Двое на рассвете

ПРОЕЗДОМ

В полдень Сазонову неожиданно пришла телеграмма: «Буду проездом один день. Катя». Он долго вертел бланк, ворошил на затылке волосы и как-то по-детски смеялся.

Когда он — большой и тяжелый — входил в кухню и брал чашку толстыми пальцами с плоскими ногтями, хозяйка квартиры, Марфа Никитична, каждый раз смотрела настороженно: «Упаси господи, разобьет!»

А он оттеснял Марфу Никитичну к раковине, к наглухо задвинутому в угол столу и бубнил что-то о мачте, над проектом которой корпел уже второй месяц. Сазонов хотел, чтобы за городом, на Волчьей горе, была поставлена телевизионная мачта, прочная и дешевая, и чтобы горожане радовались, принимая передачи. Он рассказывал об уменьшении металлоемкости; Марфа Никитична согласно кивала головой и, деликатно отнимая тонкую белую с голубым ободочком чашку, торопливо накрывала на стол.

Сазонов был холостым, жил в угловой комнатке, работал на заводе металлоконструкций. Возвращаясь, быстро мылся и минут пять гремел рулонами ватмана, потом надолго затихал над чертежной доской, сооруженной из тяжелой дубовой столешницы.

В такие часы Марфа Никитична старалась не звенеть посудой и рано ложилась спать, оставив на электрической плитке большой, долго остывающий чайник.

Она жила одиноко. Квартира числилась за сыном, который постоянно находился в каких-то экспедициях, бывал дома короткими наездами — не чаще раза в год. Марфа Никитична получала около пятисот рублей пенсии, переводы от сына, тихонько, по-старушечьи, выпивала, но деньги сына не трогала, жаловалась на старость, постоянную простуду и говорила, что зажилась на этом свете.

Сазонов клял в душе должность сына-путешественника и заставлял Марфу Никитичну принимать аспирин, уверяя, что это помогает при любой болезни.

Получив телеграмму, он закружил по кухне, пока Марфа Никитична не потеряла терпение и не взглянула на него поверх очков, перебинтованных рябенькой тесемкой.

— Ну, что стряслось?

Сазонов кашлянул и потянулся пятерней к затылку.

— Денег, что ли? До зарплаты? — она вздохнула: — Ох, уж эти старые холостяки…

— Да какой же я старый, Марфа Никитична?

— А не то молодой…

После работы Сазонов спустился в погреб, поставил шампанское под сырую, проросшую осклизлыми грибами лестницу, а бутылку коньяку, сдвинув книги, водрузил на стол. Вино отливало янтарем, он неожиданно увидел, сколько в нем солнца, и радостно засмеялся.

С вечера стало синё. В солонке отсырела соль. Марфа Никитична жаловалась на тупую ломоту в предплечье и предвещала дождь. Предсказывала она точнее барометра, удивляясь, что на синоптиков учатся в институте, а потом называются инженерами.

Дождь пошел с полуночи. Сазонов ворочался и вздыхал, старался уснуть. Взбивал кулаками подушку, но она, как слежавшаяся вата, не становилась мягче. Он тихо поднимался и шел к окну. Ложась грудью на подоконник, свешивался в шевелящуюся парную тьму. Дождь сонно шепелявил, он то переходил в сердитый бормочущий говорок, то снижался до шепота. Мутные отблески далеких молний освещали вспухшее небо, и пока докатывалось глухое гудение грома, ленивое и утробное, опять все затоплялось кромешной тьмой.

Сазонов потирал небритую, сухо шуршащую щеку и думал, как он встретится с Катериной. Это была его давняя боль. Они с детства жили на одной улице — окно в окно — и враждовали. При виде его она кричала: «Паганель!» — и пряталась за ближайшую калитку. Потом настали глухие, полные тревожной настороженности дни: отцы ушли на фронт и, как сообщило официальное извещение, пали смертью храбрых. Умерла и мать Кати. И пришлось девушке переехать на окраину города к двоюродной сестре. По вечерам они стали встречаться в городском саду на танцевальной площадке. Катя относилась к нему со снисходительностью, будто старшая. От этого у Сазонова слова застывали в горле, и в ответ на ее шутки он только неловко покашливал и бормотал что-то нечленораздельное. Тогда он стал писать стихи…

Сейчас он считал, сколько лет не виделись, и не мог сосчитать. Приедет она, вероятно, к вечеру, а может быть, часов в двенадцать дня: телеграмму дала, а номер поезда не указала. Во всяком случае, с работы он отпросился, покупки сделал, осталось только поутюжить брюки.

