Глава тринадцатая

I

Некий мистер Филби Никсон собирался инсценировать “Вьюнок”. По этому поводу он должен был сегодня утром посетить Реджинальда.

– Пьеса? Замечательно! – обрадовалась Сильвия, когда он сообщил ей об этом за завтраком. – Но разве ты не смог бы написать ее сам, дорогой?

Реджинальд уже несколько недель раздумывал, не взяться ли за инсценировку самому, и, естественно, вопрос Сильвии задел его.

– Дорогая моя Сильвия, это во многом вопрос техники. Не всякий может написать пьесу. Тут требуется опыт и знание ремесла. Необходимо видеть театр изнутри. – Именно это твердил он себе на протяжении последних недель, не веря ни единому слову. Сейчас впервые ему показалось, что в этих словах есть доля истины.

– Но ведь чтобы написать книгу, тоже требуется знание ремесла?

– Конечно. Но совершенно иного свойства. В том-то все и дело. Если человек написал книгу, это еще не значит, что он может написать пьесу.

– Да, я понимаю, но уверена, что ты бы смог.

– Сильвия, зачем ты так говоришь? – взорвался он; потом добавил: – Прости меня, но... – встал с чашкой в руке, словно для того, чтобы Сильвия налила ему еще кофе, повторил: – Прости меня, – и поцеловал ее в затылок, пока она наполняла чашку.

– Спасибо, дорогой, – ответила Ситьвия. – Конечно, я не слишком хорошо в этом разбираюсь, но, по-моему, то, что я хочу сказать, верно.

– Хорошо, скажи, – виновато попросил Реджинальд.

– Я спросила тебя, разве не нужно знание ремесла, чтобы написать книгу, и ты согласился; а я думаю, это не потому, что ты... ты... не потому, что я люблю тебя, а просто ты владеешь этим ремеслом, и даже если это не означает, что ты можешь написать пьесу, то и не означает, что не можешь.

Истинная правда, подумал Реджинальд.

– Ты совершенно права, – сказал он, посылая ей воздушный поцелуй, – но я как раз ждал такого ответа. Я мог бы написать пьесу, но не сумею переделать для сцены собственную книгу, потому что буду по-прежнему воспринимать ее как книгу и не захочу выкидывать лучшие куски.

– Понимаю, дорогой. А ты обязательно должен их выкидывать?

– Нет, – терпеливо объяснял Реджинальд, – но лучшие куски романа могут оказаться не лучшими для пьесы.

– Ты мне все объяснил. А этот человек, о котором ты говоришь, хорошо разбирается в таких вещах?

– Филби Никсон? Да, наверное. Все так считают. Он один из ведущих драматургов. Ты предупредишь Элис, хорошо? Он скоро придет.

Мистер Филби Никсон был высок, хорош собой и прекрасно одевался; манеры его были безукоризненны. Он звал по имени каждого в театре, и каждый в театре называл его Филом. Войдя в уборную любой ведущей актрисы, можно было почти наверняка застать там Фила. Иногда актриса говорила: “Фил, дорогой, когда ты соберешься написать для меня пьесу?” На что он иногда отвечал: “Хочу тебя обрадовать, Мэри, я как раз заканчиваю пьесу, которая, я думаю, тебе подойдет”. Его пьесы всегда были близки к завершению. Он был заметной фигурой на ежегодном театральном балу, где неторопливо и с достоинством помогал у киосков. Девушки с окраин Лондона, увидев его, догадывались, что он известный драматург, – известных актеров они знали. Затем они принимались спрашивать друг у дружки, что он написал, и могли припомнить только “Пополам, дружище!”, но тут же их охватывали сомнения – разве ты не помнишь, ее автор умер в день премьеры, про это писали в прошлое воскресенье газеты, вот насмешка судьбы, верно?

Мистер Никсон неизменно появлялся на похоронах известных актеров, где с безупречной вежливостью кланялся и отвечал на поклоны, погрузившись при этом в воспоминания о знаменитом покойнике. Точно так же он раскланивался и на премьерах, но он нечасто посещал премьеры, чтобы не повредить своей репутации человека театра и не прослыть обычным любителем.

