Две византийские хроники Х века

Глава 2 О ПРАВЛЕНИИ ИМПЕРАТОРА ЛЬВА

Император Лев, взяв в руки бразды правления[38], тотчас же дал Стилиану Заутце титул протомагистра, а немного спустя и василеопатора[39] (было известно, что этот Стилиан наблюдал за управлением государством[40] и заботился обо всем). Вскоре царь, считая недостойным призвать во дворец отца Евфимия, раньше чем он сам его не увидит и не оправдается[41], отправился в храм богоматери в Пиги[42] и пришел к тому, о ком тосковал. Увидев Евфимия и склонив голову к его ногам, Лев коснулся его паллия[43] и, целуя его, пролил на свое порфирное одеяние[44] слезы радости. Поблагодарив Евфимия за силу его святой молитвы, за утешение в тяжелую минуту отчаяния и за ясные предсказания его судьбы, император заявил: «Ты внушал страх видящим и внемлющим»[45].

Отец сказал несколько слов ради спасения его души и, благословив, отпустил его. Император хотел и впредь встречаться с ним и беседовать и понуждал его прийти во дворец. Когда же Евфимий не согласился и обещал явиться лишь после четыредесятницы всечтимого и святого праздника[46], император заговорил о нуждах и устройстве монастыря и просил Евфимия сказать, чего бы ему хотелось. Тот ответил: «Мне ничего не хочется, кроме того, чтобы ты управлял подданными в духе справедливости и благочестия, милостиво и с сочувствием, и постоянно помнил о том, от скольких несчастий избавила тебя десница царя царей. Ведь он еще более станет охранять тебя, если только ты окажешься послушным его заповедям и будешь не только на словах, но и на деле проявлять заботу о божественном благе». Так Евфимий простился с императором и, напутствуя его многими молитвами, с благословением отпустил.

Миролюбивый отец наш Евфимий, испытывая затем множество тягот из-за тех, кто приходил к нему, задумал вместе со своей братией тайно бежать на гору[47]. Тогда-то к нему явился почтеннейший муж, игумен святейшего Студийского монастыря Анатолий[48], умоляя воспрепятсгвовать отправке к ним в монастырь Сантаварина: ведь был дан приказ заключить его здесь, привезя из Евхаитов[49]. Тот охотно согласился и, тотчас же написав письмо императору, воспрепятствовал водворению Сантаварина в Студийском монастыре; место его заключения было перенесено из Далматской тюрьмы[50] в Афины, где он по приказу Заутцы был сразу же ослеплен.

Отец Евфимий, удержав почтеннейшего мужа Анатолия у себя на три дня, открыл ему свое намерение бежать. А тот, видя стекавшуюся сюда толпу обиженных на нового императора спальников Василия[51], оскорбленных членов синклита и даже слуг самого императора (проще сказать, все стремились, как в недоступную волнам гавань, к блаженному Евфимию), возрадовался душой, славя бога, ко времени посылающего исполнителей своих заповедей. Ведь Евфимий, сострадая людям, собственноручным письмом успешно примирял их с императором; приходивших к нему он умел — согласно своему имени — от отчаяния привести к радости[52]. Ведь, по слову апостола, для всех он был всем[53]: для обиженных еще более обиженным или обиженным вместе с ними, для огорченных — огорченным вместе с ними и вместе страдающим; иногда же он обливался слезами, убеждая с благодарностью переносить все тяготы. Он был совершенным утешением и отдохновением, ибо для всех он сделался всем. Император же, получая его письма, все исполнял, послушный отцу, как благоразумный сын. Видя это, сказал ему великий среди отцов Анатолий: «Если ты сохранишь с божьей помощью это сочувствие ко всем, то сможешь, оставаясь здесь, удостоиться доли святых наших отцов[54]. Если только и дальше будет достаточно сильной и сохранится чистой и от сердца идущей готовность всем оказывать помощь (ведь она выше горы и обширней пустыни), господь примет милость, оказанную тобою людям». Этими и иными словами укрепив Евфимия в его сострадании к людям, Анатолий удалился, простившись с ним.

А Стилиан Заутца распалялся гневом и злобой из-за того, что видел царя постоянно кротким и склонным к добру; поэтому он стал враждебно относиться к Евфимию и старался помешать и противодействовать его просьбам. Конфисковав у многих лиц имущество, он некоторых постриг в монахи и осудил на изгнание; среди них был и бывший друнгарий Лев Катакил[55], приходившийся родственником тогдашнему патриарху Фотию[56]. То же самое он совершил и в отношении других лиц, о которых я хотел бы умолчать. Самого Фотия он сразу же сверг с престола и, отправив его в позорную ссылку, принуждал к отречению[57]; достигнув этого при помощи насилия, он выслал его за пределы столицы в так называемые Иерии,[58] приказав содержать в строгом одиночестве. Заутца подверг заключению не только его одного, но поступил так же со всеми его родственниками: лишил их имущества и постриг в монахи. Поэтому Николай, домочадец[59] Фотия, боясь подобной участи, бежал в монастырь св. Трифона[60], расположенный вблизи от Халкидонской митрополии. Там он в большом страхе поспешил принять пострижение и священную монашескую-схиму. Впоследствии император Лев приблизил его, так как они были сотоварищами по учению и названными братьями[61], и, сочтя его пострижение великим подвигом, удостоил должности мистика[62].

Глава 3 О СТОЛКНОВЕНИИ ОТЦА С ЗАУТЦЕЙ

Такое и подобное и еще худшее совершал каждый день. Заутца, и отец, слыша об этом, вознегодовал душой и собственноручно написал императору, доводя обо всем до его сведения. А тот, получив письмо, вручил его Заутце и приказал прочитать. Заутца стал защищаться и клятвенно утверждал, что он не совершает ничего дурного или противозаконного, «Если ты действительно поступаешь во всем справедливо и благочестиво, — сказал император, — то пойди и оправдайся перед моим духовным отцом». Заутца согласился и через несколько дней отправился к отцу; увидев его, он сказал: «Не-пристало тебе, святой отец, заботиться о врагах императора и защищать их. Ведь твоя святость неопытна и совершенно несведуща в таких делах; тебе кажется, что ты правильно говоришь, однако ты не разузнал как следует об их кознях; исполнись твои просьбы — и ты вызывешь несогласие в государстве и необычайную смуту в городе. Тебе не подобает просить императора о подобных вещах и помогать его врагам». На это отвечал ему отец: «А ты, великий господин, имеющий, как ты говоришь, и опыт, и знания, разве хорошо поступаешь, когда обрекаешь на несчастия и мучения таких же, как ты, людей, добиваясь при этом только удовлетворения своей злобы и гнева?» Заутца возразил: «Да, я поступаю весьма и весьма хорошо».

А отец сказал ему: «Согласно каким же установления» твое желание, или лучше сказать страсть, становится, по-твоему, столь правильной и благой? Согласно велению закона или учению Евангелия? Или следуя толкованиям апостолов и увещаниям отцов? Ибо всякий, кто намеревается совершать что-либо без них, слеп, незряч и нуждается в поводыре. Таков и ты, великий господин, коли ты опираешься на собственный разум и свой суд». Рассерженный этими словами, Заутца отвечал: «Вы, монахи, бездельники и не занимаетесь не чем другим, как только поносите нас и клевещете на нас. Поэтому и воображаете вы, что умнее нас, хотя всякий раз, как только приходил час испытания, мы оказывались и благороднее, и выше разумом, нежели вы. Так коли ты монах, и даже святой, как величает тебя император, пребывай в келье и занимайся своими делами, не вмешиваясь в мирские. Удовлетворись же наблюдением за исходом тех событий, которые ты прежде предсказал императору, — нет теперь нужды в том, чтобы ты предсказывал и предвещал, даже если это тебе и захочется».

«Уж не чувствуешь ли ты страха, — отвечал отец, — в своем полном ненависти сердце, что я выставлю у позорного столба тайное твое властолюбие, и поэтому прикрываешься такими речами? Смотри, предсказываю тебе, что никогда ты не осуществишь своих тайных замыслов, и умрешь прежде императора Льва[63]. Ибо святой господь, который защищает императора, низвергнет и уничтожит и тебя, и весь твой род, как это было открыто мне, недостойному».

Отец уже собирался кончить, когда Заутца встал, воскликнув: «О, несчастен тот день, когда я задумал идти сюда Итак, отец напутствовал нас своими молитвами, и мы уходим». Евфимий же сказал ему кротким голосом: «Раскайся, человече, в том, что ты убивал, ослеплял, разорял, ссылал; прекрати опустошение церквей и изгнание священников, откажись от этой своей дерзости. Неужели ты презираешь неизмеримую доброту, долготерпение и великодушие бога? Не обманись — бог не даст над собой насмехаться, он отметит». Воскликнул Заутца: «Старче! Тот, кто мог бы тебе иначе ответить, уподобился бы тебе». И с этими словами он тотчас же удалился.

Вернувшись к пославшему его, Заутца сказал: «Где, господин, отыскал все это твой самоуверенный и хвастливый монах?

Если внять его велеречивым рассуждениям, пожалуй, и заключенных в темнице сарацин[64] отошлешь на родину, оделив дарами, а покушающихся на твою жизнь и врагов твоей царственности одаришь блестящими титулами[65] и высшими наградами. Никогда не видывал я такого монаха, о если бы мне его и вовсе не встречать! Не имея в этих делах и малого опыта, он убежден, что хорошо осведомлен во всем и все понимает. Да будет ведомо твоей царственности, он никогда не приобретет смирения — хотя бы в речах — покуда ты не станешь пренебрегать им и не лишишь своего великого расположения. Ибо покуда он защищен твоей любовью, он сохраняет высокомерную гордость».

Император сказал: «Я думаю, что он не таков, как ты говоришь; напротив, он неизменно благочестив и полон смирения, выступая всегда поборником истины и справедливости. Коли ты не знаешь о его делах, послушай, что я расскажу. Евфимий — справедливый и святой отец, который изнурил свое тело многими испытаниями и великим подвижничеством и освободил дух от плоти; он всегда говорил мне о грядущем, словно о настоящем, — и безошибочными оказывались сказанные им слова. Поэтому мне и думается, что я не одну только царскую власть имею по его молитвам, но и самую жизнь. Несправедливым кажется мне в счастье оттолкнуть и отвергнуть того, кто дал мне утешение в пещи огненной моих неизмеримых мучений[66], особенно потому, что его молитвы и предсказания, как видишь, воистину осуществились для меня. Поэтому-то я в точности разузнаю обо всем, когда сам увижу его».

Когда наступил праздник преполовения пятидесятницы[67], император посетил храм великомученика Мокия[68]. Призванный им отец заявил, что он не может войти в город из-за множества творимых там беззаконий: «Лучше мне оставаться в излюбленном мною покое, чем говорить имеющим уши, но не слышащим». Император, услышав эти слова, промолчал. Когда же наступило святое вознесение[69], весь синклит да и все молодые[70] явились вместе с царем и новым первосвященником Стефаном[71] в храм богородицы в Пиги, и не только император стал призывать отца Евфимия, но и патриарх, упрекая, посылал за ним, — ведь и он весьма любил его. Евфимий, хотя и против желания, все-таки вышел навстречу им. Узнав о его приходе, царь направился к нему и со слезами стал оправдываться, клятвенно утверждая, что все произошло без его ведома и вопреки его воле. Испросив прощения, император пригласил Евфимия явиться в город, во дворец. Тот не соглашался, и царь едва убедил его разделить с ним трапезу. Когда же во время еды он вновь стал упрашивать Евфимия прийти в город, тот снова отказался, сказав: «Если меня смущает и огорчает то, что я слышу издали о творящейся там несправедливости, то многим больше буду страдать, своими глазами увидев оскорбленных». После этого он пробыл с ними еще немного времени и, простившись, удалился к святому Феодору[72].

Когда император вернулся во дворец, Стилиан Заутца был обеспокоен, не повторил ли отец императору все, что он предсказал Стилиану; поэтому на следующий день, войдя к царю, он сказал: «Я знаю, господин, что этот твой болтливый монах, исполненный самомнения и издавна привыкший лживо предсказывать, сообщил твоей царственности, оговаривая меня, будто я намереваюсь захватить в свои руки управление царством и с этой целью наделяю своих близких родственников высшими титулами и наградами[73]. Такие речи он говорил и мне, когда я посетил его. Но не прими это за правду, — мне кажется, его дерзость породила эти мысли и облекла словами». Император ответил ему: «Мне он не говорил ничего подобного и ни на что не намекал. Однако да будет тебе ведомо, что, если он что-нибудь предсказал, это непременно свершится, ибо он — муж святой и ясновидящий[74]. И если ты хочешь угодить мне, изволь принять участие в его обращении к богу». Поэтому через несколько дней Заутца явился на поклон к отцу и, поцеловав его в уста, говорил о мире, просил прощения и обещал все исправить. Простившись с отцом и получив напутственное благословение, Заутца вернулся в город и стал много говорить об отце царю.

Глава 4 О ПРИБЫТИИ ОТЦА В ГОРОД ПО ПРОСЬБАМ АВГУСТЫ[75]

В это время благочестивая и христолюбивая императрица Феофано[76], покинув дворец, пребывала во Влахернском храме богородицы[77], предаваясь посту и молитвам; оттуда она отправилась на моление в святой храм в Пиги. Увидев отца Евфимия, она стала просить его явиться в город и умоляла прийти во дворец, отчего, сказала она, произойдут две прекраснейшие вещи: душевное выздоровление императора и помощь несправедливо обиженным. Когда она говорила, слезы потекли у нее-из глаз, и этим она убедила величайшего сострадальца явиться во дворец после двух с половиной лет отсутствия[78]. Император вышел за врата, называемые Серебряными[79], и радостно его встретил. Радушно принятый царем и всем священным, синклитом и самим почтенным патриархом Стефаном, он оставался там в течение трех дней. Тогда сказал ему первосвященник Стефан: «Почтенный отче! Так как мне еще по отцовскому дару принадлежит должность синкелла[80], я желаю, чтобы ты занял ее вместо меня, ибо ты раб божий и наш духовный отец. Не отвергни, подчинись нашему решению — ведь ты не примешь от этого никакого беспокойства или неприятностей. Право, это благое, незатруднительное и справедливое дело». Когда первосвященник кончил, император, повторив его слова и одобрив его просьбу, заклинал отца согласиться. Убежденный ими, незлобивый Евфимий принял должность синкелла и, пробыв вместе с патриархом в великом храме премудрости божьей[81] еще три дня, простился с ним и оставил храм. Прошло некоторое время, а отец все не появлялся в городе и, хотя его приглашали часто, откладывал свой приход; тогда царь, постоянно жаждавший его видеть, рассердился и поручил Заутце выяснить, в чем дело. Заутца объявил об этом отцу, а когда тот не внял ему, написал следующее: «Кажется, отче, твоя святость забыла, что ты принял от царя должность и, подобно нам, которые вместе с тобою причислены к священному синклиту, не должен уклоняться от участия в обычных торжественных приемах[82]. Неужели ты, чрезмерно долго пребывая в уединении, глумишься над царской властью, презирая самих императоров? Достаточно, если ты будешь пребывать в уединении в течение одного только великого и святого поста. Разве ты не знаешь слов: „Отдавайте кесарево кесарю, а божье богу“?[83]. Право, лучше тебе ежедневно являться перед царями, вдохновляя их на благие дела, нежели, упорствуя, побуждать к греху. Прощай, почтенный отче. — Наставляющий тебя в этой твоей ошибке».

Прочитав это, отец огорчился и на следующий день явился в город. Тут он обратился к императору с упреком: «Нечего сказать, хорошо вы со мной поступаете, когда во вред богослужению и святой схиме причисляете меня к синклиту и к тому же требуете от меня участия в торжественных приемах. Это ли есть легкое и справедливое дело, как вы утверждали? Знай же, что теперь я ухожу, оставив все. Мне никогда не было нужды в этом, да и не будет».

Добрейший царь, смягчая его любезными словами, сказал:

«Отче, если бы мы не сделали так, то не могли бы лицезреть твой честной лик». После царской трапезы Евфимий простился с августой; он обещал являться каждый месяц и с этим удалился в свой монастырь великомученика Феодора.

