Дверь в стене

Увлечение Джейн

Из своего кабинета, где я сижу и пишу эти строки, я слышу, как наша Джейн спускается по лестнице, таща за собой половую щетку и совок для мусора, которые громко стучат о ступеньки. В прежние дни под аккомпанемент этих инструментов она нередко напевала псалмы или британский гимн, но с недавних пор умолкла и даже стала более тщательно исполнять свои обязанности. Было время, когда я мысленно молил о такой тишине, а моя жена, вздыхая, мечтала о подобной рачительности – теперь же, обретя желаемое, мы отнюдь не испытывали от этого ожидаемого удовольствия. Сказать по правде, я бы втайне обрадовался (хотя, возможно, признаваться в этом – слабость, недостойная мужчины), если бы Джейн снова затянула «Дейзи»[16] или разбила тарелку – разумеется, не из лучшего зеленого сервиза Юфимии; это означало бы, что ее хандра миновала.

А ведь как нам хотелось ничего впредь не слышать о кавалере Джейн – до тех пор, пока это не случилось на самом деле! Она всегда была горазда поболтать о том о сем с моей женой, и они нередко вели беседы на кухне на самые разные темы – беседы столь увлекательные, что я иногда оставлял дверь кабинета открытой (дом у нас небольшой) и присоединялся к разговору. Но с того момента, когда появился Уильям, ни о чем другом речь уже не заходила: Уильям то, Уильям это, а когда мы думали, что эта тема уже полностью себя исчерпала, Уильям воскресал вновь. Они были помолвлены уже три года, однако при каких обстоятельствах она с ним познакомилась и как случилось, что она настолько к нему прикипела, мы не знали. Я предполагаю, что их знакомство произошло на перекрестке, где преподобный Барнабас Бокс завел обычай проводить службу под открытым небом после воскресной вечерни. Юные амуры, по обыкновению, слетаются, как мотыльки на пламя свечи, на свет керосинового факела, вокруг которого собрались желающие предаться пению гимнов Высокой церкви. Я так и вижу Джейн, которая стоит там и поет, временами дополняя память воображением, вместо того чтобы готовить нам ужин, и Уильяма, который подходит к ней и говорит: «Добрый вечер!» – и она отвечает: «И вам добрый вечер!» – и затем, когда необходимые приличия соблюдены, между ними завязывается беседа.

Вскоре Юфимия, верная своей дурной привычке болтать с прислугой, узнала о его существовании.

– Он очень достойный молодой человек, мэм, – сказала Джейн. – Вы даже представить себе не можете насколько.

Проигнорировав этот оскорбительный намек на ее неосведомленность, Юфимия продолжила расспрашивать Джейн об Уильяме.

– Он служит младшим приказчиком у Мэйнарда, торговца тканями, – продолжала Джейн, – и получает восемнадцать шиллингов – почти фунт – в неделю, мэм; и когда старший приказчик уйдет на покой, Уильям займет его место. Он из очень хорошей семьи, мэм. Не из рабочих. Его отец держал зеленную лавку, мэм, и у него была маслобойня, и он дважды объявлял себя банкротом. А одна из сестер Уильяма сейчас в приюте для умирающих. Это отличная партия для меня, мэм, – заключила девушка, – я ведь сирота.

– Так вы с ним помолвлены? – спросила моя жена.

– Нет, мэм; но он копит деньги, чтобы купить мне кольцо с амефистом.

– Что ж, Джейн, когда вы будете должным образом помолвлены, можете приглашать его сюда по воскресеньям и чаевничать с ним на кухне, – предложила жена.

Ибо моя Юфимия считала своим долгом проявлять к служанкам поистине материнскую заботу.

Вскоре появилось кольцо с аметистом – Джейн носила его повсюду и даже выставляла напоказ, наловчившись так выгибать палец, чтобы этот залог любви бросался в глаза. Старшая мисс Мейтленд была удручена этим обстоятельством и сказала моей жене, что служанки не должны носить кольца. Но Юфимия заглянула в справочник «Ответы на любые вопросы»[17] и в «Книгу о домашнем хозяйстве» миссис Мозерли[18] – и не нашла там запрета на сей счет. Так что этот маленький символ любви, добавлявший Джейн счастья, остался при ней.