Дождь внезапно разошелся и так же стих; и внизу, из водосточного желоба, перекрученные стремительным течением, шлепались на тротуар дождевые струи; в глубине мокрой глади асфальта вздрагивали плоские отражения огней.

Он поднял глаза. В противоположном доме единственное окно светилось теплым кремовым четырехугольником. Дом только что отстроен, и последнюю неделю в него въезжали жильцы. Откинутый тюль не мешал видеть высокого, грузноватого мужчину с глянцевым черепом, танцующего в большой пустой комнате с маленькой полной женщиной. Было странно и даже как-то нелепо увидеть вдруг за полночь этого поблескивающего лысиной чудака, чуть сутулящегося в вальсе. И в то же время одиноко кружащаяся в сонном доме супружеская пара вызвала у Сазонова не совсем понятное ему грустное умиление.

Он забывчиво водил ладонью по шуршащей щеке и думал о том, как мирно и просто было в такую же воробьиную ночь с ее тревожным уютом на том пахучем сеновале, куда они с Катериной когда-то очень давно с вечера были загнаны грозой.

Старуха-бобылиха, у которой они попросили ночлега, сдуру посчитала их за мужа и жену, молча провела на сеновал, разбросила домотканый пестрый полог, подбила под головы сено и дала вытертый тулуп, пахнувший кисло и солоно. Катерина как-то растерянно замолчала, прикусив нижнюю губу, стала избегать блестевших в полутьме глаз Сазонова. Потом решительно тряхнула головой и начала снимать чулки. Сазонов чувствовал: надо что-то сказать, но только упрямо смотрел, как с поднятого колена соскользнула юбка, обнажая меловой белизны кожу. Стучало в висках. Катерина вскинула глаза, и лукавая, смущенная усмешка тронула губы.

— Ну, что уставился? Не стыдно? Отвернись, — она медленно одернула подол.

Он хотел что-то ответить, но горло было сухое, и получился неловкий хрип. Она засмеялась.

Спали они спиной друг к другу, и от этого у Сазонова затек левый бок. Наутро молчаливая старуха просела их в темноватую избу с выскобленными лавками и бронзовыми тараканами у шестка, равнодушно покормила карасями в сметане, напоила парным молоком.

Возвращаясь домой, они брели босиком по разжиженному чернозему дороги, не сторонясь ярких осколков луж. Зеленая кофточка Кати успокаивала глаза Сазонова: он отставал, глядя на узкую спину, щурясь на обрызганные икры суховатых ног.

Катя изредка оглядывалась. На лысом взгорье, где у Сазонова захватило дух от миражно дремлющих далей, Катя капризно поморщилась:

— Не люблю солнце и ветер: лицо загорает, прическа ломается…

— В парнике лучше, вот и росла бы там, — обиженно буркнул Сазонов.

Она пожала плечом и пошла дальше.

А через несколько дней Сазонов услышал от Катерины песенку о том, что она пригласит его на свадьбу, а на большее рассчитывать ему нет смысла. В ответ он впился долгим взглядом в ее притушенные прозеленью глаза и не сказал ни слова. Она умела вот так ошеломить, и он никак не мог понять некоторых ее поступков.

Месяца два он не видел ее, потом услышал, что Катерина, бросив учебу в финансовом техникуме, укатила с каким-то подполковником на запад, в Прибалтику. И вдруг через несколько лет посыпались письма, на которые он отвечал «до востребования» с плохо скрытой злостью, — сказывалась старая обида.

…В доме напротив супружеская пара, пройдя круг, скрылась в дверях, и вскоре свет в комнате потух.

Сазонов поднялся с подоконника, медленно лег в постель, грустно думая о том, что подсмотрел чужую, может быть, счастливую жизнь.

Под утро, когда блеклой синькой окрасило стекла, а из угла явственно выступил плоский стеллаж с книгами, Сазонов забылся в чуткой дреме. Проснулся от холодного ветра, шумно ходившего по комнате.

Из кухни доносился стук посуды. Полотняная штора глухо хлопала и, опадая, мелко вздрагивала. От ветра бланк телеграммы медленно скользнул по чертежу мачты и упал на пол. Мачта от этого сразу как бы вытянулась, упираясь верхушкой в учебник по сопротивлению материалов. «Стальная мачта, тяжелая, поэтому и чертеж от ветра не упал», — подумал Сазонов и засмеялся абсурдности своей мысли.

