Две старофранцузские повести

I

В средневековой Франции классического периода феодализма (XI — XIV века) выдающуюся роль в литературной жизни играли жонглеры. Так назывались профессиональные певцы и сказители, музыканты и потешники, во многом похожие на русских скоморохов. Некоторые жонглеры, более низкого «ранга», водили еще медведей и обезьян, проделывали акробатические упражнения, показывали фокусы. Другие ограничивались лишь словесным и музыкальным мастерством. Репертуар их был очень обширен. Они исполняли песни — любовные, сатирические и другие, аккомпанируя себе на виоле (примитивная скрипка) или маленькой арфе, декламировали героические поэмы или «духовные стихи» под такой же аккомпанемент читали любовные и авантюрные повести, забавные повестушки, а когда выступали парами, что случалось нередко, разыгрывали комические сценки бытового содержания.

Без жонглеров в средние века не обходился ни один народный или церковный праздник, ни одна ярмарка, ни одно торжество в феодальном замке. Часто можно было увидеть жонглера на городской площади декламирующим какую-нибудь, поэму в кругу столпившихся возле него слушателей, которых затем, окончив свое чтение, он обходил с шапкой в руке, собирая доброхотное вознаграждение. Нередко бродили они по большим дорогам, замешавшись в толпу купцов или паломников, которых увеселяли своим искусством. А в то же время они заходили в каждый встречавшийся по дороге город, село или замок. Эти скитания по большим дорогам были для жонглеров средством пополнения их репертуара, в который они включали новые сюжеты, новые песни и рассказы, услышанные из уст народа или собратьев по ремеслу.

В средневековой Франции, особенно до XIII века, существовали только церковные школы, где обучались юноши, готовившиеся к духовному званию. Поэтому почти вся масса населения, не (исключая и рыцарей, была неграмотной. Неграмотным было и большинство жонглеров, которые были вынуждены свой литературный багаж хранить в памяти. Это, однако, не мешало им самим заниматься литературным творчеством. Но творчество это имело характер не столько самостоятельного создания произведений, сколько переделок, вариаций того, что было создано другими. Среди жонглеров сохранялось народное, фольклорное отношение к творчеству, когда авторского сознания и стремления к личной оригинальности еще не существует и всякое произведение считается общим достоянием, которое каждый может свободно видоизменять, даже не отдавая себе в этом полного отчета. Вот почему — хотя из произведений той эпохи до нас дошла в записи лишь какая-нибудь сотая доля — многие из них сохранились в нескольких редакциях, иногда сильно одна от другой отличающихся.

Бывали, впрочем, и грамотные жонглеры. Эти, чтобы помочь своей памяти, носили при себе книжечки, в которых записывались более сложные произведения. Таким «жонглерским книжкам», дошедшим до нас, мы обязаны знакомством с немалой долей известной нам средневековой поэзии.

Работая на самые широкие слои общества, жонглеры, как мы уже заметили, постоянно заходили и в феодальные замки или королевские дворцы, встречая хороший прием у знати, которая щедро их одаривала. Но основным потребителем, на интересы и запросы которого было рассчитано их непосредственное и правдивое, подлинно народное искусство, являлись крестьянские и городские массы. Что же касается аристократии, то, не отворачиваясь от этого наивного искусства, она культивировала свою особую, сословную литературу, полную метафизических мистических концепций отличавшуюся вычурностью образов и изысканностью стиля. Это было восхваление «прекрасной дамы», являющейся земным воплощением божества, призывы к непостижимой и невозможной рыцарской доблести или к таинственному служению богу, прославление возвышенных и благородных чувств, якобы недоступных простолюдинам.

Эти две литературы противостояли друг другу, отражая классовый антагонизм. Обычно в повествовательной литературе это было связано с выбором той и другой стороной совершенно различных, противоположных по характеру сюжетов. Но бывало и так, что в двух литературных средах — феодально-рыцарской и народно-жонглерской — обрабатывались одни и те же или очень сходные истории и образы, но обрабатывались по-разному, путем внесения в них иного духа, иной, противоположной тенденции. Сравнение их между собой лучше всего показывает литературную борьбу и стоящую за ней классовую борьбу, происходившую в старой Франции.

В этой книжке объединены две повести, темы которых были очень популярны в рыцарской литературе эпохи. Но эти темы трактуются здесь не в рыцарском, а в демократическом, более реалистическом духе и окрашены чертами юмора и критики феодально-рыцарского мировоззрения.