Сокровище ее сердца показалось мне «весьма достойным молодым человеком», как любят выражаться иные почтенные люди.

– Уильям, мэм, – неожиданно сказала Джейн как-то раз с плохо скрываемым самодовольством, пересчитывая бутылки с пивом, – Уильям, мэм, трезвенник. Да, мэм, и он не курит. Курить, мэм, – только сор разводить, – с видом знатока заметила она. – Не говоря уж о напрасной трате денег. И о запахе. Впрочем, некоторые люди, я думаю, не могут без этого обойтись…

Поначалу Уильям имел довольно захудалый вид. Он носил черный пиджак из магазина готового платья, у него были серые водянистые глаза и цвет лица, приличествующий человеку, чья сестра находится в приюте для умирающих. Юфимии он не нравился – с самого первого его визита в наш дом. О его хваленой респектабельности свидетельствовал зонтик из альпаки[19], с которым он никогда не расставался.

– Он ходит в особенную церковь, – сказала однажды Джейн. – Его папа, мэм…

– Его… кто, Джейн?

– Его папа, мэм, принадлежал к Англиканской церкви; но мистер Мэйнард – член Плимутского братства[20], и Уильям считает, что ему тоже полезнее посещать их службы. Когда у мистера Мэйнарда выдается свободная минутка, он подходит к Уильяму и дружески беседует с ним – учит, как использовать остатки бечевки и как спасти душу. Он всегда очень внимателен к Уильяму, мэм, и следит за тем, чтобы он правильно спасал свою душу.

Вскоре мы услышали, что старший приказчик в магазине Мэйнарда получил расчет, а Уильям занял его место и теперь получает двадцать три шиллинга в неделю.

– Он теперь начальник над служащим, который развозит товар, – сообщила Джейн, – а ведь тот женат и у него трое детей.

И она с гордостью пообещала выхлопотать у Уильяма возможность первоочередной доставки наших заказов, сделанных в магазине Мэйнарда.

После этого повышения благосостояние кавалера Джейн стало стремительно расти. Однажды мы узнали, что мистер Мэйнард дал Уильяму книгу.

– Это «Помоги себе сам» Смайлса[21], – пояснила Джейн, – и это не шутка. Там рассказывается, как преуспеть в жизни, и то, что Уильям прочел мне из нее, было восхитительно, мэм!

Юфимия со смехом рассказала мне об этом – и неожиданно посерьезнела.

– Знаешь, дорогой, – призналась она, – Джейн сказала мне кое-что, что мне не понравилось. Она примолкла на минутку, а потом вдруг говорит: «А ведь Уильям, мэм, стоит много выше меня, не так ли?»

– Не вижу ничего особенного в этой фразе, – ответил я, хотя впоследствии мои глаза открылись.

Примерно в ту же пору воскресным вечером я сидел за письменным столом – возможно, я читал какую-то приятную книгу, – когда что-то промелькнуло мимо окна. Я услышал позади удивленное восклицание и, обернувшись, увидел, что Юфимия стоит сложив руки на груди и вытаращив глаза.

– Джордж, – благоговейно прошептала она, – ты видел?

Затем мы заговорили наперебой:

– Цилиндр!

– Желтые перчатки!

– Новый зонтик!

– Может быть, мне это почудилось, дорогой, – сказала Юфимия, – но его галстук очень напоминает твой. Сдается мне, Джейн постоянно дарит ему галстуки. Совсем недавно она в разговоре со мной обронила: «У хозяина такие красивые галстуки, мэм», и в этом сквозил явный намек и на другие детали твоего костюма. Он копирует все твои обновки.

Влюбленные еще раз прошлись под нашими окнами, отправляясь, как у них повелось, на вечернюю прогулку. Они шли под руку. Джейн прямо-таки сияла от гордости и счастья, несмотря на то что новые белые ситцевые перчатки явно доставляли ей неудобство, а уж Уильям в цилиндре был сама элегантность!

