Две недели в июле

17 Бланш

Бланш закрывает набитый доверху мешок для мусора. Затягивает завязки как можно туже. Вот уже два дня она выносит все из домика Луи и теперь чувствует только отвращение и усталость. Она пришла в ужас от того, что там обнаружила. Черная от грязи ванная была наполнена десятками пустых бутылок, всюду валялись порнографические журналы, отвратительная, грязная одежда, остатки заплесневевшей еды, изгрызенной мышами. От смрада перехватывало дыхание.

— Ты ничего не знала? — спросила Эмилия.

Хорошо, что она приехала несколько дней назад, в который раз подумала Бланш.

Одна бы она не справилась. Только за это она будет всегда благодарна Эмилии. Нужно мужество, чтобы выдержать такое зрелище и справиться со всем этим мусором, чтобы соприкоснуться с ужасной реальностью.

— Нет, не знала. Это может показаться странным, но я никогда не заходила в дом к Луи. Я уважала его частную жизнь. Мы все ее уважали.

Его частную жизнь… Бланш немного стыдно за этот жалкий предлог. Хотя все верно, они уважали Луи. Несмотря на его алкоголизм, несмотря ни на что. И ощущали свое великодушие. А сегодня, наполняя мусорные мешки, зажав нос, чтобы не вдыхать тяжелый запах, ей кажется, что они просто не хотели ничего знать об убожестве, находившемся совсем рядом. Об ужасном одиночестве. Не хотели себя беспокоить. Дали Луи домик, немного платили ему за работу в саду и охрану — действительно немного, — разговаривали с ним, как с равным. А что они могли сделать еще? Я не Мать Тереза, думает она в ярости, не могла же я его мыть, убирать у него, не давать ему пить. Да это и невозможно…

— Он мучился?

Эмилия открыла холодильник и отступила. Затем руками в резиновых перчатках стала вынимать что-то, что нельзя было уже опознать, настолько все превратилось в сплошную зеленоватую массу.

— Холодильник даже не был включен, — проговорила она с гримасой отвращения на лице.

Мучился ли он? Нет, Бланш так не думает. Все произошло быстро. Она приехала сюда три недели назад и пробыла уже несколько дней, когда однажды утром она не увидела Луи в саду, а его собака выла уже несколько часов. Она постучала в дверь, он не ответил, тогда она вошла. Он лежал без сознания на полу перед кроватью. Инфаркт, скажет врач. Час спустя в больнице ей сообщили, что не смогли ничего сделать. Она поставила всех в известность — родственников, Марка, Клемана. Все были удручены. Луи был частью семьи, частью дома, без него все будет не так. К тому же — хотя, конечно, это не главное — кем его заменить? Это будет сложно.

До вчерашнего дня у нее не хватало мужества для того, чтобы вернуться в садовый домик. Если бы Марк был здесь, все было бы по-другому. Он взял бы все в свои руки. Она тащит во двор мусорный мешок, который только что наполнила. Там уже стоят три таких же. Надо будет погрузить их в багажник и отвести на свалку. Она снимает перчатки и фартук, вдыхает полной грудью.

— Остальное завтра. Больше не могу.

— И это еще не все. Надо будет все вымыть.

Эмилия взяла шланг для полива и подставила свои перчатки под струю. Бланш отходит от садового домика и идет в сторону своего дома. Своего ужасающе пустого дома.

— А когда приедет Марк?

Она не заметила, как Эмилия пошла за ней, и вздрагивает от неожиданности.

— Не знаю точно. Думаю, через неделю.

Как прекратить такие вопросы? У нее нет никакого желания говорить с ней о Марке. Она сказала «через неделю», но она прекрасно знает, что он не приедет. Ни через неделю, ни через месяц.

— Хочешь чаю? Я приготовлю. Мне надо прийти в себя.

Она стоит к Эмилии спиной и хлопочет у плиты.

— А куда делась собака Луи? — слышит она ее вопрос.

Бланш чувствует досаду. Ей снова придется оправдываться.

— Я показала ее ветеринару, — говорит она, поворачиваясь, — и тот сказал, что лучше ее усыпить. Собака была очень старая и больная. И потом, она все время лежала у домика, скулила и совершенно отказывалась есть. К тому же я ведь здесь бываю только летом.

— Понимаю, — кивает Эмилия.

