Дворцовые тайны. Соперница королевы

Глава 1

Стоило только слугам моего отца подбросить еще несколько вязанок хвороста в костер, как языки пламени затрещали и взвились вверх с новой силой. Повалил едкий дым. Жар от огня заставил моего младшего брата Фрэнка отскочить еще дальше с того места, куда мы с ним дружно отпрянули чуть раньше, защищая руками носы и рты от острого запаха горящей плоти.

Я же решила, что больше не сделаю ни шагу назад, даже когда услышала дикие крики Джослина. Затаив дыхание, я закрыла глаза и взмолилась: «Господи милосердный, пошли нам дождь! Пожалуйста, сделай так, чтобы дождь залил этот проклятый костер!» Утро было холодное, и небо было сплошь затянуто тучами. С каждым мгновением темнело, на меня упало несколько капель. Боже, пусть это будет настоящий ливень, пусть разверзнутся хляби небесные!

Сквозь ткань рукава я почувствовала тяжелую крепкую руку. Кто-то повелительно отодвинул меня подальше от костра.

— Назад, Летти! Неужели ты не видишь, что огонь разгорелся не на шутку? Встань здесь, рядом с братом!

— Отец! — взмолилась я, и голос мой почти потонул среди рева пламени и треска горящих веток. — Это же Джослин! Наш Джослин! Я молю Бога, чтобы он послал дождь и спас его!

Я взглянула отцу прямо в лицо: его суровые черты были искажены душевной мукой. Он наклонился ко мне и прошептал прерывающимся голосом:

— Я тоже молюсь за Джослина, дочка. Но теперь сделай, что я сказал!

Жар от огня становился невыносимым. Я обливалась потом, лицо мое горело, хотя день был холодный. На щеку упала одинокая капля дождя. Я отступила туда, где стоял мой брат. Он заплакал, громко хлюпая носом, и я взяла его за руку. До этого он изо всех сил крепился, но сейчас уже не мог бороться с нахлынувшими на него чувствами, ведь Джослин был нашим с ним учителем, наставником. Он обучал нас грамоте, учил писать, а позже давал уроки греческого и латыни. Я училась у него семь лет, а Фрэнк — почти шесть. Мы любили его. А сейчас должны смотреть на его казнь. Джослина сжигают заживо как еретика, казнят за то, что он исповедует протестантскую веру, которой тайно придерживается и наша семья. Королева Мария[95], утвердившись на престоле, повелела всем своим подданным посещать мессу, признать верховенство Папы Римского и отречься от церкви Лютера. Церкви, которую ее отец Генрих VIII и ее покойный брат Эдуард VI объявили государственной, в противовес многовековому засилью католицизма.

Многие в нашем королевстве разделяли убеждения Джослина, но скрывали их и посещали мессу. Мой отец, который всегда умел применяться к обстоятельствам, выполнил указ королевы Марии и велел нам последовать его примеру.

— То, какие слова молитвы произносим мы на людях, не имеет значения, — объяснил он нам. — Главное то, во что мы верим в сердце своем, и это делает нас почитателями истинной веры. Господь читает в душе нашей, как в открытой книге, защищает нас и не оставляет своей милостью.

Но Джослин не мог выбрать такой путь. Он был молод, храбр и всей душой ратовал за новую веру. Его разум поддерживал его в этом, ведь учености ему было не занимать. Джослин учился в колледже Магдалины[96], достиг невероятных успехов в латыни и греческом, изучал древние религиозные тексты и пришел к выводам, отвратившим его от католичества. Он не мог скрыть ту правду, которая ему открылась. А когда он прямо выступил против королевы и ее католической мессы, то был схвачен и брошен в темницу. А сегодня он должен был умереть.

Каким же худым и изможденным казался он, когда стражники повели его по мокрому лугу туда, где была навалена огромная куча тростника и хвороста. В середине ее был вкопан крепкий столб, а рядом с ним стоял трехногий табурет, на который Джослин должен был встать. Но перед тем как взойти на место казни, наш наставник склонился, поднял несколько тростинок и благоговейно поцеловал их.

— Он благословляет тростник! Он добровольно принимает мученичество! — пронеслось по толпе. — Теперь Господь Бог вознесет его прямо на небо!

Но голоса эти раздавались негромко, ибо никто не хотел быть услышанным стражниками и солдатами, стоявшими в толпе, а потом оказаться в тюрьме и понести наказание за неуважение к римской церкви.

К куче хвороста поднесли факел, вспыхнуло пламя, и Джослин, громко молившийся за королеву, обрекшую его на эти муки, и за моего отца и его слуг, сложивших его костер, не в силах был более противиться боли и издал страшный вопль.

Я услышала, как мой отец, во власти душевных мук, что-то отчаянно прокричал Джослину, видно, моля его о прощении. Но единственным ответом отцу стал мучительный громкий стон, заставивший моего сурового гордого родителя залиться слезами.

Хотя я была совсем молода — мне только что исполнилось шестнадцать лет, — я понимала, что наказание несет не только Джослин, но и, опосредованно, мой отец сэр Фрэнсис Ноллис[97]. Королева Мария умышленно заставила отца страдать. Она прекрасно знала, что он всегда верно служил королевской семье. Он был в числе доверенных придворных ее отца Генриха, а после его смерти король Эдуард назначил моего отца своим послом и советником. Отец был безоговорочно предан дому Тюдоров, но не желал возврата старой веры. За это Мария ему мстила, и мстила изощренно. Она заставила отца отвечать за исполнение смертного приговора молодому человеку, которого, как она знала, отец высоко ценил, к которому испытывал приязнь, — Джослину Палмеру[98].

Ветер внезапно задул порывами, развевая мое платье и забираясь под шейную косынку. Фрэнк отпрянул от меня, пытаясь защититься от ярких искр, которые неслись прямо на нас, и я выпустила руку брата.

Получилось так, что ветер не раздул, а, наоборот, задул пламя костра. Я не решалась взглянуть на Джослина, который был еще жив. Волосы его сгорели, кожа на лице обуглилась и почернела, но губы шевелились. Он пел хриплым полушепотом, и я узнала слова гимна. Люди в толпе подхватили его, и тут огонь окончательно потух, оставив лишь угли.

— Иисус всеблагой, Сын Давидов, смилуйся надо мной! — закричал Джослин. — Пусть все скорее закончится!

Солдаты подошли к отцу и заговорили с ним, но стояли они так близко к нему, что я не разобрала их слов. Я посмотрела вверх на потемневшее небо. Скоро пойдет дождь и очень сильный. Знак Божеского милосердия!

Потом я услышала, как мой отец отдает приказы, и новые вязанки хвороста полетели на затухающие угли. Но до этого один из стражников — дюжий малый — приблизился и прикрепил Джослину на пояс два овечьих пузыря, заполненных чем-то тяжелым.

— Нет! — крикнула я отцу. — Пощади его! Пусть он живет!

Вновь отец схватил меня за руку и наклонился ко мне, чтобы никто не слышал его слов:

— Я должен выполнить приказ королевы, иначе нас всех постигнет участь Джослина. Это — последняя услуга, которую я могу оказать ему. В пузырях — порох. Как только огонь доберется до них, они взорвутся и он умрет. Так я спасу его от мучений.

К хворосту поднесли факелы, и пламя занялось вновь, вопреки накрапывавшему все сильнее дождю. Над костром поднялся дым — черный удушливый дым, который ветер нес нам прямо в лицо, и с ним запах поджариваемой плоти Джослина. «Мне этого не выдержать», — подумала я. Рот мой заполнился желчью. Я согнулась пополам, ноги словно приросли к земле, грудь охватил железный обруч. Время остановилось… Я слышала, как вокруг меня люди плачут и кашляют от сгустившегося дыма. Подняв голову, я посмотрела на Фрэнка. Он закрыл глаза и склонил голову, а руки его, безвольно брошенные вдоль тела, вдруг яростно сжались в кулаки.

С яркой вспышкой и треском пузыри с порохом взорвались, но Джослина этот взрыв не убил. Сила взрыва обратилась не внутрь, а наружу, частично оторвав ему руку.

До сих пор не пойму, как я отважилась взглянуть на Джослина, принимавшего свою последнюю муку. Ноги его совсем обгорели, кровь текла из обрубка руки, от глаз остались только обугленные глазницы. Но его распухший язык ворочался между тем, что еще недавно было его губами, и я знала, что он молится.

— Господи Иисусе, прими его душу! — услышала я рядом хриплый голос отца.

Вновь что-то затрещало, небеса разверзлись и начался сильный ливень, заливший луг и костер, превративший землю у нас под ногами в непроходимую липкую грязь. Дождь, о котором я молилась, пошел, но было слишком поздно. То, что осталось от тела Джослина, безжизненно висело на столбе, а его лицо — лицо, которое я так любила, — было сожжено до неузнаваемости.

Я почувствовала, как Фрэнк взял меня за руку, и мы приникли друг к другу, стоя под потоками низвергающейся с небес воды до тех пор, пока толпа не рассеялась. Тогда мой отец приказал обернуть тело саваном и унести.

Глава 2

Мы покинули Англию вскоре после казни Джослина. «У нас нет выбора», — заявил отец, и моя мать с ним согласилась. На родине членам семейства Ноллис оставаться было небезопасно. Во-первых, моему отцу Фрэнсису Ноллису, как человеку, чуждому жестокосердия, претило руководить казнями не только своих братьев по вере, но и добрых католиков, а число этих казней росло каждый месяц. Во-вторых, подозрительность нашей королевы Марии достигла таких размеров, что многие за глаза называли ее сумасшедшей, помешавшейся из-за невозможности родить наследника, которому она могла бы передать трон Англии. Жизнь в стране сделалась невыносимой.

Но самая главная причина крылась глубже: весь наш род считался порченым, и это делало нас легкой мишенью для гнева королевы. Мы приходились родственниками сводной сестре королевы — принцессе Елизавете, которая в тот момент была брошена в Тауэр по обвинению в измене.

Моя мать — красавица Кэтрин Кэри[99] — была теткой Елизаветы, то есть мы с моим братом и сестрой приходились принцессе кузенами. Королева же подозревала всех родственников ее сводной сестры в заговорах против престола и мира в королевстве, и уж точно была уверена в их безнравственности.

Когда мы были еще совсем детьми, моя мать рассказала моей сестре Сесилии, Фрэнку и мне нашу семейную историю. Началась она в первые годы правления великого короля Генриха VIII, за много-много лет до нашего рождения.

«Наш покойный король Генрих был женат на королеве Екатерине, испанке по происхождению, и очень надеялся, что она даст ему наследника. Но все мальчики, рожденные Екатериной, умирали, как и большинство девочек. Выжила только Мария — та самая, которая теперь нами правит. Если бы только королева Екатерина последовала за своими детьми, — с некоторым сожалением произнесла моя мать, — все было бы гораздо проще. Но она только рожала одного ребенка за другим, и все они умирали в младенчестве. Несчастный король решил, что на нем лежит проклятие Господне, и, возможно, был прав. С течением времени Генрих при живой жене стал жить с другими женщинами и оказывал им честь, позволяя становиться матерями его детей. Одной из таких женщин была моя мама и ваша бабушка Мария Болейн[100]».

Наша бабушка умерла, когда я была еще совсем малышкой, и я ее не помню, но я видела портреты, писанные с нее в юности. Какая она была красавица! Светло-каштановые волосы, голубые глаза, невинный взгляд. Но невинной она выглядела только на портретах. По словам нашей матери, безгрешной ее назвать никак было нельзя.

— У нее был муж по имени Уильям Кэри, — рассказала нам мать. — И еще у нее была любовь короля. И эта любовь была сильнее всех прочих привязанностей.

Последние слова мама говорила почти шепотом, словно делясь с нами страшным секретом.

— Так, значит, ты — дочь короля! — воскликнула я. — И все мы его внуки!

Мать загадочно улыбнулась:

— Кое-кто так говорит, но только моя мать могла знать наверняка, кто чей сын или дочь, а она молчала. Думаю, король заставил ее поклясться никому не раскрывать секрет нашего происхождения. Одно могу сказать — король Генрих всегда благоволил мне и вашему дяде Генри.

Мамин брат Генри часто приезжал к нам в Ротерфилд-Грейз[101]. Он был высоким, крепким, атлетически сложенным мужчиной, прекрасным наездником и храбрым воином. Слушая рассказ матери, я подумала, что мой дядя, должно быть, очень напоминает своего возможного отца, ибо покойный король Генрих превосходил всех при дворе ростом, силой и владением рыцарскими искусствами.

— Значит, ты — принцесса, а дядя Генри — принц, — заявила я. — И вам должны оказывать королевские почести.

Мои брат с сестрой радостно закивали:

— Да, да, мама. Тебе это полагается по рождению.

Но моя мама только засмеялась в ответ:

— Никакая я не принцесса. Во всяком случае меня ею никто никогда не признавал. Я — всего лишь Кэтрин Кэри, дочь Марии Болейн Кэри и Уилла Кэри, приближенного короля. И мой брат Генри того же происхождения, по крайней мере — официально. На самом деле я не знаю, кто мой отец — король или законный мамин муж. Он, кстати, умер, когда я была совсем маленькой. А возможно, и совсем другой мужчина, потому что у мамы, по слухам, были и другие любовники. У меня и в мыслях нет претендовать на престол и соперничать с королевой Марией.

— Ты похожа на короля, — настаивала я. — У тебя рыжеватые волосы, голубые глаза и белая кожа, совсем как у него.

В том, что я так хорошо знала, как выглядел покойный король, не было ничего загадочного. Во всех королевских дворцах на стенах было развешено множество его портретов, а у нас в доме на почетном месте был установлен его бюст.

Моя мама только кивнула мне в ответ, а затем продолжала уже совсем другим тоном:

— Кто бы ни был мой отец, книга истории нашей семьи имеет и гораздо более постыдные страницы. Это касается Анны — сестры твоей бабушки Марии.

Мы все знали, кто такая Анна. Знаменитая и таинственная Анна Болейн! Ведьма, блудница, злодейка, приворожившая нашего короля Генриха, колдовством заставившая его развестись с законной супругой — доброй королевой Екатериной, и женившая монарха на себе. Злая, распутная королева, которой отрубили голову.

Я слышала, как слуги судачат об Анне, сколько себя помнила. Они часто крестились — на католический манер, — когда вспоминали ее, словно желая уберечься от давней скверны, хотя Анна была мертва уже много лет. Мои родители вообще никогда о ней не говорили, во всяком случае в моем присутствии, потому, когда мама упомянула ее имя, мы, дети, навострили уши.

— Моя тетя, королева Анна, ни в чем не походила на мою мать, ни внешне, ни по характеру. Мама была женщиной мягкой, уступчивой. Добрая душа! Она любила танцевать и веселиться. А еще она любила хорошо поесть и выпить вина — иногда больше, чем следовало.

Услышав это, я обменялась быстрыми взглядами со своей сестрой Сесилией. Каждая из нас хорошо знала, что подумала другая: мама тоже была любительницей выпить себе в ущерб.

— Моя тетка Анна была женщиной хитрой, расчетливой, болезненно честолюбивой. Она смотрела на окружающих с презрением и считала, что ее сестра Мария глупа как пробка. Но в конце концов в дураках осталась Анна. Моя мама почти всегда была счастлива, а Анна, даже вознесшись на самый верх, — никогда. Ее лицо никогда не лучилось безмятежным покоем.

Тут мама поочередно улыбнулась нам с Сесилией, ласково погладив каждую по щеке. Когда мы заулыбались в ответ, она сказала:

— Я вам желаю, девочки, чтобы ваши лица сияли не только красотой, но и счастьем. И так всю жизнь!

— Ты видела, как казнили королеву Анну? — спросил Фрэнк. — Тебя заставили при этом присутствовать, как нас заставили смотреть на смерть Джослина?

— Нет. Нас с братом Генри увезли в загородное поместье[102]. На нас пало бесчестье — я имею в виду на всех Болейнов. От этого позора мы по сей день не можем отмыться. В то страшное время лишились жизни Анна, ее брат Джордж и кое-кто из близких к ним людей, но остальных Болейнов король пощадил. Все, кого я знала, пребывали в постоянном страхе, и больше всех — моя мать.

— А королева Анна и вправду была ведьмой? — спросил Фрэнк.

Мама задумалась.

— Поговаривали, что она занималась алхимией. Моя мать рассказала мне, что у Анны была секретная комната, где она пыталась превратить свинец в золото. Если ей это и удалось, с нами она этим золотом не поделилась. Возможно, Анна не брезговала и составлением ядов. Что же до колдовства… — тут моя мать замолчала, покачивая головой и глядя на нас с сомнением. — Говорили, что король жаждал ее как ни одну из женщин. Но, как я думаю, то была великая страсть, а не колдовской приворот. В любом случае королева Мария никогда не простила свою мачеху королеву Анну за то, что она способствовала разводу короля с ее родной матерью. Мария ненавидит всех Болейнов и никогда не избавится от этого чувства.

Я вспоминала слова моей матери, когда наша семья всходила в Дувре на борт судна, которое, как ни странно, называлось «Отважная Анна». Мы оставляли католическую Англию королевы Марии, чтобы укрыться в относительной безопасности протестантского Франкфурта. Здесь у моего отца были друзья, которые готовы были приютить нас. Я шествовала, высоко держа голову, убежденная, что в моих жилах течет королевская кровь Тюдоров. Но я хорошо помнила, что сказала моя мать: успех и почести не так важны в жизни, как простое человеческое счастье. И еще я помнила, что мне надо остерегаться гнева королей и королев.

Глава 3

То ли из-за обретенной мною недавно уверенности, что во мне течет королевская кровь, то ли оттого, что в шестнадцать лет я удивительно похорошела и красота моя расцвела, но во Франкфурте у меня появилось много поклонников.

Уже в детстве я была красивым ребенком, и многие, не стесняясь, говорили мне об этом, хотя мой отец в этих случаях хмурился и приговаривал: «Вы ее захвалите» или «Тщеславие — мать всех пороков». Если все внимание доставалось мне, моя младшая сестра Сесилия, любимица отца, заливалась слезами и выбегала вон из комнаты. Отца это злило, но ведь не моя вина в том, что мне достались волосы редкого рыжевато-золотистого цвета и безупречная, словно сияющая изнутри кожа — белая, как лучшая слоновая кость. Для сравнения: у Сесилии волосы были тусклые, как у мыши, а кожа, хоть и гладкая, отдавала желтизной. Впрочем, у нее были прекрасные зубы, о чем я ей часто напоминала.

Во Франкфурте мы жили в огромном доме Якоба Морфа, члена Консистории[103] и старшины местной лютеранской церкви. Четырехэтажное здание с островерхой кровлей находилось рядом со Старым мостом. Неподалеку силами нескольких оставшихся в городе католических монахинь продолжал действовать сиротский приют, куда часто подкидывали нежеланных младенцев. Детские крики раздавались в любое время дня и ночи, и нашей матери казалось, что число детей в приюте растет не по дням, а по часам. Но помимо этого неудобства, жизнь в доме Морфа была для нас вполне сносной. Возможно, гостеприимство оказывалось нам скорее по обязанности, из чувства долга, но мы были не в том положении, чтобы жаловаться.

Среди протестантов существовала традиция — давать приют единоверцам, попавшим в беду. По мере того как протестантское движение росло и ширилось, все больше приверженцев новой церкви подвергалось жестоким гонениям. Многие английские протестанты целыми семьями бежали на континент, спасаясь от судов и костров королевы Марии. В огромном доме господина Морфа проживало несколько английских семей, но хозяин не сходился близко со своими гостями, словно не знал, чего ожидать от нас — иностранцев. С течением времени я поняла, почему он так себя вел.

Когда же мы только-только приехали, я наслаждалась каждым днем во Франкфурте. Жизнь в этом городе буквально кипела, улицы были запружены повозками с грузами и пешими разносчиками. На рыночной площади велась оживленная торговля во все дни, кроме воскресенья, когда Консистория запрещала проведение любых коммерческих операций, как и любые развлечения. Старинный собор с высоченным шпилем господствовал над всеми постройками в городе, а крепкие каменные мосты, перекинутые через реку Майн, толстые стены кирпичной кладки, окружавшие город, и многоэтажные старинные дома придавали городу дух солидности и величия. Лондон был старше Франкфурта, но, по словам отца, Франкфурт был богаче, а жители отличались гораздо более строгой моралью, особенно теперь, когда всем здесь заправляла Консистория.

О благочестии горожан мы узнали сразу же: гимны здесь распевали не только в церквах, где службы были долгими и скучными (хотя жаловаться на это никому не разрешалось), но и на улицах и площадях. Стоило днем выйти из дому, как отовсюду неслось стройное пение душеспасительных псалмов.

— Мы должны присоединиться к местным жителям, — заявил отец. — Негоже выглядеть в их глазах чужаками.

И мы выучились выводить «Подобно утренней звезде» и «Господь — мой друг и мой оплот!» на немецком, пусть и с заметным английским акцентом, а заодно изо всех сил старались во время пения выглядеть как наш отец: глаза под тяжелыми веками смотрят серьезно и почти скорбно, узкое, изрезанное морщинами лицо аскетично и выражает душевный порыв.

Да, мы из кожи вон лезли, чтобы казаться приличными и благочестивыми юными леди и джентльменами, но одного пения гимнов было явно недостаточно, чтобы дать выход бурлившим в нас молодым силам. В этом немецком городе старшие установили жесткие правила поведения для молодежи и следили за их неукоснительным соблюдением. Нельзя было, например, купаться и плавать, чтобы, не дай Бог, не совершилось «непристойное совместное омовение» мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Запрещались и дальние прогулки, ибо в разгоряченных ими телах кровь начинала быстрее бежать по жилам и разжигала недозволенные страсти. Те, кто добивался успехов в подвижных играх и развлечениях, также не были на хорошем счету у Консистории, так как невольно начинали гордиться своим телом, а тело — это сосуд греха. О танцах вообще речи не было — в них видели лишь орудие фривольности и флирта.

Как-то в воскресенье на площади рядом со Старым мостом перед таверной под названием «Белый Лев» началась драка. Я часто видела ссорящихся и дерущихся мужчин в нашей деревне рядом с Ротерфилд-Грейз и во время поездок в Лондон, но никогда раньше — в чопорном Франкфурте. Как оказалось, зачинщиком выступил Никлаус Морф, сын Якоба Морфа. Мне нравился этот крепкий светловолосый парень за его шутки и веселый нрав. И еще он уморительно изображал служанок, убиравших дом Морфов. Эти молодые девушки передвигались мелкими шажками, не поднимая глаз от пола, не глядя ни друг на друга, ни по сторонам. Они не были ни застенчивыми, ни скрытными, а только старались казаться незаметными. Никлаус Морф, несмотря на плотное сложение, удивительным образом перевоплощался в любую из них и так смешно изображал их походку с сомкнутыми коленями и локтями на отлете, что мы с Сесилией буквально умирали от смеха.

Сейчас, однако, Никлаус на полном серьезе колотил другого парня головой о камни мостовой, приговаривая:

— Этот номер у вас не пройдет!

Драка мгновенно привлекла толпу зевак.

— Немедленно прекратить! — раздался повелительный окрик.

Высокий, осанистый мужчина шел к дерущимся, властно раздвигая толпу. Я пару раз видела его в доме Якоба Морфа и знала, что он занимает какой-то высокий пост в Консистории. Народ расступился, пропуская его. Несколько мужчин постарше присоединились к нему, чтобы разнять дерущихся. Их усилия увенчались успехом. Буяны, всклокоченные, грязные, некоторые окровавленные, прекратили лупить друг друга, но не разошлись, а продолжали угрожающе ухмыляться и бросать на противников враждебные взгляды. Я услышала, как Никлаус злобно обругал другого драчуна.

Мужчина, разнявший дерущихся, заговорил:

— Предупреждаю — каждый, кто поднимет руку на ближнего своего, будет публично подвергнут порицанию, а упорствующий — изгнан из общины. Господь говорит, что нужно отсечь слабейшие члены, дабы сохранить здоровье тела. А теперь ответьте мне: в чем причина беспорядков, пьянства и вашего неподобающего поведения?

Все молчали. Наконец вперед вытолкнули одного из участников драки, и он заговорил:

— Все дело в «Белом льве», старшина Рёдер. Этот кабак нужно закрыть!

— Ты прав. В этом городе отныне распивочных не будет. Только угодные Богу дома, где обыватели смогут спокойно поесть. И на каждом столе будет лежать Библия. Таково повеление Консистории.

Над толпой пронесся ропот несогласия.

— Молчать! — воскликнул Рёдер.

Но протесты зазвучали громче, и раздались крики: «Пива! Пива! Не лишайте нас пива!» Кое-кто из собравшихся затянул застольную песню.

Старшина Рёдер достал из складок своих темных одежд грифельную доску и мел и принялся записывать имена протестующих. Я, к своему удивлению, увидела, как из дверей «Белого льва» полетели Библии. Падая на мостовую, святые книги вздымали облако пыли. Я подумала: «Неужели это сделали те самые богомольные жители Франкфурта, которые так складно поют гимны? Или в городских стенах существует два мира — мир благочестивых и законопослушных и мир тех, кто выпивает в трактирах, бесстыдно предается нечестивым совместным омовениям, играет в карты, веселится и танцует?»

— Вы допустили святотатство! — прокричал старшина в гневе, продолжая царапать на своей доске. — Вы все публично осуждены и должны предстать перед судом Консистории!

— Что ж, коли так, — прокричал в ответ Никлаус Морф, — давайте пойдем и хорошенько напьемся напоследок!

И еще до того, как кто-либо осмелился остановить его, он проследовал обратно в «Белый лев», а за ним многие другие из толпы, оставив старшину Рёдера и дальше чиркать на доске и выкрикивать угрозы.

Отец тут же увел нас, чтобы мы не попали в позорный список Консистории. Возмущенные крики герра Рёдера еще долго неслись нам вслед, пока мы спускались к реке. А когда мы перешли мост и проходили мимо сиротского дома, до нас издалека донеслось громкое, нестройное пение пьяных голосов.

Глава 4

С того дня мысли мои постоянно возвращались к Никлаусу Морфу. И заинтересовал он меня не из-за своей внешности, в которой не было ничего необычного или привлекательного — бледно-голубые глаза под тяжелыми веками, широкий гладкий лоб, слишком крупный и мясистый нос, тонкие губы, почти всегда растянутые в усмешке, — а тем, что он с друзьями дерзнул бросить вызов железным порядкам Консистории и указал нам путь к более свободной жизни, не чуждой простых земных радостей.

Он не убоялся понести строгое наказание, которым грозили церковные старшины, и действительно, его подвергли порке и исключили из числа прихожан его церкви, что крайне огорчило Морфа-старшего. Ноу Никлауса осталось много приятелей. Большинство из них, по-видимому, принадлежало к католическим семьям, ибо я никогда не видела этих молодых людей в нашей протестантской церкви. Они слонялись у Старого моста, где поджидали Никлауса, а он с наступлением темноты отправлялся вместе с ними в городской сад, где, по словам старшины Рёдера, царствовали разврат и порок.

Я наблюдала за этой ватагой городских шалопаев из окна своей спальни, которую делила с Сесилией на верхнем этаже дома Якоба Морфа. Парни толпились у одного из каменных быков моста, где горели факелы. Они подпирали спинами каменную кладку, смеялись, задирали друг друга и время от времени поглядывали вверх на меня.

— Потуши свечу! — прошептала мне как-то ночью Сесилия, когда я смотрела на дружков Никлауса с высоты своего окна. — Неужели ты не понимаешь, что им тебя видно?

Я прекрасно знала, что Сесилия права, но свечу не потушила. Что плохого в том, чтобы показаться компании молодых людей? Вот бы спуститься вниз, присоединиться к ним, вместе с ними смеяться и шутить, флиртовать с ними.

— Эти парни — никчемные безбожники! — возмущалась Сесилия. — Они гораздо хуже Никлауса. По крайней мере Никлаус хотя бы крещен в нашей вере.

Я знала, что Сесилия была влюблена в Никлауса. Я поняла это по тому, как она смотрела на него, как старалась придвинуться как можно ближе к нему, если они оказывались в одной комнате. Однажды они буквально столкнулись друг с другом в узких дверях, после чего моя сестра, как я заметила, никогда больше не носила пару синих рукавов[104], которые были на ней в тот день и до которых случайно могла дотронуться рука сына Якоба Морфа. Наверное, она спрятала их как реликвию своей любви, и одна мысль об этом смешила меня чрезвычайно.

Дело в том, что у меня не было никаких сомнений, кто из нас двоих привлек внимание молодого человека. Он буквально не сводил с меня глаз. До поры до времени он ни разу не заговаривал со мной, а только пару раз улыбнулся мне застенчивой улыбкой, хотя с другими был боек и даже развязен. Я точно знала, какая именно девушка ему нравится, и этой девушкой была отнюдь не моя сестра.

— Эти парни — вовсе не безбожники, — возразила я ей. — Они католики. А всех католиков крестят во младенчестве.

Сесилия фыркнула:

— Старшина Рёдер говорит, что эти парни ходят в городской сад, где их поджидают дурные женщины. Там они пьют и предаются всяческим непотребствам.

— Если бы кабак «Белый лев» не закрыли, им не нужно было бы ходить во всякие сомнительные места, чтобы попить пивка.

За нашей дверью раздались шаги, дверь открылась и вошла наша мать.

— Девочки, вам пора в постель! — заявила она. — Летиция, потуши свечку.

— Она подглядывает за парнями на мосту. Она каждую ночь этим занимается, — плаксивым голосом принялась ябедничать Сесилия.

— Летиция знает правила и всегда выполняет их, — спокойно ответила наша мать.

Я переставила свечу с подоконника поближе к моей стороне кровати, юркнула под одеяло рядом с Сесилией и затушила свечу. Мама накрыла нас толстым теплым покрывалом, поцеловала на ночь и удалилась.

Я ждала до тех пор, пока дыхание Сесилии не стало ровным и глубоким. Тогда я осторожно вылезла из постели, чтобы не разбудить спящую сестру, и вновь подошла к окну.

Небо за окном потемнело. На нем высыпали звезды. Отражение огней на мосту дрожало в зеркале вод Майна. Начался мелкий дождик, но молодые люди оставались на том же месте. Похоже, дождь был им не помеха. Вдруг я увидела, как Никлаус выбежал из дома и присоединился к своим приятелям, которые шумно приветствовали его приход. Все вместе они, подпрыгивая и дурачась, устремились по мосту на другой берег в направлении городского сада.

Город Франкфурт пребывал в небывалом волнении — в него проникли анабаптисты[105]. Подобно рою пчел они скапливались в кварталах ткачей, в самых нищих городских трущобах, которые теперь гудели как растревоженный улей.

Отец объяснил нам, что анабаптисты — это религиозная община, но сильно отличающаяся от нашей. И уж совсем далекая от католичества. У анабаптистов не было храмов, и их священники проповедовали там, где душа пожелает: в винных погребах, в трактирах, под открытым небом. Эти проповеди собирали огромные толпы слушателей, по преимуществу бедняков. В сети нового учения улавливались многие души, ибо оно простыми и доступными словами требовало лишь одного — следования пути Иисуса. Их проповедники не пугали грехами, а звали к поиску нового, лучшего пристанища. Или же требовали преобразовать этот мир.

Отец мой считал, что анабаптисты — это зло, и старшины протестантской церкви Франкфурта это мнение полностью разделяли. Они призывали кары Божие на головы перекрещенцев каждое воскресенье, а также во все остальные дни недели. Наши старейшины были глубоко убеждены, что анабаптисты грозят разрушить истинную веру изнутри, ибо не пугают своих последователей обязательным наказанием за грехи. Они подобны стае саранчи, налетевшей на поле и пожирающей урожай, только урожай — это добрые христиане. И в ответ мы — протестанты — должны, в свою очередь, уничтожить каждого анабаптиста, попадающегося нам на пути.

«Смерть анабаптистам!» — провозгласила Консистория. И вскоре все горожане воочию увидели результаты этого крестового похода против инакомыслящих.

На площади рядом с кабаком «Белый лев» — переименованным ныне в «Едальный дом для воинства Христова» — было сожжено шестеро последователей нового учения. Остальных городские власти окружили в их убежище, схватили и бросили в тюрьмы, где эти несчастные были удавлены, а их трупы выброшены в городские канавы. В тот год отрубленные головы скалились на нас с ограды Старого моста, свешивались, раскачиваясь на ветру, с фонарных столбов.

Но последующие зверства затмили ужасы первых казней, по крайней мере для меня. Несколько раз городские власти сгоняли анабаптисток, чьих-то жен и матерей, после формального осуждения Консисторией, на берег реки рядом с домом Морфа. Там каждую крепко связывали веревкой, плотно приматывая руки к бокам, отрубали ступни и бросали в воду, где несчастные тонули. Мы, обитатели дома, не могли не знать об этих изуверских наказаниях, хотя я всеми силами старалась не увидеть их воочию.

Каждый вечер Якоб Морф собирал всех своих домочадцев и слуг, включая нашу семью, на молитву, и благодарил Господа за успехи в крестовом походе против анабаптистов. Я должна была участвовать в этом совместном молении, но возносить такие благодарности было выше моих сил, ибо совершенное в городе камнем легло мне на душу. У меня начались ночные кошмары — чаще всего мне снилось, как топят женщин, а их маленькие дети брошены и плачут на берегу реки. Я поведала о своих видениях отцу, а он посоветовал мне думать об анабаптистах как о врагах Христовых, как о нелюдях, чудовищах, которых Господь наслал на нас для того, чтобы испытать нашу веру. Это, дескать, поможет мне побороть жалость.

— Но, отец, я чувствую не столько жалость, сколько ужас.

— Значит, вырви этот ужас из сердца своего, Летиция. Мы живем во времена, когда многое выше нашего понимания. Одному Господу Богу ведомо все… и он вразумляет наших старшин, наших правителей. Мы должны подчиниться Ему и не сходить с избранного пути.

Я не могла не возразить отцу:

— Так, значит, Он ведет и направляет королеву Марию в Англии?

Отец помолчал, а потом отвечал тихим голосом:

— Она считает, что выполняет волю Его.

— Но тогда я ничего не понимаю, отец, и как же мне жить?

Отец только пожал плечами. Он всегда так делал, если исчерпывал свои доводы и проигрывал в споре, особенно когда ссорился с нашей мамой:

— Я тоже не понимаю, дочь моя. Но я молюсь. И я ежедневно благодарю Бога за то, что он дает выжить мне и моей семье.

Я чувствовала, что отец, как и я, поражен и опечален той жестокостью, которая требовалась для защиты нашей веры, но убеждает себя в том, что Консистория поступает правильно, совершает необходимое и даже богоугодное дело.

Сожжения, обезглавливания и утопления продолжались во Франкфурте несколько месяцев, но анабаптистская угроза не ослабевала. Казалось, со временем сердце мое должно было ожесточиться от одного созерцания этих ужасов, но я стала только еще более чувствительной. Теперь я каждый день молилась, чтобы Господь подсказал, как мне с этим жить, как выносить это…

Как-то ранним вечером, когда тени удлинились, а воды реки сменили свой цвет с сине-стального на тускло-серый, на берег рядом с домом Морфа привели женщину из перекрещенцев. Ее должны были утопить. Обычно в таких случаях я спускалась в подвал дома и пряталась там несколько часов, пока казнь, по моим расчетам, не должна была свершиться. Но в тот день что-то подвигло меня поступить вопреки обыкновению. Я осталась в спальне, подошла к окну и заставила себя смотреть на происходящее.

Женщина, которую вели на смерть, была совсем молода. Даже бесформенное рубище не могло скрыть ее здоровой полноты и крепости стана. Палач грубо, клоками остриг ее светлые волосы. Лицо ее было бледным, а руки и ноги — загорелыми, как у крестьянки, которая ежедневно работает в поле весной, летом и осенью и привыкла к простой и суровой жизни. С ней не было никого — ни друзей, ни родственников. Но она несла небольшой сверток, крепко прижимая его к груди. Должно быть, это был ребенок.

На процедуру казни это обстоятельство не повлияло. Заправлявший всем представитель Консистории, склонив голову, прочитал молитву и отдал приказ связать женщине руки и ноги. Я не поняла, что произошло со свертком, который был у нее в руках, так как все приказы были отданы и исполнены стремительно. Миг — и женщина уже лежала на земле. Взмыл длинный сверкающий нож, и палач двумя движениями отсек ей ступни. Хлынула алая кровь, заливая серые камни речного берега. Двое мужчин схватили связанную женщину, приподняли ее и бросили в воду. Я увидела ее открывшийся рот, но не услышала крика. Течение было очень сильным. Оно вынесло ее тело на середину реки, перевернуло, на какое-то мгновение подняло наверх, покачало, а затем стремительно затянуло в глубину.

Спускалась тьма. Те, кто принимал участие в казни, поплотнее завернулись в плащи и поспешили прочь. Страшное место опустело, словно здесь ничего и не происходило, и только на прибрежных камнях еще оставалась кровь. Мне показалось, что у воды брошена какая-то темная тряпка. Потом я вроде бы услышала какой-то слабый, приглушенный крик или тихий плач.

Вначале я решила, что мне почудилось — такие слабые звуки трудно было различить за обычным уличным шумом, — но потом я услышала их вновь. Меня словно кто-то подтолкнул, поднял с места и повел прямо на берег реки. Казалось, звуки доносились из-под моста, где камни были скрыты высокой травой и стояла вонь гниющих отбросов и отходов мясных лавок.

Я с трудом пробиралась вперед, раздвигая траву и низкий кустарник, и вновь услышала крик — теперь более отчетливый. Плакал ребенок.

— Ты тоже слышала? — внезапно на траву упало пятно света и рядом со мной возник Никлаус. В руке он держал фонарь.

— Да, это ребенок. Наверное, младенец казненной женщины. Она прижимала его к груди, когда ее привели сюда. Кто-то попытался спасти малыша.

— Или просто отшвырнул его в сторону, чтобы не мешал палачу.

Как будто в ответ на наши слова плач усилился.

Мы вместе продолжили наши поиски, пока не наткнулись на крохотного младенца, голого и дрожащего, лежащего на куче водорослей.

— Нужно его во что-то завернуть, — сказал Никлаус.

Он передал мне фонарь, стянул с себя рубашку из плотной ткани, укутал в нее младенца и понес его к выходу из-под моста, чтобы выбраться на дорогу перед домом своего отца. Детский плач стал более приглушенным.

— Мой отец никогда не разрешит держать этого ребенка в своем доме, если узнает, где мы его нашли, — прошептал Никлаус.

— Давай отнесем его в сиротский приют, — предложила я. — Монахини его примут.

— Они превратят его в маленького католика, — заявил Никлаус с усмешкой. — Но во всяком случае он останется жив. А это — самое главное.

Мы улыбнулись друг другу, а затем вместе зашагали в сторону приюта. Перед его дверями, на улице, стояла корзина, в которую в любое время дня и ночи можно было положить младенца, передаваемого попечению святых сестер. Мы положили ребенка в корзину и дернули за шнур звонка, свешивавшийся неподалеку со стены. Почти сразу же плоское цельное металлическое колесо, на котором стояла корзина, начало поворачиваться, и подкидыш оказался в стенах приюта.

— Доброй ночи, малыш, — прошептала я. — Да ниспошлет Господь тебе защиту и благословение.

— Аминь! — пробормотал Никлаус, стоя рядом со мной, когда невидимая рука протянулась, чтобы взять из корзины хнычущего младенца.

Мы оставались у стены до тех пор, пока внутри приюта не стихли все звуки, а потом вернулись в дом Морфа. Мы больше не разговаривали друг с другом, но между нами возникло объединяющее нас чувство общей тайны. В тот вечер Якоб Морф как обычно призвал на молитву, всех своих домочадцев, но я не примкнула к тем, кто славил Господа за смерть нечестивых анабаптистов. Вместо этого я помолилась за сироту и за монахинь — за неведомых женщин за стеной приюта, принимающих всех потерянных и ненужных детей города Франкфурта, ничего не спрашивая, ничего не зная о вверяемых их заботам крохотных комочках плоти, кроме того что эти дети в беде и нуждаются в помощи.

Глава 5

— Тебя видели! — провозгласил старшина Рёдер, сурово взирая на меня.

— Что вы хотите этим сказать?

— Тебя видели. Тебя и Никлауса Морфа. Вы положили вашего ребенка в корзину у дверей сиротского приюта.

— Да, мы сделали это. И мы ни от кого не прятались! Зачем нам было таиться, коль скоро мы выполняли богоугодное дело — спасали маленькую невинную жизнь.

— Ты только усугубляешь свой грех, бросаясь такими дерзкими словами! — прокаркал старшина Рёдер. Остальные члены нашего прихода напряженно вслушивались, боясь упустить хоть слово.

То был час, когда вся паства собралась на публичное осуждение грешников. Старшины объявляли о тех, кто нарушил правила нашей общины, и наиболее злостным из этих нарушителей грозило суровое наказание — их навечно изгоняли из города.

Мой отец выступил вперед:

— Если моя дочь хоть в чем-то виновна, я сам ее накажу.

— Наказывать вправе только наша Консистория, — напустился на отца старшина Рёдер. Он повернулся ко мне и окинул меня презрительным взглядом с головы до ног.

— Юные девушки прячут непотребства под своими пышными юбками, — процедил он с ненавистью. — Отрицаешь ли ты, что совместно с Никлаусом Морфом положила ребенка в корзину перед сиротским приютом?

— К чему мне это отрицать? Мы спасли ребенка и отдали его на попечение монахинь, чтобы сохранить ему жизнь. Мы действовали так, как велит Господь!

— Велит Господь?! Вы совершили грех! Вы предавались разврату, породили ублюдка, а затем попытались скрыть доказательство вашего нечестивого соития, подбросив его сестрам, которые воспитают его по неправым законам католичества.

— Это неправда! — воскликнула я. — Где Никлаус? Он подтвердит мои слова! Он расскажет о том, что произошло на самом деле.

Я оглянулась по сторонам, надеясь увидеть Никлауса в числе прихожан, но его здесь не было, как не было ни его отца, ни остальных домочадцев.

— Никлаус Морф — известный буян, драчун и лжец, еженощно предающийся порокам в городском саду, — отрезал старшина.

К своему изумлению, я увидела, что многие из присутствующих закивали головами, подтверждая слова старшины. Среди прихожан прошел ропот, и в нем мне послышались враждебные нотки. Сердце мое упало.

Старшина Рёдер тем временем развернул лист бумаги.

— Спешу сообщить Консистории, — прочитал он, — что грешница Летиция Ноллис была замечена в тайных свиданиях с Никлаусом Морфом и другими молодыми людьми под покровом ночи рядом со Старым мостом. Она также часто оставляла свое ложе в глухую полночь, дабы встречаться с любовником. А в ночь полной луны она скрылась под мостом совместно со своим возлюбленным, а через некоторое время появилась оттуда, держа на руках новорожденного.

При этих словах те, кто находился рядом со мной, в ужасе отшатнулись, а я почувствовала, как щеки мои запылали. Я вспомнила: в ту ночь, когда казнили женщину из перекрещенцев на берегу Майна, сияла полная луна.

— Но я не грешила! — воскликнула я в негодовании. — Мы поступили так, как следует добрым христианам!

— Вот так грешники обманывают самих себя, — пробормотал рядом со мной кто-то из прихожан.

— Младенец был ребенком анабаптистов, — продолжала я, но стоило мне произнести слово «анабаптистов», как в толпе раздались вопли ужаса.

Старшина Рёдер вновь обратился ко мне:

— Значит, ты признаешь, что помимо блудодейства ты виновна в сношениях с самыми великими грешниками, теми, кто проповедуют ложь и сбивают достойных христиан с пути истинного?

«Это конец, — подумала я, — им невозможно ничего объяснить». Меня уже осудили, даже не выслушав. Мне никто не верил, кроме Никлауса, который знал правду, а его здесь не было.

Я призвала на помощь всю свою отвагу и вспомнила, — как всегда в злую минуту, — что в жилах моих течет королевская кровь, потому я гордо выпрямилась во весь рост (хотя, конечно, ростом мне со старшиной Рёдером было не сравниться) и закричала в полный голос:

— Кто смеет меня обвинять? Кто этот человек? Я хочу взглянуть ему в глаза!

В помещении молельного дома воцарилась тишина. Старшина сложил документ, который только что зачитал собранию, и убрал его в складки своих одежд. Потом он обвел глазами обращенные к нему лица прихожан и возгласил:

— Пусть тот, кто обвинил Летицию Ноллис, выйдет вперед!

Раздался шорох юбок и звук легких шагов. Через толпу вперед пробиралась молодая женщина. Сначала я увидела только ее чепец, но когда она приблизилась, я, к своему немалому изумлению и смятению, ее узнала.

— Сесилия Ноллис, готова ли ты поклясться, что каждое слово из тех, что ты написала в сем документе, переданном старшинам нашей церкви, — правда?

— Клянусь!

Моя сестра не смотрела ни на меня, ни на нашего отца, ни на кого в зале, кроме суровых церковных старшин. Не успела я обвинить ее во лжи, не успела я выкрикнуть все мстительные слова, которые переполняли меня, как Консистория уже вынесла свой приговор.

Меня изгнали из общины Франкфурта, и не меня одну, но и всю нашу семью. Нам было приказано съехать из дома Морфа и покинуть город до заката следующего дня, а если мы не выполним приказ, то да обрушится на нас гнев Консистории и ее беспощадного и не ведающего снисхождения Бога.

Глава 6

По прихоти судьбы королева Мария умерла[106] примерно в то же время, когда вся наша семья была изгнана из Франкфурта. Сводная сестра Марии и наша родственница — протестантская принцесса Елизавета — стала королевой. Казни и преследования ее единоверцев тут же прекратились. Теперь наша семья могла, ничего не опасаясь, вернуться на родину.

Я все еще сердилась на Сесилию за то, что она оклеветала меня перед церковными старшинами Франкфурта, обвинив меня в грехе, которого я не совершала. Самым важным было для меня как можно подробнее объяснить остальным членам моей семьи, что же в действительности произошло той ночью, когда мы с Никлаусом Морфом отнесли ребенка в сиротский приют. В мою пользу говорила явная нелепость навета Сесилии. И уж, конечно, моя мать прекрасно понимала, что я никак не могла вынашивать ребенка Никлауса в течение девяти долгих месяцев, скрывая растущий живот под одеждами. Таким образом, как я надеялась, хотя бы в глазах моей семьи моя репутация была восстановлена.

Кроме того, радость от возвращения домой смягчила мое негодование на сестру. Вскоре мы получили официальный приказ прибыть ко двору от самой королевы. Это была наивысшая честь, как не преминул заметить мой отец, посему наши мелкие семейные распри были на время забыты, и мы приготовились занять свое место среди приближенных новой правительницы.

— Наша новая королева желает возвысить своих родственников из семьи Болейн, — объяснил нам отец, призвав маму, меня и Сесилию в свой личный кабинет, где он хранил важнейшие документы и работал за огромным лубовым столом, заваленным бумагами. — Елизавета очень трепетно относится к репутации своей покойной матери, не желая, чтобы возникала хоть тень сомнений в законности ее рождения, поэтому ничего не говорите при дворе на эту тему. Даже не упоминайте имени Анны! Если королева сама заговорит о своей матери, улыбайтесь и вежливо кивайте.

Отец внимательно и критически оглядел меня с головы до ног и промолвил:

— Летти, королева очень большое внимание уделяет своей внешности, ее красота для нее очень важна…

Тут моя мать засмеялась и не дала ему закончить свою мысль.

— Но Елизавета некрасива! — воскликнула она. — Лицо у нее узкое, все черты слишком острые и резкие, цвет лица отдает желтизной, кожа неровная, а уж глаза совсем никуда не годятся! Они у нее маленькие и совсем без ресниц, не то что у нашей Летти. Посмотри, супруг мой, у нашей дочери ресницы такие длинные и пушистые от природы, что их не нужно искусственно подкрашивать или удлинять. А еще у Елизаветы редкие светлые брови! Да если бы она не была королевой, ни один мужчина бы на нее даже не взглянул.

— Знаешь, Кэтрин, такие мысли лучше держать при себе, — резко прервал ее мой отец и вновь повернулся ко мне. — Я хотел сказать, Летти, что ты должна вести себя скромно и смиренно, не выпячивать свои достоинства. Будет славно, если ты сделаешь комплимент Ее Величеству по поводу ее внешности.

— И то правда, — добавила моя мать. — Елизавета очень тщеславна. Она требует, чтобы ей постоянно льстили. Как ты думаешь, — произнесла она, обращаясь к отцу, — почему в ее покоях столько зеркал — и настенных и ручных? Чтобы она могла постоянно любоваться на свое отражение — вот для чего!

— Ничего подобного, — коротко ответил отец. — А даже если и так, тебе, Кэтрин, не стоит ей уподобляться. Привычки Ее Величества нам не следует копировать, тем более разбираться в их подоплеке.

В ответ на эти слова отца мать только фыркнула, но ничего не ответила. Наблюдая всю эту сцену, я поняла, почему отца так ценила королевская семья: сначала юный король Эдуард, а затем и королева Мария, вплоть до того самого дня, когда нам пришлось бежать во Франкфурт. Кто бы ни занимал трон, отец был искренне верен помазанному монарху, полон уважения и почтения к тому, кто взошел на престол, будь то мужчина или женщина.

Неудивительно, что, когда мы прибыли ко двору и были торжественно представлены королеве, она воздала отцу по заслугам, назначив его вицемажордомом своего двора, капитаном королевских алебардщиков, а затем и одним из членов своего Тайного совета[107]. Сесилию и меня назначили фрейлинами королевы, а маму — главной наставницей всех фрейлин. В ту же пору в свиту королевы было принято еще с дюжину других девушек различного возраста. Я внимательно наблюдала за ними во время моих первых дней при дворе. Они были очень разные: красивые и не очень, с характером и покорные, но всех их объединяло одно — желание как можно более полно воспользоваться своей удачей. Все они мечтали выйти за богачей, обладателей высоких титулов и больших земельных наделов. Любимыми темами их разговоров были действительные или воображаемые женихи, а также возможное замужество королевы.

Нас поместили в покоях рядом с опочивальней Елизаветы, чтобы мы всегда были под рукой — в любое время дня и ночи. Мы жили в тесноте и спали по нескольку человек в одной постели, как и почти все при дворе, и у нас почти не было места для наших нарядов и личных вещей. Что бы мы ни говорили, что бы мы ни делали, это немедленно становилось известно. Даже о злобном взгляде, брошенном вскользь, или о неосторожном замечании тут же докладывалось нашей матери в силу ее должности.

Когда Сесилия и я впервые предстали перед королевой, мы присели до земли в глубоких реверансах и низко склонили головы, как нас учили. Через некоторое время она мановением своей белой ручки разрешила нам выпрямиться.

Она стояла перед нами — высокая и стройная — и оглядывала нас острым взглядом, который особенно долго задержался на мне. Я хорошо запомнила урок отца и постаралась изобразить столь несвойственную моей натуре покорность и скромность. Пусть у королевы даже не возникнет мысли обвинить меня в том, что я держусь высокомерно или стараюсь привлечь к себе внимание.

Последовало долгое молчание.

— У тебя что — жировик на лбу? — спросила меня наконец королева.

— Не знаю, Ваше Величество, — ответила я, удивленная столь неожиданным вопросом, но быстро нашлась: — Впрочем, кожа моя не столь безупречна, как у вас, и я не могу похвастаться вашим румянцем.

— Ты льстишь мне, девушка? Тебе велели льстить мне, потому что ты красива? Так многие поступают, и их легко раскусить. Все же мне показалось, что я разглядела в твоей внешности некий изъян.

Она потянулась за маленьким ручным зеркальцем, которое свешивалось у нее с пояса, отстегнула его и подала мне:

— Взгляни сама.

Я подчинилась, но не увидела ни жировика, ни родинки, ни прыщика, ни пятна на моем безупречном лбу.

— Я обращусь к хирургу моего отца, — сказала я, возвращая обратно зеркальце.

— Обязательно сделай это, — резко ответила королева. — Жировик на лбу — знак шлюхи! Ненавижу женщин с плаксивыми голосами, — добавила королева. — Твой голос меня раздражает. Ну-ка подойди к окну. Здесь больше света. Дай мне рассмотреть тебя как следует.

Я сделала так, как она мне велела, и встала у окна, чтобы прямо на меня падал солнечный свет. Она вновь оглядела меня с головы до ног, а затем кивнула, как бы в ответ своим собственным мыслям, и промолвила:

— Да, у тебя есть красота Болейнов. И не только она. Я чувствую, что в тебе есть и огонь Болейнов, их страсть. Не то что в твоей неуклюжей сестрице, — грубо и бестактно добавила она. — Никогда не уставала удивляться, до чего же сестры иногда не похожи друг на друга. Моя сестра Мария и я… — но тут королева замолчала.

Я хотела добавить, что королева Мария была лишь сводной сестрой Ее Величества, но вовремя прикусила язык.

В это время Сесилия, которая всегда страдала, стоило кому-то в ее присутствии заговорить о моей внешности, принялась оправлять свой наряд, шумно шелестя верхней юбкой и треща накрахмаленными нижними юбками. В последнее время она очень располнела. Я бы сказала, что она была просто толстушка по сравнению с другими фрейлинами. Звук ее шуршащих юбок заставил королеву язвительно посмотреть на нее.

— Прикажи распустить швы на этом платье, — заметила она. — Оно тебе явно мало. Или выкини его и закажи новое.

Я затаила дыхание, надеясь, что у Сесилии достанет ума не ответить королеве грубо или непочтительно. Другие фрейлины предупредили нас, что королева подвержена внезапным приступам ярости, а в гневе она страшна.

— Да, Ваше Величество, — только и пробормотала моя сестра, и я вздохнула с облегчением.

Я почувствовала, что королева вновь меня рассматривает, но тут она сказала:

— А теперь подойдите сюда и помогите мне одеться. Я передумала: шелковые рукава цвета слоновой кости сюда не подходят. Лучше выберу вот эти — бархатные, фиолетовые, с вышивкой золотом.

С этими словами королева проследовала в гардеробную и уселась перед туалетом с огромным трехстворчатым зеркалом. Она принялась разглядывать свое отражение и, казалось, больше не обращала внимания ни на меня, ни на Сесилию. Но затем, в течение следующего часа, когда ей укладывали прическу, сурьмили брови, когда на нее надевали сорочку из тончайшего полотна и многочисленные нижние юбки, затягивали корсет, пристегивали к лифу рукава и брыжи, я видела, что она нет-нет да и посматривала на наши отражения в ее зеркале. На меня она глядела задумчиво, а на Сесилию — презрительно.

«Вы, девушки, ничего не стоите, — говорил этот взгляд. — Я могу избавиться от вас в любой момент. Выкину в два счета, как старое платье».

Глава 7

Мой отец жаждал поскорее найти мне мужа. По его мнению, я слишком быстро повзрослела и готова расстаться со своей девственностью при обстоятельствах, могущих навлечь позор на всю мою семью. Он очень хотел видеть меня замужем за человеком, который не только будет считаться выгодной партией, но сможет держать меня в строгости. Мать была согласна с тем, что хорошо бы найти достойных женихов и мне, и Сесилии, но в этом вопросе, как, впрочем, и во всех других, она проявляла свойственную ей беспечность.

— У них много времени, — отмахнулась она как-то от отца, который в очередной раз заговорил о необходимости нашего скорейшего замужества. — Они еще совсем молоды.

— Но у Летти плохая репутация, которая со временем может только ухудшиться. Мы обязаны подыскать девочкам супругов до тех пор, пока, э-э-э…

— Пока кто-нибудь из наших дочек не забеременеет. И мы с тобой знаем, с которой из них это может случиться раньше. Ну и что из того? Просто такое стечение обстоятельств несколько усложнит нашу задачу. Будем уповать на то, что коль скоро самое плохое произойдет, то мужчина поведет себя как джентльмен и женится на Летти. А если он попытается увильнуть, я пожалуюсь королеве и она его заставит сочетаться браком.

Я завидовала тому, с каким философским спокойствием наша мама смотрела на наше будущее, но слишком хорошо понимала и обеспокоенность отца. Как это было похоже на него: взвалить на свои плечи слишком большую ответственность — буквально за всю нашу семью. Я искренне сочувствовала ему.

В это время королева дала отцу новое поручение: она отправила его в Ирландию, чтобы он разобрался, действительно ли оправданы огромные расходы ее лорд-наместника в этой стране, без особого успеха пытавшегося усмирить диких ирландцев. Оттуда отец написал нам, что нашел для меня выгодную партию в лице одного лорда, который владел в Ирландии обширными землями и жил там большую часть года. В письме отец особо отметил, что уже начал переговоры о возможном браке.

Я в глубине души взмолилась, чтобы эти переговоры не увенчались успехом: мне совсем не хотелось ни выходить замуж за обитателя этого острова, ни жить там самой. К моему несказанному счастью, отец вскоре написал, что переговоры закончились ничем. И еще в письме говорилось, что отец заболел и возвращается домой.

— Болотная лихорадка! — говорили друг другу наши служанки и камеристки, значительно и зловеще переглядываясь. — Так всегда и бывает. Кто бы ни поехал в Ирландию, заболевает там этой напастью.

В первые дни моей службы королеве я была так сильно занята, что у меня не было времени не только задуматься о своем будущем, но и посидеть у постели моего больного отца. Будучи фрейлиной, я должна была вставать с рассветом, быстро одеваться в серое платье, положенное мне по должности, идти на службу в дворцовую церковь, завтракать куском хлеба и кружкой эля в покоях королевы, а затем прислуживать Ее Величеству, выполняя любые ее распоряжения, которые ей было угодно мне дать, в дополнение к моим обычным обязанностям. Обеду нас был в полдень. После обеда мы вместе с другими дамами из свиты королевы присутствовали на всех приемах, будь то сеансы наложения рук на тех ее подданных, которые страдали тяжелыми заболеваниями, исцеляемыми лишь прикосновением монарха[108], или встречи иноземных послов, либо занимались вышиванием или иным тонким рукоделием по шелку, подрубая драгоценные рукава и тончайшее кружево воротников. Когда погода и настроение королевы благоприятствовали, мы отправлялись на прогулку верхом, либо играли в мяч, в волан или в другие игры на свежем воздухе. Иногда самые озорные из нас придумывали всякие забавы и проказы, и все мы вместе их осуществляли — иногда к развлечению и удовольствию королевы, иногда к ее досаде и порицанию.

После ужина к нам присоединялись джентльмены, и наступал час «взглядов и вздохов», когда над шахматной доской или через все пространство комнаты завязывался безмолвный разговор двух любящих сердец, когда музыканты играли куранту или гальярду[109], когда мужчины приглашали нас на танец, а мы старательно исполняли все затейливые шаги и прыжки этих старинных танцев до тех пор, пока не останавливались в изнеможении и требовали принести нам легкого пива, дабы утолить жажду.

Иногда такие вечера заканчивались за полночь, и мы буквально валились с ног от усталости. А ведь прежде чем отойти ко сну, мы должны были убедиться в том, что постельничие надлежащим образом приготовили ложе королевы для ее ночного отдыха — высокую и широкую кровать под пышным балдахином и со множеством покрывал, украшенную позолоченной короной и семью плюмажами из орлиных перьев.

Только проводив королеву в ее опочивальню, мы сами получали право отойти ко сну, и тогда мы забирались по двое в наши постели с бугристыми матрасами, силясь согреть босые ноги, замерзавшие на холодных дощатых полах, покрытых лишь тонкими тростниковыми циновками. Вонь от гниющего тростника перебивалась запахом полыни, пучки которой разбрасывались от блох, и ароматом розовых и оранжевых цветов, приносимых в наши покои для облагораживания воздуха.

Моя сестра Сесилия переживала очень трудную пору: она прекрасно понимала, что королева ее невзлюбила и что наш отец стремится выдать замуж в первую очередь меня, а ее партия занимает его в гораздо меньшей степени, — и потому постоянно бурлила от сдерживаемой ярости. Королеве Сесилия мстила мелко и скрытно: то подольет камфару во флакон с королевскими духами, то положит любимые нюренбергские часы[110] королевы, с тончайшим хрустальным стеклом, закрывавшим циферблат, на самый край стола, где их легко бы мог сбросить на пол широким рукавом любой проходящий. Как-то раз она оставила дверь птичника широко открытой, и все певчие птицы улетели бы, если бы я вовремя не закрыла дверь, ибо следить за птичником входило в мои обязанности.