Время от времени в той или иной газете театральная колонка открывалась заголовком “Новая пьеса Филби Никсона”. В напечатанной ниже заметке говорилось, что:

“Мэри Кардью (или кто-то другой), которая, как мы уже сообщали, пополнила список актрис, занявшихся антрепренерской деятельностью, на днях арендовала театр “Аполло” и собирается начать сезон возобновлением “Школы злословия”. Затем она будет ставить либо “Квадрат”, где вновь сыграет Салли, либо новую пьесу Филби Никсона, которую он сейчас заканчивает”.

Как-то раз под заголовком “Новые пьесы Филби Никсона” читателям сообщалось:

“Как нам стало известно, вскоре на сценах Вест-Энда одновременно появятся четыре пьесы знаменитого драматурга Филби Никсона. Как мы уже писали, Мэри Кардью вслед за возобновленной “Школой злословия” собирается ставить одну из пьес Никсона. Не исключено также, что комедия, которую Уилмер Кассельс заказал Никсону, будет готова к началу сезона в театре Гаррика. Если добавить, что мистер Герберт Скотт уже практически решил возобновить “Пополам, дружище!” и что комедия “Да, папа”, которая на этой неделе с большим успехом шла в Саутси, только и ждет, чтобы ею занялся какой-нибудь лондонский театр, то очевидно, что имя Филби Никсона не будет сходить с театральных афиш”.

И даже если осенью в силу непредвиденных обстоятельств имя мистера Филби Никсона вовсе не появится на театральных афишах, сам он тем не менее не перестанет появляться в артистических уборных (где в ответ на настойчивые просьбы написать пьесу будет объявлять, что работа близка к концу) и на траурных церемониях; и неизменным пребудет всеобщее мнение о нем как о драматурге, из-под пера которого вышли лучшие пьесы последних двадцати лет.

Ибо пьеса “Пополам, дружище!” создала ему репутацию раз и навсегда. Правда, у него был соавтор, ныне покойный; правда, этот соавтор, как любой соавтор, был убежден, что именно он написал всю пьесу; но правда также, что задолго до того, как пьеса кому-либо приглянулась, соавтор Никсона решил продать ему свои права за пять фунтов. В этой истории Никсон вел себя благороднейшим образом. Был составлен договор, согласно которому Никсон выплачивал соавтору не пять, а двадцать фунтов – почти все, чем он тогда располагал. Больше того, вначале на афишах и в программках фигурировали (напечатанные одним шрифтом) имена обоих авторов, хотя в договоре об этом не было ни слова. И вплоть до того как одна из воскресных газет опубликовала заметку, в которой щедрость Никсона толковалась превратно, он на каждое Рождество посылал десять фунтов единственному родственнику покойного соавтора, его дяде-алкоголику, жившему в Блэкпуле и в жизни не видавшему своего племянника. На остаток дохода от пьесы “Пополам, дружище!”, а ее играли в Лондоне, в провинции, в Америке и в любительских театрах, Филби Никсон мог вести жизнь, не лишенную удобств и удовольствий.

У него был лишь один недостаток. Он продолжал писать пьесы.

На “Вьюнок” Фила натравил Уилмер Кассельс. Он говаривал впоследствии – “разумеется, в шутку, старина”, – что ему причитается за это десять процентов, но повторял шутку так часто, что казалось, предложи ему Никсон комиссионные, он бы их взял.

Уилмер Кассельс был в числе людей, первыми оценивших “Вьюнок”. В минуты, свободные от занятий, связанных с деятельностью актера-антрепренера – или, скорее, несмотря на отсутствие свободных минут, – мистер Кассельс читал массу книг – через посредников. Сложилось так, что жена Кассельса, его домашние, секретарша, управляющий и режиссер тоже были страстными читателями, абонентами множества библиотек и читательских к чубов. Каждый из них интересовался своей областью литературы, а вместе они охватывали ее целиком, и это создавало у Кассельса впечатление собственной всесторонней начитанности, которым он щедро делился с каждым новым человеком. Среди людей, тесно связанных с ним, всегда находился кто-то, прочитавший последнюю работу Борна о теории относительности или Вертхайма о банковском деле, новый детектив или исторический роман и умевший рассказать о них профессионально и убедительно. Эта убедительность естественно и по праву передавалась и самому Великому Человеку. “Вы читали “Вьюнок”? – спрашивал он вдруг у изнервничавшейся молоденькой актрисы, ищущей ангажемента. – Немедленно прочитайте. Я сейчас как раз дошел до середины – чудесная книга”. Бедная претендентка на роль чуть ли не со слезами на глазах принималась уверять его, что купит книгу нынче же вечером, стараясь тем самым показать, как она счастлива воспользоваться его советом.