Случилось так, что император занемог, и отца стали чаще вызывать, чтобы он пребывал вместе с царем; и вновь, после того как он удалялся, за ним поспешно посылали, а иной, раз не вовремя, даже в полночь, с факелами и светильниками отправлялись посланцы, неся ключ от городских ворот. Так как император тяготился расстоянием и считал, что нехорошо отцу жить вне города, то сказал Евфимию: «Отче, если твоей святости будет угодно, я передам тебе монастырь св. Сергия[84], чтобы ты, став нашим близким соседом, был с нами неразлучен».

Услышав это, отец воспротивился: «Не пристало мне напоить чужие плоды[85]. Но если уж угодно твоей божественной Царственности позаботиться о моем смирении, то повели заново построить монастырь и подарить его мне. Ведь мне не годится вступать в созданное до меня чужими трудами и стараниями и все это разрушать или изменять согласно своим уставам и правилам, — как не захотел бы я, чтобы кто-либо так поступил со мной. А если есть на то воля твоей царственности, позаботься о сооружении монастыря там, где я живу: ведь в городе невозможно найти место достаточно уединенное»[86]. Император сказал: «Не пристало жить вне города тебе, кого я столь часто призываю; мне хочется, чтобы в городе был монастырь твой, основание которого мы с божьей помощью задумали; пусть он будет недалеко от моря, чтобы мы часто пребывали вместе с тобой и твоей братией. Итак, если бог по твоим честным молитвам дарует нам успех и даст силы[87], мы выполним твое желание и волю». Так договорившись с отцом, или, лучше сказать, достигнув полного согласия. Лев, лучше себя чувствовавший, отпустил Евфимия из дворца.

Когда, покаявшись в своих прегрешениях, по советам и молитве отца император освободился от болезни, он исповедался во Влахернском храме богородицы, возгласив во всеуслышание:

«Как пред страшным судом твоим, господи, Стоит осужденья достойный»[88], — и пролил горячие слезы, чем вернул себе духовные и телесные силы. Когда он морем возвращался во дворец и обращал свой взор вокруг, задавая вопрос за вопросом и раздумывая, где бы в городе найти подходящее для монастыря место, удаленное от шума и спокойное, Ваан, первый актер, даже не ожидая конца [его?] речей, сказал ему: «Если, господин, ты хочешь построить монастырь, нет другого места, более пригодного для этого, нежели владение[89] Катакила, близкое[90] Студийскому монастырю, весьма уютное и спокойное».

Глава 5 ОБ УСТРОЙСТВЕ НОВОГО МОНАСТЫРЯ В ПСАМАФИИ[91]

Император немедленно поспешил туда и явился[92] в указанное место. Восхищенный его красотой и тишиной, он тотчас же послал за отцом. Увидев Евфимия и подойдя к обычному благословению[93], он сказал: «Вот, святой отче, с богом и место твоего отдохновения». А тот ответил ему обычным своим выражением: «Да будет воля божья», и прежде всего прошел в церковь для молитвы. В апсиде он нашел такую надпись:

«И будет последняя слава дома этого больше первой[94], — говорит господь-вседержитель». Весьма обрадованный этим обстоятельством, он вышел к императору, говоря: «Благо, господин, подчиниться твоим приказаниям и принять твое решение, словно божественное попечение и волю. Ибо сердце царево в руце божьей[95]. А ты прежде часто предпочитал, чтобы наше ничтожество обдумало и установило название церкви, размеры и план, поэтому-то я и осмеливаюсь просить тебя, чтобы исполнилось пророчество, древле начертанное в этом храме, и ты украсил его блеском мраморных колонн и мозаиками, увеличил и убрал этот храм, носящий имя святых чудотворцев Бессребреников Косьмы и Дамиана, равно как и стоящие по обеим сторонам часовни[96], носящие имена Предтечи и архангела»[97].

Император спросил: «А как же тогда быть с твоим прежним желанием строить храм во имя богоматери и великомученика Климента?» А он отвечал: «Да, я высказал некогда такое желание, но мне любезнее то, что бог, правящий вместе с тобой, вложил тебе в сердце». Так он сказал и весьма обрадованный выбором места многократно благословил императора; затем он отправился в монастырь св. Феодора.

А император, вернувшись во дворец и назначив надзирателей работ[98], тотчас же послал их, приказав начать строительство в соответствии с его распоряжением. Он часто приходил туда и сам руководил строительными работами. Тогда явились к отцу родственники Катакила, рассказали о его ссылке и конфискации имущества Заутцей и о том, как Катакил против воли был пострижен в монахи. «Да и монастырь, который теперь император приготовляет тебе, вместе со всем остальным враги отняли у него, хотя он приобрел право собственности на него путем покупки[99]; так же они поступили и в отношении его проастия[100] на Стене[101], называемого Агафов[102]. Так что, святой отче, если у тебя есть возможность, примири его с императором, и тогда будет принадлежать тебе и его дыхание, и его жизнь. Если только можешь, помоги ему».

Выслушав это, Евфимий собственноручно написал императору: «Льву, благочестивому императору и самодержцу, от ничтожнейшего Евфимия. Ты в полной мере оказывал мне идущее от души и сердца расположение твоей справедливой царственности — не только на словах, но и на деле, как раньше, так и особенно теперь, при строительстве нового Псамафийского монастыря. Поэтому мы должны непрерывно молиться за твою царственность, и когда мы приходим туда, и когда остаемся здесь. Но знаю я, что небезызвестно твоей мудрейшей царственности свидетельство Иоанна Златоуста[103], общего отца нашего, о том, что подобен проливающему кровь любимого сына тот, кто приносит богу дары награбленные, и что отвергнет и презрит господь подобное приношение. Поэтому, если вообще у твоей царственности есть желание порадеть о моем смирении, пусть будет возвращен из ссылки владелец того участка, где ты мне возводишь монастырь, пусть, примирившись с твоей царственностью, он получит за этот участок справедливую плату и передаст грамоты и документы на него[104]. Иначе нам будет невозможно уйти отсюда и переселиться во вновь отстроенный монастырь. Прощай, богохранимый господин!» Император, получив послание и познакомившись с содержанием написанного, оказал в присутствии монаха, принесшего письмо: «И эту просьбу, о святой отче, твой сын исполнит». И тотчас же приказал вернуть Льва Катакила из ссылки[105].

А Стилиан Заутца тяготился этим и в глубине души гневался на святого отца. Однажды, встретив его во дворце, Стилиан сказал: «Не так уж, отче, заботься о врагах императора, не стремись примирить его с ними; это ведь не к лицу тебе, его духовному отцу, пекущемуся о его спасении»[106]. Но Евфимий громко упрекнул Стилиана, что он нарушает христианские заповеди, превращая святую схиму в наказующий меч и давая возможность дурным людям так поступать. «Святой господь, человеколюбец, терпит твою дерзость, но когда-нибудь воздаст». Так сказав, он оставил его и ушел.

Когда все было выполнено по желанию отца, а лучше сказать совершилось по воле божьей, когда устройство храма было завершено и окончились строительные работы, император, благорасположенный к отцу, настоятельно заявил ему, что нужно совершить торжественный вход во храм. А тот ответил ему: «Да будет известно твоей царственности, что праздник обновления[107] по обычаю справляется в этом храме 6 мая, как мы узнали от местных людей. Поэтому, как только придет этот день, мы будем праздновать обновление, двинемся отсюда с литанией[108] и пойдем к церкви. Конечно, и твоя могущественная царственность, и почтенный патриарх будут присутствовать и участвовать в перенесении божьего престола — в меру своих сил». Добрейший царь, согласившись все сделать по его желанию, отправился к новому Псамафийскому монастырю, чтобы все узнать и осмотреть. Одобрив труды и исправив упущения, он вернулся во дворец.

Наступил месяц май, и отец собственноручным посланием уведомил императора о празднике обновления. С вечера призвав всех близко живущих монахов из богородичного монастыря Пиги и из Аврамиева монастыря[109], он провел ночь без сна во всенощных молитвах и славословиях, не прекращая песнопений до рассвета; с «неудержимо льющимися слезами призывая посредником мученика Феодора, молил он всемилостивого бога устроить и сохранить невредимым от врагов вновь учрежденный монастырь. Когда появились императорские факельщики, все с литанией двинулись в путь; впереди несли крест[110], и святое Евангелие указывало им прямые пути; с пением гимнов все пришли во вновь устроенный Псамафийский монастырь и вступили в святой храм Бессребреников. Можно было видеть самодержца[111], вышедшего им навстречу и роняющего на землю слезы радости, ибо он, бодрствуя, ожидал их прихода, призвав избранных студийских монахов и славя бога; был вместе с ним и Стефан, святейший патриарх, хотя и юный возрастом, но совершенный разумом, богобоязненный и добродетельный.

Глава 6 О ПРАЗДНИКЕ ОБНОВЛЕНИЯ МОНАСТЫРЯ И ЦАРСКИХ ПОДАРКАХ ДЛЯ НЕГО

Когда таким образом закончилось освящение божьего храма и все священнодействия, отец не пожелал выйти из храма и разделить трапезу с императором и сказал, что он не покинет храм до истечения сорокадневного срока. Так он и поступил. А император, всем чрезвычайно довольный, удалился во дворец, получив напутственное благословение отца. Почтенный патриарх Стефан участвовал в празднествах три дня в храме вместе с Евфимием и затем[112] простившись с ним, удалился. О тех испытаниях, которые блаженнейший отец наш Евфимий перенес в эти дни, никому не под силу ни рассказать, ни написать[113]. Не употребляя не только вина или масла, но даже фруктов и овощей, довольствовался он едва ли не одними только антидорами[114], которые ежедневно посылал ему иерей, и водою дважды в неделю. На бок он даже и не ложился[115].

Когда же настал сороковой день и окончилась заутреня, он, прежде чем завершить обычную молитву, начал плакать и во всеуслышание говорить, и слова, шедшие из глубины души, выдавали великое умиление: «Благодарю тебя, милосердный господи, щедрый податель благих даров, состраждушдй и сострадающий! Кто я такой, недостойный и ничтожнейший среди всех людей, что так обильно изливаешь ты на мое смирение и недостойность твое безмерное милосердие? Умерь поток твоих неисчислимых даяний, удержи безмерные дары! Пусть остановится и не преступит меры щедрое обилие твоего милосердия. Оставь долю благодеяний и для будущей моей жизни. От прегрешений, которые тебе ведомы, спаси меня — не по делам моим, но по милосердию твоему. Эту вновь отстроенную ограду духовных овец твоих укрепи, сохрани неколебимой, сбереги прочной. Пусть не проникнет алчущий крови зверь к этому малому стаду твоему, но будет отражен могучей десницей твоей, дабы оно сохранялось невредимым и, следуя заветам моего ничтожества, имело опору в твоей всемогущей помощи...»

....император счел их невинными и так сказал о них: «Некоторые заботятся — они, пожалуй, знают, с каким умыслом — о нашей жизни и ей устанавливают предел, как будто они владеют нашим дыханием, а не находится оно в руках создателя; не знаю, откуда взяли они срок в тридцать три года. Впрочем, „ищите и обрящете“[116] и так далее, и вы удивитесь его проницательности». После этого Заутца досадовал и негодовал и клялся, что не перенесет дерзких речей отца.

Так вот во вновь устроенном Псамафийском монастыре все процветало и царил образцовый порядок и спокойствие, однако не мог враг блага, диавол, перенести это великое распространение и торжество добра и поторопился напасть [на обитель?] и погубить ее своей клеветой. И вместо радости он поверг всех в печаль, и вместо спокойствия посеял смятение и раздор. Вот каково было уготовленное им искушение. Почтеннейшая императрица Феофано, призвав отца во дворец, рассказала ему о гонениях, которым она подверглась. Она сказала, что хочет уйти из дворца и что открыла это императору. «После того как я лишилась моего любимого ребенка[117], мне нет никакой нужды оставаться здесь и терзать себе сердце. И я не прошу ни о чем другом, как о позволении пребывать мне во Влахернском храме св. ковчега[118]. Им на радость я дам книгу пущения[119] — только бы исполнилось мое желание». Отец ответил ей: «Не смей, чадо мое, даже и говорить так. Не годится тебе оставить супруга и стать виновницей его блуда. Разве ты не знаешь слов апостола: „муж не властен над своим телом, но жена его, как и жена не властна над своим телом, но муж“[120]. И если отпустивший свою жену виновен, то и отпустившая своего мужа такому же подлежит наказанию. Неужели ты хочешь сделаться причиной блудодеяний того, кто с юношеских лет был твоим мужем? Не делай этого, чадо мое, убеждаю тебя. Если только ты стремишься к вечному благу, постарайся достойно перенести огорчения и не становись виновницей мужнина греха. Ты ведь понесешь наказание за него перед страшным судилищем господним». Ее убедили уговоры отца, и, получив его благословение и прощение, она никогда больше ничего подобного не говорила.

Глава 7 О СМЕЛОМ РАЗГОВОРЕ ОТЦА ЕВФИМИЯ С ИМПЕРАТОРОМ

Когда отец вошел к императору, тот, встретив его, сказал: «Знаешь ли ты, отче, что августа намерена покинуть нас и удалиться отсюда?» А он ответил: «Что же тому причиной?» И сказал император: «После смерти ее ребенка она это решила». Тут отец возразил: «Не говори — ее ребенка, но скажи — нашего ребенка. Ведь я вижу, что характер речей твоих выдает недовольство и отвращение к ней. Однако не допускай и мысли, чтобы она оставила тебя когда-либо. Ведь ради испытания [твоего?], говорила она мне, что собирается пригрозить тебе этим. И разве не знает твоя царственность, что ежели произойдет недолжное, ты будешь виновен в грехе прелюбодеяния?» Император ответил: «Не я ведь по своему желанию отталкиваю ее. Кроме того, законы и каноны разрешают мне взять другую». Отец возразил ему: «Как ей невозможно, покуда ты жив, соединиться с другим мужчиной, так и тебе нельзя сойтись с другой женщиной».

На это император отвечал, несколько помедлив: «По-видимому, не знает твоя святость, сколько страшного я из-за нее пережил[121]. Придя к блаженному моему отцу[122], она возвела на меня клевету, будто я общался с Зоей, дочерью Заутцы. А каким мой отец себя [показал, послушай. Не внимая оправданиям][123], ни простым просьбам, тотчас же он выдрал меня за волосы и, бросив на землю, избивал и топтал ногами, покуда я не стал обливаться кровью; Зою же, ни в чем не виновную, против воли приказал выдать замуж[124]. Я ее никогда не забуду, но настанет день[125], когда я смогу выказать ей сострадание».

При этих словах Евфимий изменился в лице и сказал ему:

«И впрямь ты питаешь в душе своей это нечестие? Разве ты не знаешь этих слов: «Пей воду из твоих сосудов и из колодцев твоего источника. Пусть будет собственным твоим источник твоей воды — и радуйся вместе с женой, данной тебе от юности»[126]. А император ответил: «Все это я хорошо знаю, как известно и твоей святости». Тот сказал ему: «Сего ради большее примешь осуждение»[127]. Император отвечал: «Всем членам синклита известно, что женился я на ней не по своей воле, но из страха перед отцом и испытывая большое огорчение»[128]. На это возразил Евфимий, рассерженный и разгневанный: «Я, чадо мое, забочусь о душевном твоем спасении и боюсь, что бог от тебя отвернется, да и люди тебя осудят, и из-за этого я сержусь и уговариваю, имея благие надежды отвлечь тебя от подобного греха. Если же ты настаиваешь на своем, если помыслы твои таковы, да будет тебе известно, что я не явлюсь сюда больше и от меня ты ничего не услышишь, покуда не осудишь себя и не раскаешься».

