Две повести

Глава III
ДОМА

Поезд подходит к Москве. Полчаса назад Москва угадывалась по зареву, которым вдалеке было охвачено небо, теперь это зарево рассыпалось на тысячи отдельных огоньков.

Только шесть часов вечера, а за окном уже полная темнота. Время от времени мелькают освещенные дачные платформы.

Татьяна Михайловна давно собрала свои вещи и теперь сидела у окна вагона, вглядываясь в темноту. Чем ближе Москва, тем сильнее охватывало ее волнение и беспокойство.

Поезд остановился. Татьяна Михайловна посмотрела из окна на платформу. Дети знают, что она приедет с этим поездом, и должны встретить. Но ни Сани, ни Иры не видно. Татьяна Михайловна рассеянно попрощалась с дорожными спутниками. Она нетерпеливо смотрела то в окно, то на выход. Никого! Когда вагон опустел, она попросила проводника помочь ей вынести вещи. Помимо чемодана, у нее была сетка с арбузами и ящик с сочинскими сливами.

Она стояла одна на платформе и ежилась от холода. В Сочи было двадцать градусов тепла, а здесь в легком летнем пальто ее пронизывал холод. Густой поток пассажиров шел из дальних вагонов. Люди спотыкались о ее вещи и возмущались: что она тут стала, среди дороги! Татьяна Михайловна даже не замечала этого. Где же дети, что с ними? Что-то случилось…

— Мама! Мамочка! — вдруг услышала она.

Ира подбежала, обняла ее и поцеловала.

А вот и Саня! Какой же он большой! Чтоб поцеловать его, матери приходится становиться на цыпочки.

— Что же вы опоздали, ребятки?

— Ой, мамочка! Это все Санька! Из-за него опоздали. А знаешь, как сейчас в метро, нас чуть не задавили!

— И вовсе не из-за меня! — оправдывается Саня. — Говорили, что поедут на вокзал в половине шестого, а собрались в пять.

Татьяна Михайловна забыла все тревоги и волнения. Вот они здесь, живы, здоровы, и ничего больше ей не надо! Она пожалела, что ее спутники не видели, какие хорошие у нее дети.

— Здравствуйте, Татьяна Михайловна!

— Мария Петровна! И вы приехали?

— А как же! Разве можно на них положиться? Я уж Саню-то ругала. Надо ехать на вокзал, а его нет. Из-за тебя, говорю, мать будет торчать на платформе, как сирота. Так и есть!

— Да ладно, тетя Маша! Хватит уж! — перебил ее Саня. — Пошли!

Он взял сетку с арбузами в одну руку, ящик с фруктами — в другую и быстро пошел к выходу.

Дома Татьяну Михайловну ждала чисто убранная комната. Занавеска, скатерти и покрывала были постираны и накрахмалены. Ребячьи учебники и тетради лежали в образцовом порядке.

— Ой, Мария Петровна, большое спасибо! Уж вы, как видно, постарались! — сказала Татьяна Михайловна.

Довольная похвалой, Мария Петровна ответила:

— Я не люблю грязи. Чего-чего, а этого нет. Меня почему в больнице ценят? Другие тяп-ляп и убрали. А я нет. Я сил не пожалею!

— Спасибо вам, Мария Петровна! — повторила Татьяна Михайловна. — Извините, я с детьми поговорю. Ира, Саня, рассказывайте новости! Как с отметками?

Ира сразу взяла дневник и, показывая его матери, затараторила:

— Ты, мамочка, все внимательно посмотри. За все четыре недели только одна тройка. Остальные — четверки и пятерки. Хорошо? Да? Ой, мамочка! Знаешь, как трудно в десятом! Ужас! У нас все девочки с ума сходят.

Саня небрежно протянул свой дневник. Только тут Татьяна Михайловна, взглянув на него, заметила, что он очень похудел. Скулы на лице выперли, костюм висит на нем, как на вешалке.

— Саня, — сказала она, глядя на него с беспокойством, — ты очень похудел! Болен, что ли?

— Мура! — отмахнулся Саня. — Я здоров и ничуть не похудел.

И сразу начал перелистывать какую-то книгу. Татьяна Михайловна услышала в его тоне что-то неискреннее, наигранное.

— «Мура, мура»! — вступилась в разговор. Мария Петровна. — Ты скажи матери, когда спать ложился. Кажный божий день до двух часов ночи канителился.

— Ну, знаете, тетя Маша! Вы не завирайтесь!

— Саня! — строго перебила его Татьяна Михайловна. — Что за грубость? Как ты смеешь так разговаривать?