Поеживаясь, выглянул в окно. Белесоватыми клочьями, почти касаясь срезанных крыш, стлались облака. Ветер шумел в листве, ворошил шапки молодых кленов, заворачивал их, и с листьев косо летели зернистые капли. Ярко зеленела трава газонов.

Он закрыл створки окна и добросовестно сделал несколько приседаний, стараясь точно вспомнить, как этому учат утренние радиопередачи, которые обещают долголетие и здоровье. Сазонов не верил радиопередачам, но все-таки подчинялся командирскому баритону диктора.

Потом он поднял бланк, перечитал еще раз: «Буду проездом…» и вдруг почувствовал желание что-нибудь делать быстро и споро.

Марфа Никитична, не поднимая глаз от натираемой кастрюли, встретила его добродушной воркотней:

— Встал, лежебока. И когда только на тебя управа найдется; дом да работа — и знать больше ничего не желаешь.

— А вы все хлопочете?

— Что мне. Верчусь вот с утра, прости меня, грешную, как бес в рукомойнике. А ты уж не захворал ли — темно под глазами?

Сазонову не хотелось ничего объяснять. На какую-то минуту показалось, что в горле першило, голос осел, а тело странно потягивало. Он прокашлялся.

— Ерунда, просто не выспался.

— Жениться тебе, байбаку, надо, — сказала Марфа Никитична. — Свой род на земле каждый должен оставить. А так что? — пустоцвет ты, Сергей… — старуха произнесла это таким тоном, будто всерьез болела за продолжение рода человеческого.

— Женюсь, Марфа Никитична, — Сазонов загадочно посмотрел на нее: — Вот возьму и прямо сегодня женюсь.

Марфа Никитична подумала: женится Сергей Сазонов, получит казенную квартиру, и опять она останется одна. Ей вдруг стало грустно: жениться — это хорошо, а вот насчет рода, наверное, она сболтнула лишнее. Громыхнула кастрюлей и строго сказала:

— А мне что? Возьмешь с ветру, так и будешь каяться. Люди-то годами знают друг друга, прежде чем женятся, и то маются. Клад да жена, говорят, на счастливого. — Она поджала губы и круто переменила разговор: — Ну, что тебе, кофию, что ли, сварить? Заодно мне тут греметь ухватами-то.

— Да у вас и ухватов-то нет, — рассмеялся Сазонов.

— Та и беда, что нет ни ухвата, ни самовара. Чайку от души не попьешь.

Старуха окончательно рассердилась. Сазонов взял бритву, пощелкал ею по ремню и, пробуя острие, осторожно прикоснулся лезвием к волосам на затылке. Нагибаясь над маленьким зеркалом, в котором отражались щека да скошенный глаз, осторожничал: сегодня он опасался пореза. Бритва слегка звенела, оставляла щекочущую легкость на коже.

— Ты, никак, пировать нынче собрался?

— Это почему?

— В голбец лазила, так видела под лестницей…

— Да нет. Подруга должна заглянуть.

Марфа Никитична посмотрела искоса:

— Подруга. Не очень-то подружкам поддавайся. Они стали вострыми: враз окрутят — не заметишь. А потом кусай локоть. Ты лучше жену ищи. Жену!..

— Как-нибудь! — успокоил Марфу Никитичну Сазонов и стал тщательно добриваться.

Хозяйка, отзвенев посудой, ушла в магазины, а Сазонов, надев пижаму, с опаской разглядывал до шелкового блеска доношенные брюки. Ломкая стрелка не заутюживалась: сразу после утюга брюки опять начинали пухнуть на коленях, и Сазонов с поздней расчетливостью холостяка стал относиться к ним с особой осторожностью.

Он тщательно обрезал бахрому обившейся щетинки, включил утюг, грустно раздумывая, что брюки почему-то изнашиваются удивительно быстро и вот опять надо покупать новые. Услышав громкий незнакомый стук в дверь, вздрогнул: «Приехала!..» и, забыв, что брюки в руках, бросился открывать дверь.

У порога стояла невысокого роста улыбающаяся женщина в бордовом пальто, с такой туго перехваченной ремешком талией, что, наверное, ей трудно дышалось. Она смотрела на Сазонова, слегка откинув голову. Светлые глаза с четко темнеющим ободком сухо мерцали и щурились, собирая мелкую сетку морщинок.

