Двойник

Глава 3

С политикой я никогда не связывался. Папаша вечно меня предостерегал. «Держись, Ларри, от нее подальше, — проникновенно говаривал он, — известность, которую ты приобретешь таким путем — это дурная известность. Настоящий мужик ее уважать не станет». И поэтому я никогда даже не голосовал, в том числе и после принятия 98-й поправки к Конституции, которая облегчила голосование кочующим (понятие, которое включает, разумеется, большую часть представителей нашей профессии).

Однако поскольку какие-то политические взгляды у меня все же были, то они, конечно, никак в пользу Бонфорта не склонялись. Я считал его человеком опасным, может быть, даже где-то предателем человечества. Идея занять его место и быть убитым вместо него выглядела для меня, как бы это выразиться, малопривлекательной, что ли…

Но… роль-то какова!

Я однажды играл главную роль в «L'Aiglon»[7], играл и Цезаря в тех двух единственных пьесах, которые достойны поместить это имя в своих названиях. Но сыграть такую роль в жизни — это может понять только человек, согласившийся добровольно занять место другого на гильотине просто ради счастья сыграть хоть бы в течение нескольких минут совершенно потрясающую роль — ради неистового желания создать высокое, совершенное творение искусства.

Я подумал о том, кто же были мои коллеги, что не смогли преодолеть искушение в тех — более ранних — случаях. Ясно одно — это были настоящие артисты — хотя сама их анонимность стала единственным результатом успеха их воплощения. Я попытался вспомнить, когда произошло первое из покушений на жизнь Бонфорта и кто из моих сотоварищей, обладавших нужным уровнем таланта для исполнения этой роли, умер или пропал без вести в это же время.

Ничего у меня не получилось. Во-первых, я недостаточно хорошо знал детали современной политической истории, а во-вторых, артисты исчезают из виду с обескураживающей частотой — эта профессия полна случайностей даже для самых лучших из нас.

И тут я обнаружил, что внимательнейшим образом слежу за поведением своей модели.

Я понял, что хочу сыграть его. Черт побери, да я бы мог сыграть его даже с привязанным к ноге ведром, даже во время пожара на сцене! Начать с того, что никаких трудностей с фигурой не возникало. Бонфорт и я запросто могли бы обменяться костюмами, и те сидели бы на нас без морщинки. Эти ребятки заговорщики, что так ловко уволокли меня с Земли, придавали, по-видимому, слишком большое значение физическому сходству, а оно само по себе ничего не решает, если не подкреплено искусством актера, и уж вовсе не должно быть таким близким, если актер талантлив и знает свое дело.

Впрочем, признаю — повредить делу оно не может, и их дурацкая возня с компьютером совершенно случайно привела к настоящему артисту и к тому же по фигуре и росту почти двойнику этого политического деятеля. Профиль у нас был схож, даже пальцы одинаково длинны, тонки и аристократичны. А руки куда сложнее «сыграть», нежели лицо.

Изобразить хромоту (судя по всему, результат одного из ранних покушений) было просто пустяком.

Достаточно было посмотреть на него несколько минут, чтобы, поднявшись с постели (при одном g, естественно), ходить так же, как он, при этом делать это совершенно автоматически. Тоже и с почесыванием кадыка, поглаживанием подбородка и с еле заметным тиком, которым сопровождалось начало каждой новой фразы, — все это сразу запало мне в память, подобно тому, как вода всасывается в песок.

Я мог бы сыграть его на сцене или произнести за него речь уже через двадцать минут. Но роль, которую я собирался сыграть, как я понимал, должна быть чем-то гораздо большим, нежели простое подражание.

Дак намекнул, что мне предстоит убедить людей, знавших его лично, может быть, даже интимно. Это куда труднее. Пьет ли он кофе с сахаром или без? Если кладет сахар, то сколько? Какой рукой зажигает сигарету и как ее держит? Я получил ответ на последний вопрос, даже не успев сформулировать его, и спрятал его в глубинах памяти. Объект подражания, сидевший передо мной, так раскурил сигарету, что стало ясно — он начал пользоваться спичками и вышедшими из моды сортами сигарет задолго до того, как сам вступил на стезю так называемого прогресса.