Но по лицу ее видно, что не понимает, считает ее бессердечной. Она что, должна была заботиться об этой собаке до самой смерти? А еще что? Чтобы она чувствовала себя так же, как эта собака, как Луи, — ненужной, всеми оставленной, брошенной? Но она не может признаться в этом Эмилии. Тогда ей придется объяснить, что теперь она одна. А это невыносимо. Слишком тяжело, унизительно. И придется сказать, что Марк и Клеман уехали сразу после похорон. Один в Оксфорд, где он читает летом лекции, а куда другой, ей неизвестно. Я попытаюсь заехать, прежде чем уеду в Гарвард, только и сказал Марк, обнимая ее. Чтобы попрощаться с тобой. Он попытается, но не уверен, что заедет. Он уедет, и она даже не знает, когда он вернется. Это далеко — Гарвард. Марк будет там преподавать весь учебный год. Да и захочет ли он потом вернуться? Так часто бывает — французские преподаватели начинают работать в американских университетах, потом женятся на длинноволосых студентках…

Чайник свистит, и она выключает газ. Эмилия достает заварку и чашки, спрашивает:

— Заварить цейлонский или китайский?

— Как хочешь, мне все равно.

Эмилия спокойно, как всегда, споласкивает заварочный чайник, кладет туда три ложки чая, заливает кипятком. Она видит это краем глаза. Эмилия единственная, кто с ней остался. Какая насмешка… Эмилия, которую она в глубине души презирала. Которую они все презирали. Теперь она чувствует по отношению к ней огромную благодарность. Последние недели, которые Бланш здесь провела, чуть не свели ее с ума. Никогда ей не приходилось жить в такой тишине и одиночестве. Дом слишком велик для нее одной и полон воспоминаний.

Конечно, она пригласила друзей. Но в этом году — может быть, потому, что они уже знали, — у всех нашлись другие дела. Люди не любят несчастья, думает она. Несчастья других — еще меньше, чем свои собственные. Может, боятся, что это передается… Мелани занята все лето и тоже не приедет. Бланш проводила время, как могла. Работая в саду, поняла, что приходилось делать Луи. Убрала весь дом снизу доверху. Попыталась снова взяться за свою научную работу, но, к своему удивлению, поняла, что это больше ее не интересует. Зачем все это, возникал у нее вопрос, как только она бралась за книгу. И тут же ее закрывала. Иногда ей приходила в голову мысль продать Бастиду, с которой у нее связано слишком много воспоминаний. Это был их дом. Теперь она больше не может говорить «мы», «наш»… Все закончилось.

— О чем ты думаешь?

Эмилия смотрит на нее озабоченно. Она еще не знает про Марка, но ей известно, как и всем, что произошло с Клеманом. Конечно, она не заговаривает с Бланш об этом, не желая, вероятно, причинять боль, и сама Бланш тоже ничего не говорит. Из гордости. Она никогда никому не будет жаловаться. Предпочитает, чтобы оставалась неясность. Кто порвал первым? Она никогда не признается, что он. Впрочем, она не совсем в этом уверена. Теперь она ни в чем не уверена. Все было таким странным после того лета…

Хотя в августе, год назад, все еще шло хорошо. Даже очень. Дом был как настоящий улей, полон людей, деятельности, дружбы. Все шло именно так, как она любила. И как всегда, она была его центром, сердцем, двигателем. Она думала, что история Марка и Клер развивается хорошо, как-то оформляется, что они смогут быть счастливы вместе, не нарушая прежних отношений, никого не ущемляя, ничего не меняя из того, что уже существовало. Просто их группа будет еще больше, у них появится новая подруга, в их круг войдут даже дети. Эти мысли были тем более приятны, что они относились к будущему, еще отдаленному, немного неясному, тому, что будет не сейчас, что на настоящем еще не отразилось. У них с Марком просто появился новый сюжет для разговоров, что еще прочнее связывало их.

Несколько дней он переживал отъезд Клер, и это нормально, но потом стал прежним и даже выглядел более счастливым, веря в новое будущее. Он много работал по дому. Ей нравилось, что он так предан ее дому. Когда он сказал, что, может быть, Клер приедет к нему в начале сентября, когда она сама уже уедет, у нее что-то неприятно шевельнулось в груди. Мысль, что та, другая, приедет в ее отсутствие, некоторым образом займет ее место, была Бланш неприятна. Но она тотчас взяла себя в руки и не показала своих чувств. Наоборот, очень хорошо. Марку и Клер, им надо побыть только одним. Они не виделись целый месяц, это можно понять. Но именно после тех выходных все пошло не так. Она не знает, что случилось и почему последствия были такие странные и бесповоротные…

Она замечает, что Эмилия неотрывно смотрит на нее. Уже минут десять прошло, как та задала ей какой-то вопрос, а ответа не получила. Бланш улыбается ей.