Таким образом он прочел “Вьюнок”. Старину Фила он, естественно, знал много лет. Раз десять он просил Фила написать для него пьесу и раз двадцать вынужден был отказываться от того, что тот приносил. Мистер Кассельс пребывал в убеждении, что следующая пьеса будет именно такой, как надо, и с годами ему стало казаться, что Фил – гений драматургической техники; у него даже появилась привычка в беседе с молодыми драматургами ссылаться на Филби Никсона как на мастера сценического искусства, которого им следовало бы изучить, прежде чем нести в театр очередную пьесу. “Если бы, – говаривал он, – Фил взглянул на вашу вещь, он бы сразу растолковал вам, как привести ее в порядок. – Он пролистывал несколько страниц. – Вот что. Приходите как-нибудь на ленч, а я затащу Фила”. Молодой драматург рассыпается в благодарностях и ждет приглашения, но для актера-антрепренера ленч уже закончился, и он прощается с гостями.

Именно так высоко ценя Никсона, Кассельс возвратил ему очередную, двадцать пятую пьесу с обычными очаровательными извинениями, объясняя, может быть подробнее, чем всегда, что пьеса пришлась ему по вкусу, но ничего не выходит по той или этой причине, что Филу сказочно повезло, потому что пьеса написана будто специально для театра такого-то, а затем добавил:

– Знаешь, что бы мне хотелось получить от тебя, Фил, старина?

– Что же? – спросил Никсон без всякого воодушевления.

– Сделай пьесу из “Вьюнка”.

– А! – односложно откликнулся Никсон, поскольку для него это слово звучит скорее как название сорняка, чем книги.

– Ты читал роман?

– Нет еще. – И с обидой в голосе Филби добавил: – Я был чертовски занят последнее время.

– Понятно. Ну так прочти. В ней кроется прекрасная пьеса. Я читал и все время думал: “Фил сделал бы из этого гениальную пьесу”. – Он рассмеялся своим милым пренебрежительным смешком и добавил. – Я чуть было сам не принялся за нее, но ты, конечно, сделаешь в тысячу раз лучше. Вещь в твоем стиле.

– А кто автор?

– Как же его фамилия? Да ты знаешь. У меня, наверное, книга где-то здесь. – Он оглядел гримировальный столик, посмотрелся в зеркало и добавил румян на щеки. – Ах нет, я отнес ее домой. Но ты обязательно разыщи книгу, потом разыщи автора, подпиши с ним договор, и тогда я... – Он вдруг вытянул руку и сказал: – Послушай, мне через две минуты на сцену. “Вьюнок”. Не забудь. Из него можно сделать потрясающую пьесу, а ты – единственный человек в Англии, кто на это способен. Пока, Фил, старина.

И вот Реджинальд сидит в своей комнате на Хейуардс-гроув и ждет прихода мистера Филби Никсона. Как это мудро, что они переехали в Лондон. Сидя в кабинете в Вестауэйзе, нечего и ждать, что тебя посетит известный драматург. А как легко, как естественно это происходит в Лондоне! С утра – дела, например, обсуждение договора об инсценировке романа или нечто подобное; во второй половине дня – возможно, посещение картинной галереи, обмен приветствиями с Корал Белл и другими знакомыми; ленч, спектакль; затем ужин у Ормсби или в другом месте. Как наполнена жизнь в Лондоне! Ни минуты свободной.

Сильвия тоже страшно занята. Гости к ленчу... в гости на ленч... в гости на чаепитие.

– Филби Никсон.

Пожимают друг другу руки, обмениваются приветствиями, садятся, закуривают.

– Прежде всего, – начал мистер Никсон, – примите мои поздравления по поводу “Вьюнка”. Это одна из самых очаровательных книг, которые я прочел в последнее время.

– Очень любезно с вашей стороны, – отвечает Реджинальд.

Но почему, думает он, похвала всегда оказывается общей фразой? И почему, раз уж подобная похвала достаточно формальна и неискренна, и к тому же исходит от человека, вкусы которого нам совершенно неизвестны, – почему бы такой похвале не выглядеть хоть немного точнее? Скажем, “самая очаровательная книга, которую я прочел за такое-то время”. Или – “одна из самых очаровательных книг, которые я вообще когда-либо читал”. Насколько было бы приятнее.