II

К числу излюбленных сюжетов старофранцузских романов и повестей относятся так называемые «бретонские», или «артуровские», сказания. Эти сказания не исконно французского происхождения. Они возникли отчасти в Бретани — области на крайнем северо-западе Франции, где еще доныне сохранились свой особый, кельтский язык и остатки национальной кельтской культуры, — отчасти в населенных кельтами областях Англии — Уэльсе и Корнуэле. Общность произведений народного творчества во всех названных областях объясняется тем, что бретонцы являются потомками кельтов, бежавших в V —VI веках во Францию из Уэльса и Корнуэла под натиском вторгшихся в Англию завоевателей — англов и саксов. Осев в Бретани они продолжали там хранить и развивать дальше те песенные предания, которые принесли со своей родины.

Народное творчество кельтских племен богато любовными и сказочными мотивами. Образцом такого рода кельтских сказаний может служить знаменитая во всей средневековой Европе повесть о Тристане и Изольде. Но наряду с такими легендарными сказаниями у бретонцев и уэльцев были также и национально-героические предания. Они связаны преимущественно с образом вождя островных кельтов Артура, героически боровшегося в V — VI веках с англосаксами за не захваченные еще ими области. Но с течением времени образ Артура разросся в воображении кельтских певцов и рассказчиков до грандиозных размеров: он стал рисоваться уже не мелким национальным вождем, а королем всей Англин, непобедимым героем, совершающим чудесные подвиги. Дальнейшее возвеличение этого образа мы находим в легендарной латинской хронике «История королей Британии», написанной в начале XII века кельтским епископом в Англии Гальфридом Монмутским.

В этой книге Артур изображался уже могущественным королем Британки, завоевателем Галлии (нынешней Франции) и Скандинавии, победителем римского императора, властелином половины Европы. А наряду с военными деяниями Артура рассказывалось о его чудесном рождении, об отплытии его, когда он был смертельно ранен, на волшебный остров Аваллон — обитель бессмертия, о необыкновенном действии чар его сестры — феи Морганы, о связанных с царствованием Артура предсказаниях волшебника Мерлина и т. д.

Но еще важнее было другое: так как автор книги жил уже в пору расцвета придворно-рыцарской культуры <и сам принадлежал к тогдашним верхам общества, он закрасил всю картину в тона, соответствовавшие идеалам аристократического общества. Двор короля бриттов был изображен как средоточие возвышенных чувств и изящных манер. Здесь наряду с Артуром царила его прекрасная супруга, королева Генневра, законодательница мод и судья во всех вопросах утонченного поведения. А вокруг них группировались основные фигуры этого рыцарского кружка: племянник Артура Говен, образец всяческой доблести и благородства; другой племянник короля, соблазнивший потом его жену и восставший против него, злой Модред, Ланселот, томящийся «идеальной» любовью к Гениевре; злокозненный и нередко попадающий впросак смешной неудачник сенешал Кей и, наконец, «простак» Персеваль, искатель великой христианской святыни — «чаши святого Грааля».

Сказания об Артуре дошли до французских жонглеров и поэтов XII века в обеих этих формах — как они передавались о простодушных народных песнях и рассказах бретонских или уэльских певцов-сказителей и как они были пышно разрисованы о книге Гальфрида Монмутского. И вполне естественно, что поэтам, состоявшим на службе у крупных феодалов, был более удобен и желателен второй вариант, в то время как первый стал достоянием жонглеров и близкой им литературной среды. Однако необходимо признать, что наиболее чуткие и даровитые из придворно-рыцарских поэтов, обрабатывая артуровские сюжеты, трактовали их в демократическом плане, вследствие чего в их романах к идеализации типично «рыцарских» чувств нередко примешиваются черты здравой, более реалистической морали и народного юмора. Это очень заметно в творчестве крупнейшего и, вероятно, первого французского поэта, начавшего писать большие артуровские романы, Кретьена де Труа.

Кретьев де Tpya, творивший с 60-х по 90-е годы XII века, состоял на службе у графини Марии Шампанской, дочери известной покровительницы поэтов, королевы французской, а затем, во втором браке, английской, Элеоноры Аквитанской, которая была дочерью «первого трубадура», графа Пуатье и герцога Аквитанского Вильгельма IX. Лишь в последний период своей жизни Кретьен перешел на службу к другому владетельному сеньеру — графу Филиппу Фландрскому.