Мария Петровна обиженно ворчала:

— Бессовестный! Мать приехала, а он сразу свою хамству выставляет. Вот пойду сама к директору школы…

— Вы уж извините его, — сказала Татьяна Михайловна. — И давайте лучше по-мирному: распакуем фрукты и поужинаем.

Мария Петровна махнула рукой и начала собирать на стол. Она еще днем приготовила заливного судака и салат. А Татьяна Михайловна выложила на стол груши, сливы, арбуз и свежую душистую клубнику. Клубники всего было несколько штук, но разве в этом дело? На улице осенний холод, а у них на столе ароматная клубника. В общем, ужин роскошный!

Татьяна Михайловна сидела счастливая. Все хорошо, дети с ней никакой беды не случилось. Вот они смакуют гостинцы. У Иры от арбуза щеки даже мокрые.

После ужина Ира села рядом с матерью, прижалась к ней и гладила ее руку:

— Ой, мамочка! У тебя мягкая-мягкая рука! Я хочу загореть, как ты!

Саня подшучивает:

— Мы тебя немедленно отправим на курорт. И в газетах сообщим: их сиятельство Арина Владимировна отбывает на воды. В экспрессе, конечно!

— Ну, какой-то, — морщится Ира. — Перестань!

Все по-старому. Саня дразнит Иру, а попробуй мать поругать ее за что-нибудь, он сейчас же вступится: «Мама, она больше не будет. Ира, иди ко мне!»

— А знаешь, мама, — серьезно сообщает Ира, — Шельма породистая, только медалей у нее нет. Тетя Зина говорит, что мать Шельмы циркачка. Вот почему она умеет на задних лапках стоять.

Когда все новости были рассказаны и дети улеглись спать, Татьяна Михайловна и Мария Петровна вышли в кухню, чтоб поговорить по душам.

— Я с ваших детей глаз не спускала, — сказала Мария Петровна. — Но больше ни в жизнь не возьмусь за это дело. Ира, конечно, девочка спокойная да уж и взрослая. Ну, а Саня совсем от рук отбился. Уроков дома совсем не делал. И все-то у него непутем — то к девяти пойдет, то к одиннадцати. Никогда нормально не пообедает, все куда-то спешит. Тут у него новый товарищ объявился — Дьячков или Дичков, так он все с ним. А с Мишей чего-то раздружился. Меня совсем не слушался. Чего ни скажу, все «не ваше дело».

— А вы, Мария Петровна, в школу ходили? — спросила Татьяна Михайловна.

— Была. У них там классная молоденькая такая. «Ничего, говорит, мамаша, не беспокойтесь». Это она меня за мать приняла. А я все-таки думаю, неладные у него дела. Ну, вы теперь сами разберетесь. Сходите в школу, узнаете. Вам-то они всю правду скажут.

— Я дневник смотрела — отметки приличные. Двоек нет. Вот только похудел он очень…

— Вы, может, думаете, я плохо их кормила? Так спросите Анну Павловну или хоть Зинаиду Ивановну, как я им готовила.

— Что вы, что вы! Да я об этом и не думала.

Татьяна Михайловна снова заволновалась: «В чем же дело? Двоек в дневнике Сани нет, пропусков занятий тоже. Почему же беспокоится Мария Петровна?»

Скорей бы утро! Завтра она во всем разберется.

…Утром Татьяна Михайловна покормила детей завтраком, проводила их в школу и решила постирать дорожные вещи. В школу нет смысла идти так рано. Только в большую перемену можно поговорить с классным руководителем.

Она нагрела воду и начала в кухне стирать. Зинаида Ивановна, проводив своего мужа, пришла и уселась около Татьяны Михайловны на табуретку. Она была в цветном длинном халате, с бигуди на голове. Лицо блестело от жирно наложенного крема. Но, как видно, кремы плохо помогали. Предательские морщинки, мелкие, около глаз, и крупные, прочертившие шею, выдавали солидный возраст Зинаиды Ивановны.

— Ну, как вы жили на курорте? — спросила она Татьяну Михайловну и, не дожидаясь ответа, заговорила сама: — Обожаю Кавказ! В этом году я туда не поехала, врачи сказали, что лучше в подмосковный санаторий.

Зинаиду Ивановну недаром в квартире прозвали Солисткой. Она умела говорить одна за всех. Если собеседник молчал, она сама задавала вопросы и сама на них отвечала. Так и на этот раз. Татьяна Михайловна молчала, а Зинаида Ивановна одна за двоих вела беседу.