– Из беседы со своим приятелем Уилмером я понял, что вы хотите, чтобы я попытался инсценировать ваш роман. Не знаю, говорил ли он вам что-нибудь...

– Уилмер? – удивляется Реджинальд. – По-моему, я...

– Уилмер Кассельс.

– А, Кассельс, – поспешно говорит Реджинальд, не признаваясь, что совершенно незнаком с этим великим человеком, а как бы давая понять, что их отношения еще не позволяют называть друг друга по имени.

– Я расскажу вам, как я обычно действую в таких случаях.

Чувствуется, что он от чего-то страдает, думает Реджинальд, наблюдая за лицом Никсона, пустившегося в объяснения. Он хорош собой, прекрасно одет, известен и ценим, он человек светский, завсегдатай салонов, член многих клубов, он пользуется уважением и окружен восхищением, и при всем этом в нем проглядывает какая-то тоска, как будто он чего-то очень хотел, а ему не досталось. Интересно, как он поведет себя, если я похлопаю его по плечу и скажу: “Мне очень жаль, старина, но ничего у нас не выйдет”? Придет в изумление, наверное, или вообще не поймет, о чем я говорю. А может быть, разразится слезами? Нет, не стану проверять.

Они перешли к делу.

– Скажите, у вас есть агент?

– Агент? – удивился Реджинальд. – Нет. А должен быть?

– В данном случае это не так важно. Как вы знаете, пьесу заказал Уилмер, но я не люблю смешивать дружбу и дело. У меня есть хороший специалист, и если вы готовы передать дело в его руки...

– Конечно, конечно, – горячо согласился Реджинальд. – Вы в этом прекрасно разбираетесь. А я полный профан.

По лицу Никсона скользнула вежливая улыбка, но Реджинальду показалось, что в уголках губ по-прежнему таится тоска.

– Что же касается договора между нами, я предлагаю поровну.

– Я и в этом ничего не понимаю, – сказал Реджинальд. – Так обычно и делается?

Книга моя, думал он, а этому типу достается половина.

– Ну, разумеется, все зависит от обстоятельств, но обычно именно так. Если мы имеем дело с известным драматургом, – Реджинальд слегка поклонился, а Никсон, в свою очередь, поблагодарил его обычной быстрой улыбкой, – соотношение часто бывает две трети к одной. С другой стороны, если книга популярна, как ваша... Одним словом, мне кажется, пополам будет справедливо по отношению к нам обоим.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Во всех случаях – то есть я имею в виду, разумеется, все страны, если пьеса будет переведена, провинцию, Америку, Канаду, любительские спектакли и так далее.

– Согласен.

– И права на фильм, разумеется, тоже. Если вы еще не получали таких предложений.

– Нет, – покачал головой Реджинальд. – Вряд ли это подходящая книга.

– Ну да. Но пьеса может оказаться подходящей. Почти по каждой пьесе, имеющей успех, снимают фильм. Возможно, надо будет взять в долю режиссера; и Уилмер наверняка потребует себе что-нибудь; что же касается нас с вами – мы делим все доходы от фильма поровну. Вы согласны?

– Согласен, – повторил Реджинальд.

Таким образом, он получил на подпись официальный договор о том, что все доходы от пьесы делятся между ним и мистером Никсоном поровну. А сразу же после подписания договора в одной из газет появилась заметка, оповещавшая, что Филби Никсон работает над пьесой по известному роману Реджинальда Уэлларда “Вьюнок”. Две недели спустя в очередной заметке говорилось, что, как сообщалось ранее, Никсон пишет для Уилмера Кассельса новую пьесу по мотивам романа “Вьюнок”. И как раз когда Наш Театральный Корреспондент сообщил, что новая пьеса Никсона “Вьюнок”, по всей вероятности, станет гвоздем сезона, Реджинальд снова встретил Корал Белл.

