мыслями об убийстве пришлось распроститься, я даже молотка не приобрела.

А Гжегож и в самом деле скоро уехал. В дурацкий Дамаск…

Зимним вечером стояла я в аэропорту Окенче за барьером, а самолет уже запустил двигатели. Молча смотрела я на сыплющиеся с темного неба серебристые хлопья снега. Снежинки падали на большой, освещенный, вибрирующий самолет, на черную взлетную полосу аэродрома и на мое разбитое сердце…

Никогда больше не позвонит он в дверь, не присядет в кресле к столу, никогда больше не нальет мне чашки чаю…

От воспоминаний я очнулась там, где уже заканчивался отрезок автострады с натыканными по обочине для развлечения водителей разноцветными геометрическими фигурами. На мой взгляд, недостаточно яркими, не мешало бы добавить красного. Ничего не происходило, машина ехала сама по себе. Дождь уже не шел с самого утра, светило солнышко.

Я закурила, нащупала в сумке портмоне и вытащила его наверх, ибо в перспективе уже маячил очередной пеаж. За эти их замечательные дороги я готова была платить с радостью, даже мелькнула мысль издать в виде благодарности какой-нибудь клич вроде «Vive la France!», но сдержалась, ведь все равно никто не услышит, особенно если на сей раз попадется пеаж-автомат.

Сразу же за отрезком с фигурами я нагнала какую-то странную машину. Точнее, не столько машина была странной, сколько странно вел ее шофер. Ехал, можно сказать, слаломом через три полосы, ну точь-в-точь как Ив Монтан в «Плате за страх». Может, от скуки, а может, и просто ненормальный. Не пьяный и не больной, очень уж ровненькими получались загогулины зигзагов. На всякий случай я сбросила скорость и решила обойти его внезапным рывком, ведь кто знает, что может прийти в дурацкую башку такому циркачу.

Выждав момент, когда он заложил вираж вправо, я дунула мимо него по третьей полосе. Машина оказалась «пежо», а в зеркальце я увидела, как обрадовался его водитель при виде меня, оставил в покое виражи и бросился вдогонку. Я прибавила газу. Возможностей у «пежо» было побольше, чем у моей маленькой «тойоты», но я уже успела отдалиться от него и выдавила из своей машинки сто пятьдесят пять, пусть он жмет сто восемьдесят, если это доставляет ему удовольствие, все равно понадобится время, чтобы меня догнать. Справа промелькнула информация о пеаже через пару километров, «тойота» давала уже сто шестьдесят, хотя явно была этим недовольна, «пежо» нагонял, я переместилась на среднюю полосу, делая вид, что уступаю ему дорогу. На душе немного отлегло, потому как перед нами кто-то уже сбавлял скорость. Я твердо решила от «пежо» избавиться, ибо скучающих придурков не люблю, а настоящих сумасшедших боюсь смертельно. Не знаю, как с ними обходиться. Оглушить внезапным ударом по башке? Негуманно. А вежливое обращение может привести к пагубным последствиям.

«Пежо» меня догнал, но и финансовая преграда уже встала перед нами. Я пристроилась за каким-то фургончиком, хотя были и свободные боксы. Решила потянуть время и дала купюру в пятьдесят франков, хотя у меня была и мелочь. Девушка излишне быстро выдала мне сдачу.

«Пежо» спокойно проехал мимо, ничего мне не сделал, но дальше двинулся очень медленно, и я вдруг неизвестно почему почувствовала уверенность, что он меня поджидает. Полнейший идиотизм, нет никаких оснований для подобных подозрений, мнительной я никогда не была, какое дело кому-то здесь до меня или мне до них, а вот поди ж ты, возникло такое чувство. Не нравится мне его общество на автостраде, и все тут! А он вон там явно ждет меня.

Ах так? Ждет? Ну так пускай ждет до посинения. И я, заплатив за проезд по автомагистрали, проехала вперед пару метров по площадке и остановилась на ее краю справа. Имею право стоять где хочу. Вышла, заглянула в багажник, заглянула бы и под капот, да забыла, как он открывается. Потом опять села на свое водительское место и решила чем-нибудь заняться. Книжку, что ли, почитать? А, правда, ведь надо же дочитать письмо этой, как ее… Выстраш Елены.

В кармашке на дверце письма Елены не оказалось, а ведь я положила его туда, как сейчас помню. Встревожилась, опять вышла из машины и обнаружила его под креслом, немного помятое и запачканное, с явными следами моих подошв. Интересно, когда же это я успела его потоптать? Не иначе как еще на границе, в спешке сунула в кармашек, но не попала, и письмо свалилось на пол. Хорошо еще, что в Штутгарте я вообще ненароком, зацепив каблуком, не выбросила его из машины. Читать я стала с того места, где остановилась в прошлый раз.

«…Есть одна такая, что ненавидит вас. Я знаю, почему она ненавидит пани. Потому что думает, что вы все знаете. И вообще они думают, что пани давно это украла у того, своего. Так они хотят или это у пани отобрать, или пани вовсе убить, потому как думают, что только вы теперь и знаете это. А сами не знают, что и я тоже знаю. А вы и сами не знаете, что у вас есть, а вот когда узнаете, тогда-то все и начнется. И про убийство я знаю. Вот тут напишу, как меня найти, а адресов и телефонов не стану называть, боюсь. Каждую пятницу я буду в костеле в Груйце в шесть часов, на первой скамье от купели, по правой стороне с самого края, и как увидите, что там сидит женщина, так это буду я. А ксендзу я во всем исповедалась. И вам все расскажу, потому как они сволочи, страшные сволочи.

С уважением,

Выстраш Елена.

P.S. А это письмо обязательно сожгите».

«Пежо» мог теперь свободно добраться до Мадрида или даже до Лиссабона, оставив надежду на мое общество. Я сидела ошарашенная, неспособная вообще что-либо предпринять.

Затем, сосредоточившись, внимательно прочла письмо от начала до конца еще раз. Потом прочла и в третий раз. И никакого толку, все равно я ничего не понимала. Чего хотела эта женщина? При чем тут я? А может, письмо вовсе и не мне адресовано?

Я поглядела на другую сторону исписанной страницы. Нет, вот оно, стоит как бык: «Пани И. Хмелевской».

Эх, надо было прочитать письмо сразу же, как только обнаружила его. Ведь пятница будет… завтра или послезавтра? Минутку. Да, правильно, послезавтра, сегодня вроде бы среда. Могла бы и отложить поездку на два дня, съездить в Груец, зайти в костел, отыскать отправительницу письма и узнать, в чем дело. А теперь я уже во Франции и не буду возвращаться, вон сколько натерпелась по дороге: дождь, зеленая карточка на границе, дорожные работы во Франции… Впрочем, пятниц в жизни еще много будет, я не на год уехала, вернусь и выясню все по возвращении, а письма сжигать не стану, напротив, припрячу понадежнее, а то просто перестану верить в то, что оно вообще существовало.

Спрячу понадежнее, легко сказать. В этой области у меня был большой жизненный опыт. Не дай Бог спрятать что-нибудь так, чтобы легко можно было потом найти, такое непременно затеряется на долгие годы. Спрягать абы где… тоже плохо, потом неизвестно, где же искать, очень легко забывается. Лучше всего спрятать там, куда приходится часто лазать, ну вот, к примеру, боковой карман сумки, туда я положила план Парижа и другие нужные мне карты, в этот карман постоянно буду залезать, так что письмо все время будет попадаться на глаза, вернее, под руку. Правильно, туда и суну письмо, а заодно достану план Парижа, он мне скоро понадобится.

Я опять вылезла из машины, открыла багажник, с трудом добралась до внутреннего кармана большой дорожной сумки, поставленной почему-то по-дурацки задом наперед, залезла во внутренний карман, извлекла из него план Парижа, сунула письмо и опять аккуратно застегнула замок-молнию. И уже собиралась захлопнуть крышку багажника, как вдруг сообразила, что в моем багажнике вроде бы появилось что-то постороннее. Уезжая, я поставила в багажник только одну свою дорожную сумку, правда, большую и тяжелую, но все равно оставалось еще много пустого места, потому что остальные мелочи, нужные мне в пути, я побросала на заднее сиденье. А теперь моей торбе в багажнике вроде как стало тесно, рядом с ней стояла пластиковая яркая сумка огромных размеров. Действительно, посторонняя сумка, глаза меня не обманывают, и огромная, и не пустая. Похоже, в ней лежит крупный арбуз. Что же это такое, Езус-Мария? В последний момент я что-то купила и насмерть забыла о покупке? А вдруг там было что-то замороженное, теперь разморозилось и испортилось?

Ну уж нет, не повезу испорченную жратву в парижский отель, этого еще не хватало, выброшу по дороге куда-нибудь на помойку на первой же попавшейся заправочной станции. Посмотрю, что же там такое.

Отогнув края пластиковой сумки, я заглянула в нее и вот тут уж просто на месте окаменела.

На меня смотрела мертвыми глазами человеческая голова.

* * *

Окаменев, не верила глазам своим. Сознание отключилось. Немало времени прошло, прежде чем во мне пробудилась способность соображать и мелькнула трезвая мысль, что такого я наверняка не покупала. И уже потом мне стало нехорошо, особенно когда я опознала голову.