Я думала, что королева не замечает этих проделок моей сестры, однако оказалось, что это не так. Как-то утром мы помогали нашей повелительнице одеваться. Елизавета распорядилась принести как можно больше париков, чтобы выбрать тот, который лучше всего подойдет к ее наряду. Она не могла решить, на каком из них остановить свой выбор, и от этого настроение ее испортилось.

Ее раздражение все возрастало по мере того, как мастер по изготовлению париков, прибывший к нам из Франции и получивший место при дворе, доставал один за другим свои изделия и предлагал их королеве. Она только отрицательно мотала головой и топала ногами. В конце концов ее раздражение нашло выход: она взъелась на молоденькую камеристку, совсем недавно принятую на королевскую службу.

— Глупая девчонка! — воскликнула королева. — Мне не нужен каштановый парик, дай мне золотисто-рыжий! Да не этот, а тот, что темнее, который с плетеным кружевом!

Девушка неловко потянулась за требуемым париком с множеством локонов и уронила его. Искусственные кудри безнадежно спутались.

Елизавета отвесила камеристке звонкую пощечину. Девушка вскрикнула, а Сесилия выругалась и потянулась за тяжелым зеркалом, оправленным в серебро, которое лежало на туалетном столике королевы. Королева проворно вывернула моей сестре руку, выхватила зеркало и запустила им в служанку. Зеркало ударило девушку по голове. Из рассеченного виска хлынула кровь. Почти тотчас один из постельничих схватил пострадавшую под руку и быстро вывел из комнаты. Мастер по изготовлению париков остался. И тут королева закричала:

— Вот он! Вот тот цвет, который я хочу!

Она указала на мышиные локоны Сесилии, а затем сорвала с нее чепец. Волосы моей сестры в беспорядке рассыпались по спине. Сесилия задыхалась и трясла головой, все еще не отойдя от той сцены, которой только что была свидетельницей.

Волосы Сесилии были вовсе не того цвета, что у парика, который королева выбрала, а служанка уронила. Не были они и того цвета, который подходил бы к туалету королевы. Они не были ни густыми, ни блестящими. Честно говоря, мои волосы были гораздо ближе к тому оттенку, который жаждала получить Елизавета. Но в тот момент об этом никто не подумал. Сесилия запротестовала, но ее протест был заглушен криками королевы:

— Мне нужны эти волосы. Сейчас же обрейте ее! Сделайте мне парик из этих волос!

В комнате наступила странная тишина, все были потрясены.

— Конечно же Ваше Величество не думает о том, чтобы… — начала моя мать, но Елизавета так взглянула на нее, что она замолчала.

— Вы слышали, что я сказала? — отчеканила королева. — Мне нужны эти волосы. И немедленно!

— Но, Ваше Величество, — возразил француз, — изготовление парика требует времени. Даже если сейчас волосы сбреют, расчешут и подготовят, мне понадобится несколько дней…

— Тогда я подожду. А когда парик будет готов, он должен быть самым красивым из когда-либо созданных человеком!

Сесилия заплакала в голос, она была уязвлена в самое сердце. Затем она попыталась выбежать из комнаты, но моя мать ее удержала.

— Будь храброй, — велела она дочери. — Подчинись! Это будет твой самый смелый поступок за всю жизнь.

И Сесилия подчинилась.

В ту ночь, когда она лежала рядом со мной, а ее обритая голова была замотана тюрбаном из ткани, глаза распухли и она дышала прерывисто от пролитых слез, я простила ей все зло, которое она мне причинила. Ведь Сесилия сделала то, на что я никогда не отважусь. Она исполнила прихоть королевы, продиктованную местью, и пошла на это не для достижения благородной цели, а потому что так требовал здравый смысл. И потому что моя мать, у которой этого здравого смысла было в избытке, велела ей подчиниться. Сесилия последовала голосу разума, а не своим чувствам. Она вовремя вняла хорошему совету.

Так, значит, вот что такое — быть взрослой. Отбросить детскую непосредственность и девичий пыл, стать мудрой и уравновешенной. Мудрая женщина готова принять все, что предлагает — или навязывает — ей судьба. Она без сожаления спешит выйти сквозь узкую калитку в стене, отделяющей мир радужных надежд и мечтаний от суровой действительности, и с грустью осознает, что эта калитка закрылась за ней навсегда.

Глава 8

В первый раз, когда я увидела Роберта Дадли[111], он громко и радостно смеялся. На руках у него был вопящий и визжащий поросенок, которого лорд Роберт принес в огромную и величественную тронную залу королевы, дабы развеселить свою повелительницу.

Весь двор замер в ожидании того, как в ответ на этот поступок поведет себя Елизавета. Королева рассмеялась, и тотчас остальные придворные заулыбались.

Лорд Роберт занял свое место справа от королевы. Он был высок ростом, хорош собой и держался совершенно непринужденно. Казалось, ему наплевать на то, что его дорогой синий бархатный камзол с вышитыми золотом сияющими звездами замаран испуганным свиненком, или что мой отец, не одобрявший такие шутки в тронной зале, укоризненно качает головой.

Я не могла отвести глаза от лорда Роберта.

Он улыбался, и не одним красиво очерченным ртом — его синие глаза искрились весельем. То была не холодная усмешка опытного царедворца, а искренняя улыбка человека, довольного собой и своей жизнью. Того, кто укротил своих демонов, преодолел свои страхи и чувствует себя хозяином положения. Мужчины, прекрасно знающего, как привлекателен он для женщин вообще и для королевы в частности.

После того как его шутка была принята Елизаветой благосклонно, лорд Роберт передал вопящего поросенка слуге и продолжил свой разговор с королевой тихим голосом. Я наблюдала за ними, не в силах отвести глаз. Взгляды, которыми обменивались эти двое, без слов говорили о том, насколько они близки.

В какой-то момент лорд Роберт склонился к королеве, чтобы прошептать ей что-то на ухо, а она с улыбкой посмотрела на него снизу вверх взглядом, в котором читалось почти полное доверие. Как непохоже на нашу подозрительную и осторожную правительницу…

Поговаривали, что они любовники, хотя лорд Роберт и был женат. В восемнадцать лет он женился на дочери сэра Джона Робсарта.

— Его жена никогда не бывает при дворе, — сообщила мне всеведущая мистрис Клинкерт, которая очень скоро стала моим самым надежным поставщиком дворцовых сплетен. Эта пухленькая женщина, которая, казалось, сплошь состоит из одних округлостей, одна из нянек малолетней Елизаветы, служила ей верой и правдой, невзирая на все изменения положения и жизненных обстоятельств юной принцессы. Она даже прислуживала своей подопечной, когда та была заключена в Тауэр во времена царствования своей сводной сестры Марии. Ох, и порассказала же мне мистрис Клинкерт немало историй о том опасном времени, когда все они ходили по лезвию ножа и боялись не сносить головы. Когда я стала фрейлиной, мистрис Клинкерт занимала должность главной камеристки и была, несмотря на свою полноту и возраст (а он уже приближался к почтенным пятидесяти годам), необыкновенно живой и привлекательной.

— Жена лорда Роберта не бывает при дворе, — объяснила мне мистрис Клинкерт, — ибо слишком хорошо знает свое место. Она переезжает из одного поместья в другое и ждет, когда королева выйдет замуж. Конечно же, рано или поздно такой день настанет, хотя Ее Величество и клянется остаться незамужней. По мне, так она просто обязана найти себе супруга, не правда ли? Женщина не может править единолично. Только посмотрите, что стало с ее сестрой! Она попыталась управлять страной сама, и это принесло Англии столько горя.

— А потом она вышла замуж и дела пошли еще хуже, — не преминула заметить я. — Говорят, все ненавидели ее супруга, короля Филиппа Испанского[112], и он был жесток с Марией.

— Таково было ее наказание за то, что она велела сжечь стольких несчастных, — настояла на своем мистрис Клинкерт. — Видит Бог, она заслужила эту кару.

— Расскажи мне о жене лорда Роберта, — попросила я, возвращая камеристку к той теме, которая меня интересовала. — Она красива? Она богата? Есть у нее любовники?

Мистрис Клинкерт понизила голос до шепота:

— Ее зовут Эми Дадли, в девичестве Эми Робсарт. Она — наследница значительного состояния. У ее отца есть земли и деньги, и лорду Роберту такая невеста была как подарок. Он просто обязан был на ней жениться ради своей семьи! Вы ведь знаете — на них свалилось ужасное несчастье, бесчестье, казни[113]. Лорд Роберт был брошен в тюрьму и вышел из нее без гроша за душой. А денежки лорд Роберт ох как любит! Он обожает их тратить, и тратит широко. А когда деньги кончаются, он берет их в долг.

— Она красива?

— Нет, я бы так не сказала. Лицо у нее самое обычное, а одно плечо выше другого. Талия у нее не такая тонкая и грудь не такая высокая, как у нашей королевы. Но Эми всегда знала себе цену: должна сказать, что лорд Роберт был не единственным, кто к ней сватался. Эми не появляется при дворе, а королева ее не приглашает. А есть ли у супруги лорда Роберта любовники, про то мне неведомо. А ежели б они у нее и были, то никому до этого и дела нет.

В ту пору мне казалось, что лорд Роберт вездесущ. Вот он, выполняя свои обязанности Главного конюшего, скачет бок о бок с королевой на охоте, вот он ведет кавалеров и дам в танце в покоях Елизаветы, вот он устраивает святочное веселье в Рождество, вот он развлекает всех нас на пирах шутками и более серьезными историями из своего боевого прошлого. (Говорили, он воевал бок о бок с испанцами короля Филиппа в битве при Сен-Кантене[114], и сражался мужественно.)

Именно лорд Роберт, разодетый в бархатный камзол, с золотой цепью на груди, сопровождал во главе отряда йоменов[115] королеву, когда ее принимал лорд-мэр Лондона. Богатые приемы лорда Роберта в его огромном доме Лестер-Хаусе на Стрэнде были у всех на устах. И еще он развлекал королеву в своих загородных поместьях, и я никогда не слышала, чтобы его жена присутствовала при этом.

Когда Елизавета обронила, что хорошо бы всем мужчинам при дворе перекрасить свои бороды в цвет ее волос, лорд Роберт первым показал свою курчавую бороду, выкрашенную в новый цвет. Когда королева заметила, что обожает запах мускуса, он заказал надушить мускусом все свои перчатки (и, по слухам, гульфик на своих узких штанах). Он пространно и со знанием дела рассуждал о многих вещах — от экспедиций в Новый Свет до цен на пироги с голубями или последних донесений послов королевы в Шотландии и Франции. Многие мужчины любят поговорить, но их рассказы нагоняют на всех тоску, истории же лорда Роберта всегда были занимательны и рассказаны к месту.

Я не могла слушать никого другого, смотреть ни на кого другого, кроме как на лорда Роберта. А потом я совершенно случайно узнала, что королева в этом мало чем отличается от меня.

Как-то ранним вечером, когда Елизавета и большинство фрейлин отдыхали на террасе, лениво наблюдая за игрой в крокет[116], королева велела мне принести из ее опочивальни забытую ею на кровати шаль. Войдя в спальню, я без труда нашла искомое, а затем мой любопытный взгляд упал на одну из ее книг, лежавшую открытой у королевского ложа. На широких полях книги наша повелительница что-то записала своим крупным характерным почерком. Перо, чернильница и другие письменные принадлежности были торопливо отставлены в сторону, словно ее внезапно прервали. Видимо, королева хотела закрыть книгу, когда ее отвлекли, или намеренно оставила ее открытой, чтобы чернила высохли.

Я хорошо знала ее крупный, округлый почерк, который было так легко читать.

Искушение было слишком велико, и я не смогла ему противиться. Я прочла написанное:

Тут запись обрывалась. Что значили эти слова? Даже для меня, пробывшей при дворе всего несколько месяцев, их смысл был очевиден.

Я осторожно потрогала пальцем страницу — чернила высохли.

Внезапно я услышала шаги в коридоре — и тут же принялась открывать дверцы шкафов, как будто бы что-то ищу. Человек, кто бы он ни был, прошел мимо.

Я вернулась к постели королевы и вновь склонилась над открытой книгой. Я пролистала назад несколько страниц назад и увидела еще много записей тем же почерком. В глаза мне бросилось четверостишие:

Лорд Роберт и королева, королева и лорд Роберт. Значит, я права, она его любит. А он? Ну, он, во всяком случае, «хочет вновь стать свободным»…

Знала ли мистрис Клинкерт об этой книге? Или я случайно натолкнулась на нечто столь личное, столь дорогое сердцу королевы, что о нем не знала даже ее верная наперсница? На великую тайну, которую никто, кроме самой Елизаветы, а теперь и меня — ее фрейлины и родственницы, — не должен был знать?

Я схватила шаль и поспешила к двери, чтобы вернуться к королеве, ее придворным дамам и остальным фрейлинам. Но у дверей опочивальни я остановилась, развернулась, подошла к столику у постели и осторожно закрыла книгу, не передвинув ни на дюйм письменные принадлежности. Пусть ничей любопытный взгляд не коснется этих тайных страниц…

Глава 9

Про своего будущего жениха я сразу поняла — умом он не блещет. Это было очевидно уже при первой нашей встрече. Отец познакомил меня с ним на второй год моего пребывания при дворе. Да, молодой человек выглядел достаточно мужественно и мог бы даже считаться красавцем, если бы не редеющие на лбу темные волосы и тусклые глаза, лишенные всякого блеска. В них не загоралась даже искорка духовной жизни, поскольку их обладателя не интересовали ни идеи, ни проявления чувств, а лишь окружающие его простые вещи — грубые предметы материального мира. То, что можно переставлять с места на место, полировать до блеска, хранить в сундуках, либо чему можно придавать желаемую форму несколькими крепкими ударами.

«Я стану таким предметом, буду его очередной вещью», — пронеслось у меня в голове. Во мне он видит только мою плоть — молодое, но уже созревшее женское тело, — которым ему позволено будет наслаждаться в браке. Жена нужна такому человеку для того, чтобы рожать ему сыновей, украшать собой его приемы и вести его хозяйство. Ждать его у очага, когда он будет отъезжать по делу королевы, и радостно приветствовать его, когда он будет возвращаться.

Все это я увидела в его тусклых темно-карих глазах. А вот в живых, сияющих глазах моего отца читалось удовлетворение, ибо этот молодой человек по имени Уолтер Деверё казался моему родителю идеальной партией для меня. Еще отец радовался тому, что вроде бы подыскал мужа и для Сесилии. У Уолтера был троюродный брат, вдовец сэр Роджер Уилбрэм. Ему нужна была супруга, которая заботилась бы о его детях и о нем самом, когда он состарится. Сэр Роджер был уже немолод, и Сесилия, если у них все сладится, стала бы его третьей женой. Как я поняла из разговоров, будущий муж был готов заботиться о моей сестре, особенно если отец сможет, используя свое влияние, добиться назначения сэра Роджера мировым судьей, чтобы тот получал весь доход, сопутствующий этой важной должности.

Посему, когда я вошла в зал в тот памятный день, отец радостно потирал руки, не в силах скрыть своего удовлетворения. Помню, я взглянула на молодого человека, стоявшего рядом с ним, с интересом: так вот он какой, Уолтер Деверё! А потом я увидела его глаза и сказала себе: «Боже мой, только не он…»

Я попыталась поймать взгляд матери, которая сидела в стороне и чинно вела беседу с другой женщиной, по-видимому — матерью Уолтера. Мама избегала встречаться со мной глазами — дурной знак! Брат Фрэнк на этом семейном сборище отсутствовал, и я тщетно озиралась по сторонам в поисках хоть кого-нибудь, кто разделит мое первоначальное впечатление об этом нелепом, невозможном женихе. Но ни одного союзника у меня не было.

Тем временем молодой человек подошел ко мне поближе и бесцеремонно уставился на меня. Отец представил нас друг другу. Уолтер поклонился, а я присела в глубоком реверансе. Молодой человек тупо молчал. «Что за болван! — подумала я. — И где только отец его выискал?» Следующие слова моего отца оказались ответом на мой невысказанный вопрос:

— Юный Уолтер сопровождал меня в Ирландию, Летти. И он мне там очень помог.

— И как вам понравилась Ирландия? — спросила я гостя скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Ну, больно на Уэльс похоже, — был его краткий ответ. — Зелени много…

Ну о чем прикажете говорить с мужчиной, которому в галантной беседе с девушкой нечего сказать об Ирландии кроме того, что там «зелени много»?

Мне не довелось там побывать, но я внимательно слушала красочные рассказы моего отца и хорошо представляла себе этот загадочный край с его просторами, скалами, долами и болотистыми равнинами, прекрасную страну, которая была бы еще лучше, если бы не ее мятежные коренные жители.

Я попыталась сменить тему:

— Так, значит, вам нравится зелень? Вы, наверное, любите ухаживать за своими садами?

Но Уолтер лишь пожал плечами:

— Ну, у меня есть для этого садовники. То есть, я хотел сказать, мой отец их нанимает.

Я уже готова была сослаться на плохое самочувствие и покинуть гостей — никакой другой более правдоподобной причины для того, чтобы больше не вести разговоры с этим олухом, я придумать не могла, — когда услыхала ровный, спокойный голос матери. Она встала со своего места, приблизилась к нам и обратилась к Уолтеру:

— Ваша мама только что рассказала мне, что вы страстно любите охоту. Особенно охоту на кабана.

Лицо Уолтера впервые за все время нашей беседы оживилось:

— Точно так, мадам! Я завалил множество кабанов, благородных оленей и ланей, а еще убил бессчетное количество лис и зайцев, хотя гоняться за ними мне совсем не по нраву. — Он повернулся к отцу и заговорил с неподдельным энтузиазмом: — Вы пробовали выходить на кабана с арбалетом? У меня их несколько — мне их смастерил главный оружейник. Еще он сделал мне особые стрелы для охоты. Понимаете, когда берешь кабана, главное — не слишком попортить тушу. Рогатина — вот то, что нужно! Или даже обычный охотничий нож, если под рукой больше ничего нет…

— Один из моих людей заколол ирландца рогатиной, — заметил мой отец. — Страшное оружие! Результат, как бы это помягче выразиться, превзошел все ожидания…

При этих словах отец немного побледнел.

— Ну, этот парень — ирландец, я хочу сказать, — наверное, заслужил, чтобы ему выпустили кишки, — ничуть ни смутившись, продолжал Уолтер. — Но если вернуться к охоте, то позвольте пригласить вас, сэр, во Фрамлингхэм-парк[117] или даже лучше — в Амберли[118]. Там полно дичи. Самую вкусную оленину мне довелось отведать в Амберли — под соусом из черной смородины, ясное дело, иначе мясо было бы слишком жесткое и вонючее.

«Так вот какие темы интересуют этого Уолтера! — подумала я, глядя в его оживленное лицо. — Теперь уже неудобно сказаться больной и покинуть это развеселое собрание, а так хочется…»

— Уверена, мистер Деверё приехал к нам не только для того, чтобы обсуждать охоту, — довольно бестактно вмешалась моя мать. Одной рукой она взяла мою руку, а другой рукой — руку Уолтера и решительно повела нас к скамье, заваленной мягкими подушками. — Хотя, возможно, мистер Деверё, вы вышли на охоту за той, которая разделит с вами ваше будущее? Ах, наверное, я говорю слишком прямо или слишком рано называю вещи своими именами.

Моя мать с очаровательной и притворно-смущенной улыбкой замолчала, взглянув сначала на отца, затем на мать Уолтера, а уж потом на меня.

— Давайте дадим Уолтеру возможность самому принять решение, — рассудительно изрек мой отец.

И со временем Уолтер такое решение принял.

Впрочем, для предложения руки и сердца он созрел не скоро, — через несколько месяцев, — ибо был этот Уолтер человеком в высшей степени обстоятельным, хоть и недалеким.

А пока он хорошенько все обдумывал, я по-прежнему оставалась при дворе и мое восхищение совсем другим мужчиной — лордом Робертом — только росло.

Каждый раз, когда Уолтер приезжал навестить меня, брал меня с собой на одну из своих «прогулок на свежем воздухе» или мы обедали с его семьей, я невольно сравнивала его с лордом Робертом. Последний был гораздо красивее, сверкал остроумием, как никто умел развлечь и очаровать и — должна признаться, был намного богаче. В его распоряжении находилось не только состояние его жены, которое он имел право тратить по своему усмотрению, но и доходы с возвращенных ему королевой родовых поместий. Кроме того, как только Елизавета взошла на престол, она назначила его на множество должностей, приносивших хороший и устойчивый доход. Не могу назвать себя жадной, но растущее не по дням, а по часам богатство лорда Роберта только добавляло ему привлекательности в моих глазах. Впрочем, если бы он даже потерял все, что имел, до последнего пенни, он все равно оставался бы самым желанным мужчиной при дворе.

Как-то раз мне приказали сопровождать королеву и лорда Роберта на прогулку в лес. Я поспешно облачилась в костюм для верховой езды и вместе с тремя другими фрейлинами присоединилась к малому королевскому выезду, в котором мы — четыре фрейлины — составили приличествующий этикету эскорт для нашей незамужней правительницы. То был канун ее двадцать седьмого дня рождения, и весь двор был как разворошенный муравейник из-за подготовки к празднествам. «Ей стукнет двадцать семь, а мне всего лишь девятнадцать… как же я еще молода», — подумала я. Королева казалась мне в тот день совсем зрелой женщиной. Двадцать семь лет или сорок семь лет для меня тогдашней не составляли большой разницы. Хотя, конечно, женщина в сорок семь, если, конечно, доживет, — начинает увядать и стареть под гнетом забот и болезней.

День был довольно мрачным, солнце пыталось пробиться сквозь темнеющие тучи. Накануне шел дождь, и тропа, по которой двигались наши лошади, была вся покрыта грязью. Легкий ветерок шевелил желтеющую листву деревьев.

Лорд Роберт прекрасно держался в седле и смело пускал своего великолепного коня вскачь по пересеченной местности, а королева, будучи наездницей храброй, но малоискусной, часто падала, но только восклицала: «А мне ни капельки не больно! Я нисколько не пострадала!», и взбиралась обратно на свою лошадь с помощью терпеливого грума. Ее юбка и башмаки потемнели от налипшей грязи, но настроение оставалось прекрасным.

Я обратила внимание на то, что лорд Роберт ободряюще улыбается королеве всякий раз, когда она вновь садится в седло после падения, искренне восхищаясь ее настойчивостью и храбростью. Он сдерживал ход своего скакуна так, чтобы он шел вровень с лошадью королевы, перекидывался с нашей госпожой веселыми шутками, погнался за ней, когда она предложила пустить лошадей наперегонки, и при этом, как я заметила, умело делал вид, что никак не может ее настичь. С каким же искусством надо было управлять своим норовистым, горячим конем, чтобы вовремя и незаметно его осаживать. Тут требовалось недюжинное мастерство.

Мы добрались до того места, где нам пришлось спешиться: над прудом был перекинут узкий мостик, по которому верхом было не проехать.

— Ждите нас здесь, — распорядилась королева небрежным тоном, прежде чем сойти с лошади и вступить на мостик.

Лорд Роберт также соскочил с коня и последовал за ней. В несколько шагов он догнал Елизавету, взял ее за руку, и они неторопливо зашагали вперед. Мы — четыре фрейлины, сопровождавшие королеву, — с удобствами расположились на толстом покрывале, которое предупредительно постелил для нас грум. Мы наслаждались вином, хлебом и фруктами и радовались вышедшему из-за туч солнышку, которое приятно согревало нас, стоило нам начать наш пикник. Честно скажу, в этот момент мы совсем позабыли о своих обязанностях компаньонок, но я все же бросила взгляд на мостик и увидела, как эти двое прошли по нему, не оглядываясь, и исчезли в густом лесу, сплетя руки.

Глядя им вслед, я не могла не вспоминать те слова, которые прочитала на полях книги, лежавшей у ложа королевы. «Год великого счастья и удовольствия», — написала она тогда. И еще:

Они были любовниками — в этом у меня не было теперь никаких сомнений. И я искренне пожелала им счастья, ибо грех не желать счастья тем, кто соединил свои сердца и тела. Я завидовала королеве, завидовала тому, что прекрасный лорд Роберт ей предан всей душой. Но потом я вспомнила и другие ее слова:

Значит, ее самым сокровенным желанием было выйти замуж за лорда Роберта, и судьба отказала ей в его исполнении. Значит, ее счастье и удовольствие всегда будут с налетом печали.

На лес набежала тень, облака вновь закрыли солнце. Мы терпеливо ждали, пока королева и Роберт насладятся друг другом под сенью дерев, но минуты растянулись на часы, мои товарки принялись переглядываться друг с другом с понимающими ухмылочками, а потом пошел дождь. Мы попытались по мере сил укрыться от струй воды, низвергавшихся с небес, когда наконец появились Елизавета и лорд Роберт, и мы все притихшие и насквозь промокшие тронулись в обратный путь.

Глава 10

На следующий день после дня рождения королевы двор был как громом поражен нежданной вестью. Жена лорда Роберта погибла! Объявили, что она оступилась на лестнице и упала.

— Ее столкнули с лестницы, — шептались по углам. — Наверняка она не сама упала. И мы все знаем, кто это сделал.

Слуги, проходя между покоями, не таясь, насвистывали «Джигу короля Роберта». Из уст в уста повторялись шутки слишком грубые и фривольные, чтобы их можно было здесь повторить, но я им смеялась, и Сесилия тоже. Смех наш был не особо веселый, ибо к нему примешивался страх.

Вообще, в этой истории было много непонятного.

Эми Дадли погибла в Оксфордшире, в то время как лорд Роберт находился в королевском дворце в Гринвиче. Он был одним из устроителей пышных торжеств в честь дня рождения королевы, как обычно командовал всем и вся и был постоянно на глазах всего двора, в том числе и нас — фрейлин. Он не мог быть одновременно в двух местах — на берегу Темзы при дворе королевы и в далеком Оксфордшире, сталкивая свою жену с лестницы. Но стоило кому-нибудь об этом заикнуться, как тут же следовал ответ:

— Ну, тогда это сделал кто-нибудь из его подручных или слуг.

— Но слуг в этот день в поместье не было, леди Эми их всех отослала.

— Один из них прокрался обратно в дом и столкнул ее. А лорд Роберт щедро ему заплатил за это.

Дурная молва множилась и ширилась, перекинувшись из дворца в Лондон, а затем распространившись по всему нашему королевству и за его пределы. Теперь лорда Роберта называли не иначе как «королем Робертом» или «будущим королем». Мало кто сомневался, что Эми умерла от руки своего мужа или того, кого этот самый муж нанял.

— Этому человеку место в Тауэре, — мрачно заявил мой отец как-то раз за обедом. — Помнится, он когда-то уже сидел там вместе со всей своей изменнической семейкой.

Все при дворе знали о темном прошлом лорда Роберта, о том, как его отец Джон Дадли, герцог Нортумберленд, сам Роберт и все четверо его братьев были заключены в лондонский Тауэр после попытки свергнуть с престола королеву Марию и посадить вместо нее на трон леди Джейн Грей. На всех Дадли лежало клеймо предательства, и лорд Роберт изо всех сил старался вытравить его. Теперь ему это вовек не удастся.

В тот день Уолтер Деверё обедал с нами, как недавно повелось. Он глубокомысленно кивнул на реплику моего отца, его темные глаза были полны негодования. Когда он заговорил, я услышала в его голосе новые нотки:

— Я слышал, что лорд Роберт прячет оружие в Чарни-Бассет[119] и в пещерах на склонах Мидвейлских холмов[120]. У него много людей — целая армия. Он собирается поднять мятеж, также как и его отец, а потом жениться на королеве и занять престол.

— С попустительства Ее Величества, — пробормотала моя мать.

Мой отец посмотрел прямо перед собой, а затем громко и отчетливо произнес:

— Я не желаю слышать никаких изменнических речей за моим столом.

Мама опустила глаза в тарелку и промолчала.

В те зловещие, наполненные слухами дни я не могла не сочувствовать нашей королеве, хотя никогда не любила ее. С тех пор как она узнала, что жена лорда Роберта мертва, с ее лица не сходила пугающая бледность, длинные белые пальцы тряслись, с ней то и дело случались нервные припадки. Она все время требовала к себе мистрис Клинкерт, которой доверяла более остальных, за исключением, возможно, лорда Роберта, чтобы та приносила ей разбавленный ликер, наливку или особую настойку для подкрепления сил и успокоения духа. А мистрис Клинкерт, бесстрастная и молчаливая, выполняла все прихоти своей госпожи глазом не моргнув, даже когда королева, пропустив несколько рюмочек подряд, становилась пьяной и сонной или, что случалось чаще, пьяной и сердитой.

Однако в эти же самые дни королева нашла себе дело, которое ее очень занимало, а возможно, отвлекало от переживаний — она заказала для своей опочивальни новое ложе. «Достаточно широкое для двоих, — как язвительно заметила моя мать, когда отца не было поблизости. — Впрочем, почему бы и нет, — тут же добавила она, пожав плечами, — коль скоро лорд Роберт днюет и ночует в ее спальне, а иногда бывает там и ранним утром, когда она еще не одета, чтобы подать королеве ее сорочку!»

Новая кровать, предназначавшаяся для Елизаветы, была сделана из векового кедра, украшена искусной резьбой и позолотой и снабжена роскошным сребротканым балдахином. В изголовье лежали подушки из малинового атласа, а над ними были укреплены длинные пушистые страусовые перья, словно сбрызнутые мельчайшими кусочками сусального золота. Кровать была готова, но оставался только один нерешенный вопрос: какими должны быть занавеси для алькова.

— Лучше тех, которые в Камнор-Плейс[121], не сыскать, — заявила королева своим швеям. — Ничего другого мне не подойдет. Видит Бог, леди Дадли эти драпировки больше не понадобятся. Пусть их доставят сюда, чтобы отделать мою новую постель.

Глаза королевы остановились на мне:

— Летти, ты отправишься вместе с мистрис Клинкерт в Камнор и привезешь их сюда.

— Возможно, Ваше Величество прикажет послать любого из слуг лорда Роберта, — отважилась возразить я, — чтобы не давать пишу кривотолкам.

Королева смерила меня взглядом и ничего мне не ответила. Но через некоторое время произнесла:

— Ты едешь в Камнор завтра!

Возразить мне было нечего. Я только подумала о той новой волне смешков и пересудов, которые вызовет этот приказ королевы.

В конечном итоге даже я присоединилась к этим тайным насмешкам. Распоряжение королевы было просто верхом бессердечия и беспардонности! Либо свидетельством ее безоглядной смелости. Вдумайтесь: приказать привезти полог с постели мертвой Эми Дадли для украшения ложа той, которая теперь, по слухам, готова открыто делить его с мужем покойной! Вот так мысль! Ее мог высказать разве что королевский шут, а мы бы все над этим посмеялись. Но королева не видела в своем приказе ничего смешного или неприличного.

Воистину, она была странной женщиной, и я не уставала ею поражаться.

Как же мне не хотелось ехать в Камнор с этим поручением! В глубине души я надеялась, что ужасные сплетни о причастности лорда Роберта к смерти жены не имеют под собой оснований. Я отказывалась верить в то, что человек, которым я восхищалась, способен убить свою супругу или приказать это сделать. Однако слух этот оказался очень живуч, а я не могла вечно затыкать уши и закрывать глаза. Я вспомнила тайные свидания королевы и лорда Роберта в лесу, вспомнила, как он подолгу оставался в ее опочивальне за полночь. Правда, вспомнилось мне и то, что иногда в этот час вместе с ним и королевой там по секретному делу запирался и Уильям Сесил[122] — злейший и хитроумнейший соперник лорда Роберта в борьбе за влияние в королевском Тайном совете.

«А ведь за этой волной кривотолков может стоять Уильям Сесил!» — подумала я, оценив сложившееся положение дел. Сесил только выиграл от темных слухов, возникших после смерти Эми Дадли, ибо они наносили непоправимый вред его конкуренту лорду Роберту. Все, с кем я говорила при дворе, были уверены: лорд Роберт никогда не очистится от подозрений в убийстве жены, и его репутация навеки погублена.

В состоянии ли был Сесил подстроить смерть Эми Дадли? В этом не было ничего невозможного. Мне казалось, что королева наверняка знала правду, и в этом кроется причина ее бледности и нервных припадков. Впрочем, был и еще кое-кто, кто мог просветить меня в этом темном деле, — всеведущая мистрис Клинкерт.

Пока укладывали мой сундучок для поездки в Камнор-Плейс, я поклялась себе, что воспользуюсь случаем и хорошенько расспрошу главную камеристку королевы. Она любила поговорить со мной, делилась со мной важными сведениями, потому у меня были все основания надеяться, что уже по дороге в Камнор-Плейс она откроет мне этот самый большой секрет.

Глава 11

— Как ты думаешь, он совершил то, в чем его обвиняют? — спросила я мистрис Клинкерт, после того, как мы проехали несколько миль по дороге на Оксфорд в полном молчании.

Ее широкое морщинистое лицо застыло, маленькие глазки смотрели бесстрастно. Но я не сомневалась, что она прекрасно поняла, кого я имею в виду. Она тяжело вздохнула в ответ и отвернулась.

— Я прочитала то, что королева написала на полях своей книги, — продолжала я. — Той книги, что лежит у нее рядом с кроватью и где она записывает свои секреты.

Теперь на лице мистрис Клинкерт явственно проявилась тревога.

— Зря ты это сделала…

— Она написала, что они любят друг друга. И что он пообещал ей вновь стать свободным. Что он хотел этим сказать? Он освободил себя для нового брака, устранив жену, чтобы жениться на королеве? Была ли смерть его жены подарком королеве на день рождения? Она ведь умерла вдень рождения королевы… Или на следующий день?

Мистрис Клинкерт кивнула, но ничего не сказала. Чуть помедлив, она наклонилась поближе ко мне и прошептала:

— Ты слишком много болтаешь.

Всю оставшуюся часть пути я раскрывала рот только для того, чтобы заговорить о вещах незначительных и обыденных. Я больше не упоминала ни королеву, ни лорда Роберта, ни покойную Эми Дадли.

До тех пор, пока мы не прибыли в Камнор-Плейс и управляющий не отвел нас в приготовленные для нас покои, мистрис Клинкерт тоже не произнесла ни слова о том, что меня так интересовало. Когда мы остались одни, она завела меня в глубокую оконную нишу и поведала то, что уже, видимо, не могла и не хотела скрывать:

— Люди судачат о том, что лорд Роберт приложил руку к этому делу. Но так это или нет — неважно. Королева никогда не выйдет замуж ни за него, ни за кого другого.

— Но она обязана. Королевы не правят сами. Лорд Сесил, другие члены Королевского совета, мой отец — все убеждают ее найти себе супруга, и поскорее.

— Цель брака королевы — рождение наследников, — ответила мистрис Клинкерт, — сыновей, которым можно передать трон. А она не может понести ни сына, ни дочь.

— Почему?

— Потому что она не такая, как другие женщины.

Так вот что имела в виду главная камеристка! Королева чем-то больна, либо имеет увечье, а возможно, на нее наслали порчу, или же она — Боже упаси — несет на себе проклятье. А не путает ли чего мистрис Клинкерт? Ведь мы жили рядом с королевой, одевали и раздевали ее, собирали ее грязное белье, застилали ее кровать… Мы, подобно ее личным докторам, хорошо были осведомлены о состоянии ее здоровья. Поэтому я решилась возразить:

— Ты говоришь, что она не такая, как остальные женщины, однако она имеет регулярные месячные истечения. Мы же видим пятна на ее белье. А раз так, значит, у нее могут быть дети.

Мистрис Клинкерт притянула меня к себе совсем близко, и я почувствовала запах трав, которые она обычно жевала.

— Это не ее кровь, — прошептала она. — Это кровь других женщин.

— Каких женщин?

— Про это знают только ее камеристки.

Значит, королева умело прикидывалась, что к ней приходят месячные, как и ко всем прочим женщинам до тех пор, пока они не выйдут из детородного возраста. Или почти ко всем женщинам.

— А лорд Роберт знает правду? — спросила я, чуть помедлив, когда до меня дошел смысл слов моей осведомительницы.

Мистрис Клинкерт подняла брови и пожала плечами:

— Я знаю только одно: королева не хочет стать женой, над которой насмехаются и которую презирают из-за ее бесплодия. Зная, что, если она выйдет замуж, она не принесет мужу детей, она и не вступает в брак.

— Но ей нужен наследник!

— Со временем она его выберет и назначит.

Сердце мое тревожно забилось после откровений мистрис Клинкерт, но столь же пугающей выглядела и картина, открывшаяся нам из окна нашей комнаты. Во дворе поместья царила неимоверная сутолока и стоял такой шум, что тихий голос камеристки королевы почти потонул в нем.

Во двор со страшным грохотом въезжали повозки, груженные оружием, тяжелыми дубовыми бочонками, упряжью, сундуками и корзинами. Их разгружали солдаты и слуги. Они уносили амуницию и припасы в кладовые, примыкавшие к господскому дому. Вооруженные люди то и дело въезжали и выезжали в ворота, перед шорней толпились солдаты, а стражники бросали кости о стену конюшни. Поместье Камнор напоминало военный лагерь армии в походе.

В то же время до настоящей армейской дисциплины этому «войску» было еще далеко, так как было много криков, суеты и неразберихи. Интересно, кто здесь командовал? Я вспомнила, как Уолтер Деверё сказал, что лорд Роберт собирает войска и готов поднять мятеж. Значит, поэтому королева была так бледна и взволнованна в последние дни? Она боится лорда Роберта и его людей? Она оказалась пешкой в игре своего возлюбленного?

Тогда я обратилась за утешением и успокоением к словам моего отца, сказанным им перед моим отъездом в Камнор-Плейс. Он положил руки мне на плечи, заглянул в глаза, как только он один умел смотреть, и произнес:

— Летиция, что бы ты ни увидела и ни услышала, что бы ни сказал Уолтер Деверё, знай одно: дому Тюдоров ничего не грозит. Слишком многие из нас поддерживают нашу королеву. Престол в безопасности!

Отбросив на время размышления о столь серьезных материях, я с облегчением перешла к тому делу, за которым, собственно, меня сюда и послали от имени королевы. Управляющий проводил мистрис Клинкерт и меня в спальню Эми Дадли. На нашем пути мы прошли несколькими коридорами и поднялись по короткой лестнице. На каждой ее ступеньке с краю лежали цветы, которые уже начали увядать. Я поняла, что мы идем по той самой роковой лестнице, откуда случайно упала Эми или откуда ей помогли упасть, потому я невольно затаила дыхание.

Управляющий распахнул двери опочивальни, и мы вошли внутрь. У дальней стены мы увидели пожилую женщину, которая стояла, сжавшись от страха, словно ее должны были вот-вот ударить.

— Пирто! — обратился к ней управляющий. — Эти дамы прибыли из дворца. Их послала сама королева. Понимаешь, о чем я толкую?

Было странно слышать, что мистрис Клинкерт назвали «дамой». Должно быть, управляющий хотел ей польстить. Или просто принял ее за знатную особу, несмотря на грубую ткань и старомодный фасон ее платья, отсутствие драгоценностей и старинного кроя чепец. Все эти признаки мгновенно подсказали бы опытному царедворцу то скромное место, которое мистрис Клинкерт занимала среди королевских слуг, и указали бы на ее низкое происхождение.

Пожилая женщина поклонилась, но не выпрямилась, а съежилась еще больше.

— Эти дамы прибыли сюда, чтобы забрать кроватный полог. Проследи, чтобы они получили то, что им нужно, — велел ей управляющий, а затем, обращаясь к нам, пояснил: — Это Пирто[123], горничная покойной леди Дадли. Она была очень предана своей госпоже.

Когда управляющий оставил нас, я подошла поближе к широкой и высокой кровати с альковом. Альков включал в себя несколько гобеленов дивной красоты, на которых яркими нитями были вытканы мифологические сцены. Я узнала совращение Леды[124], обнимающихся Венеру и Адониса[125], Психею, склонившуюся над Купидоном[126] с лампой в руке и замершую в созерцании красоты своего возлюбленного. Работа мастериц-ткачих была необыкновенно искусной. Неудивительно, что королева возжелала иметь этот полог для своей новой кровати из драгоценного кедра, что, впрочем, не умаляло бестактности этого ее желания.

— Пирто, — обратилась я к горничной, — сними, пожалуйста, эти гобелены и аккуратно сложи их так, чтобы мы могли в сохранности доставить их в Лондон.

Ответом мне было только громкое шмыганье носом. Потом горничная прошептала:

— Пожалуйста, не дайте им меня забрать…

Я пригляделась повнимательней и поняла, что женщина до смерти напугана.

— Успокойся, никто тебя никуда не заберет, — уверила я ее. — Мы приехали только для того, чтобы доставить полог во дворец.

Видя, что она продолжает плакать, я добавила гораздо более сочувственным тоном:

— Это ты положила цветы на ступени лестницы?

Она кивнула и впервые отважилась поднять на меня взгляд. В ее много повидавших покрасневших глазах, окруженных глубокими морщинами, плескались неизбывная печаль и страх.

— Солдаты… их так много… они заберут меня и отведут в тюрьму…

Мистрис Клинкерт решительно подошла к горничной и ударила ее по щеке:

— Хватит жалеть себя! Делай, что тебе велят.

Но в ответ раздались только новые рыдания и всхлипы.

— Есть у тебя какие-нибудь корзины? — нетерпеливо спросила мистрис Клинкерт. — Я сама сложу в них занавеси.

— Солдаты… солдаты, — продолжала бормотать пожилая женщина. — Моя госпожа… куда они ее увозят? Куда отправят меня?

Мистрис Клинкерт собственноручно стащила занавеси с удерживающего их карниза и попыталась свернуть их, но они были такими тяжелыми и жесткими, что это оказалось непросто. Меж тем Пирто подошла к комоду и попробовала открыть его. Ее руки тряслись, и она с трудом справилась с выдвижным ящиком. Горничная извлекла на свет божий металлическую шкатулку, украшенную позолоченным орнаментом с инициалами Э. Д. Вытащив из складок юбок связку ключей, Пирто выбрала один, который подходил к замку, и открыла шкатулку.

Я внимательно наблюдала за тем, как она поставила шкатулку на комод и принялась вынимать ее содержимое.

— Вот все, что осталось от моей госпожи, — проговорила она одновременно горестно и почтительно. — Здесь хранятся те вещи, которыми она больше всего дорожила.

— Значит, их следует передать лорду Роберту.

— Лорду Роберту наплевать на ее вещи, и даже на ее бедное, изломанное тело, — голос Пирто был тих, но полон ярости. — Знаете, куда они ее положили? В простой деревянный гроб. Они закопали ее в неосвященной земле за деревенской пивной. Так распорядился церковный староста, а священник только и сделал, что прочитал над ней молитву.

— Конечно же, ваша госпожа будет вскоре похоронена по всем правилам, в освященной земле. Просто ее смерть оказалась для всех неожиданностью. А лорд Роберт был слишком занят делами королевы. Наша повелительница нуждается в его услугах, и ему пока невозможно оставить двор.

Горничная бросила на меня оскорбленный взгляд, словно я попыталась очернить ее покойную госпожу.

— Леди Дадли — вот кто по-настоящему нуждалась в своем муже. Она ему доверяла, она скучала по нему, а он навещал ее так редко… — Лицо Пирто сморщилось от сдерживаемых слез. — Только я была с ней в тот день. Только я знаю всю правду!

— Какую правду? — резко спросила мистрис Клинкерт, отрываясь от занавесей, которые она все еще пыталась свернуть. — Что тебе известно?

Но вместо ответа Пирто сжала в руке одну из тех вещиц, которые она извлекла из шкатулки. Это был портрет-миниатюра столь малых размеров, что трудно было разобрать, чье лицо изображено на нем. Пирто заулыбалась сквозь слезы, не сводя глаз с лица на портрете. И еще я заметила, как в этот момент она быстро выхватила из шкатулки сложенный лист бумаги и спрятала его в кармане фартука.

— Я знаю, что случилось в день, когда леди Эми погибла, — произнесла Пирто, оторвавшись от созерцания портрета и глядя прямо на меня. Теперь в ее взгляде был вызов. — И я все расскажу коронеру[127] в суде!

Глава 12

В зале суда с голыми побеленными стенами буквально яблоку было негде упасть. Зрители шумели, толкались, чтобы занять места поудобнее на жестких деревянных скамьях, и благоухали крепким элем. Коронерские слушания по поводу смерти леди Эми Дадли, проживавшей в Камнор-Плейс и скончавшейся там же, должны были начаться в четыре часа дня, а кабаки открылись в полдень. Мало кто из обитателей деревни не воздал должное местным напиткам, с нетерпением ожидая начала заседания. Еще меньшее их число сомневалось в вердикте присяжных.

— Он их всех до одного подкупил, — перешептывались местные жители, разглядывая присяжных коронерского суда, которые стояли отдельно и заметно волновались. Как рассказал нам управляющий Камнор-Плейс, их созвали в самом спешном порядке.

«Лорд Роберт прислал своих людей из Лондона»… «они должны были подкупить всех присяжных и их старшину»… «говорят, Дадли уже тайно обвенчался с Ее Величеством и скоро велит себя короновать», — слышалось в толпе.

Старшина присяжных — коротышка с испуганным лицом — поминутно оправлял камзол, неловко переминался с ноги на ногу и старался не встречаться взглядом со зрителями.

— Взял денежки лорда, как пить дать, и готов вместе с остальными вынести такой вердикт, который угоден важному господину! — таково было единодушное мнение публики.

Двери распахнулись, и с порывом ледяного ветра в нетопленый зал вошел коронер. С его круглого личика капризного ангелочка не сходила презрительная усмешка, а одного его сурового взгляда хватило, чтобы утихомирить ссорящихся за места зрителей. Хотя он скомандовал, что его не нужно приветствовать вставанием, все в зале поднялись на ноги и замолчали. Тут в зале появился еще один человек: высокий, представительный, в длинной красной мантии и колпаке с меховой оторочкой. Вошедший уселся на скамью на возвышении за местом коронера и оглядел зал бестрепетным взглядом человека, привыкшего повелевать.

— Это представитель Геральдической палаты Ее Величества с правом ношения креста Святого Георгия[128]. Его прислал королевский суд, и он будет наблюдать за ходом слушаний от имени королевы, — объяснили знающие люди.

— Можно подумать, королева хочет, чтобы этот суд был справедливым?! — раздался чей-то насмешливый голос.

В ответ на эту реплику в зале откровенно засмеялись.

— Всем сесть! — рявкнул коронер, и скамьи заскрипели под рассаживающимися зрителями, которые вполголоса переговаривались между собой и все еще посмеивались.

— По делу о смерти леди Эми Дадли этот суд, созванный надлежащим образом, готов выслушать показания свидетелей, — начал коронер монотонным голосом, которому не изменил и в последующие часы, вызывая свидетелей одного за другим.

Мистрис Клинкерт и я, сидевшие в задних рядах, слушали, как обитатели Камнор-Плейс описывают последний день жизни Эми Дадли. Они рассказали, что она отпустила всех слуг, отправив их на местную ярмарку, рассердилась, когда несколько человек захотели остаться с ней, и прогнала их. Еще они поведали, что в тот день (как, впрочем, и во многие другие дни до этого) леди Дадли была мрачна и подавлена, много плакала, жаловалась на судьбу, принимала лекарства для облегчения мучивших ее жестоких болей, а также молилась об избавлении от страданий.

— Не могли бы вы повторить ее слова? — попросил коронер врача, красочно описывавшего угнетенное состояние леди Эми. — Вы хотите сказать, что она молилась об освобождении и избавлении от чего-то, что ее мучило?

— Да, примерно так.

— Воспроизведите в точности ее слова!

— Ну, насколько я помню, она стояла под распятием, висевшим над ее кроватью, и…

— Но над ее кроватью нет распятия, — сказала я, поднимаясь со скамьи. — Мы с мистрис Клинкерт побывали в спальне этим утром, чтобы снять полог, и я не видела там никакого распятия, а только гобелены со сценами из языческих мифов, которые трудно назвать благочестивыми.

Коронер прищурился и внимательно посмотрел на меня. Представитель королевы тоже глянул на меня со спокойным интересом.

— Вы уверены в этом?

— Да.

— Вы хотите сказать, что леди Дадли не была христианкой?

— Что вы, я ничего подобного не имела в виду, Ваша честь. Просто доктор, возможно, не очень точен в своих показаниях, потому что над кроватью леди Дадли никакого распятия нет.

— Выносили ли что-нибудь или переставляли в спальне леди Дадли до того, как сняли полог? — спросил представитель королевы у коронера.

— Нет, ничего такого не делали.

Зрители, заскучавшие, а то и задремавшие во время занудных показаний предшествующих свидетелей, воспрянули к жизни. Я почувствовала себя в центре внимания всех присутствующих.

Доктор уставился на меня и, борясь с раздражением, процедил сквозь сжатые зубы:

— Возможно, она осенила себя крестным знаменем, когда произнесла эти слова.

Теперь встала со своего места Пирто. Она сидела среди других свидетелей, ожидая своей очереди.

— Моя госпожа никогда не крестилась, как это делают паписты, — бросила она и опустилась на скамью.

— Да какая разница? — вскричал доктор, уже не сдерживая своего раздражения. — Важно то, что именно она сказала.

Но представитель королевы не поверил словам доктора. Он учинил врачу настоящий допрос, заставив того волноваться еще больше. Доктор начал запинаться и мямлить, противоречить сам себе, пока всем присутствующим не стало ясно, что он лжет.

— А теперь, доктор Хьюик, — заговорил тут коронер самым серьезным тоном, — я собираюсь задать вам очень важный вопрос, на который вы обязаны ответить честно и откровенно. В противном случае вы понесете наказание за неуважение к суду.

Коронер замолчал, сделал паузу, откашлялся и произнес:

— Заплатил ли вам кто-нибудь деньги или оказал какие-либо услуги для того, чтобы вы ввели в заблуждение этот суд, создав у суда впечатление, будто леди Дадли страдала и мучилась и хотела сама положить конец этим страданиям?

К моему удивлению, доктор страшно рассердился:

— Конечно, нет! Я человек, не стесненный в средствах!

— Скорее — не стесняющийся… — выкрикнул кто-то.

По залу прокатился хохот. Доктор только сокрушенно всплеснул руками.

Но когда публика угомонилась, коронер вновь обратился к свидетелю:

— Вы хотели ввести суд в заблуждение своими показаниями? Отвечайте!

Доктор изо всех сил попытался вернуть себе самообладание перед тем, как заговорить вновь:

— Я говорю то, что помню, Ваша честь.

Тут допрос возобновил представитель королевы:

— Назовите точное время, когда вы были в покоях леди Дадли в день ее смерти.

— Среди дня — после того, как леди Дадли изволила пообедать.

— А кто же подавал ей обед, если всех слуг услали на ярмарку?

— Я прислуживала моей госпоже, — сказала Пирто со своего места. — Я не пошла со всеми на ярмарку.

— Вы присутствовали при визите доктора? — спросил представитель королевы.

— Простите, Ваша честь, но я, как добрая христианка, готова поклясться, что доктор не посещал мою госпожу в тот день.

— Но я же был в поместье! Эта женщина лжет! — выкрикнул врач. По его покрасневшему лицу обильно тек пот, голос дрожал.

— Положите руку на Библию и поклянитесь, что говорите правду, — велел представитель королевы.

Принесли Библию и положили ее перед свидетелем.

— Клянусь, — провозгласил доктор, положив руку, унизанную кольцами, на святую книгу, — что слышал, как леди Дадли молилась об избавлении ее от страданий.

— Она стояла на коленях, когда возносила эту молитву, или молилась стоя?

Задавая этот вопрос, представитель королевы покинул свое место и теперь стоял совсем рядом с трясущимся доктором, угрожающе возвышаясь над свидетелем из-за разницы в росте.

— Она молилась стоя, как я уже говорил…

— Она всегда опускалась на колени, когда молилась, — заявила Пирто ледяным тоном.

В зале повисло молчание.

— Возможно, доктор, у вас плохо с памятью. Давайте заслушаем показания горничной, которая была со своей госпожой в тот роковой день.

— Леди Дадли находилась в состоянии душевного волнения. Я бы даже сказал, умопомрачения, — настаивал на своем доктор. Видя, что ему не верят, он воскликнул: — Господи, неужели вы не понимаете? Она вообще ничего не соображала. Ей жить не хотелось…

Но тут по кивку представителя королевы двое стражников подхватили врача под руки и потащили его вон из зала суда. Он пытался еще что-то прокричать, но его слова заглушил свист ветра из распахнутой двери.

Тем временем Пирто, сжимая в руке портрет-миниатюру из шкатулки леди Эми, вышла вперед и встала на свидетельское место, лицом к присяжным. По знаку коронера она начала говорить.

Глава 13

При первых же словах Пирто зрители подались вперед, стараясь не упустить ни слова. В отличие от доктора, горничная совершенно не волновалась. Весь ее облик дышал уверенностью, так непохожей на страх, владевший ею накануне, когда мы с мистрис Клинкерт увидели ее впервые. Официальная обстановка судебного заседания отнюдь не смутила ее, а как будто бы даже придала решительности и добавила авторитета. Я внимала ее словам, затаив дыхание.

— Моя госпожа была хорошей и добродетельной женщиной, — начала она. — Каждый день она молилась, преклонив колени, каждый день читала Святое Писание, находя в вере радость и утешение. Она знала себе цену, гордилась своей семьей и своим богатством. Лицо ее было прекрасным, как лик ангела…

«Господи, да никаким ангелом там и не пахло! — прошептала мне мистрис Клинкерт сквозь стиснутые зубы. — У Эми нос был острый и длинный, как у лисы, и она им вечно все вынюхивала. А глаза — как буравчики!»

Поскольку я никогда не видела Эми Дадли, то не знала, кому верить, но подумала, что, возможно, Пирто несколько преувеличивает добродетели и приукрашивает внешность своей хозяйки, чтобы защитить ту, которая уже не могла защитить себя из могилы.

— В тот день она так и лучилась счастьем, — продолжала меж тем горничная. — Я никогда не видела ее в лучшем расположении духа. «Ах, Пирто, — сказала она мне, — отошли всех из дому. Я жду одного человека, но пока никто, даже мой муж, не должен знать об этом. Так что отпусти всех слуг». Я сделала, как она велела, а потом оказалось, что этим человеком, прибывшим к моей госпоже, была повитуха из Лондона. Оказывается, леди Дадли ждала ребенка.

По залу суда прошелестел вздох удивления. Некоторые женщины даже вскрикнули. Я бросила взгляд на мистрис Клинкерт и увидала на ее лице глубочайшее сомнение.

— Моя госпожа вовсе не была печальной, она не собиралась умирать, — продолжала Пирто. — Она была на седьмом небе от счастья. Ей так хотелось подарить своему супругу сына и наследника славного имени.

— Как вы думаете, ее муж не знал о ее состоянии? — уточнил коронер.

— Никто не знал. Только моя госпожа, повитуха из Лондона и я. Что касается меня, то я узнала об этом только в тот роковой день.

— Я так понимаю, что внешне ее беременность еще никак не проявилась?

— Никак нет, Ваша честь. Она считала, что ребенок появится на свет не раньше весны.

Шум в зале только усилился. Толстый, краснолицый старшина присяжных призвал публику к порядку, но ему никто не внял.

— Я еще кое-что хочу сказать, Ваша честь, — обратилась Пирто к коронеру.

— Говорите!

Толпа примолкла.

— Хочу сказать, почему еще моя госпожа так радовалась… она ведь считала, бедняжка, что теперь ее супруг будет проводить с ней больше времени и прекратит ее позорить.

— Позорить каким образом?

— Совсем не бывая дома, все время находясь подле королевы.

— Советую вам выбирать выражения, когда вы говорите о нашей повелительнице, — зазвучал голос королевского чиновника. — Извольте ясно выразиться, что вы имеете в виду, и не забывайте о том, что я вам только что посоветовал.

Пирто выпрямилась, расправила плечи, уставилась на королевского чиновника своими бледно-голубыми, выцветшими старческими глазами и, нисколько не смутившись, выпалила:

— Я правду говорю, господин хороший. Все и так знают, что лорд Дадли ходит у нашей королевы в лю….

Еще до того, как горничная успела сказать «любовниках», двойные двери зала суда распахнулись одним движением и со страшным грохотом врезались в стены.

— Кем это лорд Дадли приходится королеве? — раздался зычный голос.

Лорд Роберт ворвался в зал, закованный с ног до головы в сверкающие латы. На поясе — боевой меч с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями, красивое лицо искажено от гнева. Несколькими шагами он пересек зал, стремительный и могучий как лев, легко неся немалый вес своего вооружения, и остановился перед съежившейся Пирто.

— Договаривай, старая! Ну и кто же такой лорд Дадли?

В зале суда началась полнейшая неразбериха, но тут сквозь шум и крики мы услышали топот сапог. Эскорт лорда Роберта, состоявший из нескольких десятков вооруженных человек, последовал за своим предводителем и встал в дверях суда, лишив зрителей и участников слушаний возможности покинуть зал.

Дальше мне было трудно понять, что происходит вокруг, потому что все повскакивали на ноги, кричали и толкались, а самые пьяные из зрителей загоготали. Мне только удалось разглядеть, как Пирто попыталась улизнуть от лорда Роберта, но споткнулась и упала. Одним движением Дадли сгреб горничную жены в свои медвежьи объятья и насильно посадил ее на скамью для свидетелей.

Представитель королевы потребовал тишины, и постепенно вопли и ругательства смолкли. Лорд Роберт теперь буквально навис над горничной своей покойной жены и вновь потребовал у нее ответа:

— Так как ты меня назвала, Пирто?

Пожилая женщина судорожно сглотнула, побледнела еще сильнее, но смогла выдавить из себя:

— Вы приходитесь нашей королеве лю…

— Любимым советником? Лютым ненавистником ее врагов? Любезным лизоблюдом? Не бойся, говори, меня по-всякому называют. А правда состоит в том, что ни ты, никто другой в целом свете, кроме самой королевы, не ведает, что я совершаю для нее и в ее честь, как служу ей верой и правдой, будучи ее доверенным лицом и членом ее Тайного совета.

— С вашего разрешения, лорд Дадли, мы собрались здесь, чтобы расследовать обстоятельства кончины вашей жены, — язвительно заметил коронер, всем своим видом показывая, что не убоялся грозного аристократа с его вооруженной охраной.

Я затаила дыхание: сейчас лорд Роберт выхватит свой меч и разрубит Пирто пополам. Или велит своим солдатам зарезать коронера. Или разнесет весь зал суда и разгонит присяжных. Однако он повел себя совсем иначе и лишь отрывисто бросил в ответ на замечание коронера:

— Поверьте, не желаю ничего больше, как до конца выяснить эти обстоятельства!

— Вы не знали, что она носит вашего ребенка?

— Я не верю в это. Ее тело осмотрели на этот предмет?

— Нет, Ваша Светлость. Но мы выслушали свидетельские показания ее горничной Пирто о том, что вдень смерти вашей жены ее посетила повитуха из Лондона.

— Глупости. Леди Дадли была бесплодна. — Лорд Роберт бросил испытующий взгляд на Пирто. — Как звали эту повитуху?

— Я не знаю, мне никто не назвал ее имени, — забормотала Пирто.

— Ну-ка, быстро, спросите у конюхов и грумов, была ли в день смерти моей жены в наших местах женщина из Лондона?

Несколько стражников ринулось вон из зала суда исполнять приказание. Пирто разрыдалась и закрыла лицо руками.

— Никакой повитухи не было, не так ли, Пирто? Ты придумала всю эту историю от начала и до конца. Да, моя супруга была несчастна. И это продолжалось уже долгое время. Она часто говорила о том, что хочет положить конец своим страданиям, что жизнь ей не мила. Я не знал, как ей помочь, как поддержать. Я посылал за священниками, за лекарями всех мастей — но никто не мог исцелить ее от тоски, и меньше всего — я сам. Мне кажется, мое присутствие лишь усугубляло ее мрачность и уныние. Она была несчастна и делала несчастным меня, когда я находился подле нее. Она совсем погрузилась в бездну отчаяния, и мне ничего не оставалось, как почти постоянно находиться при королевском дворе, где мои услуги, смею надеяться, необходимы короне.