II

Они столкнулись на углу Пиккадилли и Сэквилл-стрит. Реджинальд возвращался с затянувшегося ленча в каком-то клубе и вдруг остановился на углу Сэквилл-стрит, раздумывая, не стоит ли, раз он оказался в этих краях, заглянуть к портному и заказать один-два новых костюма. Лондон предъявлял большие требования к одежде, чем Вестауэйз. Нет, без Сильвии он не пойдет. Сильвия любит выбирать ему одежду. Для него рулон материи был всего лишь рулоном материи; быть может, некоторые отличались приятной расцветкой, но он никак не мог представить ту или иную ткань с рукавами и штанинами и с самим собой внутри. А Сильвия, кажется, может. Возможно, только делает вид, а возможно, это еще одна из множества ее удивительных способностей. В любом случае, они всегда ходили на Сэквилл-стрит вместе, и каждый визит к портному оставался у них в памяти милым воспоминанием.

Поэтому он вдруг снова повернул на Пиккадилли, продолжая путь домой, столкнулся с кем-то, пробормотал извинения и тут же воскликнул:

– О, это вы!

– Да, я, – ответила Корал Белл. – И, как всегда, занимаю слишком много места. А вы... Мы с вами... да, вспомнила. Нет, не говорите ничего.

Она вздернула подбородок и посмотрела на него из-под опущенных ресниц.

– Ормсби. Я вспомнила, кто вы. Реджинальд Уэллард.

– Да. Удивительно, что вы вспомнили.

– Удивительно? Что вы! Наоборот, это вы так чудесно... Давайте свернем на Сэквилл-стрит. Мы загородили весь тротуар, и люди начинают ходить вокруг меня. А я этого не выношу.

Они свернули на тихую Сэквилл-стрит.

– Ну вот. Это вы так чудесно признались, что в шестнадцать лет были влюблены в меня. Это было... как у вас с арифметикой?

– Неплохо. Я какое-то время служил в банке.

– В банке? О Боже мой! Тогда если вы знаете, сколько мне было, когда вы влюбились в меня, то можете легко сосчитать, сколько мне сейчас?

– Вовсе нет. – Реджинальд покачал головой. – В моем банке творилось что-то странное со временем. На него нельзя было положиться. Если кому двадцать пять лет назад было восемнадцать, тому теперь оказывалось тридцать.

– А если двадцать два?

– Значит, теперь, на Сэквилл-стрит, вполне можно дать двадцать девять.

– Прекрасно. Этот вопрос мы выяснили, не стоит больше к нему возвращаться. Почему вы так нерешительно двигались по Пиккадилли?

– Я думал, не заказать ли новый костюм. Тут неподалеку живет портной, он шьет мне раз в три года фланелевые брюки, которые сидят на мне мешком, и, скорее всего, неплохо на этом зарабатывает.

– А три года истекают как раз сегодня? Потрясающе! Какое стечение обстоятельств!

Корал Белл рассмеялась. Совсем как прежде, подумал Реджинальд.

– Пожалуйста, продолжайте, – умоляюще обратился он к ней. – Я не слышал этого уже... как мы решили, сколько лет?

– Не слышали чего? – удивилась Корал Белл.

– Вашего смеха. Перед этим вы только улыбались, а теперь засмеялись. Могу ли я надеяться на продолжение?

Она снова рассмеялась смехом прежней Корал Белл.

– Наверняка, если вы и дальше будете смешить меня.

Мистер Хопкинс, невысокий, щуплый, седобородый, с очками на кончике носа, склонился под углом сто тридцать пять градусов, произнес: “Добрый день, ваша светлость”, “Добрый день, сэр” и “Сегодня довольно прохладно” – и стал ждать, не выказывая большого интереса к пришедшим. Реджинальд объявил, что хочет заказать два костюма, один кричащий, а другой весьма скромный. Мистер Хопкинс улыбнулся ее светлости, как бы говоря: “Мистер Уэллард любит замысловатые выражения”, – и пошел за тканью.

– Мне кажется, вас знает весь Лондон, – сказал Реджинальд

– Я была здесь с Чарльзом раз или два, – объяснила Корал Белл, щупая материю.

Это, очевидно, муж, подумал он. Я совсем забыл о нем.

– Его светлость, я надеюсь, в добром здравии. – сказал мистер Хопкинс, вернувшись с двумя-тремя рулонами ткани.

– Да, благодарю вас.

– Весной, я надеюсь, талия у нас сделается на несколько дюймов тоньше. Я заранее рад. Вот, мистер Уэллард, материал, который вам подойдет. Не слишком вызывающий и в то же время не скучный. Как вам кажется, леди Эджмур? Я думаю, он будет к лицу мистеру Уэлларду.