Сазонов растерялся: настолько эта чужая, стоящая у порога женщина не была похожа на прежнюю Катю. Не спуская мерцающих глаз с Сазонова, она чуть нагнулась и поставила на пол небольшой коричневый чемоданчик, одновременно протягивая навстречу левую руку ладонью книзу, как протягивают обычно дети, здороваясь со взрослыми.

— Сергей! — растянула она сочным и громким голосом, быстро выпрямляясь и выкидывая к нему вторую руку, также ладонью книзу. — Да это действительно ты!

Он смешался, не зная, куда девать свои дурацкие брюки, и, чувствуя, что начинает густо краснеть, неловко перекинул их через плечо и порывисто потянулся к ее рукам. Катерина увидела его широко раскрытые от изумления глаза, растерянную, радостную улыбку и легко рассмеялась:

— Вот так встреча! Пропускай, заждавшийся…

Блеснула влажными зубами и, опахнув сладким запахом духов, прошла в прихожую.

— Я прямо с вокзала. Дай мне умыться, а уж потом мы друг на друга насмотримся.

Сазонов суетливо помог снять пальто. Она оправила капроновую кофточку, одернула юбку, под которой было тесно бедрам, и прошла в кухню. Он спустился по лестнице в погреб, думая по дороге, что Катя осталась прежней: все такой же уверенной, оживленной и немного шумной.

Она долго плескалась под звонкой струей и внесла в комнату тонкий запах туалетного мыла, взволнованность и какую-то праздничность.

Сазонов скатал в рулон чертеж релейной мачты: бутылка с коньяком, задетая бумагой, покачнулась, но он успел подхватить ее, отметив: «Пришлось бы другую покупать», и еще больше почувствовал себя неловким. Катерина расхохоталась:

— А ты все такой же… Медведь.

На раскинутой газете он разворачивал свертки, раскладывал сыр, масло, конфеты, хлеб. Принес из кухни ветчину, обсыпанные сахаром ломтики лимона и стал все это кое-как расталкивать по столу. Хмуря брови, как бы извинялся:

— Собственно, это у меня все, чем я могу тебя встретить, — и неожиданно для себя предложил: — А может, сходим в ресторан?

— Да нет, что ты. Все чудесно. Ресторан к тому же еще закрыт — рано слишком.

Она подошла близко и, вытянувшись на цыпочки, прижалась к Сазонову. В мокрых завитках потемневших и секущихся волос поблескивали капельки воды. Одна из них, вздрогнув, скатилась по шее Сазонова. Он растерянно втянул голову в плечи.

— Все такой же… — вздохнув, повторила она, — только еще более неловкий, — и отошла к зеркалу.

Сазонов смотрел на ее полого округленные плечи, на крутую линию белой нестареющей шеи, стараясь без расспросов угадать — действительно ли она проездом или же это ничего не значащий повод, маленькая хитрость, чтобы скрыть что-то гораздо более серьезное, то, о чем он давно боялся и думать.

Катерина гнулась перед крохотным зеркалом и, оглядываясь через плечо, капризно пришепетывала, держа в зубах заколки:

— Я ничегошеньки не знаю о тебе, Сережа. Ты так мало писал о себе. Наверное, институт закончил, начальником стал, да?

Сазонов грустно усмехнулся:

— Нет, не стал. А институт, — он кивнул на чертежи, — вот заканчиваю… Да не в этом дело, — он обхватил бутылку шампанского полотенцем и стал срывать гремящую фольгу.

— Твой приезд такой неожиданный, что я даже не поверил телеграмме. Я никогда не мог понять тебя.

— Не надо, — она положила узкую руку на бутылку. — Лучше коньяк, я не люблю шампанское.

Они сели, касаясь коленями друг друга. Сазонов отодвинулся к углу стола, налил рюмки. Она смотрела на него, как и в дверях, все тем же прищуренным взглядом, долго и изучающе.

— А ведь мы с тобой, Сережа, первый раз в жизни пьем…

— Первый, — он поднял рюмку. — За встречу!

— За нашу встречу… взрослых людей.

Они чокнулись и выпили. Катерина не хмелела ни от первой, ни от второй рюмки. Сквозь прозрачность капроновой кофточки проступала шоколадная родинка — овальное пятнышко там, где начинала вырисовываться округлость груди. Он опускал глаза в рюмку и, пугаясь, думал, что Катерина все же стала другой, совсем незнакомой, и, наверное, он не сможет так скоро понять ее.