Это была та самая женщина из катастрофы при въезде в Лодзь. Та, которая велела мне бежать и которую звали Еленой. Ну конечно же она: бледно-голубые глаза, широкие брови и кровавая ссадина от брови до самого подбородка. Выстраш Елена…

С большим трудом подавив в себе неприятные физиологические позывы, я прикрыла сумку и захлопнула багажник. На подкашивающихся ногах обошла машину и свалилась на свое водительское кресло. Не было у меня нюхательных солей, чтобы прийти в себя. Под ноги попала маленькая банка пива, я хлебнула из нее и закурила. Пиво оказалось отвратительно теплым, омерзение встряхнуло весь организм, и это привело его в чувство. Клин клином…

Обретя способность думать, я занялась этим, и, цепляясь одна за другую, в голову полезли мысли приблизительно в таком порядке:

Нет, это не покупка, но испортиться все равно может, вон как пригревает солнышко. Что с ней делать? То же, что собиралась сделать с провонявшей покупкой – бросить в первый попавшийся мусорный ящик? Глупо как-то, ведь это же не просто кусок… ох… Возить с собой, пока не вернусь на родину? Тогда надо позаботиться о голове, чтобы не испортилась, например, обложить ее льдом, ведь формалин не достать, да и он тоже воняет… Отдать полиции? Господи Боже мой, представляю, какой шум поднимется!

Когда и где?! Откуда она взялась, Езус Мария, какая сволочь подбросила мне ее в багажник, ведь не сама же туда забралась?! Еду я практически без остановок, а когда заправляюсь, машина всегда на глазах. Значит, на ночлегах. Один в Болеславце, второй в Штутгарте. Но ведь сирена у моей машинки так воет, что от инфаркта помереть недолго, а я ее всегда включаю на ночь. В Болеславце оставила «тойоту» на ночь на охраняемой стоянке, стоянка под окнами, и машину свою видела, и наверняка услышала бы, если бы она взвыла среди ночи. Да что я, весь Болеславец бы услышал!

Погоди-ка, а включила ли я противоугонное устройство, отправляясь на ночлег?

Проехать полстраны с человеческой головой в багажнике, это же надо… Неплохой презент везу я Гжегожу. Вот будет, если меня с ней прихватят! Да настоящая ли она? Может, искусственная, прекрасно выполненный, так сказать, муляж?

Проблеск надежды заставил меня подняться с места. Набрав полную грудь воздуха, я опять подняла крышку багажника и осторожно отогнула верхний край сумки. Мобилизовав все свои душевные и физические силы, заставила себя внимательно осмотреть ужасную находку. Осмотреть. Потрогать голову я не смогла бы под страхом смерти. Нет, приходится смириться со страшной правдой – голова настоящая. Теперь станет сниться мне по ночам, факт…

Опять села на место водителя и подумала, что опасно так себя вести, наверняка обратят на меня внимание. Тут ведь не стоянка, остановить машину на минутку можно, но долго стоять не положено, а я торчу до бесконечности. Уехать, уехать отсюда поскорее, могу думать в другом месте.

«Пежо» выскочил у меня из головы, хотя именно из-за него я совершила ужасное открытие. По сравнению с последним уже не существовали такие мелочи, как дурацкие «пежо». Впрочем, его нигде не было видно. Я рывком сдвинулась с места, банка с пивом опрокинулась, и на ноги вылилось немного пива. Не найдя другого выхода, как допить оставшееся пиво, я оставила банку болтаться под ногами, пустая пусть катается. Машина с автострадой действовали в унисон, я могла свободно предаться невеселым размышлениям.

Еду на свидание с самым любимым человеком, а в голове одна… голова, тьфу! Но не могла я думать ни о чем другом, когда она находится в моем багажнике.

Заставив себя сосредоточиться, я постаралась вспомнить, включила ли я противоугонное устройство на паркинге в Болеславце, уходя в гостиницу. Включила, точно. Я совершенно отчетливо вспомнила этот момент: повесила на руку подручную сумку и маленькую дамскую сумочку с документами и деньгами. Уходя, еще раз обернулась и взглянула на «тойоту», чтобы проверить, выключила ли я освещение, тут как раз сверкнул огонек включенного устройства. И речи быть не может, чтобы кто-то копался в машине. Только дотронуться до нее – и разбудит истошный вой. Болеславец отпадает.

Теперь граница. Господи, ведь на границе я оставила машину распахнутой настежь, бегала как ненормальная из Германии в Польшу и обратно из-за проклятой зеленой карточки, чтоб ей пусто было. Вокруг крутилось много народу, помню какую-то женщину в желтых брюках с маленьким ребенком, это наверняка не она, игрушки у детей бывают самые невероятные, но о человеческих головах слышать не приходилось. Багажник оставался, правда, запертым. Что из того? Для тех, что способны подбрасывать человеческие головы, отпереть багажник – раз плюнуть. Пяти секунд хватит и на то, чтобы отпереть багажник, и на то, чтобы сунуть в него сумку с головой. И привет. Никто и внимания не обратит, даже если кто и заметит, решит – владелец что-то кладет в багажник своей машины, не вынимает же. Да и владельцы, как правило, присматривают за своим транспортом, не оставляют незапертые машины без присмотра. А тут еще – вспомнила я, и даже пот выступил на лбу – а тут еще документы вместе с загранпаспортом брошены на приборную доску, лежат напоказ, издалека видны, невозможно, чтобы нормальный человек бросил все так, оставил машину открытой, а сам удалился в Пиренеи. А вот оказывается – можно. Уж не знаю, насколько я нормальная, совсем задурили мне голову с зеленой карточкой, но подбросить голову на границе могли свободно. Итак, граница остается.

Да, с границей ясно. А как было дело в Штутгарте? О Господи, еще хуже! К дому своей знакомой я подъехала сзади, маленькая тихая улочка вся в зелени, машины я даже не заперла, отправилась разыскивать нужный номер дома, нашла сразу, знакомая вышла, пока мы здоровались и разговаривали, прошло немного времени. Явственно слышу собственный голос: «Постой-ка, пойду запру машину». Значит, она стояла какое-то время незапертой! Но ведь по той зеленой улочке за это короткое время не проехала ни одна машина, и вообще людей не было видно, я даже не могла спросить о нужном мне номере дома, пришлось обходить дома и смотреть на нумерацию. Вот разве что… разве что за мной уже тогда следили, если предположить такую невероятную вещь, что кто-то издали увидел, как я прошла в глубь палисадника и, войдя в дом знакомой, какое-то время находилась внутри. Увидел, значит, издали, потихонечку – не на тракторе же! – подъехал, на минутку притормозил, подбросил мне в багажник сувенир и смылся. Да что там минутка, пяти секунд хватило бы! А я поленилась потратить даже одну, чтобы захлопнуть дверь и нажать кнопку противоугонного устройства, легкомысленная идиотка!

Так, чудненько… И еще в том же Штутгарте остается гостиница. Знакомая поехала со мной, показывая дорогу, я оставила машину на стоянке на задах гостиницы, заперла наверняка, а вот с противоугонным устройством… Хоть убей меня, не могу вспомнить, включила ли! Наутро я уехала. Сдается мне, на кнопку устройства нажимала я два раза, выходит, включила и выключила, выходит, не было включено с ночи, но не уверена. Может, знакомая запомнила? Она прибежала ко мне в гостиницу спозаранку, мы вышли вдвоем, вместе пошли на стоянку…

Если тачка всю ночь простояла на стоянке незащищенной… Стоянка неохраняемая, с улицы удобный подъезд, спокойно подъезжай и делай что хочешь, хоть тысячу голов подбрасывай… Хотя нет, тысяча в багажник бы не влезла.

Ладно, не буду ломать свою голову, позвоню лучше и спрошу у знакомой, может, она помнит, включала ли я сигнальное устройство?

Обрадовавшись, что хоть какое-то решение принято, я облегченно перевела дыхание и тут же спохватилась. Чему обрадовалась-то? Даже если установлю, где именно и когда мне подкинули эту Елену, все равно не решу проблему: почему подкинули и что мне теперь с ней делать.

А вот эту проблему следовало разрешить по возможности быстрее, ведь я с ужасом обнаружила, что почти добралась до Парижа. Холера, с чего это вдруг так скоро? А я еще ни к какому выводу не пришла. Осмотрелась, в глаза бросилась прекрасно оборудованная заправочная станция со всевозможными удобствами. Решительно свернув к ней, я обогнула удобства и пристроилась в уголочке просторной стоянки за станцией.

Остановилась, выключила мотор. Вспомнила, что еду на встречу с мужчиной моей жизни и везу в багажнике человеческую голову, и тут со мной что-то произошло. На меня вдруг напал приступ истерического смеха. Скрючившись в кресле, уткнувшись лицом в его спинку, я хохотала, выла, плакала и не могла успокоиться. Ума хватило лишь поднять опущенное стекло окошечка, чтобы меня не услышали, вон уже какой-то человек подозрительно поглядывает в мою сторону с противоположной стороны паркинга. Ну да Бог с ним, мало ли по какой причине женщина может заходиться в смехе, не мог же он знать, что я так реагирую на наличие в моем багажнике фрагмента трупа.