Хуже всего то, что человек — отнюдь не простая сумма привычек и мнений. Эта сумма поворачивается к каждому человеку, с которым знакома, каким-то своим боком. А это значит, что для успешного подражания двойник должен меняться для каждой индивидуальной «аудитории» — для каждого знакомого он обязан играть по-особому. Это не только трудно, это статистически невозможно. А ведь из-за одной такой мелочи может рухнуть все дело. Какие общие интересы связывали ваш прообраз с неким Джоном Джонсоном? А с сотней, с тысячью Джонов Джонсонов?

Откуда это знать двойнику?

Игра на сцене, как и другие виды искусства, строится прежде всего на процессе абстрагирования, на выделении лишь нескольких ведущих черт. Но для двойника важнейшей может стать любая черта.

Любая мелочь, ну, например, то, что он не поперчил салат, может испортить все дело.

И тут я мрачно, но вполне обоснованно подумал, что мне не придется напрягаться слишком долго — может быть, всего лишь до того момента, когда наемный убийца возьмет меня на мушку.

И все же я продолжал изучать человека, которого должен был сыграть (а что еще оставалось делать?), когда дверь отворилась и раздался голос Дака, спросившего в своей обычной манере:

— Кто-нибудь дома?

Свет зажегся, трехмерное изображение исчезло, а я как будто очнулся от глубокого сна. Повернул лицо — молодая женщина по имени Пенни с трудом пыталась оторвать свою голову от гидравлической постели, а Дак стоял в дверном проеме.

Я поглядел на него с удивлением и спросил:

— Как это вам удается стоять прямо? — Та часть моего мозга, что ведает профессиональными проблемами и работает независимо от других частей, заметила как он стоит, и поместила это впечатление в картотеку с надписью: «Как стоят космолетчики при двукратных перегрузках».

Он ухмыльнулся:

— Ничего хитрого. На мне специальный корсет.

— Черта с два!

— Ты тоже можешь встать, если захочешь. Обычно мы не советуем пассажирам вылезать из гидравлических коек, когда идем с ускорением более полутора g — уж слишком велики шансы, что какой-нибудь олух запутается в своих ногах и сломает одну из них. Но вообще-то два g — это пустяк, все равно, что снести на закорках другого человека. — Он взглянул на девушку: — Ты ему отвечаешь откровенно, Пенни?

— А он еще ничего не спрашивал.

— Вот как! Лоренцо, а я-то тебя держал за парня, любящего задавать вопросы.

Я пожал плечами.

— Не вижу в этом толку, поскольку все равно проживу недостаточно долго, чтобы насладиться вашей правдой.

— Что такое? Что-то ты скис, мой мальчик!

— Капитан Бродбент, — сказал я с горечью, — я, к сожалению, ограничен в выборе выражений присутствием этой леди. Поэтому не смогу с необходимой полнотой обсудить ваших родителей, ваши личные привычки, вашу мораль и то место, куда вы неизбежно когда-нибудь попадете. Давайте примем за данное, что я понял, в какую ловушку вы меня заманили, понял сразу же, как только увидел, кого мне придется изображать. Я удовлетворюсь одним вопросом — кто намеревается совершить покушение на Бонфорта? Ведь даже глиняный голубь для стрельбы влет имеет право знать, кто именно по нему выстрелит.

Впервые я увидел на лице Дака выражение растерянности. Затем он расхохотался так оглушительно, что две перегрузки оказались даже ему не под силу.

Он сполз на пол, прислонился к переборке и с наслаждением продолжал ржать.

— Не вижу ничего смешного, — гневно сказал я. Он перестал смеяться и вытер глаза.

— Лорри, старина, ты что, всерьез думаешь, будто я хочу тебя использовать как подсадную утку?

— Так это же и слепому ясно, — и я высказал ему свои соображения насчет предыдущих покушений.

На этот раз у него хватило ума не расхохотаться.

— Понятно. Ты, значит, предположил, что это работенка, как у пробовалыцика вин при дворе средневекового короля. Что ж, придется тебя разочаровать. Тем более что твоей игре вряд ли пойдет на пользу мысль, будто тебя вот-вот укокошат, не сходя с места. Слушай, я работаю с Шефом вот уже шесть лет. И мне известно, что за все эти годы он ни разу не прибегал к услугам двойника. И еще — я дважды был свидетелем покушений на его жизнь — один раз собственноручно прикончил наемного убийцу. Пенни, ты с Шефом дольше, чем я. Он когда-нибудь использовал двойников?