Счастье Джейн в этот день достигло своего пика. Воротившись с прогулки, она сказала Юфимии:

– Мистер Мэйнард недавно разговаривал с Уильямом, мэм, и сказал, что во время следующей распродажи он будет обслуживать покупателей, совсем как другие молодые служащие в магазине. И если справится, то при первой же возможности его сделают продавцом. Теперь он должен во всем походить на джентльмена, мэм; и если не сможет, то, как он сам говорит, только из-за недостаточного старания. А у мистера Мэйнарда на него большие планы.

– Он далеко пойдет, Джейн, – заключила моя жена.

– Да, мэм, – задумчиво отозвалась девушка, – он далеко пойдет.

И вздохнула.

Неделю спустя, за чаем, я засыпал Юфимию вопросами:

– Женушка, в чем дело? Почему это воскресенье отличается от всех прочих? Ты сменила шторы на окнах или переставила мебель? Если так, то я не могу уловить разницу. Или ты сделала другую прическу и не предупредила меня? Что-то вокруг изменилось, но, хоть убей, не пойму, что именно.

И моя жена ответила донельзя трагическим тоном:

– Джордж, дело в том, что Уильям сегодня не пришел! А Джейн сидит наверху и горько рыдает.

После этого наступило временное затишье. Джейн, как я уже говорил, прекратила петь и стала крайне бережно обращаться с хрупкими предметами в доме – обстоятельство, которое моя жена сочла очень печальным знаком. В следующие два воскресенья служанка отпрашивалась с работы, «чтобы прогуляться с Уильямом», и Юфимия, не имевшая привычки выпытывать чужие секреты, оба раза дала ей выходной и воздержалась от каких-либо вопросов. В обоих случаях Джейн возвращалась домой раскрасневшаяся и с весьма решительным видом. Наконец пришел день, когда ее прорвало.

– У меня пытаются отбить Уильяма, – выпалила она ни с того ни с сего срывающимся голосом, посреди разговора о кухонных скатертях. – Да, мэм. Она модистка и умеет играть на пианино.

– А я думала, – сказала моя жена, – что вы ходите с ним гулять по воскресеньям.

– Я ходила не с ним, мэм, а за ним. Я долго шла рядом с ними и в конце концов заявила ей, что он мой жених.

– Ну и ну, Джейн, в самом деле? И что же они?

– Они и ухом не повели, держались так, словно я какое-то пустое место. Тогда я сказала, что ей это даром не пройдет.

– Прогулка выдалась не из приятных, Джейн.

– Ни для кого из троих, мэм… Хотела бы я уметь играть на пианино, – продолжала Джейн. – Но как бы то ни было, я не позволю ей отбить его у меня. Она старше его, и волосы у нее хотя и золотистые, но не до самых корней, мэм.

Кризис наступил в первый понедельник августа – банковский выходной день[22]. Мы не знаем точно подробностей разыгравшейся битвы – до нас дошли лишь те разрозненные сведения, которые сообщила нам бедняжка Джейн. Она вернулась домой вся в пыли, возбужденная, пылая гневом.

Насколько я понял, модистка, ее мать и Уильям отправились на экскурсию в Музей искусств в Южном Кенсингтоне. Так или иначе, Джейн подошла к ним где-то на улице и спокойно, но твердо заявила свои права на того, кого она – вопреки мнению, сложившемуся в современной литературе, – считала своей неотъемлемой собственностью. Подозреваю, она даже зашла несколько дальше и обняла его. Но противники подавили ее своим сокрушительным превосходством: они «кликнули кеб». Произошла «сцена». Уильям был с трудом вырван из рук получившей отставку Джейн и втащен в пролетку своей будущей женой и будущей тещей. При этом прозвучали угрозы привлечь бывшую невесту «к ответственности».

– Бедная моя Джейн! – воскликнула жена, кроша телятину с такой яростью, словно это был Уильям. – Им должно быть стыдно! Не надо больше думать о нем. Он вас недостоин.

– Нет, мэм, – сказала Джейн. – Он просто слабохарактерный. Но виной всему – эта женщина. – Джейн не хватало духу произнести имя «этой женщины», равно как и признать ее «девушкой». – Не понимаю, что творится в головах у некоторых женщин, если они способны отбить у молодой девушки жениха. Но что толку говорить об этом – только тяжелее становится.

С того дня наш дом отдыхал от Уильяма. Но ожесточенность, с которой Джейн мыла порог и подметала полы в комнатах, убеждала меня в том, что это еще не конец истории.