Леди Эджмур не торопилась с выбором. Мистер Хопкинс, очарованный ее светлостью, не выказывал нетерпения. Реджинальд проявлял еще меньшую поспешность. Они рассматривали рулон за рулоном...

– Я думаю, – сказал Реджинальд, когда они очутились на улице, – было бы смешно приглашать вас куда-нибудь выпить со мной чашку чая?

Корал Белл взглянула на него с улыбкой.

– Дело в том. – объяснил он, – что, если не смешно, вы согласитесь, и это будет просто божественно, а если смешно – рассмеетесь; в любом случае я не проиграю. Что вы ответите?

Она с сомнением покачала головой.

– Боюсь, вы проиграете в обоих случаях. Я бы согласилась, но уже обещала зайти к леди Коллингборн. Вы с ней знакомы?

– Я ведь говорил вам, что не знаю здесь никого.

– Значит, мы не сможем навестить ее вместе. Или кого-нибудь еще. Так о чем бы мы стали говорить, если бы я пошла с вами пить чай?

– Так вы согласны? – воскликнул он с жаром. – Благослови вас Бог!

– Не каждый день встречаешь старинного поклонника.

– Чепуха, вы просто окружены ими.

Они пили чай у Стюартса и болтали без умолку.

– Вы знакомы со всеми, – сказал Реджинальд. – И с Филби Никсоном тоже?

– С Филом? Конечно. А что с ним такое?

– Он инсценирует мой роман.

– Вы написали их много? – спросила она с невинным видом.

– Вы не поверите, – засмеялся он, – я просто пытался быть скромным, а это чертовски трудно. Скажи я: “Он инсценирует “Вьюнок”, выходило бы, что я абсолютно уверен – вы читали “Вьюнок” и знаете, кто его автор. Вообще, все эти определения “мой роман”, “моя книга” звучат страшно эгоцентрично. А откуда вам известно, что я не написал их много?

– Мне известно больше, чем вы думаете.

– Наверняка. Поэтому расскажите мне о Никсоне. Он хорошо пишет?

– Фил? Да, замечательно. Бедняга Фил.

– Да, и мне тоже кажется – “бедняга Фил”. Но почему?

– Вы видели “Пополам, дружище!”?

– Нет. А что, очень плохо?

– Что вы, просто блестяще.

– Вроде “Тетки Чарлея”?

– Нет, вовсе нет. Может быть, так было задумано, но в результате появился некий одухотворенный фарс. Прост удивительно, насколько эта пьеса популярна и по всей Англии, и в Америке, везде. Да и в Лондоне тоже. В конце концов публика везде одинакова. Я думаю, сейчас одухотворенности в пьесе поубавилось, что ж, так и должно быть. Но на премьере вы были бы в восторге.

– И наверное, написал пьесу соавтор Никсона, а он украл ее и теперь мучается угрызениями совести...

– Ну и ну!

– Правда? Так и было?

– Вовсе нет. Никакой романтики. Фил однажды рассказал мне. Мы вместе ужинали, все было великолепно, и во мне, очевидно, появилось нечто материнское – это в последнее время случается все чаще, – а Фил стал похож на мальчишку, который много выпил. Так вот – идея пьесы принадлежала ему, потом они работали над ней вместе, внесли множество добавлений, главным образом Фил. Окончательный вариант целиком сделан им, одним словом, четыре пятых работы – его. Соавтор все время пытался свести пьесу к обычному фарсу. Все это тянулось года три, и тот, другой, постоянно обвинявший Фила во всех неудачах, в конце концов продал ему свои права на пьесу за двадцать фунтов. С тех пор Фил каждый год получает от пьесы не менее трех тысяч.

– Тогда почему Фил бедняга?

– Он помешан на театре и на том, чтобы еще раз добиться успеха, но это бедняжке не удается. И он мучается, чувствуя, что все считают его мошенником... как вы, например... и думают, что первую пьесу написал соавтор... Стеннинг, вот как его фамилия. Поэтому Филу так хочется повторить свой успех, доказать, что та пьеса вышла из-под его пера. Но у него ничего не получается и никогда не получится. “Пополам, дружище!” – его единственная удача, и сам он не имеет ни малейшего понятия, как все произошло. Бедняга Фил.