Истерика закончилась, я смогла наконец сесть нормально и попыталась сосредоточиться. Итак, что мне делать? Как поступить разумнее?

Самый простой выход: взять да и выбросить на помойку проклятую сумку с ее содержимым. Не здесь, конечно, на какой-нибудь другой стоянке, здесь меня приметили, а там уж я постараюсь не бросаться в глаза.

Ну ладно, найдут эту голову и что дальше? Это ведь цивилизованная страна, так этого дела не оставят, начнется расследование. Возможно, по сумке узнают, из какой страны завезли голову. А может, и по зубам? Ползущая по асфальту несчастная Елена совсем не походила на человека, который делает себе зубы в Канаде или какой другой Швеции. Начнут, значит, расследование, опубликуют соответствующее сообщение и фотографию головы (бррр!), по телевидению тоже покажут. А я что же, буду сидеть, тихо, как мышь под метлой? Пусть разбираются сами, пусть приходят к выводу, что это сводят счеты мафиозные структуры из стран бывшего Восточного блока. И таким образом никогда не узнают правду, а мне это не нравится. Да и на меня сами могут выйти как-нибудь, ну, скажем, донесет мерзавец, который мне подбросил голову. И проведу я остаток дней своих во французской тюрьме.

Нехорошо. Если и обращаться самой к полицейским, то уж с вещдоком в виде головы, без глупостей.

Значит, надо обратиться. Обращусь, значит, и что скажу? Вот, получайте подарочек, видите, сама вам привезла, не выбросила по дороге. По моим сведениям, это голова некоей Елены Выстраш. Минутку! Елена – это скажу, а вот Выстраш… Прекрасная фамилия для иностранцев, может, еще показать им и ее письмо? Идентичность отправительницы письма с жертвой катастрофы на лодзинском шоссе – мои личные дедукции, мои личные ассоциации, подозрения, предположения. А в письме сплошные загадочные высказывания, для полиции совершенно непонятные. Откровенно говоря, для меня тоже…

Нет, самым разумным было бы действительно обратиться к полиции, но у себя, в Польше. Кстати, можно будет выяснить и те самые таинственные нарушения законов физики во время упомянутой катастрофы. Письмо… А письмо на всякий случай я бы скрыла, хотя бы до тех пор, пока сама не пойму его смысла. Значит, назову только имя жертвы, фамилию же Елены пусть сами устанавливают. Хотя… Зачем задавать своим ментам дополнительную работу? Ладно уж, назову и фамилию, совру, что тогда, на шоссе, женщина сказала мне не «Я Елена…», а «Я Елена Выстраш». А может, я ошибаюсь, никакая это не Выстраш? Там, на шоссе, наша полиция уже действовала, наверняка установлены анкетные данные жертв катастрофы, могли же быть у жертв какие-никакие документы… Езус-Мария, но я ведь своими глазами видела эту женщину сразу после катастрофы, она и в самом деле была жертвой катастрофы, но жертвой… как бы это сказать? Целой, не разорванной на куски, все части тела были при ней, так откуда же взялась эта отдельно взятая голова?!

Мне уже казалось, что и моя собственная голова отделена от тела, так она плохо работала, все в ней смешалось. Ну ладно, до чего я додумала? Ага, отвезти ее обратно в Польшу. А как? Обложить льдом? И где держать?

Опять большим напряжением воли заставив себя сосредоточиться, я подвела итоги: во-первых, не выбрасывать находку сию же минуту в мусорный ящик и, во-вторых, посоветоваться с Гжегожем. Тема, прямо скажем, не очень подходящая для разговора при первой встрече с любимым мужчиной после двадцатилетней разлуки, но я не виновата…

Сколько раз в далеком прошлом Гжегож выручал меня, помогал и советом, и делом!

Воспоминания обрушились на меня со страшной силой.

Тогда он уехал на Ближний Восток. Стали приходить письма, я, разумеется, отвечала, письма приходили в общем нормально, никто их не перехватывал, никакая цензура не вскрывала. О многом писал тогда Гжегож, и вот однажды я получила от него необычное письмо.

«…Ты одна можешь сказать мне всю правду. Муж, как правило, узнает обо всем последним, похоже, я не исключение. До меня дошли нехорошие слухи о Галине, возможно, это лишь злобные наговоры и досужие сплетни, но не исключено, что и правда. Конечно, у меня в Варшаве полно знакомых, приезжают и начинают рассказывать. Глупо как-то бить по морде таких шутников, если окажется, что они говорят правду… Очень рассчитываю на тебя, знаю, ты все досконально разузнаешь и сообщишь правду. Факты, только факты, а не досужие вымыслы. Никто, кроме тебя, этого не сделает, да и ни к кому, кроме тебя, мне не хотелось бы обращаться. Как-то не хочется посторонних мешать в это дело. Не сомневаюсь, уж ты-то меня поймешь…»

Прочла я письмо, и мурашки пробежали по коже. В это время я уже связалась – если это слово уместно – с моим так называемым вторым мужем, который с ума сходил по мне. Гжегожа я с болью в сердце вынуждена была сдать в архив. Понимать-то его я понимала, мы вообще всегда потрясающе хорошо понимали друг друга. И в самом деле, нет ничего хуже неизвестности, но… Мне, мне сообщить ему, что любимая жена ему изменяет?! Это уже просто извращение какое-то. Не стану врать, прихватить Галину во время оргии с казачьей сотней доставило бы мне несказанную радость, но тогда пришлось бы и запечатлеть на кинопленке шокирующие сцены, одного описания было бы недостаточно. А кроме того, известно, что к лицам, доносящим о таких вещах, люди, как правило, не испытывают симпатии, и Гжегож при одной мысли обо мне будет вздрагивать от отвращения, ведь сразу же возникнет ассоциация… не с казачьей сотней, но с изменой обожаемой жены. Этого мне только не хватало! Неугасающее чувство к этому человеку таилось в глубине сердца, несмотря ни на что.

Посомневавшись, поколебавшись, я заставила себя встать на его место и решила провести собственное расследование.

– После отъезда Гжеся Галиночка пустилась во все тяжкие, – с удовлетворением информировала меня лучшая подруга жены Гжегожа. – Но не я донесу ему об этом. Их дело. Когда? Да через неделю же после его отъезда Галиночка пришла к выводу, что не любит спать в одиночестве, а некий актер уже давно стоял под дверью. Не мое это дело.

Выходит, мое, ну да куда денешься? И я продолжила изыскания. Ведь лучшая подруга, как всякая нормальная баба, могла и из вредности соврать, просто из зависти. И я обратилась к мужикам. Один из наших общих знакомых сразу отпал, ибо чтил Галину как божество какое. Они вместе учились в школе, и когда-то, в младших классах, Галиночка каким-то чудесным способом спасла ему жизнь. Тут бы даже запечатленная на пленке казачья сотня не помогла, Галину он обожал даже больше, чем Гжегож. Пришлось обратиться к врагу школьного друга, тоже нашему общему знакомому.

– Он? – пренебрежительно отозвался о школьном друге общий знакомый. – Да он бы ее на постамент поставил и молился перед ней на коленях, а ей совсем другое требуется. С кем только она не спит!

– Что ты говоришь! – удивилась я. Не притворялась и в самом деле была удивлена, уж этого я не ожидала. – А ты откуда знаешь?

– Так я же тоже с ней спал, дама с темпераментом. Да ты что, с луны свалилась? Как джентльмен, я обязан бы был скрывать этот факт, но и без того все знают, а она в основном имеет дело далеко не с джентльменами. Подбирает кандидатов по другим качествам. Вот, к примеру, последний. Амбал, для рыночной торговки ящики с овощами таскает. Думаешь, он никому не хвастается своими победами?

– О Боже! – вскричала я совершенно ошарашенная. – Покажи амбала! Не поверю, пока не увижу его собственными глазами. Может, все-таки в нем что-нибудь такое есть?

– Ты что, совсем дура? Разумеется, есть, и, думаю, немало. А мне делать нечего, только тратить время на глупости! Если хочешь, сама поезжай и посмотри. Рынок на Тамке, у пересечения с Тихой. Овощной ларек под полосатым зонтом. Прямо на углу Тамки и Тихой.

Я поехала на Тамку и с удовольствием рассмотрела любовника. И в самом деле, прекрасный экземпляр молодого быка, с явным преобладанием формы над содержанием. Вон, ящик в пятьдесят килограммов, не меньше, переставил одной ручкой с такой легкостью, словно это спичечный коробок. Немаловажное достоинство у мужчины… Поскольку я не уточнила у своего информатора, состоит ли амбал при Галине сейчас или состоял раньше, пару месяцев назад, я решила лично выяснить данное обстоятельство и бросила якорь на Тамке.