Лорд Роберт говорил с такой горечью, что чувствовалось — его слова искренни, они выстраданы и идут от сердца. Казалось, они находят отклик у всех присутствующих.

— Ну что ж, все понятно, — подвел итог коронер. — Ответьте только на один вопрос, Ваша Светлость. Что привело вас в Камнор-Плейс сегодня? Вас ведь не вызывали на слушания.

— Я думал, это очевидно, — отвечал лорд Роберт. — Я должен встать во главе своих людей. Королева опасается беспорядков, ибо мятежники в нашей стране подняли голову. Они воспользовались злыми наветами на меня. Они утверждают, что я несу ответственность за смерть моей супруги, что я хочу жениться на королеве и завладеть Англией. Эти изменники не останавливаются даже перед тем, чтобы очернить Ее Величество, оклеветать нашу королеву. Католические силы, верные Папе и подстрекаемые королем Филиппом Испанским, ухватились за эту возможность, чтобы составить преступный и тайный заговор. Королева приказала мне созвать под свои знамена тысячу человек и вооружить их тем оружием, которое хранится на моих складах в Оксфордшире. И я исполню ее повеление, и да поможет мне Бог! А теперь, Ваша честь, я должен поторопиться, ибо вполне возможно, что сейчас бунтовщики уже наступают на Лондон.

— Тогда мы не смеем вас долее задерживать, Ваша Светлость, — заключил коронер. — Слушания объявляются закрытыми, и я приказываю присяжным вынести вердикт «смерть в результате несчастного случая». Тело леди Дадли должно быть похоронено на кладбище при церкви Пресвятой Богоматери в Оксфорде в течение двух недель, начиная с сего дня, со всеми почестями, приличествующими ее титулу и высокому положению ее супруга.

Глава 14

Я выходила из зала суда, до глубины души потрясенная мужественным поведением и искренностью слов лорда Роберта. Он словно открыл перед нами свою душу, когда описывал неутолимую печаль покойной жены, честно признался, как она мучила себя и его. В тот самый миг я безоговорочно поверила — он не имеет никакого отношения к ее смерти, что бы ни говорили придворные сплетники и всезнайки-слуги.

Эми Дадли упала с лестницы, и это был несчастный случай. Роковое стечение обстоятельств и не более того. Так сказал коронер, и с этим согласился чиновник, посланный на слушания самой королевой.

Моя уверенность в том, что лорд Роберт невиновен, только усилилась в результате последующих событий. Из зала суда я вернулась в спальню леди Дадли, чтобы забрать кроватный полог. Составлявшие его гобелены уже упаковали в корзины, которые мы с мистрис Клинкерт должны были отвезти в Лондон.

Когда я вошла в опочивальню, то, к моему изумлению, увидела там лорда Роберта. Он стоял на коленях перед ложем, которое когда-то делил со своей супругой, молитвенно сложив руки. По лицу его текли слезы, и он бормотал какие-то слова, видимо, прощаясь с покойной. Он снял с себя тяжелые стальные доспехи, в которых появился в зале суда, — поножи, кирасу и наплечники — и бросил их на кровать, оставшись в белой рубашке такого тонкого полотна, что она казалась почти прозрачной, и мягких обтягивающих штанах. Без лат и даже без расшитого камзола с пышными рукавами и богатого плаща, в которых он неизменно появлялся при дворе, он казался почти обнаженным и совершенно беззащитным. Беззащитным внешне, но отнюдь не лишенным внутренней силы и мужской привлекательности. Я залюбовалась его мускулистыми руками, широкой спиной, стройными ногами, а затем быстро отвела взгляд. Интересно, заметил ли лорд Роберт, как я его разглядываю?

Увидев меня, он попытался смахнуть слезы, но по выражению его лица я поняла, что он искренне скорбит по своей утрате. Я подумала, что хотя он прямо невиновен в случившемся и, более того, пытался помочь своей супруге преодолеть овладевшее ею отчаянье, он чувствует сейчас глубокое горе и, не побоюсь этого слова, угрызения совести.

Меня так тронул его вид, что в это мгновение я всей душой невольно потянулась к нему.

— Простите, что побеспокоила вас, Ваша Светлость, — сказала я. — Мне казалось, что здесь никого нет. Я пришла только затем, чтобы забрать занавеси, за которыми меня послала королева.

Лорд Роберт поднялся с колен и сел на кровать. Казалось, он совершенно забыл, что полуодет. Теперь он выглядел совсем молодым, сидя на кровати с неловкостью и угловатостью подростка, а не взрослого мужчины. Он посмотрел мне прямо в глаза и тихо проговорил:

— Я не смогу присутствовать на похоронной службе и хотел попрощаться с ней в этой комнате, где все о ней напоминает. Лучше здесь, у ее смертного одра, чем у жалкой могилы, которую вырыли для нее за пивоварней.

Теперь мы оба знали, почему леди Эми спешно положили в такое неподобающее место, но ни один из нас об этом не заговорил. Если она сама бросилась вниз с лестницы с намерением уйти из жизни, ее нельзя было хоронить на церковном кладбище. Самоубийцам отказано в вечном упокоении в освященной земле и в христианском погребении. Местный викарий, не желая брать на себя ответственность в таком деликатном вопросе, распорядился поместить тело леди Дадли во временную могилу на задворках поместья до вердикта коронерского суда.

Лорд Роберт пригляделся ко мне повнимательнее, и губы его тронула едва заметная дружеская улыбка.

— Ты ведь дочка Фрэнсиса Ноллиса, не так ли? Я часто вижу тебя в покоях королевы, вижу, что ты, как птичка, порхаешь туда-сюда, старательно выполняя поручения Ее Величества.

— Вы правы, Ваша Светлость. Меня зовут Летиция Ноллис.

— И ты скоро выйдешь замуж за наследника рода Деверё. Я прав?

— Возможно, сэр. Мы еще не помолвлены.

— Вижу, ты не очень-то стремишься под венец.

Я не смогла сдержать улыбку, хотя и засомневалось, пристало ли мне обсуждать мое скромное будущее с таким могущественным человеком, как лорд Роберт. Его крепкая рука воина в последний раз смахнула слезы со щек, а все тело как будто немного расслабилось, но я чувствовала, что тяжелая тоска по-прежнему камнем лежит у него на душе.

— Поговори со мной, Летиция Ноллис. Помоги мне унестись мыслями подальше от этого печального места.

Я вздохнула, не зная, с чего начать. Потом, собираясь с мыслями, придвинула скамью к кровати и опустилась на нее. Наверное, лучше было бы, чтобы здесь с нами была мистрис Клинкерт, или управляющий, или даже Пирто… Но нет, ей точно не стоило видеть лорда Роберта полуодетым и в расстроенных чувствах.

Тут мне очень кстати вспомнилось, что лорд Роберт в юности жил в Италии. Значит, вот о чем можно с ним поговорить без риска попасть впросак. Я начала задавать ему вопросы о его путешествии в Италию, и он отвечал, сначала из учтивости, а потом и с удовольствием. Он вспоминал прекрасные пейзажи и восхитительную кухню Тосканы, старинные виллы, где он останавливался, замечательную охоту к югу от тех мест, ближе к Риму.

Слушать его было занимательно, я задавала вопрос за вопросом, и скоро неловкость моя улетучилась. Я чувствовала себя так, словно мы с ним знакомы уже тысячу лет, словно неравенство нашего положения и разница в жизненном опыте не имеют почти никакого значения.

— Не сомневаюсь, до тебя дошли слухи, что я привез с собой из итальянских странствий личного отравителя, — сказал вдруг лорд Роберт, и тут между нами пробежала тень и наш приятный разговор прервался.

— Говорят, эти итальянцы большие доки по части ядов, — небрежно добавил он.

Я принялась разубеждать его, заверять, что никогда не слышала, чтобы он держал при себе отравителя из Италии, но затем замолчала. Мне не хотелось лгать лорду Роберту.

— О вас ходят ужасные слухи, Ваша Светлость, — призналась я, — но, хочу вас уверить, мне они кажутся полной ерундой. И еще я не верю, что вы виновны в гибели вашей жены.

— Благодарю тебя, — просто ответил он.

Мы посмотрели друг на друга, и, клянусь Богом, я почувствовала, что переживаю особый миг своей жизни. Никогда раньше ни один мужчина или юноша так не смотрел на меня, а я — на него. Мы были открыты друг другу и полны взаимного доверия, не испорченного ни плотским вожделением, ни расчетом, — по крайней мере так это было с моей стороны. Мы молчали, но это молчание не было неловким.

Наконец я тихо сказала:

— А теперь мне, с вашего разрешения, нужно забрать гобелены, — и потянулась к ближайшей из корзин.

— Да-да, конечно. Мы все должны плясать под дудочку нашей королевы.

Его сухой и насмешливый тон поразил меня. Но лорд Роберт поразил меня еще больше, когда накрыл мою руку своей большой, теплой ладонью и прошептал:

— Пирто солгала насчет повитухи. Никакого ребенка не было и не могло быть. Мы с женой уже давно не спали друг с другом. Эми казалось, что она бесплодна, а наша близость не приносила ей удовольствия. Она постоянно сердилась на меня, гнала меня прочь, отказывалась делить со мной ложе. Вот это самое ложе с этим самым пологом, который я привез из Италии… — Излив душу, лорд Роберт замолчал, тяжело вздохнул и выпустил мою руку.

Я колебалась, потому что тоже была готова ему кое в чем признаться.

— Лорд Роберт…

— Да?

Я замолчала, не зная, следовать ли своему порыву.

— Что ты хочешь сказать мне, милая девочка?

— Ваша Светлость, хочу передать вам одну вещь, которая, как мне кажется, по праву принадлежит вам. Это письмо, записка… Пирто передала мне ее после слушаний и не велела никому показывать. Понимаете, она хотела до конца быть верной памяти своей госпожи. Но я считаю, что должна отдать эту записку вам.

Я вытащила из складок юбки тот самый сложенный лист бумаги, который Пирто нашла в шкатулке леди Дадли, и вручила его лорду Роберту.

— Я не читала, что там написано, — заверила я его. — Ваша супруга оставила это письмо там, где его должна была найти Пирто, но для передачи вам.

Он выхватил бумагу у меня из рук, развернул ее и прочитал задрожавшим от волнения голосом:

Моему супругу лорду Роберту Дадли.

Лорд Роберт молчал, словно завороженный. Затем он воскликнул: «Благодарю тебя, Боже!» и торопливо схватился за сброшенные доспехи с намерением вновь облачиться в них.

— Забери это письмо! — велел он, вкладывая мне в руку злополучный листок бумаги. — Уничтожь его! Пирто была совершенно права, когда хотела сохранить это послание в тайне. Любой, кто прочтет его, посчитает Эми сумасшедшей. Только сумасшедшие кончают жизнь самоубийством.

— Или те, кто сломались под гнетом несчастий.

— Нет, Летиция. Здесь дело совсем в другом. До того, как ты показала мне записку, я думал, что с Эми действительно произошел несчастный случай. Но теперь я уверен — она убила себя сознательно, и не потому, что не могла выносить эту жизнь, а из мести, чтобы меня обвинили в ее смерти. Вот так она посчиталась со мной из могилы!

— Но за что?

— Она ревновала меня к королеве. Она ревновала меня к моей карьере при дворе. Даже больше к карьере, к моим успехам, чем к королеве. Она считала, что Елизавета готовится расторгнуть наш брак. Честно тебе скажу, Ее Величество иногда заговаривала со мною об этой возможности. Королева упоминала, что можно созвать церковный суд, заявить на нем, что мы с Эми приходимся друг другу родственниками, и в этом случае наш союз в глазах церкви будет незаконным. Но я никогда всерьез не воспринимал эти слова Елизаветы. Королева любит потакать собственным фантазиям и причудам, но только до определенной степени.

— Но Эми решила, что такое развитие событий вполне возможно…

— Кроме того, — заявил лорд Роберт, не слушая меня и с трудом, поскольку явно привык это делать при помощи оруженосцев, пристегивая последнюю деталь своих доспехов, — я хочу, чтобы Эми похоронили по-христиански. Иначе на семью падет позор.

«Позор падет в первую очередь на тебя, — подумала я, — и повредит твоей карьере и твоим амбициям».

Но лорд Роберт уже стоял передо мной в сверкающей броне, вернув себе вместе с нею роль мужественного предводителя войска.

— Пусть это письмо будет нашей тайной, Летиция. Безумное признание безумной женщины… Я ничего не скажу о нем королеве.

— И я буду молчать, если такова ваша воля. И уж точно не скажу о нем мистрис Клинкерт, которая считает, что знает и хранит все секреты.

— Только ты и я, Летти, только ты и я… — произнес лорд Роберт, неожиданно назвав меня уменьшительным именем, которым меня величали лишь самые близкие. Неужели он слышал, как отец зовет меня так, и запомнил это?

— Только ты и я в целом свете будем знать правду, отныне, и присно, и во веки веков, — добавил он с шутливой серьезностью.

Но я лишь нахмурилась в ответ. Негоже было перевирать слова молитвы в комнате той, что убила себя в припадке отчаяния или желая отомстить столь страшным способом.

— А я, Ваша Светлость, — заговорила я, — не забуду и то, что рассказала мне Пирто. Она призналась, что ваша жена не погибла мгновенно. Перед тем как умереть, она провела еще несколько часов в страшных мучениях. Что бы ни подвигло ее на этот ужасный поступок, она заплатила за него сполна.

— Она заплатила за грех самоуничтожения, — тихо ответил Роберт.

«И ты тоже заплатил, высокородный лорд, и продолжаешь платить за это. Эми все-таки напоследок удалось с тобой поквитаться».

Лорд Роберт покинул Камнор-Плейс, уводя свой отряд из тысячи солдат на юг, к Лондону, чтобы защитить столицу королевства и саму королеву. Подготовка к похоронам Эми Дадли в Оксфорде проходила без всяких помех, а мы с мистрис Клинкерт вернулись ко двору. Стоит отметить, что предсмертное письмо, написанное рукой Эми, я взяла с собой, а не уничтожила, как велел мне лорд Роберт. Я решила на всякий случая спрятать его, потому что оно могло доказать его невиновность, если вдруг его снова примутся обвинять в причастности к смерти жены. Я знала, что должна защитить его — и тем самым защитить истину.

Как я и обещала лорду Роберту, я никому не рассказала о содержании письма, да и вообще особо не распространялась о нашей с мистрис Клинкерт поездке в Камнор-Плейс. Но я много думала об этих тревожных днях, вспоминая лорда Роберта и то, как он оплакивал свою жену, стоя на коленях у ее смертного ложа, как темнела загорелая кожа его рук под тонкой рубашкой, как бугрились его могучие икры, обтянутые мягким бархатом. Как печальны были его темно-синие глаза в ту минуту, и как они наполнились решимостью, когда он облачился в свои сверкающие доспехи, как серьезно, искренне и прямо смотрел он на меня в течение всего нашего разговора. И еще я помнила его голос, такой звучный, богатый и нежный, произносящий: «Только ты и я, Летти… отныне, и присно, и во веки веков». Эти слова так и кружились у меня в голове с тех пор, как мы расстались, и их значение совсем потерялось для меня в чарующем звуке голоса говорившего.

Глава 15

Сначала мы решили, что королева просто устала. Устала от поездок верхом, охоты, от треволнений и неприятностей, связанных со смертью Эми Дадли. Утром она с трудом села в своей новой роскошной постели и не сразу отодвинула прекрасный полог, с которого ей улыбались Леда, Аполлон и Адонис. Потом она пожаловалась на сильную головную боль и слабым голосом попросила позвать мистрис Клинкерт, чтобы та растерла ей спину, которая у королевы, видимо, тоже болела немилосердно.

Такое проявление слабости было совсем не в характере нашей повелительницы. Обычно она, когда болела, только пуще гоняла нас, изводя своими требованиями, но всегда заставляла себя вставать с постели и заниматься тем, что было необходимо, — она добросовестно изучала и подписывала документы, принимала лорда Сесила и других членов Королевского совета, выслушивала их доклады, держала могущественных сановников в страхе перед своим неудовольствием.

В этот раз, однако, она дала недугу взять над собой верх и впала в несвойственную ей апатию, которая перешла в полузабытье. На третий день мы уже встревожились не на шутку, а во всех церквях Лондона были вознесены молитвы за скорейшее выздоровление королевы.

В этот день мистрис Клинкерт склонилась над ложем Елизаветы, дабы уговорить свою госпожу поесть немного супа и жидкой каши, и тут с уст камеристки сорвался крик ужаса:

— Посмотрите на ее рот! Позовите врачей, медлить нельзя!

— Что случилось? — спросила я, подходя к кровати.

— У нее пятна на губах и на языке! Это оспа!

Я непроизвольно отпрянула назад. Признаки этой ужасной болезни были всем нам слишком хорошо известны. Все начиналось с пятен во рту больного. Потом появлялась сыпь на лице и руках, а затем пятна превращались в пузырьки. Пузырьки эти прорывались, оставляя незаживающие корки и язвы. Я уже видела такие крохотные красные точки раньше, и меня с самого детства предупреждали, чтобы я держалась от заболевших подальше, дабы, самой не стать жертвой этого опасного недуга[129].

Врачи велели сразу же искупать королеву в горячей воде. В покои нашей госпожи принесли металлическую ванну, в которую слуги живо натаскали кипятка. Королеву заставили погружаться в такую горячую воду, которую она только смогла вынести, до тех пор, пока она не запротестовала, крича, что сейчас ее сварят живьем. После ванны ее вывели в дворцовый сад, где холодный осенний ветер срывал с деревьев ярко-оранжевые и желтые листья. По возвращении с прогулки королева чихала и кашляла, лицо ее покраснело, дыхание стало прерывистым. Вместо того чтобы вылечить оспу, доктора только простудили больную.

Горе-лекарей прогнали, Елизавету уложили в постель и поручили заботам мистрис Клинкерт и добросердечной Мэри Сидни[130], — очаровательной двоюродной сестры лорда Роберта, которая входила в число тех фрейлин королевы, которые прислуживали ей в опочивальне.

— Как королева себя чувствует? — спросил меня лорд Роберт, прибыв ко двору. Я сидела в одном из отдаленных от ее опочивальни покоев и старалась вышиванием отвлечься от мучивших меня тревог. Дело в том, что моя сестра Сесилия в тот день пожаловалась, что чувствует себя плохо, а вскоре и нескольких других фрейлин отправили в постель. Слег с оспой и один из врачей — доктор Мидоукрофт.

— Ее Величество не встает, — честно призналась я лорду Роберту, обратив внимание на то, что он прибыл ко двору в полном трауре — он был в черном с ног до головы: от короткого плаща до мягких туфель. «Он носит траур по своей покойной жене, — подумалось мне, — а может быть, хочет быть одет надлежащим образом, если королева умрет».

— Мысли у королевы путаются, — добавила я.

Мистрис Клинкерт по секрету сообщила мне, что королева большую часть времени пребывает в полубессознательном состоянии. Лорд Роберт горестно покачал головой.

— За что же мне такое наказание? — пробормотал он, разговаривая скорее сам с собою, чем со мной. — Неужели я так скоро лишусь и моей жены, и моей возлюбленной королевы? Кто будет править, если Елизавета умрет? Кто будет поддерживать порядок в государстве?

— Лорд Роберт! — В комнату стремительно вошел мой отец, хрустя пальцами и хмурясь от волнения. — Лорд Роберт, Ее Величество вас просит.

— Чтобы попрощаться со мною?

— Давайте не будем предполагать самое худшее, — оборвал его отец. — В ее хрупком теле живут недюжинные силы и воля к жизни. Вполне возможно, что королева сможет победить недуг, но ее нужно подбодрить, поддержать. Посему негоже ей сейчас видеть вас или кого другого в трауре. От этого она только расстроится.

— Тогда я лучше прямо сейчас к ней не пойду, — быстро сказал лорд Роберт. Я уловила в его голосе некоторое облегчение. Он также боялся оспы, как и любой другой человек. — Моя первейшая задача сейчас — поддержать порядок в стране в том случае, если… если болезнь все же окажется сильнее.

— Все мы — члены совета — этим озабочены. Мы уже объявили о созыве ополчения в столице. Надеюсь, одних ополченцев будет достаточно.

— Мое войско с запасом оружия стоит у водопоя Святого Фомы на старой Кентской дороге. Пусть мои люди там и остаются на случай необходимости.

— Вы должны немедленно распустить своих людей, милорд! Частным лицам запрещается подводить свои войска к столице ближе, чем на один день перехода до нее.

— Я привел своих солдат, выполняя распоряжение королевы.

— У вас есть письменный приказ Ее Величества? — настаивал мой отец.

— Вы лучше меня знаете, что королева редко утруждает себя и оформляет письменно свои распоряжения или просьбы, особенно когда тот, к кому такая просьба обращена, стоит рядом с ней.

— Или лежит рядом с ней… — пробормотал мой отец.

Не обращая внимания на его слова, лорд Роберт продолжал:

— Если вам нужен такой документ, я его, несомненно, получу. Я вернусь через несколько часов — только сниму траур, дабы не расстраивать Ее Величество, — и попрошу ее подписать приказ.

С этими словами лорд Роберт удалился.

Однако он не вернулся, как обещал, ни в тот день, ни в следующие два дня. Тем временем королева все глубже погружалась в пучину болезни и, казалось, теряла последние остатки воли для борьбы с недугом. Она отказывалась от еды и лежала, отвернувшись к стене, глядя прямо перед собой ничего не видящими глазами. По словам мистрис Клинкерт, можно было догадаться, что она жива, только по тому, как ее костлявая рука судорожно сжимала золотое распятие. Большим пальцем королева раз за разом дотрагивалась до лица Спасителя, а губы ее едва слышно что-то шептали.

Мы все почти потеряли надежду, даже мой отец, и готовили себя к тому, что скоро из опочивальни королевы придут самые печальные вести.

В этот момент появился лорд Роберт, и одет он был не в траур, а в роскошный темно-зеленый наряд. Видимо, он прибыл потому, что его двоюродную сестру Мэри нужно было срочно забрать домой — в родовое имение Дадли, — настолько серьезно она заболела. Кроме Мэри, оспа поразила еще нескольких фрейлин и придворных дам королевы. Молодой доктор Мидоукрофт умер, умерла и Грациэлла, любимая шутиха Елизаветы, скончалась через неделю после свадьбы молодая жена лорда Хейзелтона, умерли несколько камеристок. Моя сестра Сесилия, которая чувствовала себя лучше, чем леди Мэри, уже отправилась выздоравливать в наше поместье Ротерфилд-Грейз, и лорд Роберт надеялся, что в деревне, подальше от отравленной оспой столицы, его сестра сможет быстрее преодолеть недуг.

Однако, проводив леди Мэри до кареты, лорд Роберт вернулся в покои королевы и привел с собой священника.

— Это отец Локтон, — объяснил он мне. — Я привез его с собой, чтобы он совершил над Ее Величеством обряд помазания святым елеем. Пусть это поможет ей выздороветь. Будь добра, Летти, сопроводи нас в ее спальню.

— Но доктора запретили нам всем входить туда во избежание распространения заразы.

— Она ведь хотела видеть меня, не так ли? — прервал меня лорд Роберт.

— Это было несколько дней тому назад, милорд. С тех пор ее состояние значительно ухудшилось…

— Так тем больше оснований нам войти, а ей — получить утешение из рук священника.

Я покачала головой:

— Мне нельзя входить в ее покои без разрешения.

Лорд Роберт нагнулся так, что его губы защекотали мое ухо:

— Летти, мы с тобой друзья, у нас есть общие тайны! Давай будем союзниками в этом деле. Кроме того, очень скоро я и только я один получу право разрешать и запрещать доступ в королевские покои.

Я не нашлась что ответить.

— Мне сказали, что королева желает получить благословение, которое дается болящим, — проговорил отец Локтон удивительно высоким голосом. — И я готов утешить и поддержать ее по мере моих сил. — При этих словах он слабо улыбнулся. — Прошу вас, проведите меня к ней.

Вместо того чтобы поддаться на уговоры, я выглянула в коридор в надежде увидеть кого-нибудь из советников или докторов. Но там находились только три грума, резавшихся в кости, и один из церемониймейстеров, который привалился к стене и дремал. Я слышала голоса, доносившиеся из других частей дворца, но никого не увидела. С тех пор как королева серьезно заболела, рядом с ее покоями с каждым днем оказывалось все меньше и меньше людей.

— Летти! — нетерпеливо позвал меня лорд Роберт. — Куда ты пропала? Ты мне нужна.

Тогда я не догадывалась, зачем ему понадобилась, но вскоре замысел его стал очевиден. Беспокоясь, что я делаю что-то не то, не в силах больше противиться требованиям лорда Роберта (а я не могла заставить себя сказать ему «нет»), я сдалась. И вот лорд Роберт и священник последовали за мной в личные покои нашей повелительницы.

В опочивальне королевы стоял запах, который моя прямодушная сестра назвала бы запахом смерти. Страшно исхудавшая и мертвенно-бледная, королева недвижно лежала на своей широкой постели и даже не заметила нашего появления. Но когда она услышала, как лорд Роберт проговорил «Ваше Величество!», она заморгала и, борясь со смертельной усталостью, осторожно повернула голову. Ее губы задрожали в улыбке, когда она поняла, кто пришел, и она медленно протянула руку своему возлюбленному.

Лорд Роберт схватил эту исхудавшую руку и, наклонившись над кроватью, поднес ее к губам.

— Я привел с собой отца Локтона, чтобы он благословил вас, — сказал он.

В глазах королевы промелькнул страх.

— Значит, для меня все кончено? — пробормотала она.

— Нет, моя дорогая. Простая предосторожность на всякий случай…

Он не мог заставить себя произнести «на случай вашей смерти», но это было и так ясно.

Священник проговорил слова благословения своим высоким, резким голосом, и я увидела, что королева вновь улыбается — на сей раз с нежностью, поймав взгляд лорда Роберта.

— А теперь, — быстро сказал он, когда молитва была закончена, — нам нужно сделать еще кое-что…

Он повернулся ко мне:

— Летти, найди Клинкерт, наверняка она сидит в одной из соседних комнат. Никого больше не надо — только Клинкерт.

Я отправилась на поиски и вскоре обнаружила главную камеристку в гардеробной. Она завернулась в плащ и прикорнула на горе подушек. Я растолкала ее и сообщила, что она срочно нужна королеве. Испуганная и растрепанная, главная камеристка последовала за мной в опочивальню.

— А теперь, Ваше Величество, — произнес лорд Роберт, когда мы замерли у постели Елизаветы, — в присутствии этих двух свидетелей, Летиции Ноллис и мистрис Клинкерт, отец Локтон соединит нас узами брака. И тогда, ежели Господь призовет вас к себе, вы сможете оставить свое королевство в самых надежных и крепких руках.

Глава 16

— Нет! Никогда!

Хриплый голос королевы звучал приглушенно, но смысл слов от этого не был менее очевиден.

— Не бывать этому!

Собрав последние силы, Елизавета постаралась сесть в постели. Мистрис Клинкерт поддерживала ее, а я положила ей под спину подушку.

— Забудь об этом, Робин, — потребовала тихим, но твердым голосом королева.

Лорд Роберт мановением руки отослал священника и сел на постель. Он вновь попытался завладеть рукой королевы, но безуспешно.

— Ты так слаба, моя дорогая. Тебе сейчас, наверное, трудно ясно мыслить. Позволь мне нынче принять решение за нас обоих.

— Нет, никогда! — пробормотала королева. — Я все еще королева! Вели созвать моих советников!

— Девочка моя дорогая, — запричитала мистрис Клинкерт, заливаясь слезами, — не хочу, чтобы ты умерла старой девой!

— Молчи, старуха! Не забывай, кто я, а кто — ты!

Голос, звучавший с одра болезни, был так тих, что мне приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова, но их смысл не оставлял сомнений. Меж тем хрупкое тело Елизаветы бил озноб, а запах в комнате, как мне показалось, усилился. Мне подумалось, что, несмотря на волю королевы к жизни, о которой меня предупреждал и в которую верил мой отец, усилия, потраченные ею на противодействие желаниям лорда Роберта, могут оказаться для ее слабеющего тела чрезмерными. Голова Елизаветы бессильно упала, стоило ей только уцепиться за мистрис Клинкерт. Вдруг она сейчас упадет в обморок? Но не тут-то было!

— Летиция! Позови своего отца, — услышала я голос королевы. — Пусть сюда придут все члены моего совета.

— Подожди, Летиция, — прервал ее лорд Роберт, — позовешь всех, когда отец Локтон соединит нас брачными узами.

Я заколебалась, но в это время из груди королевы исторгся то ли вскрик, то ли стон и раздался хриплый шепот:

— Пусть тело мое, пусть каждый мой член во власти смерти, никто не заставит меня выйти замуж против моей воли. Ступай, Летиция, и делай то, что я тебе велела!

Не ожидая дальнейших приказов, я поспешила прочь из опочивальни, призывая отца и лорда Сесила. Встревоженные слуги, в свою очередь, всполошились и пустились на поиски других приближенных королевы.

— Она умерла? — спросил кто-то.

— Нет, она жива и призывает к себе своих советников, — ответила я.

Наконец я нашла своего отца, который сидел за длинным столом с двумя командирами лондонского ополчения. Они ели хлеб с сыром и сосредоточенно разглядывали какую-то карту.

— Отец, поторопись! — крикнула я ему. — Лорд Роберт пытается заставить королеву выйти за него замуж! А она хочет видеть в своей опочивальне тебя и других членов своего совета!

— Боже милостивый! Спаси и сохрани нас! — воскликнул он и вскочил из-за стола в такой спешке, что опрокинул свою кружку с пивом.

Когда мы с ним вбежали в спальню королевы, то увидели, что там уже собрались несколько ее советников, а в углу секретарь что-то старательно записывает. Скрип его пера был единственным звуком в комнате.

Королева, похудевшая и смертельно-бледная, сидела на кровати, закутанная в теплую красную шаль. Лорд Роберт уже не сидел на ее постели, а стоял у стены рядом с ее ложем с поникшей головой.

— А теперь записывайте каждое мое слово, — говорила королева своим хриплым, сорванным голосом, обращаясь к секретарю, который даже закрыл глаза, чтобы не упустить ничего из речи нашей правительницы перед тем, как перенести ее на бумагу. — Я, Елизавета, милостью Божией королева Англии, — она сделала паузу, чтобы секретарь успевал за ней, — повелеваю: лорд-протектором после моей смерти назначается лорд Роберт Дадли и сим наделяется всеми полномочиями, дабы править после меня.

— Ваше Величество, что вы делаете? — воскликнул мой отец.

— Я бы на месте Вашего Величества поостерегся… — начал лорд Сесил.

— Молчать! — прохрипела Елизавета. — Я еще не закончила, милорды. В должности лорд-протектора означенный лорд Роберт Дадли будет получать ежегодный доход в размере двадцати тысяч фунтов, каковой будет выплачиваться ему из государственной казны.

При этих словах своей повелительницы лорд Роберт, который стоял у стены, замерев и открыв рот от удивления, упал на колени у ложа королевы, порывисто схватил ее руку и сумел только проговорить сквозь слезы:

— Моя дорогая госпожа, моя добрая королева!

Я услышала, как в ответ королева прошептала ему:

— Не спеши благодарить меня, Робин. Вдруг я тебя переживу.

— Сомневаюсь, что казна располагает достаточной суммой денег для выполнения этого требования, — ледяным тоном проговорил Сесил.

— Так обеспечьте приток средств в казну, — тут же последовал резкий ответ Елизаветы.

Секретарь закончил писать и высушил чернила на документе. Сжав зубы от напряжения, королева приподнялась на подушках, схватила поданное ей перо, подписала свой указ и вручила его лорду Сесилу.

— Ну вот, теперь все удовлетворены, — пробормотала она, откидываясь на подушки. — Господи, как же у меня болит спина! Уходите, я хочу спать…

Она жестом велела выйти из опочивальни всем, кроме меня и мистрис Клинкерт, после чего главная камеристка помогла Елизавете вновь улечься на бок и послушно принялась растирать королеве больную спину.

Глава 17

Пятна на лице, шее и руках королевы превратились в пустулы, а затем и в язвы, покрытые страшной алой коростой. Но она не умерла. Каждую ночь она — похожая на призрак, но живая — проводила у камина, завернувшись в покрывала из красной фланели, а доктор Бёркот пользовал ее горькими снадобьями, стойко снося все ее угрозы и оскорбления. Я почти все время находилась подле нее. Многие из придворных дам и фрейлин покинули двор, сославшись на болезнь — настоящую или мнимую, — но мой отец настоял, чтобы я оставалась с королевой и прислуживала ей в ее опочивальне, хотя и знал — мы все знали, — что я рискую заразиться оспой, как уже заразилась Сесилия, и даже могу умереть от этой болезни.

Мне придавал смелости пример мистрис Клинкерт, к которой зараза никак не хотела приставать, хотя она проводила в спальне королевы дни и ночи. Да и лорд Роберт, мой отец и другие советники, часто посещавшие нашу повелительницу, не заболели.

Постепенно к королеве начал возвращаться вкус к жизни. Первым проснулся ее аппетит. Теперь она требовала жареных перепелов и пироги из дичи.

— Но Вашему Величеству эти деликатесы сейчас запрещены! У вас же оспа! — вознегодовал доктор Бёркот.

— Тогда убирайтесь вон из моих покоев! — ответила на это Елизавета. — Я не потерплю, чтобы кто-нибудь помыкал мною в моем собственном дворце!

К этому времени мы — ее приближенные и слуги — уже верили в то, что королева пошла на поправку и что очень скоро здоровье полностью вернется к ней. С каждым днем она ела все больше и больше, уже вставала с постели и даже начала ходить неверными шагами по своим покоям. Еще через некоторое время голос ее вновь стал звонким, а тело — сильным и гибким, и тогда к ней вернулось прежнее упрямство и сумасбродство. С утра до ночи она всех нас заставляла плясать под свою дудку и потакать своим малейшим капризам.

— Ненавижу безобразных женщин! — воскликнула она как-то раз, когда мы, фрейлины, одевали ее.

В тот день она приказала принести кружку легкого пива и с удовольствием его попивала, пристально разглядывая наши лица. Ее взгляд задержался на моей злосчастной сестре Сесилии, лицо которой было изуродовано отметинами от оспы, а волосы — сбритые для того, чтобы сделать королеве парик, который та почти не носила — еще не отросли как следует. Сесилия всегда носила на голове французский чепец или круглую шапочку, но уши у нее были такие оттопыренные, что короткие волосы их полностью не прикрывали и они выпячивались даже под самым плотным головным убором.

— Почему у этой девушки так торчат уши? — спросила королева.

Никто не знал, что ей ответить.

— Простите, Ваше Величество, но я ничего не могу с этим поделать, — сказала Сесилия. — Не всем же быть такими красивыми, как вы!

Последняя реплика сестры сильно уязвила Елизавету, чье лицо в то время также было обезображено оспинами и шрамами (которые, впрочем, впоследствии зажили). Королева прекрасно понимала, как безобразно она сейчас выглядит, и потому не показывалась на людях. Недолго думая, она запустила полупустой пивной кружкой в Сесилию. Кружка разлетелась на множество мелких кусочков, не причинив, впрочем, вреда моей дерзкой сестре.

— Убирайся и больше не смей появляться при дворе! — хрипло закричала королева.

Сесилия расплакалась и, спотыкаясь, выбежала из комнаты.

Несмотря на все усилия моего отца, направленные на то, чтобы смягчить сердце Елизаветы, королева была непреклонна: Сесилия должна оставить двор! Моя сестра вновь оказалась в нашем загородном поместье Ротерфилд-Грейз, где она, по словам матери, предавалась слезам и унынию, обвиняя королеву в своих злоключениях и твердя, что ее жизнь кончена.

Как я уже говорила, все фрейлины страстно желали выйти замуж. И не за кого попало, а за самых богатых и высокородных из тех женихов, которых могли подобрать им их семьи. Я не была исключением в своем стремлении к замужеству, но, как прозорливо заметил лорд Роберт, идти за Уолтера Деверё мне совсем не хотелось. Но как же я могла перечить отцу, который недвусмысленно дал мне понять, что хочет увидеть меня его женой?

— В один прекрасный день Уолтер получит титул лорда, — задумчиво заметил как-то мой брат Фрэнк.

Он навестил меня однажды утром вскоре после окончательного выздоровления королевы, когда двор зажил своей обычной жизнью. Еще раньше Фрэнк, выросший в долговязого, обаятельного юношу с острым умом и не менее острым языком, хладнокровно и изучающе разглядывал Уолтера, когда тот увлеченно предавался одному из своих любимых занятий — помогал нашему отцу составлять списки провизии, необходимой для королевского двора на время летних переездов. По традиции и во избежание вспышек болезней, сопутствующих большому скоплению людей, каждое лето королева со всем своим двором странствовала из одной своей резиденции в другую, время от времени останавливаясь погостить в поместьях своих самых знатных подданных.

Каждый июнь, как только устанавливалась теплая погода, мы принимались укладывать вещи королевы (а одни только ее платья занимали почти сотню сундуков) и увязывать свои пожитки. Весь этот скарб загружался на повозки, телеги и экипажи, которые составляли королевский поезд, ползший со скоростью улитки от одного загородного дома до другого. Наше нескончаемое летнее путешествие было мучительным. Я ненавидела вечно распаковывать, приводить в порядок и укладывать обратно помявшиеся наряды, разжигать камины в холодных негостеприимных комнатах, бороться с блохами, кишащими в давно не менявшихся тростниковых циновках, ждать на обочине, когда повозка ломалась или какая-нибудь служанка неожиданно начинала рожать. Каждый раз я страшилась прихода лета, потому что работы мне прибавлялось, а суета вокруг становилась невыносимой. Уолтер же, наоборот, предвкушал великое летнее странствие двора с упоением, а помощь моему отцу в подготовке к нему любил почти так же, как охоту.

— Уолтер — прирожденный составитель списков и описей, — частенько подтрунивала я.

— Кто-то же должен делать эту работу, Летти, — рассудительно замечала в этих случаях моя мать, вставая на защиту моего будущего мужа. — Представь себе, что будет, если двор тронется в путь без должной подготовки. Какая начнется неразбериха!

Я знала, что неразберихи в этих случаях никогда не удавалось избежать, но в споры с матерью не пускалась. Мне гораздо интереснее было узнать, что думает о моем женихе Фрэнк.

— Мало кто лучше справится с необъезженной лошадью, чем он, или завалит кабана, — с восхищением отозвался в тот день Фрэнк об охотничьем искусстве моего нареченного. — Однажды я своими глазами видел, как он возвращался с охоты, добыв три пары кроликов, олениху и дикую утку в придачу, — и все это за один день. И не забывай про Чартли… — брат замолчал на полуслове, поглядев на меня со значением.

Да, конечно, как я могла забыть! Чартли[131] — родовой замок семьи Деверё. Говорят, ему триста лет, стены имеют толщину двенадцать футов, и большой холл не уступает по размерам тронному залу. Правда, его сто с лишним комнат малы и тесны, а ветер свищет сквозь щели в старой кладке. Так, во всяком случае, рассказывал мне о своем родовом гнезде Уолтер, описывая свое детство. Но он всегда добавлял, что в имении прекрасный парк, в нем водится много дичи, а замок выглядит величественно и неприступно.

— Чартли — надежный оплот, — проговорил Фрэнк. — Почти как сам Уолтер. И не забывай, что в наследство твой жених со временем получит и другие замки, а также сундуки, заполненные золотом и серебром, выгодные должности и титулы. Их ему пожалует наша королева, которая ему благоволит. Рано или поздно она сделает его рыцарем ордена Подвязки, можешь не сомневаться. И наконец, он вовсе не урод, разве не так?

Я не могла не признать, что Уолтер, широкогрудый и широкоплечий, темноволосый и темноглазый, ловкий наездник и неутомимый охотник, был в глазах большинства девушек очень привлекательным мужчиной. Но, присмотревшись повнимательней, я не могла не заметить, что, несмотря на молодой возраст, он уже начал лысеть, как и его отец (далеко не красавец!), что носу Уолтера слишком длинный, а глазки — чересчур маленькие и близко посаженные. И так не похожие на огромные, широко расставленные прекрасные очи Роберта Дадли.

— Уолтер придерживается твердых моральных принципов, — продолжал Фрэнк, рассуждая о моем женихе. — Из него получится отличный мировой судья. Я никогда не слыхал, чтобы у него были незаконнорожденные отпрыски…

Я зевнула, и Фрэнк засмеялся.

— Он — самый скучный человек в мире! — воскликнула я так громко, что голос мой, должно быть, долетел до каждой комнаты королевских покоев.

— Полностью с тобой согласен, — ответил Фрэнк. — И наша мама думает так же, но она в этом никогда никому не признается. В общем, ты, Летти, создана для веселой жизни, полной приключений, и Уолтер Деверё тебе не пара, — заключил он.

Фрэнк замолчал, а потом спросил:

— А отец не хочет подыскать тебе другого жениха?

Пришлось признаться брату, что другого жениха мне не найти. Сесилия распространила историю о моем якобы аморальном поведении во Франкфурте при дворе, а фрейлины пересказали ее своим родственникам и знакомым. Половина слуг уже были наслышаны об «испорченной малютке Летти», а вторая половина должна была услышать в ближайшее время. Репутации моей был причинен значительный ущерб. Кто захочет теперь взять меня в жены? Сесилия злилась, что ей запретили появляться при дворе, и, как всегда, решила выместить зло на мне, а отец по обыкновению пальцем о палец не ударил, чтобы заставить ее замолчать и наказать ее. Я тоже ничего не могла поделать: не будешь же рассказывать всем и каждому, что я еще девственница?

Когда я рассказывала об этом Фрэнку, в глазах моих помимо моей воли закипели слезы обиды, и я воскликнула:

— Ах, если бы существовал такой суд, который мог бы выносить приговоры несправедливым и клеветническим слухам, а потом приводить эти приговоры в исполнение!

— Не обращай внимания на наговоры, — утешил меня Фрэнк. — Точно могу сказать: ты самая красивая девственница при дворе, а коль скоро в твою девственность женихи не верят, то пусть потом кусают себе локти, когда ты достанешься другому. Я бы и сам на тебе женился, не будь я твоим братом. Но и гулять на твоей свадьбе мне, скорее всего, не придется, ибо я собираюсь вскорости уйти в море.

Вести о том, что Фрэнк скоро покинет нас, удивили и обрадовали меня. Он последовательно шел к своей цели и теперь достиг ее. Старый капитан небольшого каботажного судна согласился взять его юнгой с тем условием, что Фрэнк будет много работать, чтобы постичь науку мореплавания.

— Капитан сказал, что, если дело у меня пойдет, я смогу в один прекрасный день занять его место, — похвастался мне брат, сверкая глазами. — Он стареет, сына у него нет, и ему некому передать свой корабль. Отец, конечно, не одобряет моего желания стать моряком, но я, в отличие от тебя, не собираюсь позволять нашему папаше направлять мою дальнейшую судьбу.

Последние слова брата резкой болью отдались в моей груди. Он тотчас понял, что обидел меня, и постарался загладить эту обиду. Когда он ушел, я заставила себя трезво взглянуть на собственную жизнь и поняла, что брат совершенно прав. Конечно же, я собиралась полностью подчиниться воле моего отца, ибо все девушки так поступают. Я спросила себя, почему бы мне не набраться храбрости и не сказать отцу, что я не хочу выходить за Уолтера Деверё? Что я хочу иметь более достойного мужа?

Наверное, потому, что с тех пор, как я познакомилась с лордом Робертом, я поняла — в любом женихе я буду находить изъяны по одной простой причине. Он — не лорд Роберт.

А кто из женщин не восхищался Робертом Дадли? Он был великолепен — высокий, элегантный, всегда прекрасно одетый. В тот год, когда королева чуть не умерла от оспы, а мы все облегченно вздохнули после ее выздоровления, он диктовал моду при дворе. Как сейчас вижу, как он входит в зал в роскошном бархатном камзоле с золотой оторочкой. На голове — шляпа с высокой тульей, украшенная синими перьями. А чего только стоили его жесткие крахмальные воротники, украшенные бриллиантами, пояса и пряжки туфель с драгоценными камнями. Каждый день — новые! Где уж Уолтеру было с ним тягаться… Да, лорд Роберт был пределом мечтаний всех женщин при дворе.

Но он, ясное дело, принадлежал королеве и никому больше. Никто не решался делать ему авансов и даже предаваться с ним самому безобидному флирту, кроме самых смелых или самых неблагоразумных девиц и дам. Таких особ королева без церемоний отсылала в загородные поместья с пожизненным запретом появляться при дворе.

Конечно, мы все ясно видели, что у лорда Роберта есть свои недостатки. Он любил прихвастнуть, был тщеславен и эгоистичен. Да и шепотки о смерти Эми Дадли не умолкали, потому что такие слухи никогда не умирают. Но при этом он располагал к себе и притягивал как магнит. А Уолтер — нет! И даже наоборот: Уолтера всегда хотелось отправить подальше. Пусть себе сидит в запертой комнате, когда я пою, танцую и веселюсь. Если его отрядят с поручением в самое что ни на есть отдаленное графство, например на Оркнейские острова[132], я не заплачу. Отошлют за море — значит, так тому и быть. И возможно — Боже, помилуй меня за такие нечистые мысли, — он оттуда никогда не вернется…

Но эти мои мысли так и остались мыслями. Очень скоро отец вернул меня к действительности. Не прошло и полугода после выздоровления королевы, когда он сказал мне, что мы с Уолтером должны пожениться через месяц. И добавил, что королева настолько добра, что согласилась присутствовать на нашем венчании.

— И еще одно, Летти, самое важное! — отец просто лучился счастьем. — Троюродный брат Уолтера Роджер Уилбрэм согласился взять в жены Сесилию. Обе свадьбы состоятся в один и тот же день. Только подумай! И у тебя с твоей испорченной репутацией, и у Сесилии с лицом, обезображенным оспой, будут мужья! Благодарю тебя, Господи, за то, что мои девочки наконец-то выйдут замуж!

Глава 18

Мы поженились при дворе в личной церкви королевы рано-рано утром, когда еще не все птицы проснулись для своих песен. Мне шел двадцать третий год, а Уолтер был чуть младше меня, хотя и не любил, когда ему об этом напоминали.

Церемония прошла торопливо, потому что королева, во-первых, была по натуре человеком нетерпеливым и, во-вторых, не любила свадьбы (возможно, на них она острее переживала, что сама не замужем). Она даже пожаловалась лорду Роберту, что наше с сестрой двойное венчание заставляет ее повременить с ее обычной утренней прогулкой. Мистрис Клинкерт помогла мне одеться в очаровательное шелковое платье, которое мать специально заказала для меня, с буфами по последней моде, с разрезами на рукавах, подрубленными серебряной нитью, с вышитыми белым и розовым бутонами роз. Пышный воротник был сделан из кружев на каркасе из тонкой проволоки, чтобы он не терял форму и красиво обрамлял мое лицо. На нижние юбки пошло мягчайшее голландское полотно. Никогда у меня не было такого красивого наряда, и когда мама увидела меня в нем перед свадьбой, она прослезилась. Правда, причиной тому отчасти послужили и многочисленные стаканчики эля, которые она пропустила накануне вечером. Она сказала мне, что я выгляжу просто чудесно, и пожелала мне быть Уолтеру хорошей женой.

Сесилия тоже была наряжена в дорогое платье, но оно не скрывало ее слишком пышные формы, и разница между нами не осталась неотмеченной присутствующими. Ее жених, толстый, вспыльчивый Роджер Уилбрэм сорока пяти лет от роду, который уже похоронил двух жен, по-видимому, не испытывал восхищения своей невестой. Он вообще ее почти не замечал. Уолтер признался мне, что ценой согласия его кузена на брак стала должность королевского ревизора и сборщика штрафов города Сейлсбери и вдобавок синекура в Адмиралтействе. Оба эти поста должны были приносить ему ежегодно не менее пятидесяти фунтов. Отец был только рад выхлопотать для зятя эти назначения. Благодаря им Роджер Уилбрэм мог считать себя достаточно состоятельным человеком. Значит, Сесилия получила все возможные залоги счастливой жизни в супружестве, кроме сознания того, что муж женился на ней по любви, а не из жадности.

Как только наше совместное венчание закончилось, королева тотчас удалилась, чтобы совершить свою утреннюю прогулку, а мы сели за свадебный завтрак. Нам подали фаршированных куропаток, пироги с олениной, оранжерейные персики и виноград, и все это мы щедро запивали превосходной мальвазией и мускатом. Уолтер всем нам сообщил, что оленина в пирогах — из его охотничьих угодий, а затем принялся в подробностях расписывать ту охоту, где эти олени были добыты. Гости замолчали и загрустили.

— Я заказал нескольких хороших гунтеров[133] в Ирландии, — включился в разговор лорд Роберт, чтобы хоть немного оживить застольную беседу. — Может быть, захотите опробовать их в деле, мистер Деверё? Конечно же, у королевы будет право первого выбора, но то, от чего она откажется, вполне может подойти вам.

Он замолчал, а потом добавил:

— Своих скакунов она не щадит — как и своих сановников.

Мы засмеялись, как и было задумано Робертом, хотя мой отец не разделил общего веселья.

— Ее любимец Джентльмен Гнедой недавно сбился схода, и теперь ему приходится бинтовать бабки на передних ногах, — продолжал лорд Роберт.

— У вас, милорд, новый жеребец? — спросил Уолтер. — Из Турина?

— Да, я назвал его Великим Савойцем. Возлагаю на него большие надежды, в том числе и как на производителя.

Брат Роберта Амброз[134] поднял бокал и провозгласил тост: «За всех могучих жеребцов и пылких женихов в этот день веселых свадеб!»

Все выпили, но настроение присутствующих по-прежнему нельзя было назвать приподнятым. С одной стороны, час был слишком ранний для веселья и все мы были еще немного сонными, а с другой стороны, Уолтер в застольной беседе целиком отдался своей любимой теме — охоте и лошадям — вместо того, чтобы восхищаться мною, своей молодой и прекрасной невестой. Что до Роджера Уилбрэма, то он без всякого выражения на своем покрасневшем лице с жадностью поглощал стоящие перед ним яства, не обращая ни на кого ни малейшего внимания. Еще до третьей перемены блюд Роджер встал из-за стола, небрежно поклонился всем нам и удалился, даже не поцеловав Сесилию. Он заявил, что должен безотлагательно приступить к своим новым обязанностям.

Губы Сесилии горестно искривились. Я испугалась, что она сейчас разрыдается. Но вместо этого она нашла в себе силы улыбнуться — не в последнюю очередь благодаря тому, что лорд Роберт, давший знак музыкантам играть веселую мелодию, подал ей руку, приглашая на танец. Сразу же, как по волшебству, настроение всей честной компании улучшилось, мы с Уолтером тут же присоединились к танцующим, а потом и мои отец с матерью и прочие гости. Даже мистрис Клинкерт нашла себе партнера — престарелого, но еще бодрого шталмейстера по имени Уэффер, который, по слухам, служил пажом еще Генриху VIII.

Мы весело кружились в бойком сельском танце, а затем начался маскарад. Лорд Роберт и его брат нарядились рыцарями ордена Пегаса и занялись поисками Счастливых Островов[135]. Шутки этих героев были довольно рискованными, как всегда бывает на маскарадах, но дурачества — лучше уныния. Мы смеялись и аплодировали, и я была очень признательна лорду Роберту за то, что он превратил скучный свадебный завтрак в живой и веселый праздник.

Но всякий праздник когда-нибудь кончается, и через несколько часов мы с Сесилией вновь исполняли наши обязанности фрейлин в покоях королевы, а Уолтер возвратился к столь милым его сердцу спискам, ведомостям и инвентарным описям. По мере того как день клонился к вечеру, я волновалась все сильнее: наступало время моей брачной ночи. Сегодня я первый раз в жизни разделю ложе с мужчиной. С Уолтером. Наши тела сольются. Мы предадимся тому, что мой отец называет «плотским грехом». На что похожи эти утехи? Какие удовольствия принесут они нам?

Когда время настало, появилась мистрис Клинкерт. Она помогла мне облачиться в черный атласный пеньюар. К этому времени у меня подвело живот от волнения, а сердце буквально выскакивало из груди. Понравлюсь ли я Уолтеру? Всю свою жизнь я только и слышала о том, что девушки и женщины должны делать все возможное, чтобы нравиться мужчинам, доставлять им удовольствие. Никогда никто не интересовался, понравился или не понравился мужчина той, кого он взял в жены.

Я посмотрела на свое отражение в самом большом зеркале, которое только нашлось в спальне. Черный пеньюар чрезвычайно мне шел: он подчеркивал мою высокую грудь, стройную талию и пышные бедра, соблазнительно струился до полу, скрывая мои длинные ноги, которые ни один мужчина, даже мой отец, никогда не видел без чулок. Кожа моя в свете свечей отливала золотом, как и мои рыжевато-каштановые кудри, которые мистрис Клинкерт усердно расчесывала до тех пор, пока они не засверкали подобно атласу моего одеяния. Темно-синие глаза, обрамленные густыми, пушистыми ресницами, чувственные губы… «Да, — сказала я себе, — у меня есть все, чтобы понравиться Уолтеру».

И в этот самый миг меня вдруг переполнило совсем другое желание: отдать мою красоту не Уолтеру, а совершенно другому мужчине — лорду Роберту. Я представила себе, как прямо из этой спальни в одном только черном шелковом пеньюаре на голое тело бегу… даже не бегу, а лечу в личные покои Роберта Дадли и отдаюсь ему, умоляю его взять мою девственность.

Какая странная мысль! Наверняка мой отец назвал бы ее порочной, если бы каким-то чудом догадался о ней. Видно, сам дьявол вложил ее мне в голову.

Я покраснела и сделала все, чтобы задавить эту фантазию в зародыше. Но когда меня уложили на брачное ложе, когда в спальню вошел Уолтер в одной ночной рубашке, широкоплечий, с мощной шеей и сильными ногами, готовый пойти на приступ, — маленькие глазки горят вожделением, ноздри раздуваются, как у гончей, почуявшей добычу, — сердце мое упало. Я улыбнулась, я поддалась его прикосновениям, выказывая лишь приличествующую новобрачной легкую стеснительность. Я знала, что сейчас последует, знала, что мне этого не избежать, но душой не раскрылась навстречу супругу, а, наоборот, спряталась, отстранилась. Внешне все прошло как надо — я без вскрика перенесла первую острую боль и, слушая стоны Уолтера, успела подумать: «Надеюсь, он получает удовольствие». А потом наивно принялась ждать, когда и мне будет хорошо. Ведь если, как всегда говорил мой отец, телесное соитие — это вотчина дьявола, то где же дьявольский соблазн, где радость плотских утех?

Но никакой радости я не почувствовала: бедра мои слиплись от крови, запятнавшей простыни, меня передернуло при воспоминании о влажных губах Уолтера поверх моих губ, от его рук, грубо сжимавших мои бока, чтобы он мог войти в меня. В ту первую брачную ночь мне досталась только кровоточащая рана между ног, разбитое сердце и нелюбимый мужчина, забывшийся рядом со мной равнодушным сном.

Глава 19

Моя любимая дочурка появилась на свет еще до того, как прошел год со дня нашей с Уолтером свадьбы. Впрочем — к немалому разочарованию моего мужа, который всей душой хотел сына. Она была солнечным, живым ребенком, непоседливым, но совершенно очаровательным созданием, и я полюбила ее в тот же самый момент, когда взяла на руки. Я выбрала для нее красивое имя — Пенелопа. Уолтеру же было все равно, какое имя будет у его дочери. Вот если бы родился сын — наследник всех его земель и фамильного состояния, — то его непременно следовало назвать Уолтером-младшим.

Какое-то время моя дочь занимала все мое внимание, и я была удивлена, насколько меня радует общение с нею. Она смотрела на меня снизу вверх из своей колыбельки своими огромными голубыми глазами, такими ясными и доверчивыми, что я почувствовала, как сильно она нуждается во мне. Впрочем, росла и развивалась Пенелопа не по дням, а по часам, и очень скоро она начала улыбаться, садилась сама, без посторонней помощи, готова была ползать по всей детской, если бы ей это разрешали. Я брала ее к нам в постель — к неодобрению Уолтера, когда он делил эту постель со мной, — а в теплую погоду служанки несли мою дочь вслед за мной в сад, где я давала распоряжение опустить ее на землю среди цветов. Пенелопа повизгивала от удовольствия, и одно из ее первых слов было, как сейчас помню, «розочки».

Но к тому времени, когда моя дочь заговорила, я вдруг почувствовала себя из рук вон плохо. Когда мой живот опять начал расти, мы поняли — еще один ребенок на подходе. Повитуха уверила меня, что моя постоянная тошнота, боли в спине и ногах — верный признак того, что теперь у меня будет мальчик. Я сказала об этом Уолтеру, он обрадовался и с тех пор часто похлопывал меня по животу, называя его, смешно сказать, «Уолтером-младшим». Я чувствовала себя настолько больной в течение последних месяцев беременности, что пришлось забросить все дела и целыми днями лежать в постели. Мои отец с матерью беспокоились за меня и несколько раз приезжали меня навестить. Отец привез одного из дворцовых лекарей, который особо не помог, а только посоветовал во всем слушаться повитуху.

— Как вы думаете, у меня будет сын? — спросила я его.

— Это может знать только Господь Бог, — отвечал он мне, даже когда я перечислила ему те признаки, по которым повитуха определила, что у меня будет мальчик. — Молитесь о сыне, как молимся все мы о том, чтобы наша королева вышла замуж и подарила Англии наследника.

Королева по-прежнему избегала брачных уз. Ее подданные теперь уже были не против того, чтобы она вышла за лорда Роберта и родила наследника от него. Но месяц проходил за месяцем, а королева оставалась свободной.

Когда у меня начались схватки, боль была гораздо сильнее, чем когда я рожала Пенелопу. Поначалу я еще как-то держалась, но спустя много часов бесплодных страданий силы стали оставлять меня и по выражению лица повитухи я поняла: она сомневается, что я смогу благополучно разродиться. Я — не тот человек, который склонен предаваться мрачным мыслям, но, признаюсь, когда пошел второй день моих мучений, я испугалась, что умру.

Я послала за Уолтером и за нашим приходским священником и попросила принести маленькую Пенелопу, чтобы ее присутствие меня подбодрило. Но Пенелопа только плакала навзрыд, и кормилица быстро унесла ее. А Уолтер явился в мои покои в грязных сапогах — в тех же самых, в которых продирался сквозь подлесок, преследуя оленя, — и совсем не знал, что делать, как меня утешить, чем мне помочь. Ведь муж мой искренне считал, что деторождение — святая обязанность женщины, и он тут ни при чем. Он просто ушел, оставив меня на попечение священника, который благословил меня и призывал Господа свершить волю Свою. Последнее он произнес таким тоном, что я всерьез испугалась, что не выживу.

В тот момент я почувствовала страшную, иссушающую жажду.

— Вина! Дайте мне скорее вина! — потребовала я во всю мощь своих легких и продолжала настаивать на своем даже тогда, когда повитуха сказала мне, что если я выпью вина, ребенок может родиться мертвым.

К этому времени я была уже в полубреду, но помню, что страшно ругалась на служанок до тех пор, пока одна из них наконец-то не принесла мне немного вина и подчинилась моему приказу, когда я велела не разводить его водой. Я выпила чашу одним глотком. Подкрепленная вином, я решила предпринять последнее отчаянное усилие, даже если его ценой станет моя жизнь. Я начала тужиться так сильно, как только могла, крича, стеная и разрывая простыни, а повитуха изо всех сил давила мне на живот. Никогда раньше и никогда потом не испытывала я такой боли. Казалось, она никогда не кончится. Но в какое-то мгновение я почувствовала, будто что-то в моем теле разорвалось, и я услышала, или подумала, что услышала, пронзительный крик.