— Я на Кавказе была после Боренькиного инфаркта. Пока Боренька болел, я страшно измучилась… Что? Лежал в больнице? Конечно, не могла же я дома создать для него условия. Я же не профессор. Но это не значит, что я отдыхала, пока он болел. В доме всегда дела найдутся, да и в больницу надо было два раза в неделю ходить. Ну, словом, как только он поправился, я ему сказала: умри, а достань мне путевку. Достал. Пока меня не было дома, с ним тут жила его мать, старушка. Вы знаете Боренькину мать? Старая и бестолковая. Но какое у нее достоинство — так это умеет шить. Ну конечно, не моделистка. Новые платья мне шьет Варвара Петровна. Лучшая портниха в Москве. Конечно, дорого, но, как говорят на Западе, дорого, да мило. У меня ведь сложная фигура. Ну, а Боренькина мамаша, когда она к нам приезжает, все мелочи мне переделает — где удлинить, где расширить. Фигура меняется, обмен нарушен. Сама я ничего не могу делать. У меня отвращение к иголке. Ненавижу шить, да и нерентабельно это. Я вместо шитья лучше почитаю или к знакомым схожу… Что? Стара свекровь? Ну конечно, я и говорю — очень старенькая. Уже семьдесят. Но знаете, все время что-нибудь делает. Даже от Боренькиных денег отказывается. Мне, говорит, хватает, я подрабатываю шитьем. Ну конечно, в провинции нетрудно угодить… Смотрю я на вас, Татьяна Михайловна, какая вы ловкая! Вы так вкусно стираете! Нет, правда. У вас хорошо мыло пенится. Я вот учу своих работниц — ни черта не понимают. Сейчас взяла новую, приходящую, через день. Так, знаете, одна мука. Я из-за домработниц все нервы свои истрепала. Возьмешь молоденькую — ей гулять надо или курсы какие-нибудь придумает. Боренька приезжает обедать в шесть часов, приходится самой подавать. А я к вечеру ужасно устаю. Возьмешь старую — та только о себе и думает: то ей к врачу, то привыкла рано спать ложиться. Я бы сама все делала, но у меня же гипертония. Сколько я лечилась, сколько ходила по врачам — ничего не помогает, ни лучше, ни хуже.

— Скучно вам без работы, — вставила слово Татьяна Михайловна.

— Конечно, скучно. А я что говорю? Как вы думаете, кто больше виноват — тот, кто не работает» понимает, что это плохо, или тот, кто не работает, но считает, что это в порядке вещей? Кто понимает? Я тоже так думаю. Я, например, понимаю и раскаиваюсь. Но знаете, как-то странно жизнь сложилась. Хотела быть певицей — голос потеряла. Потом, помню, курсы какие-то окончила, и меня послали на завод учетчиком. Меня эта работа, конечно, не удовлетворила. Если б я была художником, писательницей или артисткой — другое дело. А какой интерес работать каким-то учетчиком! Тем более, что материально я ни в чем не нуждаюсь. Боренька всегда хорошо зарабатывал. Это ведь размагничивает тоже. Будь у меня дети, тогда другое дело. Я обожаю детей, но они меня раздражают. На вас я удивляюсь. И своих у вас двое, и на работе вы с детьми. А какая благодарность вас ждет? Никакой! С детьми одно несчастье! Вон у Фроловых — Нюра: смотреть противно, как она с родителями обращается. Как со своими лакеями! А мать до сих пор ее белье сама стирает. И на заводе работает, и за дочь-лентяйку дома надрывается. А вы? Сколько вы своим детям сил отдали, а теперь, когда они почти выросли, вам опять огорчения. Говорят, ваш Саня учиться не хочет… Ну что вы так побледнели? Разве не знали?

Татьяна Михайловна не стала достирывать белье. Она положила его в таз, залила водой и, не слушая Зинаиду Ивановну, пошла в комнату. Скорей в школу!

Неужели Саня не хочет учиться? Что за чушь!

В коридорах школы было пусто и тихо. Только из классов доносились громкие голоса учителей. Татьяна Михайловна поднялась на второй этаж и остановилась около учительской комнаты. Она решила здесь подождать классного руководителя, Клавдию Ивановну.

Клавдия Ивановна, молоденькая белокурая девушка, первый год работает в школе. Ей, вероятно, нелегко пришлось с девятиклассниками. В первый день учебного года Саня, заливаясь смехом, рассказывал матери, как Клавдия Ивановна рассаживала их по партам.

Еще не познакомившись со школьниками, войдя в класс, она заявила:

— Садитесь так, чтоб на каждой парте сидели мальчик и девочка. Таково решение педсовета. Слушайте! Анохин и Бекетова, садитесь вместе. Воронцов и Ванина! Гаврилов и Галина!