Несомненно, что графиня Мария оказывала сильное давление на поэта, ограничивая свободу его творчества. В соответствии» с полученными от нее установками. Кретьен рисует короля Артура и его двор как некую норму для современного рыцарства. Оказывается, уже в те давние времена, когда жил этот король, нельзя было сделаться совершенным рыцарем, не пожив и не «потрудившись» при дворе его. В раннем романе Кретьена «Клижес» сын византийского императора едет «обучаться рыцарству» в далекую Британию, ко двору Артура. А другой роман Кретьена «Ивен» начинается так: «Артур, добрый король Британии, доблесть которого учит и нас, чтобы мы были доблестны и учтивы...» И дальше он поучает читателей: «Лучше, по-моему, мертвый, но учтивый человек, чем живой, да низкий. Потому-то мне и хочется рассказать вам о короле, пользовавшемся такой славой, что о нем говорят и близко и далеко. Я согласен с бретонцами, что его имя будет жить вечно н что благодаря ему сохранится память о добрых избранных рыцарях, потрудившихся на путях чести».

Несмотря на эту концепцию, целиком соответствующую придворно-рыцарской идеологии эпохи, Кретьен в ранних своих романах постоянно отступает от кодекса аристократических понятий и идеалов. Хорошо известно, какое видное место занимала в придворной рыцарской поэзии эпохи тема «запретной», всячески идеализируемой любви к жене другого, тема адюльтера. Ф. Энгельс пишет, что рыцарская любовь среднею веков «...отнюдь не была супружеской любовью. Наоборот! В своем классическом виде, у провансальцев, рыцарская любовь устремляется на всех парусах к нарушению супружеской верности, и поэты это воспевают»[1]. А между тем в романе Кретьена «Клижес» героиня, жена недостойного мужа, полюбив другого, ни за что не хочет довольствоваться тайной любовью, считая это низостью, и всячески стремится освободить себя от ненавистного ей брака, чтобы всецело принадлежать любимому, так же как и он стремится только к этому. Еще интереснее ситуация в самом первом романе Кретьена «Эрек и Энида». Здесь королевский сын, вместо того чтобы предаваться обожанию какой-нибудь высокородной, не доступной ему дамы, решает жениться на полюбившейся ему с первого взгляда дочери простого, обедневшего рыцаря и везет ее ко двору короля Артура и королевы Гениевры в старом, дырявом платье, для того чтобы все оценили его избранницу не по нарядам, а по личным ее качествам. А во второй части романа молодая жена героя оказывается его верной подругой и помощницей во всех делах, разделяющей с ним опасности и спасающей его от гибели.

Правда, в более поздних романах Кретьен меняет свою концепцию любви и социальных отношений. В «Ланселоте», сюжет и замысел которого — как сам Кретьен сообщает во введении — был предложен ему графиней Марией, он изображает чувство героя к королеве Гениевре как смиренное и страдальческое обожание «неземной» красоты. Однако не случайно он оставил этот роман незаконченным: видимо, ему был очень не по душе тот «замысел» (понимание любви), который хотела ему навязать высокородная заказчица. Роман этот закончил другой, более покорный поэт на службе у Марии — Годефруа де Ланьи. А Кретьен вскоре после этого переменил «хозяина», перейдя на службу к графу Фландрскому. Но и тут, повидимому, его ждали трудности, так как граф дал ему для переложения на французский язык, в форме романа, латинскую книгу о мистическом служении рыцарей господу богу путем розысков и охраны чаши с кровью Христа — «Повесть о святом Граале». И этот роман, им начатый, Кретьен тоже не закончил...

Все это свидетельствует об интенсивной борьбе двух разных мировоззрений, двух противоположных направлений в литературе той эпохи — борьбе, происходившей иногда в пределах творчества одного поэта, если этот поэт был чуток и талантлив, как Кретьен.

Со стороны поэтов демократического лагеря, и в том числе жонглеров, придворно-аристократическая поэзия встречала оппозицию — то резкую, то мягко шутливую. Даже творчество Кретьена, несмотря на наличие в нем серьезных положительных черт, вызывало у них иной раз ироническое к себе отношение. Примером этого может служить маленькая повесть «Мул без узды» (называемая также иногда «Девушка на муле»), возникшая в первые годы XIII века.

Автор этой повести неизвестен. Правда, в самом начале рассказа он называет себя по имени: Пайен де Мезьер, то есть Пайен из Мезьера. Но это шуточный псевдоним. Мезьер — маленький городок в Шампани, имевшей своим центром город Труа, где жил и писал Кретьен. Имя последнего — Кретьен, то есть Христиан, — как имя нарицательное значит христианин. Личного имени Пайен ни на каком языке не существует; как нарицательное по-французски оно значит язычник. Так назвал себя анонимный автор, шутливо противопоставляя себя Кретьену.