Наверное, я потеряла сознание, потому что, когда я очнулась, было темно и никого в моей спальне со мною не было. При свете одинокой свечи я увидела, что колыбель пуста, и в течение долгих ужасных минут думала, что ребенок родился мертвым.

Я заплакала от усталости и горя, и на звук моих рыданий прибежала кормилица и другие служанки. Как же я обрадовалась, когда увидела, что кормилица держит на руках младенца. Но при этом лицо ее выражало некоторую досаду.

— У вас еще одна дочь, мадам, — только и сказала она.

Я протянула руки и взяла у нее крохотную краснолицую дочурку. Малышка спала. Я прижала ее к себе и тихо стала нашептывать ей нежности.

— Вы уже сообщили хозяину? — спросила я.

— Да, и он не слишком доволен.

— Это неважно. Ах ты, моя малышка, — прошептала я девочке, которую держала на руках. — Благодарю Господа за то, что он даровал мне тебя, несмотря на боль и трудные роды. Как хорошо, что мы обе живы.

Я решила назвать дочку Дороти от греческого «Доротея», что значит «дарованная Богом». Она была и остается до сих пор моим сокровищем, даром судьбы, и я не могу описать словами, как сильно я ее люблю.

Выйдя замуж, я больше не могла занимать должность фрейлины, и меня перевели в статс-дамы, как и Сесилию. Мы должны были исполнять наши обязанности при дворе по нескольку месяцев в году. Сейчас мне вновь захотелось оказаться во дворце, ведь это означало не только службу капризной и сумасбродной повелительнице, но и участие в разнообразных празднествах, торжествах и галантных увеселениях, составлявших досуг королевы, когда она не занималась важными государственными делами вместе со своими советниками.

Уолтер также проводил много времени при дворе либо уезжал по делам королевы. Он помогал моему отцу, а с некоторых пор на него стали часто возлагать важные самостоятельные поручения, так как он проявил себя человеком верным и надежным. Вскоре после рождения Дороти он отбыл в Ирландию. Королева Елизавета послала его туда для того, чтобы он надзирал за передачей короне и дальнейшим перераспределением земель, конфискованных у мятежников. Он выполнил задание с блеском и в кратчайшие сроки, чем произвел крайне благоприятное впечатление на королеву, которая тут же не преминула доверить ему сходное королевское дело. В общей сложности мой муж отсутствовал почти полгода, и то была наша самая первая долгая разлука. Пока его не было, мне пришлось управлять замком Чартли и другими поместьями, что, ясное дело, оказалось мне в новинку. Но я многому научилась тогда: я не стеснялась подробно расспрашивать управляющих, я жадно впитывала все то, что они рассказывают мне о работе наших фермеров-арендаторов, о том, как обустроены наши фруктовые сады. Я выучила имена крестьян и сельских ремесленников, запомнила, кто из них чем занимается, выяснила, как нужно ухаживать за скотом и как убирать урожай, узнала об опасности болезней растений, засухи или проливных дождей не по сезону.

Сам по себе старый замок Чартли за толстыми серыми каменными стенами, окружавшими его, был очень неуютным местом даже в летние месяцы. Отец Уолтера не захотел в нем жить, предпочтя ему скромное поместье на юге страны, где климат был гораздо теплее. В Чартли в детской приходилось топить круглый год, а в большом зале стоял такой адский холод, что, казалось, с потолка сейчас начнут падать сосульки. Но сады вокруг замка были великолепны, и я их полюбила. Мне очень нравилось гулять с дочками подлинной мощеной дорожке между высокими цветущими кустами, мокрыми от росы, заходить на огород и в оранжереи, где даже зимой росли розы, а редкие растения из дальних стран цвели, сбрасывали листья и вновь принимались цвести круглый год.

А как прекрасны были фруктовые сады осенью, когда с яблонь длинными палками сбивали первые розово-зеленые яблоки, сочные и сладко пахнущие. Старик фермер поддерживал в саду костер, и мы пекли в его углях нашу добычу, сдабривая эти плоды сахаром и корицей. Из таких простых сельских радостей складывалась наша с дочерями жизнь в замке, и я наслаждалась ею в полной мере. До чего же приятно было сидеть на качелях на лужайке рядом с домом под огромными тисами, наблюдая за тем, как тень тихо ползет по кругу солнечных часов, как пчелы вьются над голубыми цветами шалфея. Или пойти в хлев и полюбоваться на огромную черную свинью с ее новорожденными поросятами.

Мне нравилось, что я делю эту жизнь с моими детьми, но для Уолтера места в ней не было. В те месяцы во мне, честно признаюсь, росло отвращение к мужу. Как же я возненавидела его волосатые толстые пальцы, которыми он отсчитывал золотые монеты на хозяйство из окованного железом ларца, сидя у камина. Как я ненавидела розовые складки кожи на его загривке, его манеру вертеть головой, словно стервятник, учуявший поживу, его скрипучий голос, банальности, которые он изрекал, полное отсутствие у него чувства юмора, то, как он мрачно смотрел на меня своими маленькими поросячьими глазками, словно говоря: «Ты — плохая жена».

Ибо я не сомневалась, что именно так он обо мне и думает. Я не сумела выполнить первейшего предназначения хорошей жены — подарить своему супругу здоровых сыновей, обеспечить его наследниками. Сесилия тоже не прошла это испытание, но по другим причинам. Ее муж — троюродный брат Уолтера Роджер Уилбрэм — вообще до нее не дотрагивался. В отличие от Уолтера, он в наследниках не нуждался. Его первые две жены — ныне покойные — родили ему четверых сыновей. Также Сесилия скоро узнала, что у Роджера есть красивая любовница-испанка, которую он тайно поселил в деревне рядом со своим поместьем.

Моя сестра, бедняжка, все глаза выплакала, когда узнала о существовании этой женщины! Она пожаловалась нашему отцу, а тот пригрозил лишить Уилбрэма его должностей и доходов с них, если неверный муж Сесилии не избавится от своей любовницы. Но угрозы отца пропали впустую, ибо королева отказалась серьезно отнестись к этому делу. В свойственной ей непредсказуемой манере она лишь посмеялась и заявила, что любовницы есть у всех мужчин и что Сесилия должна учиться не жаловаться на то, что она не в силах изменить.

— Пусть радуется, что у нее есть хоть какой-то муж, — грубо заявила королева нашему отцу, когда тот обратился к ней, — пусть удовольствуется своей участью, как и все мы, и не выдвигает невыполнимых требований.

Сесилия просто взбесилась, когда ей передали эти слова, и к тому же ее снедала зависть ко мне. Ведь у меня-то дети были, пусть и девочки. Не думаю, что она действительно хотела детей — или, если уж на то пошло, близости Роджера. У того был ужасный характер, и он не обладал другими достоинствами, которые делали бы его привлекательным в глазах женщин. А Сесилию нельзя было назвать прирожденной женой и матерью. Она не была способна на длительную любовь и привязанность, у нее не было терпения, чтобы ублажать злонравного мужа, заботиться о беспомощных младенцах или воспитывать шаловливых мальчиков и девочек до тех пор, пока они не займут своего места в мире. Ей просто нужен был статус жены состоятельного человека и матери большого семейства, а не брошенной и бездетной соломенной вдовы. Впрочем, детям в том союзе взяться было просто неоткуда, ибо муж не то что не имел с ней супружеских отношений, но вообще ее почти не замечал.

К тому времени я решила (хотя, конечно же, никому об этом не говорила), что Сесилия несчастлива в жизни оттого, что на нее навели порчу или она проклята. Другого объяснения не было.

Мне же сопутствовала удача. Дочки еще были совсем маленькими, когда я почувствовала, что снова в тягости. В этот раз я надеялась, что точно подарю Уолтеру долгожданного сына. Сесилия мне страшно завидовала и не навещала меня, хотя жила всего в нескольких днях пути от Чартли. Мама же, напротив, приехала и гостила почти месяц, подбадривая меня своими веселыми словами и мягкой улыбкой, постоянно приговаривая, что в этот раз у меня точно будет мальчик.

Родить я должна была осенью и решила, что это — хороший знак. Плоды созрели для сбора, старый фермер принялся печь падалицу в своем костре в саду, а Уолтер, полный тревог и дурных предчувствий, места себе не находил, так страстно он желал сына. Он даже не ездил на охоту, чтобы не пропустить время родов, хотя охотничий сезон был в самом разгаре и в наших лесах развелось видимо-невидимо оленей, напрашивавшихся на меткий выстрел охотника.

Я слышала, как Уолтер мерил беспокойными шагами соседнюю комнату, когда повитуха принялась гладить мне живот, нараспев произнося слова старинной молитвы о легких родах. Я родила еще до рассвета, и когда Уолтеру сообщили об этом, он издал вопль радости. Наконец-то у него есть сын! Ребенок появился на свет крошечным и слабым, он не был таким голосистым и не сосал так хорошо, как Пенелопа и Дороти. Но это был мальчик, а остальное не имело значения. Теперь в замке Чартли был свой Уолтер-младший, наследник земель и состояния, и моему мужу не в чем было меня упрекнуть.

Глава 20

Вечер был холодным, в воздухе пахло дождем, и в покоях королевы толстые, шитые золотом занавеси на окнах были плотно задернуты. Нас оставалось совсем мало на половине королевы — всего несколько человек, — так как Елизавета спешно покинула дворец, дабы погостить у своего нового любимца Кристофера Хаттона[136] в его поместье Гривмир, и она забрала с собой всех своих камеристок, а также большинство фрейлин и придворных дам.

В полутемных покоях, где мы сидели, было холодно даже после того, как задернули шторы и подбросили дров в камин, и мы выпили согревающий напиток, который нам принесли с кухни. Перед своим отъездом королева поссорилась с лордом Робертом. Ссора эта была столь яростной, что ее отголоски до сих пор словно витали в воздухе, а обе стороны обменялись обидными словами и расстались, не помирившись.

Лорд Роберт ревновал королеву. Она открыто оказывала знаки внимания молодому Хаттону — темноволосому и привлекательному, чьи тонкие шутки развлекали ее. Особенно уязвляло лорда Роберта то, что его соперник было моложе его и не имел ни подпорченной репутации, ни темного прошлого. Елизавете нравилось разжигать ревность лорда Роберта. Она как будто бы нарочно указывала ему на вполне достойных и привлекательных мужчин, словно говоря: «Я могу выбрать любого из них, и не обязательно тебя!»

В то же время она доказала всю глубину своих чувств к лорду Роберту (а она его, без сомнения, сильно любила, но так, как ей было угодно), пожаловав ему титул графа Лестера и подарив великолепный замок Кенилворт[137] в Уорикшире, а также другие богатые поместья и обширные земельные угодья. Она даже предложила его в мужья своей родственнице и сопернице Марии Стюарт[138], королеве Шотландии. Если бы этот брак состоялся, лорд Роберт воистину стал бы «королем Робертом», как пелось в джиге, которую так любили насвистывать слуги во дворце. Но он все еще надеялся получить главный приз — стать мужем самой Елизаветы. На меньшее он был категорически не согласен. А она его только дразнила и распаляла, потому они и ссорились. В последнее время эти ссоры участились. Перед тем холодным вечером во дворце, который я запомню навсегда, голоса их во время очередной перепалки стали хриплыми, они так и сыпали оскорблениями. Когда Елизавета убыла в поместье Хаттона, а лорд Роберт остался во внешних покоях королевы, я услышала, как он бродит там, неприкаянный, бормоча что-то, все еще не в силах отойти от их размолвки. Появившись в комнате, где я сидела в одиночестве и читала, он замер, увидев меня, словно его застали врасплох. Я вгляделась в его лицо, ожидая увидеть ярость, гнев, злобу, но вместо них там была написана боль и обида, которую он тщетно попытался скрыть.

С возгласом «Черт бы побрал эту женщину!» лорд Роберт упал на груду подушек перед камином и устало провел рукой по лицу. Рука эта была крупная, сильная, настоящая мужская рука, но совсем не похожая на лапищу Уолтера с толстыми пальцами и волосатыми костяшками. У лорда Роберта были руки прекрасной формы, гладкие, с ухоженными ногтями. Я всегда почитала его красавцем, достойным кисти художника. Все его портреты, виденные мною, включая миниатюру, которую королева носила в медальоне на груди, не отражали редкого благородства и величия его облика.

Даже теперь, когда он страдал, он был так хорош собой…

— Черт бы побрал эту женщину, Летти! — повторил он, воздев руки. — Что за дьявол в нее вселился?

Я закрыла книгу, которую читала. Лорд Роберт не требовал ответа на свой вопрос. Он искал сочувствия и сопереживания. Меня охватило труднопреодолимое желание подойти к нему, опуститься рядом с ним на подушки, теплые от жара камина. Его руки тоже будут теплыми… Но я не сдвинулась с места.

— Ты же знаешь ее, Летти! Объясни мне! Помоги мне ее понять!

Я с улыбкой покачала головой:

— Вы, мужчины, всегда толкуете о том, что не в силах понять женщину, кто бы она ни была, королева или простая служанка. Вы смотрите на нас свысока, как на существ слабых, которыми движут лишь их собственные прихоти — или дьявол. Но если мое скромное мнение хоть сколько-нибудь вас интересует, милорд, то я скажу так: Ее Величество испорчена постоянным поклонением и лестью, ей нравится дразнить и мучить вас, и, возможно, она испугается, если вы отвернетесь от нее или проявите холодность и отчуждение хотя бы на время. Пока вы преследуете ее вашей любовью, она вертит вами как хочет.

Я видела, что мои слова не только заинтересовали лорда Роберта, но и удивили его.

— Да она меня в Тауэр отправит, если я прекращу свои ухаживания, — проговорил он, но не самым уверенным тоном, а потом продолжал уже тише: — Или если я буду ухаживать за другой.

Молчание повисло между нами. Потом лорд Роберт простер ко мне руки и я, не раздумывая, бросилась в его объятия.

— Летти, моя милая Летти, — шептал он, а я прижималась к нему, затаив дыхание от счастья оказаться так близко, ощущать его теплое дыхание на моей щеке, вдыхать его аромат — аромат шалфея, розмарина и вина, чуть приправленный запахами конского пота и кожи.

В его объятиях я опьянела не только от страсти, но и от чувства единения с ним, словно бы он окружил меня теплотой своего тела, как теплом горящего очага, защищая от холода остального мира. Полутемная комната, освещенная лишь отблесками пламени, силою нашего желания превратилась в недостижимое волшебное место, принадлежащее нам одним, куда никто не осмелится вторгнуться. Роберт ласкал меня с таким пылом, что одна из подушек полетела в камин. Оттуда повалили темные клубы дыма, и я закашлялась.

— Сейчас сюда придут слуги, — успела сказать я, высвобождаясь из его объятий и поднимаясь на ноги.

— А мы отошлем их прочь, выкинем отсюда.

— А что, если они пожалуются королеве?

Лорд Роберт, смеясь, вскочил на ноги и принялся заливать пламя водой из кувшина. Слуги, впрочем, не замедлили явиться, но лорд Роберт взял меня за руку и увел в другую комнату. Заслышав голоса Сесилии и других придворных дам и зная, что они скоро войдут к нам, я попыталась привести в порядок свой туалет и прическу, хотя усилия мои были заведомо обречены на неудачу. Лорд Роберт замер у окна, отдернув шторы и глядя в ночную тьму.

— Летти, что-то горит! Неужели ты не чувствуешь запаха дыма? — прокричала Сесилия, вбегая в комнату и сразу же бросая пытливый взгляд на мое платье и локоны, пребывающие в беспорядке. Она быстро оглядела комнату и увидела лорда Роберта, стоявшего спиной к ней у окна. Тогда она вновь посмотрела на меня, во взгляде ее читалось недоверие.

— Что с твоим платьем, с твоими волосами? Ты что — спала? Тебя дым разбудил?

— Наверное, подушка упала в камин, — хладнокровно ответил лорд Роберт, поворачиваясь лицом к ней. — Впрочем, это совершенно неважно…

И, не глядя на нас, он с подчеркнутым безразличием вышел из комнаты. Я восхитилась его умением прятать бурю чувств под маской беспечности. Ведь всего минуту назад он, как и я, совершенно потерял голову от той страсти, от которой пылают щеки и останавливается дыхание, ибо пути наши скрестились в иных, высших сферах, где господствуют наши самые сокровенные желания, и, познав их великолепие, мы уже никогда не будем прежними.

Глава 21

Каким-то образом королева почувствовала, что наши с лордом Робертом отношения изменились, и не преминула наказать меня за это.

Я так никогда и не узнала, как же ей удалось дознаться о нашей связи. Возможно, нас выдало наше поведение, или Сесилия сказала или сделала что-нибудь, укрепившее подозрения королевы. Мы с Робертом соблюдали все приличия, да и любовная близость между нами случалась редко. Но хотя мгновения тайного счастья были немногочисленны, предвкушение наших свиданий, трепет и волнение, сопровождавшие их, и последующие сладостные воспоминания дарили блеск моим глазам и зажигали розы на моих щеках, что не могло остаться незамеченным.

Я уверяла королеву, что причина моего счастья состоит в том, что я наконец-то смогла подарить своему супругу сына, — но этот предлог скоро себя исчерпал, ибо мой маленький Уолтер, который с самого рождения был слабеньким, перестал расти и набирать вес и еще до того, как ему исполнилось три месяца, уже лежал в крохотной могилке на фамильном кладбище Деверё.

Не могу сказать, что я очень сильно скорбела по нему. Я не успела к нему привязаться, потому что вскоре после его рождения была призвана ко двору, оставив его на попечение кормилицы и нянек.

Беда никогда не приходит одна, и смерть малютки сына оказалась не единственной в семье. Примерно в это же время умерла моя дорогая мама, и эту потерю я восприняла гораздо тяжелее. Мать заболела из-за своего чрезмерного пристрастия к вину и пиву. Эта пагубная привычка забрала все ее силы и сделала ее очень слабой и хрупкой. Мой отец более всего верил в свои молитвы, а не в придворных лекарей, не говорил детям и другим родственникам, насколько серьезно она больна, потому для всех нас ее смерть стала страшным ударом, и более всех — для самого отца.

Примерно в это же время наши с Уолтером отношения окончательно разладились. После вестей о кончине нашего сына он сильно опечалился, а затем впал в бешенство. Он прямо обвинял меня, забыв, сколько детей в наше время не выживали после рождения, да и сколько матерей угасали вскоре после родов, если на то пошло. Оказывается, по его мнению, я и только я виновата в том, что мое чрево способно выносить двух здоровых дочерей — и всего лишь одного слабенького сына, который не задержался в этом мире. Уолтер открыто сетовал, что женился на мне, и, зная мою привязанность к Пенелопе и Дороти, вовсе перестал обращать на них внимание, или — и того хуже — называл Дороти «Уолтером-младшим», а Пенелопу — «моим разочарованием».

Впрочем, его злость не уняла его вожделение. Он вознамерился зачать другого сына как можно скорее и часто получал со мной свое удовольствие, даже не замечая того, насколько он груб и неласков. Когда я не забеременела сразу же, у него появился еще один повод обвинить меня. Оказывается, я не отвечаю на его страсть так, как положено хорошей жене. Теперь он целыми днями попрекал меня всеми возможными способами, а я держала оборону против его поползновений и унизительных упреков. Да, я горевала, когда наш сын умер, но, в отличие от Уолтера, не мечтала о другом сыне и вовсе не хотела быть матерью большого семейства. Или, если уж быть до конца честной, мне больше не хотелось детей от Уолтера, ибо теперь все мои мысли были только о Роберте. Ах, если бы я понесла от него — все равно кого, сына ли, дочь… Это были дивные, упоительные, сладостные мысли, но я сказала себе — этого никогда не случится. Роберт никогда не женится ни на ком, кроме королевы. А я буду оставаться женой Уолтера до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет.

К моему огромному облегчению, Уолтер много времени проводил в отъезде. Королева отправляла его по государственным делам то в Ирландию, то еще куда, и он теперь ведал многими видами закупок для двора. Уолтер с гордостью выполнял эти задания и со свойственным ему тщеславием пространно рассказывал, как королева им довольна. Я же, напротив, часто вызывала неудовольствие Ее Величества. Причина этому была одна — королева знала наверняка или подозревала, что мы с лордом Робертом — любовники.

Елизавета могла влепить мне пощечину за то, что я не так подаю ей платье. Или накричать, если я не могла подхватить задаваемый ею бешеный ритм танца. Каждое утро она обязательно начинала с гальярды, уснащая свою пляску затейливыми коленцами и смелыми прыжками под очень быструю музыку, а когда танец заканчивался, требовала, чтобы музыканты играли еще и еще. Иногда она танцевала по шесть-семь танцев за утро.

Она злилась на меня за то, что у меня, видите ли, плаксивый голос. Она обвиняла меня в том, что я якобы строю глазки ее любимчикам Кристоферу Хаттону или Томасу Хениджу[139]. Последнего — очередного привлекательного молодого человека — она совсем недавно приблизила к себе. Хенидж смог добиться ее расположения не в последнюю очередь тем, что распорядился украшать зал Королевского совета зелеными ветвями и цветами. Елизавета очень любила зелень, обожала птичьи песни. На нее успокаивающе действовали чириканье и нежный посвист пичуг в клетках в ее опочивальне и в зале приемов.

Да, птиц она любила, но однажды, в одном из своих приступов бешенства, она открыла дверцы клеток одного из птичников и выпустила всех птиц на волю. Они в ужасе разлетелись от взмахов ее юбок и диких криков.

Какая же она была капризная и сумасбродная! Как изводила нас своими причудами! Возможно, правители специально так ведут себя, чтобы ставить в тупик своих подданных. Во всяком случае, отец часто говорил об этом. Я знала из разговоров с другими людьми на королевской службе, что королева Мария и король Генрих были такими же самодурами, если уж называть вещи своими именами. Даже юный король Эдуард был способен на странные слова и поступки, и даже был замечен в жестоком обращении со своими соколами.

Особенно я волновалась тогда, когда королева выпивала слишком много рюмочек настойки для укрепления сердца и улучшения настроения. На нее этот напиток зачастую действовал прямо противоположным образом, и она впадала в буйство. Стоило мне ночью погрузиться в тревожные думы о моей госпоже, и сон бежал меня. Я представляла себе, как Елизавета обвиняет меня в совращении лорда Роберта, бросает меня в Тауэр или даже велит казнить. Я говорила себе, что мои страхи преувеличены, что я уподобляюсь Пирто, горничной Эми Дадли, которая, как оказалось, напрасно боялась даже собственной тени. Кстати, к тому времени Пирто уже покинула сей мир — мне об этом сообщила мистрис Клинкерт. Пирто умерла от старости и разбитого сердца. Ее нашел на могильной плите Эми Дадли служитель той церкви в Оксфорде, где Эми похоронили.

Но я — не Пирто! Я же — совсем другой человек… Нас и сравнивать нельзя… хотя одно общее у нас все же было — каждая из нас хранила тайну. И я больше всего боялась, что моя великая тайна — тайна нашей с Робертом запретной любви — уже известна королеве. Был только один способ узнать наверняка. Мне надо было заглянуть в ту книгу, которую королева держит у своей кровати. Книгу, на полях которой она ведет свой дневник. Есть ли там записи обо мне и Роберте? Или о том, как она собирается наказать меня? Я дала зарок, что загляну в заветную книгу, как только представится удобный случай.

Глава 22

Мне понадобилось немало времени, чтобы набраться мужества для моего рискованного дела. Как-то раз я решилась и проскользнула в опочивальню королевы. Я выбрала такой момент, когда точно знала, что меня никто не потревожит, и осторожно открыла фолиант, который королева по-прежнему держала у своего ложа.

Рядом не было ни чернильницы, ни перьев, ни других письменных принадлежностей, но застежка на роскошном переплете, как только я до нее дотронулась, легко раскрылась. На мгновение я подумала, что, возможно, королева перестала вести свой дневник. Но стоило мне раскрыть книгу, как я увидела, что поля испещрены пометками знакомым почерком. Здесь королева записывала свои мысли и перечисляла те события, которыми были наполнены ее дни.

Трепеща от любопытства, я принялась читать:

Взгляд мой упал еще на одну запись: «Поссорилась с Р. Он вновь ревнует».

Дальше Елизавета упомянула шотландскую королеву Марию Стюарт, которая решила выйти за юного лорда Дарнли[141] и была уже беременна от него. «Этот мальчик может стать королем Англии»[142], — написала Елизавета, но она еще не могла знать наверняка, что королева Мария обязательно родит сына.

«Может, оно и к лучшему — мы трое никогда не поместились бы в моей большой кровати, — прочитала я. — Мы с Марией не смогли бы разделить Робина».

Эти слова возмутили и удивили меня. Неужели Елизавета действительно думала, что Роберт женится на королеве Шотландии и уговорит ее переехать в Англию и что он и его жена будут делить милости Елизаветы? Что все вместе, как сбившиеся в кучку котята, они займут громадное ложе королевы? Будут делить одно и то же тело, страсть к одному и тому же мужчине?

Елизавета, конечно, была странной женщиной, но такие вещи у меня просто в голове не укладывались. «Она переходит все границы!» — подумала я. Только став старше, я поняла, какие разнообразные формы может принимать любовь меж людьми, но до этого времени было еще далеко.

Я вновь принялась читать дневник. Одна запись, располагавшаяся выше всех других, привлекла мое внимание и заставила сердце учащенно биться.

«Р. и Л., — написала королева. — Неужели их сердца соединились?»

А потом добавила: «Р. и Д. — горе и злосчастие».

Я сразу же поняла, кто такие Р. и Л. — это Роберт и я. Значит, королеву гораздо больше интересовала не телесная связь между нами, а возможность существования между нами высокой любви, светлых чувств. Она подозревала нас в этом, но не была уверена.

Но почему Р. и Д.? Кто такая Д.? И что значат слова «горе и злосчастие»? Что королева хочет этим сказать?

Но главным стал для меня теперь вопрос: кто же такая Д.? Д. — любовница Роберта? Она молода и красива? Она дерзка и безнравственна? Она заберет у меня Роберта?

Мало было женских имен, которые начинались бы с Д. Конечно же, сразу вспомнилось имя моей дочери — Дороти. Иногда дочерей в английских семьях называли французским именем Диана. Слышала я о монахине, которую звали Деодата. Но я не знала никого из фрейлин или замужних придворных дам, имена которых начинались бы с буквы Д, кроме Дороти. А из всех известных мне при дворе Дороти не было ни одной, которая понравилась бы Роберту. Все они были некрасивые либо старые, либо сварливые, либо и то, и другое, и третье, вместе взятое.

Может быть, буквой Д обозначено не имя, а прозвище? Королева обожала давать людям прозвища. Очень часто они были весьма нелестными, особенно те, которыми она награждала женщин: она вполне могла обозвать кого-то «Дурочкой», или «Дешевкой», или еще как-нибудь похлеще.

Но тут перед моим мысленным взором всплыло лицо, а затем и имя. Странное для женщины имя — Дуглас. Так звали молодую женщину, которую я несколько раз видела при дворе. Она была юной, красивой, смелой, соблазнительной — такая девушка могла бы понравиться Роберту… Я сама была такой десять лет назад… Если мне не изменяла память, то эта Дуглас была из рода Говардов. Стройная, грациозная, с рыжевато-каштановыми кудрями, почти как у меня, и вздернутым носиком. Когда я увидела ее танцующей, то подумала, что она танцует почти так же хорошо, как я…

Надо было срочно проверить мою догадку, и я обратилась к мистрис Клинкерт, спросив, знает ли она девушку по имени Дуглас.

— Вы имеете в виду жену лорда Шеффилда[143]? — сразу же ответила она. — Ту, которая развлекается со всеми и каждым?

— Со всеми и каждым? — переспросила я, постаравшись, чтобы голос мой звучал легко и игриво. — Но, уж конечно, не с лордом Робертом?

Но мистрис Клинкерт сразу догадалась, что вопрос этот я задала неспроста.

— Со всеми! — подчеркнула она. — От последнего мальчишки на конюшне до самого знатного вельможи. — И тут она принялась насвистывать «Джигу короля Роберта». — Эта Дуглас Говард — та еще штучка. Почище Екатерины Говард[144], об изменах которой знали все, кроме ее супруга короля.

— А королева знает о поведении этой Дуглас? — продолжила я свои расспросы.

— Конечно. Ума не приложу, почему она еще не прогнала ее от себя. Такой девушке не место при дворе.

— Вы совершенно правы, мистрис Клинкерт.

— Даже Уэффер удивился. А уж он-то служил здесь еще при леди Анне Болейн и вашей бабушке леди Марии Болейн, двух самых…

— Тише, тише, мистрис Клинкерт! Я прекрасно знаю, как молва окрестила этих двух милых дам.

— Побеспокойтесь, голубушка, чтобы ваша собственная репутация не пострадала, — заметила камеристка. — Муж ваш постоянно в отлучке, и у вас много свободного времени.

Ей не нужно было углубляться в детали. Я прекрасно поняла, на что намекала мистрис Клинкерт. У меня было много свободного времени, и я старалась сделать так, чтобы это время при любой возможности заполнял мой сердечный друг Роберт. Уолтер часто уезжал, а когда он возвращался, то мы с каждым разом убеждались, что у нас друг с другом нет ничего общего. У нас не было даже общих привычек, — объединяющих давно женатые пары. Мы приелись друг другу до такой степени, что даже не могли нормально разговаривать. Да и в супружеской постели мы встречались теперь не часто. Мой муж как мужчина был мне противен, и это чувство только углублялось. Но время от времени я все же была вынуждена делить с ним ложе, и после одного из таких редких визитов Уолтера в Чартли я вновь понесла.

В этот раз мы оба надеялись, что родится мальчик, который займет место умершего Уолтера-младшего.

Почти всю эту свою беременность я не появлялась при дворе. Я баловала себя сверх меры, став круглой как бочка. «Этот ребенок родится самым крупным из всех моих детей», — сказала я себе. Животу меня вырос так, как ни разу во время прошлых беременностей. Я поглощала сливы и персики без числа и, конечно же, печеные яблоки старого фермера.

Хотя я и скучала по Роберту, который редко навещал меня в Чартли, но чувствовала себя настолько счастливой, что это меня даже удивляло. Я шила и вышивала чепчики и одеяла для новорожденного, составляла ароматы и готовила наливки, заполняя ими кладовые, ухаживала за цыплятами в птичнике и подкармливала певчих птиц, обитавших в густых кронах деревьев, в тени которых располагалась голубятня. Когда пришел мой срок закрыться в спальне в ожидании родов, я спокойно удалилась туда и терпеливо ожидала первых схваток, проводя время в молитвах.

Хотя ребенок родился очень крупным, роды были недолгими и не слишком трудными. Мне помогали опытная повитуха и женщина из деревни, груди которой распирало молоко. Она была нанята кормилицей моему будущему ребенку. Она оказалась подругой повитухи и в течение всех родов сидела рядом со мной и держала меня за руку, успокаивая и уверяя, что все будет хорошо. Еще до начала схваток я распорядилась придвинуть мою кровать к высокому окну и не занавешивать его, вопреки обычаю, посему теперь я наблюдала, как с деревьев падают желтые листья и, медленно кружась, опускаются на землю. Это зрелище меня отвлекало и развлекало. Да, боль была, но были и искренние слова поддержки кормилицы, и дельные указания повитухи. С их помощью я родила малыша Роберта в ноябрьских сумерках 1567 года, когда Вечерняя Звезда[145] всходила на небосклоне. «Это знак! — подумала я. — Знак великой судьбы». Я сказала себе, что этот мальчик, чьи громкие крики привели всех домочадцев и слуг под двери моей спальни, где они дружно приветствовали наследника Деверё, станет отважным воином, будет блистать на рыцарских турнирах или украсит собой любой королевский двор, как и мой любимый Роберт. Он будет таким же прекрасным, могучим, полным жизненных сил и обаяния.

Я заснула, и во сне мне привиделось славное будущее моего сына, а когда я проснулась и увидела, что его крохотная головка в льняных кудрях покоится на сгибе моей руки, великий покой и чувство несказанного удовлетворения снизошли на меня.

Я отсутствовала при дворе около года, и за это время многое изменилось. Когда в ответ на приказ королевы я вернулась в ее покои, то обнаружила, что связь между Робертом и Дуглас Говард, леди Шеффилд, теперь перестала быть секретом. И что у них родился ребенок!

Елизавета бы раздражена и обозлена, Роберт — опозорен. Дуглас удалилась от двора в поместье своего мужа, где и проживала со своим бастардом. С ребенком от Роберта. С дитем, рождение которого, как я предчувствовала, принесет только горе и злосчастие.

Глава 23

Мой брат Фрэнк удивил нас всех, прибыв в Чартли с испанским пони — подарком для маленького Роберта, прекрасными жемчужными ожерельями для Сесилии и меня и с сундуком, полным золота.

Я повисла у Фрэнка на шее и расцеловала его в обе щеки, не помня себя от радости — ведь он вернулся после столь долгого отсутствия! Выглядел он настоящим красавцем и щеголем в бархатном камзоле с серебряным шитьем, в шелковых чулках и с драгоценными застежками на туфлях из дорогой кожи.

— Фрэнк, тебе надо быть при дворе! Ты затмишь всех приближенных королевы, даже великолепного Кристофера Хаттона с его вышитыми плащами, роскошными брыжами и золотыми цепями! — воскликнула я.

«И ты сможешь сравниться даже с моим дорогим лордом Робертом», — добавила я про себя, но вслух этого не произнесла.

— Ах, Летти. Мой наряд — это еще не все мое богатство. Посмотри-ка лучше на мое золото! — С этими словами Фрэнк приказал внести сундук, с которым он приехал к нам. Потребовалось четверо дюжих молодцов, чтобы выполнить его приказ. Когда мой брат отпер сундук и поднял крышку, нашим изумленным взорам предстала целая гора сверкающих золотых монет.

— Это испанские дукаты[146]! — гордо заявил Фрэнк и пояснил: — Перуанское золото. Мы держали курс на север от Вальпараисо[147], когда наткнулись на два испанских корабля, перевозивших сокровища. Один мы подбили, а другой потопили своими пушками, но успели спасти почти весь груз. Да, и еще на борту, помимо испанских монет, были тонны серебра! То, что вы здесь видите, — лишь часть моей доли.

Наш отец в это время как раз гостил в Чартли, и я направила гонца к Сесилии с наказом скакать во весь опор в поместье ее мужа Уилбрэма. Посыльный должен был сообщить моей сестре, что наш брат вернулся и мы с нетерпением ждем ее приезда.

— Так ты заделался пиратом, сын мой? — неодобрительно вопросил отец, оглядев Фрэнка с ног до головы на фоне сундука, полного золота. — Или ты все еще добрый и честный моряк?

Смерть матери очень подкосила отца, как мы все теперь видели. Но его моральные принципы только ужесточились, невзирая на его почтенный возраст. Никто не мог избежать его критики или его сурового приговора.

За те годы, пока мы не виделись, Фрэнк слал мне письма, в которых вкратце описывал основные вехи своего пути: как юнгой он учился у престарелого капитана каботажного судна водить его из одной корнуолльской[148] бухты в другую, как впоследствии сам стал капитаном корабля, способного пересечь океан в погоне за хорошей прибылью.

— Я служу королеве, отец, — ответил Фрэнк. — И отправляюсь туда, куда меня посылает капитан нашей флотилии Фрэнсис Дрейк[149]. Мы преследуем испанцев во многих морях и океанах.

— Значит, это золото королевы, а не твое, — продолжат гнуть свою линию отец.

— Нет, папа, это часть моей доли добычи, выделенная мне нашим капитаном.

— Это чужое золото, ты его украл.

— Это — военный трофей, отец. Завоеванный в морском сражении.

Отец покачал головой:

— На этих деньгах кровь! Ты должен их вернуть!

Темные глаза Фрэнка загорелись гневом:

— А кому мне их возвращать, отец? Рабам на перуанских рудниках, которые добыли это серебро и золото под ударами испанских плетей? Или жестоким испанцам, потопившим три наших корабля с добрыми моряками на борту, на одном из которых был мой лучший друг?

Фрэнк захлопнул крышку сундука и добавил:

— Нет, никому я это золото не верну. Чтобы его заполучить, я рисковал своей жизнью. Почти три года я провел в море вместе с капитаном Дрейком. Наш барк чуть не напоролся на риф в далеком океане, для которого и названия-то еще не придумано.

— Имя места сего известно Всевышнему, — тихо и торжественно произнес наш отец. — Ибо земля и все на ней принадлежит Господу[150]. Видно, не стоит нам больше говорить об этом.

С этими словами отец отвернулся.

Я взяла Фрэнка за руку и увела в детскую, где он познакомился с Пенелопой, Дороти и моим драгоценным Робертом — крупным, улыбающимся, деятельным малышом. Мой сын весело кричал и размахивал зажатой в кулаке игрушечной лошадкой. Фрэнк взял его на руки и понес во двор, чтобы показать ему настоящего живого пони, а девочки пошли за нами, причем Пенелопа обвила руками ногу Фрэнка, а Дороти держалась за полу его камзола.

— А как у тебя дела, Фрэнк? — спросила я чуть позже, когда мы все смотрели, как конюх водит пони по кругу, а к седлу на его спине надежно привязан Роб, который отчаянно качается во все стороны, но не плачет, а только заливается смехом. — Когда у тебя появятся собственные сыновья и дочери?

Фрэнк сдержанно улыбнулся. Какое-то время он поглаживал головки моих девочек, а потом отослал их поиграть, взял меня под руку, отвел к скамье под тенью дерева, где мы с ним и устроились.

— Я женат, Летти, — признался он. — Я женился на богатой женщине, вдове из Плимута. Думаю, она по-прежнему там живет. И мы все еще муж и жена.

— Так ты женился не по любви?

— Нет. То был брак по расчету.

Он встряхнул головой, как будто бы хотел отогнать от себя прошлое. Глаза его подернулись грустью.

— Помнишь, я был совсем молод, когда поступил юнгой на судно. Я был преисполнен надежд и ожиданий. Я освободился от отца с его жестоким Богом и постоянными разговорами о дьяволе, вечном огне и проклятье. Тогда я думал, что наконец-то могу жить так, как хочу!

— И я завидовала твоей свободе, Фрэнк. И до сих пор завидую.

— Свобода свободой, но у меня не было денег. Когда я уходил из дома, отец предупредил меня, что пробиваться в жизни мне придется самому. Он не даст мне ни пенни, даже если я буду в отчаянной нужде. И я знал, что он сдержит слово, и поддерживал его решение. Мне надо было доказать отцу и самому себе, что я смогу найти свой путь без того, чтобы взирать на окружающий меня мир, как на юдоль греха и скорби. Многие годы я тяжело работал и преуспел. Я изучил ветры и течения, все предательские ловушки западного побережья Англии с его скалами и мелями. Я стал своим среди простых моряков — людей, просоленных морем, которые ругались, ссорились и устраивали пьяные драки в темных переулках за портовыми кабаками. Да, сестричка, и мне довелось участвовать в таких драках! И у меня есть несколько шрамов, которых я не стыжусь и готов показать тебе.

Я не могла сдержать улыбку. Фрэнк и его боевые шрамы — он был так горд ими.

— Держу пари, что наш отец никогда в жизни ни с кем не подрался.

Мы расхохотались.

— Во всяком случае, не в темном переулке… Хотя он каждый день схватывается не на жизнь, а на смерть с другими членами Королевского совета. Война там ведется более утонченными, но не менее жестокими методами. Однако мы отвлеклись, прошу тебя, брат мой, продолжай свой рассказ.

— Ну так вот: через некоторое время капитан умер и оставил мне в наследство свое суденышко. У него не было сына, которому он мог бы его передать. Я был очень горд и продолжал его дело, перевозя грузы из одного корнуолльского порта в другой. Иногда мы просто бросали якорь в тихой бухте и под покровом ночи доставляли вино, масло, мыло или соль из Франции, либо забирали ткани, зерно и свинец у местных тайных поставщиков. Отец бы с ума сошел, если бы узнал, как бойко идет торговля за спиной королевских чиновников.

— Он знает! Да и все при дворе наслышаны об этом. Половина кружев из Франции и Голландии, которые носят при дворе, приходит вот таким контрабандным путем, а также многие вина и крепкие напитки. И никто не платит никаких пошлин.

— Ну, в общем, я достиг определенного положения. Но мне хотелось большего, хотелось выйти в открытое море, посмотреть другие страны. Среди моряков из уст в уста передавались рассказы о капитане Фрэнсисе Дрейке и его приключениях. О том, что он отваживается на дальние экспедиции, заручившись поддержкой самой королевы. Именно она дала ему разрешение нападать на испанские суда и брать себе часть добычи. Но для того, чтобы мне вступить в его предприятие, требовались деньги. И, замечу, большие деньги. Тут как раз появилась одна вдовушка, которая сказала, что если я женюсь на ней, то эти деньги у меня будут. И я повел ее в церковь, Летти, — вот так-то. И с тех пор каждый день жалею, что сделал это.

— Но ты не жалеешь, что примкнул к Дрейку?

Фрэнк улыбнулся:

— Нисколько не жалею. И не жалею, что пиратствую в интересах Англии. Но я заплатил слишком дорогую цену за эту возможность.

— Какую цену?

Фрэнк задумался, на лбу у него залегла глубокая морщина.

— Была одна девушка, — начал он. — Прелестная доверчивая молодая девушка с мягкими карими глазами и нежными руками. Ее звали Марианна. Ей было всего шестнадцать. Она жила со своей семьей в гниющем корпусе брошенного корабля. Ее отец был странствующим проповедником и жил даяниями тех, кто приходил его послушать. В основном моряков. Он был человеком искренне верующим, и я восхищался им. У него была семья из восьми человек, и досыта они никогда не ели. А я любил Марианну! Клянусь, я любил ее безумно. Но я понимал, что, если женюсь на ней, я должен буду содержать всю ее семью. У них почти ничего не было. Марианна стирала белье морякам, а братья подбирали в полях то, что осталось после сбора урожая. Они как птицы или мыши не брезговали ни единым колоском. И еще, Летти, я знал, что если женюсь на ней, то никогда не смогу посмотреть мир. Каждый раз, когда я направлял свой взгляд в океан, мне хотелось оставить позади берег Корнуолла и свое маленькое суденышко. Порвать все удерживающие меня связи. И тогда я выбрал вдову и ее деньги, продал свое суденышко и присоединился к Дрейку. Мой взнос окупился тысячекратно, но я потерял Марианну. Когда я вернулся и попытался найти ее, то корпуса судна, под которым они жили, на месте уже не было. Шторм разбросал его на доски, а их семья после этого рассеялась по свету. Мне сказали, что Марианна умерла. Но если у меня когда-нибудь будет другой корабль, я назову его «Марианна» в ее честь. Я всю свою жизнь посвящу ее памяти.

Он закрыл лицо руками.

Я обняла брата за широкие плечи, хотя и чувствовала, что никогда не смогу его утешить в горе. В следующие дни я услышала из его уст много занимательных историй о морских приключениях. Но за его словами всегда стояла неизбывная печаль. Он отправился на поиски непознанного, видел чудеса этого мира, которые никому до него видеть ни пришлось. Но он утратил нечто более драгоценное, то, что составляло источник его земной радости. Он потерял свою любовь.

Глава 24

Я встрепенулась, едва заслышав стук копыт лошадей и стук колес экипажа у ворот замка. То была карета Сесилии. Моя сестра прибыла из соседнего с Чартли поместья, принадлежавшего Уилбрэму. Трудно было угадать, как она себя поведет на этот раз. Хотя чувство сестринской любви было мне не чуждо, я не собиралась мириться с перепадами ее настроения. А в те дни она была им весьма подвержена. Ее брак, как все знали, существовал лишь на бумаге. Роджер Уилбрэм вел свою собственную жизнь с самого дня их свадьбы, и Сесилии места в ней не было. Получив благодаря своей женитьбе многочисленные должности, дающие прекрасный доход, Уилбрэм процветал, а недавно он был назначен на новый ответственный пост в Адмиралтействе. Сесилия жила в полном достатке — тут на мужа ей было грех жаловаться, — но в одиночестве. Каждый месяц управляющие ее мужа привозили ей набитый монетами кошель, который она прятала под кровать, а деньги могла расходовать по своему усмотрению — на портных, мастеров по изготовлению париков, лекарей и аптекарей. Она к тому же держала обширный штат прочих слуг. Они получали щедрое жалованье из кармана Роджера Уилбрэма, который также покрывал все расходы на содержание поместья.

Так что Сесилии оставалось лишь одно — пестовать свою зависть и злобу.

Карета остановилась, и я спустилась во двор замка, чтобы приветствовать сестру. Когда она вышла из экипажа, он резко прекратил крениться на одну сторону — ту, где она до этого восседала. Сестра моя толстела с каждым проводимым в праздности днем. «Она не толстая, она — жирная!» — всегда заявлял мой муж, стоило мне завести об этом речь. Маленькие глазки Сесилии терялись на одутловатом лице. Плотное тело было затянуто в элегантное шелковое платье с вышивкой, которое не могло скрыть одного печального обстоятельства: сестра моя казалась гораздо старше своих лет, а ведь она еще не достигла тридцатилетнего рубежа.

На голове у нее, как обычно, был затейливый парик, все локоны которого были уложены с величайшим искусством. С того самого дня, как королева распорядилась обрить Сесилию, моя сестра постоянно носила парики разных цветов и стилей. В последнее время они были ярко-рыжие, какие теперь предпочитала сама Елизавета. Я не уставала напоминать сестре, что все они изготовлены из волос других незадачливых девушек, которые вынуждены были расстаться со своей красотой.

Собственные мышиные локоны Сесилии, которые и раньше никогда не отличались густотой и пышностью, так и не отросли как следует: с одного виска они топорщились и стояли дыбом, как у наполовину ощипанной курицы, а с другого — кудрявились, но неровно, и между отдельными прядями просвечивала голая кожа. Так что без парика моя сестра действительно выглядела странновато.

Зубы — ее главное достоинство — были у нее по-прежнему ровными и белыми, и она неоднократно хвасталась, что сохранила их все до единого. Но цвет лица у нее был просто ужасный: здоровым румянцем она и раньше не могла похвастаться, а теперь щеки ее совсем пожелтели, да вдобавок были обезображены оспинами, которые она безуспешно пыталась скрыть под толстым слоем белил.

Бедная Сесилия! Когда мы встречались лицом к лицу, ее просто перекашивало от зависти, ведь я сохранила юную свежесть и миловидность (во всяком случае, все так говорили), а она превратилась в уродину.

— Итак, — воскликнула Сесилия, когда я ввела ее в зал и она увидела Фрэнка, — блудный пират наконец-то вернулся домой!

— Он — моряк, Сесилия, а вовсе не пират. И достигший больших успехов на выбранном им поприще! — не преминул вмешаться наш отец и тут же добавил: — Хотя моему сыну, конечно, стоит одеваться поскромнее…

Забавно, что пышность наряда самой Сесилии у папы нареканий не вызвала. Видимо, он счел, что так она утешается за разочарование в браке.

Моя сестра только хмыкнула в ответ на отцовские слова:

— Любой, кто состоит на службе капитана Дрейка, самый что ни на есть отъявленный морской разбойник! Но находящийся под покровительством королевы… Кстати, Фрэнк, что за ссора, о которой я недавно узнала, случилась между тобой и моим дорогим муженьком?

Я успела заметить, что Сесилия и Фрэнк даже не обменялись обычными приветствиями, как это принято между родственниками, а ведь они не виделись много лет. Впрочем, они никогда не были близки, а в детстве часто дрались, и тогда я выступала в качестве миротворца. Неужели и сегодня не избежать ссоры?

— Твой дорогой муженек, Сесилия, сделал вещь совершенно непростительную: он встал между мною и моим кораблем, — заявил Фрэнк.

В ответ на это Сесилия хмыкнула еще громче:

— Ну и как же ему это удалось?

— Он отказался выдать мне королевское разрешение на выход из Плимута моего нового судна «Чайка». Теперь я не смогу присоединиться к Дрейку в его следующем походе.

— А причину он не назвал? — это подал голос наш отец, хмуря брови в неодобрении.

— Нет, не назвал, но я ее знаю. Дрейку для его флотилии нужен всего лишь еще один корабль. А Уилбрэм желает, чтобы этим кораблем стало судно, принадлежащее его драгоценному отпрыску. Вот поэтому он не выдает мне официальных документов, без которых «Чайка» не может выйти из Плимутской гавани.

— Который из его отпрысков хочет примкнуть к Дрейку? — спросил отец. — У него же несколько сыновей.

— Четверо. Но самый любимый среди них — Себастьян. Он — сын его любовницы-испанки.

Услышав про ненавистную испанку, Сесилия сжала полные белые руки в кулаки и топнула ногой.

— Я требую, чтобы эту женщину отправили обратно в Севилью! И немедленно! Отец, прошу тебя, помоги мне. Пусть ее вышлют.

— Дорогая, мне кажется, я придумал кое-что получше — и для тебя, и для Фрэнка. Мои шпионы донесли, что Роджер Уилбрэм страстно желает освободиться от своего союза с нашей семьей, но так, чтобы не лишиться ни одного из своих постов.

При этих словах отца лица Сесилии и Фрэнка прояснились.

— Я и понятия не имел об этом, — начал Фрэнк, — ты мне никогда про это не писал.

— А я не знал об этом до последнего времени. Мне рассказали, что Роджер обратился к королеве, желая исхлопотать для себя назначение на должность главного поставщика вооружений для портовых укреплений Слюйса с доходом в две сотни фунтов в год и правом поставок оружия на английские суда, стоящие в этом порту.

Слюйс — порт в провинции Зеландия Испанских Нидерландов — с окрестностями взбунтовался против жестокого правления испанского короля Филиппа. Одной из причин этого стало преследование протестантов, которых казнили сотнями. Я с ужасом вспомнила убийства, свидетелем которых была в детстве: сожжение моего учителя Джослина, зверские казни анабаптистов во Франкфурте. Похоже, Слюйс — это ужасное место, но Роджер Уилбрэм все равно хотел туда отправиться. Причина этому могла быть только одна — его неуемная жажда денег.

— Но даже если Роджер покинет Англию, Сесилия останется его женой, и она, конечно же, не захочет сопровождать его в Нидерланды, — сказала я, поглядывая на сестру.

— Неужели отец этого не знает? — тут же огрызнулась она. — Наверняка ты уже нашел какое-то решение, ведь так, папа?

Теперь она говорила тем особым вкрадчивым тоном, каким никогда не разговаривала с нами, а только с отцом:

— Ты все устроишь, папочка, милый, не правда ли?

— Если смогу, дитя мое. Возможно, мне удастся убедить королеву дать твоему мужу эту должность, хотя она наверняка никогда не согласится положить ему двести фунтов годового содержания, особенно с учетом того, сколько он уже получил из казны. И она не сможет освободить тебя, Сесилия, от твоего брака. Ведь это дело церкви.

— Не забывайте, отец, что королева — глава нашей церкви, — заметил Фрэнк. — Я уверен, что она имеет решающий голос в таких вопросах.

Отец строго глянул на него:

— Ты что, воображаешь, что дела церковные — лишь игрушка в руках власть предержащих мужеска или женска пола? Никогда! Церковь есть священное орудие Господа нашего и его Промысла.

Мы все знали, что в вопросах религии и веры с отцом лучше не спорить, и я дала знак поскорее садиться за стол. В тот день к этой теме мы больше не возвращались. Мысль о том, что мерзкий Роджер Уилбрэм может навсегда быть изгнан из нашей жизни, подействовала на нас благотворно. За обедом мы даже держались вместе как хорошая дружная семья, — впервые за много лет. И я подумала — вдруг судьба каждого из нас повернется наконец в лучшую сторону, вдруг и мне повезет. Ведь тот, кого я люблю, сейчас с другой женщиной, — женщиной, которая родила ему ребенка, а своенравная королева, всеведущая и всем управляющая, держит нить нашего будущего в своих тонких и изящных белых ручках…

Глава 25

Как мой отец ни старался, он не смог убедить королеву назначить Роджера Уилбрэма главным поставщиком вооружений Слюйса, а когда папа неосторожно упомянул годовое жалованье в двести фунтов, кое возжелало это ничтожество, королева швырнула пивную кружку в стену, завешенную гобеленом, и воскликнула: «Боже правый! Святоша (теперь она так называла отца), ты что думаешь, что я — царь Крез[151]?»

Отец не возмутился очередной выходке Ее Величества, а лишь ловко и привычно увернулся от летящей кружки, но когда он более не находился в ее августейшем присутствии, то дал волю языку:

— Эту женщину нужно было выдать за короля Филиппа, когда была такая возможность, — заявил он. — Ей нужен супруг, который держал бы ее в узде и не позволял так себя вести!

— Но, отец, — напомнила я ему, — если бы она вышла замуж за короля Филиппа, Англия была бы сейчас католическим королевством. Тебе бы это точно не понравилось.

Но он возвел очи горе и пробормотал нечто нечленораздельное. Я знала, что Елизавета бесконечно испытывает терпение своих советников. С возрастом наша правительница делалась только зловреднее.

Мне стало ясно, что отец не сможет выторговать королевскую милость для Роджера Уилбрэма и не сможет заключить с ним ту сделку, на которую вся наша семья так рассчитывала. И тогда я решила, что пора вмешаться. Нужно убедить Роберта помочь моей сестре и брату. Роберт пользовался огромным влиянием на королеву — это признавал даже мой отец. Хотя Елизавета часто гневалась на него и постоянно то одаривала его подарками и осыпала почестями, то забирала свои дары назад, блестящий граф Лестер (а теперь он наконец-то получил этот титул) был первым лицом при дворе и мог добиться очень многого.

Признаюсь, я отправилась просить Роберта о помощи с тяжелым сердцем. Из-за его романа с Дуглас отношения наши изменились, и за последний год с лишним я виделась с ним всего несколько раз.

Кроме того, я чувствовала неловкость, потому что не в моих привычках было извлекать выгоду из чьих-то нежных чувств. Я по натуре — женщина независимая, привыкшая полагаться на себя. Роберт был любовью всей моей жизни, а не орудием для достижения моих собственных целей.

Но как бы то ни было, в тот день я искала и, конечно же, нашла могущественного лорда Роберта во дворце, в зале приемов, где, как обычно, яблоку было негде упасть. Пробиваясь к нему через толпу, я чувствовала неуверенность и неловкость, но превозмогла их, помня о нуждах моего брата и сестры.

— Лорд Роберт, — обратилась я к нему, и тут же сердце мое забилось, затрепетало, — можно ли поговорить с вами?

Его улыбка казалась одновременно ослепительной и обезоруживающей, но в ней обнаружила я намек на туже неуверенность, что снедала меня. Но когда он подвел меня к глубокой оконной ниже, где мы могли спокойно поговорить без лишних ушей, его неповторимый голос, тот голос, что я так любила, был полон теплоты и нежности. При первых же его словах мои сомнения начали рассеиваться.

— Моя дорогая Летти, — только и сказал он. И потом опять: — Моя дорогая Летти…

— Лорд Роберт, — пробормотала я, запинаясь на каждом слове, — моя сестра Сесилия… то есть, я хотела сказать, муж Сесилии…

— Роджер Уилбрэм?

— Да. Моя семья надеется… — я вздохнула и попыталась еще раз. — Моя семья считает, что можно найти способ…

— Твой отец уже говорил мне о требовании Уилбрэма. Именно о требовании — этот дурак мнит себя незаменимым! Он, видите ли, жаждет получить должность главного поставщика вооружений порта Слюйс. И жалованье хочет просто неприличное!

— Да. А Сесилия, в свою очередь, жаждет расстаться с ним навсегда. Она надеется, что их брак признают недействительным.

Складка между бровями Роберта углубилась:

— Королева ничего не имеет против Роджера Уилбрэма, но она не склонна потакать желаниям твоей сестры. У Ее Величества предубеждение против Сесилии.

— Да, так и есть.

— Знаешь, как лучше всего действовать, если хочешь чего-нибудь добиться от Елизаветы? Ее нужно отвлечь и развлечь. Например, устроить праздник с фейерверком в ее честь, а пока она этим фейерверком будет любоваться, подсунуть ей на подпись нужный документ. Конечно, довольно примитивный метод, но мы, члены ее совета, довольно часто им пользуемся.

— А что в данном случае может послужить таким «фейерверком»? — спросила я, радуясь веселому огоньку, загоревшемуся в глазах Роберта.

— Пока не знаю. Но для тебя, милая Летти, я что-нибудь придумаю.

С этими словами он развернулся и пошел прочь от меня сквозь толпу чиновников, клерков, законников и просителей, заполнивших приемную королевы, высокий и статный, не растворяясь в этой толпе.

Через несколько дней я получила от Роберта короткую записку, в которой он просил меня встретиться с ним там, где я никогда раньше не была: в Саутворке — отдаленном районе Лондона на противоположном от королевского двора южном берегу Темзы. Граф Лестер писал, что пошлет сопровождающих, которые проведут меня на место встречи.

«Почему в Саутворке?» — подумала я. Место это пользовалось дурной славой. Там жили воры, жулики и актеры.

Не сказав ни единой живой душе, куда я намереваюсь отправиться, я надела плащ, нацепила грубые уличные ботинки прямо поверх туфель и уселась ждать слугу, который должен был прийти от Роберта.

Мне показалось, что мы вечно будем пересекать Темзу по знаменитому Лондонскому мосту[152], такой плотной была толпа на нем. Наша карета еле ползла в окружении бродячих торговцев, разносчиков воды, погонщиков, пытавшихся отогнать своих овец на Смитфилдский рынок. Повозки впереди и позади нас ломались, вьючные лошади теряли свои грузы, а смеющиеся уличные дети забирались на подножки, заглядывали в окна и просили монетку.

Роберт прислал мне в качестве эскорта двух своих слуг — молодых людей в элегантных ливреях, непривычных к гвалту, вони, тряске и прочим «прелестям» переправы по Лондонскому мосту. Одного стошнило сразу, а другой позеленел лицом, но все же умудрился совладать с собой. Я старалась отвлечься, глядя на то, как по реке движутся золоченые барки аристократов и королевских чиновников, снуют юркие лодчонки торговцев, пересекают реку весельные ялики с пассажирами под свист и пение гребцов.

Течение под мостом было очень сильным. Страшно было даже представить себе, сколько здесь утонуло народу, сколько беглецов бросалось в эти воды, спасаясь от стражников королевы, лишь затем, чтобы оказаться в безжалостном водовороте, уносящем их в забвение. Под мостом обитала сама смерть — я чувствовала это. Смерть была и на самом мосту — здесь она предстала перед нами во всей своей красе в виде скалящихся черепов, насаженных на пики ограды. Чуть ниже болтались и обезглавленные трупы преступников, оставленные гнить в назидание тем, кто хотел бы нарушить мир в королевстве или оспорить власть нашей правительницы.

По мере того как мы приближались к дальнему от дворца берегу, вонь от реки смешивалась с мерзкими запахами от стоков канализации и разлагающихся отбросов мясных лавок. Даже легкий аромат цветов, прилетевший издалека, перебивался всепроникающим сладковатым запахом разлагающейся плоти, идущим из Смитфилда[153]. Здесь прямо на берегу реки валялись раздутые трупы животных, гниющая рыба, мертвые и умирающие бедняки — отбросы большого города. Неудивительно, подумала я, что именно тут стоит пресловутый Медвежий Двор, где проводится травля медведей собаками. Такие зверские забавы вполне соответствовали духу этого места, где жизнь многих людей проходила в беспросветной нищете, и только самые грубые, жестокие и порочные увеселения пользовались успехом.

Когда мы наконец-то добрались до Саутворка, мои сопровождающие, к моему вящему неудовольствию, провели меня туда, где я меньше всего хотела бы оказаться: на Медвежий Двор.

— Лорд Роберт встретится с вами здесь, — сказали мне, когда мы прибыли на место. — Он прибудет с минуты на минуту.

Но первым к нам присоединился не лорд Роберт, а Роджер Уилбрэм (глаза бы мои его не видели!). С годами грубый, краснолицый Уилбрэм стал только толще и утратил последние остатки вежливости. Он даже не соизволил встать со скамьи, обращенной к арене, чтобы поприветствовать меня, а лишь буркнул, ни к кому не обращаясь, что-де «лорд Роберт сейчас придет». После этого он достал из кармана камзола мешочек, откуда принялся извлекать сладости и поглощать их одну за другой, не сводя глаз с земляного круга арены, где служители граблями взрыхляли землю в преддверии очередного жестокого поединка.