– Но ведь с тех пор ему сопутствует успех?

– Нет. Ни одна из его пьес не идет в сравнение с первой. Но он настолько сросся с лондонским театром, что никто не осознает этого. К счастью для Фила.

– Но возможно, к несчастью для меня.

– Нет, он прекрасно сумеет сделать инсценировку. Надеюсь, ради вас обоих, что она ему удастся. Вам хочется узнать о ком-нибудь еще?

– Да, Корал Белл. Скажите, вам нравится знать всех?

– Необыкновенно. А вам – не знать никого?

– Чрезвычайно.

– Правда?

– Конечно. Я думаю, в этом основная разница между мужчинами и женщинами. Мужчина инстинктивно избегает новых людей, а потом с удивлением обнаруживает, что многие из них очень милы. Женщине нравится заводить новых знакомых, а потом, к ее разочарованию, оказывается, что многие из них совершенно невыносимы.

– Нет-нет. Вы не правы. Люди действительно делятся на две эти категории, но не по признаку пола. К первой относятся люди типа выпускников элитарных школ, ко второй – все остальные. Большинство женщин относится ко второй группе, на этом вы и построили свою классификацию.

– Корал Белл, – неожиданно сказал Реджинальд, – вы необыкновенно мудрая женщина. Вы... то есть... Могу я задать вам неприличный вопрос?

– Попробуйте. Не уверена, что у вас получится.

– Вы всегда были так умны или поумнели, попав в высшее общество?

Она весело рассмеялась.

– Вы, верно, забыли, что я участвовала в представлениях на курортах, начиная с восьми лет. Забыли, какую я прошла школу. Вы думаете обо мне как о глупенькой хорошенькой мещаночке, которая в семнадцать лет идет на сцену, потому что слишком глупа и слишком хороша собой для всего остального. Как раз из таких выходят глупые, тщеславные актрисы. Я, слава Богу, не была ни хорошенькой, ни глупенькой. Если бы вы знали, как меня всю жизнь забавляли люди.

– Я думаю. Но как не рассмеяться... – процитировал он строчку ее песенки.

– Ошибаетесь. Ошибаетесь, как всякий дилетант. Вы путаете роль и исполнителя. На самом деле я довольно серьезный человек. Говоря “забавляли”, я имела в виду интерес, волнение, которое вызывали во мне люди. Например, когда я слушала Эйнштейна.

– Вы встречались с ним? Хотя, конечно, должны были встречаться.

– Не понимаю, почему “конечно”, но встречалась.

– Наверное, вы правы. Я думал о вас как о девушке из песенки. Всегда веселой, смеющейся – и очаровательной. Но вы же знаете, сколько мне было лет – мог ли я думать по-другому?

– Вот почему женитьба на актрисе – ошибка.

Реджинальд немного помолчал, затем спросил:

– Скажите, что кажется вам более странным – что так много удачных браков или что так много неудачных? Я никак не могу решить.

– Неплохой вопрос, – одобрила Корал Белл. – Я никогда не задумывалась над этим. Наверное, – она склонила голову набок и задумалась, – наверное, что так много удачных. Ужасно трудная вещь брак, правда?

– Почему трудная? Нет, не так. Я хочу спросить – что вы имели в виду?

– Самое трудное – это знать, когда и как перестать любить.

– Подождите, ведь существуют люди, которые любят друг друга всю жизнь.

– Ну конечно, и мы все надеемся, что наш брак именно такой. А поскольку люди не перестают надеяться, даже когда никакой надежды нет, их так часто ждет неудача. Видите ли, когда люди влюблены, любое самое мелкое недоразумение должно быть выяснено, чтобы они снова могли быть счастливы; а если люди уже не любят друг друга, можно ссориться сколько угодно, при этом сохраняя прекрасные дружеские отношения.

– На низшем уровне.

– Да. Но большинство браков терпит крах при переходе на более низкий уровень. Если удается благополучно добраться до нижнего уровня, все в порядке. Конечно, оставаться на высшем уровне – это блаженство. Но это редко кому удается.

– А когда человек очутился на низшем уровне, что удержит его от того, чтобы влюбиться в кого-нибудь другого?

– Влюбиться или изменить?

– Наверное, я имел в виду измену.