Она холодно покосилась на меня.

— Никогда. Сама мысль, что Шеф мог бы представить вместо себя другого человека в опасной ситуации, настолько… что я с удовольствием дала бы по физиономии этому…

— Спокойней, Пенни, — мягко одернул ее Дак. — Вам обоим предстоит общая работа, так что научись сдерживаться. Кроме того, его ошибочная догадка не так уж и глупа, если посмотреть на нее со стороны. Между прочим, Лоренцо, эту леди зовут Пенелопа Рассел. Она личный секретарь Шефа, что делает ее автоматически твоим тренером номер один.

— Счастлив познакомиться, мадемуазель.

— Не могу ответить вам тем же.

— Прекрати, Пенни, а то как бы мне не пришлось отшлепать тебя по твоей пышной попке, да еще при двукратной силе тяжести! Лоренцо! Я согласен, что изображать Джона Джозефа Бонфорта опаснее прогулки в инвалидном кресле; что и говорить, мы знаем, что несколько покушений на него чуть не закончились выплатой страховки наследникам. Но сейчас нам грозит нечто совсем иное. Дело в том, что по политическим соображениям, о которых ты вскоре узнаешь, мальчики, работающие против нас, не осмеливаются убить Шефа. Они не осмелятся убить и тебя, когда ты примешься его дублировать. Они прикончили бы меня или даже Пенни за милую душу при первом же удобном случае. Сейчас они с восторгом пришили бы и тебя, если бы смогли до тебя добраться, но стоит тебе появиться на публике в роли Шефа — и ты будешь в полной безопасности. Обстоятельства таковы, что они просто не могут позволить себе такой роскоши — прихлопнуть тебя. — Он внимательно посмотрел на меня. — Ну, что скажешь?

Я покачал головой.

— Не вполне понимаю вас.

— Ладно, потом поймешь. Дело сложное, включает в себя еще и марсианский образ мышления. А пока просто прими сказанное на веру. Остальное тебе станет ясно еще до прибытия на Марс.

И все же спокойней мне не стало. Правда, до сих пор Дак не выдавал мне отборной лжи — во всяком случае, насколько я мог судить об этом, но что он может врать распрекраснейшим образом, а еще лучше — утаивать правду — в этом я имел возможность убедиться на собственном горьком опыте.

Я сказал:

— Послушайте, у меня нет никаких оснований вам доверять, а еще меньше — верить этой леди, уж вы меня, мисс, извините. Но хотя я и не питаю нежных чувств к Бонфорту, мне все же известна его репутация человека кристально честного. Когда я могу поговорить с ним лично? Когда мы доберемся до Марса?

Некрасивое, оживленное лицо Дака затуманилось.

— Боюсь, нет. Разве Пенни тебе не сказала?

— А что она должна была сказать?

— Старик, именно по этой причине нам нужен двойник Шефа — они его похитили.

Голову у меня ломило, должно быть, от двойной перегрузки, а может — от моральных потрясений.

— Теперь ты понимаешь, — продолжал Дак, — почему Джок Дюбуа не хотел доверять тебе тайну, пока мы не вылетим с Земли. Это же величайшая сенсация со времен первой посадки на Луну, а мы придавили ее своими задницами и всеми силами удерживаем от распространения. Мы хотим использовать тебя до тех пор, пока не отыщем Шефа и не освободим его. Если хочешь знать, то свою работу ты уже начал. Этот корабль вовсе не «Риск», а частная яхта Шефа и одновременно его деловой офис — «Том Пейн». Что касается «Риска», то он сейчас крутится на постоянной орбите вокруг Марса, подавая позывные «Пейна», о чем знают только его капитан и старший связист, тогда как сам «Пейн» понесся к Земле, чтобы подобрать Шефу достойную замену. Начинаешь вникать, старик?

Я признался, что пока еще нет.

— Да… но послушайте, капитан, если политические противники мистера Бонфорта похитили его, то почему вы держите это в секрете? Я бы на вашем месте орал об этом со всех крыш.

— На Земле и мы бы так поступили. И в Новой Батавии. И на Венере — безусловно. Но мы имеем дело с марсианами. Ты знаком с легендой о Кккахграле-младшем?

— Как вы сказали? Боюсь, что нет.