— Извини, я задумалась. Знаешь, расчищать дом Луи — это большое испытание. А когда я обнаружила его… Увидела, как он жил… Это было настоящим шоком…

— Конечно…

Видно, что Эмилия разочарована. Ей хотелось бы поговорить о сердечных делах. Бланш вздыхает.

— Пойду, отдохну немного перед ужином. Тебе тоже не помешало бы прилечь.

— Разве вы не должны были устроить вторую ванную комнату на втором этаже? Я видела, что ничего не сделано.

Бланш чувствует досаду. Что ей за дело?

— Нет, все отложили на будущий год. Смета работ оказалась очень дорогой, и у Марка не было времени заняться этим по-настоящему.

Она поднимается по лестнице, проходит мимо комнаты Марка. Открывает дверь и несколько минут смотрит на пустую кровать, пустую полку, на пожелтевший плакат фонда Maeght. Она закрывает дверь, входит в свою комнату, размышляет, спуститься ли ей вниз, чтобы принять душ, потом опускается на кровать.

Вернется ли он? Невозможно сказать. После приезда Клер в Бастиду, в начале сентября, она ему позвонила. Ну, как? Все прошло хорошо? Он ответил, что очень хорошо, но отчужденным тоном, и сразу же сменил тему разговора. Ей это показалось странным после долгих бесед, которые они вели в августе. А потом, когда вернулся в город, стал редко заходить, отговариваясь, что опаздывает с работой, что надо подготовить лекции, написать статью… Каждый раз она отмечала, что он плохо выглядит, и упрекала себя, что позволяла ему столько работать в мастерской. Он больше не заговаривал с ней о Клер, а она не осмеливалась спросить сама. До середины октября, когда он как бы мимоходом сообщил им: у них с Клер все кончено. Я ошибся. Она не смогла понять. Лицо Клемана расплылось в широкой улыбке, и Бланш рассердилась на него за это.

— Как! Почему? Что произошло?

— Потом расскажу.

Она настаивала:

— Все шло так хорошо. Вы выглядели такими счастливыми, и она привыкла к нам. Разве нет?

— Оставь его в покое, — сказал Клеман. — Ты же видишь, что он не хочет об этом говорить. А я знал, что так кончится…

Она сердито прервала его:

— Не вмешивайся. Я Марка спрашиваю, а не тебя.

Но у Марка не было желания продолжать разговор.

— Как-нибудь потом, — сказал он.

И вернулся к себе. А она устроила сцену Клеману. Она видела, что тот радуется этому разрыву. Может, даже в какой-то мере виноват в нем. Он всегда так враждебно относился к Клер, что той трудно было переносить его недоброжелательство. К тому же гадко радоваться тому, что приносит страдание Марку.

— Да что ты себе вообразила? Он будет несчастен пять минут, может, пару недель, а потом и не вспомнит. Что ты завелась с этой Клер? Можно подумать, что ты сама в нее влюбилась!

Она готова была его задушить.

— Я запрещаю тебе разговаривать со мной в таком тоне! Я сумела ее оценить, потому что дала себе труд подойти к ней и узнать ее. А ты не сделал ни малейшего усилия. И еще утверждаешь, что любишь Марка! Я думаю, что ты просто не хочешь делить его ни с кем.

Клеман усмехнулся:

— Я же делю его с тобой!

Она осеклась, не сразу поняв смысл этой фразы. Впервые она подумала, что Клеман стал жить с ней, только чтобы не потерять Марка. Она всегда считала, что это она пошла на жертву, чтобы не дать им всем разойтись в разные стороны, чтобы сохранить их дружбу. Бланш почувствовала, как что-то в ней оборвалось. Она посмотрела на Клемана и снова осознала всю его некрасивость.

— Меня тошнит от тебя! Я тебя ненавижу!

После этого они практически перестали разговаривать. Она переживала в молчании, потом решилась поговорить с Марком. Она пришла к нему и нашла его усталым, похудевшим, не скрывающим своей печали.

— Скажи мне, что произошло. Я не могу видеть тебя таким.

В его глазах она прочла смятение.