– Мэм, могу я завтра пойти на свадьбу? – спросила она однажды.

– Ты полагаешь, это будет разумно? – задала встречный вопрос жена, без труда догадавшись, о чьей свадьбе идет речь.

– Мне хотелось бы увидеть его в последний раз, – объяснила Джейн.

– Дорогой, – заговорила жена, впорхнув ко мне в комнату спустя двадцать минут после ухода служанки, – Джейн вынула из обувного ящика все наши старые сапоги и туфли, сложила их в мешок и отправилась на свадьбу. Но она же не собирается…

– У Джейн закаляется характер, – ответил я. – Давай надеяться на лучшее.

Лицо Джейн, когда она вернулась, было бледным и как будто окаменевшим. Вся обувь, похоже, так и осталась у нее в мешке, при виде которого моя жена вздохнула с облегчением – как оказалось, преждевременно. Мы услышали, как Джейн поднялась по лестнице и с нарочитым шумом убрала сапоги на место.

– Очень много народу было на свадьбе, мэм, – сказала она немного погодя самым будничным тоном, когда чистила картофель на нашей маленькой кухне, – и с погодой им повезло.

Она продолжила перечислять другие подробности церемонии, явно избегая говорить о главном.

– Все было в высшей степени представительно и мило, мэм; только вот ее отец был одет не в черный фрак и вообще выглядел не к месту, а мистер Пиддингкуэк…

– Кто?

– Мистер Пиддингкуэк… ну, Уильям, мэм… он был в белых перчатках и в сюртуке как у священника, с прекрасной хризантемой в петличке. Он смотрелся так элегантно, мэм! В церкви был постелен красный ковер, как для благородных господ. И говорят, мистер Пиддингкуэк дал клерку целых четыре шиллинга, мэм. И приехали они не на извозчике, а в настоящем экипаже. А когда они вышли из церкви, их осыпáли рисом, а две ее сестрички разбрасывали увядшие цветы. Кто-то кинул им под ноги туфлю, ну а я швырнула сапог…

– Сапог, Джейн?

– Да, мэм. Я метила в нее, а попала в него. Да, мэм, со всего маху. Глаз ему подбила, наверное. Я только один и швырнула, продолжать духу не хватило. И мальчишки вокруг заулюлюкали, когда сапог прилетел ему в лицо.

Пауза. Потом Джейн добавила:

– Мне жаль, что я попала в него.

Снова пауза. Яростная чистка картофеля.

– Он всегда стоял немножко выше меня – вы это знаете, мэм. А потом его увели.

Картофель был очищен безукоризненно. Джейн резко поднялась, вздохнула и со стуком поставила миску на стол.

– Мне наплевать, – заявила она, – наплевать. Он еще пожалеет о своей ошибке. А мне поделом! Очень уж высоко я с ним занеслась. Нечего было нос задирать. И я рада, что все так закончилось.

Моя жена в это время находилась в кухне, следя за тем, как готовится какое-то сложное блюдо. Должно быть, после рассказа о метании сапога ее карие глаза смотрели на бедную Джейн с некоторой тревогой. Но думаю, ее взор уже смягчился к тому моменту, когда Джейн встретилась с нею взглядом.

– О мэм, – воскликнула Джейн удивительно изменившимся тоном, – подумайте только: ведь все могло получиться! Я могла быть так счастлива! Мне следовало бы знать… но я не знала… Вы так добры, мэм, что позволяете мне говорить с вами… мне так тяжело сейчас, мэм… та-ак тяжело…

Сдается мне, Юфимия настолько забылась, что позволила Джейн вдоволь порыдать, приникнув к ее плечу. Хвала небесам, моя жена позволяет себе отступать от принципа «никогда не роняй достоинства», и, выплакавшись, Джейн теперь выполняет свою работу по дому уже без прежнего ожесточения.

Сказать по правде, в последнее время между нею и служащим из мясной лавки что-то намечается – однако это не имеет отношения к моему рассказу. Впрочем, Джейн еще молода, а время и перемена обстоятельств – великое дело. У каждого из нас есть свои горести, но в горести, от которых нельзя утешиться, я не особенно верю.

1894