— Придется тебе ею заняться. Это приблизит тебя к пониманию того, что такое марсиане. Если же кратко, то этот парень Ккках должен был появиться в определенном месте в точно назначенное время — а дело было тысячи лет назад — для получения высочайшей награды, что-то вроде посвящения в рыцари. Отнюдь не по собственной вине (как это расценили бы мы) ему не удалось прибыть вовремя. По марсианским обычаям оставалось сделать лишь одно — убить его. Но учитывая молодость и безупречный послужной список Кккаха, некие радикально мыслящие деятели внесли предложение, чтобы он вернулся туда, откуда прибыл и снова проделал бы весь путь. Но Кккахграль наотрез отказался. Он настоял на своем праве быть казненным и тем самым — очищенным, получил это право и был казнен. Благодаря этому он стал Святым и Покровителем Приличий на Марсе.

— Чушь какая-то!

— Ты так думаешь? Но ты не марсианин. Это очень древний народ, который выработал сложнейшую систему запретов и правил, охватывающую все возможные ситуации. Заядлые формалисты, это уж точно. В сравнении с ними древние японцы с их «гири» и «гиму» просто-напросто дикие анархисты. У марсиан не существует понятий «хорошо» или «плохо», а есть лишь «прилично» и «неприлично», где все к тому же возведено в квадрат или в куб, да вдобавок полито пикантным соусом. А говорил я тебе все это потому, что Шефа должны принять в Гнездо Кккахграля-младшего. Усек теперь?

Я все еще ничего не понимал. С моей точки зрения этот тип Кккахграль был одним из мерзейших персонажей Гиньоля[8].

Родбент же продолжал:

— Все очень просто. Наш шеф, возможно, самый крупный знаток обычаев и психологии марсиан. Этим делом он занимался много лет. В ближайшую среду, по местному календарю, в Лакус-Сити должна состояться церемония Усыновления. Если Шеф на ней появится, все будет о'кей. Если не появится, причем совершенно неважно, почему его имя на Марсе предадут поруганию в каждом Гнезде от полюса до полюса, и произойдет самый неслыханный планетарный и межпланетный скандал, какой только можно вообразить.

Больше того, скандал будет иметь множество последствий. Самым малым, как я предполагаю, был бы выход Марса из очень непрочного союза с Империей.

Гораздо более вероятно, что начнутся волнения, будут убиты земляне, может быть, все без исключения земляне, проживающие на Марсе. В ответ примутся орудовать экстремисты из Партии Человечества, и Марс присоединят к Империи насильно. Но это случится лишь после того, как будет убит последний марсианин.

И все это — следствие того, что Бонфорт не смог явиться на церемонию Усыновления. К таким делам марсиане относятся очень серьезно…

Дак ушел так же внезапно, как и появился. Пенелопа Рассел снова включила проекционный аппарат. К сожалению, мне с большим опозданием пришла в голову мысль узнать, что именно должно удержать наших противников от моего уничтожения, если для того, чтобы опрокинуть политическую телегу, достаточно только не допустить Бонфорта (лично или в моем лице) до посещения варварской марсианской церемонии. Но спросить я забыл, возможно потому, что боялся ответа.

В общем, я опять принялся изучать Бонфорта, пристально вглядываясь в его движения и жесты, в мимику его выразительного лица, пытаясь в уме повторять интонационные особенности его речи, погружаясь в эту бесконечную и всепоглощающую бездну художественного творчества. Да, можно сказать, я уже частично влез в шкуру Бонфорта.

Но вот когда изображение переключилось на показ Бонфорта в окружении марсиан, дотрагивающихся до него своими псевдочленами, тут я запаниковал. Я так вжился в образ, что вдруг внезапно ощутил и прикосновение щупалец, и непереносимый для меня запах.

Я сдавленно заорал и попытался оторвать щупальца от себя:

— УБЕРИТЕ ЭТО!!!

Вспыхнул свет, изображение исчезло. Мисс Рассел смотрела на меня во все глаза.

— Что это с вами? Припадок?

Я старался унять дрожь и вновь обрести дыхание.

— Мисс Рассел… очень сожалею… пожалуйста… не надо этого… не выношу марсиан…

Она посмотрела на меня так, будто услышала нечто совершенно невероятное, но тем не менее возмутилась.

— Я же им говорила, — отчетливо и неприязненно проговорила она, — что вся эта идиотская затея гроша ломаного не стоит.