Так сказал он и, не простившись, ушел от царя. Зайдя к императрице Феофано, он объявил ей: «Хочу, чтобы ты знала, чадо мое, что близок день твоего ухода к богу, и нужно тебе пройти трудные испытания, однако сколько ты испытаешь, столько тебе и воздается. Наступил для тебя час подвига и испытания, и, если ты хочешь сподобиться вечной жизни, радостно и достойно перенеси выпавшее тебе на долю, не будь слабой, не падай духом — и святой господь будет тебе опорой. Итак, чадо мое, будь здорова: здесь ты никогда уже меня не увидишь». А Феофано, заплакав при этих словах, сказала:

«Разве ты опять хочешь затвориться в келье и стать недоступным?» У склонного к уединению отца был такой обычай: он на три или четыре месяца, а иногда и на целый год затворялся в келье, и хотя дверь оставалась открытой, он никогда не выходил, пребывая там, пока не истекал установленный срок. Боясь этого, она и просила, чтобы он так не делал. «Ты ведь знаешь, отче, — сказала она, — что нет у меня никого, кроме твоей святости, на кого бы я могла обратить свои взоры, кому бы я раскрыла печаль сердца и от кого получила бы утешение».

Сказав обычные свои слова, Евфимий удалился из дворца. А император, ожесточенный смелыми речами отца, не послал ему обычных подарков, какие отправлял постоянно; постепенно из-за клеветы Заутцы он переменил отношение к Евфимию и лишил его своего расположения.

Немного спустя скончался блаженнейший патриарх Степан, бывший первосвященником в течение семи лет[129]. Тогда-то Заутца с неслыханным рвением принялся хлопотать, чтобы был избран патриархом близкий ему человек. Ведь он боялся, как бы император не поставил во главе церкви любезного себе Евфимия. Заутца пылал против Евфимия таким гневом, что даже актеров, по обычаю выходивших к императорской трапезе, побуждал говорить против него. Первый актер, по имени Титливакий, не поддался дурному совету, хотя Заутца и посулил ему многое. Другой же, негодяй, звавшийся Лампудием, сказал: «Я такое устрою, что даже имя его всем людям покажется ненавистным и противным». Тогда Заутца ответил ему: «Посмотрю, Лампудий, как ты послужишь мне».

Когда подали на стол, Лампудий стал изрыгать по злобе своего сердца такие подлые поношения на безупречного отца нашего, что сидевшие вместе с императором покраснели, сам же царь в гневе вытолкал Лампудия и прогнал. После окончания трапезы явился Лампудий просить обещанную награду, Заутца же дал ему, как второму Иуде, 30 сребреников, а с ними он нашел подобие иудиной петли — позорную смерть. Выходя со своими друзьями из дворца через Слоновые ворота, где основана часовня св. мученика Афиногена,[130] внезапно он в судорогах упал на землю и тут же у дворца отдал душу, умерев жалкой и ужасной смертью — от кровавого поноса. Всем стало ясно, что вздорная клевета, возведенная на отца, была причиной гибели Лампудия.

Наступил ноябрь, и почтеннейшая императрица Феофано заболела во Влахернском монастыре богоматери; призвав туда отца Евфимия, она рассказала ему все о себе, так что заплакал этот исполненный сочувствия старец и ответил ей: «О почтенная госпожа и владычица моя Феофано, это последние прощальные слова: никогда больше в этой жизни ты не увидишь моего ничтожества. Но если, как я надеюсь, твой голос будет услышан в небесах, вспомни и обо мне»[131]. Почтенная императрица вынула из своего ларца и передала ему священные сосуды, сделанные из яшмы, и покровы к ним, на которых она золотом вышила имя отца. Вместе с этим передала она как приношение покрывало, которым в церкви облекала голову и плечи. Впоследствии император потребовал эти священные сосуды и, дивно украсив их, вновь отослал отцу.

10 ноября почтенная императрица, покинув земной мир, ушла в небесный, к господу[132]. Немного спустя скончался и Феодор Гуцуниат, муж Зои, дочери Заутцы[133]; был слух, что именно она виновна в смерти августы и своего супруга.

Глава 8 О ЗОЕ, ДОЧЕРИ ЗАУТЦЫ, И О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ИЗ-ЗА НЕЕ С ОТЦОМ ЕВФИМИЕМ

И вот отец Зои Стилиан, немедленно приведя ее во дворец, старался женить на ней императора. Став необычайно дерзким, он убеждал царя призвать во дворец отца Евфимия, — чтобы все это произошло с его благословения и одобрения. А Евфимий, весьма гневаясь и негодуя на императора, только закричал на посланцев и отправил их назад, не дав никакого ответа. Василеопатор встретил посланцев и, подучив говорить в своих собственных интересах, возбудил в царе гнев. И император тотчас же приказал посадить Евфимия в челн и против его воли и желания везти во дворец. Когда все это произошло, Евфимий без обычных почестей, даже никем не встреченный, вошел в спальню императора и сказал ему: «Я никогда не перестану говорить истину о том, из-за чего ты на меня разгневался, не перестану называть это нечестием и сущим беззаконием; я молюсь господу, чтобы он как можно скорей отвратил тебя от подобных намерений». Император, успокаивая его и усадив, сказал: «Выслушай, отче, и не говори таких странных вещей. Моя супруга, как ты знаешь, умерла, и мне, как и всякому, следует, согласно словам апостольским, заключить второй брак[134]. Точно так же и она — я имею в виду Зою — пережила то же самое и теперь свободна. Вот что гласят законы и само повеление апостольское — кто же ты такой, чтобы сверх этого выносить решения?»

Но Евфимий стоял на своем, называя этот брак беззаконным и нечестивым. «Никто не воспротивится, если ты женишься на ком-нибудь другом, но только не на ней, уличенной в. недобрых делах. Ведь иначе все будут считать правдой то, что-говорили о ней». Сказав так, он поднялся и ушел. Рассерженный этим император призывает василеопатора. И когда тог еще больше распалил его гнев, он приказывает немедленно» сослать Евфимия в Диомидовский монастырь своего отца Василия[135], что и было сразу же исполнено.

Таким образом, отец наш пребывал в течение двух лет в этом чистом храме, в милом ему уединении. Когда же император известил его, что сожалеет о случившемся, Евфимий не удостоил посланцев ни словом, ни ответом и продолжал называть брак с Зоей[136] беззаконной дерзостью. Услышав это, царь еще более смутился. Однажды он послав протовестиария и приказал перевести отца в палаты[137] своего брата патриарха Стефана и убеждал взять с собою тех учеников, которых он захочет...

«...Кого же ты велишь мне остерегаться?» Евфимий в ответ: «Мне думается, родственников твоих по жене». На это возразил император: «О святой отче, убеждаемся мы, что веемы люди, все человеки и подвержены гневу и ярости. Вот и ты признался, что, неприязненно настроенный к моей супруге, ты ненавидишь и ее родственников. А если бы ты был к ней благорасположен, то, пожалуй, объявил бы ее родню защитниками моей царственности». — «Я ведь, господин, — отвечал отец, — думая о твоем спасении и заботясь о христианах, сказал тебе о том, что открылось моему ничтожеству. А уж ты сам посмотришь, что произойдет».

Не прошло и шести месяцев со смерти Заутцы[138], еще был патриархом во святых Антоний по имени Калей[139], как Зоя лишилась жизни от ужасной болезни и головокружения[140]. Тогда из дома ее отца бежал ничтожнейший юноша, евнух, обязанностью которого было подносить теплую воду, родом агарянин, по имени Самона[141]. Ворвавшись во дворец и разыскав самодержца, он сказал: «Если сегодня же ты не арестуешь родственников моей госпожи, то потеряешь, о господин, не только свое царство, но и самую жизнь»[142].

При этом он указал и на некоторых других придворных, действовавших заодно с заговорщиками. Когда несколько человек было арестовано, они, получив от императора обещание простить их, подтвердили справедливость всего сказанного Самоной. К тому же он показал тайник с большим количеством оружия. За это он сразу же был произведен в кувикулярии[143]. Ему была пожалована и третья часть имущества тех, на кого он донес. Немного спустя Самона был назначен нипсистиарием[144].

Тогда император явился к отцу нашему с мольбой, восклицая: «Прости, святой отче, от беззаботности возникло грешное мое недоверие к тебе», и, проливая слезы, просил о прощении. Евфимий, обратившись к нему с радостными и кроткими словами, достойными слуха царя, даровал ему прощение и отпустил его. А царь сказал: «Не будет твое прощение полным, если не последуешь со мной во дворец». И Евфимий отправился вместе с ним и пробыл там три дня. Тогда император передал ему церковную серебряную утварь, и белейшие церковные одеяния, и дивную книгу в пурпурном переплете, украшенную серебром и золотом[145], которая, он сказал, была его трудами переписана. «Я дарю это для того, чтобы твоя святость и те, кто придет после тебя, никогда меня не забывали». Так, попрощавшись с императором, отец вернулся морем в Псамафийский монастырь. С тех пор и император стал часто появляться в монастыре, нередко неожиданно.

Глава 9 О НЕОЖИДАННОМ ПРИХОДЕ ЦАРЯ В МОНАСТЫРЬ

Решил царь как-то в вечерние часы[146] тайно прийти [в монастырь] и дошел до входа, ибо ворота были открыты; не было слышно обычных приветствий, и потому его появление осталось незамеченным. Собственными руками царь взял колотушку[147] и начал сильно стучать. Отец сидел вместе с братией за ужином, и, когда кончилось обычное чтение, он сказал: «Тот, кто так нещадно стучит, — ктитор»[148]. Когда же остиарий[149] спросил изнутри: «Кто ты и что тебе надо?» — император ответил:

«Я из дворца и послан к синкеллу». Отец, извещенный об этом, немедленно велел монаху встретить его и сказать: «Не погнушайся, господин мой и брат, кто бы ты ни был, войти и отужинать с нашим ничтожеством, затем и объявишь, что тебя к нам привело». Монах пошел и сказал это прежде, чем открыл дверь, но затем, увидев императора, смутился. Тот же, запретив сообщать о своем приходе, вошел неожиданно и у стола приветствовал отца и всю братию. Когда же монахи стали суетиться, он приказал всем сидеть, как и прежде, соблюдая и в. его присутствии обычный чин трапезы.

Отец предложил, чтобы император сел обедать с первыми из братии[150], но тот отказался, сказав: «Не следует мирянам быть выше монахов, чтобы не показалось это обидным для отцов». Так как чаши[151] были приготовлены для всех, он отыскал свою. Когда же был подан знак[152], виночерпий возгласил: «Благослови, отче!» — он, взяв кратер[153], подошел к императору, говоря: «Господин, благослови вино». Тот спросил, повернувшись: «Что это?» Ему ответил отец: «Если хочешь пить, господин, дай чашу». — «Очень хочу», — сказал император. Когда затем красовулий был опорожнен только в его чашу, он сказал отцу: «Такова ли, отче, величина этой чаши, что она целиком вмещает содержимое медного сосуда — ни больше, ни меньше?» А тот отвечал: «Не беспокойся, господин, все получают достаточно»[154].

Затем император спросил: «Вы пьете холодное?» — «Отнюдь нет, — ответил Евфимий, — вот и подносчик теплой воды», Тут император услышал: «Благослови теплую воду», и, обернувшись, сам смешал вино и воду в своей чаше. Так как напиток стал слишком горяч, император оглядывался в ожидании, не нальют ли ему несмешанного. Но отец сказал ему: «Не принято у нас добавлять холодное вино, а каждый сразу смешивает по собственному вкусу: один потеплее, другой похолоднее». Император оказал отцу: «Отныне твой устав будет разрешать щедро вливать холодное вино в горячую воду; я обещаю-тебе это и исполню».

Отведав из чаши, он спросил: «Откуда такое вино?» Они же отвечали: «Из произведенного здесь рабами[155] твоими, господин». Тогда он сказал: «О жалкий виноград! Сколько же они ежедневно получают таких медных сосудов». Отец ответил: «Два утром и один вечером, в соответствии с размерами владений»[156]. А император сказал: «Вот, отче, подарю я этому вновь устроенному монастырю владение в Пилиатике[157], принадлежавшее моей покойной жене, к которой ты был враждебно настроен, — подарю, чтобы вы постоянно поминали меня и ее. Я передам это владение по дарственному хрисовулу[158]». Это он и совершил впоследствии.

Немного спустя — новые неприятности, вновь у императора ссора с отцом. Узнав, что его собственный брат Александр[159] попытался устроить заговор против него, император разлучил его с женой и обрек всяким ветрам[160]. Отец Евфимий непрестанно ходатайствовал, убеждал, призывал пожалеть брата и смилостивиться над несправедливо обиженной женщиной. Так как император не внимал ему, он написал собственноручно-следующее послание: «Это говорит тебе господь через меня, ничтожнейшего. — Каким судом судишь, и сам будешь судим, какой мерой меришь, и тебе отмерится»[161]. А царь, прочитав письмо, разорвал и сказал принесшему: «Передай пославшему тебя: — О чем, отче, я, придя к тебе, по своему желанию говорю с тобой, о том и заботься и думай — ибо не хочу я иметь в. тебе второго Заутцу, приказывающего и распоряжающегося. Посему — сиди в своей келье и размышляй, но не суйся дальше».

Отец не столько был огорчен этим письмом, сколько обрадован приказанию пребывать в одиночестве в своем монастыре. Наступил святой пост[162], и отец наш не явился во дворец, хотя и призывал его император; так он ответил царю: «Больше, чем когда-либо, ты меня обрадовал, приказав сидеть в. уединении и размышлять о своих делах, что я с божьей помощью и выполняю, молясь за тебя и размышляя о своем». Так как его не убедили прийти, император прислал ему свечи и благовония и умолял молиться за него.

Расскажу я нечто достойное, простоты и чистосердечия отца. В те времена управлял святейшим Студийским монастырем во святых Аркадий, который настолько был славен благочестием, что сам император благоговел перед величием его добродетели. Этот муж высокой святости относился к отцу нашему Евфимию с такой дружбой и чистой любовью, что они поверяли друг другу свои мысли и чувства. В сыроястное воскресенье[163] упомянутый Аркадий, занятый благочестивыми делами, не явился к отцу, чтобы они, как это было принято, простились друг с другом. Отец же, как и всегда, с вечера помолившись и простившись с братьями, удалился в свою одинокую-келью. На следующий день, когда закончился третий час[164], явился названный игумен студийский для того, чтобы навестить, помолиться вместе с отцом и извиниться. Отец же наш любезно принял его: вышел из своей кельи и, встретив его, обнял и стал радостно говорить ему: «Благо, что ты пришел, пастырь духовных агнцев Христа! Воистину принимаю тебя, как самого предтечу»[165]. Они беседовали до шестого часа и, как обычно, наставляли друг друга и побуждали к испытаниям. И сказал ему великий Аркадий: «Так как мы ничего не упустили из установленных правил, то не упустим и упражнения в скромности»[166]. Он тотчас же приказал ударить в било и после девятого часа купно спеть вечернюю молитву, а также приготовить стол, вино и масло, что и было исполнено. Итак, скромнейшие отцы наши, простившись друг с другом и отдав распоряжения, начали свои подвиги в дни этой святой четыредесятницы. Читанные им в первую неделю гомилии[167] Евфимий, написав собственноручно, дал нам, братии монастыря[168].

Тогда и тело Петра, во святых епископа Гордоринии[169], погребенное вне города в приморской часовне блаженного отца Николая[170], из-за страшного видения Евфимий перенес в город и прославил его и возвеличил в похвальных словах, ибо он точно узнал о его подвигах от его учеников и во время своего переезда из Селевкии[171]. И прославляя многих других, и обновляя в своих гимнах память о святых, он переписывал книги и так провел свое уединение.