— Хуже всего то, что я сам не знаю. Это произошло вдруг. Клер резко переменилась. Я думал, что она приняла мои условия, увидела все хорошее и позитивное в нашем образе жизни. Что она готова изменить свою жизнь ради того, чтобы мы были вместе. Но нет, мы полностью заблуждались. Она ничего не приняла. Хотела, чтобы я принадлежал только ей. На самом деле она хотела традиционной семьи — только мы с ней, отдельно от вас. Она не захотела отказаться от своей мещанской жизни. Ей, наверное, не хватало бы ее проклятого телевизора… — Теперь он с глухой злостью выкладывал все, что у него скопилось за эти недели. — Она также упрекала меня в том, что я завишу от тебя. Подчинен тебе. Она говорила о тебе такое… Это было ужасно и глупо. Клер ничего не поняла.

Она чувствовала себя глубоко уязвленной. Значит, она тоже ошиблась. Она поверила, что Клер привязалась к ней, что она приняла ее как подругу, как покровительницу. Что они обе смогут любить Марка, охранять его. Это было бы так прекрасно, так гармонично. Устроило бы всех… Она была смертельно обижена на нее. Клер все испортила. Бланш подошла к Марку и взяла его за руку.

— Послушай, я с тобой. Я понимаю твое разочарование. Это очень тяжело. Я тоже разочарована. Мы уже пережили много трудностей. Вместе. С этой мы тоже справимся. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Я никогда тебя не брошу.

Он слабо улыбнулся, но убрал руку.

— Не знаю, что и думать. Хуже всего, что, несмотря ни на что, я не могу ее забыть, не могу перестать желать ее. Это ужасно. Клер — мое наваждение.

Она не знала, что ему сказать, и ушла с мучительным ощущением своей ненужности. Попыталась справиться с этим чувством. Время все устроит. Надо взять себя в руки. Подумала также: он отдаляется от меня, но не ради другой. Но это было слабым утешением, беспокойство не покидало ее.

Шло время. Марк появлялся все реже и реже, это было необъяснимо и очень раздражало Клемана. Он зазывал его, но напрасно. Сам он тоже стал все чаще отсутствовать без всяких объяснений. Но ее это скорее устраивало, потому что теперь она плохо его переносила. И они больше ничего не делали вместе, ни вдвоем, ни втроем. Однажды Марк пришел за своими книгами. Мне они нужны дома, сказал он, складывая их в коробку. Не могу же я приходить сюда каждый раз, когда мне нужна какая-нибудь цитата. До сих пор таких проблем не возникало, и она поняла, что все действительно изменилось.

Когда Клеман сказал, что переезжает, она даже не была удивлена. Оскорблена — да, но не удивлена. От друзей она узнала, что он поселился с какой-то студенткой. Желаю ему всяческих удовольствий, замечала она всякий раз, когда при ней об этом упоминали. Она не говорила, как тяжело остаться одной, совсем одной. Особенно тяжело было на Рождество. Ведь в то лето она мечтала, как они соберутся все, в том числе Клер и ее дети, у нее, вокруг елки. Она представляла себе елочные украшения, подарки в блестящей обертке. Праздничную еду, которую она с любовью приготовит, и как все будут ее хвалить. Теперь об этом нет и речи. Она еще рассчитывала на Марка, но и он ее подвел. Он уехал кататься на лыжах и с жестокостью, которую она даже не подозревала в нем, позвонил ей 24-го, в рождественский вечер, и пожелал веселого праздника. Остальные друзья были со своими семьями, она осталась одна с Эмилией, и все было уныло.

Она так и не поняла, что случилось с Марком. Неудача с Клер как бы разрушила все в нем и вокруг него.

— Впервые я поверил, что это настоящее, — сказал он ей однажды. — С Ирен я знал, что это не то, не говоря уж о других. Сейчас все было по-другому. Совсем по-другому. Но оказалось невозможным. Как я мог так заблуждаться? Или есть что-то, чего я не понимаю.

В другой раз, уже в ноябре, он признался, что ездил к ней в Париж и предлагал возобновить отношения. Она отказалась. Бланш была возмущена. Как она могла его оттолкнуть? За кого она себя принимает? В тот день у нее вырвалось то, что она не осмеливалась сказать ему пятнадцать лет:

— Если бы ты предложил мне снова быть вместе, я бы не отказалась. Ты единственный мужчина, которого я любила.

У него был такой ошеломленный вид, что она покраснела от стыда. Но он быстро совладал с собой и взял ее за руку.