Вся его повесть представляет собой пародию на романы Кретьена, но пародию добродушную, незлобивую. Сама рамка и общий фон рассказа (двор короля Артура), имена персонажей, характер ситуации и основного приключения, детали изображаемых «чудес» — все это взято в готовом виде из артуровских романов придворных поэтов эпохи и больше всего из романов Кретьена[2]. Но взято это как кусочки мозаики, подвергшиеся радикальной перекраске. То, что в тех романах изображается как нечто серьезное, важное и увлекательное, стужа шее целям нравственного назидания, являющееся средством испытания доблести и истинной добродетели, связано с конфликтами чувств, завершающихся победой высоких идеалов, — здесь дано как веселая авантюра, не имеющая км начала, ни конца, с сильной примесью комических черточек, преследующая цели чистой развлекательности.

Ни разу на протяжении всего рассказа мы не встречаем какой-либо приподнятости тона, пышности описании, эстетизации изображаемого. Все чувства героев, образы, мотивы — предельно просты и конкретны, как в народной сказке. В противоположность придворно-рыцарским романам нет ни намека на анализ чувств, на какие-либо размышления и нравственные оценки. Все заполняет чистая авантюрность, причем каждый эпизод должен был казаться слушателям или читателям тем увлекательнее, чем он причудливее и загадочнее. Не надо искать логики и последовательности в изображаемых происшествиях. Неожиданность и непонятность составляют главную прелесть рассказа. Народный юмор и добродушное веселье противопоставляются метафизике рыцарских идей.

Несмотря на полную противоположность «Мула без узды» и романов Кретьена де Труа, в том, что касается их содержания и внутреннего характера, в отношении стиля Пайен — прямой ученик Кретьена. Не говоря уже о заимствовании ряда сравнений, оборотов речи, даже отдельных слов и рифм, автор «Мула без узды» усвоил у знаменитого романиста конкретность языка, легкость стихотворных ритмов, удивительную плавность н естественность выражения. Можно даже сказать, что он еще более разработал эту манеру, доведя свой поэтический язык до совершенно живой, разговорной речи.

Повесть «Мул без узды» сохранилась до нас лишь в единственной рукописи. Она не имеет посвящения какому-нибудь высокому покровителю. Ни один из авторов той эпохи не упоминает ее в своих произведениях. Все это подтверждает то, что она не принадлежала к литературе аристократических кругов общества, но была созданием скромного певца-сказителя, декламировавшего свои, а также и чужие произведения перед обширной разночинной аудиторией.

Но талантливая повесть Пайена не затерялась в тумане веков. В XVI столетии ученый Жофруа Тори из Буржа, неизвестно каким образом с нею познакомившимся, отзывается опей с большой похвалой, считая, что автор ее не уступает Кретьену де Труа и другим лучшим поэтам того времени. В XVIII веке аббат Англе пересказал «Мула без узды» в своей «Всемирной Библиотеке романов» (1777), а филолог и архивист Леграя д’Осси перевел его в своем собрании «Фаблио и рассказов XII и XIII веков» (1779), поставив его даже первым номером. Вскоре после этого немецкий поэт Виланд, познакомившись с пересказом аббата Англе, обработал этот сюжет в своей «Летней сказке».

III

К первым годам XIII века относится и другая помещаемая здесь повесть, также анонимная, — «Окассен и Николет». Но она принадлежит к несколько иному литературному жанру — к жанру приключенческих и вместе с тем чувствительных повествований о любви двух юных существ, которые после многих испытаний счастливо соединяются. Действие здесь обычно мыслится происходящим в современную автору эпоху, а ареной его является отчасти Франция, отчасти же — н в еще большей степени — мусульманские страны, расположенные в бассейне Средиземного моря. В связи с этим, препятствием к браку любящих, помимо разницы в их общественном положении, является различие религи и: он —«язычник» (здесь в смысле — мусульманин), она — христианка, или наоборот.

Сюжетная схема, общая для всей группы таких повестей, напоминает позднегреческие «романы превратностей» с их мотивами разлучения любящих, похищений, странствий, морских разбойников, узнаваний. С другой стороны, в некоторых из этих повестей проступают мотивы восточных рассказов сходного характера, вроде тех, какие мы встречаем, например, в сказках «Тысячи и одной ночи». Вероятнее всего, что некоторые черточки византийского или восточного происхождения (имя Окассена, например, явно арабское — Аль-Кассим) примешались к французскому материалу в этих рассказах, в основном отражающих чисто французские отношения и понятия.