Глава 10 О ПРЕДСКАЗАНИИ, ПОЛУЧЕННОМ СВЯТЫМ ОТЦОМ, И О ПОСТИГШЕМ ИМПЕРАТОРА ГОРЕ

Наступил светлый честной праздник благовещения непорочной владычицы нашей присно девы Марии[172], и отец наш справлял его как обыкновенно. Явились к нему и упомянутый отец Аркадий, и Епифаний, муж, отличающийся святостью слов и поступков. При нечестивом Феофиле[173], претерпев заточение, побои, голод, неоднократные ссылки, Епифаний не оставил службы святым отцам Симеонию, славному исповеднику, и Григорию Декаполиту, чудотворцу[174]. Он приходился отцу Евфимию родственником и, пользуясь родственной близостью, часто навещал его. Были здесь многие из монашеского чина и в том числе игумен монастыря св. Диомида. В их присутствии блаженный Аркадий сказал во всеуслышание: «Вот, отче Евфимий, возвещаю я тебе в этот радостный день, что ты будешь патриархом в Константинополе. Открылось мне это прошлой ночью. И если — по воле божьей — это случится, прошу тебя исполнить одно желание, которое я ношу в сердце». Отец сказал ему: «Назови, отче, это желание и, если господь даст силы, знай, что оно исполнится». Аркадий ответил ему: «Прошу я честную главу Предтечи»[175]. А тот сказал: «Сколько я понимаю, просьба свыше моих сил, — но да будет воля божья». И добавил отец: «То, что ты нам возвестил, свято и честно — ясно, что мы этого недостойны. Но ясно также всякому, что то, о чем ты просишь, — сверхсвятое и сверхчестное. А так как от души и сердца идет желание, которое ты нам открыл, и поскольку ты вручаешь мне кормило церкви, то я уверяю твою святость, что по моей воле ты можешь надеяться иметь ее в своем святом монастыре, если только одно мое слово будет услышано. Ничего прежде этого я не скажу и не попрошу. Но как мне думается, отче, если правитель сохранит свое самоуправство и дерзость, он нас, пожалуй, вновь сделает изгнанниками».

Когда почтенные гости, попрощавшись друг с другом, расходились, славный Епифаний сказал отцу наедине: «Да будет тебе известно, владыка Евфимий, что ты сделаешься константинопольским патриархом и что император Лев вновь станет молить у тебя милости и ничего не будет предпринимать против тебя, а в великий и светлый день святой пасхи он станет весьма угрюмым и печальным и испытает несказанное горе и невыразимое несчастье, так что будет плакать и горевать во время общего праздника. А я отправляюсь в Солунь проститься со св. Димитрием[176] и с тамошними учениками Симеона — отцами моими. А во время обратного пути завершится и моя жизнь». Так простившись с отцом нашим и получив у него благословение для тамошних братьев, пошел он своим путем.

Наступило воскресенье ваий[177], и отец, которого раз и другой призывали царь и патриарх, медлил, ссылаясь на слабость и утомление. Император был весьма рассержен этим и послал к нему своего пинкерна[178] с упреками. А Евфимий открыл ему, что царю грозит великое и несказанное несчастье, и заявил:

«Только творя милость и благие дела, освобождая должников и заключенных, ты избежишь грядущего гнева». Выслушав донесение, император сказал: «Видимо, сбегаются к нему какие-то должники, и из-за этого он вновь докучает мне: а я ведь ни с востока, ни с запада не получаю дурной вести[179]. Боюсь я, как бы действительно чего-нибудь не случилось, ибо он всегда говорит истину». И был император в непрестанном волнении.

Когда же наступил святой день воскресения христова[180], супруга императора Евдокия, называемая Вайана[181], умерла родами, доставив печальное зрелище и несказанное горе императору, с которым жила только год. Синклит, сочувствуя самодержцу, превратил этот радостный, светлый день в траурный. Император хотел, чтобы ее отвезли и похоронили в недавно-отстроенном по его приказу монастыре св. Лазаря[182], но этому воспротивился святой муж — тамошний игумен Иерофей, который возвратил тело во дворец, не допустив его к монастырским воротам. Поэтому-то на завтра синклит перевез его в. храм св. Апостолов[183].

Тогда император просил отца Евфимия прийти во дворец; он приказал своему посланцу передать такие слова: «Вот, отче, мы видим, что исполнилось твое предсказание относительно меня. Так не медли же явиться на погребение, которое совершится завтра». А тот ответил ему: «Святой господь, увещание горюющим и утешение отчаявшимся[184], сам да исцелит печаль твоего сердца, даровав тебе отраду терпения. Не горюй, ведь ты сам навлек на себя все невзгоды, ибо что заслужили, то и получаем мы от того, кто справедливо взвешивает наши дела. Не стремись в светлый и почтеннейший день святого воскресения омрачить тобой управляемый город и заменить плачем и жалобными воплями ясную радость по поводу нашего общего спасения и воскресения. Такой поступок был бы недостойным чистой веры христиан. А ежели хочешь послушать старого смиренного монаха, предай ее земле в спокойствии — что пользы ей в криках и нестройном плаче провожающих? Даже если все это будет соблюдено — ее все равно погребут в том же самом гробу. Знаю я, что ты слова моего ничтожества почтешь пустой болтовней, но судить будешь позднее».

Император, услышав это известие, несмотря на поздний вечер, тут же написал ему: «Мы видим, сколь полно осуществилось то, что давно было предсказано тобою, и мы благодарим с любовью за то, что ты писал раньше и что теперь открываешь, ибо справедливо наказание и в нас самих причина всего происходящего. Но где же прочитала твоя святость, что в день воскресения господня нельзя хоронить умерших? Я не нашел истины в написанном тобою, кроме как: — За пустую болтовню почтешь мои слова. Так я и поступлю, не послушав того, что ты мне указываешь. Завтра в присутствии синклита я предам ее земле по-царски, как и подобает царице, и объявлю этому многолюдному городу, что умерла Евдокия, царица ромеев, — объявлю, чтобы в жителях города найти себе состраждущих и сочувствующих. Ты же будь здоров, пребывай в своем уединении и молись за меня».

Отец, прочитав это послание, ответил в обычных словах и в следующее воскресенье удалился с шестью братьями в Агафов[185], избегая беспокойства.

Следует знать, что после встречи[186] папы[187] и Стилиана Неокесарийского и объединения всей церкви[188] Антоний, проведя блаженную и славную жизнь, умер в том же году 12 февраля и вместо него кормило церкви принял Николай, в то время мистик[189]

Глава 11 ОБ УДАРЕ, НАНЕСЕННОМ ИМПЕРАТОРУ В ХРАМЕ СВЯЩЕННОМУЧЕНИКА МОКИЯ

Немного спустя наступил праздник преполовения пятидесятницы, и сам император со священным синклитом направился согласно обычаю во всесвятейший храм священномученика Мокия[190]. Прибыв туда, он вошел в храм вместе с патриархом Николаем. Внезапно некий Стилиан, человек безвестный, никому не знакомый, выскочил с амвона на солею[191] и сильно ударил императора по голове палкой. И если бы удар не был смягчен (палка задела за висевшие в этом месте поликандила), император, пожалуй бы, упал мертвым — ведь и от ослабленного Удара весь он залился кровью. Всех охватил страх, и из храма стали убегать и члены синклита и служители святого алтаря[192] так что возле императора не осталось никого, кроме шести человек — все они принадлежали к средней этерии. Один из них по имени Хандарис, опрокинув на землю этого негодяя, тотчас же обнажил меч и спросил: «Ударить, господин?» А он запретил, сказав: «Свяжите его покрепче и стерегите».

В тот день он очень сильно рассердился на, патриарха Николая за то, что не остался никто из его клира — ни из служителей святого алтаря, ни сам Николай. Тогда даже Александр, соправитель его и брат, хотя и не испытывавший братских чувств, сделал вид, что хочет броситься вниз с катихумений[193].

Император лечился в Петрионе[194] у моря, а дерзостный Стилиан был предан ужасным пыткам, но не назвал ничего, кроме своего имени, и был сожжен[195]. Тогда император, постигнув предсказания, открытые ему отцом, стал снова искать у него поддержки, и не через кого-либо, но сам пришел, чтобы примириться. Отец радостно принял его раскаяние и даровал прощение. А император убедил его покинуть Агафоз и провести три дня во дворце.

Немногим спустя беспокойство охватило город из-за бесчинства Дуки. Он собрал заговорщиков, бежал в город Кавалу, выдерживал осаду в течение шести месяцев и перешел к агарянам[196]. Хотя его многократно призывал император, посылая ему хрисовулы, полные страшных клятв, и даже собственные амулеты, он с каменным сердцем отверг эти благие призывы и предался ассириянам[197], оставив по себе у христиан недобрую славу. От этого огорчился и опечалился император, раздумывая, что же делать.

В это время явился некий перебежчик от Дуки и заявил, что у него есть известие для императора. Представ перед императором, он вручил питтакий[198], который Андроник, осажденный в Кавале, получил из царственного града; было у него еще три других. Взяв их в руки, император в раздумье изучал их содержание и почерк. Ему бросился в глаза один, который не только по складу речи, но и по почерку принадлежал патриарху Николаю[199]. Император, узнав руку патриарха, изменился в лице и, дрогнув, приказал прочитать питтакий вслух. Вот что там было сказано: «Славнейшей и многодостойный Дука, будущий август[200] Андроник! Убеждаю и упрашиваю тебя: не сдавайся, не подчиняйся людям императора, не доверяй приходящим к тебе: все это обычная ложь — и то, что они говорят, и то, что пишут. Ведь еще гневается на тебя носящий сатанинское имя Самона[201]. Итак, оставайся твердым и свершай дела, достойные твоего имени[202], а город скоро по моим молитвам призовет тебя. В счастье не забудь наше ничтожество. Будь здоров».

При чтении писем, направленных Дуке, были названы имена, находившихся в городе лиц; император был изумлен и велел их призвать. Они подтвердили ему все, но он скрыл в себе скорбь и ничего не сказал патриарху. Был ведь тот ему названным братом и сотоварищем по учению.

Однако от патриарха ничего не скрылось: ни поступки, ни слова — некоторые из спальников сообщили ему обо всем. Напуганный этим патриарх сделал вид, что соглашается с императором и помогает во всех задуманных им делах — настолько, что Константина, рожденного Зоей[203], нового императора, он в Великой церкви и принял и крестил своими руками, несмотря на сопротивление Епифания и Лаодикийского[204] и некоторых других митрополитов. Считаясь воспреемником этого юного Константина, отец наш Евфимий присутствовал там, но из-за старости его и слабости плоти приказано было Самоне нести юного императора. Там-то и сказал отцу Евфимию патриарх Николай: «Вот, святой отче, этот ребенок, которого ты видишь, — плод молитвы. Ведь и среди нашего поколения есть люди, воистину рабы божьи. Это мы приказали семи священникам столько же дней пребывать в святом этом и великом храме премудрости божьей и ежедневно приносить в божьем алтаре молитвы, и сделали так, что царь обрел желаемое. И вот мы радуемся вместе с ним, получившим милого сына».

Тогда патриарх, желая еще больше сблизиться с императором (ведь они были связаны цепью своих грехов), стал ежедневно доносить царю все то, что говорили ему митрополиты, и пытался давать советы, и противопоставлял то, что он сказал им, и объяснял, как каждого митрополита он привлечет на свою сторону. И вот он согласился в праздник обновления великого храма во дворце[205] совершить вместе с императором вход[206] и обещал, даже не дожидаясь этого, еще во время праздника преображения господня[207], немедленно принять его[208] в церковь. Это он объявил при многочисленных свидетелях, однако миролюбивейший император, стремившийся к умиротворению церкви, отложил вход, сказав: «Если я не увижу прибывших римских епископов[209], я без них не послушаюсь Вашего разрешения войти во храм». Но патриарх по-прежнему говорил: «Я позволю императору войти, не заботясь ни о ком и не дожидаясь послов ни из Рима, ни с востока». И он показывал книгу, говоря, что она целиком состоит из посланий великого Афанасия[210]. Ссылаясь на нее, он сказал: «Если этот отец, которого остальные отцы называли учителем и наставником, считал, что не подлежит эпитимье третий брак, чего же мне бояться, разрешая четвертый с эпитимьей? Я буду суетным и бесчестнейшим, если допущу какую-нибудь отсрочку, или стану кого-нибудь слушать, или буду ждать прибытия римлян, — нет, я все равно позволю императору войти в церковь». Так бы все и случилось, если бы некий скверный и злой демон не раздул бы в церкви пламя, о котором речь пойдет ниже.

Глава 12 О СТОЛКНОВЕНИИ ИМПЕРАТОРА С ПАТРИАРХОМ

Вот как оно разгорелось. Говорят, что император Лев сказал некоторым спальникам, которым он доверял: «Никак нельзя не прогнать патриарха с престола — ведь душа моя при нем не успокоится. Как только он допустит меня во храм, я тотчас найду свидетелей, знающих дела мятежного Дуки, и изгоню Николая из церкви, обвинив его в оскорблении моей царственности[211]. Ибо невозможно мне приходить к нему, моему врагу и неприятелю, замышляющему против меня, и у него причащаться пречистых тайн, в то время как я восстаю в глубине сердца и гневаюсь на него. Думаю я, и нападение на меня в храме священномученика Мокия произошло с его ведома. В этом убеждает меня то, что он не приказал никому из клириков наложить руку на злодея и схватить его, но сам убежал вместе с остальными. Наступит день, когда я отомщу за себя!»

Один из слушавших, кого лучше называть Афилактом, чем Феофилактом[212], обо всем сообщил патриарху. А тот втайне стал раздумывать, что же ему делать. Созвав наиболее влиятельных митрополитов, он убедил их подписать клятву (а позднее принудил всех поступить так же) и уговорил противодействовать императору — он, который недавно обещал позаботиться[213] об императоре и принять в церковь. Не скрылось это от императора Льва.

Наступил день рождества спасителя нашего господа-бога. Иисуса Христа,[214] и все сошлись у церкви вместе со священным синклитом (был и сам император), имея благие надежды, что император будет допущен внутрь храма. Но патриарх, встре-тив его у царских врат[215], с такими словами обратился к нему:

«Пусть твоя царственность в соответствии с обычаем пройдет правой стороной[216], не гневаясь из-за этого; а в праздник богоявления[217] ты войдешь вместе со мной, и я допущу тебя без колебания. Если же ныне ты войдешь насильственно, мы все покинем храм».

Заплакал царь и, оросив слезами святой пол, вернулся, не сказав ни слова, и через правые врата вошел в митаторий. Тогда, призвав некоторых митрополитов, он узнал от них все, что было ими сказано и подписано. Им он отвечал со стоном из глубины сердца: «Надеюсь на Христа, сына божия, который сошел с небес ради спасения нас грешных. Да сжалится он надо мною, самым грешным из всех, и обнимет, как блудного сына, и вновь примет меня в свою вселенскую апостольскую церковь — благодаря молитвам общего отца нашего патриарха и всего вашего святого сонма». Как раз в это время стали читать святое Евангелие, и стоны императора, проливавшего обильные слезы, заставили слышавших плакать и горевать вместе с ним — и не только синклит, но и самих митрополитов. И он поднялся во дворец, никому ничего более не сказав, — он решил выполнить желание патриарха.

Наступал день богоявления, но патриарх, ссылаясь на приступ слабости, не пришел в навечерие праздника совершить согласно обычаю освящение воды[218]. На другой день император вместе со священным синклитом появился у церкви, добиваясь многократно обещанного ему первосвященником входа. Оправдываясь перед ним, патриарх сказал: «Я бессилен, когда нет согласия митрополитов и особенно первопрестольного Арефы[219] Если же ты войдешь самовольно, я тотчас же вместе со всеми моими уйду[220] отсюда». Император сказал ему: «Кажется, владыка патриарх, издеваясь над моей царственностью, так говоришь ты и делаешь[221]. Уж не презираешь ли ты нас, ожидая из Сирийской земли мятежника Дуку и надеясь на него?»

Услышав это, патриарх остановился в царских вратах, потеряв дар речи, не в силах ни войти, ни вернуться. Тогда император Лев поступил по-царски: бросившись на землю и долго проплакав, он встал, сказав патриарху: «Войди, владыка, я не помешаю тебе. Из-за неизмеримого множества моих грехов я справедливо и заслуженно страдаю». Сказав это и простившись с патриархом, он повернул в боковые врата, ведущие в митаторий. Члены синклита стали противиться и закричали:

«После того, как он пройдет, пройди и ты, словно один из нас», но он мановением руки заставил их замолчать и ушел в митаторий. Там снова призвав митрополитов, он о многом с ними беседовал и после чтения святого Евангелия в волнении прошел во дворец.