Я содрогнулась от омерзения и почувствовала сильное желание встать и уйти. Но сюда отправил меня не кто иной, как сам Роберт, а я доверяла ему. Я надеялась, что он принял интересы Сесилии и Фрэнка близко к сердцу и действительно хочет нам помочь. И я решила остаться, несмотря ни на что. Правда, я отвела глаза, когда огромного неуклюжего бурого медведя вывели на арену, чтобы приковать на длинную цепь к столбу, но не смогла заткнуть уши и услышала отчаянный скулеж и лай кровожадных мастифов, еще не видимых, но рвавшихся вступить с лесным зверем в бой.

Мои сопровождающие в своих блестящих ливреях сидели по обе стороны от меня, защищая меня от напора толпы — шумных лондонцев и иностранцев. Большинство публики составляли мужчины, а те немногие женщины, которые здесь присутствовали, относились к низшим слоям нашего общества. В общем гвалте слышались пронзительные крики разносчиков, которые пробирались между зрителями, расхваливая на все лады свой товар — еду, дешевые веера, кошельки и прочие жалкие безделушки, в надежде, что их кто-нибудь купит.

Наконец огромный медведь был прикован цепью к окованному железом столбу, а мастифов вывели на арену. На всех собаках были намордники, но служители все равно старались держаться подальше от страшных песьих зубов. Хотя я сидела далеко и высоко от места будущего поединка, и вдобавок арена была отделена надежным забором, я непроизвольно отшатнулась. А вот Роджер Уилбрэм, наоборот, подался вперед, когда вывели собак, не желая пропустить никаких подробностей кровавой потехи.

В этот момент по толпе зрителей прошло движение, и я увидела, что прибыл лорд Роберт. С ним была дюжина стражников И его гость — неизвестный мне довольно молодой человек с широким лбом и открытым лицом, обрамленным кудрявой рыжеватой бородой. По толпе пронесся свист и шиканье. Роберта боялись. Все знали, что он — правая рука королевы и потому обладает почти ничем не ограниченной властью. Но графа Лестера не любили. Свист смолк, когда он обвел толпу взглядом, словно пытаясь разглядеть и запомнить своих недоброжелателей, но стоило ему отвлечься от этого занятия, приблизившись к нам, как недружелюбный ропот возобновился.

Роберт подошел ко мне и приветствовал меня со всей учтивостью, и в то же время, по обыкновению, радостно и сердечно, а стражники быстро расчистили скамейку для него и его спутника. Роджер встал и присоединился к ним.

— Милорд граф, — начал Роджер, удивленно подняв темные брови, — если бы вы не прислали мне записку, приглашая сюда, в Саутворк, я бы никогда не ожидал бы встретить вас здесь. И в сопровождении столь известного человека…

— Капитан Дрейк живет совсем неподалеку, — перебил его Роберт.

Значит, он пришел на встречу не с кем иным, как со знаменитым мореплавателем и любимцем королевы Фрэнсисом Дрейком.

— Неужели вы живете рядом с Медвежьим Двором? — вырвалось у меня. Я была поражена тем, что такая знаменитость обитает в этом отвратительном месте.

— Капитан Дрейк, — вмешался Роберт перед тем, как моряк готов был ответить, — имею честь представить вам даму, сколь прекрасную, столь и любознательную. — Он снисходительно улыбнулся мне.

— Вы ведь сестра Фрэнка Ноллиса? — спросил меня Дрейк с сильнейшим девонским акцентом. Голос его было трудно разобрать среди окружавшего нас шума. — Ваш брат — отличный моряк.

— Надеюсь, что вы не просто льстите ему, — почти прокричала в ответ я. — Фрэнк очень высоко ценит участие в ваших походах. Я совсем недавно виделась с ним, и он рассказывал, что вновь готов присоединиться к вам, если это возможно.

— Конечно, возможно, — вновь прервал нас Роберт. — Мой друг Фрэнсис знает, что может всецело располагать мною и моим кошельком для подготовки нового плавания. И, даст Бог, со временем я, да и Фрэнк тоже, будем вознаграждены от щедрот капитана Дрейка долей тех сокровищ, которые будут взяты на захваченных вражеских судах.

Тем временем на медведя спустили собак. Одним ударом мощной лапы зверь отбросил первого нападавшего пса так, что тот взлетел в воздух и пал оземь. Пес попытался подняться, но тщетно. Но и шуба медведя окрасилась кровью, когда собаки всем скопом вцепились в него. Он издал страшный рев, который толпа приветствовала улюлюканьем и аплодисментами. Тут в наш разговор вступил Роджер Уилбрэм, зарычавший почище медведя:

— Мой сын Себастьян отправляется с капитаном Дрейком в следующий поход. Больше мест нет.

Роберт снял с пальца перстень с рубином и вручил его Дрейку со словами:

— Надеюсь, этого хватит, чтобы купить пару караваев хлеба и несколько ярдов парусины для ваших кораблей.

Дрейк улыбнулся, принял перстень и надел себе на палец, проговорив:

— Благодарю вас, милорд.

Замешкавшись на мгновение, неловким движением Роджер также сорвал с пальца кольцо и хотел отдать его Дрейку, но тот посмотрел на подношение с тонкой улыбкой и отвел руку Роджера.

— За перстень графа дадут гораздо больше провианта, — только и сказал он.

— У меня есть другие ценности, — настаивал Уилбрэм. — Если позволите мне передать их вам, например, завтра…

Но Дрейк жестом прервал собеседника:

— Покупка места в моей флотилии для вашего сына потребует таких средств, коими вы не располагаете. Вы ведь хотите отправить своего сына со мной?

Медведь, тряся головой от боли, весь в пене и крови, защищаясь от кружащихся вокруг него и также покрытых ранами собак, убил еще двоих своих мучителей, но заметно устал. В толпе раздались выкрики, а между некоторыми особо рьяными зрителями завязались потасовки.

— Не отчаивайтесь, — заговорил Роберт, — вы ведь можете предложить капитану кое-что еще кроме золота.

— Что именно, милорд?

— Согласие на признание вашего брака недействительным.

Роджер ловил теперь каждое слово графа:

— Но возможно ли это?

— Королева может сделать невозможное возможным. — Роберт достал свернутый в свиток документ с прикрепленной на шнурке печатью. — Когда Ее Величество подпишет эту бумагу, вы с Сесилией освободитесь друг от друга.

— А королева пойдет на это?

— Давайте ее спросим. Приезжайте завтра в Гринвич, и при удачном стечении обстоятельств дело ваше решится к взаимному удовлетворению.

В толпе поднялся немыслимый рев, когда огромный медведь заколебался на своих коротких лапах, промахнулся несколько раз и рухнул на арену. Оставшиеся в живых собаки лаяли как сумасшедшие и скалили зубы, окружив истекающую кровью жертву.

Кивнув в знак согласия, Роджер Уилбрэм поднялся на ноги, коротко попрощался с нами и, переваливаясь, пошел прочь через толпу, качая головой и бормоча: «Этот зверюга мало собак попортил. За что только деньги взяли?»

Мы смотрели, как раненых и умирающих собак, а затем и тушу мертвого медведя, обвязав ее цепями и веревками, служители утаскивают с арены, а потом присыпают свежей землей, готовя для новой травли.

Глава 26

Камеристки принесли в покои королевы новость, взволновавшую многих: супруг Дуглас Шеффилд умер. «Отравлен!» — тоном, не терпящим возражений, заявила Сесилия другим придворным дамам. «Твоим любовником», — добавила она, обращаясь ко мне.

Я никогда не признавалась Сесилии, что мы с Робертом любовники, но она была достаточно проницательна и догадалась о наших отношениях. И я была слишком горда, чтобы прямо опровергать это утверждение, но и открыто его никогда не признавала.

— При дворе ходит слишком много сплетен, — только и сказала я в тот раз. — Многие из них лживы.

— Твой лорд Роберт Дадли убил свою жену, чтобы жениться на королеве! — взвизгнула Сесилия. — Но вот незадача — королева за него не пошла. Тогда он отравил мужа Дуглас — лорда Шеффилда, — и теперь ему путь открыт. Все знают, что у графа Лестера от Дуглас была дочка, которая, правда, прожила всего то ли несколько часов, то ли несколько дней.

Тут моя сестра была права. Дочка Дуглас от Роберта, которая должна была принести «горе и злосчастие», и правда умерла совсем маленькой, но никто не знал точно, при каких обстоятельствах, ибо Дуглас с новорожденной в спешном порядке были увезены в загородное поместье и слух о смерти малютки дошел до нас несколько недель спустя. Лорд Шеффилд, как говорили, страшно разгневался на свою жену, чьи многочисленные измены увенчались рождением ублюдка. Обманутый супруг обратился к юристам и собирался развестись с женой, что навлекло бы позор как на саму Дуглас, так и на предполагаемого отца малышки — Роберта, — но вдруг лорда Шеффилда поразила какая-то загадочная болезнь и он скончался в одночасье.

— Говорят, конец его был ужасен, — проскрипел старый шталмейстер Уэффер. — Бедняга покраснел лицом и не мог ни охнуть, ни вздохнуть. А кишки у него огнем горели, словно ему кочергу, раскаленную докрасна, всунули в…

— Ох, прекратите! — заверещала одна издам. — Мы про такие ужасы больше слышать не хотим. Лучше давайте помолимся задушу несчастного.

— И за душу того, кто сделал это злое дело, — прокаркал Уэффер, — кто заставил лорда Шеффилда принять эту муку мученическую и пасть бездыханным.

— Наверняка этот отравитель — из свиты лорда Роберта, — подлила масла в огонь мистрис Клинкерт, — пресловутый доктор Джулио. Провалиться мне на этом месте, если он не подсыпал что-то лорду Шеффилду в пишу.

Врача-итальянца, который состоял при Роберте, обвиняли во многих подозрительных смертях при дворе, хотя никто никогда не смог доказать, что действительно совершались преступления. Итальянцев всегда подозревали, потому что испокон веку так повелось — раз итальянец, значит жулик, мошенник или знаток ядов. Но, по правде говоря, доктора Джулио подозревали даже больше не из-за национальности, а из-за связи с лордом Робертом. Поговаривали, что королева приставила к Джулио своих шпионов, как и к самому Роберту. А смерть лорда Шеффилда вроде бы доказывала, что такой пригляд оправдан.

Как бы Роберт ни старался, он так и не отмылся от грязных слухов, пятнавших его репутацию после смерти Эми Дадли. Особенно после того, как брат Эми Джон Эпплярд вдруг принялся распространять историю о том, что Роберт заплатил ему, Эпплярду, за то, чтобы тот скрыл правду.

Я не верила ни одному из этих наветов и не скрывала свое мнение по этому поводу.

— Нечего распространять выдумки про доверенного советника Ее Величества, Сесилия, — строго проговорила я. — Лорд Лестер занимает высокое положение и пользуется большим уважением, а такие люди всегда вызывают зависть и становятся мишенью для клеветы. Если бы здесь сейчас была королева, она бы всех нас тотчас бы отругала за упражнения в злословии. И еще одно, — добавила я, — тебе бы, сестра, не стоило распускать язык, ибо только благодаря содействию лорда Роберта ты освободилась от своего постылого муженька, а Фрэнк договорился с Уилбрэмом. Лорд Роберт все это устроил — не забывай об этом.

На следующий день после кровавой травли в Медвежьем Дворе Роберт, как и было договорено, встретился с Роджером Уилбрэмом в Гринвиче и после долгих торгов и препирательств добился того, что нужно было нашей семье: брак Сесилии был официально признан недействительным, а Фрэнк получил разрешение на отплытие из Плимута на «Чайке». Кроме того, Уилбрэм и Дрейк сговорились, что сын Уилбрэма Себастьян все-таки окажется в числе участников экспедиции. Со стороны Сесилии было в высшей степени неблагодарно очернять Роберта после всего, что он для нее сделал, и я высказала ей это прямо в лицо.

Я готова была защищать моего возлюбленного от любой хулы, но, признаюсь, вести о внезапной кончине лорда Шеффилда меня испугали. Неужели я ошиблась в Роберте? Может быть, он и вправду тот, кто совершает убийства чужими руками, руками таких людей, как Джон Эпплярд и доктор Джулио? Я думала, что знаю Роберта как никто другой. В редкие минуты наших свиданий мы были одним прерывающимся от страсти дыханием, одним телом и одним сердцем. Ближе Роберта у меня в целом мире никого не было. Мне казалось, будто мы раскрываем друг другу самые сокровенные уголки наших душ. Но вдруг это — лишь мое заблуждение, порожденное силой нашего рокового влечения друг к другу? Ведь я прекрасно осознавала, что Роберт такой человек, которому нет удержу, чьи желания и порывы сметают любые преграды. Было в нем и нечто дикое, неукротимое, чего я никогда не могла с ним разделить. Находясь многие годы при дворе королевы, то есть обитая в лабиринте фальши и интриг, я познала, что мы — люди — часто действуем вопреки нашим самым благим помыслам. Мы обманываем сами себя. И часто попадаемся в расставленные нами сети наших же обманов и заблуждений.

Роберт любил меня, а я любила его — это бесспорно. И все же он желал других женщин, и не только Дуглас Шеффилд, но, по слухам, ее сестру, и не только этих двоих. Я не тешила себя иллюзиями, что он будет верен мне, а он мне этого никогда и не обещал. Он давал мне столько своей любви, сколько мог, и я знала, что не вправе требовать большего. Но вдруг окажется, что мой любимый способен на убийство?

— Я чувствую себя таким больным, Летти! Таким несчастным, — пожаловался мне Роберт, в полном изнеможении упав на скамью, покрытую подушками, после банкета, который королева давала в честь французского посла.

Скрипя зубами, он расстегнул драгоценную застежку на туфле, освобождая левую ногу. Он стонал и морщился, пока стаскивал туфлю с распухшей ноги, а потом привычным движением положил мне ступню на колени.

— Потри мне ногу, Летти, — попросил он. — Ужасно болит!

Едва я дотронулась до вздувшейся стопы, как Роберт тотчас с воплем вырвал пораженную отеком конечность из-под моих пальцев.

— Ты, наверное, слишком много танцевал, — проговорила я, ожидая, когда он вновь положит ногу мне на колени. — Должна сказать, сегодня вечером ты не выглядел таким живым и бодрым, как обычно.

— Ненавижу танцы! Ненавижу этот проклятый двор! Ненавижу Лондон! Пусть он провалится в тартарары! Знаешь, Летти, я хочу уплыть с Фрэнком на его корабле и больше никогда не видеть ни этого дворца, ни его обитателей.

— Даже меня?

— Можешь уплыть со мной, если захочешь.

Очень осторожно, чтобы не потревожить Роберта, я принялась растирать ему стопу, начиная с пятки и постепенно дойдя до самого больного места — покрасневшего и распухшего большого пальца. Когда я приблизилась к нему, то по резкому вздоху Роберта поняла, что дальше идти не следует, и продолжала нежно поглаживать стопу.

— Аптекарь сказал, что плохие вести способствуют воспалению в теле, — назидательно проговорила я.

— Не тот ли аптекарь, который дал мне ужасное на вкус снадобье из давленых червей?

— Тот самый. Королева ловит каждое его слово. Он помог ей излечиться от оспы.

— Ерунда! Елизавета сама себя излечила от оспы — она просто-напросто оказалась болезни не по зубам! В жизни не знал женщины ужаснее — строптивая, вздорная… Вредная, злобная, старая…

Я знала, что Роберт, будучи в омерзительном настроении, говорит неправду о своих чувствах к королеве, которой был всецело предан. Больная нога сделала его таким желчным. Он расплачивался за то усердие, с которым развлекал гостей на банкете. Когда торжественный обед закончился, он и его брат Амброз исполняли главные роли в костюмированном представлении «Золото ацтеков», где изображали разбойников, похитивших несметные сокровища. В финале они срывали с себя живописные лохмотья, и оказывалось, что они — переодетые принцы, но только после целого ряда быстрых и энергичных танцев в их исполнении.

— Она не старая, — заметила я. Против других высказываний Роберта я не возражала. — Пока еще не старая.

Роберт страдал не только от боли, но и от усталости. Когда он откинул голову на подушки и закрыл покрасневшие глаза, обведенные темными кругами, я поняла, что эта усталость вызвана не только и не столько участием в балете. Можно было предположить, что последнее время он вообще не спал. Обычно такой элегантный и безупречный во всем, что касалось внешности, он несколько дней явно не призывал к себе цирюльника, чтобы подровнять прическу, усы и бороду. Я готова была согласиться с дворцовым аптекарем, что болезнь его обострилась от беспокойства.

Я осторожно и бережно продолжала поглаживать вздувшуюся ногу и по стонам Роберта поняла, что ему легче. Тут он открыл глаза:

— Благодарю тебя, моя милая Летти.

Мы обменялись нежными улыбками, но потом лоб его вновь затуманился от невеселых дум.

— Лучше бы тебе ненадолго оставить двор, — отважилась предложить я, — и отправиться туда, где бы до тебя не доходили мерзкие слухи и сплетни.

— Ты ведь не веришь в них, Летти? Ты не веришь в то, что болтают о докторе Джулио и кончине лорда Шеффилда?

— Мне доподлинно неизвестно, как умер лорд Шеффилд, кроме как то, что смерть его была мучительна.

— Я почти не знал его, — сказал Роберт, садясь и пытаясь натянуть туфлю.

Я сделала это за него, аккуратно расправив шелковый чулок и застегнув усыпанную драгоценными камнями пряжку. На лицо его вновь вернулась гримаса боли, но тут уж было ничего не поделать… Не мог же он разгуливать по залам и коридорам дворца босиком. А если бы и отважился на это, то все равно бы хромал.

Я посмотрела ему прямо в лицо.

— Ты женишься на Дуглас? — спросила я.

— Она — не та, кого бы я выбрал, если бы мог выбирать, — голос Роберта был тих и задумчив. Искорка в его синих глазах подсказала мне, что он выбрал бы меня. Но ведь была еще одна женщина, с которой соперничать было трудно…

— Я всегда думала, что ты выберешь королеву.

— Ах! Королева! Тот, кто женится на ней, хлопот не оберется, и я это знаю как никто. Представляешь, французы предложили ей жениха. Они хотят, чтобы она вышла замуж за молодого принца Франсуа[154]. Она ему в матери годится! Французский посол неоднократно говорил о возможности этой женитьбы с нами — членами ее совета.

Я поколебалась, но все же спросила:

— А она хочет за него замуж?

— Французик ей нравится, — признался Роберт. — Они постоянно пишут друг другу письма на латыни. Иногда Елизавета добавляет пару фраз на греческом. Ей нравится воображать себя ученой дамой. Она любит учиться, ценит образование. Наверное, ей от отца досталась тяга к знаниям. Представь себе, она — женщина, но прекрасно говорит и пишет на древних языках, сочиняет стихи…

Я отлично знала, что Роберту такие ученые занятия чужды. Как он сам любил говорить, он провел лучшие годы молодости в Тауэре, а там латинскому и греческому не учили.

— Ах, Летти, — вздохнул он, — интересно, как по-латыни будет «покрасневший большой палец ноги, который зверски болит»? Пойду поищу королеву, чтобы спросить ее об этом.

Глава 27

В сентябре 1573 года королеве Елизавете должно было исполниться сорок лет, и хотя на этот месяц по обыкновению были назначены пышные торжества, никто не решался даже упоминать возраст нашей правительницы. Женщина в сорок уже считалась старой или вот-вот должна была состариться. Даже если она молодо выглядела, то на рождение своих детей в браке, скорее всего, ей уже не стоило рассчитывать.

Мистрис Клинкерт, насколько я знала, крепко хранила тайну, которую она мне поведала много лет назад и которой я, в свою очередь, не поделилась ни с кем, даже с Робертом. Тайну непохожести королевы на других женщин и невозможности для нее иметь детей.

Возраст, бездетность, вздорный характер — а теперь еще сорокалетний рубеж приближается неотвратимо. Одним словом, я не завидовала своей госпоже…

Впрочем, у меня были свои собственные невзгоды и трудности. Слава Богу, детей моих они не касались. Девочки мои росли здоровыми. Они очень вытянулись и обещали стать хорошенькими. Пенелопа была полна огня («огня Болейнов», как говорили некоторые), а Дороти — мягкости и нежности. Маленький Роб уже уверенно держался на спине своего пони и даже понукал его хлыстиком, когда конюх водил конька во дворе по кругу.

Дети мои процветали, а вот брак — увял. Уолтер почти все время проводил в Ирландии и, по слухам, завел там любовницу. Благодаря долгой безупречной службе королеве (и влиянию Роберта) Уолтеру был пожалован титул графа Эссекса, а также значительные земельные владения и доходы. Получалось, что теперь я — графиня Эссекс, что было мне даже удивительно, ибо я никогда не стремилась так высоко взлететь. Мой отец, подозрительно относившийся ко всем мирским почестям, следил за моим возвышением с неодобрением, а сестра — как всегда, с завистью. Правда, теперь, по крайней мере, она освободилась от своего ужасного мужа благодаря хитроумию Роберта. Мой брат Фрэнк ушел в море с капитаном Дрейком, но Уилбрэм и его незаконный сын затаили на него зло. Я молилась, чтобы их соперничество не привело к печальным последствиям.

Незадолго до празднования дня рождения королевы я заметила, что Дуглас Шеффилд, которая по настоянию Роберта была назначена придворной дамой, носит его перстень. Я сразу же узнала его — массивный, золотой, с огромным сапфиром в окружении бриллиантов. Часто, слишком часто я видела этот перстень на руке Роберта. Он рассказал мне, что это — семейная реликвия, перешедшая к нему от его покойного деда. Раз Дуглас теперь носит вещь, столь значимую для Дадли, значит случилось то, чего я боялась больше всего на свете: Дуглас и Роберт поженились.

Я перехватила Дуглас, когда она по какому-то поручению шла в комнату камеристок, и прямо спросила ее об этом. Мы с ней вдруг оказались совсем одни: служанки попрятались, чувствуя, что надвигается ссора.

Дуглас покраснела, а потом опустила голову:

— Да, мы с Робертом Дадли наконец-то стали мужем и женой. У него это заняло два года…

— Что значит «заняло два года»?

— Два года назад он обещал жениться на мне. А сейчас сдержал слово.

Я оглядела фигуру Дуглас и увидела, что талия у нее заметно раздалась.

— Это потому что ты носишь его ребенка?

Она кивнула.

— Ты, конечно, знаешь, что любит он меня, и только меня одну!

Я подумала, что сейчас она попытается спрятаться или выбежать из комнаты, но она не сделала ни того, ни другого, а спокойно проговорила:

— Я думаю, что он любит нас обеих. Но ты замужем, а я — вдова.

Когда я подступила с вопросами к Роберту, он принялся отрицать, что Дуглас его жена:

— Она так считает, потому что мы обменялись с ней несколькими словами, я даже не могу назвать их клятвами. Не было священника, который присутствовал бы при этом. Не было и свидетелей — во всяком случае таких, которым можно верить. Присутствовали только родственники Дуглас. Подумай, Летти, что в наше время брак? Ты же сама видела, как легко королева перечеркнула союз твоей сестры и Роджера Уилбрэма — одним росчерком пера.

— Но если ты говоришь правду, что произошло между вами? Что это была за церемония?

Роберт только сокрушенно покачал головой:

— Ах, Летти! Ты же знаешь, что это за женщина! Мне пришлось пойти на некоторые уступки, потому что она не оставляла меня в покое!

На самом деле Дуглас вовсе не была роковой женщиной, преследующей мужчин, а скорее — мягкой и безвольной особой, не умеющей сказать «нет» пылкому поклоннику. Но я не стала спорить с Робертом. В конце концов, меня же там не было. Да и была ли эта церемония на самом деле?

— Ты сделал это из-за ребенка? — спросила я.

Роберт ответил не сразу, а потом тихо сказал:

— Я очень хочу сына, Летти. Даже если он не будет рожден в законном браке, я признаю его своим.

— Ее дочка умерла.

— Надеюсь, что этот ребенок выживет.

И вот мальчик, которому дали имя Роберт[155], в честь отца Роберта Дадли, матерью которого была Дуглас, появился на свет под знаком неопределенности и в облаке сомнений. Дуглас продолжала уверять, что она — супруга Роберта, а Роберт клялся и божился, что он ей не муж. Что до меня, то я была уверена лишь в одном: Роберт любит меня, а я люблю его, и ничто — ни слова, произнесенные перед ненадежными свидетелями, ни гнев королевы, ни неодобрение моей семьи, ни заверения Дуглас, ни рожденный ею Роберт-младший — не сможет разорвать крепкий узел, в который сплелись наши с Робертом судьбы.

Глава 28

Тот день был самым жарким днем очень жаркого июля, и мы ехали в Кенилворт — знаменитый замок, принадлежавший Роберту. Наша карета добросовестно пересчитывала все выбоины и рытвины на узкой извилистой дороге, которая мало чем отличалась от какого-нибудь переулка на задворках Саутворка.

— Господи Всемогущий, спаси и сохрани! — вскричала королева, когда карета наехала колесом на камень, опасно наклонилась и Ее Величество основательно стукнулась бедром о дверцу, невзирая на бессчетные слои шелка и кружев. — Я вся в синяках! На мне места живого не найти! Неужели граф Лестер не мог спрямить дорогу? Он хвастается на каждом углу, сколько денег потратил на этот чертов замок, который я же ему и подарила, так почему бы ему не заделать рытвины и ухабы на нашем пути?

Королева была права: Роберт действительно сообщал каждому, кто был готов слушать, о том, какие суммы тратятся им на перестройку и обновление Кенилворта — самой шикарной из его многочисленных резиденций. По его рассказам, за несколько лет с последнего визита королевы он пустил все свои доходы от пошлин на ввоз предметов роскоши на то, чтобы построить конюшню на пятьсот лошадей и отхожие места для слуг со всех четырех сторон нового двора. Как-то раз он мне пожаловался, что прибыли от выдачи разрешений на ввоз бархата и масла, изюма и сладкого вина едва хватило на то, чтобы заплатить рабочим и мастерам, занятым на стройке. Доходы от нового налога на клепаные бочки пошли на лучший облицовочный камень и на строевой лес для возведения домика привратника, а еще на плиты для мощения длинной тисовой аллеи. Чтобы переделать все камины в больших и малых помещениях замка, потребовалось обратиться к ростовщикам, а самую большую ссуду предоставил Фрэнсис Дрейк. Знаменитый пират выкупил обратно шесть тонн гвоздики, стоившей целое состояние, — долю Роберта в прибылях от последней экспедиции Дрейка к Островам Пряностей, — и, вдобавок ко всему, согласился и впредь быть банкиром Роберта.

Все это мне вспомнилось, пока мы тряслись в карете, а королева поминала владетеля Кенилворта недобрым словом на каждом новом ухабе, встряхивавшем наш экипаж.

Сколько бы ни росло богатство Роберта, он все глубже и глубже погружался в долговую яму. В своем отношении к деньгам он был прямой противоположностью Уолтеру. Мой муж самым строгим образом вел учет своих денежек и страдал, когда приходилось расставаться с самой малостью из них, пусть и по вполне обоснованным причинам. Уолтер — любитель инвентарных ведомостей — записывал каждый пенни своих трат и приходов, а бухгалтерские книги держал под замком в особом сундуке. Пока Роберт тратился как безумный на придание своим поместьям немыслимого великолепия, Уолтер наживался на ирландских делах. Каждый раз, когда королева отправляла его на усмирение мятежных ирландских лордов, он не только захватывал их имущество, но и обращал это имущество в свою пользу. Некоторые из доставшихся ему таким образом земельных участков и домов он продавал — и всегда с прибылью. Другие оставлял за собой, и в его сундуке под крепким замком хранился плотный свиток документов, подтверждавших его право на них.

Никогда еще Роберт не залезал в такие долги, как в то лето 1575 года, когда он занял шестьдесят тысяч фунтов, чтобы в течение нескольких недель принимать и развлекать королеву со всей ее свитой. Переделки в Кенилворте не были закончены: кладка печных труб кое-где еще подновлялась, строились новые коровники и пивоварни. Но многочисленные комнаты для гостей были готовы, а отдельные покои для королевы отделаны с такой роскошью, что, как сказал мне Роберт, он не ожидал никаких жалоб и нареканий со стороны своей повелительницы.

Жаркий, пыльный день тянулся нескончаемо, как и наше путешествие. Королева часто выбирала меня в сопровождающие, когда отправлялась в дальний путь в карете по разбитым дорогам своего королевства, потому что по натуре я — женщина терпеливая — и, если надо, готова не только терпеть тяготы и лишения, но и поддерживать своих попутчиков. Но в этот раз даже мое терпение было уже на исходе, когда мы в сумерках подъехали к величественному замку, и я молилась только о добром ужине, тихой комнате с чистой тростниковой циновкой на полу и удобной кровати со свежим бельем.

Вместо этого нас по прибытии встретил оглушительный рев пушек.

Королева, которая смертельно боялась громких звуков, заткнула руками уши и зажмурила глаза и потому пропустила невероятный по своей красочности фейерверк: в небе над замком и огромным озером взвился красно-сине-желтый салют в ее честь.

Взревели трубы, застучали барабаны, и наша карета проехала по мосту, соединявшему дорогу и широкий, мощенный каменными плитами подъезд к замку. В наступающих сумерках вокруг нас как по волшебству выросли фигуры мифологических персонажей, приносящих дары Ее Величеству. Вот показался лесной бог, подносящий королеве клетки с кроншнепами и болотными выпями, за ним возникла богиня земли с корзинами, переполненными грушами и вишнями, а затем и гигантская русалка, подымавшаяся из вод озера среди скользких рыб в сверкающей чешуе. Оказалось, что там же, в озере, обитает и такой персонаж, как Ученый Дельфин, — скрытый в нем актер декламировал стихи на латыни, подробно расписывающие каждый из даров и достоинства той, кому эти дары предназначались.

Елизавета мгновенно оправилась от испуга и, преисполненная истинно королевского достоинства, вышла из кареты, дабы принять подношения и поблагодарить дарителей. Но мне было очевидно, что она смертельно устала от долгого пути. К тому времени, когда мы сняли с себя пропылившуюся дорожную одежду и переоделись к ужину, мы буквально засыпáли на ходу.

Однако до отдыха было еще очень далеко. Под радостные приветствия и клики весь штат слуг Роберта в замке — а это были сотни людей — вышел засвидетельствовать свое почтение королеве, а жители соседних деревень столпились на берегу озера, рукоплескали и кричали от восторга, когда в небе взрывались новые фейерверки.

Елизавета попросила рюмку сладкой наливки для подкрепления сил и выпила ее единым духом, а затем и еще одну. Меж тем тьма сгущалась вокруг нас и соблазнительные ароматы жареного мяса и свежего хлеба вели нас прямо к праздничным столам, ломившимся от яств. Только спустя несколько часов мы наконец отправились на покой в прекрасно отделанные комнаты с высокими потолками и огромным числом зеркал, где весело горели свечи и все дышало уютом.

Мы отлично выспались на мягких перинах, и утром королева, пусть и ощущавшая некоторую усталость, должна была признать, что Кенилворт — одно из лучших поместий ее королевства.

На следующий день мы охотились в обширном парке, где в изобилии водились благородные олени. Елизавета, гордясь своим искусством охотницы, поскакала впереди свиты и егерей — как всегда неосторожная и беспечная, — крича, что не успокоится, пока не добудет своего первого оленя.

Егеря сообщили, что выследили прекрасного оленя-самца, и королева азартно устремилась за ним, в то время как остальная свита вежливо приотстала. Но тут раздался ее отчаянный крик:

— Стреляют! В меня стреляют!

Остальные охотники ринулись вперед во всю прыть своих коней и, догнав, окружили королеву, защищая ее от опасности. Елизавета задыхалась и прижимала руку к сердцу. Лишь спустя несколько казавшихся вечностью мгновений она сумела отнять руку от груди и воскликнула:

— Я не пострадала! Убийцы промахнулись!

Егеря, стражники и вооруженные слуги тотчас рассыпались по парку и поймали лишь одного, кто мог бы покушаться на Ее Величество, — маленького человечка в зеленой охотничьей куртке, вооруженного арбалетом. Королевские солдаты под предводительством Роберта тут же стащили его с лошади, выхватили у него арбалет и принялись дубасить его от всей души, требуя признаться в злом деле. Стрела, к счастью, не поразившая цель, была найдена и принесена королеве.

Елизавета взглянула на нее, содрогнулась и отвернулась.

— Я подумала — она предназначается для меня, — вымолвила она, напуганная и бледная. — Когда я услышала ее свист, я решила: мои враги сумели до меня добраться и мне — конец.

Роберт переломил стрелу через колено и швырнул обломки на землю.

— Этот парень говорит, что не хотел подстрелить вас, Ваше Величество. Он целился в оленя, как и вы.

— И вы ему верите, милорд? — Елизавета с сомнением посмотрела на Роберта. — Неужели вы так наивны?

Но Роберт только пожал плечами:

— Вы знаете, что я с удовольствием отдам за вас свою жизнь, Ваше Величество. И с таким же удовольствием убью любого, кто посмеет поднять на вас руку. Но этот человек — не убийца. Я его раньше видел и знаю, что он браконьерствует в моем парке.

— Такой браконьер — идеальный убийца, — возразила Елизавета. — Никто его никогда не заподозрит.

Она повернулась к Уильяму Сесилу и приказала:

— В тюрьму его. Посмотрим, что он запоет под пытками.

И с этими словами она пришпорила своего коня и унеслась прочь.

Глава 29

Пышные празднества в Кенилворте шли своим чередом: за турниром следовала травля медведей, ее сменяли спектакли и маскарады, а каждый день приносил новые увеселения, расходы на которые были просто немыслимыми. Однако пугающий инцидент в охотничьем парке омрачил пребывание королевы во владениях Роберта. И, что еще хуже, королева и лорд Дадли ссорились теперь почти все время.

Самая ужасная из этих ссор произошла в роскошных апартаментах, приготовленных Робертом специально для Елизаветы. В тот вечер королева сидела перед зеркалом, наводя красоту перед торжественным ужином, а я с другими придворными дамами помогала ей в этом. Мой отец и Уильям Сесил только что прибыли из Лондона, привезя Елизавете на подпись целую кипу документов. Государственные дела не ждали окончания празднеств, и королеву раздражала необходимость заниматься этим прямо сейчас. Она сидела с пером в руке боком на пуфике перед туалетным столиком и, бросая время от времени упреки то нам, то своим советникам, читала и подписывала документы один за другим, небрежно откидывая их в сторону.

Я часто видела, как Елизавета ведет себя подобным образом, но по опыту знала, что она внимательно вникает в содержание каждой бумаги, прежде чем поставить на ней свою подпись. Потом в случае необходимости она могла вспомнить мельчайшие подробности любого дела, доведенного до ее августейшего внимания. Но сейчас она всячески выказывала свое неудовольствие, чтобы и другие страдали, пока она делает то, что должна сделать, коль скоро документы принесли ей совершенно не ко времени.

В этот момент в апартаментах королевы появился Роберт: он уже был одет для ужина и вложил в свой костюм столько же старания и вкуса, сколько и в подготовку сегодняшнего банкета. На нем был камзол, штаны и чулки из тончайшего серебристого шелка, а пуговицы на камзоле и застежки на туфлях были изготовлены из цельных аметистов и сверкали в заходящем солнце.

— Как, королева души моей еще не готова? — обратился он к королеве игривым и снисходительным тоном. — Сколько же времени потребно моей красавице, чтобы дополнить последними штрихами свой и без того прекрасный облик? Неужели у нее нет аппетита, когда мои повара вложили столько сил в приготовление трех сотен блюд для ее удовольствия?

— Я не твоя красавица, — резко бросила Елизавета, даже не взглянув на Роберта. — Я твоя королева. И то, что я сейчас делаю, поважнее какого-то там ужина.

Роберт тяжело вздохнул:

— Я прошу вас поторопиться, Ваше Величество, а то кушанья окажутся испорченными.

Королева бросила на Роберта недобрый взгляд и досадливо поморщилась.

— Ну и пусть портятся, — мрачно заявила она. — Я-то точно важнее, чем твои пироги с вальдшнепами и позолоченные телячьи головы!

— Без сомнения, Ваше Величество важнее всего и всех на свете, — с поклоном отвечал Роберт.

— В свете последних событий, — ввернул Уильям Сесил, — происшествие в охотничьем парке внушает тревогу всем нам. Случись что-то непредвиденное, и Ваше Величество некем заменить.

Елизавета отложила перо и дрожащим от гнева голосом вопросила:

— Заменить? Почему это меня нужно кем-то там заменять?

— Лорд Сесил хотел сказать, — вмешался мой отец, — что в случае вашей смерти — Господь спаси и сохрани от этого вас и всю Англию — никто не сможет выполнять ваши обязанности. Мы уже вплотную столкнулись с такой опасностью, когда много лет назад вы заболели оспой.

— Воистину так, — поддержал его Роберт. — И тогда, Ваше Величество, находясь на смертном одре, вы проявили высшую мудрость государыни, приказав вашему совету назначить меня лорд-протектором.

— Теперь я тебя лучше узнала, — сухо сказала Елизавета, — и одной и той же ошибки дважды не совершу.

Роберт покраснел как рак:

— Вам нравится оскорблять меня, Ваше Величество? Вы обязательно хотите испортить ужин в вашу честь, в подготовку которого я вложил столько сил и средств?

Елизавета лишь пожала плечами:

— Я вправе делать то, что захочу, это мне решать… — Теперь она смотрелась в большое зеркало туалетного столика, поправляя свой затейливый рыжий парик. — Вообще-то, я не голодна…

— Но другие голодны, — пробормотал Уильям Сесил, — голодны до власти.

Елизавета только усмехнулась, услыхав эти слова, и тут Роберт в мгновение ока подскочил к ней и в бешенстве бросил прямо в лицо:

— Так вот как ты желаешь отплатить мне за все годы моей службы? За те десятки тысяч фунтов, которые я потратил в тщетном усилии доставить тебе удовольствие? Ты хочешь унизить меня, отбросить в сторону, как старую тряпку, чтобы об меня ноги вытирали все, кому не лень? Значит, именно такую награду ты приготовила мне — тому, кто беззаветно любил тебя все эти годы и был верен тебе как никто?

— Мне кажется, Кенилворт — прекрасная награда для вас, милорд граф. Вам ведь его вернули, не так ли? — официальным тоном проговорила Елизавета.

Тут в разговор, дабы он не принял вовсе уж оскорбительный характер, вновь вмешался Уильям Сесил. Он прочистил горло и заявил:

— Вообще-то, Ваше Величество, этот ужасный несчастный случай — если он является таковым, а не происками агентов Испании, чего я опасаюсь, — напомнил всем нам о том, что ежечасно тревожит всех ваших верных слуг. О неотложной необходимости иметь преемника трона Вашего Величества. Вы должны выйти замуж, мадам, вы должны обеспечить непрерывность престолонаследия.

Я почувствовала, как затрепетали стоявшие рядом со мной женщины, как напряжение в комнате возросло. Елизавета внезапно и неловко встала, опрокинув пуфик и почти перевернув туалетный столик, заваленный документами. В голосе ее зазвенел металл:

— Я не желаю слушать поучения по поводу того, когда и при каких обстоятельствах должна я расставаться со своей девственностью. Или обсуждать с вами запретную для вас тему моего замужества или отказа от такового.

— Мы должны обсудить эту тему вне зависимости от того, доставляет ли это удовольствие Вашему Величеству, — отважно заявил мой отец. — Почему бы не сейчас? Когда хрупкость вашей жизни нас так тревожит…

— Вам ведь нравится французский принц, не правда ли? — вновь заговорил Сесил. — Почему бы не пригласить его сюда, в Англию, чтобы вы могли лично познакомиться с ним. Союз с французским королевским домом принесет пользу нашим двум странам. Принц будет хорошим выбором для вас — молодой, умный…

Яростный крик Роберта прервал гладкую речь Сесила:

— Я — тот, кого королева выбрала! Я был и остаюсь ее избранником!

— Ты уже женат, мой милый, — ровным голосом произнесла королева. — Ты женат на Дуглас Шеффилд, с которой уже прижил по крайней мере двоих детей.

— Грязные сплетни! Я ни на ком не женат!

Лорд Роберт упал перед Елизаветой на колени, склонил голову и заговорил голосом, прерывающимся от волнения:

— Ты должна, обязана меня выбрать, если все же решишься выйти замуж! Пойми, ты должна! Я у тебя один такой! — Он поднял к ней лицо. По его щекам бежали горячие слезы. — Ты же любишь меня и всегда любила.

Роберт замолчал. Королева тоже молчала, а потом холодно и отстраненно произнесла:

— Сэр, вы забываетесь.

Она разгладила юбку, расправив и выровняв каждую складку. Я видела, что рука ее дрожала, но голос не дрогнул.

Роберт поднялся с колен и заметался по комнате.

— Я ни на ком не женат. Да, у меня есть незаконные дети. А у кого их нет? Покажите хоть одного лорда в вашем королевстве, кто не имел бы детей, прижитых на стороне! — Я заметила, что Роберт, произнося эти слова, избегает смотреть на моего богобоязненного, благочестивого и высокоморального отца.

— Да, я хотел сына, — продолжал меж тем лорд Роберт. — Леди Шеффилд подарила мне его. Он будет носить имя Дадли, ибо иначе род наш прервется. Все мои братья, кроме Амброза, мертвы, а у Амброза детей нет и не предвидится. Сестры замужем и носят имена своих мужей. Их сыновья — не Дадли. И еще одно… — Роберт заколебался. Было видно, что он хочет остановиться, но уже не может. — Разве ж вы, Ваше Величество, способны родить? Никто не говорит об этом вслух, но все знают, что, скорее всего, я прав.

После этих неосторожных слов, явно вырвавшихся у Роберта в минуту сильнейшего гнева и душевного волнения, по комнате прошел вздох ужаса. Но Елизавета не позволила себе сорваться. Она задрожала с ног до головы, но усилием воли сдержалась. Казалось, она даже не заметила то, что бросилось мне в глаза: когда Роберт метался по комнате, он припадал на пораженную подагрой ногу, которая у него, видимо, страшно болела.

— А коли вы, мадам, не можете дать мне сына, — продолжал меж тем Роберт, сжигая за собой все мосты, — так сделайте меня хотя бы лорд-протектором!

— Если я на это пойду, — выкрикнула вдруг Елизавета ему в ответ с вновь обретенным пылом, — и ты займешь мое место, то что случится, когда я умру? Ублюдок Дуглас Шеффилд сядет на трон? Не бывать этому!!! А теперь оставь меня, и пусть твой торжественный ужин катится к черту!

Дрожа от негодования и покраснев лицом, Роберт тоже сорвался на крик:

— Тогда между нами все кончено! Ты была моим другом с самого детства, мы делили одно ложе, ездили вместе на охоту, все делали вместе, хоть и не стали супругами в глазах закона! Женаты мы или нет, мы всегда будем вместе! И мне наплевать, кто меня сейчас слышит, ибо каждое мое слово — правда! Но знай, что с этой самой минуты, раз ты отказываешься выйти за меня, я буду вправе жениться на любой женщине по своему выбору!

Оглушенные и в полном замешательстве, советники и придворные устремились к двери, и тут совершенно неожиданно королева воскликнула как ни в чем не бывало:

— Милорд Сесил! Оказывается, я проголодалась! Дайте мне вашу руку и проводите меня к столу!

Умудренный в дворцовых баталиях советник подал Елизавете руку, и королева легкой походкой, не оглядываясь, вышла из апартаментов, словно ничего не случилось, оставив Роберта сердито смотреть ей вслед.

На следующий год Уолтер по обыкновению отправился в Ирландию и там серьезно занедужил.

— Наверняка это болотная лихорадка, — пробормотала Сесилия, когда до нас дошли вести о его болезни. — Эта хворь до него все-таки добралась.

Через некоторое время от одного из его подчиненных пришло письмо. В нем подробно описывалось, как больного привезли в Дублинский замок, где врачи лечили его пластырями и пиявками. Как болезнь изнурила его, а затем и победила, и как он покинул сей мир, сжимая руку священника, принявшего его последний вздох. Пенелопа и Дороти рыдали, пока я, обливаясь слезами, читала письмо вслух, а маленький Роб прижался ко мне, стараясь успокоить.

Я делала все, что могла, чтобы поддержать детей в их горе. Я и сама скорбела по Уолтеру — пусть и не так сильно, как они. В конце концов, он сделал меня вдовою. И мне было всего тридцать пять лет.

Глава 30

Мы с Робертом поженились тайно и не играли свадьбу, а королеву об этом в известность не поставили. Мы были настолько осторожны, что даже ее шпионы не пронюхали об этом. После того как мы обменялись клятвами в присутствии священника, Роберт надел мне на палец то самое кольцо, которое он когда-то подарил Дуглас, — золотой перстень рода Дадли со сверкающим сапфиром. Я с гордостью носила этот символ нашего брака, но никогда при дворе, где королева и ее наушники могли увидеть его на моей руке.

Мы с Робертом стали мужем и женой, но когда я рассказала об этом отцу, он вовсе не обрадовался. Не пытаясь скрыть свою нелюбовь к Роберту, он, по обыкновению, пустился перечислять, чем его не устраивает наш тайный брак:

— Очень плохо, что леди Шеффилд говорила всем и каждому, что она — жена того, кого ты называешь своим мужем. А теперь вы с ним только ухудшили дело, обменявшись клятвами втайне, вместо того, чтобы сочетаться браком в церкви по всем правилам, в присутствии родственников и друзей, свидетелей вашего союза. Могут подумать, что вам есть что скрывать.

— Но Дуглас лжет, отец! Она и Роберт никогда не были женаты. Она преследовала бедного Роберта до тех пор, пока не вырвала у него обещание жениться, но дальше обещания дело не пошло. Бракосочетания как такового не было. Он никогда не давал ей никаких клятв в присутствии священника, какими с ним обменялась я.

— Тем не менее, — заявил отец своим самым мрачным тоном, — необходимо, чтобы Роберт и леди Шеффилд подписали совместный документ, в котором раз и навсегда будет закреплено, что они не женаты.

Отец продолжал настаивать на своем, пока наконец такой документ не был составлен. Теперь Дуглас должна была его подписать. Мы все встретились в уединенной беседке в садах Гринвичского дворца, вдали от шума и суеты двора. Управляющий Роберта принес документ в сумке вместе с письменными принадлежностями, а когда мы уселись, расстелил его на столе, поставил чернильницу и разложил перья.

Дуглас выглядела ужасно: ее светлые волосы в беспорядке выбивались из-под криво сидящего чепца, один из рукавов платья отвязался, вокруг глаз — красные круги. Я боялась, что она принесет с собой своего маленького сына, и обрадовалась, когда увидела, что она этого не сделала.

Не скрывая своих расстроенных чувств, Дуглас принялась читать документ. Почти сразу же она подняла на нас глаза, в которых стояли слезы, и покачала головой:

— Нет! Я не могу это подписать! Никак не могу!

Она затравленно посмотрела на Роберта, потом на меня и, наконец, на моего отца. Не встретив нашего сочувствия, она затрясла головой и истерически вскрикнула: «Взгляните на меня!»

Дуглас сорвала с себя чепец, и глазам нашим предстало странное зрелище: между пышных светлых прядей ее волос были видны участки голой покрасневшей кожи.

— Видите! — воскликнула она. — Меня травят ядом! Все знают, что если яд замедленного действия, у жертвы выпадают волосы. А здесь у нас только один отравитель — мой муж Роберт Дадли!

Роберт зарычал как зверь, вскочил на ноги и попытался дать Дуглас пощечину. Мой отец быстро встал между ними и попытался успокоить Дуглас, торопливо проговорив:

— Тише, мадам, и прошу вас сделать то, что от вас ждут. Уверяю вас, таково желание королевы, как и всех тех, кто собрались здесь.

— У меня постоянно болит живот, — продолжила свои жалобы Дуглас, хватаясь за бок. — Меня тошнит, мне плохо.

— Наверное, ты беременна, — рявкнул Роберт, — и в этот раз точно не от меня. С тобой переспала половина всех придворных!

— Но с того дня, как умер мой муж, женился на мне только ты! — отпарировала она. — А теперь ты пытаешься убить меня!

Мой отец подошел к Дуглас, взял ее за руку, решительно отвел к столу и усадил.

— Леди Шеффилд, — начал он, обращая особое внимание на то, чтобы не назвать ее «леди Дадли», — любили ли вы вашего покойного отца и подчинялись ли вы ему во всем?

— Да, милорд.

— Если бы он сейчас был здесь, он потребовал бы от вас того же, что сейчас я прошу вас сделать. Подпишите этот документ! От вас требуется только один росчерк пера. То, что происходит с вашими волосами или у вас в животе, не имеет значения.

— Но меня пытаются отравить!

Мой отец взял перо, обмакнул его в чернильницу и вложил в руку Дуглас. Она заплакала, плечи ее поникли, но документ она подписала!

Я услышала, как Роберт издал вздох облегчения. Потом он достал из-за пазухи тяжелый кошелек и вручил его управляющему, прошептав: «Передайте ей это…» Наверняка там были деньги. Много денег. Для Дуглас и их сына. Плата за то, что она подписала документ, каждое слово которого, по ее мнению, было ложью.

Что до меня, то я не знала, чему верить. Больше всего на свете я хотела верить моему Роберту, моему обожаемому супругу, который, как я знала, был человеком многих слабостей, но и великой силы чувств, человеком смелым и цельным. И еще мне хотелось верить в то, что у Дуглас выпадают волосы и болит живот не от яда, а от каких-то других причин. В тот день я горячо молилась, чтобы у нас с Робертом был долгий и счастливый брак, благословенный детьми, которые будут любить нас так же сильно, как мы полюбим их. Я молилась за наше с ним совместное будущее, вопреки всем опасностям и преградам этого мира, где счастье зыбко и преходяще.

Идя навстречу пожеланиям моего отца, мы с Робертом поженились вторично — в этот раз в Уонстеде[156], — поместье, которое стало нашим любимым домом, в присутствии членов моей семьи, брата Роберта Амброза, других родственников и свидетелей. Церемонию провел священник семьи Дадли, неукоснительно соблюдая порядок, предписанный англиканской церковью.

Когда прозвучал вопрос о том, имеет ли кто-нибудь сказать что-либо против этого брака, ни один из немногочисленных свидетелей не возвысил свой голос. Но в домовой церкви Дадли по вполне понятным причинам не было ни Дуглас Шеффилд, ни королевы. А Ее Величество со временем не пожалела злых слов, когда узнала, что я — ее извечная соперница — наконец-то взяла в мужья того, кого она так любила.

Глава 31

Королева не скоро узнала о нашей свадьбе. Прошло много месяцев, прежде чем эта новость достигла ее ушей, а когда это случилось, она была в состоянии, близком к панике, потому что только что пережила еще одно покушение — действительное или мнимое — на свою жизнь.

Как же она была напугана после него, когда, трепеща всем телом, держась за сердце и задыхаясь, вошла в свои покои. Лицо даже не бледное, а пепельно-серое, глаза — огромные и ничего не видящие, взгляд такой же затравленный, как и у Дуглас Шеффилд в день подписания документа об отказе от любых заявлений о браке с лордом Робертом.

Я запомнила эти глаза королевы надолго.

Вот что рассказал Уэффер, собрав вокруг себя придворных дам и камеристок в комнатке, примыкавшей к королевской опочивальне, где бы нас никто не потревожил и не подслушал: оказывается, в тот день королева в сопровождении вельможи из Франции по имени Симье должна была на своей барке совершить путешествие вверх по Темзе. Этот Симье специально прибыл в Англию для ведения переговоров относительно будущего брака французского принца Франсуа Алансона и Елизаветы. Внезапно, как рассказывал Уэффер, когда королева уже взошла на борт и должна была скрыться под навесом, защищавшим пассажиров барки от непогоды, прозвучал выстрел. Стреляли из аркебузы. Лодочник, находившийся рядом с Елизаветой, вскрикнул и упал, обливаясь кровью. Обе его руки были прострелены. Симье трусливо бежал, спасая свою жизнь, и бросил королеву на произвол судьбы. Остальные попрятались за бортами барки или разбежались, взывая о помощи, но не оказывая ее своей повелительнице. Среди этого хаоса Елизавета кликнула Роберта, и в мгновение ока он оказался подле нее. Как рассказал Уэффер, лорд Дадли, защищая королеву своим телом, быстро отвел ее в безопасное место. Когда вкруг Елизаветы встали верные дворяне и лучшие стражники, Роберт вернулся на барку, перевязал раны лодочника своей рубашкой, приказал быстро доставить к пострадавшему доктора Хьюика, а также распорядился, чтобы к нему привели того, кто произвел роковой выстрел.

Мы забросали Уэффера вопросами: выяснили ли, кто стрелял? Поймали ли стрелка? Бросили ли его в Тауэр? Кто он?

В течение нескольких часов эти вопросы оставались без ответа, пока мы изо всех наших сил пытались успокоить королеву. Мы подали ей ликеры, наливки и настойки для подкрепления сил. Мы убеждали ее, что нужно прилечь и отдохнуть, но она была не в состоянии забыться сном: глаза ее оставались широко открытыми, и в них застыло то же самое испуганное выражение, как у загнанного зверя.

— Или я доберусь до них, или они убьют меня… Я должна первая нанести удар… — бормотала она про себя снова и снова.

Не в силах оставаться в постели, она металась по опочивальне, отодвигала занавеси на окнах, откидывала полог кровати и даже гобелены на стенах в поисках скрывающихся за ними убийц.

— Вам нечего бояться, Ваше Величество, — пытался успокоить королеву мой отец, — убийца стрелял не в вас, а в Симье. Симье оказался ужасным человеком. Выяснилось, что он убил своего собственного брата! И знаете за что? За то, что тот соблазнил жену Симье! Убийцу, как выяснилось, подослали родственники жены.

— Вы уверены в этом? — спросила Елизавета. — В парке Кенилворта в меня стреляли тогда, когда никаких французов вокруг меня не было. Я уверена, оба покушения подстроили испанцы. Они жаждут моей смерти.

Отец пожал плечами:

— Французы погрязли в грехах, Ваше Величество. Они способны на все. У меня, Ваше Величество, внутри все переворачивается от одной мысли о том, что вы хотите выбрать мужа из их числа…

— Оставь при себе свои нравоучения, Святоша! Ты не хуже меня знаешь, что Англия нуждается в союзе с Францией в противовес козням короля Филиппа.

Слушая этот разговор вместе с другими придворными дамами, я порадовалась, что к Елизавете постепенно возвращается ее отвага, способность ясно мыслить и уверенность в себе. Впрочем, щеки ее по-прежнему оставались бледными, дыхание — прерывистым, а зрачки были расширены от страха.

— После того, что случилось сегодня, согласитесь ли вы отослать этого Симье обратно на родину? — продолжать гнуть свою линию мой отец. — Тогда вы сможете в тишине и спокойствии взвесить все доводы за и против брака с французским принцем…

— И не подумаю отсылать его. Пусть Симье — преступник и трус, и сегодня он эту трусость выказал в полной мере, я разрешу ему остаться, ибо мне так угодно. А теперь уходите, милорд. Мне нужно отдохнуть.

Отвесив глубокий поклон, мой отец удалился.

Симье остался при дворе, и после краткого расследования было официально заявлено, что выстрел из аркебузы — просто случайность, а не покушение на убийство. Стрелок принес свои извинения и не понес наказания. Впрочем, я знала, что королева по-прежнему считает эти инциденты происками испанцев.

— Два случая, которые чуть было не стоили королеве жизни, один за другим — неужели это совпадение? — спросила я как-то раз у Роберта.

— Такие непредвиденные происшествия иногда случаются при королевских дворах, и последствия их могут быть ужасны, — отвечал Роберт. — Однажды отец Елизаветы Генрих VIII во время турнира упал с лошади и чуть не умер, а королева Анна Болейн тогда так испугалась, что у нее случился выкидыш. Можно также вспомнить и отца Франсуа Алансона короля Генриха Валуа[157], который умер от ран, случайно полученных им на турнире.

Но меня эти примеры не убедили.

— Как ты думаешь, Елизавета выйдет замуж за французского принца? — спросила я Роберта. — Говорят, что он очень мал ростом — почти карлик — и лицо его обезображено оспой…

— Пусть выходит замуж, и как можно скорее. Чем сильнее становится Испания, тем больше Англии нужен союзник. Кроме того, этот малыш Елизавете нравится. Я уже рассказывал тебе, что она пишет ему письма на греческом и латыни, а он отвечает в том же духе и с присущим французам остроумием, а Елизавета любит остроумных мужчин. Она страстно желает лично познакомиться с месье Алансоном. Хотя уж я-то знаю, что сама идея брака страшит ее безмерно. Ей ненавистна даже мысль о том, что мужчина будет ею управлять. В семейном союзе муж всегда первенствует, даже если он гораздо моложе, а жена — королева.

— Значит, ты сомневаешься, что этот брак возможен?

— Еще как сомневаюсь. Но она может всех нас удивить: вот влюбится в принца по уши, когда он прибудет ко двору, и тогда все возможно…

Я так не думала, но не стала спорить с Робертом и больше с ним на эту тему не заговаривала.

Случилось так, что Франсуа Алансон действительно прибыл ко двору вскоре после инцидента с аркебузой, но прибыл он без всякой помпы и был принят королевой в частном порядке, без пышных церемоний. Я несколько раз видела его, когда он приезжал с краткими визитами к Елизавете. Они садились рядом и беседовали, как два давних друга, шутили, смеялись и наслаждались этой совместной беседой. Он оказался еще безобразнее, чем я могла предположить. Правду люди говорили: в жилах детей Екатерины Медичи[158] текла порченая кровь. Ее старший сын Франциск — друг детства и впоследствии первый муж Марии Стюарт — умер до того, как ему исполнилось семнадцать. Ее второй сын Карл тоже не задержался на этом свете. Третьему сыну, наследовавшему трон, — Генриху III — тогда исполнилось двадцать восемь лет, но и он, по слухам, был слабогрудым и имел больное сердце. Значит, и принц Франсуа — любимая игрушка нашей Елизаветы — скорее всего, как говорится, не жилец. Наверное, этой своей слабостью он и располагал к себе полную жизни, крепкую, выносливую и живучую как кошка Елизавету. Если она выйдет за него замуж, то скоро овдовеет, но при случае сможет призвать к себе на помощь французские армии.

Частный и почти тайный визит принца закончился через несколько дней, и Франсуа отбыл на родину, предоставив министрам своего брата-короля обсуждать с советниками нашей королевы детали брачного договора. Но он оставил своего приближенного Симье, чтобы тот общался с королевой напрямую и убедил ее принять судьбоносное решение об их браке. Начал Симье с того, что постарался усугубить страхи Елизаветы: да, испанцы пытаются покончить с ней, и ему якобы стало известно о том, что новые убийцы засланы на наш остров с приказом в этот раз всенепременно достичь своей цели. А стоило Елизавете ужаснуться, как он тут же ловко ввернул, что ей не следует нынче полагаться на защиту Роберта Дадли, ибо теперь Роберт обязан лелеять и защищать другую женщину — его законную жену по имени Летиция Ноллис, — с которой он связан узами не только верности и преданности, но и любви.

Глава 32

Елизавета была напугана, но у нее вполне хватило присутствия духа запретить Роберту появляться при дворе. Меня же она, напротив, призвала, и я вынуждена была явиться пред ее светлые очи. Очи эти горели такой холодной яростью, что я испугалась тут же оказаться в Тауэре, а затем и на эшафоте.

— Я никогда тебе не доверяла. Ты — истинная волчица, — начала королева. — Когда ты еще только была представлена ко двору, ты уже была испорченной девчонкой, не достойной доверия. Мне рассказали, что случилось во Франкфурте, какой позор навлекла ты на свою семью. Но твой отец обещал мне, что будет держать тебя на коротком поводке, и я думала, ему это удастся. А теперь оказалось, что ты украла у меня того, кто для меня дороже всех в этом мире.