Мне повезло, все выяснилось в тот же день. Торговка овощами закончила работу, амбал загрузил в автофургончик ее ящики, а тут подъехала на своей машине Галиночка и подхватила мальчика, еще тепленького. Но возможно, она отвозила его… на уроки в вечерней школе? И я поехала за ними. Нет, не в школу везла Галина юношу, а к себе домой, я ведь хорошо знала дом, где жил Гжегож, мне не обязательно было ехать впритык за ними, я издали наблюдала за тем, как оба вышли из машины и вошли в подъезд. Пришлось набраться терпения, выяснять, так уж до конца. К счастью, печка в моей машине грела хорошо, я набралась терпения и, прождав до двух часов ночи, решила – чего уж яснее. Больше ждать не имело смысла, и я вернулась домой.

Письмо Гжегожу написала сухое, краткое, в осторожных выражениях изложила факты и полученную информацию, воздержавшись от собственных комментариев. Общий стиль письма нарушили несколько фраз в конце:

«Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что за такую информацию можно возненавидеть человека на всю жизнь, так что сильно рискую. Но ничего не поделаешь, просьбу твою я выполнила, а там будь что будет. На твоем месте я бы предпочла знать пусть горькую, но правду, а ведь всякий судит по себе. В окна твоей квартиры я не заглядывала».

В ответ Гжегож прислал только одно слово «Спасибо» и на какое-то время замолчал. Молчал довольно долго.

Мне это было даже на руку, ибо мой второй спутник по жизни жутко ревновал меня к прошлому. Мир, оказывается, кишмя кишел моими бывшими хахалями, и каждое полученное мною письмо могло быть от одного из них. С трудом примирялся он с существованием только моего бывшего мужа, все же остальные были мне категорически запрещены. Я даже не очень возмущалась, видя в этом проявление неземной любви ко мне. Тем не менее Гжегожа старательно скрывала от своего второго мужа.

К счастью, мне писали еще несколько знакомых из Ирака и один бывший коллега, которого занесло в Марокко, так что, когда Гжегож наконец прервал молчание, его корреспонденция затерялась в толпе. Гжегож сообщил мне, что приезжает в отпуск, о чем жена не знает и не должна знать. Отпуск у работающих по контракту явление чрезвычайно редкое, но он едет. Постарается быть в Польше в начале июня, у нас только начинается сезон отпусков, так что у него есть все шансы застать обожаемую жену еще в Варшаве. И просит узнать, когда она собирается в отпуск. Ответить письмом я уже не успею, он позвонит мне.

Узнать о Галиночкином отпуске оказалось легче легкого. Работала она врачом в поликлинике, а там уже давно висели для всеобщего обозрения пациентов графики отпусков всех врачей. Она шла отдыхать в августе.

Чего я только не делала, чтобы до июня меня никуда не отослали в командировку, чтобы торчать в Варшаве! Узнала о времени прибытия самолетов из Дамаска и не отходила от телефона. О том, чтобы поехать в аэропорт в одиннадцать часов ночи и речи не было, супруг такого не допустил бы. Гжегож позвонил из аэропорта Окенче.

– Привет, моя дорогая, – сказал он. – Ну и как?

– В августе, – ответила я, приходится признать, довольно лаконично.

– Спасибо! – сказал он и повесил трубку. Мой актуальный повелитель, ясное дело, насторожился немедленно и накинулся на меня с расспросами. Кто звонил да почему, в чем дело и еще в такую позднюю пору?

– Януш звонил, – как можно небрежнее ответила я. – Поинтересовался, когда Витек отправляется в отпуск. Я случайно знала, поэтому и могла ответить с ходу. Он поблагодарил и отключился. Вот и все.

Нет, не все, от моего так просто не отделаешься.

– А почему он не мог позвонить утром? Приспичило ночью?

– Да не знаю я, ну что пристал? Не мог, наверное, они с Витеком отправляются в отпуск на байдарках со своими девушками, надо все организовать. Подумаешь, позвонил, да я его и без этого каждый день на работе вижу!

– Вот это-то мне и не нравится…

Нет добра без худа. В ту пору мое несчастье заключалось в величайшем счастье. Ревность, она, конечно, себя оказывала, но помимо того я по шестнадцати часов в сутки слышала… Нет, больше, ведь он вечно звонил на работу. Так вот, круглые, можно сказать, сутки я слышала: люблю тебя безмерно, нет мне без тебя счастья в жизни, а ты лишь снисходишь ко мне, я тридцать пять лет искал такую женщину (холера, начал, видно, чуть появившись на свет), ты для меня одна-единственная, света Божьего не вижу из-за тебя, ты для меня все, если тебя потеряю – не знаю, что сделаю. И все в таком же духе. Помимо вышеприведенных глупостей он обладал огромным личным обаянием, страсть так и кипела в нем, и я не была бы женщиной, если бы это не воздействовало на все мои чувства во главе с Советским Союзом. Пардон, что значат привычные штампы, я хотела сказать – во главе с сердцем. А вдобавок его полюбил мой сын от первого брака, так что увязла я капитально.

Для того чтобы встретиться с Гжегожем, пришлось прибегнуть к тысяче уловок. Встретились мы, разумеется, в рабочее время. И лишь благодаря тому, что он был на машине, – удалось у Галиночки оттягать.

– Нескладно как-то у нас получается, – сказал Гжегож, направляясь в сторону парка. – Тогда ты там что-то такое говорила о своих чувствах, а сейчас я готов тебе сказать то же самое. Ты любишь его?

Я ответила честно:

– Не знаю. Он мне нравится, и я ценю его отношение ко мне. Верю в то, что чувства его искренние и прочные, хватит века на два. А такое не часто встречаешь.

Кретинка!

– Что ж, портить тебе жизнь не стану, ты знаешь. Но ведь это не помешает…

Еще как помешает. Я по природе своей была однолюбкой, а к тому же меня обижала патологическая ревнивость нового супруга, его недоверие и подозрительность по отношению ко мне, и назло ему я твердо решила сохранять ему верность.

Быстро перевела разговор на другое. Мне хотелось знать, не повредит ли ему в зарубежной работе неожиданный отпуск, я знала, что работодатели неохотно отпускают контрактников на родину, к тому же доходили какие-то туманные слухи, якобы кто-то из земляков подкладывает ему в Сирии свинью, пытаясь занять его место.

– Нет, – успокоил он меня. – На этот раз мне ничего не сделают, и знаешь почему? По очень простой причине: это зависит от одного из любовников моей жены, а он не заинтересован в моем присутствии в Варшаве. Дурак, думает, я помешаю ему в амурных делах! Нет, я спокойно возвращаюсь на работу по контракту, и ноги моей здесь не будет, а Галиночкиной – в Дамаске. Вскоре я обрету свободу и ни о чем так не жалею, как о том, что ты занята.

У меня перехватило дыхание, я не могла произнести ни слова. Какого черта я поставила на Гжегоже крест и позволила себе увлечься другим? Какого черта с этим другим у меня такая прочная связь? Какого черта я так запуталась в своих сердечных делах? Не брошусь же, подобно Галиночке, в водоворот любовной страсти, не выставлю на посмешище любящего меня человека. Черт бы побрал все это идиотское нагромождение обстоятельств, пропади они пропадом, как пропадает моя жизнь!

Гжегож переживал тогда нелегкий период, но старался держаться. Нанял адвоката, возбудил бракоразводный процесс и уехал в свой Дамаск. До меня доходили слухи, что Галиночка места себе не находила от бессильной ярости, а больше всего от того, что так глупо позволила застукать себя in flagranti[4].

И опять мы стали переписываться. Последнее письмо от Гжегожа я получила еще из Дамаска, оно явилось ответом на мой крик отчаяния и очень помогло сохранить последние остатки покидающего меня рассудка.

Нет, не два столетия продолжалась идиллия с любящим человеком. Всего два года, а потом жизнь круто изменилась. Я оказалась в отчаянном положении, не видела выхода из него и безнадежно угрязала в неврозах и мыслях о сведении счетов с жизнью.

«Опомнись! – писал Гжегож. – С какой стати ты собираешься оставить мерзавцу квартиру, а сама заживо похоронить себя в Нижних Бжанах? Пусть он выметается из твоей квартиры! А если уж тебе непременно хочется уехать, выбери местечко получше. Ведь у тебя же есть знакомые в разных странах Европы, свяжись с людьми, организуй себе выезд на несколько лет на приличную работу. Глядишь, и встретимся…»

Эти несколько слов подействовали на меня целительно, буквально помогли возродиться. Я и в самом деле выхлопотала себе поездку в Данию, хотя никак не могла понять, почему не во Францию, где меня уже ожидала очень выгодная работа. Так получилось, что я зацепилась за Данию и застряла там надолго, а наши контакты с Гжегожем надолго же оборвались. От общих знакомых я узнала, что он обосновался в Париже, от тех же знакомых получила его парижский адрес и написала ему. Какое-то время мы переписывались, потом я получила от него странное письмо: «Больше не пиши, объясню при встрече».

Я тем временем уже оклемалась после душевной катастрофы, курсировала между Польшей и Данией, со вторым мужем порвала решительно и бесповоротно. Очень разгневало меня письмо Гжегожа. Я как раз получила отпуск на своей датской работе и все-таки поехала на недельку в Париж. Позвонила Гжегожу, мы встретились. Увидев его, я испытала сердечный трепет и прилив теплых чувств, а он сказал «холера» и заключил меня в так называемые объятия. Встретились мы не у него, а у меня, то есть в маленькой гостинице на рю Дуан, где я сняла номер на неделю.