Так как патриарх медлил принять приглашение к акувитам[222], император объявил ему: «Приходи, владыка: мы призываем тебя не в церковь, но на сегодняшнюю трапезу, которую ты по обычаю благословляешь». То же он объявил с извинениями и митрополитам; из них первопрестольный Арефа и Епифаний Лаодикийский удалились в гневе, остальные же последовали за патриархом. Позднее, когда они сидели за царским столом, в конце трапезы, император во всеуслышание обратился к патриарху: «Почему, владыка, ты, обещав — не раз и не два, но многократно — допустить меня в церковь, теперь медлишь и откладываешь вопреки собственным словам? Ведь ты сказал мне прежде: — Хотя бы занялись этим Рим и Антиохия, а также Александрия и Иерусалим[223] — никто из них не запретит тебе ни войти во храм, ни причаститься святых тайн. Когда я послал к ним послов[224] и все случившееся со мной изложил патриархам со всей искренностью и в страхе божьем, то узнал я, что они прониклись сожалением, милостью и состраданием, и уже отправились оба посла с местоблюстителями, везя послания, посвященные моему делу. И это доподлинно мне известно из писем тамошних стратигов[225]. Если бы я тебя слушал и выполнял твое желание, разве я не вошел бы в праздничный день обновления Новой церкви[226] в этот храм вместе с тобою? Разве не сам ты тогда приглашал меня и принуждал войти, а я откладывал, говоря: — Вот приедут патриаршие местоблюстители, и тогда, как бог решит и они рассудят, пусть так и будет. Тогда ты перед всем священным синклитом заявил: — Я нашел каноны великого Афанасия, поддерживающие тебя и не препятствующие [снятию эпитимьи?], и я не допущу вмешательства ни Рима, ни патриархов востока, но без дальних слов приму тебя в церковь».

Услышав этакое, митрополиты онемели, да и сам первосвященник не мог ничего сказать. А император в слезах молвил ему: «Побойся бога, владыка! Не твои ли это слова, не ты говорил мне это?» И патриарх ответил: «Но тогда я еще не ведал об упорном сопротивлении братьев и сотоварищей, радеющих о пользе и поддержании матери нашей церкви». А император возразил: «Когда ты повелел, чтобы в Великой церкви семь дней читались молитвы и своими руками благословил чрево моей жены, ты сказал: — Церковь еще более возвеличится и расцветет при рожденном от тебя императоре — и утверждал, что у нее в чреве мальчик. Тогда ты каждый день называл ее невестой, обедая вместе с ней. И вновь, когда ты хотел возродить ребенка святым крещением, ты сообщал мне о речах и даже о мыслях всех митрополитов и учил, каким способом убедить их. А сейчас ты говоришь: — Мы сопротивляемся ради матери нашей церкви. Разве не у меня твои послания против первопрестольного митрополита[227] и епископа. Лаодикийского, а также запросы и ответы относительно других престолов? Но об этом из-за великого отвращения я умолчу».

Затем император, встав из-за стола и пригласив епископов во внутренние покои дворца, начал с болью в сердце и в слезах рассказывать о своих непрестанных несчастьях в супружеской жизни. Тут принесли сына, и император давал каждому благословить его, что все и сделали. Взяв его на руки, император, проливая слезы, обратился к нему с анакреонтическими стихами[228], вызвав у слышавших сожаление и слезы. Когда же епископы уходили, он сказал, что ничего у них не просит и ни о чем не умоляет, как только о входе во храм до священной преграды[229].

Некоторые из бывших там митрополитов, слыша слова патриарха, сжалились над рыданиями императора и, движимые сочувствием к нему, обещали позаботиться об этом и допустить его в церковь. Они прислушивались к словам патриарха, который сказал: «Когда все договорятся и позаботятся об этом, тогда и я вместе со всеми позабочусь и допущу императора в церковь». Но покинув дворец и вместе со всеми придя в патриаршие палаты, он заставил митрополитов снова подписать и подтвердить страшными клятвами то, что уже было подписано прежде; он укрепил единение епископов, получив от всех письменные обещания не пренебрегать своими обязанностями, не прегрешать и не отрекаться от своих престолов, но сопротивляться до самого смертного приговора; он убеждал, чтобы все были тверды и верны, не отказывались от церкви, не уступали желанию властителя, но, оставаясь непреклонными, строго соблюдали каноны; тот, кто окажется не столь тверд и не выполнит клятвы, да будет ему анафема от отца и сына и святого духа и да не имеет он с тех пор власти священствовать[230], и да пусть обвинит он себя сам перед этим святым сонмом. Обратившись ко всем с такими словами, патриарх первым поставил подпись и всех отпустил, говоря: «Смотрите, отцы и братья, храните доверенное вам»[231].

Глава 13 О ПРИГЛАШЕНИИ ПАТРИАРХА И МИТРОПОЛИТОВ И ИХ ССЫЛКЕ

Наступил февраль, и император, как обычно, соблюдая память святого Трифона[232], призвал патриарха и виднейших митрополитов. Тот не колебался и не откладывал своего прихода» рассчитывая с помощью хитрых уловок примириться с императором. Но в конце трапезы император сказал патриарху:

«Доколе, владыка, задержки? Доколе ложные посулы и пустые обещания? Доколе лживые, тобою вымышленные заботы? Ты дал мне знать, более того, ты сам сказал, чтобы я в праздник обновления Новой церкви пришел и совершил вход вместе с тобою. Но не зная еще воли патриарших престолов и прежде всего заботясь о тебе, я медлил[233], боясь — если говорить твоими же словами — возмущения твоих сотоварищей против тебя. Когда впоследствии и они проявили попечение, ты обещал допустить меня в день преображения господня. Затем, вновь отложив, обещал допустить нас в церковь в праздник рождества христова. И на этот раз оказалась бесплодной наша попытка: ты унизил и опозорил меня у самых царских врат в то время, как все там были — и священный чин, и весь священный синклит. В их присутствии ты извинялся передо мной и обещал допустить меня в день богоявления. Затем, когда и он наступил, ты повел себя так же и даже еще хуже, отвергнув то, что в святом храме изрек твой язык. Какое унижение ты нам причинил, ты и сам знаешь, ибо был при этом. Но тщетно ты придумываешь предлоги[234] и стараешься скрыть от меня свое коварство. Сколь злокозненным ты всегда был, я знаю по годам общего нашего учения. Объясни же мне, как это ты, прежде обещав допустить меня в храм, теперь медлишь и чинишь этому препятствия». Патриарх отвечал: «Я медлю, следуя воле епископов. Вот если бы они дали согласие или, лучше сказать, выразили свое желание, тогда бы и я сам вместе со всеми позаботился о тебе и допустил тебя в храм. А без согласия моих братьев и сотоварищей невозможно допустить тебя». Император возразил ему: «А как быть с недавними донесениями твоей святости о том, что каждый из них говорит, и советами, что им отвечать? — Это делалось по воле твоих братьев и сотоварищей или ты сам так решил? А когда ты злоумышлял против нашей царственности, побуждая и поощряя вероотступника Дуку[235], — с какими сотоварищами ты дерзнул на столь великое нечестие?» Патриарх стоял, бессильный что-либо возразить. Тогда император обратился ко всем. «Согласно тому, что вы сами вначале мне предложили, я, господа мои и владыки, вручаю мои дела святому собору, и с нетерпением ожидаю местоблюстителей патриарших престолов: ведь и общий наш отец патриарх часто говорил: — Когда прибудут местоблюстители с патриаршими посланиями, никто из нас не станет препятствовать, чтобы ты совершил вход во храм. Но уже пришли от них и сообщили: вот-де они приближаются. И Лев Хиросфакт[236] писал нам, что едут вместе с ним местоблюстители, везущие послания из Антиохии, Александрии и Иерусалима. К тому же и Симеон, достойнейший и почтеннейший наш асикрит[237], написал из Отранто, что он и папские легаты[238] из древнего Рима отправляются в путь, имея с собой послания, содержащие соответствующие предложения[239]. Пусть же все утвердится так, как будет угодно решить мои дела всемилостивому богу и святому собору. Как ваша святость знает, завтра в праздничное утро мы справляем день сретения великого господа и спасителя нашего Иисуса Христа в святом храме всепетой богородицы во Влахернах[240]. Допустите же меня внутрь храма, до священной преграды, чтобы я стоял и, плача, каялся»[241].

Первым воспротивился патриарх Николай, и только затем и весь сонм митрополитов. Кое-кто, однако, не сочувствовал им, хотя и не осмеливался проявить свое попечение о государе[242]. Император, глядя на них, обливаясь слезами, сказал членам синклита: «Вручая мое дело святому собору, я стану ждать до тех пор, пока он не решит его; так же повелеваю поступить и этим почтенным отцам и владыкам моим — пусть они пребывают вместе со своим патриархом вне столицы в уединенном месте, пока не соберется весь собор и не вынесет свой приговор». Сказав это, он в слезах вышел в свою опочивальню.

Тотчас же слуги вывели митрополитов из дворца, отвели в Фиалу[243] у моря и, посадив на корабли, всех отправили в ссылку, а патриарха, с должными почестями проведя через Вуколеон[244], посадили в челн и отвезли в его монастырь в Галакринах[245]. На четвертый день после изгнания митрополитов император, возвратив тех из них, кто не хотел надолго откладывать его покаяние, сказал: «Вы, господа мои и владыки, знаете, какую чистую любовь и достойное первосвященника почтение я воздавал этому коварному и злобному человеку, а он, как показали события, никогда не переставал покушаться на мою жизнь». Митрополиты обратились к царю с кроткими речами, полагая, что он говорит в гневе и раздражении. Поэтому они сказали: «О господин, когда твоя царственность вновь примирится с патриархом, все обвинения исчезнут, как мираж, и развеются, как паутина». Он же со всем пылом уверял их, клянясь, что его душа при этом патриархе не успокоится. И снова митрополиты заявили: «Когда соберется собор и позаботится о твоем покаянии и о входе во храм, а патриарх не станет больше медлить, что помешает ему вновь получить свой престол?» Царь же сказал им: «Явитесь к нам завтра, и мы сумеем показать вам, что это за человек».

Согласно приказанию императора епископы явились на следующий день, и он принял их во дворцовой церкви и, приготовив животворящее древо[246], призвал перебежчиков от Андроника Дуки. Их было девять благороднейших мужей: два стратига, а остальные протоспафарии[247] — все люди значительные и достойные доверия. Взяв в руки честное и пречистое древо, они заверили, что все обстоит так, как сообщил нотарий[248] Дуки. Они сказали: «Мы сами слышали и видели эти послания в Кавале». Император горевал, слушая это, и готов был приказать, чтобы патриарха тут же привезли и подвергли наказанию. Все бы так и исполнилось, если бы митрополиты не удержали императора, говоря: «Достаточно с него и изгнания из церкви. Ведь сказано в писании, что господь никогда не-отметит дважды за одно и то же»[249]. Так они увещевали царя и смирили его великий гнев, а затем, простившись, покинули дворец.

Еще не прошло и пятнадцати дней[250] после изгнания патриарха, как император сообщил ему: «Так как ты отвергаешь решение патриархов, не следуешь каноническому постановлению святого собора относительно моего покаяния[251], но лишь удовлетворяешь свое стремление ко злу, бунтуешь и противишься святым отцам и патриархам, приговаривая каждый день, что ты и вздохнуть не смеешь при моей царственности[252], то пришли нам отречение от престола. Все твои речи мы, не уподобляясь тебе, столь склонному ко гневу, терпеливо переносим и только лишаем тебя престола». А патриарх, прикинувшись больным, заявил, что не может писать, и отпустил под, этим предлогом посланца с пустыми руками.

Глава 14 ОБ ОТРЕЧЕНИИ ПАТРИАРХА НИКОЛАЯ

После этого император вновь посылает к Николаю митрополитов и вместе с ними Самону, своего протовестиария[253], чтобы он объявил патриарху следующее: «Я. хочу, чтобы ты понял, Николай, что если ты в сей же час не пришлешь мне свое отречение, я, представив священному синклиту и священному чину твое собственноручное послание, открою, что ты виновник гибели многих благородных людей, и обвиню тебя в преступлении против императора. Ведь все знают, что Дука погубил наших соплеменников и единоверцев[254], а ты, святой владыка, побуждал его к этому, как мы со всей очевидностью знаем из твоего собственноручного послания. Мы еще не показали его митрополитам, ибо не уподобляемся мы тебе, чтобы испускать яд, подобно аспиду, и никому не покажем, буде ты отречешься. Итак, или пришли отречение, или явись, чтобы оправдаться в жестокости, которую явно выдает твое письмо».

Тогда патриарх, не зная, как ему поступить, и понимая, что обвинение справедливо, сказал протовестиарию: «Повели, чтобы вошли митрополиты». После взаимных поклонов он спросил, что им нужно. Они сказали, что ничего не знают: «Император ничего нам не сказал, лишь повелел, чтобы мы отправились с протовестиарием». Тогда патриарх воскликнул: «Я-то знаю, чего вы хотите». С этими словами он достал спрятанное на груди отречение и отдал им, добавив: «Я написал это своей рукой — ведь и вы, и царь знаете мой почерк. Возьмите то, чего добивались, и уходите». Когда митрополиты стали настаивать, говоря, что мол, не стоит давать письменное отречение, а нужно оттягивать и упорствовать, патриарх собственноручно отдал его протовестиарию, а Самона принял и вручил императору. Гласило оно следующее[255]: «Так как в неблагоприятных и тяжелых обстоятельствах, постигших божью церковь, стало невозможным попечение о христолюбивом императоре[256], то я отрекаюсь от престола, предпочитая уединение[257] и замкнутую жизнь мирскому непостоянству[258]. Но я не сложу епископского сана[259], где бы мне ни пришлось влачить смиренные дни мои». После долгой беседы с патриархом митрополиты простились с ним и удалились опечаленные[260].

Немногим спустя Николай составил по собственной воле еще одно собственноручное отречение и послал его императору. Оно гласило следующее: «Хотя я обещал с согласия церкви простереть свое попечение о христолюбивом императоре на дела, касающиеся сожительствующей с ним женщины, я вижу великое разногласие среди епископов относительно того, как это решить. Поэтому я отказываюсь от престола, уступая тому, кто может превратить разногласие в единомыслие. А епископский сан[261] и связанные с ним обязанности я принимаю по милости божьей на всю жизнь».

Царь, вручив митрополитам послание, повелел разыскать человека, достойного патриаршего сана. А они все, словно сговорившись, назвали великого Евфимия. Они говорили: «Лучшего, чем он, мы не найдем среди современников. И твоей царственности лучше, чем кому-нибудь известно, что он муж непорочный, святой, украшенный великим совершенством». И император сказал: «Я ценю этого святого схимника, но вместе с тем опасаюсь, ибо он часто противился мне. Однако да будет воля божья. Итак, отправляйтесь в его Псамафийский монастырь и поведайте обо всем, умоляя и упрашивая от нашего имени. Ведь я как-то намекал ему на патриаршество, но он назвал себя непригодным для такого сана. Если же вы получите его согласие, то завтра как можно скорее поспешите ко мне».