Каким образом нашла я силы для того, чтобы ответить ей, я не знаю. Наверное, мне помогло то, что я увидела свое отражение в одном из огромных зеркал королевы, и поняла, кого же она рассматривает с такой холодной ненавистью в светлых глазах.

Перед Елизаветой стояла отнюдь не волчица (с того приснопамятного дня королева называла меня только так), а красивая женщина, причем гораздо моложе ее. Та, которой мужчины посвящали стихи, портреты которой заказывали (а это случалось нередко). Женщина, к которой она ревновала с того самого дня, когда я появилась при ее дворе. Видеть меня было ей тем более огорчительно, что я не только превосходила ее красотой, но и восторжествовала в сердце ее самого привлекательного подданного. Я, Летиция Ноллис, ныне графиня Лестер, теперь наслаждалась ответным чувством самого желанного и самого великолепного мужчины при ее дворе. Любови всей ее жизни.

И это дало мне силы. Я гордо выпрямилась, отринула страх и заговорила.

— Где мой Роберт? — задала я вопрос, намеренно не обращая внимания на ее предшествующую отповедь. — Вы бросили его в тюрьму? Если так, то я настаиваю на встрече с ним. Я — его жена.

Королева посмотрела на меня, прищурившись, словно оценивала. Она держала себя в руках. Не давая более сильным чувствам взять верх, она лишь презрительно бросила:

— Только потому, что ты — его жена, я пощадила твою жалкую жизнь. Если бы я приказала тебя казнить, Роберт никогда бы не простил меня!

— Так вы хотите казнить женщину королевской крови? Ту, чье право на трон может оказаться выше вашего? Моя мать — побочная дочь короля Генриха, а если верить слухам о неверности Анны Болейн, то вы, мадам, — вовсе и не королева. Вы — дочка музыканта Марка Смитона или любого другого любовника Анны низкого звания.

Елизавета подняла руку, видимо, чтобы дать мне пощечину, но я отступила назад. Она не погналась за мной, а вместо этого дала знак своим стражникам оставить нас одних.

Когда ее приказание было исполнено, королева какое-то время ходила по комнате, хмурясь и качая головой. Потом она остановилась, видимо приняв определенное решение.

— Ты покинешь двор немедленно, как только выйдешь в эту дверь. — Она махнула рукой в сторону выхода из своих покоев. — И ты не вернешься. Но до того, как ты уйдешь, мы кое о чем договоримся.

— Вы не причините ущерба никому из моих детей или родственников, — храбро перебила я. — Вы не лишите Роберта его владений и должностей. Если вы сделаете это, я открою всему миру то, что прочла в вашем дневнике, и еще то, что я знаю о смерти первой жены Роберта.

Я почувствовала, что моя последняя угроза возымела свое действие. Я знала правду о смерти Эми Дадли, а она — нет, но очень хотела бы узнать.

— Вы позволите нам спокойно жить вместе и не будете нас преследовать, — больше я ничего не смогла придумать и замолчала.

— Да, ты — сущий ребенок, когда дело касается заключения сделки, Волчица. И это все, что ты можешь предложить? — Елизавета улыбнулась. — Пода я — королева Англии, лорд Роберт будет служить мне там, где я скажу. Помни: твоя жизнь и его жизнь — вот здесь, в моем кулаке, и я в любой момент могу положить им конец, стоит мне только пожелать. Не забывай этого! Возможно, Роберт любит и желает тебя. Но узы эти, хоть и крепкие, со временем ослабеют. А вот наша с ним связь — гораздо более долговечная, чем ты можешь себе представить. И пока она существует, ты всегда будешь для него на втором месте. Вот так-то, Волчица. А теперь пошла прочь!

Мне захотелось резко ответить королеве, привести доводы против всего вышесказанного, пусть в глубине души я знала, что это — правда. Но слова бежали меня. Я больше не могла сопротивляться. Пока королева держала свою речь, я почувствовала, как содрогаюсь от страха, сначала едва заметно, а потом все сильнее и сильнее. Под конец я только и могла, что поклониться ей быстрым поклоном и немедленно ретироваться.

Но где же Роберт? Что она с ним сделала?

Выбравшись из покоев королевы, я подобрала юбки и понеслась прочь, молясь о том, чтобы только не наступить на подол и не упасть. Я неслась темными коридорами дворца, скользила на голой, не покрытой ковром лестнице, боясь, что сейчас наша безжалостная повелительница передумает, пошлет своих солдат схватить меня, запрет в самой глубокой темнице и велит тюремщику выбросить ключи.

Глава 33

Наш сын Роберт родился в июне того года, когда мне исполнилось сорок лет. Это был крупный младенец с длинным телом, синими глазами и рыжеватыми волосами. В отличие от другого моего сына — его тезки Роба, — которому в ту пору уже стукнуло пятнадцать и который, будучи маленьким, жадно сосал, много плакал и вертелся на руках кормилицы, этот сын был очень спокойным. Я сама кормила его, и он хорошо кушал. Он спал рядом с нами в резной деревянной колыбели, отделанной малиновым бархатом. Когда ему еще только исполнилось два месяца, Роберт заказал для него полный комплект рыцарских доспехов и когда приезжал домой, любил, чтобы я одевала в них малыша и брала с собой для выездов в нашем экипаже.

— Вот видите, барон Денби, — обращался к нему Роберт по титулу, который малыш получил как наследник графов Лестер, — теперь вы достойно экипированы, чтобы охранять королеву. Когда станете чуть старше, молодой человек, я научу вас обращаться с мечом и шпагой.

Восхищение Роберта нашим сыном не знало меры. Его лицо расцветало от радости всякий раз, когда он видел его, брал на руки, говорил ему ласковые слова, сажал на плечи и как лошадка галопом носился с ним по саду, припадая на больную ногу. В последнем случае Роберт даже ржал как лошадь и заразительно смеялся.

Всю свою жизнь, с того самого дня, много лет назад, когда большая часть его родных была казнена после неудачного заговора его отца, направленного на захват власти, Роберт страстно желал наследника. Сына, которому перейдет имя Дадли и который восстановит честь и славу предков. «Теперь, когда у меня есть маленький Денби, — мне нечего желать!» — не раз говорил он, не обращая внимания на небольшой физический недостаток нашего сына. Одна ножка малыша была чуть короче другой, и взгляд у него был какой-то застывший.

Другой сын моего мужа, побочный сын от Дуглас Шеффилд — тоже Роберт, — также доставлял своему отцу удовольствие, хотя мы почти не говорили о нем. Этот ребенок воспитывался няньками и учителями в поместье, располагавшемся неподалеку от имения его матери.

Когда родился маленький барон Денби, побочному сыну Роберта было семь лет. Он был рослым, крепким и уже показал быстрый ум. Роберт гордился этим обстоятельством, и хотя не видел мальчика часто, но поставил дело так, чтобы его сын знал о любви, заботе и благорасположении своего отца.

Слава Богу, Дуглас больше нам не докучала. Она вышла замуж во второй раз — доказав этим, что никогда по-настоящему не считала себя женой Роберта, — и бывала при дворе нечасто. Во всяком случае, так рассказывали мне Сесилия и мой отец. Дуглас Шеффилд оказалась глупой и недалекой, занятой только собой и своими нуждами. Конечно, я была настроена против нее, потому что когда-то ей досталась часть привязанности Роберта. Но это была именно привязанность, плотское влечение, а не любовь. Это я знала совершенно точно — даже если бы он не поклялся мне, что никогда не любил Дуглас, а лишь в свое время страстно возжелал ее юного тела.

Мое собственное тело с годами стало пышнее и соблазнительнее, особенно после рождения маленького Денби. Я отдавала должное хорошей кухне, любила подремать днем, меньше гуляла и танцевала и, как результат, скоро приказала расставить мои платья. Но я никогда не выглядела толстухой, подобно Сесилии, а лишь дамой округлых и привлекательных форм. Такой я нравилась Роберту, и только это, в конце концов, имело значение.

Когда мой брат Фрэнк приехал к нам, я заметила, что он смотрит на нашего сына с каким-то сомнением. Он не привез для Денби пони, как в свое время для Роба, но зато преподнес большую шкатулку резного серебра. Внутри были монеты и драгоценные камни.

— Сувениры из моего последнего плавания, — с улыбкой сказал Фрэнк.

Речь шла о его необыкновенном путешествии с капитаном Дрейком, когда небольшая флотилия кораблей обошла вокруг света. Такого никто из англичан раньше никогда не делал. Да и другим мореходам вряд ли это удавалось[159].

— Спрячь эту шкатулку до того времени, пока твой сын вырастет, — сказал он.

Мы с Робертом сердечно поблагодарили Фрэнка, поздравили его с тем, что он выжил среди опасностей, и шутливо попеняли ему, что он слишком щедр, — хотя я знала, что Роберт, которому постоянно не хватало денег и который вечно был в долгу как в шелку, наверняка запустит руку в шкатулку сына, как только такой поступок будет считаться приличным. Конечно же, мой муж возьмет деньги с мыслью когда-нибудь положить их обратно — он в жизни не тронул бы того, что ему не принадлежало, — но Роберт был расточителен и непредусмотрителен. Его благие намерения почти никогда не претворялись в жизнь.

— Не стоит благодарности, — замахал руками Фрэнк. — Это всего лишь деньги, а на деньги можно купить вещи и ценности, но не любовь. То, что есть у вас двоих, стоит гораздо дороже всех сокровищ мира. А теперь у вас родился сын, и его существование делает вашу любовь еще более полной.

Роберт обнял меня, когда Фрэнк это говорил, и я заново почувствовала сияние нашего взаимного чувства и переполняющую меня материнскую гордость. Я подумала — ни одна женщина не может быть счастливее, чем я в это самое мгновение.

Но тут мне стало жаль Фрэнка. Я знала, что он думает о своей утраченной любви — о своей Марианне. Побыв с нами пару дней, он вновь заговорил со мной о ней, о том, как мечтал жениться на ней, если бы у него была такая возможность.

— А твоя богатая жена, что с нею? — спросила я.

— Она умерла несколько лет назад, когда я был в море. И, если тебе интересно, она оставила мне в наследство свои деньги. Но мне они не нужны. У меня теперь есть свое собственное состояние. Мы привезли много сундуков, наполненных испанским золотом, когда вернулись в Плимут.

Роберт велел одеть маленького Денби в его доспехи в честь приезда Фрэнка. Ребенок радостно гукал, а мой брат хохотал во все горло.

— Малыш — настоящий лорд! — заявил Фрэнк. Потом он более пристально посмотрел на нашего сына, и выражение удовольствия на его лице сменилось тревогой. — Что с его ножкой? — спросил он. — Осмотрел ли его ваш врач? Что он сказал?

Мы с Робертом заговорили одновременно, и я замолчала, позволив Роберту отвечать. Короткая ножка нашего малыша очень нас тревожила, как и то, что он не мог ни на чем сосредоточить свой взгляд. Он как будто бы смотрел в никуда, не тянул ручки ни к нам, ни к ярким предметам, как другие дети.

— Мы обеспокоены тем, как он растет, — сказал Роберт. — Мы позвали доктора Джулио и еще нескольких докторов из Лондона осмотреть его. Они говорят, что ножка выправится со временем и обе ноги сравняются в длине. Они не видят причин, препятствующих этому.

— Мы хотели отвезти его ко двору, чтобы его осмотрел врач королевы, — добавила я, — но королева до сих пор гневается на Роберта, и она не разрешила нам. А что до меня, то она запрещает мне даже приближаться к любому из ее дворцов. Она ненавидит меня и называет Волчицей.

— Все говорят, что она — странная женщина, — пробормотал Фрэнк. — Сдается мне, хуже всего она обходится со своими самыми верными слугами.

Я протянула руку в колыбель маленького Денби и вложила палец в его крохотную белую ладошку. Малыш крепко уцепился за него.

— Помнишь, наш отец говорил нам, что короли и королевы не ведут себя так, как другие люди? — спросила я Фрэнка.

Он улыбнулся в ответ.

— Я надеюсь, ваш сын скоро будет бегать и играть наравне со всеми, — проговорил мой брат. — Без сомнения, ножки его подравняются и окрепнут. Вы и глазом не успеете, моргнуть, как он вырастет из своих доспехов. Вот увидите, как он повзрослеет и юным рыцарем примкнет к Договору об ассоциации[160], о котором я в последнее время после своего возвращения столько слышал.

Когда Фрэнк упомянул Договор об ассоциации, я вздрогнула. Недавно Роберт и другие высшие сановники королевства создали союз, необходимый, по их словам, для обеспечения безопасности королевы. Дворяне, подписавшие Договор, страшной клятвой поклялись убить любого, кто преуспеет в попытке убить Елизавету, или любого, от чьего имени такая попытка будет сделана. Хотя целью Договора должно было стать предотвращение насилия, он, по моему мнению, скорее должен был способствовать нарастанию вражды, кровавой мести и жестоких расправ. Я очень надеялась, что ошибаюсь. Когда я поделилась своими страхами с Робертом, он лишь мрачно взглянул на меня и заявил, что то время, в которое мы живем, требует чрезвычайных мер.

— Пусть каждый поймет, — честно сказал он, — что сейчас в христианском мире ведется самая настоящая война. Испанский король Филипп считает всех протестантов, без исключения, врагами Господа, а значит и своими личными врагами. Он поклялся уничтожить всех их, то есть уничтожить и нас, одного за другим. Он уже начал истребление протестантов в Голландии, Зеландии и в других протестантских провинциях Нидерландов. Тысячи невинных людей оказываются в тюрьмах, подвергаются пыткам, умирают от голода, их вздергивают на дыбу и растягивают до тех пор, пока не ломают им все кости.

— Также, как поступали с анабаптистами во Франкфурте, — проговорила я. — В те времена, когда я была совсем девчонкой. Их связывали по рукам и ногам, а потом топили в реке. И делали это не испанцы, а другие протестанты: кальвинисты, как мой отец.

Я не могла не вспоминать те ужасы, свидетельницей которых стала во Франкфурте, а также сожжение моего учителя Джослина, жертвы католической королевы Марии. То было самое ужасное из того, с чем мне довелось столкнуться в моей жизни. Я увидела, как правители и люди церкви не побоялись выпустить на свободу дикость и насилие лишь потому, что решили, что другие мужчины, женщины и даже невинные детишки — последователи Сатаны, а не истинного Бога. А в таком мире милосердию и человеколюбию нет места. А теперь Роберт говорит мне, что король Филипп объявил крестовый поход с целью уничтожения всех протестантов.

— Наш Договор об ассоциации — только начало, — донесся до меня голос Роберта. — Будут заключены новые, более могучие союзы и лиги. Мы должны начать нашу собственную священную войну во имя защиты и охраны того, что принадлежит нам по праву.

Правильные слова, но почему они так пугают меня? Я часто думала об этом все следующие дни, когда сидела у колыбели малютки сына, а его крохотная ручка крепко сжимала мой палец.

Глава 34

— Грядет конец света! — заявила мистрис Клинкерт, разбирая чистое белье моего маленького сына, складывая его одеяльца, чулочки и чепчики и отправляя их в огромный комод, стоявший в детской. Маргарет — нянька малыша Денби — смотрела на нее ревниво, обиженная на то, что ее обычные обязанности выполняет кто-то другой.

— Скоро, очень скоро наш мир рухнет, — продолжала мистрис Клинкерт, жуя, по обыкновению, душистые травы, и их запах наполнил комнату.

Маленький Денби, который беспокойно вертелся в колыбели, успокоился и потихоньку засыпал. Я сидела рядом с колыбелью и наблюдала за ним, вздрагивая от каждого его легкого движения или резкого вздоха.

— Все в это верят, — вновь зазвучал голос мистрис Клинкерт. Она искоса поглядела на меня, когда я не удосужилась ответить. — Даже вы здесь в Уонстеде, небось, слыхали о таком?

— Я слышала… — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно. Я никогда особо не верила в пророчества. Мой опыт подсказывал мне, что они редко сбываются.

— Говорят, что падет великая империя. Троны зашатаются под всеми правителями, а одна из династий может прерваться, — гнула свое мистрис Клинкерт.

— Благодарю вас, Маргарет, — обратилась я к няньке. — Оставьте нас, пожалуйста.

Смысл слов мистрис Клинкерт был достаточно прозрачен, и мне не хотелось, чтобы слуги слышали такие высказывания, которые можно было бы счесть изменой королеве.

Елизавета в последнее время немного оттаяла по отношению к Роберту и даже, возможно, ко мне. Роберта сейчас в поместье не было — он, как это часто бывало в тот год, был занят на королевской службе. Но перед тем, как оставить двор, чтобы отбыть со своей дипломатической миссией, он получил разрешение от королевы послать ко мне мистрис Клинкерт, зная, что она будет мне подмогой и утешением, так как я печалилась и тревожилась по поводу малыша Денби и его здоровья. Я расценила этот поступок как жест дружелюбия со стороны королевы после того, как Роберт честно рассказал ей о том, что наш малыш не может ни ходить, ни говорить. Денби уже исполнился год, и стало очевидно, что он страдает от какого-то таинственного недуга, точную причину которого ни один из врачей не смог определить.

Сесилия сочла, что я уже слишком стара для того, чтобы выносить здорового ребенка, и не преминула мне об этом сообщить, а другие винили болезни и возраст Роберта. Мой отец что-то мрачно бормотал о грехах и воздаянии за них, но об этом он толковал по любому поводу. Его взгляд на жизнь, по мере того как он старел, делался все более и более мрачным. Интересно, что он думает обо всех пророчествах напастей и конца света, которые заполонили Англию.

— Неисчислимые бедствия падут на нас в год Страшного суда, — продолжала меж тем мистрис Клинкерт. — В год тысяча пятьсот восемьдесят восьмой от Рождества Христова[161].

— А разве великая империя уже не пала? — спросила я скорее для того, чтобы поддержать разговор, чем для того, чтобы спорить с мистрис Клинкерт. — Я имею в виду империю индейцев в Новом Свете?

— Ха! Разве ж это империя… горстка раскрашенных дикарей, пляшущих у костра. Нет! Беды ждут Англию, а возможно, и весь мир.

Она продолжила свою работу как ни в чем не бывало, а я глаз не могла отвести от моего сына. Как же он был похож на Роберта! Те же рыжеватые волосы (хотя шевелюра Роберта уже начала седеть), тот же твердо очерченный рот, те же длинные ресницы…

— Королева уж точно верит в то, что я вам тут толкую, — вновь оседлала своего любимого конька мистрис Клинкерт через некоторое время. — Она, ясное дело, утверждает обратное, но я-то вижу, в какой она тревоге. Она завела себе книгу предсказаний и читает ее почти каждый день. Иногда она даже читает ее вслух, но тихо, думая, что никого нет рядом. Своими ушами слышала, что грядут голод и засуха, что золото утратит свою цену, на наши голову падут неисчислимые бедствия и всем людям придет конец.

— Да, мрачные пророчества! Но, мне кажется, на памяти каждого поколения такие слухи обязательно возникают, но мы все еще здесь — никуда не делись и населяем лицо земли.

— В этот раз звезды сошлись против нас. Я слышала, как об этом говорил Уэффер, а уж он-то свое дело знает. Он сказал, что слыхал о конце света и Страшном суде, когда был еще ребенком. Правда, он надеется, что помрет раньше.

— Милый старый Уэффер! Да живет он вечно! — смеясь, воскликнула я.

Но мистрис Клинкерт торжественно воздела руки:

— Вот увидите, мадам, день придет, когда вы уверуете в то, что я сейчас говорю. Помяните мои слова, День Гнева Господнего близок!

Я не придавала должного значения предупреждениям мистрис Клинкерт, которая старела и делалась все более и более легковерной. И еще мне не хотелось поддаваться общему поветрию страха и паники. В конце концов, мне и без Судного дня хватало поводов для беспокойства. Что-то было не в порядке с моим маленьким сыном, одна моя дочь Пенелопа уже вполне вошла в брачный возраст и оказалась еще более упрямой и независимой, чем я в ее годы, а вторая моя дочь Дороти — всегда такая милая и послушная девочка — выказывала совершенно неуместную привязанность к простому моряку. Мне нужно было срочно подыскать дочерям хороших мужей из благородных семейств, найти средство против недуга моего малыша. Еще только не хватало мне того, чтобы боязнь конца света затуманивала мой разум.

Однако же, когда Роберт во время одной из наших коротких встреч почти слово в слово повторил то, что я считала досужими домыслами мистрис Клинкерт, я вынуждена была воспринять его слова серьезно.

— Это правда, Летти, — устало произнес он, отдавая должное холодному жареному фазану, пирогам с дичью и домашнему пиву.

Он скакал всю ночь, чтобы иметь возможность провести со мной всего один день. Королева засыпала его поручениями, но он, по его собственным словам, «урвал» день и ночь, которые желал провести со мной в Уонстеде. Прибыв на рассвете, падая с ног от усталости и голода, он был очень рад тому, как быстро ему накрыли на стол.

— Хотелось бы мне думать иначе, но эти пророчества слишком многие повторяют, и они слишком похожи на правду, — продолжал он. — Помнишь предсказания о Короле-Кроте, который придет и свергнет нашу святую церковь? Ах нет, ты слишком молода, чтобы о них помнить… Вообще-то, если вдуматься, это пророчество сбылось. Король Генрих VIII и оказался таким роковым правителем…

Роберт сделал паузу, но не стал развивать эту опасную тему, а вернулся к более близким временам:

— Помнишь пророчество о том, что будет великое сотрясение тверди земной и обрушится некий высокий дом? Так вот — шпиль на соборе Святого Павла сгорел дотла, и земля в тот день содрогнулась — и все это произошло как раз в тот год, когда и предсказывалось[162].

— Помню, милый, помню. Кажется, это случилось тогда, когда наша семья вернулась из Франкфурта. Помню, Лондон был тогда полон слухов. Да, шпиль собора загорелся, а с ним и много зданий вокруг.

Роберт закончил трапезу, и слуга убрал со стола.

— Боюсь, что мы должны готовиться к худшему, что бы нас ни ждало. Наступает тысяча пятьсот восемьдесят восьмой год. Год Страшного суда… Войны, мор, глад… ах да, и падение империи.

Внезапно лицо его просветлело. Тревога, притаившаяся в усталых глазах и складках вокруг рта, исчезла, и появился давно забытый огонек озорства, который я так любила.

— Ну что ж! — воскликнул он. — Если империи суждено пасть, то пусть это будет величайшая в мире империя — Испания!

Глава 35

Сказать, что Роберт и я были счастливы, значило сильно преуменьшить правду, — на целую добрую английскую милю[163]. Мы радовались каждой минуте, проведенной вместе. Год за годом наши тела дарили друг другу наслаждение. Любовь наша не увядала, а взаимная преданность только росла. Лишь те, кому ведомо такое счастье, могут в полной мере понять, о чем я говорю. И знают, как недостаточны слова для передачи великой и всепобеждающей силы любви.

Но королева, вечная противница нашего с Робертом союза, делала все возможное, чтобы разлучить нас. Она постоянно призывала Роберта ко двору и удерживала его там месяцами. Он должен был заседать в ее совете тогда, когда обсуждались действительно важные дела, и тогда, когда речь шла о совершеннейших пустяках. Она приглашала его, чтобы он позировал художникам. Даже когда она заказывала собственные портреты, он должен был находиться на них на заднем плане. Она требовала, чтобы он присутствовал на бракосочетаниях мелких чиновников и на крестинах их детей. Во главе своих солдат Роберт объездил все города и городки южной Англии, где проводил учения народного ополчения, проверял состояние всех крепостей и укреплений, постоянно докладывал совету обо всех линиях обороны королевства. Королева использовала любой предлог, только чтобы увести его от меня, ослабить те узы, которые связывали его со мной и с нашим сыном.

— Я ей нужен, — каждый раз говорил Роберт, когда в Уонстед прибывал гонец от Елизаветы с торопливо нацарапанной ее рукой запиской. — Она опасается за свою жизнь и за судьбу страны. Ей требуется мое присутствие.

И каждый раз он послушно отправлялся туда, куда его посылала королева. Я знала, что не буду жаловаться или указывать Роберту на то, каковы действительные причины такого безоговорочного распоряжения королевой им самим и его временем. Он служил ей, он был ей предан. И еще одно — он до сих пор любил ее своим, особым образом, и это вызывало мою ревность. Когда-то они были любовниками, и я знала об этом, но не теперь. Нынче Роберт был мне верен, и я не ставила эту верность под сомнение. Да, он служил королеве, но его сердце принадлежало мне одной. Оно было моим не только тогда, когда Роберт находился рядом, но и все долгие дни нашей разлуки, ночи, когда постель моя была пуста, ибо тогда мой муж являлся мне в моих мыслях.

Но сейчас мне требовалась помощь и поддержка моего мужа здесь — в моем собственном доме. Малыш Денби с каждым днем слабел, и я поняла — никогда он не сможет ходить, как другие дети. К его третьему дню рождения Роберт заказал очередной набор маленьких доспехов для него и распорядился, чтобы нарисовали его портрет в этих доспехах. Фрэнк отправил ему в подарок маленький стульчик с прекрасной резьбой, обитый красным бархатом. Но к тому времени я уже знала, что мой сын никогда не сядет на этот стульчик, потому что он вообще не мог сидеть, а только лежал дни и ночи в своей кроватке и почти не шевелился.

А я сидела рядом, наблюдала за ним, молилась, читала псалмы, ела, не чувствуя вкуса, то, что приносила мне мистрис Клинкерт… Именно она как-то утром сказала мне, глянув на неподвижное тело моего сына, грудь которого еле-еле вздымалась при каждом вздохе, что надо послать за Робертом и что медлить нельзя.

Мистрис Клинкерт, конечно же, была совершенно права. Говорила она голосом тихим, без обычной своей громогласности, и это послужило мне еще одним доказательством того, что маленький Денби действительно совсем плох. Но сначала я попыталась с гневом отрицать очевидное, потом запретила себе даже думать об этом, ибо как могла я сказать о таком моему дорогому Роберту…

В конце концов я поняла, что именно нужно сделать. Я должна сама поехать и сообщить моему мужу — его сын умирает и лорд Роберт срочно нужен дома. Я кликнула горничную, чтобы она принесла мне плащ и сапоги для верховой езды, взяла двух конюхов в качестве сопровождающих и на самой быстрой лошади из наших конюшен поскакала что есть духу во дворец Нонсач[164], где, как я знала, Роберт в этот раз помогал королеве в государственных делах.

Усталая и страдающая от жажды, но переполненная сознанием того, что я должна срочно увидеть Роберта, я въехала в ворота. Стражники меня надолго не задержали. Они пропустили меня во внутренний двор, и я торопливо вошла во дворец. Мои слуги следовали за мною.

Я хорошо знала расположение комнат во дворце, ибо часто бывала там, когда служила королеве фрейлиной и придворной дамой, и я прямо направилась в зал, где обычно заседал Королевский совет, смежный с покоями королевы.

— Я — графиня Лестер! — заявила я стражникам у дверей в зал. — Я привезла очень важные сведения для моего мужа. Это вопрос жизни и смерти!

Один из стражников узнал меня. Он кивнул, открыл дверь и пропустил меня внутрь.

Я вбежала в зал и обвела глазами членов совета, сидевших за большим столом, выискивая своего мужа.

Его среди них не было!

Я с изумлением вглядывалась в обеспокоенные лица Уильяма Сесила (ныне лорда Берли), Фрэнсиса Уолсингема и моего отца.

— Нет, леди Лестер! Вам нельзя здесь находиться! — воскликнул кто-то из других советников. — Вам запрещено появляться при дворе! Королева…

— Где мой муж? Почему его нет меж вами? — спросила я прерывающимся голосом. — Отец! Где Роберт?

Но мой отец лишь махнул рукой и отвернулся.

— В чем дело? Что случилось? Он куда-то отправлен со своими солдатами? — настаивала я.

Сидящие за столом отводили глаза. Некоторые вполголоса о чем-то перешептывались.

Тут меня пронзила ужасная мысль. Никто не успел меня удержать, когда я выбежала из зала совета прямо в личные апартаменты королевы, примыкавшие к нему.

В первой комнате никого не было, во второй — только юный слуга, выгребавший золу из камина и удивленно воззрившийся на меня.

А в третьем помещении — будуаре королевы — я нашла их обоих.

Я замерла на пороге. Затаила дыхание. Не могла поверить в то, что увидела.

Роберт на коленях перед Елизаветой, она стоит лицом к нему. Его рука — на ее худой голой морщинистой ноге, неумолимо тянется к тому сокровенному месту, которое Сесилия презрительно именовала «увядшим цветком девственности Ее Величества».

Елизавета почти не прикрыта прозрачным кружевным бельем. Ее увядшая тощая плоть, белая как брюхо рыбы, — отвратительна. В комнате назойливо пахнет мускусом. Тем самым мускусом, которым Роберт всегда душил гульфик на своих панталонах.

Я стояла не шевелясь, как громом пораженная. Пепельное лицо королевы покраснело. Она крикнула, призывая стражу. Роберт, бледный и испуганный, уронил свою блудливую руку, вскочил на ноги и встал передкоролевой, заслоняя ее от моего взора, которым я в ту минуту могла ее испепелить.

Затем за мгновение до того, как в будуар должны были ворваться стражники и схватить меня, я выбежала вон, мои грумы следовали за мною, и мы понеслись к выходу, но не по широким, освещаемым факелами коридорам парадной части двора, а по узким, темным, пахнущим мочой проходам для слуг, где те суетились с подносами, ведрами, ночными горшками, охапками хвороста и грязным бельем. Я продиралась сквозь эту толпу, ослепнув от слез, спотыкаясь и оскальзываясь на неровных камнях, я хотела кричать «Нет, нет и нет!» при каждом шаге, острой болью отзывавшемся в моем сердце.

Глава 36

— Ты должна понять! Ты должна!!!

Хриплый, умоляющий голос Роберта проникал сквозь толстые дубовые двери нашей спальни в Уонстеде. Я скрылась здесь с раной в сердце, чувствуя себя преданной и втоптанной в грязь, но в то же время переполненная страстным желанием дать сдачи, поквитаться с мужем, с королевой, со всем миром.

Но когда я оказалась под крышей своего дома, руки мои опустились, а тело словно налилось свинцом. Не хотелось двигаться, говорить, видеть других людей. Я смогла только пойти посмотреть на сына и убедиться в том, что он в том же состоянии. Такой же тоненький и хрупкий, так же цепляется за жизнь из последних сил.

Больная и опустошенная, я заперлась в спальне, мечтая лишь о том, чтобы лечь и забыться, когда услышала под дверью голос Роберта. Очевидно, он поскакал прямо за мною, когда я бежала из Нонсача. Сердце мое упало, когда я услышала, как он говорит:

— Прошу тебя, Летти, открой дверь! Впусти меня! Я все объясню…

Но дверь в опочивальню была на запоре, и я не собиралась ее отпирать.

Я молчала.

— Летти! — теперь он стучал в дверь кулаком. — Летти!

Я заткнула уши руками.

— Летти, ты не понимаешь! Ведь ты не думаешь, что я… что мы с королевой…

— Убирайся! Убирайся и оставь меня в покое!

Роберт замолчал, но молчание его было недолгим.

— Я останусь здесь до тех пор, пока ты не выслушаешь то, что я должен тебе сказать! В тот день, когда ты увидела нас с Елизаветой, королева была очень напугана. Да что там говорить, она была в ужасе. Я ее в жизни не видел в таком состоянии. С ней настоящий приступ случился. Дело в том, что в тот день на нее вновь было совершено покушение! На этот раз убийцей оказался какой-то валлиец[165]. Грязный валлиец с ножом! Чуть не перерезал ей горло! Он был одет в форму стражника. Никто сначала не понял, что происходит, но мы все-таки смогли остановить его в самый последний момент. Королева упала в обморок. Когда она пришла в себя, она не могла говорить, а только издавала один безумный вопль за другим и никак не могла успокоиться.

Хотя я все еще затыкала руками уши, голос Роберта был так громок, что я отчетливо слышала каждое его слово. Он говорил сбивчиво, но все-таки сумел донести свою историю до меня. Вновь и вновь он повторял, что Елизавета в тот день чуть не умерла.

Теперь он стучал в дверь спальни ладонью, а затем чем-то металлическим. «Рукояткой меча», — подумала я.

— Послушай меня, Летти. Ты обнаружила нас вместе, потому что она отослала всех своих камеристок. Она сорвала с себя одежду. Она была сама не своя от страха. Я пытался как-то привести ее в порядок. Я не хотел… не мог… — голос Роберта прервался, его переполняли чувства. — Половина этих стариков вокруг нее решила, что она рехнулась, сошла с ума. Я не мог позволить, чтобы она разгуливала среди них обнаженной…

Я отняла руки от ушей. Правда ли то, что говорит Роберт? Неужели я не так поняла ту сцену, которую видела во дворце? Неужели он действительно хотел защитить Елизавету? Неужели не было похоти, сластолюбия, вожделения? Да, такое возможно, но возможно и то, что Роберт сознательно говорит мне то, что я приму взамен горькой правды. Я заколебалась.

— Впусти меня, Летти.

— Нет.

— Дай мне войти!

Во мне остались только усталость, недоумение. Даже гнев куда-то исчез. Наверное, обида за предательство уступила напору убедительных слов Роберта. На королеву действительно неоднократно совершались покушения. Она была подвержена нервным припадкам — я сама часто была тому свидетельницей. И тогда она прогоняла своих камеристок с криками и ругательствами. И она доверяла Роберту, одному только Роберту, хотела, чтобы он находился с ней рядом, был для нее опорой, оплотом, поддержкой…

Роберт молчал. Он сдался и ушел? Вернется ли он? Я легла на кровать, но сон не шел.

Потом я услышала скрежет металла о металл, голоса каких-то мужчин у моей двери. Возгласы. Крики. Опять звон металла. А потом раздался страшный удар, и тяжелая дубовая дверь слетела с петель. В спальню вбежал Роберт. Я завизжала.

В мгновение ока мой муж оказался рядом с кроватью. Я укрылась шелковой периной, но он схватил меня за плечи, повернул к себе, приблизил к моему лицу свое лицо. Почему он хмурится? Он обеспокоен? В отчаянии? Ненависть застилает ему глаза? Я не знала…

В те мгновения он не был моим мужем. Он был мужчиной во власти сильной и всепоглощающей страсти. Тем, кто только что распорядился снести дверь с петель. А сейчас он удерживал меня с такой силой, что я враз лишилась всей своей воли к сопротивлению.

Я не могла дышать. Я боролась под его тяжестью, но понимала, что это бесполезно. Он был слишком силен для меня, слишком велико было его желание, его чувственность… То, что разбудило когда-то мою страсть и не давало ей потухнуть. И даже теперь, когда я была вне себя от страха, будило мое вожделение.

— Летти, — говорил он, — я не позволю тебе страдать из-за того, что ты думаешь обо мне плохо. Я люблю тебя. Я — твой верный и преданный муж, сегодня и всегда. Ты должна мне верить.

И он склонился надо мной и поцеловал меня таким поцелуем, в котором не было вкуса предательства. Поцелуем, который растянулся на всю долгую ночь, напоенную любовью.

Да, наша любовь выстояла и выжила, но — увы! — надежда наша погибла.

Маленький Денби скончался на следующую ночь в темный час перед самым рассветом, когда свечи оплыли, а птицы начали сонно пересвистываться в кронах деревьев под окном его спальни. Я сжимала руку сына и почувствовала, как она безвольно и безжизненно выскользнула из моих пальцев.

— Вот и конец дому Дадли, — тихо промолвил Роберт. Мы посмотрели друг на друга и больше ничего не сказали.

У меня были мои дети, у Роберта — его побочный сын. Но наш мальчик, желанный и долгожданный, призванный сохранить имя Дадли в веках, передать его следующему поколению, тот, который, по мысли Роберта, должен был жениться на девушке королевской крови, покинул нас навсегда.

Юный барон Денби был похоронен в своих доспехах и упокоился под тяжелой надгробной плитой. Могильный камень имел самую простую надпись: там говорилось об отпрыске благородной семьи, надежде своих родителей, которой не суждено было сбыться, ибо он угас на четвертом году жизни…

Больше я родить Роберту детей не могла. Даже если бы позволила природа (а она не позволяла), у меня уже не было сил на очередные трудные роды. Муки деторождения для меня канули в прошлое, а в настоящем ожидал лишь скорбный труд печали по маленькой ушедшей тени, по всей нашей прежней жизни.

Глава 37

В самый разгар лета я сидела в саду среди роз, полностью погрузившись в свои мысли, и чувствовала себя страшно одинокой. Меня не развлекали даже перемены в поместье, хотя надзиравший за перестройкой наш новый конюший — молодой и красивый Крис Блаунт — придумал сделать в саду солнечные часы, чтобы меня порадовать и развлечь.

В тот день юный Крис принес мне фиалки, я улыбнулась и поблагодарила его, но как-то вскользь, рассеянно. На душе лежал камень, я словно бы отгородилась от окружающего меня мира, который жил сам по себе. Плиты двора напитались жарой, ящерицы то бойко шныряли по старым каменным стенам, то замирали, купаясь в лучах солнца и полузакрыв глаза, то скрывались в щели. Даже рыбы в пруду и те прятались от жары под широкими листьями кувшинок. Одна я, неподвижная и молчаливая, не искала тени. Я не сошла со своего места и тогда, когда небо подернулось тучами и пошел дождь, наполняя звонкими каплями каменную купальню для птиц. Тут появилась мистрис Клинкерт, принялась, цокая языком, упрекать меня за то, что я столь неосмотрительно позволила дождю испортить мое платье, а солнцу — цвет моего лица, и увела меня в дом.

Я слушала ее упреки вполуха: меня больше не заботило то, как я выгляжу. Мои рыжевато-каштановые волосы, когда-то пышные и блестящие, теперь потускнели, а розовая кожа, которая до последнего времени поражала всех гладкостью, потеряла свой блеск, покрылась первыми тоненькими морщинками. Доктор Джулио взялся поить меня настоем зверобоя, как лучшим средством от меланхолии и бессонницы (в ту пору я спала отвратительно), но это снадобье оказалось бесполезным, и я вскоре прекратила принимать его. Кроме того, каждый раз принимая лекарство из рук доктора Джулио, я внутренне содрогалась. Слишком много и часто говорилось в свое время при дворе о нем и о тех темных целях, которым служат его знания.

С час я сидела в холле неподвижно, слушая мерный шум дождя, безразличная ко всему. Потом пошла спать и забылась тяжелым сном, в котором меня преследовало ощущение безвозвратной потери. Мне показалось, что ушла какая-то очень важная часть меня, что я теперь — «тело без души». Я когда-то прочла эти слова в одной умной книге и запомнила на всю жизнь.

Впрочем, мелкие домашние дела на время позволяли мне хоть как-то стряхнуть с себя апатию. Нужно было помочь нищим, приходившим к воротам поместья — истощенным, потерявшим последнюю надежду. Они просили хлеба, и я по обычаю пускала их в дом, сажала за стол со слугами, а затем отправляла в дорогу, снабдив корзинами с едой. Моим попечениям был вверен и старый сокольничий из Хемптон-Корта — одного из королевских дворцов, — он жил в одном из наших коттеджей. Кожа старика была тонкой как бумага, голос скрипел и дрожал, он был болен и нуждался в лекарствах. Следовало также вникнуть в юридические тонкости, связанные с будущим браком Пенелопы, и в голове моей всплывали такие слова, как «приданое», «наследство», «вдовья доля» и прочее.

И еще был мой сын — мой юный Роб — рослый, темноглазый красавец, мое дитя Вечерней Звезды. Моя поддержка и опора в тяжкие дни после смерти малыша Денби. Робу исполнилось восемнадцать, он учился в Кембридже и делал успехи, был еще холост и полон амбиций, как когда-то его отчим. Трудно было поверить в то, что этот талантливый, блестящий юноша — сын скучного Уолтера с его инвентарными ведомостями и сундуками. Роб легко очаровывал и располагал к себе всех вокруг, но, оказавшись дома, всегда находил время для меня: старался составить мне компанию, приносил шаль или книгу (хотя я не могла заставить себя даже читать), следил, чтобы слуги поднесли мне предписанные лекарями напитки и настойки, пытался вовлечь меня в разговор, чтобы я пересилила мучившую меня тоску.

Роб собирался отправиться ко двору, поступить на службу королеве и сделать себе имя. Он был полон честолюбивых замыслов и с удовольствием делился ими со мной. Однако Елизавета так сильно ненавидела меня, что не торопилась приблизить Роба к себе. Он же выказал несвойственные юности терпение и мудрость, рассудив, что чем сильнее испанская угроза, тем больше вероятность того, что королеве вскоре понадобятся его услуги.

Что до моего мужа, то он сознательно боролся с постигшим его горем в одиночку. Он уходил на дальние прогулки, несмотря на больную ногу, сопровождаемый лишь любимой гончей по кличке Мальчик. У Роберта и лицо вытянулось так, что стало напоминать грустную длинную морду гончей. Боли в ноге сильно испортили его характер, и теперь он разговаривал сварливым тоном. Иногда я целыми днями не видела его, а когда мы встречались, то он все чаще заговаривал о том, что ему пора попроситься в отставку с королевской службы.

— С меня хватит, Летти! В моем возрасте и с моими болезнями следует уйти на покой! — заявил он мне как-то утром, когда его пользовал очень дорогой и модный костоправ — месье Эзар из Парижа.

Роберт сидел, откинувшись на скамье, нога его была высоко задрана на подушки, а вздувшаяся покрасневшая стопа оголена. Лекарь наносил на скрюченные от подагры пальцы какую-то не слишком приятно пахнущую мазь.

— И знаешь что еще, Летти? Я страшно устал: нужно ежедневно читать горы писем и донесений, ведь за последнее время число шпионов всех мастей увеличилось во много раз. Надоели постоянные споры с Берли и его сыном-горбуном[166] в совете, и с твоим отцом, который никогда со мной не соглашается. И еще мне приходится все время успокаивать королеву, развлекать ее, поворачивать дело так, чтобы ей казалось, будто самые лучшие идеи исходят от нее… Я тружусь как раб на галерах, без всякого отдыха, добрых двадцать пять лет, если не больше. Пора и честь знать!

Я молчала и не прерывала мужа, давая ему выговориться.

— Простите, милорд, — сказал меж тем костоправ, — вынужден задать вам вопрос. Когда последний раз ваша хворь на вас напала?

— Я упал с Руан-Таланта, моего ирландского скакуна, и нога моя сразу же распухла так, что я даже сапог на нее не смог натянуть. Это было дней десять-пятнадцать назад, правильно я говорю, Летти?

Я кивнула и добавила:

— Хуже всего мой супруг чувствует себя по ночам. Иногда он даже кричит от боли во сне. И у него начинается жар. И еще он не может… не может облегчиться.

— Облегчиться?

— Ну да, он пытается, но некая телесная жидкость течет из него совсем тоненькой струйкой.

— Черт возьми, Летти, я и сам могу рассказать об этом доктору!

— Простите, милорд, но коль скоро вы не можете облегчиться без помех, то вам потребен хирург…

— Ну уж нет, никаких хирургов! От вас требуется лишь одно — сделать так, чтобы отек на ноге уменьшился. Тогда я смогу без помех надеть сапоги для верховой езды и отправиться в Бакстон[167]. Тамошние ванны всегда мне помогали.

Костоправ нахмурился и ничего не сказал. Я поняла: он считает, что Роберт слишком легкомысленно относится к своей хвори. Я решилась было заговорить, но потом, как и француз, прикусила язык. Всякие попытки убедить Роберта уделять больше внимания своему здоровью приводили к тому, что он злился и чувствовал себя только хуже.

Лекарь принялся втирать козье сало в покрасневшую стопу, а Роберт от боли подпрыгивал, корчился и ругался.

— Если предпочитаете, милорд, я могу отворить вам кровь. Или поставить пиявок…

— Нет, продолжай то, что начал…

Наконец после получаса Робертовых мучений, стонов и громких протестов месье Эзар закончил свои манипуляции и достал из сумки запечатанный сосуд.

— По чашке каждый день, — проговорил врач. — Мое средство поможет вам, оно уменьшит отек и снимет боль.

— Что входит в его состав?

— Черви, костный мозг из свиных костей, травы и один тайный ингредиент, известный лишь мне одному.

— Не буду я жрать червей! — возмущенно воскликнул Роберт. — Помню, один умник мне уже прописал этих тварей в давленом виде.

— Это снадобье не нужно есть, — вмешалась я. — Это — бальзам. Ты будешь его применять и почувствуешь себя лучше. Обязательно!

Произнося эти слова, я подумала: «А я буду следить за тем, чтобы ты неукоснительно выполнял все предписания лекаря, и, может быть, хоть немного отвлекусь от собственных бед».

С поклоном костоправ вручил Роберту счет за свои услуги.

— Летти! Где мои очки?

Я нашла очки и подала мужу.

— Что такое? Тридцать фунтов за козье сало с червями?

— За мои знания и советы, милорд.

Роберт посмотрел на счет с большим сомнением, но затем согласился его оплатить. Он велел французу предъявить счет нашему управляющему.

Месье Эзар вновь отвесил поклон и промолвил:

— Как только я получу плату, я вышлю вам мой тайный ингредиент для бальзама!

С этими словами он вышел из комнаты.

— Будь прокляты эти французы! — взревел Роберт. — А также все немцы, бургундцы, валлоны и фламандцы в придачу. А испанцы — будь прокляты трижды!

Роберт переживал тяжелую пору своей жизни. Сейчас я уже не могла бы назвать его лучшим в мире мужем и любовником, другом и оплотом. Теперь я должна была идти на постоянные уступки, сносить высказанные и невысказанные упреки, подстраиваться под смены настроения Роберта. И в мрачные дни после кончины нашего сына я почувствовала, что от меня требуют слишком многого.

Не хочу этого писать, но должна, дабы не погрешить против истины: наверное, мы с Робертом слишком поздно поженились. Когда мы наконец-то сочетались браком, мы какое-то время были очень счастливы вместе, но затем оказалось, что лучшие годы Роберта уже позади. Королева и Дуглас Шеффилд забрали зрелое вино его любви, а мне достались лишь опивки.

Каюсь, такие мысли все чаще посещали меня, когда Роберт под гнетом лет и болезней становился невыносим. Я всегда любила его, я была предана ему, но все более отчетливо видела рядом с собой того, кто движется к закату своей жизни, и потому себялюбиво жалела, что не имела большего запаса тех лет, когда рядом со мной был сильный, здоровый и бодрый Роберт. Когда умер наш малыш Денби, мне исполнилось всего сорок три года, а Роберт был гораздо старше.

Пищу моим далеким от великодушия и благородства мыслям давали не только хвори Роберта, но и иные изменения, подстерегавшие с возрастом его тело. Красивое лицо моего мужа покрылось морщинами, щеки обвисли. Уголки рта опустились — совсем как у королевы, когда она злилась, роскошная шевелюра стремительно редела. Его кожа, которая раньше была необыкновенно мягкой и нежной, которую хотелось ласкать и гладить до бесконечности, стала сухой и вялой. Живот, хотя и не жирный, теперь выпирал вперед, члены утратили гибкость и мускулистость. Теперь внешне Роберту было не сравниться даже с нашим новым конюшим Крисом Блаунтом, прекрасным, как юный Адонис.

Конечно, эти дурные мысли посещали меня по большей части по причине одолевавших меня уныния и тоски, но я никак не могла от них освободиться. Я просила у Господа подсказать мне путь из той пучины отчаянья, в которой я оказалась, и с течением времени благодаря некоторым событиям мне удалось вернуться к себе прежней.

Постепенно и Роберт восстановил свое душевное равновесие, но наша общая потеря — смерть маленького Денби — глубоко ранила наши души, и эта рана так никогда и не затянулась до конца.

В частности, Роберта вернула к жизни работа над одним замыслом, который был ему очень по душе и над воплощением которого он трудился многие годы.

Когда-то давно в битве при Сен-Кантене, в которой Роберт сражался бок о бок со своими братьями Генри и Амброзом, на его глазах Генри убило ядром. Эта ужасная смерть произвела на моего мужа столь сильное впечатление, что с тех пор его живо волновала судьба старых солдат, особенно тех, кто получил ранения и увечья и больше не мог служить. Эти люди нуждались в уходе и лечении, а поскольку отец Елизаветы распорядился закрыть монастыри с их больницами и домами призрения, то старым воякам деваться было некуда. Посему Роберт решил на свои деньги построить госпиталь для солдат в Уорике[168]. Работы шли медленно, ибо у Роберта не было возможности надзирать за ними из-за занятости при дворе. Теперь он пожелал, чтобы строительство было закончено как можно скорее, и к тому времени, как наступила зима, его приказ был исполнен.

Восемьдесят пожилых людей, в том числе и те, кто воевали еще под началом короля Генриха VIII во Франции в 40-х годах нашего века, поселились в Уорике. Они получали уход и лечение из рук искусных докторов и аптекарей. Роберт посвятил госпиталь своему покойному брату, о чем свидетельствовал мемориальный надвратный камень. Надпись на нем гласила:

Я посчитала строительство госпиталя прекрасным начинанием и прямо сказала об этом Роберту. О затратах и расходах я даже не упоминала. Мой муж всю жизнь тратил деньги без счета, сколько бы их у него не было. Для того чтобы воздвигнуть здание госпиталя и обеспечить дальнейшее безбедное существование его обитателей, он занял денег под залог наших земель. Как мы будем возвращать этот долг? Я сомневалась, что мы сможем это сделать, особенно теперь, когда у наших ворот постоянно стояли ростовщики. Хотя каким-то чудом Роберту и его банкирам пока удавалось удовлетворять их требования… Мой муж никогда не говорил со мной о денежных делах, а я научилась не спрашивать.

Когда Роберт заявил, что отправляется в Лондон, дабы присутствовать при казни неудавшегося убийцы королевы, я поняла, что дни скорби для него миновали и он вернулся к жизни.

— Они казнят злодея из Уэльса, — объявил он. — А я намереваюсь быть там и посмотреть на это собственными глазами. Знаешь, Летти, оказывается, Папа Римский самолично пообещал щедро заплатить этому человеку, если он убьет нашу королеву! И еще даровал ему отпущение грехов — в глазах католиков, ясное дело.

«Да свершится правосудие!» — воскликнула я и полностью поддержала его желание отправиться в Лондон. Он сказал, что на казни будут присутствовать все члены Договора об ассоциации — в сборе и во всеоружии. Это будет предостережением для тех тайных католиков, которые еще есть в Англии и надеются свергнуть нашу королеву, запретить англиканскую церковь и посадить на трон католическую кузину Елизаветы, королеву Шотландии Марию Стюарт, в чьих жилах течет кровь Тюдоров.

Роберт уехал с большим отрядом солдат, а я провожала его. Я глядела ему вслед и видела, как дождь заливает дорогу, превращая ее в болото под копытами лошадей. Он должен был вернуться ко двору, несмотря на разговоры об отставке, и я знала это. И потом, когда в его отсутствие в Уонстед прибыл гонец с указом от Елизаветы, назначающим его Главнокомандующим королевскими войсками, противостоящими в голландских провинциях армиям Испании, я знала, что мой муж, конечно же, примет это назначение.

Глава 38

Роберт в самом прекрасном настроении отбывал в Слюйс на борту своего флагмана. Королева запретила мне провожать его, но я этот запрет нарушила: мы с ним в последний раз обнялись и поцеловались на пристани, и он поднялся по сходням на баркас, увозивший его на его корабль «Триумф Альбиона».

Я в изобилии снабдила своего мужа новыми полотняными рубахами и черными шелковыми ночными колпаками, чтобы он не простудил уши в холодную погоду. Была у Роберта и походная ванна, несколько дюжин мягких купальных полотенец и даже зеркало. На борту нашлось место и для нового открытого экипажа, в котором он собирался объезжать войска после победы.

В день отъезда он облачился в цвета Дадли: плащ, камзол и штаны из синего и пурпурного бархата с алым подбоем, на голове лихо сидит высокая черная шляпа с синими и пурпурными перьями, надушенные перчатки отделаны черным шелком и золотом. Как же величественно и внушительно смотрелся он на палубе своего корабля, откуда помахал мне рукой, а цветные стяги гордо реяли на мачте над его головой, и большие судовые кулеврины дали в его честь салют, взорвавший тихий утренний воздух.

Последовали новые приветственные крики зрителей, когда от пристани отчалила барка королевы, которая должна была доставить Ее Величество на «Триумф Альбиона», чтобы Елизавета и лорд Дадли могли вместе проделать первую часть пути вниз по Темзе до Кентербери. Я видела, как он приветствовал свою повелительницу на борту флагмана и вручил подарок: сине-пурпурные подвязки, отделанные золотом. Еще раньше в Уонстеде он показал мне их и заявил:

— Они ей понравятся. Королева обожает подвязки!

Он даже надел одну из них, чтобы померить, и я засмеялась.

Я смотрела вслед Роберту и махала рукой до тех пор, пока корабль не скрылся за поворотом реки, сопровождаемый прочими судами флотилии. Я надеялась, что моему мужу и его людям — пяти тысячам пехотинцев и тысяче всадников — будет сопутствовать удача. А особенно удача нужна была двоим — моему дорогому Робу и Крису, нашему конюшему, который стал другом Роба и отправился в поход вместе с ним.

Оба этих милых моему сердцу мальчишки — а я не могла думать о них иначе, как о мальчишках — выглядели настоящими богатырями, особенно на фоне престарелого Уэффера, который вызвался быть для них слугой и конюхом. Оба были в приподнятом настроении и отправлялись на войну с удовольствием. Они легкомысленно шутили, что живо расправятся с испанцами и вернутся домой через несколько месяцев — еще до того, как их доспехи успеют заржаветь, а грива их коней — отрасти.

Но я не могла разделить их веселье, ибо знала — угроза безопасности Англии слишком велика. Мой отец долгие годы предупреждал, что рано или поздно испанскому вторжению быть, и большинство в совете было с ним согласно. Король Филипп управлял половиной мира. Ему принадлежали огромные территории в Новом Свете, он железной рукой правил в Неаполе, Милане и на Сицилии, большинство нидерландских провинций стонало под властью Испании. После недавнего завоевания Португалии Филипп в одночасье сделался правителем всех ее обширных колоний, а также получил громадный флот с искусными моряками.

Еще я знала, что до последнего момента наша королева всеми силами старалась избежать войны. Но теперь она передумала. Она решила бросить вызов Филиппу там, где власть его была слабее всего — во Фландрии, жители которой восставали против гнета испанцев при любом удобном случае. Если английские войска смогут на суше поддержать нидерландских повстанцев, то испанскую угрозу от Англии на время удастся отвести.

В течение целого месяца я с нетерпением ждала писем от Роберта, а когда пришло первое из них, прочла его единым духом. Мой муж подробно (и откуда у него взялось время?) расписал радостный прием, который оказывали английским войскам голландские протестанты. В каждом городе, в каждой деревне его приветствовали как самого Спасителя радостными криками и шумными торжествами.

— Спаси нас, добрый лорд Лестер! — выкрикивали простые люди на улицах, и он, растроганный, плакал при этих словах.

Мне думалось, что слезы эти скорее от усталости, а не от прилива чувств. Наверняка мой Роберт слишком много брал на себя, выжимал все силы из своего стареющего тела. Но по-другому он просто не мог.

Затем тон письма сменился с ликующего на мрачный. Роберт писал об ужасном состоянии Испанских Нидерландов, которые некогда были весьма богатыми и преуспевающими провинциями, где поля зеленели круглый год, а гавани были полны судов. Теперь же вместо возделанных полей — пустыри, заросшие сорняками, гавани занесло песком и илом, корабли брошены и гниют у причалов.

— писал он. — 

Еще он писал, что мой юный Роб прекрасно проявил себя в деле и теперь ему доверили командовать одним из подразделений, что Крис — сильный и смелый воин (но и любитель побузить) и что старый Уэффер необычайно крепок и бодр для своего возраста — он единственный из всех не заболел и никогда не жалуется.

Когда я прочитала письмо Роберта, мне страстно захотелось присоединиться к нему там, во Фландрии, разделить его тяготы и лишения. Но я, конечно же, не решилась на такое. Даже если бы я смогла тайно переправиться на континент, взяв с собой лишь мистрис Клинкерт, мое присутствие подле Роберта сразу стало бы известно шпионам королевы, и у Роберта были бы неприятности. Поэтому я осталась в Уонстеде в ожидании новых вестей от супруга.

Пока я так ждала, в семье моей произошли важные события. Моя прекрасная Пенелопа вышла замуж за наглого, самодовольного лорда Рича — высокого, дородного господина с большими аппетитами, затмившего всех других поклонников, чьи громогласные приказания слугам были слышны в каждом углу нашего особняка на тридцать пять комнат. Он был богат, как и следовало из его имени[169], но беден в том, что касалось доброты и душевной щедрости. Роберт его не слишком жаловал, но считал, что для своевольной Пенелопы он — то, что надо, ибо, во-первых, даст ей титул, а во-вторых, сможет держать в узде. Пенелопа не сразу, но все же согласилась выйти за него, и свадьба состоялась. Еще двух лет не прошло, а у них уже родилось двое сыновей, Пенелопа вновь была беременна — и раскаивалась в выборе мужа.

Тем временем в семье должна была состояться еще одна свадьба — в этот раз неожиданная. Моя милая, тихая и нежная Дороти удивила нас всех, ибо твердо вознамерилась выйти замуж за своего давнего поклонника Неда Маджа, моряка без земель, титулов и перспектив получения даже скромного состояния.

Мы знали, что они любят друг друга, но Роберт заявил, что Нед моей дочери — не пара, и запретил им видеться. Дороти больше не упоминала его имени, и мы решили, что их роман закончился. Однако Нед не уехал из графства, а обосновался в соседней деревне, и Дороти продолжала тайно встречаться с ним. Затем в самом разгаре приготовлений к пышной свадьбе Пенелопы Дороти исчезла из дому. Вместе с Недом она отправилась в деревенскую церковь, где их обвенчал местный священник, не убоявшийся гнева Роберта.

Смелый и дерзкий поступок Дороти стал для меня полной неожиданностью. Страстная своенравная Пенелопа всегда была возмутительницей спокойствия в семье, но в итоге пошла за лорда Рича в полном соответствии с традицией, а Дороти отмела прочь все правила и установления, выйдя замуж по любви. Ее храбрость уязвила меня — ведь я в свое время вышла замуж за Уолтера Деверё вопреки своему чувству, подчиняясь воле семьи. И лишь много позже я нашла в себе силы и смелость назвать своим мужем того, к кому стремилось мое сердце, да и то лишь потому, что моим избранником стал сам Роберт Дадли со всем его влиянием, властью, отвагой.

Нед Мадж уж точно не был Робертом Дадли, но я знала, что он всегда будет рядом с моей дочерью, будет неустанно заботиться о ней, как бы скромно они не жили, будет ей беззаветно предан. Правильно ли будет сказать, что Дороти сделала тогда лучший выбор? Пожалуй, да, но в тот момент вся семья ополчилась против нее, а меня обвинили в том, что я не препятствовала неравному браку.

Я же, со своей стороны, конечно, была удивлена тем, что произошло, и даже находилась в некотором смятении, но ни в коем случае не гневалась на молодых. Не мне, последовавшей когда-то зову сердца, было их судить. Я лишь молилась о том, чтобы Дороти со временем не пожалела, что стала простой мистрис Мадж, тогда как ее блестящая красавица сестра сделалась леди Рич и живет в богатом поместье. Но Дороти была чужда зависть, а когда они с Недом, придя ко мне, признались в содеянном и попросили моего благословения, и она протянула мне руку со скромным золотым колечком, я поняла: Дороти гордится своим мужем, любит его, и это чувство взаимно.

Эти двое с надеждой смотрели в будущее. Что им грозные пророчества о конце света и падении империй? Сама любовь защищала их от невзгод этого мира надежным щитом, — или мне хотелось в это верить. Пусть она оградит их от тьмы грядущих бед, постепенно окутывавшей нас.

А тьма эта сгущалась. Из Фландрии приходили дурные вести. Роберт писал, что в его войсках участились случаи дезертирства, вызванные голодом и отсутствием теплого обмундирования, между упрямыми протестантскими вождями восстания не прекращались раздоры, затраты нашего королевства на ведение военной кампании превысили все возможные пределы, и людские потери только росли. «Столько солдат пало смертью храбрых, — с горечью написал мой муж. — Сколько прекрасных жизней прервалось. Неужели они принесены в жертву напрасно?»