Те, кого называла Клавдия Ивановна, поднимались с мест, но, не зная, куда сесть, отходили в сторону. Многие встали с парт, чтоб уступить им место. А Клавдия Ивановна, не замечая начавшейся сумятицы, продолжала:

— Демина и Дудников! Елагин и Журкова! Задоров и Иконникова! Мазин и Малютина!

Низенький, вертлявый Мазин поднялся и сказал:

— Мазина нет в классе. Он болен менингитом!

Класс грохнул взрывом смеха. Клавдия Ивановна, ничего не понимая, стала кричать, призывать к порядку. Это не помогло, смех не стихал. Чем бы это кончилось, неизвестно, если бы в этот момент не вошел директор. Все заняли ближайшие парты и затихли.

Как-то Клавдия Ивановна справляется с этим классом?

Когда раздался по всем этажам звонок, школа в одну минуту наполнилась шумом голосов я топотом ног. В учительскую один за другим проходили учителя с классными журналами.

Пришла и Клавдия Ивановна. Она заметно побледнела и потускнела с сентября, когда Татьяна Михайловна впервые увидела ее.

— Здравствуйте! — сказала Татьяна Михайловна. — Я мать Сани Рябинина. Скажите, пожалуйста, как ведет себя Саня, как его дела?

Клавдия Ивановна, как видно, была озабочена чем-то другим и, рассеянно глядя но сторонам, ответила:

— У меня, мамаша, приемные дни но средам, от трех до четырех. А сегодня суббота.

— Вы извините меня, я беспокоюсь за сына. Я была в санатории, уезжала.

— А почему беспокоитесь? Рябинин мог бы, конечно, лучше учиться. Но, в общем-то, ничего.

— А ведет он себя хорошо?

— Как все, — неопределенно ответила Клавдия Ивановна и взялась за ручку двери, чтоб войти в учительскую.

— Подождите минутку, — остановила ее Татьяна Михайловна. — Скажите, ваш ученик Дичков, с которым Саня подружился, он хороший мальчик?

— Обыкновенный.

Клавдия Ивановна явно торопилась и хотела скорее кончить разговор.

— Ну, спасибо, — сказала Татьяна Михайловна и пошла домой.

Вероятно, думала она, все в порядке и не надо волноваться. Все в порядке? Но почему же все-таки Мария Петровна ее так настораживала? И сегодня Зинаида Ивановна… Наконец, еще вчера да и сегодня утром она заметила, как беспокойно бегают Санины глаза. Он явно скрытничает, избегает разговора с ней.

Ах, опять это беспокойное материнское сердце! Не надо думать ни о чем плохом. Если бы было плохое, так в школе-то об этом знали бы.

Она пришла домой, закончила стирку, отполоскала и повесила белье в кухне и занялась вещами детей. На рабочих столиках Сани и Иры — порядок. Это еще вчера они устроили уборку, к ее приезду. У Иры все тетрадки чистые, аккуратные, а у Сани они разрисованы фантастическими физиономиями, кубиками и квадратами.

В гардеробе беспорядок. Ирины платьица висят как попало. Пыльные ботинки и немытые галоши свалены в кучу. Санин костюм грязный, весь заношенный. Татьяна Михайловна ахнула. Только осенью она купила ему новенький костюмчик, рассчитывая, что при форме его хватит на два года. Ведь на этот костюм она целый год копила деньги. А что с ним стало?

Взволнованная, она пошла к Марии Петровне.

— Мария Петровна, дорогая, почему так изношен Санин костюм? Ведь он ходит в школьной форме?

— В форме? Да он день через день ходил не в форме, а в костюме.

— Что? Да ведь в школу запрещено ходить без формы. Я сейчас там была — ни одного школьника без формы.

— Я Сане говорила. А он мне: «Директор в отпуску, и никто в форме не ходит!»

— Это же глупости!

— Вот теперича я во всем буду виноватая. Я так и знала! Он в иные дни с утра вовсе в школу не ходил, говорил, что учителя хворают, так это тоже я виновата?

— Ну, а вы узнавали, что действительно учителей нет? Ну хоть бы Мишу спросили!

— Что я всех буду спрашивать? Миша сам все видел. Вот уж взяла я на себя мороку! Хоть у кого спросите, глаз с ваших детей не спускала, в церковь это время редко ходила, в кино ни разу не пошла, а теперь с меня спрос? Плоха, так не оставляли бы на меня! Что у меня, нервов нет? Мало у меня пережитков без ваших забот? Не жизнь, а одно дерзание!

Мария Петровна разошлась так, что Татьяна Михайловна уже не знала, как ее успокоить.

— Ну что вы, право! Я же только спросила. Ну что тут такого?