И вот митрополиты отправились в Псамафийский монастырь и сообщили Евфимию о своем решении, а он ответил им:

«Помилуйте, господа мои владыки, меня, ничтожного, недостойного столь великого и высокого сана; позвольте мне остаться в уединении со здешними моими учениками. Вы бы из вашей среды выбрали достойного и поставили его». Они же возражали: «Это, святой отче, невозможно — нет, с божьего соизволения мы изберем тебя нашим пастырем и патриархом. Если ты возглавишь церковь, не останется в ней ни вражды, ни борьбы, ни соперничества, но будет она на общее благо единым стадом при едином пастыре». Вновь сказал им отец:

«Если вы друг с другом враждуете и не можете подчиняться друг другу, почему бы вам не призвать вашего патриарха?» Они отвечали: «Он в своем самоуправстве и упрямстве [не?] послушался наших уговоров[262] и выдал книгу пущения[263], собственноручно написал отречение, покинув беззащитной вверенную ему церковь, и стал отныне ей чуждым». Евфимий спросил у них: «Кто же распорядился об этом?» Они отвечали:

«Его собственная совесть. Ведь если бы он был всей душой расположен к вверенной ему церкви, он не стал бы отрекаться от нее письменно единожды и дважды и трижды — из-за одних только пустых угроз царя. Ради церкви он дал нам письменные заверения и заставил вместе с ним подписаться, говоря: — Если даже мне придется подвергнуться смертельной опасности, церковь, которую вручил мне бог, не брошу и не отрекусь от нее. Вы только будьте тверды и непоколебимы. Хотя именно он наставлял нас таким образом, он первым отступился и в нашем присутствии отверг крест[264], передав собственноручное отречение, хотя мы и противились; однако мы не смогли воспрепятствовать осуществлению его желания». На это отец ответил: «Пусть, святые отцы и владыки мои, бог судит об этом, а нам следует простить ему отречение». И не сказав ничего более, он попрощался с ними и удалился в свою одинокую келью. Они же были поражены его непреклонностью: хотя и долго его просили, все же ушли ни с чем.

На другой день император, встретив их опечаленными, сказал: «Не предрекал ли я, что вам его не убедить? Что же вы о нем думаете?» Они отвечали: «Если твоя царственность не посетит его и не уговорит согласиться, пожалуй, и мы оставим церковь. Ведь никогда мы не видели мужа, подобного ему остротой ума и мягкостью нрава. Кто поведает о приятности и сладости тихого общения, с ним? Да что нам долго говорить о достоинствах этого мужа, — прежде всего и в первую очередь нужно добиваться его согласия».

Глава 15 О ТОМ, КАК ПОБУЖДАЛИ ЕВФИМИЯ ИМПЕРАТОР И МИТРОПОЛИТЫ

Император, выслушав митрополитов, на следующий день морем отправился к отцу. Он то упрашивал, уговаривал, молил и побуждал, то приносил страшные клятвы в священном храме святых Бессребреников, говоря, что, если Евфимий отвергнет предложение и не примет патриаршего сана, у императора не останется надежды на спасение и он будет повергнут в бездну отчаяния. «Забыв страх, я стану творить злые дела и дойду до ереси, и господь бог отступится от души моей, и все мои близкие погибнут от руки твоей». Так говорил он, сердясь и плача. Отец же, видя его смятение, сказал: «Не столь сильно, господин, печалься — это ведь не пристало тебе. Но если слова твои — приказ, выслушай меня терпеливо». А тот отвечал: «Скажи, отче, что ты хочешь». — «Пока патриарх Николай жив и не отстранен от церкви ни по канону, ни по решению собора, невозможно вместо него кого-нибудь другого поставить во главе церкви, ибо это не угодно богу, да и не одобрят ни люди, ни наше ничтожество».

Тогда рассказал ему император обо всем, что произошло между ним и Николаем, поклявшись на своем ковчежце[265] что точно передает их разговор, и добавил: «Заботясь о его интересах, я без скандала получил его отречение, тогда как он заслуживает публичной казни, ибо отважился на столь великое преступление». Сказав так, он дал Евфимию собственноручное отречение патриарха, присланное митрополитам и гласившее следующее: «Так как вы перешли от разногласий и споров, несвойственных епископам божьим, к согласию и любезному единомыслию и потому приняли общее решение относительно христолюбивого императора и сожительствующей с ним женщины[266], я не возражаю против вашего решения, но, ценя мир и согласие, отказываюсь от престола как потому, что я человек и испытал удел человеческий, истомив в течение долгого времени душу в ваших спорах и раздорах, так и будучи не в силах понять, как я, испытывавший добрые чувства преданности к христолюбивому императору, претерпел такое несчастие, что и его огорчил, и он против меня ожесточился[267]. Поэтому, желая спасти себя, а не погрязнуть в делах мирских, я отказываюсь от престола, предпочитая уединенный покой суете житейской»[268].

Прочитав это, Евфимий сказал императору: «Итак, господин, если римский папа и остальные патриархи не окажут тебе попечения, я не послушаюсь твоих слов. Ибо кто я, ничтожнейший среди всех людей, чтобы нарушать постановления канонов и преступать установленное отцами? Если же они позаботятся, и я не стану противиться и медлить. Обещаю это и прошу твою царственность: не огорчайся и не падай духом, но возложи на господа печаль твою, а он все сотворит»[269]. Император ответил: «Так же, отче, и я думаю, этого желаю и молю об этом. Только ты уж не отступись от церкви». Так, простившись с ним и убедив всю надежду возложить на бога, отец отпустил Льва повеселевшим.

Через несколько дней император с грамотами вновь явился к Евфимию, а вместе с ним и сами местоблюстители. Следовали за императором и его послы: Лев Хиросфакт[270] и Симеон, муж боголюбивый, почтеннейший и во всем достойный удивления. Когда Фессалоника по допущению господа и множеству грехов наших была взята измаилитом по имени Триполитанин[271], намеревавшимся ее разрушить, Симеон был там проездом и своими глазами видел падение Фессалоники. Будучи человеком дальновидным и умным, он отдал арабам подарки, предназначенные для болгар, и в придачу золото[272] и таким способом убедил измаилита не сжигать город и отпустить большую часть пленных. Я сказал об этом для того, чтобы все знали о добродетели и честности этого мужа. Ныне он прибыл из Рима, привезя папских легатов с соборными грамотами, благосклонно относящихся к покаянию императора и сочувственно решавших его дело на соборе. «Нет ведь, — говорили они, — греха, который бы превзошел милосердие господа, как сказано в писании»[273]. Так же порешили и прибывшие с грамотами из Антиохии, Иерусалима и Александрии, да и большинство византийских митрополитов[274] постановило и письменно изложило свое решение допустить императора в церковь, подвергнув его эпитимье.

После этого отпали все предлоги и возможности для того, чтобы отец колебался. И вот склоненный, а лучше сказать принужденный просьбами императора и уговорами епископов и самих местоблюстителей, — в особенности римских[275], которые принуждали его и непрестанно повторяли: «Domine[276] Евфимий, послушай нас, помоги церкви», — по божьему решению и с согласия собора он принял кормило власти. Возведенный на престол и поставленный во главе церкви[277], он проявил все добродетели и стал всем настолько приятен и любезен, что не только приверженцы, ао и сами его противники радостно его приняли и встали на его сторону; больше того, они предпочли скорее общаться с ним, нежели с теми, кто возражал против покаяния императора. Тем, кто насмехался и порицал его, Евфимий — согласно словам Евангелия: «Любите врагов ваших и добро творите»[278] — раздавал всевозможные подарки, и тем более щедро, чем сильнее человек возводил на него клевету и очернял хулой; поэтому иные стали говорить: «Тот, кто захочет, чтобы новый патриарх облагодетельствовал его, будет бранить первосвященника, презирать и порицать, и так станет одним из его любимцев». Но не думайте, что, одаривая их, он пренебрегал теми, кто не клеветал на него. Он ведь, будучи столь внимательным к врагам, еще больше заботился о друзьях. Если же император арестовывал и наказывал кого-нибудь из его хулителей, не было в том вины отца; он так смело вступался за них, что возвращал их из ссылки и утишал гнев императора.

Некоторое время спустя, когда повсюду распространилась весть о его безупречной жизни, о его милосердии и любви к ближним, слава его добродетели дошла и до Арефы, Кесарийского предстоятеля, который был в ссылке во фракийских краях[279]. Он захотел повидать Евфимия и побеседовать с ним и решил написать об этом императору. Тот позволил Арефе вернуться в город и поселиться, где ему угодно, и чтобы никто ему ни в чем не препятствовал и его ни в чем не упрекал. Придя в патриаршие палаты, Арефа беседовал с патриархом в течение достаточного времени и после того не захотел с ним расстаться и даже сказал, уходя: «Благословен господь, даровавший нам такого первосвященника, который может исцелять не только тела, но и души». Он пришел во дворец и сказал императору: «Я подчиняюсь, но не ради твоей воли, и возвращаюсь в церковь не в страхе перед твоими угрозами, но почитая добродетель этого мужа и особенно возлюбив его кротость, милосердие и бесхитростность. О, если бы ты прежде поставил его патриархом! Пожалуй, мы с вами примирились бы без взаимных обид». Тогда и Гавриил, предстоятель Анкирской церкви[280], узнав о любви нового патриарха к святому священномученику Клименту, подарил ему священный омофор[281] Климента. Евфимий поместил его в Псамафийском монастыре, в выстроенной им часовне, вместе с останками мученика Агафангела. В день его памяти[282] Евфимий распорядился о положении реликвий[283] и, присутствуя при сем, почтил мученика похвальным словом.

Глава 16 О ФИЛОСОФЕ НИКИТЕ ПАФЛАГОНСКОМ

Некто Павел, человек праведнейший, был в это время сакелларием[284] и игуменом монастыря св. Фоки[285]; происходил он из Пафлагонии. У него был племянник по имени Никита, которого он воспитывал и обучал. Наделенный от бога талантом, он превосходил всех сотоварищей и сверстников; он вращался среди учителей и завоевал себе в царственном граде[286] громкое имя, а слава его дошла до императора. Но Никита, презрев все мирское, разделил имущество между бедными и учениками и удалился в некое место близ Понта Евксинского, где уединился в жилище, подобном пещере.

Император, желая видеть его возле себя и достойно оценить его знания, спросил о Никите его[287] дядю. Тот сказал, что Никита удалился, но неизвестно, где он. Прошло некоторое время, он был обнаружен, схвачен стратигом Фракии и обвинен в том, что собирался бежать к болгарам[288]; его связанным доставили императору[289] Царь принял его и стал расспрашивать, зачем он бежал к болгарам. «Если ради их пользы, — оказал он, — то должен был нас известить; а если злоумышлял против нас, соплеменников, то какого же ты слушался закона?» Он отвечал, что и в мыслях у него такого не было. Тут император спросил: «И в том не признаешься, что называл себя Христом?» Никита отверг и это обвинение, клятвенно утверждая, что неповинен. Но так как император настаивал, он сказал: «Пусть это не смущает твою царственность; ведь стоит в писании: — Я сказал: все вы боги и сыны всевышнего»[290].

Император, разгневанный этим, призвал тех, кто привез его, и спросил, где они его отыскали. Когда же узнал, что в Мидии[291], вблизи от болгарской границы, то приказал подвергнуть Никиту бичеванию и заключить в тюрьму, чтобы точно все выяснить. Ведь Никита писал против первосвященника и самого царя в весьма враждебном и оскорбительном тоне. Это сочинение один из его учеников тайно похитил и принес императору. Прочитав, Лев изменился в лице и совершенно потерял самообладание. Назавтра, призвав патриарха со всем святым собором, в присутствии священного синклита он приказал привести Никиту и воскликнул: «Скажи мне, безумец, не против ли общего отца нашего ты писал и всего этого священного собрания? Не против меня ли и моей царственности ты изощрял свое перо? Говори по совести. А если не будешь, я умножу боль твоих ран». Никита отрицал, сказав, что ничего не знает. Тогда разгневанный царь приказал во всеуслышание прочитать его сочинение. После этих слов Никита, видя, что все на него гневаются и негодуют, признал свою вину и раздумывал, что же ему делать. Бывший в то время логофетом Фома[292], присутствовавший там, кивнул Никите, чтобы он припал к ногам императора. Он тотчас же это сделал. Разгневанный император, сурово угрожая ему, приказал заключить его в тюрьму.

Тогда можно было увидеть поступок, соответствовавший величию души патриарха. Ведь вот он сразу же сходит с кресла и бросается к ногам императора, плача, увещевая и умоляя царя, чтобы он пощадил этого человека. Сходит с трона и сам император и, собственноручно подняв Евфимия, говорит ему:

«О владыка, разве ты не слышал, как, издеваясь, оскорбил нас этот безумец, и не только меня, но и твою святость, и всю церковь. Посему невозможно освободить его из моих рук». А патриарх отвечал: «Поэтому-то я, припав к ногам твоим, умоляю твое могущество, чтобы ты даровал прощение этому грешнику ради моего ничтожества». Император отказал, говоря: «Не принято так легко отпускать человека, злоумышлявшего против моей царственности и всего священства. Тем не менее ради твоей мольбы я пренебрегаю направленной против меня хулой — за это он не подвергнется каре. Но оскорбления тебя и церкви не оставлю без наказания».

Многие из присутствовавших со смехом просили патриарха позволить императору отомстить за церковь, особенно сакелларий Павел, дядя Никиты, и Арефа, Кесарийский предстоятель, который говорил, что мятежник был его учеником. Но патриарх заявил императору и всем присутствовавшим: «Если Никите не простят того, что он говорил против меня, я не войду в патриаршие палаты». Тогда и император нехотя даровал свое прощение и, призвав Никиту, принуждал его оставаться во дворце[293], но видя, что тот не хочет, отпустил. Никита же, страшась своих врагов, удалился в проастий Псамафийского монастыря, называемый Агафов, где и пребывал в уединении два года[294].

Тогда император в положенные праздничные дни стоял в церкви у священной преграды и плакал[295].

Глава 17 О ТОМ, КАК ПАТРИАРХ НЕ ДОПУСКАЛ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ ЗОИ В ЦЕРКВИ

Немногим спустя члены синклита Имерий[296], бывший тогда друнгарием флота[297], и патрикий Николай — оба родственники Карбонопсиды[298] — спросили патриарха, нельзя ли августу провозгласить в церкви[299]. А тот возразил: «Не суждено этому когда-либо случиться. Мы ведь не можем узаконить грех императора; хотя мы и отнеслись к нему с сочувствием и попечением, но отнюдь не постановили, чтобы с этих пор грех других людей встречал попечение и сочувствие. Поэтому мы и лишили сана священника[300], благословившего этот брак». После этих слов они смолкли рассерженные. Узнал об этом и царь, хотя делал вид, что не знает. И вновь Самона[301] и другие спальники пришли в патриаршие палаты, словно добрые советчики, и повторили речи тех, кто приходил прежде. Так как и они не добились от патриарха благоприятного решения, царь негодовал и сердился, говоря: «Если мы ему скажем что-либо неприятное, он покинет церковь, и последнее будет хуже первого»[302]. Сама императрица обратилась к Евфимию с посланиями, содержащими слова мольбы, и раз и второй. На первое письмо он ответил, утверждая, что невозможно удовлетворить ее желание, а получив второе, и вовсе промолчал. Тогда, охваченная гневом, она обратилась к нему через одного из своих евнухов: «Разве ты не знаешь, отче, кем ты был прежде и какой чести достиг благодаря мне? Что же ты не провозглашаешь меня в церкви, а чуть ли не поносишь и не издеваешься с презрением надо мной, чей муж — император и самодержец, а сын также багрянородный венценосец[303]? Ты, конечно, знаешь, что я послужила причиной тому, без чего ты бы, пожалуй, не поднялся на патриарший престол. Поэтому поспеши провозгласить меня, как это уже сделал синклит. Не то и ты, подобно твоему предшественнику, раскаешься, но будет раскаянье бесполезным».