Ну и вылезло шило из мешка. Я была свободной, а вот он уже женился во второй раз. В конце концов, от такого и кондрашка может хватить! И эта идиотка, его вторая жена, раскопала мои письма. Она француженка, но польский знает великолепно; не понимаю, зачем Гжегож вообще берег мои письма, почему не выбрасывал по прочтении… Прочла она их и прямо в амок впала, весь мир для нее сконцентрировался на мне одной, других женщин вообще не существовало, и пришлось Гжегожу поклясться, что с этой одной он порвет решительно и бесповоротно. Опять он был безумно влюблен в жену, я догадывалась – сказались постные годы в Сирии; она безумно ревновала, а он радовался, усматривая в этом доказательство ее великой любви. Нет, я слова плохого о ней не сказала, памятуя о своем собственном недавнем прошлом и о своем жизненном партнере с его тоже патологической ревностью. И решение сохранять ему верность, дура несчастная!…

Ну и привет, пришлось нам опять разойтись в разные стороны, причем были порваны все контакты. Я даже не могла позвонить Гжегожу на работу, потому что там секретаршей была кузина его пантеры и, паразитка, тоже знала польский. А еще, к сожалению, и английский, полиглотка, пся крев! Не по обязанности, а из любви к искусству следила она за всеми переговорами Гжегожа. Получать письма он имел право только от брата и ни от кого больше, ну точь-в-точь как было со мной два года назад. Проклятие какое-то тяготеет надо мной, что ли?…

Я тоже не собиралась вредить Гжегожу, не хотела осложнять ему жизнь и перестала переписываться с любимым. Если откровенно, меня просто разрывало от желания немного позлить глупую бабу, но удержала элементарная лояльность и жалкие остатки порядочности. А Гжегож-то думал, что я такая благородная…

Пришлось примириться с ситуацией, тем более что к этому времени я заполучила третьего мужа, а может, это он меня заполучил, и потребовалось целых пятнадцать лет, чтобы в нем разочароваться окончательно и бесповоротно. Все это время я не получала весточки от Гжегожа, он от меня тоже. Не имела понятия, что с ним происходит. За эти годы у меня поменялся и адрес, и номер телефона, у него адрес тоже сменился. Я была уверена, что теперь уж он для меня пропал навсегда.

Нет, забыть его я не забыла, мне порой его очень не хватало, правда, в разной степени. О нем доходили слухи, я знала, что он сделал блестящую карьеру на Западе. Свое истинное отношение к Гжегожу я осознала неожиданно и, можно сказать, случайно. Виной этому – совершенная малость.

Дело в том, что у моего последнего мужа была страсть всех воспитывать и поучать, меня, разумеется, в первую очередь. Очень хотелось ему облагородить, изменить к лучшему мой характер. Сначала я терпела молча, потом стала огрызаться, а раз не выдержала.

– Послушай! – сказала я мужу вежливо и культурно. – Мой сын моложе меня на целых восемнадцать лет, но, возможно, ты обратил внимание на тот факт, что я уже давно перестала его воспитывать. Он женился, скоро ему стукнет тридцать, так что родничок зарос…

Я хотела продолжить – дескать, из меня тем более никакого толку уже не получится, я давно, так сказать, сформировалась, но муж перебил.

– Что ты имеешь в виду, прибегая к формулировке «родничок зарос»? – поинтересовался он на полном серьезе.

И все! Наконец до меня дошло, что пятнадцать лет я имею дело с человеком, абсолютно лишенным и чувства юмора, и просто сообразительности, неспособным схватывать и связывать воедино обрывки логической цепи. Все ему разжуй да поясни. Господи, ведь, живя бок о бок с ним, я сама теряю такую способность, просто чувствую, насколько беднее становится мой язык. Вот Гжегож бы сразу усек…

Естественно, я не стала вдаваться в ненужную дискуссию и только рукой махнула. А для меня вдруг стало ясно: Гжегож для меня эталон, образец, уровень, ниже которого опускаться – только мучиться. Выше, наверное, тоже, не пробовала. Ладно, прекращу самовосхваление, доводилось мне в жизни встречать парочку особей и поумнее меня, так что не будем… Одним из них является Гжегож, но его превосходство почему-то мне не мешало никогда, оно не унижало, напротив… И мне вдруг смертельно захотелось еще хотя бы раз встретиться с Гжегожем и сказать ему о родничке…

И вот тогда прицепилось ко мне танго «Ноктюрн». Разумеется, не в белых клавишах было дело, не эти слова саднили душу, а следующие: «…я готова отдать жизнь свою без остатка, чтоб увидеть тебя хоть один только раз». Ну, может, и не без остатка, может, это слишком, но вот кусок жизни не задумываясь бы отдала…

И горячее желание увидеться с Гжегожем завладело мною с такой силой, что я отреагировала на него типично по-женски: отправилась к парикмахеру.

Езус-Мария, голова!…

В Париж я въехала с двумя головами, и обе причиняли мне много неприятностей. Неизвестно, которая больше.

Мысли прыснули в разные стороны, как вспугнутые куропатки, и поймать их не удавалось. Париж я знала не очень хорошо, можно сказать, он для меня складывался из кусочков. Площадь Республики, Сан-Лазар, Шатле вместе с Лувром, остров Сите, Большие Бульвары – каждое само по себе. Ну, еще Шарль де Голль и Трокадеро. Как раз к Шарлю де Голлю, то есть к площади Звезды, мне требовалось проехать, в том районе для меня была заказана гостиница.

Я понимала – мне надо пробиться через весь Париж, лучше всего это сделать вдоль Сены. Эх, жаль расставаться с беззаботной автострадой! Добравшись до нужной стороны, я поехала, как и собиралась, вдоль реки, вот только не знала, какую из полос выбрать. И разумеется, ошиблась, забыв о том, что правая вышвырнет меня на мост. Надо было ехать по средней.

Разумеется, меня немедленно выбросило на мост де Берси, и я оказалась не там, где надо. Большого труда стоило вернуться в исходное положение, а поскольку с головами у меня явно ум зашел за разум, я опять поехала по правой полосе, меня опять вышвырнуло на мост, на сей раз де Сюлли, и оттуда вернуться в исходное положение не было уже никакой возможности.

Мной овладело полнейшее отчаяние, я не имела понятия, куда меня забросила судьба, и решила: поеду куда глаза глядят, пока не наткнусь на что-нибудь знакомое. Ну и действительно, в конце концов как-то оказалась на площади Республики. Ага, теперь я по крайней мере знаю, какого мне направления придерживаться. И двинулась по азимуту. Все было бы хорошо, если бы не улицы с односторонним движением.

В Варшаве я прекрасно знала все улицы с односторонним движением, в Париже не все. И когда, наконец, проехав полгорода, опять пробилась к левому берегу Сены, решила, что просто не имею права снова перепутать полосы набережной. Вот только не знаю, по какому мосту я выеду к площади Звезды. Или к де Голлю, все равно. Взглянуть на план города Парижа, так предусмотрительно захваченный с собой, не было никакой возможности, меня несло с остальными транспортными средствами по улицам и набережным, я не могла ни на секунду отвлечься. Инстинкт заставил меня свернуть на мост де Альма, и свершилось чудо: выехала куда надо. Вот и Триумфальная Арка, только подъехала я к ней не со стороны Елисейских полей, это-то я была в состоянии уяснить. Интересно, где тут авеню Карно, чтобы пробиться к площади де Голля. Там опять возникнет проблема, как с площади свернуть, ну да ладно, буду ездить по кругу…

По кругу ездить не пришлось. Одного взгляда на площадь хватило, чтобы понять: там происходит нечто экстраординарное. Какие-то торжества, черт бы их побрал. Победу празднуют? Так сегодня уже одиннадцатое мая. Может, организовали послевоенную трехдневку? Что-то праздновали, это точно. Вон, от самой площади к Триумфальной Арке движется все на свете: и шеренги военных, и Армия спасения, и оркестр пожарной команды, и какие-то официальные делегации, мечутся толпы людей, и вдобавок не перекрыто обычное автомобильное движение, с ума сойти! Впрочем, попробовали бы перекрыть, Франция – свободная страна, такое никому и в голову не придет. Хотя, нет худа без добра, значит, и я проеду. Вон там уже вижу начало улицы, вернее, авеню Карно, туда и двинусь, давя по дороге все это разнообразие. А что мне оставалось делать? Остановиться посередине мостовой, заламывать руки и рыдать? Чтобы привлечь внимание полиции? А ей вдруг захочется заглянуть ко мне в багажник… Нет, была не была, надо полагаться на собственные силы и добираться до цели путешествия по возможности без конфликтов с полицией.

И чудо свершилось, мне это удалось! Мы все – я и другие водители – были максимально вежливы, с улыбкой на устах уступали друг другу дорогу. Лишь один грубиян повертел по моему адресу пальцем у виска и был прав, но это меня не остановило, и я проехала-таки поперек! Меня очень подгоняло то, что лежало в багажнике.