Выпили еще. Катерина оживилась, тяжело и маслянисто поблескивала потемневшими глазами.

— За эти годы я так много поездила. Проехала почти весь запад. Оказывается, можно так красиво жить… Старик был чудесным, только скучно с ним. Он умер, — она вздохнула, положила ломтик лимона в рот и зажмурилась. — Любил меня, ужас…

— Старик?

— Муж.

— А-а, — Сазонов медленно оторвал взгляд от ее открытых колен.

Над крышами рвались дымчатые облака. На карнизе дома мертвенно светилась невыключенная неоновая реклама, убеждая хранить деньги в сберегательной кассе.

Катерина посмотрела на Сазонова и, как-то сразу присмирев, участливо потянулась к нему:

— Тебе неприятно, да? Я не буду больше говорить о нем…

Он закрыл глаза. Звучал все тот же, не потускневший от времени голос Катерины, удивительно напоминая душный, полный лесного июльского дурмана сеновал и обжигающий шепот этого же чистого и ясного голоса. Сазонов открыл глаза, увидел свое чрезвычайно маленькое и как-то смешно округлившееся отражение в ее расширенных, чуть вздрагивающих бездонных зрачках и мягко улыбнулся:

— Нет, почему — говори.

— Не буду. Расскажи о себе. — Она обвела глазами комнату, пристально посмотрела на чертежную доску с наколотой бумагой. — Расскажи, что ты там чертишь?

Он удивленно взглянул на нее, долил коньяку в рюмки, приготовил бутерброды с сыром.

— Это, видишь ли… Есть тут у нас Волчья гора, на вокзал через нее ходят… Так вот хочется на этой горе поставить телевизионную мачту. Вот я по вечерам, пока нет занятий в институте, и разрабатываю проект такой мачты. Доработаю, буду предлагать нашему завкому или еще кому там…

— Как предлагать? Разве тебе это не поручено?

— Кто поручит? Это на самодеятельных началах делается.

Она непонимающе смотрела на него.

— Интересно. Ну, а зачем тебе это нужно?

— Что?

— Да вот, — она кивнула на чертежи и пожала плечами: — Ты же за это ни копейки не получишь?

Сазонов отвел глаза в сторону и неловко улыбнулся:

— Мне просто подумалось, что жителям города будет интереснее жить. Свердловск под боком, а горы мешают. Вот и… Ну, да ладно… Это, может, действительно пустая затея. — Он поднял рюмку. — Давай выпьем и расскажи о себе, а то я не мастер, да и рассказывать нечего.

Катерина вздохнула, сожалея о чем-то, и медленно поставила вино на стол.

— Не получается встреча. А я думала, она будет красивой… Чудак ты, Сережа. Все такой же. Вспоминал?

Она сидела, слегка подавшись вперед, закинув ногу за ногу, с приоткрытой узорчатой прошвой чулка. Грустными, чуть печальными глазами изучала Сазонова.

Потом откинулась, подняла рюмку и чокнулась, задержав взгляд на янтарном отливе коньяка.

— А помнишь, — она едва заметно перехватила дыхание, паузой заставляя Сазонова поднять все время ускользающие от нее глаза, — помнишь, ты писал: «Ты уехала — и неуютно в комнате, и тепла средь лета в ней недостает»… Ты бросил писать стихи?..

— Бросил.

Он подумал, что бросить писать стихи для него было так же легко, как для нее бросить мужа, но вспомнил: ах, да ведь… старик умер.

— Жаль, — у нее опустились уголки губ, лицо стало тусклым и серьезным. Она опять вздохнула: — Я их знаю наизусть: «Как в комнату стремительной походкой вошла в мою простую жизнь!» Тоже не помнишь?

Катерина жестко щурилась. Сазонов вертел пустую рюмку в руках, не зная, зачем обижал гостью, и в то же время тянулся к ней. Сам того не замечая, он искал в ней ту прежнюю Катю, по-родному близкую даже в дерзости и, не находя ее, сердился на себя, злопамятного, мелкого человека, который до сих пор не может простить, что она уехала с другим. Поэтому, наверно, и на письма «до востребования» отвечал нервно и раздраженно. Встала бы и ушла. А то сидит, заискивает. Женщине терять гордость — все равно, что терять себя. А может, просто раскаивается? Поняла…

По кусочку сыра сонно ползла муха, часто и мелко потирала лапками. Он налил еще, медленно выпил. Закуривая, глухо и как бы невзначай проронил:

— Не помню… Стихи пишут, когда любовь, да такая, что дышать трудно. А так…

Губы Катерины дрогнули. Она поднялась и прошла к чемодану. Отозвались половицы. Мерно отсчитывал время в жестяном футляре будильник. Катерина долго перебирала что-то в чемодане.