— Я знаю. Я тоже не переставал любить тебя. Но по-другому, ты понимаешь. С тех пор как мы живем так близко друг к другу, ты как член моей семьи. Но назад возврата нет. Сойтись нам сейчас — это было бы… не знаю, как тебе сказать… это было бы неприличным, как кровосмешение. Слово, конечно, слишком сильное, но что-то в этом роде. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он смотрел на нее напряженно, и она отвернула лицо, сказав:

— Нет, не понимаю. Совсем не понимаю. — После чего добавила с ожесточением: — Это Клер внушила тебе такие абсурдные идеи? Да? На тебя это не похоже — использовать такие слова. Кровосмешение… А еще что скажешь?

Она резко вырвала руку, и он не нашелся, что сказать. Она ушла от него потрясенная, сердясь на себя за то, что начала этот разговор. Это моя вина, думает она. Я не должна была делать ему такое предложение. Я его напугала, поэтому он отстранился от меня. Вернувшись к себе домой, она позвонила и извинилась за то, что так вспылила. Да нет, ничего, сказал он и заговорил о другом. Но стал приходить все реже и реже, сокращая время визита до минимума. Звонки тоже были короткими: просто узнать новости. Теперь он вел себя с ней как с престарелой родственницей, к которой надо проявлять уважение. Все теперь было по-другому, не как прежде. Потеряв Марка и Клемана, она потеряла также многих друзей. И поняла, что привлекательными были они втроем. Без двух других она была уже неинтересна. И почувствовала себя глубоко оскорбленной…

Бланш встает, встряхивается. Жаль, что Мелани не смогла приехать. С ней было бы легче пережить такое испытание. Когда она сообщила относительно Клер дочери, та пожала плечами. Это было очевидно, она знала, что ничего не получится. И какое это может иметь значение? Узнав же об отъезде Клемана, даже не стала скрывать свою радость.

— Наконец-то этот подонок смотался отсюда! Давно пора. И как только ты могла жить с таким типом, — таков был ее единственный комментарий.

Она увидела незнакомую ей Мелани. Не замкнутую девочку-подростка, которой та была еще год назад. Это уже женщина, уверенная в себе, немного жесткая, немного авторитарная. Мелани ее не жалеет. Хочет встряхнуть. Наносит удары. Говорит с ней, как с ребенком. Как если бы теперь, когда она одна, роли поменялись.

— Перестань думать о Марке, — повторяет она ей. — Он прав, что ушел. Это и так слишком долго тянулось между вами, ваше сожительство. Ваше уединение. Давай, встряхнись немножко. Приведи себя в порядок, начни выходить, посмотри на людей, ты можешь еще встретить кого-нибудь. Это случается в любом возрасте.

Каждый раз Бланш смущенно смеется:

— Ты можешь себе представить, как я заигрываю с кем-то?

— Кто тебе говорит о заигрывании? Речь не об этом. Живи своей жизнью, черт возьми! Еще не поздно. Достаточно ты поиграла в наседку с этими двумя, которые даже и не оценили этого. И знаешь, продай этот старый дом. Выкинь всю рухлядь, от которой ты задыхаешься. Если так будет продолжаться и дальше, ты закончишь, как Луи.

Луи. Счастье, что она оказалась здесь, когда это случилось. Она тоже может умереть в полном одиночестве… Бланш представила, как ее тело будет лежать на холодном каменном полу в пустой кухне. И сколько времени пройдет, прежде чем ее найдут? Она вздрогнула. Мелани, вероятно, права. Разумнее продать Бастиду. Тем более, теперь ей будет трудно содержать дом. В то же время сама мысль продать этот дом, который она получила от родителей и где чувствовала себя такой счастливой, была для нее непереносима. Она столько уже потеряла за этот год, это все, что у нее осталось… Она не знает. Она больше ничего не знает…

Сейчас надо спуститься вниз. Она должна отвезти мусорные мешки на свалку, иначе все во дворе пропитается этим запахом. Сделать покупки в деревне. Навестить родителей. Эмилия поможет ей в чем-то. Когда они очистят садовый домик, она, наверное, закроет Бастиду. У нее нет желания оставаться здесь долго в ее компании. Она не знает. Там будет видно. Она не может ничего решить. Еще слишком рано.

Бланш медленно спускается по лестнице и видит Эмилию. Та поднимает на нее глаза.

— Ты идешь? — говорит она на ходу. — У нас еще куча дел.