И вот я припарковалась у гостиницы. И тут как-то сразу погас ажиотаж, вызванный трудностями езды по стольному городу Парижу, и я опять сникла. Ну какого черта тащилась с этой штуковиной в багажнике в парижскую гостиницу? Выбросить ее надо было по дороге где-нибудь в пустом месте, сколько раз я была на автостраде одна-одинешенька, с чего вдруг зациклилась на мусорных ящиках? И шоссе зачастую было пустынным, и вдоль дороги ни одной живой души. Ну скашивают там время от времени траву на обочинах, но как раз обочины выглядели свежескошенными, так что как минимум с неделю пролежала бы себе там спокойно… эта самая, никто бы ее и не нашел. А потом ищи ветра в поле, кто узнает, что это я выбросила?

Как кто, спохватилась я, тот, кто мне подбросил. Так он не станет признаваться полиции… Да, признаваться не станет, а вот анонимно поставить в известность стражей порядка мог свободно.

И что мне теперь делать с этой головой? Забрать ее с собой в гостиничный номер? Ни за что на свете!

К счастью, моя гостиница не относилась к таким, из которых сразу выскакивают швейцары и хватают чемоданы прибывших гостей, никому здесь не отдают ключей от машины, чтобы запарковали ее на стоянке гостиницы. Я самолично выволокла из багажника тяжеленную дорожную сумку, сама дотащила ее до входа, и только в холле гостиницы кто-то помог внести ее в лифт и донес до номера. Машину я оставила перед входом в гостиницу, несколько раз проверив, включила ли противоугонное устройство. И не обратила никакого внимания на намеки портье, дескать, их стоянка вон там, напротив, буквально в двух шагах.

Освободившись на какое-то время от одной головы, я с ходу занялась второй, немедленно сунув ее под кран. И только когда начала накручивать волосы на бигуди, подумала, что глупо сделала, надо было просто пойти в парикмахерскую, наверняка какая-нибудь работает, да и не запирают в Париже ничего в семь часов вечера, напротив, множество заведений только открывается. Нет, надо взять себя в руки, если и дальше буду продолжать в том же духе – плохо кончу.

Мой фен вдруг отказал, не знаю почему, напряжение было нормальное, двести двадцать вольт. В нервной спешке обыскала ванную, слава Богу, нашлось аналогичное устройство. Наполовину подсушила волосы и тут вдруг сама отключилась, как-то сразу растеряв остатки энергии. С трудом заставила себя распаковывать сумку и обживать номер. Повесила в шкаф две юбки и один жакет. Все жутко помялось, пусть отвисится. Гладить я не собиралась, никогда в жизни не возила с собой утюг.

Не думать я не могла, мысли перескакивали с одного на другое. Что бы сделала на моем месте нормальная женщина? Допустим, по отношению к «пежо» вела бы себя так же: осторожно обошла его, постаралась намного опередить, а потом, после заправочной станции, дождалась, чтобы он уехал вперед. Стала бы нормальная женщина лезть в багажник? Наверное, не стала бы, нормальные женщины, как правило, не получают таких идиотских писем, как мое, а я бы не обнаружила голову, если бы не решила получше спрятать свое идиотское письмо, ведь только потому и открыла багажник. Значит, подвела корреспонденция. Ну ладно, тогда бы я сделала открытие только здесь, в Париже, у гостиницы, когда доставала дорожную сумку. И что бы сделала нормальная женщина? Одно из двух. Либо шлепнулась бы в обморок, либо принялась бы истерически вопить. И в данный момент, когда со времени моего приезда в гостиницу прошло… сколько прошло? Ага, сорок пять минут, здесь бы уже была французская полиция, а нормальная женщина, заливаясь слезами, давала бы показания, которым никто не поверит. И тогда… Вряд ли оставили бы ее да свободе, скорее всего, арестовали бы.

Может, оно и к лучшему, что я редко веду себя как нормальная женщина?

Заглянув в бар, я обнаружила маленькую бутылочку коньяка и выпила глоточек. Коньяк хорошо на меня подействовал, повторила. Есть не хотелось. Несколько взбодрившись, я продолжила сушение волос, с небольшими перерывами, так как руки немели.

Была у меня когда-то одна умная приятельница. Любой помощи, даже от мужа, она добивалась очень простым способом: сразу делалась серой, лицо как у трупа, вот-вот шлепнется в обморок. Минутку, вспомнила, еще одну такую знала! Эта не была моей приятельницей, просто знакомой. Так вот, мне рассказывали: эта добивалась своего тем, что умела в нужный момент зеленеть. Маленькой она была, щупленькой, такая замухрышка, ну прямо мышка серенькая, в общем, страшилка этакая. Муж носился с ней не знаю как, боялся дохнуть, обходился бережно и осторожно, как с тухлым яйцом, и вскоре помер. Осталась замухрышка одна, но у мужа был друг сердечный. Мышка, разумеется, немедленно вся позеленела, друг смертельно перепугался, проявил заботу и внимание, она расцвела, приобретя нормальный цвет лица, а как только друг мужа предпринимал попытки скинуть с себя ярмо, немедленно делалась зеленой и начинала увядать. Что оставалось бедняге делать? В конце концов он женился на ней и по примеру покойного друга вышел на орбиту тухлого яйца. Всегда в нервах, не знал ни минуты покоя, а она себе цвела-расцветала и, возможно, до сих пор расцветает…

И моя приятельница вела себя таким же образом, всегда знала, когда следует сделаться серой. Например, перед званым вечером. Пригласят они гостей, и моя приятельница ложится отдохнуть, чтобы с лица сошла серость, а муж в поте лица наглаживает свои рубашки и ее блузки и подготавливает все остальное. Зато потом, в ходе званого вечера, наградой ему был цветущий вид супруги. А та становилась серой и в другие ответственные жизненные моменты. Ну, естественно, и когда приходилось мыть посуду после ухода гостей, перед генеральной уборкой квартиры, перед вызванным починить кран сантехником и при прочих важных обстоятельствах, которыми так богата жизнь работающей женщины. А потом она развелась с мужем и сереть стала перед другим.

Гениальный метод, ничего не скажешь! Сколько раз я давала себе слово испробовать его в подходящий момент, да все не получалось. То не могла ни позеленеть, ни посереть, как ни старалась, то вспоминала об этом средстве, когда уже было поздно, валясь с ног после тяжкого труда. А шансы расцветать всегда появлялись, наоборот, у моего очередного мужа. Идиотка несчастная!

Вот если бы я могла по желанию сейчас, например, стать серой или зеленой, вот-вот помру… Не занимаюсь, значит, ни чужой, ни своей головой, мокрые патлы останутся висеть, как висят, а сама лежу помираю…

Ну уж нет, такого стыда я не перенесу! Гжегож, возможно, и проникся бы сочувствием и даже жалостью ко мне, а на кой черт мне его жалость? Глядишь, в глубине души еще и порадовался бы, что в свое время не связал своей жизни с моей, что вовремя женился на этой своей, второй… Нет уж, я предпочту трупом пасть, чем предстать перед любимым мужчиной в виде издыхающего призрака.

Одновременно покончив с прической и коньяком, я посмотрелась в зеркало. Вроде бы удалось восстановить внешний вид, испоганенный дождем. Что дальше?

А дальше позвонил телефон.

– Алло? – осторожно поинтересовалась я, не будучи уверенной, на каком языке следует отозваться.

– Ну наконец-то! – ответил голос Гжегожа. – У меня не хватило терпения ждать до завтра, и я на всякий случай решил звякнуть сегодня, вдруг ты уже здесь?

Я просто физически ощутила, как меня всю залило теплой волной счастья и облегчения. Напряжения как не бывало.

– Если ты позвонил в надежде на сенсацию… – опять же осторожно начала я, но Гжегож не дал закончить.

– Я позвонил в надежде услышать тебя!

– Не волнуйся, получишь все сразу. Сенсация прибыла вместе со мной, и я намерена передать ее тебе, ибо не знаю, что с ней делать.

– Что-нибудь случилось?

– Еще как случилось! Когда мы увидимся?

– Боюсь, только завтра.

– Холера!

– Погоди… попытаюсь, может, получится. Но всего-то минут на десять, буквально, если вообще смогу.

– Не стану вникать в твои сложности, десять минут тоже неплохо. Со всех точек зрения. Так когда тебя ждать?

– В пределах часа…

Позвонил, потому что знал, где я остановилась, знал даже номер комнаты, не было необходимости сообщать свой адрес. Надо же, всего несколько слов, а на меня его голос получше всякого коньяка подействовал! Правильно, выходит, сделала, что с ходу занялась головой… своей, теперь есть время заняться и лицом. Испытывая необыкновенный прилив энергии, я распаковала оставшиеся вещи, разложила по местам и принялась ждать. Господи, сколько раз в своей жизни я вот так ждала его! А он, если уж обещал прийти, никогда не подводил.

Разумеется, ожидая, я думала, и результат раздумий легко было предвидеть.

– Привет, Гжесь! – грустно произнесла я, открывая любимому дверь. – С головой я управилась, но у меня осталась еще одна…

В ответ услышала:

– Это твоя машина стоит перед входом в гостиницу?

– Моя. А что?