Сама земля Фландрии, изрезанная реками и каналами, небеса над ней — все было против англичан. Роберт проклинал постоянный дождь и холод, распутицу, дороги, где лошади утопали по брюхо в грязи, облака, из которых каждый день извергались потоки воды на уже промокших насквозь людей и лошадей. «Проклятые пушки не желают стрелять, Летти, — писал он. — Мы не можем держать порох сухим. Наши доспехи ржавеют прямо на нас, никто не выполняет своих обещаний, кругом — сплошная ложь, измена и предательство!» Какой горечью дышала теперь каждая страница его писем!

Он попросил меня послать ему еще рубашек и шесть пар высоких сапог до бедер, признался с досадой, что его шикарный новый экипаж потонул в трясине под Слюйсом, что его нога распухла и страшно болит, а козий жир, который хоть как-то помогал, кончился (не говоря уже о бальзаме из червей месье Эзара). Но самые черные слова мой муж приберег для Роджера Уилбрэма, поскольку тот, по мнению Роберта, своей продажностью и прямым воровством поставил под угрозу всю нашу фламандскую кампанию. Вместо того чтобы на своей должности главного поставщика порта Слюйс и кораблей Ее Величества добросовестно закупать аркебузы и пики, порох и ядра, солонину, рис и масло, «негодяй Уилбрэм», как называл его Роберт, почем зря присваивал казенные деньги. Меж тем еще больше солдат и лошадей заболело и умерло, припасы не поступали, и наш фламандский поход, начинавшийся под звуки фанфар, тонул в болоте, как нелепый щегольской экипаж Роберта. А это означало, что ненавистные испанцы все ближе и ближе к своей цели — завоеванию Англии.

Чашу терпения Роберта переполнила афера с «белым орлом». Так называли селитру, которую добавляли к артиллерийскому пороху. Роберт написал, что негодяй Уилбрэм, по слухам, продал все запасы селитры противнику. «Нашему врагу! — Он дважды подчеркнул эти страшные слова в письме и присовокупил: — Говорят, его сын Себастьян контрабандой ввозит селитру в Англию и прячет в пещере где-то рядом с Фоем[170]. Туда прибывают испанские корабли, и наши противники для закупки этого самого „белого орла“ входят в тайные сношения с местными католиками, которые жаждут свергнуть Елизавету и посадить вместо нее на трон Марию Стюарт. Ах, Летти, Летти, я окружен изменой и предательством!»

Я едва успела завершить чтение мрачного письма Роберта, когда услыхала стук копыт и крики во дворе под моим окном. Я выглянула и увидела, что кого-то вносят в дом. Первой мыслью моей было: неужели это Роберт? Он ранен? Его привезли домой умирать? Я кинулась вниз по лестнице и сразу же поняла, что стонущий человек, которого внесли в зал, — не Роберт.

Сначала я почувствовала огромное облегчение, а потом тревогу. Ноги сами понесли меня вперед, и вот я уже стою у стола и смотрю в смертельно-бледное лицо молодого Криса Блаунта в окровавленной и изодранной рубахе, которого сумели довезти до поместья и положили умирать под моей крышей на моих глазах.

Глава 39

Лицо у Криса Блаунта было как у благородного римлянина: орлиный нос, высокий чистый лоб, дивно очерченный рот, а губы — нежные как у ребенка. Он открыл свои ярко-синие, замутненные страданием глаза лишь на третий день после того, как его доставили в Уонстед. Пока еще наш конюший оставался бледен, но мало-помалу его щекам возвращался цвет, а когда он попытался заговорить, то это точно был голос Криса. Голос, который я столько раз слышала раньше, полный почтения и заботы: «Позвольте, я принесу вашу шаль, миледи?» «Я подвину скамейку в тень, чтобы вам было удобно, миледи…»

Я была уверена, что он умрет, но таившаяся в нем несокрушимая сила его молодости, его воля к жизни спасли его. И еще, наверное, он поправился благодаря моей заботе и постоянному уходу, но поняла это я уже позже. Тогда мне было не до отвлеченных мыслей, ибо я нянчилась с ним, как когда-то с маленьким Денби, день и ночь сидела у его кровати, следила за тем, чтобы его ужасная рана навылет в груди и боку от мушкетной пули, воспаленная и гноящаяся, обрабатывалась бы по всем правилам французским костоправом месье Эзаром. Этот лекарь теперь жил у нас в поместье, дабы пользовать заболевших домочадцев, если в том возникнет нужда. В таких больших владениях, как наше, всегда есть больные и немощные. Одних слугу нас было более сотни, и мы с Робертом считали себя обязанными заботиться не только о них, но и об их семьях.

Я сидела у постели Криса, глядела на его прекрасное молодое лицо, то и дело меняла прохладную влажную повязку у него на лбу — а Криса терзала жестокая лихорадка — и молилась. Молитвы мои были услышаны, и в тот памятный для меня третий день своего пребывания в Уонстеде Крис в первый раз открыл глаза и произнес несколько слов.

— Негоже вам слишком много возиться с молодым человеком, — язвительно бросила мне мистрис Клинкерт, выбегая с очередным поручением из спальни, в которой на резной широкой дубовой кровати лежал Крис. — И не забывайте, что вы — замужняя дама, хотя супруг ваш сейчас далеко за морем!

Я строго отчитала мистрис Клинкерт за одно лишь предположение о том, что моя забота о Крисе вызвана чем-то большим, чем попечением об одном из заболевших домочадцев. Однако ее слова взволновали меня, и я долгой бессонной ночью задумалась: а что, если она права? Что, если я слишком привязалась к больному? Ничего подобного, уверила я себя, ведь если бы Роберт был дома, он бы только восхитился моей приверженностью добрым делам. Никогда бы он не опустился до упреков или недостойных намеков.

Начиная со следующего дня Крис пошел на поправку и скоро уже был готов болтать с утра до ночи. Мне очень хотелось услышать от него последние новости о муже и сыне, но решив, что воспоминания об ужасах войны никак не способствуют выздоровлению, я попросила его сначала рассказать о себе и своей семье. И он охотно поведал мне, что отец его — безземельный рыцарь, из того самого старинного рода Блаунтов, самой известной представительницей которого стала Бесси Блаунт, любовница короля Генриха VIII. Она даже получила титул «матери сына короля», ибо ее ребенок Генри Фицрой был объявлен наследником трона. Однако юный Генри умер, когда ему не было еще и двадцати лет, после чего Бесси удалилась в свои поместья и более не появлялась при дворе.

— Мы — те Блаунты, которым не повезло, — с улыбкой сказал мне Крис и добавил, что отец его давно умер, а мать, не имея собственных средств, проживала в Экзетере у дальнего родственника, приютившего ее из милости.

— Так что, как видите, миледи, я не могу похвалиться знаменитыми родителями, — подытожил он.

— Но ты — храбрый солдат, — утешила я, — и ветеран войны.

— Истинная правда, миледи, — просиял Крис. — Ваш супруг лорд Лестер назначил меня главным конюшим всех своих войск после сражения при Гондскоте[171]. Мне даже хорошее жалованье положили, и я его, наверное, получу, когда с нами наконец-то рассчитаются. Вообще-то войскам не платили уже несколько месяцев…

Эти последние слова Крис проговорил совсем тихо. Я знала из писем Роберта, что его люди не получают жалованья уже около года, пока тянется эта бесконечная фламандская кампания.

— Вы не подумайте, что я жалуюсь, миледи. Но дело в том, что деньги нам не помешают. Армия голодает.

— А Роберт — лорд Лестер, — он очень похудел?

— Простите, что не могу обрадовать вас, миледи, лорд Лестер нынче стал худой как скелет, но бодрости не потерял, хотя делит с нами все наши лишения. Видели бы вы, как он трудился не покладая рук, когда мы помогали голландцам оборонять Слюйс от испанцев. Можно подумать, что он был одновременно в нескольких местах. Мне казалось, он вообще не спал, лично следил, чтобы артиллерию расставили так, как он указал, чтобы вовремя подвезли все припасы и заряды… Лорд Роберт изучил, не побоюсь этого слова, каждый дюйм гавани Слюйса, узнал все о местных приливах, отливах и течениях, о том, где какие мели находятся и как их обходить. Под его началом мы промерили глубины главного канала и всех боковых каналов, обновили фарватеры… Ничто от него не ускользало, ни одна мелочь. Он даже проверял, хорошо ли на нас сидит наше сине-пурпурное обмундирование…

Я попыталась остановить поток слов Криса, слегка дотронувшись до его руки, ибо не хотела, чтобы он слишком утомлял себя. Но стоило моим пальцам коснуться его горячей плоти, как по моим жилам пробежал такой огонь, словно руку мою охватили языки пламени. Я вздрогнула, подалась назад и отделалась принужденной улыбкой.

— Я знаю, что могу гордиться своим супругом, — пробормотала я, — он всегда умел браться за самые трудные дела.

Крис смотрел на меня и молчал. Вдруг я поняла: он тоже почувствовал тот огонь, что вспыхнул меж нами. Теперь он не сводил с меня глаз. Что было в этих глазах? Удивление? Волнение? Страсть?

Я сделала вид, что ничего не произошло, и, встав со своего места рядом с постелью больного, начала просматривать документы на письменном столе.

— Роберт часто пишет мне, — сказала я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал, — и в своих письмах жалуется на нечестность полковых казначеев.

Я взглянула на Криса, и он кивнул.

— Ну что ж, — продолжала я. — Тогда придется заняться здесь сбором денег и найти кого-то, кто отвезет их в Слюйс, чтобы хоть частично покрыть долги перед солдатами.

— Не в Слюйс, миледи. Мы оставили Слюйс, как и Антверпен, Зютфен и добрую дюжину других городов, которые мы пытались оборонять.

Я почувствовала, что бледнею. Слюйс сдан, а это значит — все потеряно. Слюйс был ключом ко всей Фландрии, городом, который надо было удержать любой ценой, чтобы отвратить испанскую угрозу. Перед отплытием в Слюйс Роберт рассказал мне, что именно в этой гавани смогут сосредоточиться баржи испанского флота, на которые погрузят тысячи солдат, лошадей и пушек. Оттуда под защитой испанских и португальских боевых галеонов, торговых судов, мобилизованных для ведения военных действий, и корсарских шебек армия вторжения пересечет Ла-Манш и высадится на берегах Англии. А сама высадка будет проходить под прикрытием шквального огня кулеврин с испанских военных кораблей. Роберт нарисовал мрачную картину нашего поражения и гибели. А теперь, после падения Слюйса, кажется, ничто уже не могло предотвратить катастрофу.

Глава 40

Крис сразу же заметил, насколько я расстроена.

— Тогда под Слюйсом с «белым орлом» беда получилась, миледи, — заговорил он тихим голосом, словно заговорщик. — Но есть надежда, что, несмотря на наши поражения, мы все же сможем одержать победу.

— Не понимаю тебя…

— И не поймете. Позвольте лучше рассказать вам, как мы потеряли город.

— Ты уверен, что хочешь оживить эти ужасные воспоминания о потерях, смертях, битвах?

Но он только улыбнулся:

— Любой старый солдат обожает болтать о том, как получил свои раны. Даже если этому старому солдату всего тридцать два.

Так вот, значит, сколько ему лет… А я думала, что он намного моложе. Мне было сорок пять, и на мне уже начал сказываться груз прожитых лет. Хотя мне казалось, что я молодею от одного только общения с Крисом…

— Так вот, миледи, «белый орел» — это та самая штука, которую смешивают с порохом для пушек, чтобы этот порох горел.

— Ты хочешь сказать — селитра? — Я знала, что такое селитра, из разговоров Роберта с его офицерами, когда они обсуждали вопросы снабжения войска.

— Мы называем ее «белым орлом», потому что когда ее нагревают, она превращается в белую тучку, которая улетает так, будто у нее крылья выросли. Селитры нам никогда не хватает, а стоит она ого-го сколько! Как говорил лорд Лестер, она для нас на вес золота… Так вот, значит, мы вызнали, что этот негодяй Уилбрэм завладел почти всем запасом «белого орла», который был создан в нашем лагере, как говорится, «на черный день», и собирается продать его испанцам.

— Боже мой! Возможно ли такое?

Я опустилась рядом с Крисом и теперь напряженно слушала его рассказ.

— Слушайте дальше, миледи. Мы денно и нощно патрулировали залив и болота вокруг Слюйса несколько месяцев, и нам удавалось удерживать город. Но потом оказалось, что мы потеряли слишком много солдат убитыми, еще больше народу дезертировало, ибо не получало ни жалованья, ни довольствия, и стало ясно, что сдача Слюйса не за горами. Город весь лежал в руинах, и защитников в нем не оставалось, кроме местных бюргеров и валлонских волонтеров. Мы же не могли оборонять всю акваторию гавани, потому что не имели столько кораблей. Кроме того, в городе царил полный беспорядок. Люди метались по улицам и причалам, пытались украсть или припрятать все, что плохо лежит. Когда я оказался там в последний раз, трудно было отличить солдат от горожан. То тут, то там начинались драки, вспыхивало насилие… Ах, миледи, это было ужасно! Потом кто-то заорал «Пожар! Горим!», и мы увидели, как прямо из городской стены взметнулось пламя. Жители обратились в беспорядочное бегство, пытаясь спастись от пожара. В руках они тащили свои пожитки, их дети цеплялись за них и плакали. В общем, как я вам уже сказал, Слюйс мог пасть с минуты на минуту.

Пришла ночь, и тогда лорд Лестер и его офицеры собрались на борту «Триумфа Альбиона». Там же были и мы с Робом. В этот момент кто-то из дозорных дал сигнал, что галиот[172] Себастьяна Уилбрэма идет одним из боковых каналов с полной осадкой.

Мы знали, что этот мерзавец Себастьян промышляет контрабандой и постоянно шныряет между Слюйсом и английским берегом. Сперва он прикидывался агентом на службе королевы. Но потом лорд Лестер через своих шпионов выяснил, что Себастьян — грязный предатель, как и его отец. Испанцы платили ему за то, чтобы он похищал наши боеприпасы и отвозил их в тайные бухты на английском берегу, где английские предатели-католики уже ожидали его галиот для разгрузки…

— Чтобы способствовать вторжению, — прервала его я. — Вторжению, которое, по словам Роберта, готовят испанцы.

Крис кивнул.

— Слушайте дальше, миледи. Вот этот самый «белый орел» и был запродан испанцам для перевозки в Англию, и его могла бы использовать наступающая испанская армия.

Лорд Лестер был уверен, что галиот сидит так низко в воде потому, что везет этот драгоценный груз. Он решился пуститься в погоню за Себастьяном и отбить селитру обратно.

Мы старались, как могли, но было темно, шел высокий прилив, болота и отмели залило, и они напоминали кипящий котел. Огромные волны, выше мачт наших кораблей, обрушивались на нас со всех сторон. И вдобавок ко всему пошел проливной дождь. Такой дождь может идти только в этой проклятой Фландрии. Словно разверзаются все хляби небесные…

— Что же вы сделали?

Крис горестно покачал головой, словно сам не верил в то, что пришлось им пережить той ночью.

— Мы наскочили на испанские суда. Мне показалось, что они окружают нас, будто они нас только и ждали. Мы слышали грохот их пушек, хотя я не представляю, как их пушкари умудрялись стрелять под таким ливнем. Мы постарались на их огонь ответить своим огнем. Ваш отважный Роб лично помогал артиллеристам заряжать кулеврины и наводить их под шквальным огнем испанских корабельных батарей. Просто чудо, что Роб пережил ту ночь! Мимо него ядра и пули так и свистели. Впрочем, как и вокруг всех нас. Шум, дым, дождь — мы все задыхались от пороховой гари. Что до меня, то последнее, что я помню, как я подаю заряд пушкарю, и тут грудь мою как будто бы пронзила раскаленная стрела. Я потерял сознание, а очнулся уже здесь, в Уонстеде.

Крис посмотрел на меня взглядом, полным благодарности и неподдельного восхищения.

— И вы были рядом со мной, миледи.

— Я очень рада, что тебе удалось выжить, — только и нашлась я, что сказать. А потом быстро добавила: — И Роберт будет очень рад увидеть тебя живым, когда вернется. Он уже на пути в Англию. Его призывает королева. Она назначила его на пост Главнокомандующего всеми силами Ее Величества для отражения иностранного вторжения.

— Высокий титул.

— И высокая ответственность. Скоро оборона всей Англии будет в руках моего супруга.

Глава 41

Год Страшного суда начался подобно урагану — с первых шквалов тревожных вестей, слетавшихся с разных концов королевства в столицу и доходивших до нас в самом что ни на есть искаженном виде.

То кто-то клялся и божился, что из Милфорда[173] сообщили о высадке испанцев. Якобы их смертоносные орудия нацелены на уэльские холмы, а их солдаты уже маршируют в сторону Лондона.

С севера скакали гонцы с вестями о том, что восстал Йорк и католики готовы взять власть в королевстве, хотя их символ и знамя — Мария Стюарт — была к этому времени уже казнена и наше королевство раз и навсегда избавилось от той угрозы, которую несло ее присутствие. Потом прошел слух, что королева мертва, а весь Лондон объят пожаром.

Никто не знал, чему верить. Правда ли то, что королеву убили испанцы? Или ей удалось спастись бегством? А может быть, для всего рода человеческого настали последние дни, как было предсказано много лет назад? Случится ли то, что предрекали астрономы — второе лунное затмение, — редкое явление, которое будет знаком начала конца времен?

В Уонстеде слуги без конца обсуждали слухи и сплетни, услышанные в деревне, а я с каждым новым известием изо всех сил пыталась сохранять спокойствие, терпение и здравый смысл. Несмотря на все мои усилия, хозяйство наше разваливалось: десятки наших конюхов, домашних слуг и горничных покинули поместье и пытались найти убежище кто где мог, скрываясь в оторванных от мира деревнях к северу от нас или на дальних холмах. Все как один были напуганы и верили, что чем дальше они окажутся от других людей, и особенно от двора и столицы, тем легче им будет пережить Страшный суд.

Когда в соседней деревне родился уродливый младенец, среди оставшихся слуг разразилась новая волна паники. Ребенок появился на свет с двумя головами и четырьмя руками и ногами. Повитухи в ужасе притащили его в приходскую церковь, откуда прихожане, завидев его, с криками бежали на местное кладбище и там падали на землю в полуобморочном состоянии.

— Это знак! — провозгласила мистрис Клинкерт всем, кто еще мог ее слушать, и в глазах ее плескался неприкрытый ужас. — Конец близок!

Но близок, как никогда, был наш извечный враг и неприятель. Между Англией и Испанскими Нидерландами было всего несколько часов плавания, и вот испанцы собрали на континенте большие силы: десятки тысяч солдат можно было погрузить на баржи и переправить через Ла-Манш в одну ночь. Каждое утро в английских городах начиналось со сбора и подготовки народного ополчения, люди покупали мушкеты и мечи, доспехи и порох, и цены на эти товары в одночасье взлетели до небес. Все, у кого было золото, прятали его в ожидании бойни и хаоса.

Я не могла спать в те дни и ночи, полные тревоги. Самый воздух казался густым от пелены страха, отравлявшего все кругом. Никто не смотрел друг другу в глаза. Люди замкнулись в молчании, двигались как в тумане, постоянно оглядывались, ожидая подвоха.

Даже силы природы ополчились на нас, подкрепляя зловещие пророчества. Внезапно начались ураганы, прошли ливни, а за ними налетели злобные ветры, которые беспощадно обрывали бутоны со всех цветущих растений и деревьев, не давая цветам распускаться. Деревья в садах не давали плодов. Наступит время урожая, подумала я, а собирать будет нечего. Нечем будет наполнить амбары. Но, возможно, урожай собирать будет некому и незачем, ибо время прекратит течение свое и жизнь наша закончится.

Я старалась не уезжать далеко от поместья, так как все еще ухаживала за выздоравливающим Крисом. Вдобавок на меня свалилось много новых забот по ведению хозяйства в доме и управлению полевыми работами. Но когда я все же выезжала, то видела, что дороги были запружены повозками и каретами, людьми, путешествующими пешими и конными. Кто-то с мрачным и решительным лицом несся куда-то во весь опор, как будто бы за ним гнался сам дьявол, а кто-то казался таким брошенным и растерянным, словно не очень понимал, куда же он, собственно, направляется. Целые семьи снимались с места и устремлялись в неизвестность, погрузив весь свой скарб на своих домашних животных и посадив по нескольку ребятишек на рабочих лошадок. Кое-кто из этих странников приходил к нашим воротам, и я делилась с ними тем, чем могла, старалась развеять их страхи, но чувствовала, что мои слова пропадают втуне.

Роберт вернулся из Фландрии за несколько месяцев до этого. Он очень сильно хромал и, как мне показалось, заметно состарился. Он страдал от уязвленной гордости и разочарования, которое лишь слегка подсластил присвоенный ему невиданный титул Главнокомандующего всеми силами Ее Величества для отражения иностранного вторжения. «Звучит неплохо, — жаловался он, — но что стоит за этими словами? И чего они стоят? Ведь всего несколько лет тому назад королева пожаловала Лягушонку — своему французскому жениху Франсуа Алансону — не менее пышный титул: Защитник свобод Нидерландов от испанской тирании. И что с того? Где полномочия, где деньги, где власть?»

Больше всего Роберт страдал от того, что называл предательством Елизаветы. К своему ужасу, он обнаружил, что все то время, пока он сражался во главе своих войск с испанцами во Фландрии, она вела секретные переговоры с врагом за его спиной. Она пыталась остановить войну, а жизни английских солдат стали лишь разменной монетой в тщетных попытках подписать перемирие. Роберт считал, что тем самым жертвы, на которые шли его отважные солдаты и моряки, оказались принесенными впустую. «А для меня это — как острый нож!» — сокрушался Роберт. Мне было ясно, что Елизавета не просто использовала тщеславие Роберта (она и раньше так поступала), но и украла у него ту славу, к которой он стремился, — славу победителя. Она оставила его опустошенным, лишившимся доверия сподвижников, снедаемым самыми мрачными чувствами.

Мне не было нужды напоминать Роберту, что поступки и замыслы нашей королевы недоступны пониманию, ибо строятся на сплетении коварства и тонкого расчета. Переговоры в духе лицемерия и вероломства всегда были ее коньком. Роберт и сам это знал не хуже меня, но когда обнаружил, что он — главнокомандующий ее войсками и верный слуга — оказался не более чем пешкой на шахматной доске великого обмана, это потрясло его до глубины души.

Он обвинял Елизавету, а не собственные промахи, за неудачу всей кампании. Даже сейчас, когда он занимался важнейшим делом — готовился к отражению вторжения основных испанских сил, — его душевные раны так и не затянулись. И он почти не обращал внимания ни на меня, ни на бедственное положение наших поместий, ни на необходимость заботиться о наших ближних и домочадцах.

Роберт получил сложное задание — развернуть штаб королевских сил обороны рядом с Тилбери в устье Темзы к югу от Лондона. Почти всю весну он провел в лагере, надзирая за подходом сил ополчения, их размещением, подвозом запасов оружия и боеприпасов. Помню, как к своему величайшему удивлению он обнаружил на одном из заброшенных складов двести восемьдесят старых больших английских луков, закупленных еще его отцом. Я услышала, как он пробормотал:

— Если бы только эти луки были у меня при Зютфене… Мы могли бы одержать победу и удачно воспользоваться ее плодами.

Я не пыталась разубедить его или отвлечь от этих пустых мыслей и, честно признаюсь, вздохнула с облегчением после его отъезда в Тилбери. Постоянная мрачность Роберта погрузила весь дом в уныние и не помогала мне бороться с то и дело возникавшими трудностями.

Мой брат Фрэнк сражался бок о бок с Робертом во время фламандской кампании в качестве капитана своего собственного галеона «Марианна», купленного на отбитое у испанцев золото. Теперь Роберт возложил на Фрэнка обязанность надзора за береговой обороной, и Фрэнк перед тем, как отбыть для выполнения этой задачи, приехал в Уонстед навестить меня.

Высокий, стройный, очень представительный, с благородной осанкой, темными, чуть тронутыми сединой висками, мой дорогой брат смотрелся настоящим морским волком в высоких чинах. Следует сказать, что Фрэнсис Дрейк пожаловал ему чин контр-адмирала, — честь, которой удостоились немногие. Я необыкновенно гордилась братом и не преминула сообщить ему об этом, когда мы обнялись. Крис, который постоянно был рядом со мной в эти дни, также приветствовал Фрэнка, которого знал по Фландрии. Я заметила, что Фрэнк бросил быстрый взгляд сначала на Криса, а потом на меня. Догадался ли он, что Крис для меня больше чем гость и близкий друг моего сына?

— Заходи и поешь с нами, — сказала я, беря Фрэнка за руку и подводя к длинному дубовому столу. — Ты, наверное, голоден с дороги.

Фрэнк устало опустился на скамью и вздохнул.

— Поездка была очень утомительной, — признал он. — И тарелка домашней стряпни вместе с кружкой твоего лучшего эля будут очень кстати.

Крис вышел под каким-то предлогом, чтобы мы могли поговорить наедине.

— Летти, — начал Фрэнк, — я здесь по просьбе отца. Он в Тилбери и собирает там всю семью. Он думает, что вы все будете в большей безопасности под защитой солдат. Если ты соберешь свои вещи, мы можем уехать, как только я немного заморю червячка.

Я немного подумала и согласилась с ним. Я кликнула мистрис Клинкерт и велела ей собрать маленький сундучок. Тем временем я облачилась в костюм для верховой езды и сапоги.

— Как быть со слугами? — спросила я, когда вернулась в столовую. — С теми, кто остался. Некоторых забрали в ополчение, а еще больше народу просто разбежалось.

— Крис останется здесь, не так ли? Если, конечно, ты сможешь расстаться с ним, — и Фрэнк мне подмигнул.

— Он бы сам был в лагере под Тилбери, если бы не его рана, — сухо ответила я. — Он чуть не умер там, на борту «Триумфа Альбиона», когда Роберт преследовал предателя Уилбрэма. Но ты, наверное, об этом и сам знаешь.

— Я знаю то, что я знаю… — загадочно ответил Фрэнк.

К моему облегчению, он больше не заговаривал о Крисе, а только быстро и жадно ел, торопясь в обратную дорогу. Очень скоро мы сели на лошадей и пустились в путь, окруженные солдатами и моряками, состоявшими под началом Фрэнка. Пока мы ехали, Фрэнк рассказал мне правду об испанском флоте. Все это оказалось для меня откровением, ибо до нашего поместья никакие надежные новости не доходили с того самого момента, как Роберт уехал в лагерь под Тилбери.

— Мы — то есть большая часть сил Дрейка — ждали неприятеля на подходах к Плимуту в Девоне, когда начали поступать сообщения о том, что Великую и Славнейшую Армаду, или Непобедимую Армаду, как называют свой флот сами испанцы, видели с башен Пензанса в Корнуолле, то есть западнее. Но стоило нам двинуться в ту сторону, как предупреждающе запылали огни маяков по всему побережью. Тогда мы подождали, когда корабли неприятеля приблизятся, и пошли на перехват вблизи берега. Они славно бились, надо отдать им должное! Особенно португальцы на своих огромных высокобортных карраках. Когда они подходили вплотную к нашим судам, невзирая на волны, то казалось, что на тебя надвигается целый дом. Эти португальцы — черт их побери — оказались отличными моряками и не сдавались до последнего, сколько бы пробоин мы ни проделывали в бортах их судов своей артиллерией! Все море кругом было заполнено обломками мачт, разбитым в щепы рангоутом, обрывками парусов. Плавало в воде и много тел, но моряки обоих сражавшихся флотов подбирали своих на борт и многие тем спаслись. Большие корабли Армады превосходили наши суда размерами и огневой мощью в ближнем бою, но наши были быстрее, маневреннее, и мы смогли сделать так, что испанцы не смогли встать под ветер. Мы полностью перекрыли им путь к берегу, к которому не могли приблизиться даже их легкие шебеки. Мы гнались за ними на всей протяженности Ла-Манша и вновь сразились у оконечности острова Портленд, а потом — еще раз у острова Уайт. Дрейк на «Мстителе» бился отчаянно, но и моя «Марианна» не отставала и часто шла в авангарде. Я распорядился оснастить ее дальнобойными кулевринами, способными посылать ядра по девятнадцать фунтов весом на палубы кораблей противника, находящихся от нее на расстоянии в тысячу ярдов.

Корабли Армады попытались встать на якорь у французского берега, но мы их упорно преследовали, и под Гравелином[174] они попали в ловушку. Знаешь, Летти, это был великий день! Мы потопили достаточно кораблей и могли бы захватить еще много больше, но начался страшный шторм, ветер переменился, и, воспользовавшись им, они ускользнули еще до того, как мы заставили их выброситься на мель. Испанцам повезло! Я повел «Марианну» обратно на юг, как мне и было приказано, но большинство наших кораблей кинулось в погоню за неприятелем на север. Да, в Ла-Манше еще остались вражеские суда, но Непобедимая Армада пострадала очень серьезно, это я тебе точно могу сказать.

Я посмотрела на Фрэнка, и мне захотелось сказать ему еще раз, как сильно я горжусь им, но я знала, что он лишь махнет рукой, скромно отметая мои похвалы. В отличие от Роберта он не искал славы победителя, ему не так важно было признание, как собственное чувство того, что он с честью исполнил свой долг. И не в первый раз я подумала — какой мой брат прекрасный человек! Но я знала, что еще с юношеских лет не оставляет его одна печаль, в какие бы переделки он не попадал и каких бы успехов не достиг. Он был вдовцом, но никогда не любил свою покойную жену. Их союз был браком по расчету. На ее деньги он смог участвовать в морских экспедициях. Но его сердце всегда принадлежало девушке, в честь которой был назван его корабль, — Марианне. Той девушке, которую он потерял много лет назад.

— Тебя послушать, так вы погнали их как зайцев, — сказала я, возвращаясь к рассказу Фрэнка. — А как насчет сотен барж с тысячами испанских пехотинцев на борту, о которых говорил мне Роберт? Их тоже видели?

— Нет, они не были замечены. Впрочем, даже если высадка состоится, испанцев будет ждать у Тилбери наша сильная армия и они получат достойный отпор. Кстати, перед тем как сопроводить тебя к нашему отцу, — добавил он, — я должен заглянуть на мыс Рандл. Я обещал поговорить с людьми из береговой охраны и передать сведения о том, что они видели, Роберту.

Мы двинулись вдоль берега и через некоторое время достигли скал, образовавших мыс Рандл. Пришлось оставить лошадей и наш эскорт внизу. Фрэнк споро и ловко карабкался вверх, а я поднималась медленно и осторожно.

— Прости, но я должен побыстрее проделать остаток пути, — сказал Фрэнк. — Меня там давно ждут.

Я только кивнула, уже немного жалея о том, что вызвалась составить ему компанию.

Стоял прекрасный августовский день, и солнце сильно припекало, но я решила продолжить подъем на мыс Рандл. Когда я наконец почти добралась до вершины, я остановилась, чтобы бросить взгляд на водный простор подо мною. Порыв ветра подхватил мои юбки и чуть не сорвал чепец с головы, ленты которого я надежно завязала под подбородком. На водной глади появились волны с белыми гребнями — барашки, как мы называли их в детстве, — и было видно, как у самого подножия утеса они разбиваются о камни одна за другой, а брызги высоко взлетают в воздух. Пахло морем. Я вдохнула воздух полной грудью, приветствуя его соленую прохладу, и постаралась поскорее перевести дух.

Взглянув вниз, я увидела небольшой песчаный пляж, а на скальном выступе чуть выше его — что-то вроде хижины, прилепившейся к стене. Перед входом в хижину виднелась одинокая фигура женщины, одетой в черное. Она стояла неподвижно, заслоняя ладонью глаза от солнца, и, как и я, всматривалась в морскую даль.

Вновь бросив взгляд на дальний горизонт, я увидела, что на нем появился силуэт корабля. Судно поднималось и опускалось на крутой волне, паруса наполнял ветер. Полотнище одного из парусов было разорвано, и ветер дул сквозь него, раздувая обрывки во все стороны, как сигнальные флажки.

Я услышала крик и поглядела наверх, где Фрэнк стоял вместе с полудюжиной человек из береговой охраны. Все они, как и я, смотрели на корабль. Потом на горизонте возник еще один корабль, поменьше, — он резво догонял первое судно. Раздался грохот корабельной пушки. Был ли это выстрел с одного из кораблей? Я не могла понять, что происходит.

Тут фигура внизу на пляже вновь привлекла мое внимание. Женщина неровным шагом двинулась к краю воды. Мне подумалось, что, возможно, она собирается подать сигнал кораблям. Но зачем? Может быть, она — испанская шпионка? Или она хочет заманить неприятеля на скалы?

Я прищурилась и смогла разглядеть мужчину, опирающегося на леерное ограждение на палубе того из кораблей, который был ближе к мысу. Моряк стоял лицом к берегу. Но потом его скрыл взрыв пены от набежавшей волны.

Меж тем в небе над Ла-Маншем собирались облака. Я посмотрела на горизонт, но других парусов там видно не было. Фрэнк помахал мне рукой, а затем начал осторожно спускаться вниз по крутой тропе к тому месту, где я стояла.

Он совсем задохнулся, когда добрался до меня, но все равно сразу возбужденно заговорил:

— Погляди, это «Бискайя»! Видишь, какой огромный корабль! Я потопил такой же у острова Уайт. А рядом с «Бискайей» — судно поддержки. Смотри внимательно — «Бискайя» идет с очень малой осадкой. Значит, в ее трюмах нет оружия, боеприпасов и продовольствия. А без пороха, ядер и провианта весь флот вынужден будет отступить, чтобы добраться туда, где суда смогут пополнить свои запасы. Мне надо немедленно сообщить об этом Роберту, отцу или королеве.

Фрэнк взял меня за руку, чтобы мне легче было следовать за ним, но в этот самый момент, когда я уже готова была сосредоточить свой взгляд на крутой тропинке, я последний раз поглядела на море у пляжа и увидела, как женщина в черном бросилась в воду.

— Фрэнк! — закричала я. — Там женщина! Она сейчас утонет!

— Какая женщина? — недовольно обернулся ко мне Фрэнк.

— Я наблюдала за нею. Она шла по песку. Я решила, что она, возможно, подает сигналы кораблям. А теперь она бросилась в волны.

— Наверное, какая-то сумасшедшая…

— Нет, Фрэнк, нет… — Я начала спускаться вниз, не разбирая дороги, в сторону пляжа, и из-под моих ног срывались камни. Если Фрэнк не хочет помочь этой женщине, то я помогу.

— Летти! У нас нет времени! Нужно срочно ехать в Тилбери, чтобы сообщить хорошие вести.

Но я продолжала спуск, чуть не сорвавшись в одном месте, а последнюю часть пути наполовину сбежала, наполовину съехала вниз. Мой нетерпеливый брат последовал за мной, но смог догнать меня только у самого подножия утеса, и мы вместе с ним устремились туда, где узкой полоской желтел песок пляжа.

Глава 42

Я оказалась у подножия утеса первая, но ноги мои в сапогах для верховой езды завязли, когда я попыталась подбежать к самому краю воды. Фрэнк хотел возгласами остановить меня, но к этому времени он тоже увидел, как женщина отчаянно борется с набегающими волнами, стараясь оставаться на плаву. Она была совсем недалеко от нас — в той части бухты, где песок уступал место гальке и камням, но я передвигалась еле-еле, словно во сне. Фрэнк пробежал мимо меня. Теперь он старался докричаться до женщины.

— Эй, там, в воде! Держись!

Все еще неловко ковыляя вперед, я увидела, как Фрэнк достиг берега и по более плотному песку стремительно несется к краю бухты, где женщина боролась с волнами, возя руками по гальке и пытаясь ухватиться за скользкие прибрежные камни.

Фрэнк сбросил камзол и нырнул в воду. Внезапно и брат, и женщина пропали из виду, но потом оба они появились, жадно хватая ртами воздух. Тут на них вновь налетела волна, и я решила, что теперь они точно погибнут.

Я ничего не могла поделать. Я только смотрела. И молилась. Казалось, прошла целая вечность, но вот волна отступила, оставив на гальке две распростертые фигуры. Фрэнку удалось подняться, он схватил женщину за руки и оттащил ее подальше на песок, где до нее волнам было не добраться. Я подошла к ним.

— Она мертва? — спросила я.

Вместо ответа Фрэнк перевернул женщину на спину и посмотрел ей в лицо, осторожно и бережно отодвинув длинные пряди мокрых черных волос, скрывавшие ее черты. Он вгляделся внимательнее, на лице его отразилось величайшее удивление, и он склонился над ней еще ниже.

— Не может быть, — услышала я. — Такого просто не может быть!

Потом уже громче:

— Я в это не верю!

— Она жива? Она дышит? — спросила я.

Но уже задавая вопросы, я видела, что грудь ее вздымается. Тут женщина открыла глаза.

Фрэнк опустился рядом с ней на колени, и я последовала за ним.

Она увидела нас, посмотрела на Фрэнка и улыбнулась. Никогда прежде не видела я, чтоб так улыбались. А Фрэнк заключил ее в свои объятия и зарыдал.

Ибо там, на скалистом, продуваемом всеми ветрами берегу он нашел свою утраченную любовь.

Глава 43

Королева въезжала в военный лагерь под Тилбери на своем гордом и прекрасном белом скакуне: голова высоко поднята, с лица, на котором неумолимое время оставило свой след, не сходит радостная улыбка, серебряные кольца кольчуги на тощей груди сверкают на солнце. Войска встретили ее такими громкими приветственными кликами, что их было слышно, наверное, в самом Лондоне, в добрых двадцати милях отсюда. Люди кричали, рукоплескали, свистели, и эти звуки подхватывал ветер с реки.

— Глориана! Глориана![175] — неслось по рядам войск. — Да здравствует Глориана!

Королева ехала перед строем, а на рыжем парике в такт ее движению сверкали алмазы и качались пурпурные перья плюмажа. Она остановилась, чтобы приветствовать солдат, замерших по стойке смирно, и сопровождала ее только немногочисленная личная охрана из йоменов.

— Вы — мои защитники! — крикнула королева в ответ на приветствия. — Другой охраны мне не нужно! Я в безопасности средь вас!

Воздев серебряное копье, она воскликнула:

— Ответим ударом на удар!

И вновь из десятка тысяч глоток прозвучал ответный рев, пронесся по всему лагерю, вырвался за укрепленные частоколом стены, перекинулся через реку и долетел до толпы на противоположном берегу.

— Только взгляните: она смеется прямо в лицо опасности! — услыхала я, как говорит кто-то из мужчин рядом со мною. — Она очень храбрая — наша милая старая королева! Она не спасует перед какими-то жалкими испанцами!

Из шатра, где я стояла, полотнища которого были цветов Роберта — синего и пурпурного, — мне удалось рассмотреть строй солдат, едущую вдоль него королеву, а затем и Роберта на мощном сером жеребце по правую руку от нее, и моего сына Роба, которого королева сделала своим главным конюшим, — по левую руку.

— Великий лорд, граф Лестер! — услыхала я, когда Роберт объезжал строй.

Пусть он никогда не пользовался народной любовью, и фламандская кампания не прибавила ему популярности, но именно его выбрала королева в спутники и защитники в эту тревожную для страны пору, и каждый человек в лагере это знал.

Несмотря на груз прожитых лет, на всклокоченную шевелюру и неряшливую бороду, начавшие седеть, на раздутые красные щеки, он по-прежнему олицетворял власть и могущество, ибо был первым человеком королевы. В этот день он сокрыл в самые глубины своей души разочарование и смятение, мучившие его последние месяцы, и отвечал на приветствия солдат с сердечностью и веселой лихостью, словно сбросил с себя часть своих лет. Лишь я одна могла увидеть на его постаревшем лице тень волнений и тревог, но это был прежний галантный и отважный Роберт, и когда конь королевы споткнулся и она чуть не вылетела из седла, а по рядам войск прошел тревожный ропот, именно мой супруг в мгновение ока оказался рядом с нею, подхватил ее под руку и за латный нагрудник и спас королеву от падения.

— Мне не больно! Я не пострадала! — воскликнула королева, улыбаясь. — Милорд главнокомандующий пришел мне на помощь.

Я видела, как мой сын Роб присоединился к рукоплесканиям и возгласам одобрения, встретившим эти слова королевы, и пропустил моего мужа на самое почетное место, хотя Роб был гораздо более ловким наездником, а его скакун, как я точно знала, быстрее коня отчима.

Какими же разными они теперь стали: громоздкий, располневший Роберт и мой сын — стройный и гибкий. Было очевидно, что мой супруг — когда-то самый привлекательный мужчина при дворе — передал пальму первенства молодому Робу, красота которого, впрочем, была совершенно другого рода. Если жгучий брюнет Роберт Дадли поражал женщин своим обликом неотразимого и страстного соблазнителя, то высокое чело Роба, его мечтательные темные глаза и чувственный рот могли бы принадлежать поэту, странствующему рыцарю или даже библейскому пророку. Впрочем, сейчас лицо моего сына не было омрачено тенью тех забот и тревог, которые одолевали Роберта. Моего супруга как главнокомандующего беспокоило все: и малочисленность армии (Роберт ожидал, что в лагерь под Тилбери соберутся сорок-пятьдесят тысяч человек), и недостаток оружия, боеприпасов и провианта, и до сих пор не наведенная до конца переправа из составленных друг с другом лодок, которая должна была соединить форт Тилбери с Грейвзэндом, где, по донесениям шпионов, собирались высадиться испанцы. Ну и, конечно, главные вопросы: как обезопасить королеву? В какой точно день и час появятся у берегов Англии баржи с испанскими солдатами, бряцающими оружием в трюмах?

Когда мы с Фрэнком и Марианной прибыли в лагерь, нас попросили проследовать в самый большой из шатров Роберта. Наш отец распорядился, чтобы вся наша семья укрылась в нем, ибо здесь мы находились под охраной восьмидесяти ветеранов-добровольцев из госпиталя для старых солдат, построенного Робертом. Но Фрэнк решил отправиться в штаб королевы, чтобы передать сведения об испанских кораблях, и взял с собой Марианну, а я прямиком направилась в шатер. Там я обнаружила Пенелопу с ее двумя старшими сыновьями, Дороти с дочкой, мою сестру Сесилию, которая, к моему несказанному изумлению, обняла меня и поцеловала. У входа в шатер стоял на страже Уэффер. Он поклонился мне, пропуская внутрь, и тут навстречу мне вышел мой отец — почти полностью облысевший, сутулый и выглядящий старше своих семидесяти четырех лет. Мы обнялись, и я почувствовала, как он сильно похудел, усох.

— Я должен быть там, с солдатами, исполнять приказы твоего мужа, — проговорил он тихим расстроенным голосом. — Я все еще достаточно крепок, чтобы взять мушкет на плечо, а на счету каждый человек. Но офицеры отослали меня обратно. Они сказали, что я буду только путаться под ногами, когда начнется сражение. Но я могу делать еще что-то полезное, например подносить воду раненым. Надеюсь, это мне разрешат.

Я узнала, что муж Пенелопы лорд Рич собрал в своих поместьях и вооружил двести ополченцев и сейчас обучается вместе с ними ратной науке здесь, в лагере. Все они должны были стать копейщиками, или, как теперь их называли на французский лад, пикинерами. Нед, муж Дороти, помогал наводить переправу из лодок… А Сесилия, несмотря на то, что оставалась такой же «толстухой», как когда-то называл ее Уолтер, вызвалась быть вестовой, ибо как никто умела сидеть в седле. Теперь она развозила приказы по всему лагерю.

— А что будешь делать ты, Летти? — спросила она меня.

— Достаточно того, что она здесь, дабы поддержать своих храбрецов: мужа и сына, — резко ответил отец, и мне пришлось сдержать улыбку, так как никогда раньше я не слышала, чтобы он защищал меня от нападок столь обожаемой им Сесилии. Похоже, я наконец-то завоевала его одобрение.

Под Тилбери стекались ополченцы, и каждый день королева, которая остановилась в поместье неподалеку, приезжала в лагерь, чтобы поприветствовать солдат и поднять их боевой дух. Мы вновь услыхали «Ответим ударом на удар!» и полюбовались, как она дает шенкеля своему белому мерину.

На третий день в лагерь привели оборванного грязного человека в цепях и поставили перед Робертом и королевой. Когда он проходил перед строем, звеня цепями, которыми были скованы его запястья и лодыжки, солдаты плевали на него, делали еще кое-что похуже и орали «Предатель!», «Иуда!», «Мерзавец!». Они толкали его так, что он падал на землю, а когда он в очередной раз поднялся, я смогла лучше разглядеть его залитое кровью лицо, взглянуть в остекленевшие от ужаса глаза. Это был Роджер Уилбрэм!

— Мы взяли его, когда он пытался продать «белого орла» какому-то рыбаку в Грейвзэнде, — прошептал мне на ухо Фрэнк. — Испанские покупатели так и не объявились, вот он и решил найти других. Он будет повешен на рассвете.

Сесилия выбежала из шатра, набросилась на своего бывшего мужа и принялась стегать его стеком.

— Остановись! — крикнула Елизавета моей сестре. — Пусть этот негодяй проследует дальше перед строем. Очень скоро он лишится головы.

Сесилия подчинилась с большой неохотой, но прежде успела послать Уилбрэму проклятье и дать ему хорошего пинка, и только после этого ретировалась обратно в шатер.

— Мои добрые солдаты, мои верные подданные! — Голос Елизаветы зазвенел над толпой, хотя в нем уже чувствовалась легкая хрипотца после стольких дней предельного напряжения ее голосовых связок. — Может быть, вы удивлены, почему я здесь, среди вас, вместо того, чтобы искать защиты за надежными толстыми стенами какого-нибудь замка подальше от побережья.

Королева высоко вздернула подбородок и продолжала:

— Знайте, я здесь только по одной причине! Все должны видеть, что не только англичане, но и англичанки не собираются сдаваться перед лицом опасности, и даже не помышляют спасаться бегством. И я себя чувствую в полной безопасности, под самой надежной в мире охраной здесь, в этом самом месте, куда приводят предателей на казнь и куда добрые люди моего королевства приходят по доброй воле, дабы защитить свою землю!

Когда крики и рукоплескания, которыми были встречены ее слова, смолкли, она продолжала:

— Только что мои храбрые моряки донесли мне, что испанский флот на краю гибели. Море стало могилой для многих кораблей Великой Армады. А те, что на плаву, получили пробоины, на них нет пороха и ядер, они потеряли паруса и такелаж, палубы их завалены обломками мачт, матросы и офицеры погибли. Испанцы бегут на север в надежде найти безопасную гавань. Они более не угрожают нам.

Высоко встав на стременах и вытянувшись в струну, Елизавета прокричала так громко, насколько хватало сил:

— ГОСПОДЬ В НЕИЗРЕЧЕННОЙ МИЛОСТИ СВОЕЙ СОКРУШИЛ ВРАГОВ НАШИХ!

Последовавший за этим рев тысяч глоток был как удар грома такой силы, что мне пришлось заткнуть уши и зажмурить глаза, чтобы выдержать его.

— И хотя мы должны оставаться бдительными, — продолжала Елизавета, и ее маленькие глазки загорались по мере того, как она говорила, — и уповать на дальнейшую помощь Господа Нашего, я приняла решение и не отступлю от него! Что бы ни ждало нас впереди, моя судьба — жить или умереть здесь, средь вас, мои добрые англичане! И даже если я паду во прах, то отдам Господу нашему, моей стране, моему народу всю честь, которую имею, и всю кровь мою до самой последней капли!

В эту минуту я готова была простить королеве ее коварство и обманы, ревность и вздорность, себялюбие и тщеславие, отвратительную потребность манипулировать людьми и мучить их, ибо она была тогда — сама Англия! И я закричала со всеми, одобряя каждое ее слово, и хлопала до тех пор, пока ладони у меня не заболели, а потом мы все обнялись: Пенелопа и Дороти, мой старый плачущий отец, Фрэнк и Марианна, и вознесли благодарственные молитвы за наше чудесное спасение.

И хотя я своими глазами видела испанские галеоны, угрожающие нам, я больше не боялась.

— Пусть явятся сюда, — говорил Фрэнк, — пусть только попробуют! Мы стеной встанем вместе с нашей королевой и как один умрем, но не позволим bv отнять у нас нашу Англию!

Глава 4

Ах, Роберт, Роберт, Роберт!

Слишком много взял на себя мой любимый, надзирая за гигантским военным лагерем без перерыва и отдыха, слишком большая ответственность легла на его плечи, постоянные заботы и тревоги вконец изнурили его. Он упал без чувств на руки Роба, когда мой сын пытался подсадить его в седло. В тот день Роберт, как и всегда, собирался объехать лагерь, несмотря на боли в распухшей ноге. Роб, Крис и Уэффер отнесли моего мужа в шатер, а оттуда его повезли домой, в Уонстед.

Трое лекарей уже ждали своего пациента и с ними костоправ месье Эзар. Роберта уложили в постель в нашей просторной спальне, одели в узорчатый халат из мягкого бархата, закрыли окна, чтобы первые осенние ветры не простудили больного.

Роберт был плох. Я видела это по выражению лиц врачей, по тому, как французский костоправ, которому я теперь доверяла как другу, бережно взял меня за руку и прямо сказал:

— Молитесь, леди Лестер, а я присоединю свои молитвы к вашим.

Я надушила простыни, на которых лежал Роберт, гвоздикой и лимоном, разбросала у его подушки лаванду, чтобы дать покой его снам. Длинное лицо Роберта еще больше осунулось, глаза запали. Я увидела, как он жадно облизнул губы, и помогла ему напиться, но губы его оставались сухими и растрескавшимися, и ему трудно было глотать.

Его первыми словами, обращенными ко мне, были:

— Почему королева не приехала?

К тому времени он находился в Уонстеде уже три долгих дня. Три дня медленного угасания.

— Я уверена, она приедет, если будет нужна тебе, — обнадежила его я.

Сухие и растрескавшиеся губы Роберта чуть дрогнули в улыбке. Я наклонилась ниже, чтобы услышать его тихий голос, прошептавший:

— Что значит «если»?

Он замолчал, а я сидела рядом с ним, держа его худую прохладную влажную руку. Он смотрел на меня с той же призрачной улыбкой, игравшей в уголках его рта. Потом он заговорил вновь, тихо и неразборчиво, но я его поняла:

— Смерть пришла к правителю, и правитель сказал: «Отрубите ей голову!» Смерть пришла к юной деве, и прелестница пригласила ее в свою спальню. Смерть пришла к поэту, и поэт сказал: «Я долго ждал тебя, как старого верного друга!» И тогда Смерть пришла к философу, который лишь кивнул ей, но ничего не сказал. И тогда Смерть промолвила: «Я пришла к тебе, мой хозяин, чтобы ты научил меня».

Роберт дотронулся до моей руки:

— Помоги мне быть философом, Летти. Я прошу только одного — будь со мной, когда врата откроются и я войду в них, покинув эту бренную страдающую оболочку.

Я заплакала и кивнула.

Роберт проспал много часов, а затем внезапно проснулся.

— Ты знаешь, что у него подагра, как и у меня?

— У кого?

— У короля Филиппа, у кого же еще? И, надеюсь, он страдает больше меня.

Он рассмеялся, откинулся на подушки и вновь провалился в сон.

На четвертый день Роберт ворочался во сне, вскрикивал, временами бредил. Вновь и вновь бормотал «белый орел», толковал о втором лунном затмении, прогнал лекарей, которые хотели сделать ему кровопускание. Он просто выбил у них из рук чаши для сбора крови, когда они пытались отворить ему вены.

Крис поддерживал меня все эти долгие часы, как и мои дети, за которыми тотчас послали. Отправили гонца и к побочному сыну Роберта, но он не ответил и не приехал.

Один за другим в спальню проститься с хозяином входили наши слуги, многие плакали и не стеснялись своих слез. Они преклоняли колени у постели Роберта, а он простирал над ними руку, словно благословляя. Церемониймейстер, альмонарий, управляющий, духовник, грумы и горничные, конюхи и посудомойки, — все пришли сказать хотя бы несколько слов великому лорду Дадли, на которого они всю жизнь смотрели со смесью благоговения и страха. И вот в конце этой славной жизни единственное, на что у него хватало сил, так это протянуть руку над их головами. Через некоторое время я отослала всех из опочивальни, чтобы Роберт мог отдохнуть. Многие, уходя, шептали мне слова утешения. Я поблагодарила каждого, хотя, как и Роберт, устала и хотела спать. А ночь все не кончалась. Через каждые несколько часов Роберт просыпался и бормотал: «Где она? Почему ее здесь нет?» Не было нужды говорить ему, что я здесь, рядом с ним, потому что не меня он ждал, а ее — свою королеву.

Однажды в бреду он воскликнул:

— Лошади, Летти! Лошади! Дивные скакуны! Испанцы их всех отправили за борт! Они утопили своих прекрасных коней!

Сильные рыдания сотрясли его истощенное тело. А потом раздалось:

— Мои любимые кони! Мой Джентльмен Гнедой, Хурма, Руан-Галант, Великий Савоец, мои ирландские скакуны. Какой галоп, какая рысь…

Я распорядилась привести Мальчика. Пес совсем постарел и еле ходил. Мы положили его на постель рядом с хозяином. Роберт протянул руку, погладил старого пса по голове и улыбнулся. Чуть позже он дотронулся до моей руки.

— Я поправлюсь, Летти, — сказал он убежденно, а затем вдруг забеспокоился: — Кажется, я слышал, как она подъехала.

И тогда я солгала ему, да простит меня Господь, ибо знала, что иначе не будет ему покоя:

— Ты услышал ее карету, любимый. Она была здесь. Мы пытались тебя разбудить, но ты очень крепко спал. Она не могла оставаться и велела передать, что она тебя очень сильно любит. И всегда любила.

Услыхав эти слова, Роберт кивнул, откинулся на подушки и вздохнул:

— Врата… — прошептал он, — последние врата, они открываются…

На краткий миг его усталые глаза вспыхнули прежним блеском. Он погладил старого пса по голове, посмотрел на меня, но тут свет в его глазах померк, он сделал свой последний вздох и тихо оставил нас.

Я склонила голову и прошептала:

— Любимый мой, ненаглядный, единственный…

Ах, Роберт, Роберт, Роберт!

Глава 45

Почти год прошел со дня смерти Роберта, и я вышла замуж за Криса. В тот день было двойное венчание — вместе с нами пошли к алтарю Фрэнк с Марианной. Наши родственники и слуги собрались, чтобы послушать, как мы обмениваемся клятвами, а затем вволю потанцевать, съесть свадебный пирог, поднять бокалы и пожелать нам счастья.

Церемония прошла в домовой церкви Уонстеда и была совсем простой. С одной стороны, мы не стремились к показухе. С другой стороны, мы просто не могли позволить себе пышной свадьбы со множеством гостей. Роберт не оставил мне ничего, кроме долгов, а Фрэнк, который когда-то сколотил состояние на краденом испанском золоте, потратил почти все свое богатство на корабли, пушки и на выплату жалованья солдатам в год Великой Армады.

Тихая, скромная свадьба позволила также избежать ненужной огласки. Мне вовсе не хотелось привлекать внимание к тому, что я выхожу замуж за Криса. Пошли гадкие слухи — поговаривали, что их начала распускать королева — обо мне и моем новом молодом муже. Да, Крис был младше меня на много лет и выглядел даже моложе своего истинного возраста. У него было прекрасное сильное мускулистое тело, красивое лицо, не изборожденное морщинами, он излучал бодрость и здоровье. Злые языки судачили, что мы с ним были любовниками еще при жизни Роберта, что мы сошлись, когда Роберт был во Фландрии, а по возвращении мужа я отравила его, чтобы выйти замуж за Криса. Один из слуг Роберта поклялся, будто видел, как я поднесла Роберту чашу с вином, отравленным крысиным ядом, и когда я услышала об этом (конечно же, обвинение это выдумано от начала и до конца), я не могла не вспомнить ужасные слухи, возникшие после смерти Эми Дадли.

Был и еще один слух, который, должна признаться, имел под собой почву. Говорили, что я вышла за Криса из-за его наследства. Наверное, я бы и так сочеталась с ним браком, не знаю…

Но как я уже сказала, Роберт оставил меня в долгах — и это еще мягко сказано. Долги эти были огромны, погасить их было совершенно невозможно. И вдруг оказалось, что дядя Криса Тимоти умер вслед за Робертом и оставил Крису свое состояние.

Никто этого не ожидал, а уж тем более сам Крис, чье происхождение было благородным, но доходы — более чем скромными. Дядя Тимоти вдрызг разругался со своим единственным сыном и вскоре после этого скончался. Но до этого успел переписать завещание, в котором лишал сына наследства и все оставлял Крису. Для меня это был знак судьбы: Крис твердил, что любит меня, но не смеет сделать мне предложение. Он часто говорил, что у него ничего нет, что бы он мог мне дать, кроме своего сердца, — красивые слова и — увы! — абсолютно правдивые. Но когда я столкнулась с денежными трудностями, а он превратился в довольно состоятельного джентльмена, брак оказался возможным. Честно говоря, для меня он стал просто спасением, потому что я отчаянно нуждалась, и беды мои множились с каждым днем.

Мы едва успели похоронить Роберта, как Роберт Сесил, новый молодой личный секретарь Елизаветы и сын ее достопочтенного советника лорда Берли, въехал во двор Уонстеда в сопровождении нескольких десятков дюжих молодцов и вереницы повозок. После того как его впустили в дом — а не впустить его я не могла, ибо он был чиновником на службе Ее Величества, — он начал давать указания работникам выносить мебель и другие предметы убранства нашего дома.

— Что вы такое творите? — воскликнула я.

Сесил продолжал разграбление моего дома как ни в чем не бывало и лишь процедил сквозь зубы:

— Лорд Лестер задолжал Ее Величеству двадцать пять тысяч фунтов. Все имущество, находящееся в этом доме, будет продано, чтобы возместить часть этого долга.

— Но мой муж оставил этот дом мне.

— Вполне возможно. Но королева, или лучше сказать, государственное казначейство, конфискует его содержимое. Если этого окажется мало, то оно может конфисковать также сам дом и земли.

Я не смогла даже убедить Сесила повременить и с горечью наблюдала, как выносят одну за другой мои любимые шпалеры, занавеси и экраны, как утаскивают столы и стулья, как даже блюда и тарелки упаковываются и сгружаются на повозки, ожидающие во дворе. Я не выдержала и закричала, что королева бессердечна, что она отказала своему верному слуге в последнем утешении и не удосужилась повидать его или хотя бы прислать слово поддержки, когда он лежал на смертном одре.

— Она была слишком занята государственными делами, — последовал краткий ответ Сесила.

С этими словами он подхватил маленький, изящный столик, инкрустированный ценными породами дерева, который я особенно любила, и сунул его в руки одному из работников. Это действие далось Сесилу тяжело, так как был он малого роста — почти карлик, — слаб и горбат.

— Роберт служил королеве всю свою жизнь. Он достоин лучшего, — настаивала я.

Сесил задрал свою маленькую головку, нагло уставился на меня и произнес:

— Он получил достаточное вознаграждение за свои… эээ… услуги.

Узкие губы Сесила сложились в грязную ухмылку, и в глазах его не было ни пощады, ни жалости. Его оскорбительный намек привел меня в бешенство.

— Я обязательно доведу до сведения своего отца то, чем вы здесь занимаетесь сегодня, — решительно заявила я. — Он не потерпит такого обращения со мною.

— Ваш отец, — отпарировал Сесил, восстанавливая дыхание после того, как помогал свернуть роскошный турецкий ковер, — был среди тех членов совета, которые проголосовали за взыскание из имущества покойного лорда Лестера его долгов короне.

Ковер унесли, Сесил поплевал на руки и вытер их о штаны.

— Видимо, вы не знаете, насколько сейчас истощена казна Англии.

— Или как жадны и ненасытны советники королевы, — тут же последовал мой ответ.