Выслушав это, патриарх отвечал ей: «Я получил этот жребий не от людей и не ради людей, но по воле божьей, что неоднократно открывалось мне; по воле и неизреченному провидению бога, отделившего меня от чрева матери моей и по неизведанным своим решениям призвавшего меня к этому жребию, церковь, которую он спас своею кровью, была вручена мне — то ли на мое испытание, то ли для моего осуждения, то ли — если осмелюсь так сказать — от преизбытка его доброты на пользу моей смиренной душе. Я страшусь этого и в страхе дрожу (ибо не знаю, что ждет меня в будущем веке) и никогда не буду внимать говорящим: — Возьми блага твои в жизни твоей[304]. Как же ты осмелилась сказать мне это?! Поразмысли — не страшно ли тебе? Не трепещешь ли? Не цепенеешь ли, подумав, кто ты и что ты содеяла? Пожалуй, когда ты увидишь своего сына всеми прославляемым императором с диадемой на голове, ты не будешь возносить молитвы, не восславишь, не возблагодаришь так судившего господа нашего, коль скоро ты в гордыне презираешь церковь, требуя невозможного, возвеличиваясь и возносясь сверх меры. Да будет тебе известно, что никогда в те немногие дни, какие я проведу в церкви, имя твое не будет ни провозглашено ни вписано в священные диптихи[305]. Что же касается того, о чем ты мне писала, делай, как хочешь, а я не стану раскаиваться. Готов я не только сойти с престола, но и быть изгнанным из самого города». Выслушав это, она разгневалась в сердце своем и вскоре объявила ему: «Как твоя святость знает, благословивший нас священник, изведав оковы эпитимий, добивается разрешения от них. Итак, поспеши послужить святому императору, и нам, и особенно твоему преемному сыну Константину Багрянородному. Ужели и в этой малой просвбе мы не будем иметь успеха? Тебе ведь дана власть — кого разрешать, а кого и вязать»[306]. А он отвечал ей: «Мой ответ ясен из содержания его повелительного письма. Ибо, как ты сказала, мне дана власть вязать и разрешать, и его, поступившего вопреки канону, я не только связал, но и вовсе лишил сана священника и отстранил от богослужения. Он ведь изгнан, как все знают, и из-за него не затрудняй меня никогда, ибо я не стану тебя слушать...»

Глава 18 [ОБ ОСКОРБЛЕНИЯХ, НАНЕСЕННЫХ ПАТРИАРХУ И МИТРОПОЛИТАМ][307]

«...[Когда призовут?] тогда и мы явимся, имея их [?] в руках, и он услышит от нас, чего не ждет». Долго они спорили между собой и обдумывали и, наконец, разделившись на партии, решили сопротивляться. А пастырь, воистину незлобивый и лишенный всякой хитрости и лукавства, говорят, сказал им: «Господа мои, владыки и братья, если из-за меня происходит вся эта смута, угрожающая церкви и вашей святости, пусть уж я, оставив церковь, брошусь в пучину, вы только спасайтесь и примиритесь между собой. Пусть я буду избит каменьями, сожжен, изгнан — вы только оставайтесь в мире и спокойствии».

Тогда сказал ему великий в речах[308] Арефа: «О владыка, если так ты поступишь, ты ото всех услышишь: — Бежал мистий[309], ибо он мистий и не радеет об овцах». А почтенный старец отвечал ему: «Если вы усматриваете пользу в моем пребывании здесь, то я — ради церкви, ради любви к вам — не пощажу и своей жизни. Того, однако, боюсь, — если они нагрянут на нас с нищим народом[310], — как бы мы сами не оказались причиной обрушившихся на нас бед. Однако да будет воля божья».

Так все упорядочив и простившись друг с другом, они разошлись. Не скрылось это от патриарха Николая[311]. И на следующий день, явившись к императору[312], он сказал: «Твои постановления презрел не только Евфимий, но и митрополиты. Они даже не удостоили ответа просьбу твоей царственности относительно грамот об отречении». А тот заявил ему: «Ты патриарх и знаешь точный смысл канонов: поступай с этими людьми, как хочешь». Услышав эти слова, Николай воспользовался желанными обстоятельствами, и чего он только не придумал, чего не совершил во вред и самому незлобивому отцу Евфимию и его епископам[313]. Тотчас же он приказал послать вооруженных мечами сатрапов, чтобы они привели к нему в катихумении[314] Великой церкви митрополитов, но лишь пятерых. Ведь он опасался иметь дело с большим числом отцов, боясь, что они, получив возможность говорить, выдвинут против него серьезное обвинение. Привели только четверых, а именно: Димитрия Ираклийского, Григория Никомидийского, Гавриила Анкирского (который подарил патриарху Евфимию омофор священномученика Климента) и Илариона Иерапольского, который затем получил шесть пощечин; Петр Сардский[315] бежал и не был найден, хотя его больше других разыскивали; сидя у себя, Николай начал их поносить[316]. Они стали ему решительно противоречить, и тогда он, перестав, велел прочитать то, что сам сочинил. Когда же они возразили и против этого, обличая его во лжи, он в гневе поднялся и, пройдя к императору, сказал: «Эти отрешенные, забыв о своей жизни, говорят вздор о том, что жизнь твоя скоро-де будет пресечена, и твердят мне: — Не слишком заботься об императоре, который скоро погибнет. Станешь ты искать его в будущем году и не найдешь»[317].

Тогда легкомысленнейший император, охваченный гневом, готов был приказать тотчас же избить их и сослать, только один из спальников, как бы побужденный богом, остановил его гнев, сказав: «Не пристало тебе, господин, по словам одной стороны без расследования осуждать другую». Тут царь одумался и отложил наказание. Когда враг увидел, что его желание не осуществилось, он попытался повредить им другим способом и, придя к императору, сказал: «Я знаю, что твоя царственность нуждается в золоте на государственные расходы. Когда я раздумывал над этим, мне пришла в голову одна мысль: осуществив ее, ты сможешь внести в царскую казну[318] до 150 кентинариев»[319]. А царь, обрадовавшись, спросил: «Откуда их взять, скажи нам?» Николай продолжал: «Твоя царственность пошлет подходящих людей для сбора податей. Пусть они, взяв с собою закованных в кандалы митрополитов, отправятся в их области[320], обследуют их и составят опись податей[321] начиная с того времени, как меня свергли с престола, и до сегодняшнего дня. Когда это будет сделано, государство получит значительную помощь». Выслушав его, легкомысленнейший царь приказал немедленно это выполнить. Явились сборщики, всегда готовые притеснять, но нигде не нашли ни единой золотой монеты. Рукоположенные Евфимием иерархи, раздавшие все беднякам, убедили сборщиков возвратиться, не добившись успеха, хотя те и не хотели, — сами бедняки уверяли их, что ежедневно получали милостыню. Услышав это от облагодетельствованных, посланные ни с чем явились назад, весьма восхваляя почтенных иерархов[322].

Тогда, потерпев неудачу с митрополитами, творец раздоров двинул все войско против незлобивого пастыря. Воссев на судейское кресло[323] во дворце, в колоннаде, называемой Магнавра[324], он приказал, чтобы вместе с ним заседали и некоторые члены синклита. Большинство, зная замыслы Николая, покинуло дворец, остались лишь немногие. Когда он увидел, что приготовленные кресла пусты, а приглашенные медлят, он вместо тех, кого ждали кресла, призвал присутствовавших там людей, прибывших из Сирии, по виду измаилитов[325]. Затем Николай приказал, чтобы предстал Евфимий, божий иерарх, со своими епископами. И он прибыл, нисколько не гневаясь и не сердясь, но невозмутимо стоял, совершенный разумом. А враг его, бросая убийственные взгляды, заявил ему:

«Скажи мне, неразумнейший из всех людей, толкователь снов покойного, когда-то царствовавшего Льва, почему ты еще при моей жизни присватался к обрученной со мною церкви и, изгнав меня, внес в нее мерзость?» Евфимий отвечал: «Ты сам и внес в нее мерзость и сам себя изгнал из нее, прислав вместо одного три отречения. И если прикажешь, я скажу и об этой мерзости, и о причине твоего изгнания. Я ведь могу, если бог даст силу, обличить тебя и представить перед лицом твоим твою несправедливость». Ошеломленный этими словами и пораженный его смелостью, Николай кипел гневом и тотчас приказал пригодным для этого служителям тут, же, в синедрионе, нарушив порядок, сорвать с него одежды и отлучить от церкви.

Глава 19 ОБ ОТЛУЧЕНИИ ПАТРИАРХА ОТ ЦЕРКВИ И ОБ ОСКОРБЛЕНИИ СВЯТЫНЬ

Тогда можно было увидеть жалостное зрелище, печальнее которого никогда и не бывало. Ведь сорвав с него омофор, они, подобно диким зверям, стали попирать его, презрев изображение креста[326]. Так и всю священную одежду, разорвав в клочья, топтали, не пощадив монашеской мантии. Когда же прислужники увидели, что господин их веселится и радуется этому, они стали рвать Евфимия за бороду, ударами опрокинули его наземь и, пока он лежал на полу, били ногами в бок, оплевывали, ударяли кулаками в лицо. В это время судья приказал своим оруженосцам поднять Евфимия, чтобы тот отвечал на его вопросы. Один из его подручных, великан, обладавший огромной телесной силой, Иоанн, по прозвищу Манолимит, стоял, ожидая знака господина, чтобы проявить свое искусство. И вот он нанес Евфимию два удара, и выпали у него два зуба, а затем так стукнул по затылку, что оставил его бездыханным и безмолвным. И упал Евфимий на ступени Магнавры[327].

Если бы не подобрали его достойный муж по имени Петрона, происходивший из Трифиллиев[328], и еще трое других, он бы, пожалуй, лишился жизни в мученическом подвиге. Подняв Евфимия, они вынесли его и едва смогли привести в чувство, плеснув в лицо водой. После этого старец снова хотел пойти на суд, но ему воспрепятствовали знаменитый Трифиллий и бывшие вместе с ним богобоязненные мужи. Но когда они стали горевать и оплакивать то, что произошло, обратился к ним отец с такими словами: «Не огорчайтесь, дети: нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с грядущей славой. Нет ничего приятнее, я думаю, чем с благодарностью принимать все превратности, нет ничего слаще, чем умереть невинным»[329].

И вот снова враг призывает его на борьбу. Однако от бога посланный ему в помощь Трифиллий не позволил Евфимию идти одному, но вошел вместе с ним, благородно и смело обличая врага и возражая ему. И вновь сказал Евфимию судья:

«Где теперь твои олимпийские оракулы, прорицания, откровения и бесконечные пророчества, которые ты давал своему защитнику Льву, ныне покойному? Воистину, все преходит, все погибает. Попробуй-ка возразить мне». Евфимий отвечал ему:

«Если бы кто-нибудь другой был судьей, а ты находился в числе тяжущихся, я бы с божьей помощью имел силу возражать и противостоять тебе. Но поелику это не так, напомню тебе пророческое слово и ничего больше не скажу: — Доколе нечестивый предо мною... — и дальнейшее»[330]. И хотя многое после того говорил ему враг, он не удостоил его даже единым словом, но пребывал в полном молчании. Тогда тот повелел немедля осудить Евфимия на ссылку в Агафов монастырь, что тут же и было сделано.

После этого владыка Николай вышел из дворца на главную улицу[331] и явился на так называемый Форум[332], чтобы пред всеми показать себя главой патриархии и первым среди епископов. И вот, окружив себя одним простонародьем и нищими[333], он вошел в церковь, чтобы отслужить божественную литургию[334]. Вступив в алтарь божий[335], он прогнал священников, остановил богослужение; сняв священные одежды с престола, приказал вымыть его водой и губками, провозглашая в то же время: «Боже, язычники пришли в наследие твое»[336]; не ведал мудрейший, что тот язычник, кто совершает языческое. Воистину, по делам своим он нашел подходящее пророчество. Затем он приказал возлиять святое миро[337].

Всем, кого новомученик Евфимий на основании обвинении? отрешил от священнослужения, он без всякого расследования повелел служить. Тогда пришел к нему священник[338], который бесславно совершил беззаконное благославление императора, и как только стал обвинять Евфимия, тотчас же получил обратно свой сан и священство — за то, что поносил патриарха Евфимия. Но и после всего этого не прекратился великий гнев и мщение врага, и он приказал удавить принадлежавшего Евфимию осленка[339]. Когда помощники Николая стали говорить, что это недостойное деяние, которое принесет ему великий позор, он сказал им: «Что ж! Если вам это не нравится, пусть будет написан и повешен ему на шею питтакий, гласящий, что человек, уличенный в попечении о пище и питье этого осленка, сделается врагом самодержца и императора Александра и безупречного патриарха Николая. Если вина его будет доказана, его подвергнут побоям, остригут, лишат имущества и вышлют из города». О глупость и гневная бесчувственность! Не хватало, чтобы таким образом имена их были выставлены к позорному столбу на злорадство и осмеяние жителей Константинополя. Невинный этот осел скитался повсюду, был нещадно бит, умирая с голода забрел на ипподром, и тогда кто-то из бедняков[340], сжалившись, бежал вместе с ним ночью.

Наступило воскресенье, и Николай, собрав всех своих, предал анафеме, изгнанию и отлучению не только Евфимия, но и всех окружавших патриарха, и тех, кто рукоположил его, и служивших вместе с ним, и им рукоположенных, скрепив это решение ужасными клятвами и собственной подписью. Это-было неугодно его близким, однако они, хотя и пытались помешать тому, чтобы это было записано, не отвратили вспышки его мстительности.

Глава 20 О ПЕРВОПРЕСТОЛЬНОМ АРЕФЕ И БЫВШИХ С НИМ МИТРОПОЛИТАХ

Первопрестольный Арефа был известен не патриарху, а императору того года[341]. И вот Николай попытался подвергнуть эпитимье и Арефу. А тот объявил ему: «Я не столь велик душой, как патриарх Евфимий, и не столь прочный адамант[342], чтобы, все достойно сносить, не возражая. Да будет тебе известно, что ни я, ни единодушный со мною святой собор не признаем и не называем тебя ни первосвященником, ни иереем, никто из нас никогда не станет служить вместе с тобой, ибо прежде ты смутил и потряс божью церковь, затем представил собственноручные отречения, и не раз, и не дважды, но трижды, и все они у нас сохраняются. Что же ты не одобряешь то, как было решено твое дело в соборе? Как только ты не убиваешь, подобно Каину, который захватил Авеля одного в долине?[343] Настанет все-таки день[344], когда вновь запоют лебеди и галки умолкнут[345]. Какими канонами ты руководствовался, когда проник в церковь? Собрание каких иереев подготовило твой вход в храм? Мы ведь знаем, что беспорядочная и отверженная толпа лавочников и поваришек[346], вооруженная палками и дубинами, встала на твою сторону и восстановила в церкви. Тебе, так мыслившему, и надобно было иметь подобных спутников, сопровождавших тебя и посадивших на престол. Раздумывая об этом, разве ты не дрожишь и не боишься, что по-разбойничьи вломился в церковь и все совершил вопреки канонам? Кроме того, отлучаешь епископов и священников, ты, который раньше, нежели всех других, себя отлучил, отторг и отнял от честного тела церкви! Но что много говорить? Придет и наш черед говорить в уши слушающих».

Когда патриарх Николай услышал это от референдария[347], он, словно из уважения к добродетели Арефы, на некоторое время притих. Затем в числе первых своих благих дел он благословил союз все более впадавшего в безумие[348] императора с девкой, тогда как законную жену его патриарх, послав своего сакеллария, насильно постриг вместе с ее матерью в женский Месокапильский монастырь[349], несмотря на то что она долго жаловалась и оплакивала эту несправедливость. Кто изобразит все ужасы, которые произошли за это время? Отлучение епископов и изгнание иерархов, перемещение священников и игуменов, осквернение трупов! Да будет это предано бесславию — мы ведь не слыхали, чтобы так поступали даже иноверцы.

Отец же наш Евфимий удалился после многих надругательств не только из церкви, но и из города и сменил почесть первосвященства на философское смирение; снова, предавшись истинно мирной и спокойной жизни, он проводил время в многоразличных подвигах в основанном им Агафовом монастыре. Он ничего другого не говорил, как только: «Да будет воля господня» и «Да будет благословенно имя господне».

Праведник, перенесший такие испытания, он пребывал в постах и молитвах. Однако не следует оставлять без внимания события, которые произошли далее; должно посмотреть, что случилось с нечестивцами, какая гибельная пучина их поглотила.

Император Александр, потеряв мужскую силу[350], обратился к магам, и они довели его до нечестивых поступков. Медные изображения зодиака на ипподроме он облачил в одежды, воскурял им фимиам и освещал поликандилами и тогда-то получил невидимый удар в самой кафисме[351] на ипподроме, точно второй Ирод[352]. Страдавшего от страшных и невыносимых мучений его подняли и внесли во дворец[353].