– Так немедленно убери ее оттуда. Стоянка гостиницы напротив, на улице нельзя оставлять машины, вот-вот здешние менты ее приберут, и ты намучаешься, прежде чем получишь ее обратно. Это дьявольски сложно, не говоря уже о стоимости.

Я вся похолодела.

– Если в твоем распоряжении всего десять минут и все десять мы потратим на парковку моей машины…

– В моем распоряжении полчаса, ровно. А ну-ка быстренько!

В лифте я попросила:

– А теперь молчи и слушай, времени у нас в обрез. Похоже, наше романтическое свидание обретает несколько неожиданную форму, холера! В багажнике моей машины лежит человеческая голова.

Бегом бросились мы к машине, я заняла место водителя, он сел рядом.

– Вон туда. Какая голова?

– Обыкновенная, отрезанная от туловища. Настоящая, не искусственная.

Больше ничего не успела сообщить до въезда в гостиничный гараж. Гжегож глянул на меня, вышел и сам оформил стоянку у дежурного. Место мне выделили на третьем ярусе.

– Сначала поставишь машину в бокс, потом продолжим разговор. Пока я ничего не понял.

Поставив машину на указанное место, я вышла и засомневалась.

– Вообще-то лучше бы тебе на нее взглянуть…

– Ужасы не моя стихия, но раз ты так считаешь…

Я подняла крышку багажника, осторожно, двумя пальчиками, раздвинула в стороны половинки пластиковой сумки. Гжегож взглянул, в лице его ничего не изменилось, но решение он принял моментально.

– Тут у нас установилась прекрасная погода. Поехали в моей машине. В ближайшем магазине купим сумку-холодильник и успеем сюда вернуться. По дороге все расскажешь.

Рассказывать я начала сразу же, когда мы с ним спускались по пандусу с верхнего яруса гаража. Машина Гжегожа стояла за углом гостиницы. Ровно через двенадцать минут мы вернулись с сумкой-холодильником и кусочками искусственного льда, сунули в холодильник пластиковую сумку, не рассматривая лишний раз ее содержимого. Не пытались скрытно это делать, ведь сунуть в собственную машину какую-то покупку – дело нормальное, в этом нет ничего подозрительного. Холодильник занял три четверти багажника, не страшно, сумку с вещами помещу в салоне машины, в моем распоряжении все заднее сиденье.

Мне стало намного легче. Заключительную часть моего рассказа Гжегож выслушал у меня в номере с часами в руках. Ни разу не перебил. Потом так же молча прочел письмо Елены. Ненадолго задумался.

– От тебя я мог ожидать многое, – сказал он подумав, – но признаюсь, ты превзошла ожидания. Идиотская история. Завтра увидимся, постараюсь еще в первой половине дня. Жди моего звонка.

Гжегож встал со стула, я тоже встала. Он двинулся к двери и остановился у порога.

– Я рад видеть тебя! – нежно произнес он.

– Я тоже, – отозвалась я.

Только-то и было радости от столь долгожданной встречи. Всего полминуты.

Гжегож ушел, но это уже не имело значения. Мне хватило и того, что я его увидела. Он совсем не изменился, немного седины в волосах и все, остальное – без изменения, время пощадило его. Для счастья мне хватило уже одного сознания, что вот он есть, что я его только что видела, что увижу еще… Бальзам на душу, нет, куда там бальзаму! Небесное блаженство переполняло меня с ног до головы, хорошо, что случайно взглянула в зеркало, – до чего же глупо-счастливое выражение на лице! Приведя выражение в норму, я немного поуспокоилась и вдруг почувствовала аппетит. Кажется, по ту сторону площади я заметила бистро…

И подумать только, я еще сомневалась!…

* * *

Тогда, после двадцатилетнего молчания услышав в телефонной трубке голос, я сразу его узнала.

– Наконец-то мне удалось тебя разыскать, – сказал Гжегож. – Номер твоего телефона засекречен, адрес ты переменила, пришлось покрутиться. Ну, как ты?

– Очень рада слышать твой голос, Гжесь! – ответила я. – Ты откуда звонишь?

– Из Парижа, откуда же? Когда ты сюда собираешься?

Я планировала поездку во Францию, но не сейчас, а весной, где-то под конец апреля или в начале мая, чтобы не угодить в летнюю жару. И не намеревалась ограничиться только Парижем. Даже не была уверена, что начну именно с него.

– А как твоя жена? – осторожно поинтересовалась я.

– Долго рассказывать. А как твой муж?

– Совсем нечего рассказывать. Недавно избавилась от него. И знаешь из-за чего? «Родничок зарос», Езус-Мария…

– Не очень ухватываю смысл метафоры, но меня очень бы обрадовал твой приезд сюда, пока ты еще свободна.

– А ты сюда?

– А я пока никуда не могу…

Разговор получился сумбурный, хотелось расспросить и рассказать сразу обо всем. Я поняла лишь, что с женой у него какие-то осложнения, о которых он не мог сообщить в телефонном разговоре. О детях мы не упоминали, дети уже стали самостоятельными, сами о себе заботились. Вспомнив о детях, я вдруг осознала, что мы с ним – уходящее поколение, так сказать, старая перечница и старый хрыч, о чем не преминула ему сообщить. Оба посмеялись. Гжегож упорно возвращался к моей поездке во Францию, я еще сомневалась, много было срочной работы, но в глубине души поняла – обязательно поеду, не посчитаюсь ни с какими препятствиями.

И, как всегда, мне было понятно каждое его слово, да что там слово – понимала его с полуслова, по телефонным проводам, связывающим нас, порхали некие флюиды… Хотя о каких это проводах я говорю? Ведь существовала уже спутниковая связь. Ну все равно, флюиды порхали в космосе и возвращались к нам, тоже неплохо.

И мы стали общаться по телефону. Разговаривали каждый день за исключением уик-эндов. Ясное дело, из-за этой его холерной жены!

Во время одного из разговоров я деликатно намекнула:

– Когда-то у тебя была вредная секретарша…

– Ее уже давно нет. У меня нормальная контора и нормальный персонал. А вот у тебя, разреши заметить, ненормированный рабочий день и зависишь ты только от самой себя. Я работаю в коллективе, ты индивидуально. Так что мне не вырваться, не говоря уже и о других уважительных причинах, а вот ты давай-ка приезжай. Хотелось бы мне заключить тебя в так называемые объятия.

– А тебе не приходит в голову, что ты заключишь в объятия бабу, постаревшую на двадцать лет?

– Не морочь мне голову, дорогуша. Я недавно видел твою последнюю фотографию.

И все-таки я колебалась, ведь целых двадцать лет пыталась выбросить его из сердца и из памяти, хотя и знала, что напрасны все старания. Уж очень глубоко он засел во мне, где-то на клеточном уровне. Вот интересно, как засевшая в клетках память отреагирует на встречу с ним? И все сомневалась, сомневалась… А теперь ясно – при одном взгляде на него исчезли разделявшие нас годы и время просто перестало существовать.

Уж не знаю, какое выражение было у меня на лице во время ужина. Наверное, не банальное, во всяком случае гарсон поглядывал на меня с явным интересом, и наверняка не потому, что таинственное блюдо из птицы я запила полбутылкой вина. В этом отношении я не отличалась от нормальных посетителей.

И вообще пришла в норму во всех отношениях. До такой степени, что, вернувшись в номер гостиницы, смогла позвонить в Штутгарт и спокойно пообщаться со своей знакомой.

– Пани Гражина, – попросила я, – пожалуйста, попытайтесь сосредоточиться. Вы были со мной, когда я запарковала машину на гостиничной стоянке, на задах отеля, там еще вокруг кусты росли, помните? Так вот, уверены ли вы, что я включила автосигнализацию?

– Ясное дело, не включили! – живо откликнулась пани Гражина, ни секунды не сомневаясь. – Вот теперь вы припомните – я еще сказала вам, пани Иоанна, что жалко батареек, и вы уходя ничем не щелкнули. А что, случилось что-нибудь?

Ну вот и выяснила. Выходит, на всю ночь моя машина оказалась в распоряжении неизвестных злоумышленников, и наверняка именно тогда они мне и всучили эту Елену…

– Да ничего особенного, – меланхолично ответила я знакомой. – Просто захотелось проверить, стала ли я полной склеротичкой или не совсем.

– И к какому выводу пани пришла?

– Вы удивитесь, но, оказывается, не совсем…

Сумка-холодильник в достаточной степени охлаждала кипящие во мне страсти, так что спать я легла почти спокойная.

В десять Гжегож сообщил по телефону, что забежит через полчаса. Я, разумеется, не покидала номера, кажется, мне туда принесли завтрак, возможно, я его и съела. В конце концов, настоящие парижские круассаны-рогалики не из тех вещей, которыми можно пренебречь.

Кажется, увидев Гжеся, я, ни слова не говоря, кинулась ему на шею. И сразу же отстранилась. Бросаться на шею и в молодые годы у нас не было принято, но тут он тоже обнял меня как-то по-новому.

– Головой займемся через минутку, – сказал Гжегож. – Знаешь, моя хорошая, я чувствую себя так, словно мне восемнадцать лет и я первый раз в жизни пришел…

– …в бордель? – подхватила я, уже сожалея, что не сдержала романтического порыва.