Для того чтобы вывезти все имущество из Уонстеда, потребовалось целых два дня, но и после этого я нашла где преклонить голову и из чего есть и пить. Сесилия прислала мне кое-что из мебели, посуду и белье из своего собственного дома, который у нее был полная чаша, а мои слуги, трогательно заботившиеся обо мне в те печальные дни после кончины Роберта, приносили свои собственные вещи, иногда весьма скромные, чтобы я ни в чем не ведала нужды, пока этот пустой дом, в котором теперь эхом отдавались шаги, не станет более пригодным для проживания.

Меж тем оказалось, что аппетиты королевы не удовлетворились Уонстедом. Она потребовала конфискации вещей из великолепного лондонского дома Роберта, прибрала к рукам изумительные предметы обстановки Кенилворта (сам замок Роберт по завещанию отказал своему брату Амброзу, который был очень болен). Она забрала великолепных скакунов из наших конюшен и домашний скот, который пасся на наших пастбищах. Вместо того чтобы оплакать кончину Роберта и почтить его память, она пыталась взять себе все, чем он когда-либо владел. Видимо, она считала, что у меня не должно остаться ничего, кроме надгробья с именем Роберта и воспоминаний о его любви.

В конце концов мне ничего не оставалось, как уступить, ибо узаконенный грабеж со стороны казны оказался далеко не единственным бедствием, с которым я столкнулась как вдова Роберта. Его огромные долги привели к судебным тяжбам, искам кредиторов, ссорам с людьми, которые вдруг принялись утверждать, что Роберт их обманул. Крис поддержал меня, ему помогали Фрэнк и Роб, я наняла адвокатов для защиты от этих исков в суде, а когда мы проиграли почти все тяжбы, осталось богатое наследство Криса. Из него мы заплатили самые насущные долги и заткнули рот тем, кто преследовал меня.

И еще подле меня была Марианна, моя замечательная новая невестка. Она была само милосердие и добросердечие, но при этом надежна и тверда как гранит, она поддерживала меня во всем, как будто была мне кровной родней.

Чудесная встреча Фрэнка и Марианны после стольких лет еще раз уверила меня в неисповедимости путей Господних. Ведь спустя десятилетия после того, как Фрэнк потерял Марианну, и, как ему думалось, навсегда, он увидел ее именно тогда, когда ее нужно было спасти, и — спас. Невероятное совпадение! Хотя, если вдуматься, неожиданное получение Крисом наследства и то, что он предложил мне руку и сердце — разве это не явления одного порядка? В те дни было много разговоров о том, что сам Господь защитил наш остров от испанской угрозы. И я подумала — да, Господь был щедр — он протянул свою милостивую длань не только всему народу нашей страны, но и мне, и Фрэнку. И конечно же, Марианне.

Моя невестка не была больше той хрупкой, очаровательной девушкой, которую Фрэнк знал и любил в юности. Сейчас, когда ей уже было сорок с лишним лет, она сохранила девичью стройность, но стала сильна и вынослива и легко могла пройти несколько миль быстрым шагом, не ведая усталости. Ее черные волосы посеребрила седина, как и у Фрэнка. Теперь она смотрела на мир не доверчивым и невинным взглядом дочери проповедника, но глазами женщины, много повидавшей в жизни, перенесшей годы лишений, бедности и невзгод.

Когда она и Фрэнк впервые встретились и полюбили друг друга, она жила со своей семьей в брошенном на берегу остове старого корабля. Потом корабль смыло в бурю и вся семья, как думал Фрэнк, погибла.

— Но нас не было внутри, когда началась буря, — рассказала мне как-то Марианна, сидя в моей спальне в Уонстеде, когда теплое осеннее солнце заливало комнату через высокие окна. — Мы нашли приют в старом крестьянском доме с протекающей кровлей. Как же мы радовались! Дом был брошенный, никто не собирался выкинуть нас оттуда, вот мы и остались. Отец мой был очень болен и больше не мог проповедовать. Мама, сестра и я посадили овощи и выращивали цыплят. Жили мы очень скромно, но не голодали.

Она опустила глаза, и тень пробежала по ее лицу:

— Но все равно, времена были тяжелые. Один из моих младших братьев подхватил лихорадку и умер. Мой старший брат ушел в море и больше к нам не вернулся. Я мечтала вновь увидеть Фрэнка, но этого не произошло. И тогда я вышла замуж, хотя в глубине души я знала, что люблю Фрэнка и никого другого. Спустя некоторое время выяснилось, что мой муж уже женат и обладает нравом жестоким и злобным.

— У тебя были дети? — спросила я.

Марианна не ответила сразу, а потому тихо проговорила:

— У меня родился мальчик. Он прожил всего только несколько дней. Мой муж…

Я предостерегающе подняла руку:

— Нет, Марианна. Я ничего не хочу об этом знать.

Она кивнула:

— Да, ты права, не стоит говорить об этом.

— Моя дорогая, моя милая Марианна, мне так жаль, — только и смогла сказать я.

Несмотря на все, что ей пришлось перенести, Марианна держалась с большим достоинством, и голос ее оставался тверд, когда она продолжила свой рассказ.

— И еще кое в чем хочу тебе признаться, Летиция, — проговорила она. — Когда ты увидела меня в той бухте у мыса Рандл, я жила совсем одна, я скрывалась, боясь, что мой мстительный муж до меня доберется. У меня не осталось никого из родных, я не знала, куда податься, что делать. Все вокруг только и твердили о том, что наступает конец света. И когда я увидела испанские корабли, то решила, что сейчас испанцы высадятся на берег и всех нас убьют. Я была в отчаянье…

— И ты решила утопиться, потому и бросилась в море?

Она кивнула. Я протянула ей руку, и она, улыбнувшись, приняла ее.

— Но конец света не наступил, испанцы убрались прочь, а мы с тобой стали сестрами. Разве это не удивительно?

Глава 46

— Мама! Мама! Ты где? Мне нужно с тобой поговорить! — прозвучал громкий, властный голос Роба.

Этот голос поднимал солдат по тревоге, заставлял подчиняться и выполнять приказы не только слуг, но и знатных особ. Сейчас моему сыну было уже двадцать шесть, и он стал мужем (женившись на бесцветной дочке Фрэнсиса Уолсингема[176] вскоре после нашей с Крисом свадьбы) и отцом. Из юноши он превратился в зрелого, крепкого мужчину, знающего себе цену и умеющего повелевать.

— В чем дело, мой дорогой?

Я невольно залюбовалась им, когда он быстро вошел в комнату и остановился рядом со мной. Какой же он высокий, статный, широкоплечий! На его красивом лице светилась озорная ухмылка. Чему он смеется? Я знала, что Роб не чужд разгульного образа жизни. Нередко они вдвоем с Крисом отправляются на поиски тех развлечений и удовольствий, которым так привержены здоровые молодые люди, не обремененные строгой моралью. Будь я помоложе, меня бы это уязвляло. Но теперь я сочла за лучшее закрывать глаза на поведение моего мужа и сына, не сомневаясь в их любви ко мне и преданности. В чем я сомневалась, так это в их умении прислушиваться к голосу разума — и временами прямо им об этом говорила.

— Так вот ты где, мама! — воскликнул Роб.

Несмотря на буйный нрав и вольные манеры, Роб был неотразим. Людей к нему тянуло как магнитом — и мужчин, и женщин. В любом обществе он становился центром притяжения, возмутителем спокойствия. Обладатель сильной воли и независимого нрава, чуждого мелочных ограничений, он был как глоток свежего воздуха, как порыв ветра в затхлой атмосфере королевского двора. Нынче, на закате века, королева и ее престарелые советники — молодым был только Роберт Сесил — воспринимались как символы прошедшей эпохи. По рассказам Роба, те, кто прибывал ко двору Елизаветы, в основном восхищались тщательно сохраняемыми реликвиями раннего периода ее правления: ее старомодными туалетами и причудливыми головными уборами, вызывавшими тайный смех любой молодой женщины, первым троном, на котором она восседала, — совсем простым по сравнению с тем, который сегодня стоял в ее тронном зале. Нынешнее золоченое сооружение, обитое мягчайшим коричневым бархатом, с украшающими его алмазами и сапфирами, огромными жемчужинами и изумрудами, переливающимися в свете свечей, еще более поражало воображение.

Теперь все чаще и чаще Елизавета в глазах людей олицетворяла прошлое, а Роб —.будущее. Но эти двое — такие разные — вдруг стали закадычными приятелями, ибо королева ввела Роба в свой ближний круг, в котором всячески выделяла его как своего любимого спутника и первого фаворита. Она выбирала его партнером для игры в карты, опиралась на его сильную руку, когда выходила к своим подданным. Иногда она даже интересовалась его мнением по тому или иному вопросу, хотя в Тайном совете Роб никогда не занимал важного места, что его очень злило.

Вообще-то, Роба в королеве злило и раздражало многое, несмотря на то, что она осыпала его все новыми и новыми милостями и все больше приближала к себе. В конце концов, она была старой женщиной, нетерпеливой и временами вздорной, а Роб, которого она называла «мой Дикий Конь», упивался своей молодостью и независимостью, его тяготили те ограничения, которые налагала на него Елизавета. Отношения между ними были очень близкими, но их портила постоянная напряженность и непредсказуемость их развития.

— Как я рад тебя видеть, мама!

Роб расцеловал меня в обе щеки. Я почувствовала сильный запах мускуса и пота. Лицо Роба раскраснелось после быстрой скачки. Я приказала, чтобы ему принесли кружку легкого пива, и спросила, не желает ли он сесть с нами за стол.

— Нет, мама, я приехал не за угощением, а с намерением серьезно поговорить с тобой. Речь пойдет о тебе и о королеве.

— Ты прекрасно знаешь, что королева не желает меня видеть.

Роб только нетерпеливо махнул рукой.

— Я намерен вернуть тебя ко двору! Ты должна вновь занять там достойное место.

— Королева ни за что не согласится.

— Ну и что? Она стара и своенравна. Она никогда ни на что сразу не соглашается. Нужно ее уговорить, улестить — или заставить…. Как говорится, не мытьем, так катаньем!

Слова сына удивили и обеспокоили меня. Почему я вдруг стала важной особой, которую необходимо во что бы то ни стало вернуть ко двору? Я сама никогда об этом не просила. Скорее наоборот: зачем мне находиться рядом с Елизаветой, зная ту ненависть, которую она столько лет питала ко мне, и ее умение мстить и причинять боль?

— Знаешь, Роб, — осторожно проговорила я, — жизнь в деревне, вдали от суетного Лондона меня вполне устраивает. Мы с Крисом даже собираемся перебраться еще дальше от столицы, в Драйтон-Бассет[177].

Драйтон-Бассетом называлось одно из имений моего покойного мужа, которое нам удалось спасти от посягательств королевы на наследство Дадли. Там стоял небольшой, но очень удобный дом на двадцать семь комнат с пристройками, вокруг располагались фермы и амбары.

Роб одним глотком осушил кружку и попросил еще, и, утерев рот тыльной стороной крупной руки, продолжал:

— Вообще-то, мама, твое место при дворе. В жилах твоих течет королевская кровь, а у королевы нет наследника…

— Моя королевская кровь? Да, действительно, моя мама, а твоя бабушка в свое время намекала, что она считала себя дочерью Генриха VIII. Но никаких доказательств у нее, ясное дело, не было. Даже если бы она и была потомком короля, то лишь его незаконной дочерью.

— Но и Елизавета — незаконная дочь Генриха! — воскликнул Роб. — Во всяком случае, католики в этом убеждены. Это делает ее притязания на трон не более убедительными, чем если бы на него претендовала ты… или я.

Как странно, что Роб заговорил о подобных вещах. Никогда раньше он не обсуждал со мной тему престолонаследия. Я не слышала, чтобы он с кем-то в моем присутствии обсуждал дела короны, за исключением военных вопросов.

— Надеюсь, Роб, что ты не будешь столь опрометчив и не дашь вовлечь себя в обсуждение прав королевы на престол. Это опасно!

— А почему нет? Сейчас эта тема стала важной как никогда. У королевы нет детей, и она должна выбрать того, кому перейдет ее трон. Я слышал, что когда она серьезно заболела и чуть не умерла, она назначила моего отчима лорд-протектором. Это правда?

— Да, мой милый сын. Но совет тогда воспротивился этому решению. Оно заронило семена вражды между первыми людьми королевства.

— А почему бы Елизавете не назначить лорд-протектором меня? А еще лучше — сразу наследником престола? Чем я хуже моего покойного отчима? Я сильнее и храбрее его, я умею заставить людей мне подчиняться. И еще: его ненавидели, а меня, как ты, наверное, заметила, любят!

Тут он говорил правду. Действительно, Роб обладал особым талантом привлекать к себе сердца. С годами он, как любимый спутник и фаворит королевы, получил большое влияние и, что еще более важно, вызывал восхищение в народе. Крис рассказывал мне, что в Лондоне, когда он выезжал из ворот дворца, всенепременно собиралась толпа, дабы приветствовать его.

Хотя Роб хотел продолжить наш разговор, я отказалась без объяснения причин. Он уехал, оставив меня в большом волнении. Опрометчивые заявления со стороны моего сына заставили меня поверить, что он вступил на опасный путь. Было очевидно, что он хотел вернуть меня ко двору, дабы я могла поддерживать его в его авантюрах.

Я решилась поговорить с Крисом и прямо сказала ему, что если Роб и дальше собирается участвовать в спорах о наследнике Тюдоров, он вступает на очень зыбкую почву.

— Многих казнили и за меньшее, — напомнила я, взывая к благоразумию Криса. — Когда брат Роберта Гилдфорд женился на леди Джейн Грей и попытался силой захватить престол, большинство членов семьи Роберта вмиг оказались в Тауэре. А вот вышли оттуда немногие. Елизавета сама была заключена в тюрьму лишь по одному подозрению о злоумышлении против королевы Марии. Роб вступил на очень опасную дорогу…

— Тогда я пойду по ней вместе с ним, — внезапно заявил Крис.

Я уставилась на него, не веря своим ушам:

— Не хочешь ли ты сказать, что…

— Я собираюсь поддержать Роба во всем, на что он решится.

Мой муж уперся, как баран, и переубеждать его было бесполезно. Мне стало ясно, что во всем, что касается Роба и его замыслов, Крис не будет слушать доводов разума.

Что же мне делать? Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Тщетно пытаясь заснуть той ночью, я то и дело просыпалась. Потом опять засыпала и мне снились кошмары, в которых со мной говорили сотни голосов, но всех их перекрывал настойчивый голос Роба: «Возвращайся ко двору! Там твое место. Я намерен помирить тебя с королевой…»

Глава 47

Тот год, когда умер мой отец, оказался несчастливым не только для нашей семьи, но и для всей страны. Почти весь урожай пропал оттого, что холодные дожди насквозь пропитали землю. Начался голод, за ним пришли болезни — люди умирали повсюду. Пострадали Англия, Шотландия и даже дикая Ирландия. Запасы в наших амбарах истощались с пугающей быстротой. Работники Драйтон-Бассета собрали то немногое, что уродилось, в закрома под надежный замок. Мы надеялись, что этого хватит на прокорм домочадцев и крестьян из близлежащих деревень. Мы молились, чтобы Господь пощадил наших домашних животных: скот в тот год страшно исхудал и даже цыплята — те, кто не попал в котел, — были кожа да кости. Наверное, из-за того, что всех червей, которыми они питались, смыл дождь, подумала я. Но когда пришла весна, дрозды, евшие тех же самых червей, выглядели лоснящимися и бодрыми, а число их нисколько не уменьшилось.

То был год великой нужды — год 1596. И мне исполнилось пятьдесят лет. Моя дорогая невестка Марианна, познавшая горькую нужду на себе, стала ангелом-хранителем наших крестьян. Она справедливо распределяла между нуждающимися зерно и сушеные овощи, помогала собирать грибы в лесах. Как всякий человек, воспитывавшийся на природе, она знала, что грибы — очень питательная и сытная пища. Главное — отличать съедобные от несъедобных. Марианна также научила жителей деревни снимать тонкую и нежную нижнюю часть коры сосен и буков, ближе к стволу — ее можно было перемалывать в муку, чтобы добавлять в лепешки, которые выпекались в золе.

А потом из Лондона пришли скорбные вести. Наш отец умер внезапно после бурного заседания совета. Казалось бы, эта весть не должна была застать меня врасплох: ведь отцу было уже восемьдесят два года! Но он ничем никогда не болел, и нам казалось, что он будет жить вечно. Как и вечно служить королеве. Десятки лет заседал он в ее совете — большую часть моей жизни. Весть о его смерти совершенно ошеломила меня, умаляя все прочие новости о распространении голода и о волне беспорядков, порожденных недовольством правлением Елизаветы.

Мы с Крисом тут же отправились в столицу, чтобы присутствовать на заупокойной службе и устроить похороны отца. То, что мы увидели в Лондоне, поразило нас: по улицам, заполненным нищими, беженцами и умирающими, каждый день громыхали телеги, на которых вывозили покойников. Раньше мне уже приходилось видеть край, опустошенный чумой, деревни, вымершие от голода. Но то, что творилось в Лондоне в год неурожая, пугало сверх меры. Каждый Божий день колокола (которые я про себя назвала «колоколами смерти») звонили по умершим, то тут, то там собирались толпы доведенных до отчаяния людей, выкрикивавших проклятия в адрес королевы. В город были введены войска, чтобы предотвратить беспорядки. Особенно хорошо, как я заметила, охранялось казначейство, туда даже завезли пушки, а охрана массивных старых железных ворот была увеличена во много раз.

Грешно, конечно, так говорить, но я была даже рада, что мой отец не дожил до этих страшных дней. Иначе он бы увидел недовольных, сбивавшихся вместе под плакатами, на которых было написано: «Накорми нас, поведи нас, за тобой хоть в ад пойдем!», лихих подмастерьев, которые вмиг вооружались заостренными кольями, как пиками, в дополнение к длинным ножами и тесакам, торчавшим у них за поясом, трущобы на берегу Темзы, где матери в лохмотьях пытались унять своих плачущих от голода детей.

Пышные похороны моего отца состоялись в церкви Святого Джайлса[178] и прошли так, как и пристало, когда в последний путь провожают благородного человека, советника королевы, того, которого она высоко ценила. Как только церемония завершилась, гроб вынесли из церкви, чтобы поместить в карету и отвезти в Ротерфилд-Грейз. Именно там мой отец хотел упокоиться навек, и такое распоряжение сделал он в своем завещании. Роб был среди тех, кто нес гроб, и как только он показался из дверей церкви, толпа, ожидавшая снаружи, разразилась шумными приветственными криками. На какое-то время их заглушили «колокола смерти», но к собравшимся у церкви начали подходить другие люди, пока мне не показалось, что половина жителей Лондона явилась, чтобы увидеть Роба и поприветствовать его.

«Накорми нас, поведи нас, за тобой хоть в ад пойдем!» — пели они, и я слышала их голоса до тех пор, пока гроб отца не поставили в карету и мы с Крисом и нашим печальным грузом не отправились в наш медленный и скорбный путь до Ротерфилд-Грейз. Мы с облегчением покидали Лондон, не желая более быть свидетелями ужасающих картин страдания народа.

Голод в стране продолжался уже второй год, когда мне пришел вызов ко двору — я должна была стать наставницей фрейлин королевы, то есть занять ту должность, которую занимала моя мать в дни моей юности. По-видимому, Робу удалось добиться того, к чему он так стремился. Он лестью или иным образом заставил королеву вновь взять меня к себе в свиту.

Но я все равно опасалась Елизаветы. Когда я очутилась во дворце и высокий молодой стражник-йомен сообщил мне, что меня ждет личная встреча с Ее Величеством, я задрожала с головы до ног, а сердце застучало так, что было готово выскочить из груди. Мне было сказано, чтобы я появилась в обеденном зале королевы в определенное время, и я неукоснительно выполнила это требование. Мне было указано надеть белое платье с черной отделкой и не украшать волосы драгоценностями. Бородатый стражник в раззолоченном камзоле с тяжелой деревянной алебардой открыл передо мною двери, и я оказалась в просторном, со вкусом обставленном помещении, на стенах которого висели шпалеры, вышитые пурпурным и синим шелком («цветов Роберта» — сразу же подумала я). Пол устилали свежие тростниковые циновки, надушенные розмарином.

Королева сидела во главе длинного, не покрытого скатертью стола. Ее рыжий парик резко и неприятно контрастировал с сочными красками шелковый вышивки шпалер, а ярко и безвкусно накрашенное лицо напоминало карикатуру. Оранжевое платье было раскрыто на впалой груди. Под ним у королевы ничего не было. Что это — распутство или просто старческая забывчивость? Я не знала. Ее вид испугал меня. Она очень постарела с тех пор, когда я последний раз видела ее в Тилбери. Взгляд ее рассеянно блуждал, словно она не очень понимала, где находится.

Она нервно похрустела длинными пальцами, сидя за пустым столом. Драгоценности на ее парике и на морщинистой шее переливались при свете свечей. На какой-то краткий миг мне показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

Я стояла неподвижно, а в это время в столовую вошли два джентльмена: один нес серебряный жезл, а другой расшитую скатерть. Они преклонили колени перед королевой, а затем расстелили на столе тяжелую скатерть цвета слоновой кости. После них в столовую проследовала целая процессия: во главе нее еще двое джентльменов несли золотое блюдо с хлебом и огромную резную солонку, за ними следовало несколько дюжин слуг в алых ливреях, — каждый с огромным золотым блюдом, на котором лежала совсем небольшая порция того или иного кушанья.

Значит, она по-прежнему ела совсем мало, как и в те годы, когда я ей служила. Потом я подумала: она такая худая не только от старости, а потому что она морит себя голодом. Я вспомнила, как Роберт рассказывал мне, что в ее пище много раз находили яд.

Вошли двенадцать трубачей, сыграли фанфары, а за ними полдюжины литаврщиков. Пока королева вкушала пищу, они играли веселые танцевальные мелодии. Только танцевать было некому. В зале находились слуги, я и королева, которая ногой отбивала ритм мелодий, гулко звучавших в пустой столовой.

Она ела — совсем немного, и пила настойки — рюмку за рюмкой, а потом принялась тихонько напевать в такт музыке. Она вообще не обращала на меня внимания, как будто бы меня и не было, и так продолжалось не менее часа. Я устала стоять, мне хотелось сесть. Я ничего не ела с утра, и от соблазнительных ароматов, поднимавшихся от золотых блюд, — почти все кушанья оставались нетронутыми — кружилась голова.

Королева сознательно унижала меня. Она показывала мне свою власть, заставляя стоять, пока она пирует. Да, я знала, что мне не следует терять голову и надлежит оставаться настороже, но тут я рассердилась. Ведь и во мне течет королевская кровь, кровь великого Генриха Тюдора, разве не так? Разве не об этом совсем недавно напомнил мне мой Роб? В конце концов, внешне мы с королевой были очень похожи — похожи на короля Генриха, нашего общего предка. Мы обе имели одинаковое право обедать в этом прекрасном зале его дворца, баснословного наследия для нас обоих, родственниц по крови, пусть и не по закону. Какая разница от того, что моя бабка была любовницей короля, а не его женою? Разве саму Елизавету не признали в свое время незаконнорожденной?

Я услышала, как у меня бурчит в животе. Повинуясь вдруг возникшему порыву, я сделала нечто невероятное — решительным шагом подошла к столу и схватила одну из тарелок с нетронутым кушаньем на ней. Никто меня не остановил. Содрогаясь от волнения так, что золотое блюдо ходуном ходило у меня в руках, я опустилась на скамью и принялась за еду, после каждого куска предчувствуя, как королева сейчас отдаст приказ схватить меня и вывести из зала.

Вместо этого Ее Величество внимательно посмотрела на меня, отхлебнула из бокала и проговорила ледяным от презрения голосом: «Угощайся, Волчица! Еды здесь на всех хватит».

Глава 48

— У тебя что, жировик на лбу?

Тон королевы был так резок, что я вздрогнула, выражение лица — суровое. Она закончила обед и дала знак, чтобы кушанья унесли. Я вспомнила, как много лет назад, когда я в первый раз оказалась при дворе, она встретила меня тем же вопросом: «У тебя жировик на лбу? Это знак шлюхи».

— Я так не думаю, Ваше Величество.

— Он тебя портит. Хотя ты уже и так не блещешь красотой.

Слуги и музыканты были отпущены. Мы остались одни в красиво убранном зале со сводчатыми потолками и высокими окнами, по которому гуляло эхо. Елизавета оперлась о полированный стол и угрожающе наклонилась вперед ко мне. Ее платье раскрылось на груди еще больше, и открывшееся мне зрелище было не слишком привлекательным.

— Ты здесь только по одной причине, Волчица: чтобы держать в узде своего сыночка. Следи, чтобы он не заходил слишком далеко.

Ей не нужно было говорить больше, а мне — отвечать. Я сама недавно наблюдала, с каким восторгом Роб слушал крики толпы. Он буквально купался в восхищении черни, упивался им. А в тот год голодающие подданные Елизаветы не слишком ее жаловали. Обстановка была настолько взрывоопасной, что от малейшей искры мог вспыхнуть мятеж. Если бы королева пожелала приструнить Роба, его шумные сторонники могли восстать против нее.

Она, как всегда, все просчитала. Неспроста вернула она меня ко двору: я должна была остудить горячую голову моего мальчика с его непомерным честолюбием. С другой стороны, она ясно и недвусмысленно дала понять Робу, что его любимая мать теперь — заложница любой прихоти его правительницы.

Мы оба были для королевы пешками в ее игре… Пожалуй, отважного и дерзкого Роба можно было бы даже назвать офицером, или еще более сильной фигурой — ладьей, которая вдруг решила ходить так, как ей вздумается. А ладью всегда изображали в виде башни замка. Значит, граф Эссекс стал бастионом, стоявшим на пути королевы, стены которого подпирает любовь простого народа.

Хотя королевский двор в зрелые (или, как говорили некоторые злые языки, «перезрелые») годы королевы сильно отличался от двора моей юности, где царил дух молодости, я скоро привыкла к установленным здесь порядкам и разобралась, каковы должны быть мои обязанности. Официальное название моей должности звучало как «мать-наставница фрейлин», и я должна была надзирать за поведением незамужних девушек из самых лучших семей, которых их родители послали ко двору, чтобы они могли украшать собой апартаменты королевы и подыскивать самые выгодные партии.

Наделе оказалось, что я должна прислуживать королеве и быть готовой в любой момент исполнить любую ее прихоть. Было довольно странно — с учетом ее давней нелюбви ко мне, — что она доверяла мне гораздо больше, чем людям более молодого возраста или тем, кого она меньше знала. Наглое и самоуверенное молодое поколение, громко заявлявшее о своих правах в последние годы нашего века, путало ее, хотя она и старалась скрыть свой страх. Груз прожитых лет тяжело лег на плечи королевы, и близость старых знакомых, членов семьи, успокаивала ее.

— Летти! Летти! Принеси мне мою трость! Мои очки, Летти, где они? Где моя настойка? — то и дело слышался ее хриплый, сварливый голос. — Летти! Огонь слишком жаркий! У меня от него глаза слезятся… Летти! Забери зеркало! Я выгляжу ужасно. Никто не должен видеть меня в таком состоянии, даже мои собственные глаза.

Иногда, когда у нее особенно сильно начинал болеть большой палец правой руки, она требовала, чтобы я писала за нее под ее диктовку. Конечно же, у нее был целый штат секретарей — ученых мужей, которые в любой момент готовы были переписывать ее частные письма и официальные документы на любом языке, в том числе и на элегантной латыни, но она предпочитала диктовать мне, ибо, как сама она призналась в приступе непривычной для нее откровенности, ей было легче читать мой крупный, округлый почерк.

Она часто бывала сварливой и резкой, а иногда — груба сверх всякой меры, и даже жестока. Те женщины, что прислуживали ей, давно научились быстро увертываться от летящих туфель, которые она направляла в них, восклицая «Point de guerre!»[179] — как фехтовальщик или записной дуэлянт. Эти же несчастные молча страдали, когда она надирала им уши или дергала за волосы.

Должна признать, что когда она хватала за волосы Роба — иногда так сильно, что у него слезы выступали на глазах, — он сердился. Между ними постоянно велась какая-то жестокая и странная игра: временами казалось, что Елизавета словно бы проверяет, как далеко она может зайти в своих издевках и подначках (которые она, впрочем, всегда облекала в шутливую форму), до того, как он бросит ей в ответ ругательство или в гневе выбежит из ее покоев, хлопнув дверью. Стоит ли говорить, что ни от кого другого, кроме Роба, она бы такого поведения не потерпела…

Ряди Роба я старалась не обращать внимания на капризы и придирки нашей повелительницы, и мне это удавалось, особенно если учесть наши с ней давние счеты. Но когда на королеву нападали ее приступы бешенства, даже я не могла ничего поделать. Она совершенно теряла разум: с криком «Ответим ударом на удар!» швыряла горшки, кружки и даже тяжелые серебряные подсвечники в тех из нас, которые имели неосторожность вызвать ее гнев. Все уже знали: при этих внезапных шквалах королевской ярости лучше вовсе не попадаться ей на глаза. Она металась, как одержимая, по своей опочивальне, топала ногами, выкрикивала проклятья и угрозы, обнажала ржавый меч, который всегда держала подле себя, и тыкала им в занавески, ковры, шпалеры и в другие места, где, как ей казалось, притаились ее враги.

Роб полностью включился в опасное соревнование, затеянное им и королевой. Я наблюдала за тем, как они играют в карты, устраивают скачки наперегонки в парке в любую погоду (королева продолжала выезжать на прогулки верхом и на охоту, к ужасу своих докторов), танцуют под чувственные мелодии гальярды и огневой быстрой вольты[180], ссорятся и даже дерутся, обмениваясь шуточными ударами, а затем топят свое соперничество во взрывах смеха.

Эти двое ходили по лезвию бритвы, но Роб всегда был достаточно осмотрителен, чтобы дать королеве возможность выиграть в любом соревновании, которое затевалось между ними. И я никогда не видела, чтобы они заходили в своей игре слишком далеко, но, возможно, их сдерживало мое присутствие.

Было очевидно, что Елизавете очень нравится Роб, что она увлечена им, но я знала и другое: никогда она не полюбит его так, как любила Роберта. И еще кое-что было мне ясно: королева видит моего сына насквозь. Она прекрасно знала, что на самом деле ему мало быть ее фаворитом, мало тех милостей, которые она ему раздавала без счета. Он жаждет настоящей власти.

Я знала моего сына, и я знала королеву. Я слишком хорошо изучила этих двоих. Роб вообразил, что он полностью подчинил королеву своим чарам, и, когда ему будет нужно, сможет добиться у нее чего пожелает. Конечно, он был не настолько слеп, чтобы предположить, что она его любит: как и все мы, он прекрасно знал, что единственной настоящей любовью ее жизни был Роберт и никто другой. Но он вообразил, что коль скоро Роберт умер, он сможет занять место Роберта в ее жизни. И что однажды, в самом скором времени, когда она особенно остро почувствует, что тоже смертна, он будет здесь, подле своей правительницы, ожидая призыва принять власть из ее рук.

А Елизавета — хитроумная и коварная Елизавета — позволяла ему сколько угодно заблуждаться на сей счет.

Стоит особо подчеркнуть, что королевский двор в то время была ареной небывалого скрытого политического напряжения и противостояния различных интересов. Битва была нескончаемой. Хотя Роб был членом Королевского совета, но одного лишь вхождения в этот круг избранных было недостаточно, чтобы «заказывать музыку» при дворе. Гораздо важнее было иметь в совете большинство, оказывать влияние для принятия нужных решений, привлекать сторонников, вести закулисные интриги, а на это Роб был неспособен. Тонкости большой политики были ему недоступны, и он проигрывал в сражении с изощренным мастером подковерной борьбы — карликом Робертом Сесилом. Как жаль, что моего отца больше не было за столом совета: некому было высказывать строгие, но справедливые суждения, примирять противоборствующие силы. Уолсингем и Хаттон к тому времени уже покоились на кладбище. А Уильям Сесил, отец Роберта Сесила и самый влиятельный советник Елизаветы в дни ее молодости и зрелости, был уже одной ногой в могиле.

Роба больше всего на свете интересовал один вопрос, обсуждавшийся в совете постоянно и вызывавший жаркие споры: кто взойдет на трон Англии после смерти королевы? Он тянул за собой целую череду других вопросов: что будет, если она умрет внезапно, не подготовив дела королевства к своему уходу? Можно ли ее убедить составить завещание и назвать в нем своего преемника? Можно ли ей объяснить, что до тех пор, пока преемник не будет назван, мира в Англии не будет?

Иногда королева присутствовала во время шумных перебранок в совете и всегда при этом требовала, чтобы я находилась рядом и могла прислуживать ей. Посему я часто оказывалась в зале совета и могла наблюдать и слышать все то, что там происходило.

— Преемником может быть только один человек — король Яков Шотландский, — заявил на одном из заседаний Роберт Сесил. — Откладывать и тянуть с объявлением его наследником больше нельзя. Он — ближайший родственник королевы, воспитан в истинной вере, не то что его нечестивая мать — католичка Мария Стюарт. Он находится в зрелом возрасте, женат, у него есть дети…

— Он любит мальчиков, — прервал его Роб. — У нас по закону таких отправляют на костер[181].

На Сесила этот довод не подействовал, и он спокойно продолжал:

— Он правит Шотландией уже многие годы, и в его владениях царит порядок. Яков — человек ученый…

— Он — жалкий пьяница и трус!

Я видела, как у Роба от ярости напряглись все мышцы под полотняной рубашкой. Челюсти его сжались, вся фигура выражала угрозу.

Сесил продолжал что-то говорить, не глядя на Роба, который вскочил со стула, опрокинув его, и принялся мерить шагами зал совета.

— Дикий Конь вырвался на свободу… — пробормотала королева, хихикнув от удовольствия.

— Я нахожусь в переписке с королем Яковом, — вещал меж тем Сесил. — Он предложил себя в качестве нашего следующего короля и готов служить Англии преданно и благочестиво.

Роб только грубо и громко засмеялся.

— Ах, взгляните, Дикий Конь заржал. Сейчас начнет бить копытом… — прошептала королева. А затем уже громче добавила: — Летти! Принеси-ка мне мою настойку!

Я тотчас исполнила ее приказ. Она одним глотком осушила поднесенную ей рюмку, и глаза ее зажглись нехорошим огнем. Она переводила взгляд с Роба на Сесила и обратно, словно взвешивая шансы противников.

Роб меж тем бушевал:

— Почему бы тебе, Сесил, не спросить нашу королеву, хочет ли она, чтобы шотландский пьяница и развратник правил ее страной? Давай, карлик, наберись смелости, спроси ее!

Прочие члены совета заерзали в креслах. Я сама еле могла усидеть на краешке скамьи, думая, как попытаться отвлечь моего сына от этой опасной темы.

— Возможно, мы отложим дальнейшее обсуждение, — предложил нерешительный лорд Говард Эффингэмский, но Роб так саданул своим огромным кулаком по дубовому столу, что лорд Говард испуганно замолчал.

— Да кто здесь правит — наша великая королева или этот недомерок? — загремел Роб.

— А может быть, ты собираешься здесь править, мой Дикий Конь? — громко произнесла Елизавета, внезапно встав и приблизившись к Робу с быстротой, неожиданной для ее возраста. — Ты ведь спишь и видишь, как я сойду в могилу, а ты сядешь на трон.

Она усмехалась ему в лицо, перебирала ногами, словно в танце, и было видно, какое извращенное удовольствие она получала от происходящего. Роб ничего не понимал: обвиняет ли она его на полном серьезе или играет с ним, насмехаясь в своей обычной манере. Нахмурившись, он покачивался с пятки на носок, не зная, что делать и что говорить.

— Роб, — тихонько позвала я его, пытаясь привлечь его внимание, — Роб!

Но было уже слишком поздно.

— Что? Не отвечаешь? — воскликнула Елизавета. — У Сесила есть ответ! Он знает!

Зарычав, как дикий зверь, Роб бросился на Роберта Сесила, пытаясь вцепиться тому в горло, но королева помешала. Она изо всей силы ударила моего сына по щеке. Длинные ногти королевы рассекли скулу Роба до крови. Этого мой сын не стерпел и схватился за меч!

Тотчас раздались громкие крики, призывающие стражу, и дюжина вооруженных людей в ливреях королевы ворвалась в зал. Часть из них повисли на Робе, а другие подхватили королеву и увели ее в безопасное место. Стражники заставили прочих членов совета оставаться на своих местах и встали у дверей на караул.

Все произошло так быстро, что я и глазом не успела моргнуть. Роба увели, и я услышала, как по пути в смежные с залом покои королева отрывисто приказала:

— Под замок этого злодея! Он покушался на мою жизнь! Бросьте его в темницу и не выпускайте!

Глава 49

Это было началом конца…

В тот раз Елизавета смилостивилась и распорядилась освободить Роба из заточения, а он на коленях умолял о прощении за столь неистовый ответ на ее пощечину. Они возобновили свою странную дружбу в прежней манере, но я заметила, что Елизавета все время старалась держать свой ржавый меч при себе и больше никогда не оставалась с Робом наедине. И через некоторое время опасность нового столкновения их горячих характеров уступила место другой, гораздо более серьезной. Испанцы вновь попытались нанести нам удар, но в этот раз выбрали Ирландию.

На моей памяти ирландцы бунтовали постоянно, но теперь, когда доктора короля Филиппа II вынесли ему окончательный приговор и открыто сказали испанскому монарху, что жить ему осталось недолго, Филипп поклялся, пока жив, нанести последний удар по королевству Елизаветы. Он отправил солдат, деньги и оружие на помощь ирландским мятежникам. По словам Фрэнка, испанские капитаны уже рыскали вдоль западного побережья Англии, ища место для высадки очередной армии вторжения.

Елизавета отправила Роба во главе шестнадцатитысячной армии, состоящей в основном из ополченцев, в Ирландию для усмирения мятежников и уничтожения их испанских союзников. Крис отправился на войну с Робом в качестве его ближайшего помощника. Старшие сыновья Пенелопы тоже жаждали поучаствовать в кампании, но их отец лорд Рич, к моему огромному облегчению, проявил мудрость и запретил им идти на войну, под страхом лишения наследства.

Время показало, что Рич был прав! Вопреки всем усилиям Роба ирландский поход обернулся полной катастрофой. Половина солдат из наспех сколоченного войска свалилась с болотной лихорадкой, четверть из них умерла. Ирландские повстанцы умело избегали генерального сражения, но в мелких стычках почти неизменно одерживали верх.

Роб отправлял мне письма с любой оказией и в них описывал ужасы болотной лихорадки (которой заболел сам), жаловался на отвратительную погоду, сетовал на дезертирство из своей армии. Я не могла не вспомнить заунывные письма Роберта из Фландрии, ибо Роб столкнулся с тем же: с болезнями, предательством, нехваткой денег и припасов, бессмысленной растратой человеческих жизней и средств. Английские ополченцы не были профессиональными солдатами, как испанцы, они не умели выслеживать неприятеля и навязывать ему сражение, а только отражали атаки и беспрестанно попадали в засады. Чем дольше велась такая война, тем больше преимуществ получали мятежники и их иностранные союзники. Из писем Роба стало ясно, что он не просто проигрывал войну — он терял надежду.

В конце концов, остался один-единственный выход — заключить перемирие. Но не такое перемирие, когда оба противника, находясь в патовой ситуации, понимают, что временный мир — это лучший выход, а перемирие, равносильное капитуляции. Когда Елизавета узнала об этом, она впала в бешенство.

— Нет, нет и нет! — кричала она. — Неужели он пошел по стопам Робина? Неужели еще одно поражение?

Она вызвала к себе Сесила и надолго заперлась с ним. Сквозь двери было слышно, что разговор идет на повышенных тонах. Спустя некоторое время она кликнула меня.

— Летти, пиши! — приказала она.

Я торопливо схватила свои письменные принадлежности и принялась заносить на бумагу ее слова:

Роберту Деверё, графу Эссексу, Главнокомандующему нашими силами в Ирландии, не выполнившему свою миссию:

Я написала послание, запечатала его и отправила со срочным гонцом, который ускакал во весь опор в ночь, держа путь на запад.

И месяца не прошло, как Роберт вернулся в Англию, вопреки приказу королевы. Он вошел в столицу с большим шумом, во главе нескольких тысяч солдат, которые у него остались. Он посчитал, что его поддержат жители Лондона и пойдут за ним, очарованные обаянием его личности. Он сделал ставку на трактирных бездельников и головорезов, готовых обнажать шпагу по любому поводу, на смутьянов-подмастерьев с ножами и топорами. Это были его люди, родственные ему по духу. Он был уверен, что они пойдут за ним, подавят любое сопротивление и приведут его к власти.

Но тут оказалось, что Сесил объявил полный сбор лондонского ополчения и регулярных войск, верных королеве. По тревоге были подняты все гарнизоны в окрестных мелких городках. Их солдаты были слишком стары для отправки в Ирландию, но вполне годились для того, чтобы встать у ворот города и его многочисленных крепостей с аркебузами наперевес. Сесил даже опустошил казну, чтобы заплатить наемникам и одолжить у Якова Шотландского тех воинов, которых в тот момент не было у Англии.

У короля Якова Стюарта, который, в отсутствие Роба, получил заверения, что, как только наша старая королева умрет, он займет трон Англии.

Среди лондонцев были умело распущены слухи о том, что Роберт Деверё, граф Эссекс, потерпев неудачу в ирландском походе, подослал отравителя-итальянца к королеве. К нашей престарелой, осмеянной и обруганной, но по-прежнему любимой королеве. Потом заговорили о том, что отравитель пойман и отправлен обратно в Италию. Жители Лондона возликовали. Любые шансы на то, что Роб вновь завоюет их сердца, были утрачены.

Последовал скорый арест — Роба заключили в тюрьму как изменника. Никакого народного бунта или недовольства в ответ не случилось. Никто не пришел на выручку мятежному графу Эссексу, никто не вступился за него. Тяжелые железные двери темницы закрылись за ним, стражники заступили на их охрану, а мой любимый сын, мой безрассудный, глупый мальчик остался ждать своей участи в темноте и одиночестве.

Глава 50

Поначалу мне было отказано в свидании с сыном. С родным сыном! Его тюремщики запретили мне войти к нему в камеру. Я заявила, что хочу говорить с Сесилом.

— Никому не разрешается видеться с Эссексом, — заявил государственный секретарь, как только явился в тюрьму. — Он — изменник и мятежник!

— Вы прекрасно знаете, что никакой он не изменник и не мятежник, — прошипела я ненавистному карлику, стоявшему между мною и дверью в камеру моего сына. — Немедленно распорядитесь впустить меня!

Но Сесил не сошел со своего места, а лишь сложил пухлые ручки на узкой груди и глядел прямо перед собой. Я кричала, ругалась последними словами, но он оставался непреклонен. Вскоре появилась дюжина вооруженных стражников, и Сесил ушел, оставив их вместо себя.

Накануне Роб, Крис и еще с десяток их сторонников предстали перед судом. Все они были признаны виновными и приговорены к смерти. Рука моя дрожит, когда я пишу эти страшные слова: «приговорены к смерти».

Если вдуматься, что же плохого они сделали? Не повиновались неразумному королевскому приказу остаться в краю, зараженном смертельной лихорадкой, и продолжать бессмысленную военную кампанию. Они же поступили сообразно обстоятельствам и ушли из Ирландии. Не сделай они этого, погибли бы еще несколько тысяч солдат.

Я металась перед дверями темницы под бесстрастными взглядами стражников. Я в отчаянии молотила кулаком по древним каменным стенам. Раз за разом я звала Роба по имени, но никто мне не отвечал.

Наконец, почти лишившись рассудка от горя, я отправилась во дворец. Меня туда не пустили. Я притворилась, что ухожу, но вместо этого пробралась в один из хозяйственных дворов через незаметный пролом в ограде у причала. По этому проходу можно было пройти только тогда, когда на Темзе был отлив, и он был известен лишь тем немногим, кто долго служил при дворе. Оказавшись за оградой, я сняла чепец и брыжи, а затем повязала голову куском материи, оторванным от одной из моих нижних юбок. Низко склонив голову и держась вплотную к телеге, нагруженной дровами и мешками с зерном, я пробралась во внутренний двор, куда, как я знала, выходили окна покоев королевы.

Я встала под окнами ее опочивальни. В высоком окне то и дело появлялись фигуры, снующие внутри взад-вперед, ибо шторы не были задернуты. Я замерла в нерешительности. Что делать? Покричать снизу, рискуя привлечь внимание стражи, или подождать, пока меня кто-нибудь увидит сверху?

Вдруг раздался знакомый звук. Хриплый крик и звон бьющегося стекла. Видимо, королева впала в один из своих приступов буйства. Прозвучали новые крики и звуки ударов. Потом приглушенный вопль. А затем я увидела в окне лицо Елизаветы, морщинистое и не накрашенное, обрамленное взлохмаченными седыми волосами, торчащими в разные стороны, которые трепал налетевший ветерок. Она подслеповато сощурилась, глядя вниз на меня, и крикнула:

— Кто здесь?

— Ваша кузина.

Она перегнулась из окна, словно не веря своим глазам:

— Волчица, ты ли это?

Не будучи уверенной, что сказать, но зная, что у меня совсем мало времени для того, чтобы привлечь внимание разгневанной королевы, я поневоле заговорила как на молитве:

— Ваше Величество, я раскаиваюсь во всех прегрешениях моих против вас и умоляю вас в вашей неизреченной милости отпустить моего сына и взамен взять меня.

— Тебя? — рассмеялась королева презрительно. — Тебя, забытую всеми вдову полководца-неудачника? Человека, которого все ненавидели?

— Но вы-то не испытывали к нему ненависти, — проговорила я. Вдруг оказалось, что мы говорим о покойном Роберте, а не о моем сыне, ждущем казни.

— Он был слабым человеком! Он был трусом!

— Неправда! Он был благоразумным и осмотрительным командиром.

— Он был трусом! — закричала королева так громко, что во дворе загудело эхо. — Смелый человек заставил бы меня выйти за него замуж!

— А потом бы всю жизнь в этом раскаивался! — заорала я в свою очередь, потеряв голову от того, что она обвиняла Роберта.

— Боже мой! Волчица, что ты несешь? Убирайся прочь, пока я не бросила тебя в тюрьму к твоему пустоголовому сыночку!

Она со стуком закрыла окно, и я поняла, что только что потеряла свою последнюю возможность спасти Роба. Я упала на колени прямо в грязь. Это конец! Королева вновь одержала победу.

В ту же ночь, когда я лежала без сна в постели в Лестер-Хаусе, раздался громкий и грозный стук в дверь. Я услыхала голоса, звук отворяемых слугами засовов, стук сапог и звон шпор по каменному полу.

— Летти! — в спальню вошла Марианна. Моя невестка по собственному почину находилась рядом со мной все то время, пока я ждала исхода суда над Робом и исполнения жестокого приговора.

— Летти! Посланец от королевы!

Меня словно ударило молнией. Возможно ли это? Не принес ли гонец вестей о помиловании? Я оделась со всей возможной быстротой и спустилась вниз в просторный холл. Там стоял человек, которого я не узнала, одетый в ливрею слуги королевы.

— Леди Лестер?

Хотя я была замужем за Крисом, я не взяла его имени, а оставила титул, — который носила как жена Роберта.

— Да, это я!

Он вручил мне маленькую резную шкатулку из слоновой кости.

— От королевы, — сказал он. — Я готов вас сопровождать и подожду снаружи.

Я открыла шкатулку. Там лежали сине-пурпурные подвязки, которые Роберт подарил Елизавете много лет назад, и сложенный лист бумаги. Я развернула его и прочитала строки, написанные дрожащим почерком королевы:

Это не было помилованием, но мне все же позволили увидеться с Робом. Увидеться в последний раз.

Меня отвезли в тюрьму, и теперь никто не встал у меня на пути. Тюремщик отвел меня в камеру Роба с голыми каменными стенами, освещенную только одним факелом.

Роб сидел на деревянных нарах, уронив голову на руки. Он был в рубашке, камзоле, бриджах из мягкой кожи и высоких сапогах, словно готовился выйти из камеры в любую минуту и не собирался ложиться спать.

— Мама! — воскликнул он, увидев меня. — Мама, ты пришла забрать меня домой?

Его простые слова, в которых звучала беспомощность маленького мальчика, его взгляд, загоревшийся сумасшедшей надеждой, пронзили меня в самое сердце. Я зарыдала и, почти лишившись чувств, начала падать, когда меня подхватили его сильные руки.

Глава 51

— Мой мальчик, — только и смогла сказать я, выплакав все слезы, — мой дорогой мальчик…

Он посмотрел мне в глаза и без слов понял, что я пришла не для того, чтобы забрать его с собой. Что я не могу его спасти. Он не выпускал меня из своих объятий, поддерживал, не давал упасть. Я только сейчас поняла, какой же он сильный.

— Ничего, ничего, мама, не надо так убиваться… Еще не все потеряно! — тихо говорил он.

— Ах, Роб, если бы только я смогла отвратить тебя от этого пути, заставить выслушать… тебя и Криса…

— Ты пыталась. Ты нас предупреждала. Я сам все поставил на кон, и винить тут некого.

— Но теперь… — я не могла продолжать. Мне сказали, что его казнят на рассвете. С первыми лучами солнца. Я отправила мысль об этом в самый дальний уголок моего сознания, ибо вынести ее была не в силах. Уже сейчас я чувствовала всю тяжесть горя на моих плечах, которая грозила раздавить меня, не давала дышать…

— Мама, послушай, мы не должны сдаваться даже сейчас, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Скажи мне, может быть, королева дала тебе какой-то знак, что-то сказала. Любое слово, любой жест могут оказаться важными…

Я только покачала головой.

— Ты уверена в этом? — Его слова преследовали меня, не давали покоя, тревожили.

— Я отправилась во дворец, чтобы встретиться с нею. Умоляла взять мою жизнь вместо твоей. Она только высмеяла меня. Но потом…

— Что потом?

Он схватил и больно сжал мои плечи.

— Она прислала мне записку в Лестер-Хаус. Она написала, что я могу повидать тебя. Меня привез сюда кто-то из придворных, кого я не знаю. У него экипаж…

— Да! — воскликнул Роб, и в голосе его послышалось ликование. — Она хочет сделать так, чтобы я избежал казни.

— Почему ты так думаешь?

— Я знаю ее, мама. Она любит идти к цели кружными путями. Она хочет представить все так, будто я бежал. Она ждет, что я уйду с тобой, когда наше свидание закончится.

— Я так не думаю, мой мальчик, — прошептала я.

Как же я хотела верить в то, что он говорит! Но моя интуиция подсказывала мне, что мой сын ошибался. Хотя записка королевы была достаточно двусмысленной… «Прости меня», — написала она. Простить ее за то, что она должна сделать? Я поняла смысл этих слов именно так. Она просит прощения за то, что Роберт осужден на смерть. А вдруг я поняла ее неправильно? Вдруг своим посланием она дает нам надежду?

Голова моя пошла кругом.

— Разве ты не знаешь, мама, — услышала я, как в тумане, голос Роба. — Есть еще те, кто желают увидеть на престоле меня, я не этого мерзкого Якова.

Я покачала головой. Нет, это невозможно…

— Роб! Милый, подумай, что ты такое говоришь?

Но он подтянул сапоги, пригладил взлохмаченные волосы и быстро спросил:

— В коридоре есть стражник?

Я поглядела в крохотную щелку в тяжелой двери.

— Я никого не вижу.

— Может быть, после того, как ты уйдешь, мне удастся…

Меня объял ужас:

— Нет, я не хочу тебя оставлять!

— Чем дольше ты здесь, тем больше риска для меня.

Он убедил сам себя, что одно мое присутствие здесь, в его камере, уже само по себе знак. Знак того, что его выпустят, — или позволят сбежать. Я так хотела верить ему, вопреки всем доводам разума и здравого смысла…

Я порывисто обняла его и прижала к груди так сильно, как только могла. Сердце мое говорило мне, что он ошибается, что он должен принять правду, какой бы ужасной она не была, и что для него нет спасенья. Но тут внутренний голос сказал мне: «Милосердие! Ты — мать, ты должна проявить милосердие. Ты должна дать ему надежду!»

И я разжала руки, отпустила его широкие, сильные плечи, улыбнулась ему — улыбкой искренней и неподдельной радости — и позвала тюремщика, давая знать, что свидание окончено.

— Жди меня, мама. Я постараюсь послать тебе весточку, когда выберусь отсюда, — прошептал Роб.

Я кивнула, продолжая улыбаться, и посмотрела в его лицо, которое так любила, постаралась запомнить каждую его черточку, каждую складочку, каждую линию… Я не отводила взгляда, хотя тяжелые шаги тюремщика уже послышались у дверей, потом зазвенели ключи — и вот уже Роб торопливо говорит мне слова прощания… Пусть глаза мои застилали слезы, но я знала, что он прав. Он станет свободным. Его мучения не продлятся долго. Конец настанет быстро, на рассвете. Но до этого я дам своему любимому сыну то единственное, что еще могу дать. Я дам ему надежду.

Оказавшись снаружи, под холодным ночным ветром, я зарыдала в голос, хватаясь за ледяные камни, из которых была сложена это крепкая старинная темница. Выхода не было! Никогда раньше и никогда позже я так не плакала. Не было ни чувств, ни мыслей, ни смысла жить дальше. Только скорбь и безысходность.

Роб, сын мой!

Я посмотрела вверх, на раскинувшийся надо мною шатер ночного неба. Оттуда на меня и на спящий город смотрели яркие, равнодушные звезды. Сквозь слезы я обращалась к ним, должно быть, о чем-то просила, но они не отвечали.

Тогда я вспомнила, как укладывала маленького Роба спать, как гладила его по головке, как говорила: «Спи, сынок! Потанцуешь во сне с ангелами!» И теперь я принялась твердить эти слова десятки, нет, сотни раз, пока они не превратились в неразборчивый шепот, и тогда, совершенно ошеломленная и потерянная, я позволила посланцу королевы увести меня от стен тюрьмы и отвезти обратно в Лестер-Хаус.

Эпилог

Наконец это случилось: старше меня никого не осталось. Мне девяносто четыре года, и я на целых два года старше мистрис Во из Бишопс-Уиттлвуд, а она вряд ли переживет меня. Она часто падает в обморок, ходит, опираясь на две трости, и слишком близко к сердцу принимает раздоры между королем и его мятежным парламентом[182].

Да, я очень стара, как вам, без сомнения, скажут мои праправнуки, но с годами я не утратила гордости и, не побоюсь этого слова, некоторого тщеславия. Я желаю, чтобы мой голос был услышан, пусть он стал скрипучим, дрожащим и не годным для исполнения псалмов и рождественских гимнов. Оставляю пение детям, чьи ангельские голоса в преддверии Рождества доносятся до меня из церкви Святого Петра, пролетая через тихое кладбище, когда я пишу эти строки.

Я сижу за старым дубовым письменным столом моего отца, среди реликвий прошлого. Эти вещи дарят мне покой и уют, как теплые кирпичи, на которые я ставлю свои старые ноги холодными зимами. Передо мной портреты моих детей — все они уже давно умерли, картина, изображающая последний корабль Фрэнка под названием «Божий Дар», засушенный букет из роз и маргариток, которые прошлой весной принесла мне одна из моих правнучек или праправнучек. Наверное, та, что приходится дочкой одной из дочерей Дороти. Та, что взяла у меня мои золотисто-рыжие волосы цвета последних осенних листьев. Та, что из хорошеньких.

Должна признаться, я не помню, как их всех зовут. Слишком много мальчиков и девочек вокруг меня рождались, росли, влюблялись, — а потом болели и умирали. Я — как самое старое дерево в лесу. Самый замшелый камень на церковном кладбище. И скоро упокоюсь под таким камнем.

В дальнем углу отцовского стола стоит чучело фазана, блестя ярко-красными и золотистыми перьями — воспоминание о страстном охотнике Уолтере. А вот старые очки Роберта, которые мне так дороги. И медальон с прядью волос Роба. Нежный светлый локон, срезанный с его головы, когда он был еще ребенком. Ах, Роб, Роб, мое дитя Вечерней Звезды…

Но вернемся в настоящее. Сейчас, когда я проживаю девяносто четвертый год своей жизни, я решила закончить мою историю, — ту повесть, которую я начала писать уже давно и заполняла по мере моих скромных сил своими воспоминаниями и мыслями. Я хотела описать всю мою жизнь, но когда дошла до страшного дня тридцать три года тому назад, когда казнили Роба, то больше не смогла написать ни строчки — до сего дня.

Но сегодня мой правнук Джарвис[183] взял на себя смелость напомнить мне, что время не бесконечно. Впрочем, когда тебе почти девяносто четыре, в последнем начинаешь сомневаться. Он намекнул, что хорошо бы дописать пару заключительных страниц моей истории. «И постарайтесь покороче, бабушка», — с улыбкой сказал он, ободряюще похлопав меня по плечу.

Должна заметить, что Джарвис, при всем своем снисходительном отношении ко мне и к огромной стопке листов, составляющих мою повесть, — не слишком хороший поэт, хоть и мнит себя таковым. Стихи его банальны и лишены новизны. Они отдают затхлостью, как и его дыхание. Ненавижу мужчин, которые покровительственно относятся к женщинам. Я не пишу стихов, но если бы писала, то постаралась бы, по крайней мере, быть оригинальной.

Джарвис попытался написать мою эпитафию — конечно же, в стихах. Он необыкновенно гордится этими жалкими строками. Молю Бога, что когда мой час настанет и я упокоюсь в могиле, пусть у моих потомков достанет хорошего вкуса не высекать их на моем надгробном камне. Разве может скверная поэзия передать мою жизнь? Эту ускользающую, неуловимую, волшебную чреду часов и дней, которая не прервется до тех пор, покуда я вожу этим пером по бумаге.

На улице слышны крики и бряцание оружия. Оказывается, в нашем графстве ищут подозрительных лиц, на дорогах расставлены посты. Что ж, надо написать про это. И еще про то, что по всей стране неспокойно. При дворе опять зреют заговоры, плетутся интриги. Как же он далеко — королевский двор. То место, где железной рукой правила когда-то Ее Величество королева Глориана, а я столько лет была ее отражением, ее прислужницей — и соперницей. Нынче у власти трус и ничтожество — король Карл Нерешительный, тот, кто не отбрасывает длинной тени[184].

Шум достиг церковного двора. Они ищут злодеев — врагов короны. Отступников и изменников. Но в моих старых ушах гораздо явственнее звучат надменные голоса злодеев прошедшей эпохи — золотого века Елизаветы. И среди тех, кто бросил вызов королеве, как ни грустно признавать, — мой собственный сын. Но об этом — ни слова больше.

Никаких реликвий в память о королеве Елизавете на письменном столе моего отца нет. Кто-то скажет (и Джарвис радостно ухватится за эту метафору), что я сама — живая реликвия ее правления, напоминание о ее жизни. Я знала ее, как мало кто знал, хотя она ненавидела меня великой ненавистью. Если есть рай и если она в раю (да простят мне это богохульство), то и там она меня ненавидит. Ибо кое-что в этом мире остается неизменным во все времена — любовь порождает ненависть, и зависть, и ревность, и всепоглощающую жажду мести. К счастью, от любви еще рождаются обожаемые дети, а потом внуки, правнуки, ну и так далее… Тешу себя надеждой, что в один прекрасный день в далеком будущем (ибо конца света не будет, что бы там ни пророчествовали), маленькая девочка с золотисто-рыжими волосами откроет пожелтевшие страницы этой рукописи, увидит мой образ сквозь дымку времени и поблагодарит меня за то, что я поделилась с ней частичкой своей души.

Не ты ли эта маленькая девочка? Если так, то я желаю тебе счастья, дитя мое. От всей души тебе его желаю.

Но я отвлеклась. На самом деле осталось рассказать совсем немного. Я до сих пор ношу подвязку королевы. Она совсем износилась, но цвета — синий и пурпурный — вполне различимы. Каждый день я застегиваю ее на моей старой ноге и прохожу быстрым шагом целую милю. И еще могу станцевать с утра пару гальярд — в честь королевы и в память о ней.

Ныне же перед рождением Того, в чью честь дети поют гимны и кто несет свою вечную любовь всем людям, я дарю вам эти слова с надеждой и благодарностью.