— Забыл? — тихо спросила она, раскинув на руках ту самую, памятную для него, зеленую кофточку в крупный белый горошек. Сазонов встретил робкий и покорный взгляд и почувствовал вдруг себя беспомощным, удивляясь ее женской прозорливости.

— Хочешь, я надену ее сейчас?..

— Надень, — сказал он скорей из упрямства, не надеясь уже вновь увидеть ту Катю, какую помнил после грозовой ночи.

Катерина быстро и как-то вскользь прижалась щекой к его уху и шепнула куда-то в шею по-женски доверчиво:

— Отвернись.

Это было сказано проще, чем тогда на сеновале, без лукавого вызова и смущенной усмешки, как будто Катя сейчас была ближе и доступнее, чем в те годы, не знавшая еще печального замужества.

Он встал и отошел к окну. Сквозь частые, дрожащие на стекле накрапы дождя тонула в серых размывчатых тонах сизая даль города. Слева, вдоль улицы, город проглядывался весь от многоэтажного центра до окраинного старого поселка с почерневшими бревенчатыми избами, с частоколами буйно зеленевших огородов. Из-за горы высокая труба сазоновского завода тянула рваное полотно дыма.

Он подумал, что в городе живет много людей, а вот встретились два человека и, может быть, решают свою судьбу и об этом никто не знает.

На подоконнике лежало четырехугольное зеркало величиной с ладонь. Сазонов повертел его, прислушиваясь к шороху снимаемой одежды, и машинально поднес к лицу. Катерина была где-то за спиной. Он увидел свой угловатый, раздвоенный подбородок и отливавший стылым светом никель кровати. Зеркало дрогнуло, отразив белизну Катиного покатого плеча с голубой бретелькой, завязанной бантиком. Он спохватился, испугался и быстро опустил руку: «Что же это я!».

Катерина засмеялась гортанно, нежно и тревожаще.

— Не подглядывай, — она одним движением накинула зеленую кофточку и, медленно застегивая пуговицы, метнула в его лицо влажный светящийся взгляд. Мелко вздрагивали ноздри, а голос был будничным, почти бесцветным: — Не подглядывай, успеешь…

Он почувствовал, как душно в комнате, пропитанной табачной сизью и запахом коньяка. Нервно щелкнул шпингалетами и дернул створку на себя.

Сохранила, привезла кофточку, ту самую… А сколько лет прошло. Значит, думала. А зачем? Да и — как? Думала и жила с тем, другим. А сейчас вот надевает кофточку для него, в глаза заглядывает. «Успеешь»… А раньше… Как будто жизнь такой экзамен, который можно пересдать и второй и третий раз. Был бы только преподаватель добрый…

Шелестели блестящие шины автомобилей. Из-под колес почти отвесно поднимались литые тонкие стекла воды. Приглушенно звучали сигналы. Тугая волна сырого воздуха ударила в ворот, растекаясь мурашками по телу. В пустой подворотне, в жестяном желобе гулко гремели сбегавшие струи.

Сазонов потер шею и, не оборачиваясь, спросил:

— Ты… зачем привезла кофточку?

— Как?.. Она же наша… Я ее хранила. — Катерина потянула его от окна. — Закрой, холодно…

— Хо-лод-но… — сказал задумчиво и горько. — Хранила, а уехала с ним…

— Так ты же молодой был, тебе надо было учиться. И я… я не хотела портить тебе жизнь.

Он хотел узнать о чем-то важном и очень нужном для себя, но только глухо спросил:

— Ты давно… одна?

Она взглянула непонимающе.

— Давно. Дурной, — Катерина лениво растягивала слова. — Очень давно. — И чему-то опять засмеялась так же гортанно и нежно, закинула руки к нему на плечи и широко открытым ртом припала к его губам.

Он чувствовал, как вся решимость уступает обволакивающей его податливости, обхватил ее плечи, крепче прижимая к себе. Она тряхнула головой:

— Осторожней. Прическу сломаешь.

В прихожей щелкнул замок, хлопнула входная дверь. Мелко отзвенело оконное стекло. Катерина открыла глаза.

— Это соседка, — пояснил он, нехотя отрываясь от губ. — Она должна ко мне зайти.