– О Боже, пожалуйста, не добивай меня. И к черту робость!

Через три минуты – а это были весьма заполненные минуты – кто-то постучал в незапертую дверь и на пороге возник негр. Очень большой, очень черный и очень недовольный.

– Извините! – произнес он внушительно и осуждающе. – Я тут убирать должен. Так вы остаетесь или как?

Я поспешила успокоить разгневанного уборщика.

– Нет, нет, мы уходим. Через десять минут! Негр явно колебался, но все-таки вышел, хотя и очень неохотно. Я раскрыла дверцу бара и сообщила Гжегожу:

– Стрессы сокращают жизнь. Коньяк я вылакала вчера, может, еще что найдется? Что-нибудь, что вернет человеку утраченное душевное равновесие.

– Польская житнювка вернет, – решил Гжегож, обследовав содержимое бара. – Вот стограммовая бутылочка, маловато, да что делать? Такой громадный негр для меня слишком большое потрясение. Ты понимаешь, надеюсь, расизм здесь ни при чем.

Естественно, я его прекрасно понимала. Войди вместо громадного черного негра громадная баба, белая, как вот эта простыня, я бы тоже испугалась Так что здесь дело не в цвете, а в размере и характере. Негр говорил по-французски лучше меня и наверняка был французом, но проклятый мавр сделал свое дело. У Гжегожа блестели глаза, у меня, наверное, тоже, мы молча и быстро изничтожили житнювку. Езус-Мария, а что нам еще оставалось?

– Ну что ж, пошли, он наверняка ожидает под дверью, – сказал Гжегож. – А поговорить можно где угодно. Перекусить тоже можно везде. Ты не против Венсьенского леса?

Естественно, я была не против. Я бы ни слова не возразила, предложи он отправиться хоть в каменоломни, хоть да кладбище автомобилей. Главное, был бы везде он!

Разговор по дороге начала я.

– Прежде чем займемся проклятой головой, не мог бы ты рассказать мне о том, о чем нельзя было говорить по телефону? От Горгоны-секретарши, насколько я понимаю, ты избавился, о жене не хотел говорить, потому что долго. В чем дело? Если не хочешь – не рассказывай, просто знай, что меня это интересует.

– Нет, почему же, расскажу. Я и сам собирался. Видишь ли, жена моя серьезно больна уже продолжительное время. У нее легкая форма шизофрении – это если говорить о психическом состоянии. А если о физическом, то ее частично парализовало. Врачи считают: всему причиной патологическая ревность, о которой я тебе когда-то говорил, и тяжелая наследственность. Теперь она страдает одним из видов мании преследования и успокаивается лишь тогда, когда я рядом. Честно скажу – мне ее безумно жаль, но и выдерживать больше я не в состоянии. Попробовала бы ты круглые сутки держать за руку психопатку, шепча ей ласковые слова, а она не сводит с тебя глаз и бдительно подмечает каждое мимолетное выражение на твоем лице…

– …и не переставая расспрашивает, о чем ты думаешь, почему не улыбаешься, чем огорчен, на что смотришь в окно, наверное, она тебе уже надоела, наверняка ненавидишь ее, наверняка не дождешься ее смерти…

– А ты откуда знаешь?

– Со многим пришлось столкнуться за свою долгую жизнь.

– Удивляюсь, как ты еще сама не спятила.

– Не скажу, чтобы совсем… А как ты спасаешься?

– Работой. Может быть, именно жене я обязан своими непреднамеренными успехами в работе. Хватаюсь за всякие более-менее интересные заказы, желательно в самых отдаленных уголках Европы, чтобы иметь возможность чаще уезжать из дому. Уезжать ненадолго, потому что она сразу переходит на транквилизаторы и снотворное и старается спать все время моего отсутствия. А этим нельзя злоупотреблять, тогда лучше уж сразу убить ее…

– Не дай Бог, если она сразу от чего-то помрет, ведь обязательно подумают на тебя.

– Я принимаю к сведению этот факт, но помимо всего прочего просто не намерен ее убивать. Чувствовал бы себя некомфортно…

– Вот видишь, выходит, ты благороднее меня, я в свое время чувствовала бы себя очень даже комфортно.

– Ты о чем?

– В свое время двух человек я убила бы просто с наслаждением. Не волнуйся, это уже неактуально. А парализовало ее почему?

– Инсульт в момент приступа ярости, страшно подскочило давление. Объективных причин для ярости не было никаких. Впрочем, об этом я тебе потом как-нибудь расскажу.

Мы доехали до парка, заняли столик на открытой террасе кафе, и Гжегож заказал бутылку шампанского. И еще креветки и какое-то мясо по-итальянски, но мне было не до еды, я просто ее не заметила.

Подняв бокал с шампанским, Гжегож улыбнулся мне.

– Несмотря ни на что, давай все-таки отпразднуем нашу встречу. Твое здоровье!

И я вдруг в этот момент почти поверила тому, что для него наша встреча имеет такое же значение, как и для меня.

– И твое! – ответила я, стараясь справиться с волнением.

Помолчали. Мне хотелось знать, что же случилось с его женой, и я напомнила об обещании рассказать.

Гжегож не заставил себя просить.

– И дело-то гроша ломаного не стоит, а вот поди же… Я собирался поработать, предупредил жену, что задержусь в мастерской, но выяснилось, что дома забыл нужный эскиз, ну и вернувшись домой раньше обычного, засел за работу. Дома у меня, как ты догадываешься, тоже есть мастерская. Когда я вернулся, жены еще не было дома. Она приехала позже и не знала, что я уже дома. У нас, кстати, большая вилла, чтобы ты знала. Ждала она меня, ждала, наконец не выдержала и позвонила на работу. И надобно же так случиться, что в тот вечер задержались допоздна в мастерской двое моих молодых сотрудников, парень и девушка. Воспользовались случаем, что они там одни, и пустились во все тяжкие. Дома у них условий не было…

– Дело житейское, – прокомментировала я.

– Ты права. Трубку подняла девушка, запыхавшись произнесла «алло» и еще, идиотка этакая, добавила «Да перестань же, дорогой» или что-то в этом роде. Моей жене многого не требовалось, она, естественно, вообразила, что я остался на работе с очередной девкой и обрабатываю ее, потеряв всякую совесть, прямо у телефона…

– Для этого любое место сгодится, – философски заметила я, задумчиво изучая набор экзотических приправ к мясу по-итальянски.

– Может, ты и права, да меня там не было, а та девица меня совсем не привлекала. Я сидел, работал, даже стука падающего тела не услышал. К счастью, в доме еще находилась приходящая уборщица, она и вызвала врача и ту самую ее кузину. И только когда в доме поднялся шум, я вышел посмотреть, что происходит. Спустился сверху, моя мастерская на третьем этаже, трудно предположить, что я поднялся туда по водосточной трубе. Меня сразу все и увидели. И очень удивились, потому что Луиза успела выкричать свое горе, дескать, я остался на работе и сейчас забавляюсь там с девкой. На другом конце города. Ошибочка произошла. Доктор высказал мне свое сочувствие, это был наш домашний врач, хорошо знал и жену, и меня. Много толку мне от его сочувствия…

– Твое здоровье! – поднимая бокал, произнесла я. – Глупо получилось. Не нравится мне это.

– Думаешь, мне нравится?

– Надеюсь, их ты не уволил? Я имею в виду ту пару.

– Нет, конечно, они чем виноваты? Лишиться хорошей работы только из-за того, что жена их шефа спятила? Да они даже понятия не имеют, что оказались как-то причастны к этому. Но знаешь, я уже находился на последнем издыхании, когда на выставке польской книги вдруг неожиданно увидел твою фотографию. Подействовала на меня как целительный бальзам! Принялся тебя разыскивать, и на самоистязание уже не оставалось времени. Мне просто жизненно необходимо было встретиться с тобой.

– Ну вот, видишь, чем это закончилось. Разыскал, я приехала, какое счастье, да еще с мертвой головой…

– О голове немного позже. Так что там с родничком?

– С каким ро… А, довольно глупая история, и тоже долго рассказывать. Попробую вкратце. Видишь ли, когда рождается младенец, на макушечке у него остается так называемый «родничок», место, где кости черепа еще мягкие и не срослись…

Гжегож перебил меня:

– Об этом явлении мне известно. Давай сразу о сути.

Какое счастье, что не надо ничего разжевывать и можно сразу перейти к главному! При таких условиях мой третий брак вдруг сразу отодвинулся куда-то на третий план, и я разделалась с ним раньше, чем с креветками. Я обошлась без подробностей, хотя некоторые из них могли и насмешить Гжеся, но сейчас времени на мелочи не было.

Наконец мы перешли к голове.

– Не дает мне покоя тот факт, что жертву катастрофы я увидела в неподходящем месте, – призналась я. – Если даже допустить, что она вылетела из машины в момент столкновения, куда, по-твоему, она бы упала? Вперед, в крайнем случае – в сторону. И не могла приползти в то место, где я ее увидела. Ползла по асфальту со скоростью метра в час, а я подъехала к месту катастрофы ну минуты через две после столкновения. За две минуты она бы ни в жизнь не успела проползти восемнадцати метров!

Загрузка...