— Мне очень жаль, но это от меня не зависит…

Она не ответила и с большим трудом выбралась из «давильни».

Двигалась она при двукратной перегрузке куда хуже Дака, но все же двигалась. Пенни вышла, не сказав ни слова и захлопнув за собой дверь.

Она так и не вернулась. Вместо нее в каюте появился человек в чем-то вроде огромных детских ходунков.

— Здрассьте, здрассьте, юноша, — проговорил он гулким басом. Было ему лет за шестьдесят, был он толст и лыс, как колено. И не требовалось даже спрашивать его о дипломе, чтобы угадать в нем домашнего врача.

— Здравствуйте, сэр. Как поживаете?

— Неплохо. Но поживал бы еще лучше при более скромных перегрузках. — Он критически оглядел поддерживающее его сооружение. — А как вам мой самодвижущийся корсет? Может, он и не так красив, но зато снимает лишнюю нагрузку с сердца. Кстати, меня зовут доктор Капек, я личный врач мистера Бонфорта. Кто вы — мне известно. Ну, так что у вас за проблема с марсианами?

Я постарался изложить ему суть дела предельно ясно и без эмоций.

Доктор Капек кивнул:

— Все это капитан Бродбент обязан был сообщить мне гораздо раньше. В своей области капитан Бродбент вполне компетентен, но у молодых людей мышцы нередко действуют раньше, чем ум… У него настолько сильна сконцентрированность на материальном мире, что иногда это просто пугает меня. Впрочем, ничего дурного не произошло. Я попрошу вас дать согласие на сеанс гипноза. Даю слово врача, гипноз будет использован только для помощи вам в этом деле, и я ни в коем случае не затрону глубин вашего сознания. — Он вытащил из карманчика старомодные часы, которые можно считать чуть ли не вывеской его профессиональной принадлежности, и нащупал мой пульс.

Я ответил:

— Такое разрешение, сэр, я охотно дам, но боюсь, ничего не получится. Я не поддаюсь гипнозу. — Я сам в свое время учился гипнозу, давая сеансы чтения мыслей, но моим учителям так и не удалось погрузить меня в транс. Моим сеансам чуть-чуть гипноза не помешало бы, особенно в тех городах, где полиция не слишком строго следит за выполнением всех правил, которыми связала нас по рукам и ногам Ассоциация врачей.

— Вот как? Что ж, тогда нам придется обсудить другие варианты. А пока расслабтесь, лягте поудобнее, и мы сможем более подробно побеседовать о ваших проблемах.

Он все еще продолжал держать в своей руке часы, покачивая их и вращая пальцами цепочку, хотя уже перестал измерять мой пульс. Я хотел напомнить ему об этом, потому что часы отражали свет от лампы для чтения, висевшей над моим изголовьем, но потом решил, что у него, должно быть, выработалась такая нервная привычка, о которой, возможно, он и сам не подозревает, и чужому человеку вовсе нет необходимости лезть в это дело.

— Я уже расслабился, — сказал я. — Спрашивайте, о чем хотите. Если угодно, начнем с ассоциативных связей…

— А вы постарайтесь вообразить себя как бы на плаву, ответил он тихо. — Ведь двойную силу тяжести переносить так трудно… верно? Я обычно в такое время стараюсь спать побольше… это содействует отливу крови от мозга… такое сонное состояние… корабль, между прочим, мне кажется, ускоряет ход… нам станет еще тяжелее… придется уснуть…

Я начал было говорить, что ему лучше бы убрать свои часы, иначе они вырвутся из его рук. А вместо этого взял да и заснул.

Когда я проснулся, то обнаружил, что другую койку для перегрузок занимает доктор Капек.

— Привет, дружок! — приветствовал он меня. — Эта дурацкая детская коляска мне осточертела, и я позволил себе вытянуться, чтобы правильно распределить напряжение.

— А что, мы вернулись к двукратному?

— А? Ну конечно. У нас сейчас перегрузка двукратная.

— Очень жаль, что я отключился. И долго это продолжалось?

— Нет, не очень. А как вы себя чувствуете?

— Отлично. Просто удивительно хорошо отдохнул.

— Да, такой побочный эффект известен. Особенно при больших ускорениях, я хочу сказать. Ну как, посмотрим картинки?