Катерина мягко высвободилась и прошла к зеркалу.

Марфа Никитична принесла хлеб и долго не соглашалась сесть за стол, но из приличия все-таки устроилась на краешке стула. Осторожно пригубила из рюмки и, поджав губы, крепко провела по ним сухой ладонью. Будильник со звоном отсчитывал секунды. Катерина поежилась:

— Скоро осень. Дождь, ветер, холод…

Марфа Никитична испытующе взглянула на нее:

— Да уж. Когда только не будут врать эти погодники. Все шиворот-навыворот: на улице жара, а они ветреную погоду предсказывают. Пророки!..

Катерина и Сазонов смущенно переглянулись, словно именно их отчитывала недовольная старуха.

— Вас бы туда, Марфа Никитична, — пододвигая ей банку с консервами, сказала Катерина.

Та отмахнулась:

— Куда уж мне простой да неграмотной. Кости мои во всяком разе не стали бы добрых людей в смуту вводить, — она пожевала западающим ртом и из-под бровей окинула комнату: — Прибрал бы уж, что ли. Живешь, как без рук.

— Без жены, Марфа Никитична, — уточнила Катерина, — жена должна быть хозяйкой в доме.

Та отодвинула банку с консервами на прежнее место и взглянула на Катерину:

— А вы проездом здесь или как?..

Катерина растерялась под резким взглядом старухи, замешкалась. Сазонов сидел благодушно улыбающийся. Выбритые щеки отливали юношеской свежестью. Заметила по его прищуренному взгляду, что он тоже ждал ответа. Сказала равнодушно:

— Проездом…

Ей вдруг не понравилось это стремительное, резкое слово, почувствовала, что на долгое время оно засело в душу, как расписание всей жизни. И зло подумала о Марфе Никитичне: «Что я ей сделала? Сидит, сверлит, как буравчиками…»

— В командировке, значит?

— Нет, — Катерина отвечала как бы нехотя. — К сестре еду. Муж у меня умер, так одной-то трудно…

— Одной, конечно, никуда. Особенно в нашем, женском деле… Вдова, значит…

Марфа Никитична помолчала, потом заговорила ни на кого не глядя:

— Не вертопраху, конешно, трудно одиноким быть. Живет у меня Сергей, так вижу… Сколько ему говорю: женись, бери знающего человека. Так нет, возьмет какую-нибудь залетку, а потом жизнь — колесом… А в его-то годы надо семью иметь, у людей уважение заслуживать. А так что — непутевость одна, не жизнь…

Сазонов молчал, поняв, что строгая старуха невзлюбила Катерину с первого взгляда и в то же время особенно остро почувствовал: очень однобокая вся его жизнь.

Катерина, опустив голову, медленно катала по столу шарик хлебного мякиша и, казалось, совсем не слышала слов Марфы Никитичны. Белые пальцы с шелковисто натянутой кожей у ногтей были спокойны. И только судорожно ломались сведенные к переносице тонкие брови.

— Допивайте, Марфа Никитична, — обронил наконец Сазонов.

— Нет уж. Я пойду. Спасибо за угощение, — она, кряхтя, поднялась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Катерина тоже встала, шагнула к чемодану, взяла сумочку, нервно щелкнула замком, обмахнула лицо пудрой, подправила брови.

— Прокурор, а не соседка, — она резко рассмеялась и, встав сбоку Сазонова, молча мнущего папиросу, запустила горячие пальцы за воротник рубашки, стала успокаивающе, едва прикасаясь, поглаживать его шею.

— Ты какой-то чужой и непонятный для меня. Напрасно я приехала. Да? — спрашивала она тихим, печальным голосом. — Поверь мне, я тоже жалею о той ночи на сеновале. Тебе всегда не хватало настойчивости… решительности, что ли. Ведь я не знала, где мое счастье. Может же человек ошибиться?

— Видишь ли… я…

Сазонов не знал, что сказать. Ему просто стало жалко ее той острой жалостью, когда можно человеку все простить, во всем его оправдать. Он верил в то, что любовь надо беречь с юности. А как скажешь об этом, когда слова такие беспомощные? А может, она и не любила тогда совсем? И письма, наверно, написанные тайком от мужа, были просто от скуки, с уймой совсем необязательных вопросов и восклицаний. А сейчас вот вспомнила, заговорила о выдуманном в то время, когда настали одинокие ночи.