Глава 21 О СМЕРТИ АЛЕКСАНДРА И ПРИБЫТИИ В КОНСТАНТИНОПОЛЬ КОНСТАНТИНА ДУКИ

Когда патриарх увидел, что император при смерти, он написал Константину, сыну Андроника Дуки[354], чтобы тот поспешил овладеть городом прежде, чем кто-либо другой захватит царскую власть. На следующий день император, уже умиравший, призвал патриарха и назначил его опекуном царства вместе с магистром Стефаном, магистром Иоанном по прозвищу Элада, ректором Иоанном[355] и Евфимием[356]. В это время Зоя, воспользовавшись обстоятельствами, явилась во дворец, чтобы в последний раз повидаться с умиравшим царем. Тут первосвященник стал раскаиваться, что писал сыну Дуки, и раздумывал, как бы погубить его, когда тот прибудет. Александр же, страдая от гниения и болезни срамных частей, умер постыдной смертью на тринадцатом месяце своего правления[357].

Еще не была совершена церемония третьего дня[358], как явился сын Дуки — Константин и стал показывать всем письмо патриарха. Когда тот, находившийся во дворце, услыхал об этом, он разгневался в сердце своем и стал поднимать и восстанавливать людей против Константина; он носил на руках и показывал в палатах и на площади еще юного самодержца-императора, не переставая побуждать людей сразиться за царя и предать бунтовщика смерти. Все и произошло согласно его желанию, или, лучше сказать, по его приказу. Сперва во вратах Халки[359] был убит патрикием Гаридой сын бунтовщика Григора; затем и самому Константину, отцу его, в то время, как он громко бранил патриарха, воины этерии отсекли голову, воспользовавшись тем, что его конь поскользнулся на ступенях Халки[360]. Я умолчу о том, как гибли другие люди, об ударах, нанесенных палицами и копьями, о виселицах, которые были поставлены повсюду, о множестве умерших от стрел, Что мне много рассказывать? Ведь в тот день из-за великого нечестия [Николая?] погибло 800 человек, как говорили те, кто» хоронили мертвецов и потому были хорошо, осведомлены[361]. Таковы благие дела безупречного первосвященника.

Иерарх, избавившись от забот, порожденных этой смутой, вооружился против Зои, матери нового самодержца, и, изгнав ее из дворца, заставил всех членов синклита и епископов собственноручно подписать обещание, что они ее отныне не примут, не станут считать царицей, не допустят во дворец и не будут прославлять как императрицу. Но не прошло и четырех месяцев, как он по своей воле привел ее обратно и во дворце постриг, дав ей имя Анна и объявив своей духовной дочерью, Она же, считая принятие монашества нежелательным, притворилась больной и испросила себе мясной, еды, каковую иерарх и приказал ей дать в самый день пострижения[362].

Враждебно относясь к своему духовному отцу, она искала подходящий случай, чтобы не только вывести его из дворца, но и изгнать из города. Так как все управление дворцом находилось в его руках, он сделался всем ненавистен — не только-чужим, но и тем, кто считался ему близким. Зоя составила против него заговор и приказала его запугать, послав в спальню иерарха 50 человек, грозных своим видом и поведением они обнажили мечи и толпились в опочивальне. Перепуганный этим, Николай тотчас поднялся с постели и, быстро пройдя через верхние переходы, побежал в церковь, где он не был уже около восьми месяцев[363]. Он пробыл в святом алтаре 22 дня как беглец[364], подолгу молясь каждый день и прося, чтобы духовная дочь разрешила ему вернуться. Она не соглашалась на просьбы Николая, опасаясь его лукавства.

В это время она объявила блаженному Евфимию: «Наша царственность вместе со всем синклитом и через меня вся церковь приглашают тебя снова занять престол. Забудь то, что ты прежде говорил обо мне, возгласи меня вместе с сыном-самодержцем в церкви, и ты получишь престол. Мы ведь не считаем священником того, кто теперь служит, — он убийца и грабитель. Не медли, отче, господин мой и владыка, прийти в. твой Псамафийский монастырь, и там мы тебя примем».

Он же ответил ей: «По непостижимым божьим решениям я нашел мой путь, о котором давно мечтал, и не следует мне-оставлять его и менять на другой; молюсь, я богу, чтобы здесь мне дано было встретить конец жизни. Ты же не старайся с таким рвением, чтобы твое имя было возглашено в этом непрочном и преходящем мире, но лучше позаботься о вечном, бесконечном и бессмертном веке. Ты ведь и сама знаешь, что здесь — все тень и сон, все ненадолго является и скоро исчезает. Итак, да не будет у тебя обо мне никакой думы и заботы, и не поноси ты архиерарха, не язви его. И я уговариваю, прошу и умоляю тебя, не тревожь, меня по таким делам».

Тотчас же после того как Евфимий таким образом ответил, в Агафов монастырь стали являться толпы епископов и священников, изгнанных Николаем из церкви. Они привозили святому отцу благие, как им казалось, вести. А он решительно заверял их, что это не может произойти: «Ведь если я послушаюсь ваших просьб, то тогда я, пожалуй, буду изгнан с престола, который я больше всего люблю — с престола раскаяния. Ведь я знаю, что вас толкает, желание возвратиться в церковь и получить ваши престолы. И вот я свидетельствую вам перед лицом здесь присутствующих ангелов и людей, что вы самим архиерархом будете приняты в церковь и получите свои престолы — только благодарите бога и терпите. Это мне сегодня ночью, когда я молился, открыл господин и владыка мой Игнатий[365], объявивший, что в десятый год правления принявшего теперь скипетр царя будет установлен полный мир и совершенный порядок[366]. А вы, когда это случится, помяните мое ничтожество». Сказав это, он отпустил их.

Глава 22 О ПРИМИРЕНИИ ОБОИХ ПАТРИАРХОВ

Не осталось это неизвестным патриарху Николаю. До сих пор он не переставал строить козни, употребляя все средства, чтобы изгнать отца из Агафова монастыря и сослать в далекие и недоступные места; теперь же, полностью убежденный в его отказе от власти, неоднократно посылал к нему просить примирения и уговаривал открыть ему свои желания. Когда истекли 22 дня после бегства владыки, явилось к нему несколько спальников: они принесли патриарху прощение от Зои (некогда Анны) и потребовали, чтобы он дал письменное обещание возгласить ее в церкви вместе с сыном-императором, благословить ее как августу и никогда без приглашения не приходить во дворец. Скрепив обещания своей подписью, иерарх вышел из святого убежища.

Через некоторое время он пришел в Агафов монастырь, чтобы увидеть своими глазами заключенного там и примириться с ним; он попросил у него прощения, за все, хотя кое в чем и поспорил. И вот, побеседовав с ним об установлении прочного мира, он обнял Евфимия и, попрощавшись, ушел. С тех пор он часто приходил и понуждал отца поведать ему о своих желаниях. Однажды, когда они беседовали, возразил ему блаженный Евфимий: «Я никогда не имел желания, владыка, выступать против тебя. Когда же я начинаю раздумывать, как это у нас случилось, ум и рассудок мои страдают, и я прихожу в ужас; да и ты, если захочешь вспомнить о прежних днях, увидишь, мне кажется, что я часто вместе с тобой выступал на защиту друзей и тебя защищал против твоих обвинителей, Ты сам знаешь, что когда Самона стал непристойно бранить тебя, то я решительно воспрепятствовал, угрожая эпитимьей. Ты знаешь, что когда на тебя пытались возложить ответственность за нападение на императора в храме священномученика Мокия, ты явился в мой Псамафийский монастырь, прося меня быть твоим посредником, — и тогда я, придя во дворец, долго умолял и убеждал императора, который горячо любил и уважал тебя, совершенно не обращать внимания на тех, кто связывает твое имя с этим делом. Не стану говорить о повиновении и благорасположении к тебе самому и к церкви, о чем и ты, владыка, и все твои знают». А Николай отвечал ему:

«Мне известны все эти благие твои дела. Но под конец, отче, ты погубил меня и поступил со мной наисквернейшим образом». — «О чем это ты?» — спросил Евфимий. «Ты изгнал меня с престола и занял его».

Тогда Евфимий воскликнул громким голосом: «Господи боже мой! Если я это сделал, если я старался изгнать его с престола, если есть грех этот на руках моих, пусть буду я лишен вечного царствия твоего! Однако ведь всем известно, что я принял власть не по своему желанию, но покорившись настояниям и уговорам царя и всего синклита, более того — по побуждению собственных твоих епископов и по решению патриарших местоблюстителей. Они бы принудили тебя принять ее, если бы своими тремя отречениями ты сам не отделил себя от церкви, которая, осиротев, пребывала в беспорядке. Все упрашивали меня принять заботу о ней, и не только люди мирские, но и самый собор. И я принял бремя первосвященства,-подчинившись им во всем: не пренебрег я решениями патриарших престолов и не вверг церковь в смуту. Из-за этого меня постигли величайшие испытания, порожденные ненавистью — слава святому богу, столь обо мне заботившемуся!» — «Но прелюбодейный брак, — вновь сказал Николай, — ведь он противоречит канонам». А Евфимий отвечал ему: «А этот брак, хороший или дурной, произошел в твои дни. Поэтому и священника, который дал бесславное благословение, я, разыскав, связал нерушимыми оковами, как дерзнувшего действовать без решения собора, — ты же, святой владыка, разрешив его от оков, позволил ему совершать богослужение. Что же я сделал противозаконного, допустив в церковь до священной преграды императора, плачущего и раскаивающегося, наказанного[367] и любящего, да и то по решению патриархов и всего-святого собора?» Сказал Николай: «Ведь собор собрался не-для установления справедливости, а для отвержения ее». Тогда возразил ему отец: «А собор, созванный тобою в Магнавре, чтобы предать нас незаслуженной смертной казни, разве имел лучших отцов?» Сказал Николай: «Отче, в твоих словах сквозит гнев на нас». А тот ответил: «Отнюдь нет, только ты слушай, что говоришь, и не так уж обвиняй нас, выставляя себя совершенно невинным. Все мы люди и все подвержены греху», После этого он замолчал, ничего больше не добавив, и они, вместе откушав, установили полный мир, и, попрощавшись, расстались[368].

С тех пор в Агафов монастырь стали каждый день приходить многочисленные посланцы из патриарших палат, и патриарх Николай настолько полюбил блаженного Евфимия, что если бы не помешали его решению некоторые митрополиты, он бы, пожалуй, побудил его перейти в Псамафийский монастырь. Они же так ему говорили: «Если ты побудишь его перейти в город, все будут убеждены, что его ужасные страдания были несправедливы и незаслуженны; ведь уж и так — пока он еще живет вне города — все его за них восхваляют и прославляют. Не следует и после смерти привозить его тело в город, ибо он действовал против нас и вопреки канонам», Выслушав это и следуя их желанию, Николай оставил Евфимия в изгнании на пять лет и шесть месяцев.

В июле месяце патриарх Николай отправился в монастырь великомученика Пантелеймона на Стене[369]. Отец наш Евфимий просил его после окончания праздника прийти к нему и в последний раз проститься. Патриарх, не откладывая, на другой же день пришел к нему. Когда он увидел, что Евфимий болен и едва может говорить, он промолвил: «Скажи, отче, что случилось, скажи что-нибудь». Сделал он это, желая побудить его» к речам. А тот сказал: «Не для смуты и раздора затрудняем мы твою святость, владыка, но чтобы увидеть тебя и обсудить с тобою дела мирные и полезные». Патриарх заметил: «Все слова твои для меня дороги: говори же, что ты хочешь». Евфимий ответил: «Ты, владыка, говоришь и правильно говоришь, что я недостойный: да, я таков. Знаешь ведь, что оба мы находимся перед престолом Христа и один он, судья нелицеприятный, ведает достойного и недостойного». Сказав это, он попытался приподняться на ложе и, склонившись, просил прощения. «Итак, я отправляюсь, владыка, — сказал он, — по пути отцов моих, удаляюсь в иной мир, к царю, который никогда не ошибается».

Тут и патриарх Николай бросился наземь, говоря: «Скорее должен просить прощения я, причинивший тебе много зла по клевете злорадных». И можно было видеть, как долгое время просили они друг у друга прощения. И всех, кто там находился, охватило изумление, так что все они восславили бога, воистину позаботившегося об их делах в своем неизреченном милосердии. Наконец, после того как Николай и Евфимий дали друг другу прощение, они, плача, обнялись в последний раз и расстались, проливая слезы.

Глава 23 О ПОСЛЕДНЕМ УВЕЩЕВАНИИ ОТЦОВ ПСАМАФИЙСКОГО И АГАФОВА МОНАСТЫРЕЙ

Наступило второе августа, когда справляется память первомученика Стефана[370], и наш во святых отец призвал всех монахов Псамафийского монастыря в Агафов; точно так же он призвал к себе всех находившихся в Агафове монастыре. Он заговорил об устроении обоих монастырей, сказав, что в Псамафийском должно быть 24 брата, посвятивших себя богу и ревностно преданных церкви. «Я убеждаю вас вручать управление по очереди троим, служившим мне, мною избранным. По общему решению братьев после них вы поставите пастырем того, кого бог одобрит и вы захотите. Также повелеваю я, чтобы в Агафовом монастыре было 12 братьев, посвятивших себя богу и ревностно преданных церкви, и чтобы трое, которых указало мое ничтожество, передавали друг другу власть игуменства. А после того как они преставятся, вы поставите экономом[371] одного из псамафийских братьев ваших, чтобы управлялись оба монастыря по одному уставу[372] и канону тем, кто ло божьему провидению имеет власть игумена в Псамафийском монастыре, — все это подробно описано в моей рукописи об объединении[373]. Чада мои! Наследие, которое вы от меня получаете, сохраняйте в согласии и братской любви и, сколько у вас есть силы, молите, да не отклониться вам от божеского пути. Итак, молитесь о моем ничтожестве, дабы исполнилось то, чего я горячо желал. Ибо если оно исполнится, я не перестану молить и просить за вас и каждого буду обнимать и принимать. Знайте же, что после моей смерти вы будете прерывать в таком стеснении и нужде, что прикоснетесь даже к самим священным сосудам. Но господь бог пошлет вам помощь свыше, защитит, поддержит и не даст вам почувствовать мое отсутствие — только не отвергайте заповеди, которую дал вам я, ничтожнейший, и не презрите наследие, которое я в великих испытаниях и трудах скопил для вас». Так сказал отец, и все заплакали; затем он погрузился в беспамятство. Поэтому, пока он лежал молча, они вышли.

На следующий день (это было 4 августа) отец наш Евфимий почувствовал себя изнуренным: начал тяжело дышать, и силы покидали его. Тогда он, понимая, что наступает конец, громко обратился к самому себе: «Итак, ничтожный Евфимий, наступило время твоего отшествия, и приблизился топор, чтобы обрубить твое бесплодное древо. Чего же ты медлишь? Что ты боишься, будучи призванным к нетленности, перейти от рабства к свободе? Ведь в том мире нет ни зависти, ни вражды, ни клеветы, ни полчищ опасных и злых людей. Ты удаляешься к всемилостивому, господу. Не отчаивайся [в опасении], не падай духом! Ведь он добр, великодушен, милосерд. Пусть даже ты, ничего не свершив, оказался недостойным своего призвания, все же ты пробыл 75 лет в иноческом чине. И вот ты отправляешься теперь к твоему господу-богу, к владыке, которого любил с младенчества, которому служил с детских лет. Поэтому не медли и не печалься. Ступай, уповая не на дела свои, но на его человеколюбие и милосердие, на несказанное сострадание и беспредельную доброту»[374]. Подозвав своего племянника Василия, он сказал: «Приготовь все для моего погребения, ибо завтра я отправлюсь отсюда в иной мир — так открылось мне». Тогда Василий молвил ему: «Где же ты прикажешь приготовить могилу для твоего тела?» А тот сказал: «В Псамафийском монастыре, возле священного храма Бессребреников, в расположенной с правой стороны часовне Предтечи, рядом с господином моим и владыкой Петром, исповедником и епископом Гордоринии». На это ответил ему Василий: «Патриарх сказал, что неугодно ми[трополитам, чтобы тело твое было перенесено в город][375]