Классический и вместе с тем самый ранний (конца XII века) образец этого жанра, повлиявший на все другие романы этого вида,— это роман «Флуар и Бланшефлер», дошедший до нас в двух редакциях. Одна из них, несомненно первоначальная и правильно обозначаемая западными критиками как «аристократическая», полна утонченного и вместе с тем весьма реалистического психологизма, которому целиком подчинена фабула. Это искусство примерно того же уровня, что и артуровские романы Кретьена де Труа. Другая редакция, которую критики называют «народной», является планомерной переработкой первой в смысле ее «опрощения» и усиления внешней, авантюрной занимательности: биографии героев предпослано длинное описание боев между христианами и «язычниками», в результате которых родители Бланшефлер становятся пленниками; вся история совместного воспитания и детской любви героев выпущена; вместо трогательного монолога Флуара на гробнице мнимо умершей Бланшефлер рассказывается, что Флуар, раздевшись донага, бросился в ров со львами, чтобы они его пожрали. Красивый финал, в котором вавилонский султан, тронутый молодостью и силой чувства любящих, пойманных в его гареме, прощает их и отпускает на свободу, заменен таким эпизодом: Флуар спасает Вавилон от осадивших его врагов и этим подвигом заслуживает милость султана.

Если остальные романы этой группы, кроме «Окассена и Николет», не представляют собою ничего интересного, будучи лишь вариациями аристократической редакции «Флуар и Бланшефлер», то «Окассен и Николет» выделяется своей глубокой оригинальностью. Поражает уже самая форма этой повести с необычным ритмом стихов и небывалым чередованием их с прозой, свидетельствующими о возникновении ее в иной социальной среде, нежели рыцарская.

Целый ряд признаков — то, что «Окассен и Николет» дошла до нас только в одной рукописи, отсутствие посвящения знатному покровителю, а также прямых намеков на повесть во всей литературе эпохи, — показывают, что произведение это предназначалось ие для чтения в тесном рыцарском кругу, а для публичной декламации, и считалось литературой «низшего сорта». И потому не случайно мы находим здесь резкие отклонения от рыцарской идеологии, даже прямо антагонистические ей нотки.

Прославление любви, казалось бы, тема придворно-рыцарская. Однако мы тут же встречаем дерзкий вызов самым священным устоям феодально-рыцарского мировоззрения. Влюбленному рыцарю полагается совершать подвиги: Окассен не только не делает этого, но даже отказывается выполнить первейшую обязанность феодала — защищать собственные владения (глава 2)! Больше того, когда ему удается захватить в плен врага, он отпускает его без выкупа, назло жестокому отцу, взяв с пленника клятву, что тот будет всегда стараться вредить графу Гарену (глава 10). Это ли не издевательство над всеми феодальными принципами? В главах 30 и 31 мы находим пародию на феодальные войны. А параллельно — дерзкий выпад по адресу союзники рыцарства, церкви (глава б, где высмеивается католическое учение о рае и аде).

Строго говоря, рыцарей в повести нет: сам Окассен лишь формально принадлежит к ним, другие же представители рыцарского класса играют в рассказе роль статистов. Зато в нем есть живые и выразительные фигуры простолюдинов, пастухов-крестьян, изображенных с поразительным для того времени реализмом и сочувствием (главы 14—15, 18—22 и особенно 24), и в заключение — близкий автору («автобиографический») образ милого жонглера, каким переряжается героиня повести, смелая и умная Николет (главы 38—40).

Судя по языку, повесть окончательно оформилась литературно и была записана в Пикардии или в одном из ближайших районов, на крайнем севере Франции, где особенно интенсивно развивались в эту пору города с их демократической культурой, враждебной феодально-рыцарскому мировоззрению. Большой торговый путь, шедший отсюда через всю страну к Средиземному морю, оканчивался в Бокере. Вместе с торговцами по этой дороге странствовали и жонглеры, один из которых самостоятельно или в сотрудничестве с товарищем и мог обработать эту услышанную на далеком юге историю.

Своему происхождению в передовой, близкой к народному творчеству среде повесть обязана той особенной свежестью, которая ее отливает от других произведений этого же жанра, соединением наивности и скрытого лукавства, глубокой нежности и легкой шутливости в (изображении ее героев.

Несмотря на скромное место, которое повесть занимала в письменной литературе своего времени, она пользовалась достаточной известностью, возросшей в последующие века. Начиная с конца XIII столетия она вызвала большое количество пересказов и подражаний как в повествовательной, так и в драматической форме. Наиболее интересна из них трехактная комедия Седена с музыкой Гретри «Окассен и Николет, или Нравы доброго старого времени», поставленная в Версальском театре в 1779 году и изданная четыре года спустя. Известна также немецкая опера на этот сюжет И. Н. фон Пойсля, исполненная на сцене мюнхенского театра в 1813 году, пятиактная комедия графа Платена (1825) и другие переделки. В XIX и XX веках подлинный текст повести много раз переводился на разные западноевропейские языки.

А. Смирнов