— Да что там. Была молодость и за это спасибо, — сказала она таким глухим голосом, что он взял ее пальцы и стал тихонько их гладить, думая с острой печалью о жизни, которая ей не удавалась и ему пока не удается. Сазонову не хватало решимости, а Кате? Ей не хватает больше — жизни! И все проездом, проездом… Проездом ночь на сеновале, проездом жизнь с тем, другим, который умер, и здесь, у него, она тоже думает, наверно, о жесткой железнодорожной полке…

Катерина склонилась, встретила его отсутствующие глаза, обиженно убрала руку, взглянула на золотые квадратные часики и устало вздохнула:

— Мне, наверно, пора собираться?

Сазонов встал, мягко и сильно взял ее за руки:

— Ну, что ты? Даже не рассказала о себе. Все как-то комом получилось… — И вдруг заговорил оживленно, как будто вспомнил о главном: — А кофточка все такая же новая. Зеленая, как… трава весной…

— Спрашиваешь, как жила? Красиво жила и… глупо, наверно, — она осмотрела комнату, потрогала рулон ватмана и попросила: — Ты меня на вокзал не провожай. Ладно?.. Мне помогут сесть попутчики.

Сазонов заметил ее слезы и почти потребовал:

— Я до горы провожу.

Она не ответила. Сазонов пошел в прихожую, надел плащ, нашел калоши. Катя сосредоточенно натянула перчатки и, не взглянув на него, вышла первой. Тонко всхлипнули половицы, соскользнул на пол синий бланк телеграммы. Сазонов поднял его и небрежно сунул в карман.

Густели пепельные сумерки. Ветер бросал в лицо горсти мелкого дождя. Сазонов приостановился в подворотне, поднимая воротник и отыскивая глазами вчерашнее окно, светившееся среди ночи теплым кремовым четырехугольником. Там уже стояли цветы и снежно белели занавески. «Обживаются люди»… — подумал он и пошел догонять Катю.

Часто стуча каблуками, Катерина шла не оглядываясь. Металлически отсвечивал асфальт. Сазонов догнал, взял ее под руку, как близкого человека.

Здоровались редкие прохожие. Катерина не то позавидовала, не то похвалила:

— А ты популярен…

— У нас такой еще город: все знаем друг друга, — ответил он как можно мягче.

Асфальт перешел в дощатый узкий настил, потянулись деревянные домики с палисадниками, с акациями и рябинами под окнами, с наглухо закрытыми дворами.

Сазонов и Катерина поднялись на Волчью гору. На прояснившемся горизонте горел узкий, зазубренный тучами и дальними горами закат. Внизу гулко вскрикивали маневровые паровозики, стыли туго натянутые полосы стальных рельсов.

Дождь почти перестал. Ветер тяжелыми серыми волнами обмывал гололобье горы.

— Ну, инженер, где твоя мачта будет стоять? — спросила она так, словно не узнав этого, не могла уехать.

Она плотно прижала локоть Сазонова и взглянула в его лицо снизу вверх дерзковатыми прищуренными глазами. Такие же глаза были у нее, когда она кричала: «Паганель!» — и когда позднее разговаривала тоном старшей. Он увидел в ней прежнюю Катю, почувствовал вдруг тепло, разливавшееся до кончиков пальцев, и, не зная, как выразить свое чувство, молча повел с тропки на самую верхушку, к громадному ноздреватому валуну.

— Вот здесь, метров семьдесят — восемьдесят должна быть.

Катерина огляделась, присела на валун.

— По обычаю, перед дорогой, — пояснила она, поправляя пальто.

Взглянула на него искоса, словно не верила, что он, Сазонов, сумеет без нее поставить здесь, на Волчьей горе, свою мачту. Он сидел рядом, чуть сутулясь, словно нахохлившаяся птица, с сумрачным, тяжелым взглядом. Погладив рукав его плаща, поднялась.

— Вот и все… Да! Ты запиши мне свой адрес, я где-то вчера потеряла старую записную книжку. А так… могу забыть.

Сазонов пошарил по карманам. В руки попал бланк телеграммы.

— Карандаша нет. Возьми телеграмму. Здесь есть адрес.

— Спасибо, — она перечитала телеграмму, улыбнулась. — Ладно, не будем горевать… — И, увидев его невольное движение к ней, с улыбкой предупредила: — Не надо… Просто — до свидания…

— До свидания! — почти выкрикнул он. В горле что-то сжалось, запершило.

Катя, не оглядываясь, быстро заспешила вниз, туда, где лежали стальные пути.