– Ну, что вообще может удержать человека, если ему хочется совершить что-то дурное или непорядочное? Что может удержать от невыполнения обещанного? Я не знаю.

– Я тоже. А вот еще один вопрос для вас. Что удивляет вас больше – что люди так хороши или что так плохи?

– Мне жаль, мистер Уэллард, но я приглашена на ужин. Если вдруг у меня окажется год свободного времени, мы займемся этим вопросом. Сейчас я могу вам сказать только одно: нельзя отправиться на уик-энд с чужой женой, не сознавая при этом, что делаешь. Таких вещей не совершают, не взвесив, быть может подсознательно, все “за” и “против”. Мне пора. Я чудесно провела день. Огромное вам спасибо. – Она открыла сумочку и посмотрелась в зеркальце.

Большие глаза, большой рот, лицо умное, благородное и открытое.

III

Реджинальд отправился домой на верху омнибуса; какое-то время он с удовольствием думал о приятно проведенном дне, вспоминая то свои, то ее реплики. Он чувствовал, что был в ударе. Он казался себе героем романа: полчаса назад он, как заправский соблазнитель, вел легкую и непринужденную беседу с графиней, театральной знаменитостью. И я даже неплохо выглядел, подумал Реджинальд, машинально коснувшись галстука; Сильвия говорит, что мне к лицу этот костюм...

Вдруг он вспомнил, как они с Сильвией выбирали этот костюм в прошлом году в неожиданно жаркие сентябрьские дни. Она приехала вместе с ним из Вестауэйза; машину до станции вел он, а она сидела рядом и, когда он переключал скорости, говорила: “Прекрасно, дорогой, сейчас гораздо лучше”. Потом она была на ленче вместе с Маргарет, а он был на ленче в клубе, и они договорились встретиться в магазине Хатчарда. Она пришла раньше его и просматривала какую-то только что купленную книгу, слегка касаясь кончиками пальцев ее страниц; она была спокойна, свежа и прелестна. Все другие бывшие там женщины болтали, суетились, нервно листали непослушные страницы – как будто занесенные жарким ветром в этот книжный оазис. Но Сильвия была частью оазиса.

Она почувствовала его появление, повернулась к нему – и, как всегда при встрече с ним, глаза ее потемнели – и посмотрела на него застенчивым и страстным взглядом, который он так любил. Они накупили множество книг с беспечной расточительностью, иногда находившей на него в книжных магазинах, и, оставив адрес для пересылки книг, перешли на другую сторону Пиккадилли, держась за руки. И, пока мистер Хопкинс дружески поглаживал то один, то другой рулон, их руки украдкой встречались под прилавком, они обменивались взглядами, тихонько смеясь над наивностью мистера Хопкинса, полагавшего, что перед ним солидная супружеская пара, давно забывшая обычай держаться за руки.

А сейчас? Что с ним произошло? Он позволил другой женщине занять место Сильвии, он украл у себя и у нее то получасовое воспоминание. Никто из них уже не сможет сказать: “Мы всегда ходим туда вместе. Это одна из тех вещей, которые мы всегда делаем вместе”. Я все испортил, подумал Реджинальд...

Какое ребячество, думал он, это ведь как раз то, о чем говорила Корал Белл. Пока мы любим друг друга, нас ранит каждая мелочь, даже самая глупая. Обидится ли Корал Белл, если ее Чарли пойдет к портному без нее? Разумеется, нет. Они благополучно и наилучшим образом добрались до низшего уровня. А я буду всю жизнь биться, чтобы не попасть туда. Именно так распадаются браки, предупреждала она. Ну и пусть. Если мы с Сильвией не будем любить друг друга, для нас все кончится.

Смешно, думал он, подходя к дому, я чувствую себя так, будто обманул Сильвию самым ужасным образом, а ведь все это сущая чепуха. Пойду и расскажу ей все и попрошу прощения.

Посмеиваясь над этой мыслью, он отворил дверь дома. В холле моментально возникла Элис, и в ту же минуту он заметил на вешалке чужую шляпу.

– Лорд Ормсби наверху, сэр, – объяснила она.

– А! – отозвался Реджинальд. – Спасибо.

Он не пошел наверх, а направился в маленькую столовую и попытался второй раз за день прочитать “Таймс”. Он чувствовал, что с ним обошлись очень скверно.

Загрузка...