— Что ж, с удовольствием, если вам так угодно, доктор.

— О'кей! — он вытянул руку — и свет в каюте погас.

Я собрал всю волю в кулак, зная, что сейчас он начнет показывать мне марсиан. Про себя я решил, что паниковать ни за что не буду. В конце концов, бывали же случаи, когда мне удавалось представить, что их просто не существует. А ведь это — кино, оно никак не может мне повредить — просто в тот раз они уж очень внезапно появились.

Это действительно были стереоизображения марсиан как с Бонфортом, так и без него. И тут обнаружилось, что я могу смотреть на них как бы отвлеченно — без страха или отвращения.

Внезапно я понял, что мне приятно смотреть на них. Я издал какое-то восклицание — и Капек остановил фильм.

— Опять затруднения?

— Доктор, вы загипнотизировали меня?

— Так вы же разрешили.

— Но меня нельзя загипнотизировать!

— Весьма прискорбно это слышать.

— Но… но вам удалось! Я же не настолько туп, чтобы не заметить очевидного. — Я был поражен. — А может быть, мы еще раз прокрутим эти кадры? Мне просто не верится…

Он снова включил проектор, а я смотрел и удивлялся. Марсиане вовсе не были омерзительны, если смотреть на них без предубеждения. Их даже нельзя было назвать некрасивыми. Они обладают каким-то пикантным изяществом — ну, как китайская пагода, что ли.

Это верно, что по форме они не похожи на человека, но ведь и райская птица тоже не похожа на него, а она — одно из чудеснейших явлений природы.

Я начал понимать, что их псевдочлены могут быть очень выразительны. Их неловкие движения чем-то напоминали мне поведение добродушного щенка. Теперь я знал, что всю жизнь смотрел на марсиан сквозь призму ненависти и страха.

«Конечно, — размышлял я, — к их запаху надо привыкнуть, но…» И тут я внезапно обнаружил, что я обоняю их, я ощущаю этот ни с чем не сравнимый запах — и не имею против него ровным счетом ничего! Больше того, он мне нравится.

— Доктор, — пристал я к нему, — а у проектора есть приставка для передачи запахов?

— Что? Кажется, нет. Да и как ей быть — для яхты она слишком велика.

— Нет, есть! Я же чувствую их аромат, чувствую совершенно отчетливо!

— Ах, вот оно что! — Он выглядел весьма смущенным. Знаете, дружок, я должен повиниться перед вами, кое-что мне все же пришлось сделать, что, надеюсь, не доставит вам особого беспокойства.

— Не понимаю вас, сэр!

— Да пока мы зондировали ваш мозг, мы выяснили, что ваше невротическое отношение к марсианам во многом определяется запахом, присущим их телам. Ну, времени для внесения глубоких изменений у меня не было, так что пришлось этот запах просто заглушить. Я попросил Пенни — девицу, что занимала эту койку — одолжить мне духи, которыми она пользуется. Боюсь, дружок, что с нынешнего дня марсиане будут пахнуть для вас, как парижский парфюмерный салон. Если бы у меня было время, я бы воспользовался каким-нибудь более простым и приятным запахом — например, земляники или горячих пышек с сиропом. Однако пришлось импровизировать.

Я принюхался. Да, действительно, пахло сильными и дорогими духами. Черт побери, они и в самом деле отдавали запахом марсиан.

— Мне это нравится.

— А куда ж вам теперь деваться!

— Но вы, пожалуй, разлили тут целый флакон духов. Каюта прямо благоухает ими!

— Что? Нет-нет. Просто полчаса назад я поводил затычкой флакона у вас под носом, а потом вернул флакон Пенни, и она его убрала. — Он принюхался. — Да и запах-то уже выветрился. «Страсть в джунглях» — так написано на этикетке. По-моему, там слишком много мускуса. Я даже намекнул Пенни, что она собирается довести весь наш экипаж до любовного безумия, но она только хихикнула. — Доктор потянулся и выключил проектор. — Хватит пока. Надо заняться более важным делом.

Когда изображение погасло, вместе с ним стал слабеть и аромат, точно так же, как это бывает с приставками для запахов.

Мне пришлось доказывать себе, что все это лишь мое воображение.

Умом-то я это быстро усвоил, но когда несколькими минутами позже в каюту вошла Пенни, она благоухала точно марсианка.

И я пришел в полный восторг!